Мистер Пип

~~~

Кажется, мы остались живы. Ведь это мы, а не призраки занимались похоронами, хотя наши языки и сердца сковало горем. Наверное, я дышала. Сама не знаю как. Наверное, сердцу пришлось и дальше гнать по жилам кровь. Я его об этом не просила. Будь у меня рычаг, за который можно дернуть, чтобы отключить жизнь, я бы, скорее всего, протянула к нему руку.

Люди выжидали, пока не убедились, что краснокожие ушли далеко в джунгли. А убедившись, забили всех свиней. Только так можно было предать земле мою маму и мистера Уоттса. Мы закопали в землю свиней.

Дэниела нашли в тот же день, чуть позже, у горной тропы, распятым в кроне дерева. Его лодыжки и запястья были привязаны к нижним и верхним ветвям, а рот распирал древесный сучок; над его телом, с которого содрали кожу, жужжали мухи. Его похоронили вместе с бабушкой.

Я почувствовала, что люди и смотрели за мной, и присматривали. Я почувствовала с десяток ненавязчивых проявлений заботы.

С наступлением темноты я прилегла, но сна не было. Равно как и слез. Я лежала на боку, глядя на опустевшее мамино место, и видела отблески лунного света у нее на зубах и ее молчаливый триумф.

Должно быть, я все-таки заснула, потому что разбудил меня ветер непривычного направления. Он крепчал, пронзительно выл, бесновался, как тысяча фурий, а потом безропотно сошел на нет. Последовал могучий раскат грома, способный обрушить небо. Не думаю, что в это время кому-то удалось заснуть. Небо рассекла молния. Затем, как и прежде, всё накрыла бесконечная тишина — и нас самих, и птиц, и деревья.

Море содрогнулось, зарядил дождь. Небывалый дождь. Он был не из тех косых дождей, что налетают на берег с ветром и загоняют тебя за деревья. Этот дождь, подобно камнепаду, обрушивался отвесно вниз. В бледном утреннем свете он взрывал грязь на истоптанной земле. Как сказал кто-то на следующий день, боги пытались смыть вчерашние злодеяния.

Дождь в тропиках теплый; по всему, он должен был вскоре утихнуть. Меня ждали неотложные дела. Мне предстояло подняться по склону, чтобы известить миссис Уоттс о смерти ее мужа. Так пожелал бы сам мистер Уоттс. А от непогоды можно было укрыться под деревьями. Главное — пересечь открытое место, где плясала грязь.

В другой раз я бы припустила бегом. Но сейчас пошла размеренным шагом, потому что не чувствовала дождя. Пусть льет. Мне было безразлично. Мне теперь многое сделалось безразлично. Заметив, куда несут меня ноги, я сделала крюк, чтобы обойти стороной то место, где мы закопали свиней.

Но было уже поздно. Мысль о свиньях высвободила другие мысли, и у меня перед глазами в очередной раз возникло обмякшее тело мистера Уоттса. Я увидела блеск мачете. Увидела, как окровавленного повстанца небрежным пинком отправляют к свиньям, потому что он стал бесполезен после выдачи таинственного мистера Пипа. Увидела краснокожего, подмявшего под себя мою маму, — его лоснящийся зад, спущенные до лодыжек штаны. Услышала, как всхлипнула моя мама; этот всхлип до сих пор не идет у меня из головы. Мне в ноздри ударил запах табака; чавканье грязи напомнило, как причмокивал стоявший рядом со мной офицер, пока я, повернувшись спиной, обозревала прекрасный мир.

Так я брела куда глаза глядят, забыв о цели своей вылазки, — разве что прибавила ходу. Рассчитывала убежать от своих мыслей. Потому и заспешила. Будь я в трезвом уме — сообразила бы, что приближаюсь к ущелью.

Из-за деревьев до меня донесся шум вышедшей из берегов реки. Я не связала эти два события: ливень и паводок. Дождь если и отметился в моем сознании, то лишь одной мыслью: «Промокла». Но по зрелом размышлении, это был самый мокрый и настырный дождь на моей памяти. Он словно призывал к серьезности и вниманию.

