Мистические города

АННА ТАМБУР Эра рыб. Постцветочная Пер. О. Александрова

Не успеете вы подумать, что убили их всех, как тут же, откуда ни возьмись, появляются новые и ползут прямо через Стену. Или прогрызают ее. Или, что еще хуже, — хотя это, может, всего лишь слухи — плодятся прямо внутри.

Что касается звуков, на эту тему было полно досужих домыслов, вызвавших тоже немало шума. Являются ли звуки новым тактическим ходом в борьбе с ормами? Мы в своем кругу, конечно, много спорили, но большинство из нас были слишком напуганы, чтобы говорить об этом, и даже слышать ничего не хотели. Однако (хотя это могло быть сплошным позерством) некоторые горлопаны настаивали на необходимости ежедневных заверений в том, что Звук — причем звук с большой буквы! — последняя современная разработка, и, конечно, в это вполне можно было бы поверить, если бы они, наши оптимисты, не превращались в кротов, так же как все остальные, и не бежали во весь опор вниз при первых же раскатах, раздающихся вдали каждое пропащее утро. Они твердят нам: второстепенный ущерб, вероятные риски, кто-нибудь нам сообщит, не обращайте внимания, и в один прекрасный день все образуется.

Сегодня мы получили еще одно сообщение о том, что произошло уже у нашего порога. Орм — совсем детеныш, но толщиной с бедро взрослого мужчины, со спинным плавником размером с туловище, с жесткой гривой, похожей на проволоку, — был пойман с поличным всего в квартале от нас на акте пожирания: две ноги безвольно свисали из его пасти.

Рассказывают, что человек в синем зацепил его своей сетью с крючками. Но орм одним ударом не попавшего в сеть хвоста превратил живот парня в кашу, и все же тот успел вызвать бригаду по борьбе с ормами. Человека в пасти орма можно было считать погибшим за общее дело. Этот орм накормит сотню ньюйоркцев, а может, даже и пришлых. Вот так говорит Джулио, который видел кого-то, кто видел, как бригада грузит орма в автобус. Но что до меня, то все это чистой воды спекуляции. Я не считаю себя умником и таковых рядом что-то не наблюдаю.

Звуки и воронки — совсем из другой оперы. Звуки приходят всегда на рассвете. В них присутствуют элементы грохота. Кажется, будто что-то волочат и что-то режут, да и земля трясется, но определить точно не представляется возможным: просто звук, от которого ты просыпаешься в холодном поту, словно после страшного сна, хотя это и не сон вовсе. Маленькая поправка: раньше не было сном. Реальность превосходит любые сны — сны, которые снились раньше. Вот такие дела.

Из-за звуков пробуждение наше происходит по заведенному порядку. Мы дружно спускаемся в убежище (хотя никто так толком и не выспался) и сидим там, прижимаясь друг к другу и прислушиваясь к нарастающей дрожи земли (или это наша дрожь?), до тех пор пока все не устаканивается, относительно конечно.

Все еще идет дождь. Мы давным-давно прошли временную отметку в сорок дней и сорок ночей, что, слава те господи, гораздо больше, чем болтают в нашей группе. Но среди нас не осталось тех, на кого можно было бы сослаться. Я не помню, когда в последний раз видел сияние луны.

Два уровня подземной парковки в нашем доме теперь, к счастью, полностью залиты водой. Так что одной заботой меньше. Электроэнергия могла бы стать проблемой, если бы не наш местный гений, другими словами — заносчивый лицемер. Джулио единственный, кто может общаться с парнем, и, пока Джулио с нами, нам все по барабану. (Надо сделать так, чтобы Джулио всегда был в хорошем настроении!)

Джулио — тоже гений, но несколько иного рода. Он называет нас Неутомимые, но такой уж он человек. Говорит, вычитал это в какой-то книжке, причем скромно так говорит, абсолютно не рисуясь, и в этом он весь. Мне никак не удается раскусить его. Сначала я думал, что им движет любовь. И к кому же, если не к Анжеле Такс? Но она уехала в самом начале, а Джулио остался. Говорит, что мы даем ему цель в жизни, что он любит Бревант. А еще — что мы тоже любим Бревант, а уж он — точно. Я, безусловно, должен дать ему цель в жизни, так как, боюсь, не выживу без всего, что он для нас делает.

Неутомимые, а точнее, члены кондоминиума Бревант-билдинг, группа, как мы сами себя называем, были бы рады-радешеньки (причем без всякой иронии!), если бы смогли раздобыть побольше грунта. И вот Джордж Максвелл, предпочитая словам дела, отправился за землей. Вчера он дошел до Пятьдесят первой улицы в надежде найти земляного мальчика с настоящим грунтом.

Джордж сказал, он был так расстроен, что забыл об опасности. А я считаю, он был так расстроен, что не думал об опасности. Лично я в жизни не бегал в поисках земляного мальчика. Боялся, что меня убьют за мои семена. Хотя Джордж — уже большой парень, когда-то играл за Йельский университет (который, поговаривают, все еще где-то неподалеку, и вот там-то все умники и собрались). Джордж — один из тех парней, чьи мускулы с годами только крепчают, так же как и упрямство. У нас здесь, в нашем маленьком сообществе, таких — целая коллекция, конечно не столь смелых, как Джордж, и не столь полезных, как Джулио. Но, как мы любим говорить, каждому есть что предложить. Когда-то дом был битком набит совершенно бесполезными личностями: истериками, унылыми кататониками и теми, кто жил одними воспоминаниями, — однако все они уже умерли или куда-то подевались. Я считаю, что мне крупно повезло стать частью нашей группы, и я горжусь этим.

От Джулио, старшего по Бреванту, мы узнаем последние слухи. Именно он велел нам построить укрепления, хотя под конец только он да Джордж Максвелл продолжали загонять во внешнюю стену битое стекло, картинные рамы с острыми углами и стальные мебельные каркасы: один втыкал все это добро в стену, а другой охранял втыкавшего, имея под рукой скудный арсенал заостренных стальных предметов. Что касается стали, то мы сами не ожидали найти такое количество кресел дизайна Миса ван дер Роэ в нашем доме. Лично я приобрел свои по смехотворной цене в одном местечке в Трентоне, хотя, когда их доставили в мою квартиру (пришлось приобрести целых три, чтобы оправдать доставку), понял, что свалял дурака. Я даже был рад пожертвовать этими креслами. Казалось, им не слишком нравилось, когда я на них садился, и они явно торжествовали, когда я оставлял их в покое. До разработки защитного проекта у меня не было возможности расстаться с ними, но перспектива разломать их на безобразные куски оказалась такой заманчивой, что день, когда я на это решился, стал лучшим днем за все это время.

Итак, несколько отступлений от темы. Теперь о Стене, о которой вы, наверное, хотите узнать. Стена возникла — сам точно не помню когда. Наверное, в первые годы этой эры. Решение о строительстве было лишь отчасти обусловлено ормами, но именно ормы, согласно официальным заявлениям, стали основной мотивировкой проекта Стены. Откуда взялись ормы, мы никогда не узнаем. Тогда еще обвиняли норвежские торговые суда в том, что они вместе с балластом сбросили преснячков, как называют мальков ормов, в Майами и Нью-Йорке. Норвежцы, конечно, отпирались, говоря, что это вовсе не ормы и что их ормы — существа мифические (хотя многие норвежцы и это оспаривали). Но мэры и сам президент в своих заявлениях упомянули именно ормов, а потому с тех пор мы так и стали их называть. Однако в любом случае уже не столь важно, как их там называют, как они к нам попали и как далеко продвинулись вглубь страны. Поговаривают, что они уже давным-давно достигли и Великих озер, и Миссисипи, а еще, что они, передвигаясь по суше, могут довольно долго обходиться без воды. Мы строили самые разные догадки, но, как правильно заметил Джордж, зачем? Из жителей всей страны мы, пожалуй, находимся в наиболее выгодном положении с точки зрения безопасности: мы первыми построили защитные сооружения и, насколько нам известно, располагаем самыми организованными (более того, механизированными) силами защиты, а кроме того, у нас (как мы слышали) все еще имеются рабочие, обслуживающие Стену, и люди в синем.

Итак, Стена. Первое место для строительства было самым сложным: Нью-Йоркская бухта. Стена охватывала все новые районы Нью-Йорка, а затем окружила и некогда респектабельные пригороды. Величайшее достижение человечества — ее было хорошо видно даже из космоса. Строительство получило широкую общественную поддержку и стало как предметом гордости за свою страну, так и объектом величайших чаяний. Я хорошо помню это чувство.

К тому же флотские прощупали море сонаром по самое не балуй: бухту как внутри Стены, так и за ее пределами на три мили. Затем армейские пропустили по наземной части Стены ток. Примерно с год мы спали спокойно.