Но, даже подойдя к реке, я не вняла его призывам, не заметила стремительных изменений. Только что река была метрах в пятидесяти слева от меня. А через мгновенье клокочущий бурый поток уже ревел где-то у меня под боком, унося щепки и поваленные деревья в сторону открытого моря.

Разлившаяся река не похожа на приглаженное, отливающее алюминием полотно, которое показывают по телевизору. Она кружит и вздымается на дыбы. Лопается от злости на саму себя. Проваливается в водовороты, выныривает на поверхность, рвется из тесных излучин, приступом берет берега, жадно вгрызается в дерн и отправляет изрядные куски в свои ускоряющиеся воды. Она ловит все на своем пути. И чудом не поймала меня..

А хоть бы и поймала — неважно. Мне было все равно, потому что у меня отняли самое дорогое: маму и мистера Уоттса. Отец был где-то далеко, и добраться до его мира не было никакой надежды. Я осталась одна. Пусть бы река меня поймала — я бы не противилась.

Я будто бы напрашивалась, чтобы меня подхватило потоком и куда-нибудь унесло, и в этот миг мне навстречу хлынула толща воды глубиной по колено. Не замешкайся я — успела бы вскарабкаться повыше. Но я этого не сделала. Не потому, что искала смерти. А просто от неожиданности.

Что-то твердое садануло меня по колену — не иначе как тяжелый древесный ствол. Мне было не видно. При всем моем оцепенении боль оказалась резкой. Я невольно подняла ногу, схватилась за колено, и в тот же миг поток подхватил меня, как щепку, и бросил на съеденье реке.

По семейному преданию, отец научил меня плавать, столкнув с пирса. Мама еще приговаривала, что я родилась с плавниками. Без этих плавников я бы камнем пошла ко дну. Одним словом, воды я не боялась. Поэтому сейчас меня охватило только изумление. Слишком уж стремительно все произошло. Только что я стояла на твердой земле. А в следующий миг вода сгребла меня в охапку и бросила в сильный поток. Я включилась в гонку к морю. Это было даже интересно.

Мне пришло в голову, что как раз сейчас можно все прекратить единым махом. Не сопротивляться, покориться — и дело с концом. Паводок только этого и ждал, и я подумала, что все будет очень просто, но тут река круто изменила свой норов. Меня вдруг стало затягивать под воду.

Наконец-то я поняла, что должна сделать. Я должна была выжить.

Мы все принимаем это как данность, но когда дело доходит до крайности, когда тебе не хватает воздуха, ты начинаешь бороться. Ты наконец-то понимаешь, что тебе нужно. Тебе нужен воздух.

Глаза застилало илом. Река бесновалась, как зверь. У нее вдруг выросли лапы с когтями. Она хватала меня за ноги. Тянула ко дну. Я с трудом выныривала на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. И так повторялось раз за разом. Неодолимая сила тянула меня за ноги вниз. Не отпускала. Раз десять вода накрывала меня с головой, и я думала: до чего же нелепо будет так сгинуть. Какая неосторожность. Какая глупость.

Я воочию представляла, как отец поникнет головой, узнав, что я утонула. И когда у меня из легких вышел последний воздух, мысль об отцовской скорби вытолкнула меня на поверхность. Час назад мне было все равно, что со мной станется. Но это прошло. Теперь я просто обязана была выжить.

В какой-то миг я ударилась обо что-то большое и твердое. Ослепленная и сбитая с толку, я решила: слава богу, меня выбросило на берег. Земля. Я почувствовала ее твердь, ее прекрасную надежность. Но, протянув руку, обнаружила, что меня прибило к толстенному бревну.