А потом первый орм был обнаружен внутри. Помню заголовки в старой доброй «Нью-Йорк таймс»: «Люди в синем проигрывают схватку с ормом. Мэр клянется умножить усилия». Так вот, одиннадцатифутовый орм пролез сквозь фановую трубу в уборной во Флашинге.[9] (Да-да-да, именно во Флашинге, хотя не понимаю почему, а может, и не во Флашинге, но они так сказали, видимо просто для смеха, и будем смотреть правде в глаза. Типа во Флашинге — ха-ха-ха! — уже по определению должно течь, как из носа в ноябре.) К тому времени как орм был зарезан куском оконного стекла и пригвожден к стульчаку (хозяйкой дома, штангисткой, насколько я помню, хотя не знаю, может, это такая же утка, как и Флашинг), он уже успел (вероятно) вгрызться прямо во внутренности высокого и мускулистого строителя-отделочника (хотя он мог быть и хилым бухгалтером). Но чьи бы там ни были внутренности, их обнаружили в орме уже после смерти последнего (тогда ормов еще никто не ел). Но факт остается фактом: орм убил человека в безопасной зоне. Была проведена кампания по массовому уничтожению преснячков, а также всего, что могло попасть в канализацию на огороженной территории. Подземку наглухо запечатали, а вентканалы закрыли цементными пробками.

Освещение предпринятых мер в средствах массовой информации было максимальным, а вот результатов — минимальным. А потом массмедиа вообще замолчали, словно решили, что публике от этих сведений толку что от козла молока. Ормы еще какое-то время появлялись, а затем, насколько нам стало известно, поумирали один за другим. Джулио говорит, что вовсе они не поумирали, и вот почему мы и еще куча народу теперь отключены от канализации и вообще от всех муниципальных систем (если, конечно, те остались).

В одном аспекте мы можем чувствовать себя в полной безопасности. Теперь ни люди, ни ормы не смогут ни перелезть через наши стены, ни просочиться через наши двойные двери (защита разработана нашим гением).

«Не теряй бдительности!» — наш девиз, когда нам все же приходилось покидать Бревант. А покидать Бревант, хотя бы на короткое время — согласно списку дежурств, — приходится всем. Над нами работает Джордж (помешанный на здоровье). «Вам нужен свежий воздух», — говорит он. Он, конечно, не добавляет: «Вам надо вырабатывать характер, а то у вас кишка тонка», хотя мог бы. У Джорджа кишка вполне мускулистая и отнюдь не тонкая, и это дает ему смелость укреплять наше здание. Всем нам приходится иметь дело с дилерами. А это тяжкое бремя. И иногда один из нас не возвращается. Мы всегда дружно оплакиваем потерю члена нашей группы, а еще больше — потерю того, чем мы должны были расплатиться с дилером. Самая дорогая плата — это, конечно, семена. Дилеры на то и дилеры, чтобы думать в основном о том, как подзаправиться, а потому хотят мяса.

После семян самым ценным товаром для дальновидных людей является земля. Земляные мальчики вполне соответствуют своему определению: это мальчики, причем все в земле. Они стоят на втором месте по ловкости и быстроте в нашем городе. Только они знают, где можно найти землю. Люди в синем охотятся на земляных мальчиков и даже убивают их, поскольку те делают подкопы под Стеной, чтобы добыть землю. По крайней мере так говорят. Этого я не знаю, но точно знаю, что под одеждой мальчики проносят землю, и тебе надо спрятать эту землю уже под своей одеждой. Приспущенные штаны и рукава рубашки — самый удачный выход, причем у земляных мальчиков множество простых способов замаскировать свой груз. Если нас застукают с землей, то, конечно, не убьют, но обязательно зачислят в волонтеры. Я еще ни разу не видел ни одного волонтера. В обязанности Джулио входит уберечь нас от призыва, и Бревант пока не трогают. Я не в курсе, что там у нас еще есть интересного для людей в синем, помимо семян, но Джулио уж точно в курсе. Он часто просит нас отдавать ему старые электроприборы: электробритвы, удлинители, хлебопечки, — что мы охотно и делаем. Однажды нам, возможно, уже нечего будет отдавать, но пока резервы имеются. Почему люди в синем просто не берут, что им надо, — для меня загадка. Может, потому, что они на службе.

В последнее время я много думаю и о других вещах. Например, о воронках, о которых рассказывал Джулио. Каждая воронка, отверстая к небу, — это нерестилище, говорит он, а еще он говорит, что это всего лишь вопрос времени. Поскольку ормы адаптировались к электричеству, пропущенному по Стене, пришлось отсоединить провода и натыкать по всему периметру острые, как иглы дикобраза, пики. А это значит, что опасность возрастает с каждым новым дождем, так как тротуары становятся скользкими, а любая рытвина превращается в лужу. Орм, ты и вода… Как только орм почует твое присутствие, тело твое зашипит, словно картофель, брошенный в кипящее масло.

Воронки — ближайшая угроза нашего времени. Я никогда не видел воронки, а вот Джулио видел, они занимали целые кварталы на Гранд-Конкордс и тянулись полосой, такой широкой, что даже захватывали линию надземки над Джером-авеню. Парк Эдгара По, сказал Джулио, стал намного больше (и тут он засмеялся, так что даже мурашки побежали по спине), и тот маленький дом[10] исчез, сказал он, что не слишком-то хорошо, но зато без надземки перспектива гораздо лучше, сказал он. Как так могло получиться, что целая надземная линия метро исчезла вместе со всеми зданиями, недоумевали мы, когда он заявил, что в результате местность стала выглядеть гораздо лучше; тут он снова засмеялся и повторил: даже с воронками на том месте, где были приземистые кирпичные многоэтажки; окончательная распродажа у Александра окончательно закрылась, давился он от смеха, тыкая в нас пальцем и складываясь пополам, словно смотрел старую комедию. Это, конечно, было весьма грубо с его стороны — смеяться одному ему понятным шуткам. Но веселость его была настолько заразительной, что в результате мы тоже дружно рассмеялись. Уж кто-кто, а Джулио умел заставить забыть о тревогах и заботах. У него всегда был собственный взгляд на вещи. Чего мне здорово не хватало, поскольку после похода в Бронкс меня всю неделю мучили ночные кошмары, ведь именно там все стало разваливаться на куски.

Джордж видел пустые пространства в Квинсе, с дырами на месте фундаментов; и, как ни странно, то же видел и Фэй, который однажды забрел дальше других. Может, именно мечтательность завела его так далеко и именно удачливость вернула его домой.

Я, конечно, мог волноваться в часы бодрствования, но что хорошего мне это принесет? Может, это покажется позерством, ложным геройством с моей стороны, но сейчас меня волнует только один вопрос — и именно он не дает всей нашей группе спать по ночам, — и вопрос этот такой: знает ли кто-нибудь о нашем подсолнухе?

Вся наша группа праздновала тот день, когда взошло семечко подсолнуха — единственное из пяти драгоценных семян, раздобытых Джорджем во время последней (абсолютно незаконной) экспедиции за семенами. (Единственно законная сделка — пойти волонтером «за еду». Я эту еду и в рот не взял бы, по крайней мере если она такая, как о ней говорят, и я не собираюсь жертвовать собой ради Стены, так же как и все люди, у кого остался хоть какой-то выбор.) Возможно, это семена из ботанических садов, еще существовавших в первые дни Переходного периода. Джордж заверил нас, как в свою очередь заверили его, что этот подсолнух вырастет и даст действительно всхожие семена. Нам мало было картинок в книжках, собранных в Бреванте, нет, мы должны были своими глазами увидеть эти семена, чтобы в них поверить, а затем воочию убедиться, что они дают новые всходы. Все наши книги очень старые, купленные в свое время именно потому, что они были старыми, когда семена были просто семенами для воспроизводства, а книги с картинками — просто книгами для коллекционирования, а не для извлечения хоть какой-то информации, хоть крупицы полезной информации, необходимой для выживания.

Чтобы заплатить за семена подсолнуха, пришлось пожертвовать стареньким пуделем миссис Уилберфорс, и нам еще здорово повезло, что дилер совсем обезумел от голода, а иначе он взял бы пуделя да к тому же забрал бы обратно семена.

Орм. Вы думаете, у него должно быть какое-то кошмарное имя, но орм в нем не нуждается. Эта лошадиная голова… Грива, жесткая и спутанная… Раскрытая пасть размером с мусорный бак, с целым набором острых как бритва треугольных зубов… Глаза акулы, абсолютно безжалостные… Прожорливость и жадность до человеческой плоти… Жутко даже смотреть, как он движется. Как проворно перелезает через стенки, лезет по кирпичам, проносится по перекресткам, некогда забитым людьми, автобусами, машинами, гудящими желтыми такси. Так было в первые дни, когда в новостях появлялись их снимки. В реальной жизни я ни разу не видел орма.

Но вернемся к подсолнуху. От него зависит наше будущее — в нем наше богатство и наше спасение. Очень мало у кого есть вода, земля и электроэнергия, чтобы выращивать растения в помещении, а еще правильная общественная организация, чтобы сохранить свое достояние. А вот у нас все это имеется, что делает нас потенциально очень богатыми. У продавцов семян котелок варит не слишком хорошо. Они думают только о настоящем. А настоящее для них — только мясо. Мы же хотим, чтобы у нас было будущее.

Мы не одиноки. Есть горстка избранных, которые думают так же, как мы. И некоторые из них стали дилерами, слава те господи. За эти семена подсолнуха нам пришлось отдать свое последнее мясо, раз уж среди нас не нашлось смельчаков поохотиться на орма. Даже у Джулио и Джорджа не хватило духа. «Пока», — говорит Джулио.