Уж не знаю, каким деревом был этот комель при жизни. У него не осталось ни ветвей, ни листьев. Кора сделалась скользкой. Напиталась водой, как губка. Это было просто бревно, но тогда, среди бешеного потока, «просто бревно» значило куда больше, чем «просто девочка». Ведь бревно всегда выживет. Пусть его переворачивает течение, пусть швыряет вперед стремнина, оно рано или поздно окажется на берегу. И там, вспоминая свои злоключения, будет подставлять бока солнцу и с каждым днем уходить все глубже в песок. Оно выживет. И я подумала: за него и надо держаться.

Стремительный поток быстро дотащил нас до того места, где река разделялась на два рукава. Нас с бревном бросило в левый рукав (говорю так для простоты), и это оказалось удачей, потому что сильное и неуемное речное течение здесь успокоилось и бурой лентой потянулось к морскому побережью.

Кого можно назвать спасителем? Единственное имя приходило мне в голову: мистер Джеггерс. Поэтому я не задумываясь нарекла спасительный комель мистером Джеггерсом, в честь того, кто спас жизнь Пипу. Всяко приятнее держаться за мистера Джеггерса, чем за осклизлое, мокрое бревно. С бревном даже не поговорить. А с мистером Джеггерсом можно.

В конце концов река излилась в широкую спокойную дельту. По моим расчетам, вблизи находился старый, заброшенный аэродром. И очень хорошо. Я больше не боялась. Нам светило выжить. Эта мысль уже не казалась самой главной. Лучше бы она посетила меня раньше, когда поток изо всех старался со мной расправиться. Но у него ничего не вышло. Теперь мы точно должны были спастись, без вариантов, — и жить дальше.

Я превратилось в сердцевидное семечко, про которое нам рассказали в школе. Путешествие мое только начиналось: мне суждено было попасть в другое место, в другую жизнь, в другой уклад. Я еще не знала, где и когда.

Мне показалось, что вдали замаячила крыша школы. Если бы удалось направить в ту сторону мистера Джеггерса, то вскоре можно было бы его отпустить и перебраться на крышу.

Дождь перестал. Клейкий воздух разбивался на высокие облака. Сверху донесся глухой треск пропеллера. Закрыв глаза, я ждала, что меня расстреляют краснокожие. Деваться было некуда. Они, конечно, меня заметят — и все. Но через мгновение вертолет скрылся за облаками и застрекотал прочь.

И снова пошел дождь. Неспешный, ровный, он укутал школьную крышу серой дымкой. Я вцепилась в мистера Джеггерса, засомневавшись, что нас принесло в нужную сторону.

Меня страшило, что нас унесет обратно в реку и подхватит течением. А потом выбросит в море, но у меня уже не хватит сил бороться. Терзаясь этими мыслями, я услышала в серой дымке всплеск весел и различила темный нос лодки. Гребца я узнала сразу! А теперь еще увидела Гилберта и его мать, а с ними еще какую-то женщину, немолодую. Я закричала, размахивая одной рукой.

Через считаные минуты меня уже втянули в лодку, в чудесный, легкий мир над водой. Меня обнимали. Гладили по щекам, целовали. Только сейчас я почувствовала, как болят у меня руки.

Перегнувшись через борт, я поискала глазами своего спасителя. Мистер Джеггерс, казалось, с грустью осознал, что он — не более чем бревно, а неблагодарная Матильда, которая цеплялась за него в буйстве водной стихии, — счастливая избранница судьбы.

Вскоре бревно проплыло мимо нашей лодки, то ныряя в воду, то высовываясь на поверхность. Вздымаясь на волне, оно будто спрашивало, не найдется ли ему местечка среди нас. Но видела это только я одна.

После того как все по очереди (даже Гилберт) меня обняли, миссис Масои заулыбалась сквозь слезы. Прижалась ко мне щекой. Мистер Масои не проронил ни звука. У него на уме было другое. Он шепотом приказал нам умолкнуть. А потом развернул лодку и направил ее в открытое море.

Позже я узнала, что они просто дожидались темноты. И отец Гилберта на самом деле уже велел им приготовиться, но тут они завидели меня, вцепившуюся в мистера Джеггерса.