Наши огурцы снова не взошли. Снова бесплодные семена. А может, поддельные. Мицелий грибов опять не прижился. Какой ужасный удар (финансовый в том числе)! Никто из нас не занимается сбором урожая на тротуарах. Слишком большой риск при слишком малой отдаче. Крошечные побеги травы чересчур малы, чтобы их можно было собирать. Даже сорняки исчезли много лет назад. Не достигли стадии бутонизации. Что касается парков, они тоже давным-давно исчезли. Их признали опасными и полностью замостили. Мы вычитали, что можно есть кору, но все деревья сожгли еще в первую зиму.

У каждого из нас имеются свои обязанности. У старого мистера Весилиоса есть карликовая яблоня, так как ему разрешили ее оставить. Именно с нее все и началось. Он ее любит. Называет «моя женушка». Интересно, а что, по-вашему, может выращивать человек, носящий имя Лютера Трит? Между прочим, это имя удивительно подходит к ее внешности. Я было решил, что сливу, но на самом деле оказалось — турецкий горох и еще то, что она называет черным козлобородником. Спрашивается, откуда она взяла этот горох, причем плодоносящий, не говоря уж о козлобороднике? Она выращивала их в наружном ящике для растений еще тогда, когда у нас на окнах были ящики для растений. Она говорит, что в молодости привезла семена турецкого гороха из поездки в Египет и решила оставить их на счастье. Утверждает, что на счастье, а я точно знаю: тут дело в романтике. Уверяет, что посадила их, так как ей надоели все остальные цветы, но если это правда, то я пасхальный кролик из прошлых времен.

Горох этот очень питательный, а еще очень красивый, и она сразу краснеет, когда кто-нибудь спрашивает о его происхождении. Хотя мне грех жаловаться на Лют. Кстати, она заявляет, что терпеть не может, когда ее так называют, но мы зовем ее именно так, поскольку Джордж говорит, что в глубине души ей даже нравится. Но я не сомневаюсь, что она ненавидит свое имя, более того — хотела бы, чтобы ее звали Дженевьева или Хелена, и вообще хотела бы быть красавицей, чтобы ее внешность отражала ее внутреннюю сущность, которая действительно прекрасна. И я не отказался бы от своих слов, даже если бы среди нас остались по-настоящему красивые женщины, потому что это правда. Хотя манере поведения Лютеры вполне подходит имя Лют. При такой внешности ей не пристало демонстрировать романтические порывы, и этим объясняется ее смущение по поводу гороха (и необычных резных ящиков для растений). И как когда-то сказал Джулио, ей не было особой нужды лично интересоваться съедобными культурами, даже если бы она занималась финансированием неправительственной организации по обеспечению продовольствием.

Что касается остальных, то мы приучили себя пить эспрессо из герани (точь-в-точь нафталиновый шарик, и не более того, и уж вовсе не кофе) и есть «фиолетовые подушки»[11], садовую гвоздику со вкусом пряностей, отвратительно сладкие фиалки, ноготки, от которых пучит живот, тюльпаны, на вид похожие на леденцы, а на вкус — почти на настоящую еду, вот разве что почти — это и отличает все растения, выращенные в ящике для цветов в Бреванте. Ведь как однажды заметила Лютера: так увлекательно питаться декоративными растениями! И я почему-то сразу же вспомнил времена благотворительных обедов, когда от каждого блюда несло чем-то вроде брошенных туда увядших букетиков с корсажа. Именно тогда Лютера «в знак протеста» выкинула все свои тюльпаны и лобелии и засадила ящики для цветов козлобородником и пресловутым турецким горохом. Ее протест принес нам даже больше пользы, чем усилия остального личного состава группы, так как благодаря ему у нас осталось хоть какое-то мясо на костях. Козлобородник нам особо пришелся по вкусу, хотя наши любители прогулок на яхтах сетовали на то, что слишком уж он напоминает устрицы: «устрицы, запеченные на костре, когда сок течет по просоленным рукам, а еще много пива и солнца». Но любители эти, слава те господи, всем гуртом ушли. И кислые дары Лют нам нравятся гораздо больше, чем ежедневные воспоминания яхтсменов.

Теперь у нас есть и другие растения. Нам так и не удалось получить картофель, способный дать клубни. Мы, конечно, очень старались, даже разорились на грунт, заплатив сумасшедшие деньги. Нам не повезло и с так называемыми натуральными зернами пшеницы, бурого риса, чечевицы и с другими запасами продуктов для здорового питания из наших кладовок, которые были пожертвованы для пополнения семенного фонда. Мы мужественно опробовали на себе другие декоративные культуры и, представьте себе, остались в живых, за исключением Кейт из квартиры 4С, которая, не желая делиться, поспешила сожрать все в одиночку.

А вот что касается щедрости, то тут приз, если бы таковой у нас имелся, точно достался бы Фэю Клэксону, трясущемуся дряхлому рокеру с землистым цветом лица. На самом деле звали его Джон Смит, правда-правда, без шуток, как он сообщил нам в день, когда списочный состав нашей группы уменьшился до восьми человек.

В конце первого собрания нашей группы (двадцать пять присутствующих) он сказал нам, мол, подождите, пожалуйста, что было непривычно вежливо для него. Мы были настолько потрясены, что именно так и сделали. Очень скоро он вернулся, сгибаясь под тяжестью куста в горшке. Теперь листья с этого куста общипываются только по особым случаям (причем только единичные): когда кто-то покидает здание или когда мы сидим спина к спине в сухом подвале, прислушиваясь к тем звукам. Мы попытались размножить куст черенкованием, но тщетно. Наши попытки вырастить его из семян тоже провалились. По моему мнению, это самое ценное достояние нашей группы, хотя продуктовые запасы Фэя, некогда представлявшие еще большую ценность, теперь практически исчерпаны.

Похоже, каждый из нас по-своему любил делать удачные покупки. Муры со второго этажа собирали фарфор династии Мин, и предметом их наибольшей радости было то, сколько они заплатили за каждую вещь. Причем не как много, а как мало! Не слишком типично для мира искусства, но в то время мистер Мур занимался бизнесом с левыми брендами. Корделл Уэйнер собирал обувь. Мистер Весилиос — оливковое масло. В комнате для вин он хранил оливковое масло, а вино терпеть не мог. Что до меня, то я собирал консервированные продукты. Поскольку гостей я отродясь не принимал, то места у меня было предостаточно. Причем закупался я с умом. Из-за сложностей с доставкой я зараз забивал свободную комнату и ванную. Почуяв первые признаки наступления новой эры, я решил, что нечего столовой зазря пропадать, и заполнил ее консервами. На редкость успокаивающее зрелище — все мои баночки. Столовая снова была забита совсем как во времена моего детства, когда дом был полон смеха и гостей, которых приглашали родители.

Свою последнюю банку я получил от нашей группы уже год назад, но приятно было думать, что благодаря умелому управлению все же удалось растянуть на подольше запас консервов (причем благодаря моему умелому управлению, поскольку с самого начала именно я отвечал за продовольственные запасы).

Хотя Фэй справлялся даже успешнее, чем я. Он вдруг стал патологически стеснительным. Если бы я выглядел, как Фэй, то тоже стал бы стеснительным, а выглядел он не лучшим образом, тут уж ни убавить ни прибавить. Он постоянно тревожился о своем здоровье. Он годами сидел на бесслизистой диете доктора Эрета, что явно не пошло ему на пользу. Его беспокоила толстая кишка. Кристаллотерапия не помогала. Он переживал по поводу грибка. А поскольку Фэй больше не доверял практикующим врачам, то разработал собственный режим: запасся всем необходимым и планировал уже больше никогда не покидать здания. Он закупил английский сухой заварной крем-концентрат «с натуральной ванилью и крахмалом». Ко времени первого собрания членов нашего кондоминиума он уже шесть месяцев сидел на этой натуральной пище, которую разводил водой. Его квартира будет побольше моей, так как состоит из двух, специально объединенных для его буйных развлечений. И одну он полностью забил припасами. Заварной крем кончился в прошлом месяце.

Мы относительно здоровы, хотя ни у кого нет лишнего жира и у любого из нас можно легко пересчитать ребра и позвонки, которые с каждым днем выступают все отчетливее. У нас еще достаточно разнообразный рацион питания, однако его необходимо срочно улучшить, поскольку пока ждать чудес не приходится. Все, кроме Фэя, испытывают настоятельную потребность в мясе. Мы не обсуждаем, что едят люди за пределами Бреванта, хотя знаем, что крысиным мясом торгуют практически легально. Но я никогда не смогу взять в рот крысятину! Орм, по крайней мере, все же рыба.

Сейчас наше самое ценное достояние — это подсолнух. Он наше будущее, если уж лучшее будущее нам не светит.

Но знаете, мы ведь действительно думаем о лучшем будущем. Не для наших детей. Бревант не предназначен для детей. Но тогда почему? Для чего? Прошлым вечером мистер Весилиос порадовал нас удивительным рассказом о том, сколько оттенков он насчитал у цветов своей яблони, и после разговора этого я увидел сон, от которого не хочется пробуждаться.

Сейчас снова рассвет, когда большинство из нас по привычке просыпается. Тот звук опять появляется. Надо срочно спускаться в убежище.

Подсолнух. Подсолнух, хотя это всего лишь росток, дышит, выделяя кислород, или что там выделяют растения. Вдох-выдох. Совсем как мы, но подсолнух спокойно дышит весь день и спит всю ночь, покоясь в драгоценной земле. И все его так любят. Должны любить.