Среди ночи меня разбудили мужские голоса. Приглушенные, неспешные, мягкие голоса. В темноте маячило какое-то темное судно со слепящим прожектором. Свет был волшебный, только слишком яркий. Пара сильных рук подняла меня под мышки. Наверное, это был отец Гилберта, а может, и нет. Знаю одно. Первая пара глаз, которую я увидела перед собой, смотрела из черного лица. В этих глазах я различила тревогу. С тех пор я не раз задумывалась: что же увидел тот человек и что подумал. Я запомнила только одно. На ногах у него была обувь. Ботинки.

Мне стало легче. Я оказалась в безопасности. Наверное, радовалась. Нас ведь спасли, выудили из моря. Но это я строю догадки: все мои воспоминания о тех событиях умещаются в горстку долговечных подробностей. Принадлежавшая отцу Гилберта лодка, та самая, которую он у меня на глазах вытаскивал на берег вместе с мистером Уоттсом, казалась совсем крошечной, когда я смотрела на нее с палубы баркаса. Помню, мне дали какое-то сладкое питье. Позже я узнала: это был горячий шоколад. Горячий шоколад. После зрелища ботинок это было второе впечатление от внешнего мира. За этим последовал мягкий матрас, на который меня уложили, а потом — урчанье двигателя.

Высадились мы в каком-то месте под названием Гизо. Рассветное солнце уже сжигало горный туман. За деревьями виднелся ряд крыш. Поблизости залаяла собака. Стоило нам пришвартоваться, как на пирс прибежало с десяток веселых черных ребятишек. За ними строевым шагом пришли люди в форме. Мужчины в шикарных рубашках. В этом городке мы заночевали. Вероятно, о чем-то переговаривались между собой. Вероятно, поздравляли друг дружку с чудесным спасением. Хочу верить, что мы нижайше поблагодарили мистера Масои. Но сейчас уже точно не помню.

На другой день мы отправились в Хониару; прибыли туда в сумерках. Нас встретили полицейские и отвезли в больницу. Меня осмотрел белый доктор. Он велел мне открыть пошире рот и посветил в горло фонариком. Проверил кожный покров. Заглянул в уши. Разделил на пробор волосы. Я не могла понять, что он там ищет. Затем он взял другой фонарик и стал светить мне в глаза. Помню, он еще сказал: «Матильда — красивое имя», а когда я заулыбалась, спросил, что тут смешного.

Я только помотала головой. Рассказывать про мистера Уоттса я была не готова. Если еще один белый человек отметил, что у меня красивое имя, это еще не повод упоминать мистера Уоттса.

Доктор измерил мне температуру. Послушал сердце и легкие. Все искал, где у меня болит. Но ничего не нашел. У него в кабинете чего только не было. Бумага. Ручки. Папки. Картотеки. И большая фотография, на которой он играл в гольф. Стоял, наклонившись, с клюшкой в руках, и вид у него был такой же сосредоточенный, как теперь, когда он меня осматривал. На стене я заметила календарь. Попросила разрешения подойти. И обнаружила, что сейчас сентябрь. Картинкой к этому месяцу служило изображение белой парочки, которая рука об руку гуляла по песчаному пляжу. Год был тысяча девятьсот девяносто третий. Значит, мне стукнуло пятнадцать, только я пропустила свой день рождения.

Доктор откинулся на спинку кресла. Отодвинулся от стола и согнул белые колени. Подпер подбородок обеими руками. Его доброе лицо меня изучало.

— Где твой папа, Матильда?

— В Австралии.

— Австралия — большая страна. В каком он городе, знаешь?

— В Таунсвиле.

Тут он распрямил ноги и подвинулся к столу, чтобы взять ручку.

— Папу как зовут? Полное имя?

Я сказала, и он у меня на глазах записал. Джозеф Франсис Лаимо.

— А маму — Долорес Мэри Лаимо, — добавила я.

Он принял прежнюю позу и опять стал меня изучать поверх согнутых рук и белых коленок.

— Можешь рассказать мне про маму, Матильда?