Этот Звук. И оттого, что он такой приглушенный, становится еще страшнее. Я всегда стараюсь с грохотом скатываться вниз по ступеням. Я пытаюсь произвести как можно больше шума, чтобы заглушить этот Звук. Но сегодня я почему-то прислушиваюсь, стараясь не двигаться.

Один из листьев Фэя. Вы способны представить, каково это — жевать лист? Комок листьев? Горькая слюна и капля масла, которое Фэй с Джулио выбрали в качестве странного дополнения к листу. И сразу же в мою кровь, в мое сердце, в мои мысли словно бы просачивается ощущение счастья и легкости бытия. Это продолжается совсем недолго, но в такие минуты даже подсолнух вдруг становится для тебя не столь важным. Я прислушиваюсь и представляю себя Джорджем Максвеллом. Или Джулио. Нет, даже не таким, как они, потому что они тоже бегут в убежище. Я представляю себя кем-то из старого доброго времени — сильным, смелым, героическим. Как будто вернулись те люди в синем, когда они были настоящими людьми в синем.

Звук становится сильнее, но думаю, он все еще где-то далеко. Шум обрушения и оползня? Я уверен, что если бы кто-нибудь оказался внизу, то только чувствовал бы все это, но не слышал, поскольку барабанные перепонки непременно лопнули бы. Я иду. Я иду. Зря я так долго лежал в кровати. Двигаться все труднее и труднее. Обычно я бегом бегу, но сейчас самое большее, на что я способен, — выпрямиться и ползти, держась за стены. Пристыженный, я заставляю себя идти спокойно, но это всего лишь бессмысленный компромисс.

Сквозь крошечное отверстие в забаррикадированном окне в вестибюле просачивается рассветный луч, розовый, как бутон. Когда же я в последний раз видел свет? Это было так давно. Во времена роз, когда я просыпался под воркование голубей за окном. А потом костюм для бега — и в парк. Один круг — и отдых в саду, где роса лежала на лепестках роз.

А теперь эти розы на небе делали еще более невыносимой необходимость забираться, как крот, под землю при наступлении дня. Живот крутит. Разве не забавно было бы, как в старое доброе время, рассказать почему? Доктор…

И в чем решение моих проблем? Комочки спрессованных порошков.

Острый луч розового света пронизывает радужную оболочку моего правого глаза. Сейчас мне следовало бы стать кротом, съежившимся в убежище вместе с остальными. Глаза нам без надобности, когда мы пересиживаем там привычный дневной ужас.

Может, все дело в животе, а может, в цвете розы.

Я вжимаю голову в плечи и быстро произвожу все действия, необходимые, чтобы открыть заднюю дверь. Ее скрип-скрип за моей спиной так много мне говорит. Я не слышу скрипа, но чувствую его всем телом. Чувствовал.

Рассвет — точно мертвый.

Звук, заглушивший стук двери, живой. Настолько живой, что, как мышь, бежит по моим зубам. Некуда идти. Открыв дверь, я сбросил свою кротовую шкурку, а потому делаю то, о чем давно мечтал, — ступаю на тротуар. Теперь пора поднять голову… И это так здорово!

Обвожу глазами линию горизонта, пытаясь отыскать источник Звука. Сейчас Звук такой громкий, что заполняет меня целиком или хотел бы заполнить. Он такой громкий, и я даже не могу разобрать, что же на самом деле слышу — Звук или всего лишь эхо.

Небо теперь цвета мокрого асфальта с кровавыми мазками. Я вглядываюсь, но ничего не вижу сквозь дымку.

Выглянуть наружу… Посмотреть вверх…

Что-то такое.

Два тонких троса (?), хотя каждый может оказаться и толщиной с дом. Не могу определить расстояние.

Они падают параллельно откуда-то из бесконечности рваного горизонта.

Скрип и треск. Где-то далеко. Резкие. Я пытаюсь понять, в чем дело, но теперь остался один только Звук, так как тросы снова исчезают в сером шерстяном небе.

Я не слышал о планах установить что-то над городом, но, как я вам уже говорил, с умниками я не знаком. Там, наверху, должно быть, гораздо безопаснее. Может, они просто не хотят, чтобы мы вмешивались, а потому производят весь этот шум. Что они делают? А вдруг это зачистка, о которой они говорили. А вдруг они все-таки решили воспользоваться случаем!

Насколько я могу видеть, даже встав на цыпочки, я единственный, кто наблюдает за происходящим. Со мной в жизни никогда такого не было.

Это лучшее, что со мной когда-либо случалось. Уоллес Эвиан Стюарт Четвертый. Маленький Уолли. Я не маленький. Просто у Четвертых судьба такая. Мой великий прадед, наверное, выбросил бы все свои деньги в сортир или потратил бы на шлюх либо лошадей, если бы знал, что их промотает мой отец, но я не хочу быть паршивой овцой. В моих предках что-то такое было. Они жили полной жизнью, а не только заключали контракты и делали деньги. Когда родители были еще живы, я слышал, как люди за моей спиной называли меня славным.

Мне необходимо сосредоточиться на том, что происходит. Они давным-давно обещали нам что-нибудь сделать, правда не уточнив, что именно, но потом они больше не утруждали себя сообщениями, поскольку мы только и умели, что жаловаться.

Ну да, действительно жаловались.

Звук сотрясает воздух. Дрожь идет прямо от земли. Теперь я чувствую ее всем телом, словно дантист делает мне в нёбо укол. Звук проходит через меня, входит через подошвы ног и пронзает до верхнего нёба, до корней волос. Я ничего не вижу, черт побери!

Удушливое облако поднимается вверх, а потом рассеивается, и выходит солнце, словно никогда нас и не покидало, и светит так, как светило когда-то. Небо между тросами опять, как в старые добрые времена, невинного голубого цвета — цвета незабудок, а серые тучи — это не дождевые облака, нет, это рукотворные облака, поскольку поднимаются над тем местом, где тросы исчезают за горизонтом. У меня словно ноги прилипли к земле, и уходить я не собирался.

Тросы (или цепи?) были даже больше, чем сперва показались, а оглушительный треск все ближе, а я все стоял столбом, закусив щеку, пока не почувствовал металлический вкус. Вкус собственной крови. Но я думал о ней как-то отстраненно, просто констатируя факт.

Еще одно облако дыма — и снова оглушительный грохот, даже сильнее, чем раньше, и гораздо ближе. Окровавленная щека начинает ныть.

Я вижу концы тросов. Они прикреплены к чему-то вроде огромной раскрытой сети.

Они тянут сеть вверх… Из нее выпирают градирни, куски автострады, дома, сквозь дыры лезут острые шпили. Ванты мостов свисают, словно спагетти с вилки во времена моего детства. И чем выше поднимается сеть, тем лучше мне видно ее содержимое. Вот, например, скульптурное изображение Земли — огромный шар. И гигантские расколотые блоки — Стена!

Куски с треском разлетаются во все стороны. Но потом грохот стихает.

Интересно, сколько ормов они сумели поймать этой сетью?

Сейчас вокруг меня полная тишина. Скорее, пронзительные отзвуки тишины, сопровождающей подъем нагруженной сети. Мне кажется, что ее раздувшееся дно больше, чем стадион «Янки». В несколько раз больше. Длинная, длинная сеть возносится прямо навстречу сияющему солнцу. Его лучи слепят глаза, и я не вижу, куда поднимают сеть. И сейчас, несмотря на окружающую меня голубизну, капли дождя падают мне на лицо. Кажется, такой дождь еще называют грибным. Солнце и дождь. В любом случае дождь скоро пройдет. А потому я, втянув голову в плечи, поворачиваю к дому.

Я и думать забыл об орме. Я даже не знаю, как долго это все продолжалось.

Оно было совсем близко. Я это твердо знаю. Я видел.

Я расскажу обо всем и, уверен, ни разу не запнусь. Уоллес — не самое хорошее имя, но все лучше, чем малыш Уолли. Может, я даже сменю имя. На моем месте мог быть кто угодно. Ходили какие-то слухи, но никто им не верил. Уж я-то точно, а Джулио просто смеялся над ними. Джордж говорил, что это не имеет значения. Он просто сказал: «Выйди на улицу. Глотни воздуху».

Набираться мужества? Может, Джордж и знал, как это делается, но у него самого кишка была тонка, когда он оказывался перед выбором: превращаться в крота каждое утро или все же сбросить постыдную животную личину и сделать шаг, достойный настоящего мужчины, заставить себя стать храбрецом.

Ну по крайней мере, Стены уже нет. Что очень хорошо: ведь мы ждали этого прорыва, но были слишком трусливы, чтобы признаться.

В любом случае я расскажу о том, что видел. Я, который не побоялся рискнуть.

И что теперь делать, когда источник Звука определен? Я мог бы дать хороший совет: пока мы будем сидеть под землей, зачистка нам не страшна.

Может, мне завернуться в разрисованный холст и вооружиться копьем? Или мы уже израсходовали все кресла?

А каков орм на вкус?

И что подумает Лютера, если я принесу одного домой? Когда я принесу одного домой. Надеюсь, они не успеют все подчистить, прежде чем я его поймаю.

И тем не менее я снова пойду туда. Может, слегка неуверенно, как и положено малышу Уолли. Уверен, будет здорово стать героем нашей группы. Ведь на протяжении всей истории человечества мужчина, достойный своего меча, мыслит шире, чем какая-нибудь Лютера.