Раздел первый. Политическая история Мистры

Глава I. Возникновение Мистры

В исторической литературе возникновение Мистры рассматривается как типичный пример появления одного из так называемых «новых городов»[24]. При этом имеются в виду города, явившиеся результатом процесса урбанизации, наблюдавшегося в Византии в гораздо более раннюю эпоху, чем та, к которой относится возникновение Мистры, а именно в VII–X вв. Вследствие внешних причин (славянских вторжений, арабских завоеваний и т. п.) некоторые города, сохранившиеся от античности, вынуждены были переместиться в более безопасные места, где они, как правило, существовали уже под новым именем. С целью доказать преемственность этих «новых городов» от античных было высказано мнение, что они являлись в большинстве случаев обычным перенесением центра города в подгородное поселение[25]. Нам кажется, что попытки «притянуть» Мистру к этому процессу и использовать в качестве примера ее преемственность от античной Спарты носят несколько искусственный характер. Между античной Спартой и Мистрой лежала длительная эпоха серьезных политических и социально-экономических, а также географических, топонимических и демографических изменений, имевших место в этом районе Византийской империи. Тем не менее вопрос о сходстве условий, в которых образовались «новые города» и Мистра, и об аналогичности факторов, способствовавших их появлению, представляется весьма интересным и требует специального рассмотрения.

Как свидетельствуют нарративные источники, в частности главный источник для начального периода Мистры — Морейская хроника в четырех версиях (греческой, французской, арагонской и итальянской), Мистра была основана в одну из трагичнейших эпох византийской истории. В то время как в 1204 г. столица империи была захвачена и разграблена крестоносцами, некоторые провинции, в частности Пелопоннес, оказали им сопротивление. Покорение крестоносцами Пелопоннеса происходило неравномерно. Равнинные области северо-западной пасти были вынуждены уступить завоевателям. В Андравиде жители встретили их даже с крестами и иконами[26]. Правда, Андравида была расположена в долине и открыта со всех сторон, не имея для защиты ни башен, ни стен,[27] но и укрепленные города (Патры, Коринф, Аргос и др.) сдавались после первого же штурма[28].

Однако в горных, юго-восточных, районах Пелопоннеса крестоносцы натолкнулись на серьезное сопротивление. «Когда греки внутри страны узнали о нашествии, то все: иконные, и пешие — собрались из Никли, Велигости и Лакедемонии. От горного хребта мелингов прибыли их пешие войска»[29]. Битва произошла в Аркадии, близ местечка Капсикия. Несмотря на то что на стороне греков был значительный численный перевес (их армия насчитывала 4000 человек пеших и конных,[30] а франков было всего 700 человек)[31], франки выиграли битву. Если даже автор хроники сознательно не преувеличил этой разницы в численности войск (тенденция хрониста, принадлежавшего, вероятно, к придворным кругам Морейского княжества, изобразить греков в невыгодном для них свете хорошо известна),[32] то и тогда это поражение греков, впервые столкнувшихся с такого рода противником, вполне объяснимо. В своих легких одеждах, с луками в руках они вряд ли могли противостоять в открытом бою закованным в железо и вооруженным тяжелыми мечами и длинными копьями французским рыцарям. В одном месте хроники говорится, что «один франк на коне стоит 20 греков»[33]. Тем не менее выступление греков этих областей весьма показательно. Хронист пишет, что «это была единственная битва (имеется в виду встреча завоевателей в открытом бою, — И. М.), которую греки дали в эпоху подчинения Морей франками»[34]. Далее сопротивление концентрируется в укрепленных городах района. Жители Лакедемонии, которая была в это время «крупным городом с башнями и стенами, построенными с применением извести»,[35] укрепились с явным намерением не сдаваться. Пять дней город был окружен франками; день и ночь шло сражение. Из Никли франки привезли осадные машины и непрерывно бомбардировали город. Наконец, после того как башни были разрушены и многие из жителей убиты, город капитулировал при условии, что жители сохранят свои дома и свои привилегии[36].

Но основным и постоянным очагом сопротивления стали области, населенные славянскими племенами, особенно горные районы Тайгета, где обитали мелингииезериты. Первые занимали западный склон Тайгета между Яницей и Зарнатой, а езериты — области, простиравшиеся к юго-востоку, в район античного Гелоса, до Ватики[37]. Эти независимые и воинственные горные племена доставляли много беспокойства еще византийским властям, упорно сопротивляясь попыткам подчинить их[38]. Византийские авторы единодушны в выражении своей ненависти к ним. Житие св. Никона, например, описывает мелингов как племя, живущее разбоем и грабежом[39]. Морейская хроника тоже характеризует мелингов как «высокомерных людей, не почитающих господина» (ανθρώπους άλαζονικους κι ού σέβονται αφέντην)[40]. Естественно, что и латинским завоевателям они оказали сильное сопротивление, укрепившись в неприступных горных твердынях. Прошло уже почти 50 лет со времени появления крестоносцев в Морее, а юго-восточная часть Пелопоннеса продолжала оставаться независимой. Ахейский князь Гийом II Виллардуэн принял решение построить систему укреплений и крепостей и таким образом блокировать горцев в их твердынях, закрыв выходы из ущелий, по которым они совершали набеги. Главным звеном в этой системе должна была стать Мистра. С помощью венецианских галер после трехлетней осады он заставил капитулировать Монемвасию,[41] через которую императорский флот имел возможность оказывать помощь грекам Пелопоннеса, покорил горцев Парнона и после этого отправился со своими людьми в «славянские горы», т. е. на Тайгет[42]. В греческой хронике, известной под названием Псевдо-Дорофея, сообщается, что князь Гийом, находясь в Лакедемонии, «созвал совет своих военачальников и спросил их, какая местность нравится им для постройки сильной и надежной крепости». Они посоветовали ему строить на вершине горы, которая находится в двух милях от Лакедемонии, ибо «нет другого места лучше и надежнее, чем это»[43]. В Морейской хронике это сообщение несколько варьируется. В ней говорится, что на совете в Лакедемонии военачальники, ссылаясь на усталость после трехлетней кампании, советовали князю распустить вассалов по домам, а самому с двором остаться в Лакедемонии и провести в ней зиму[44]. Гийом согласился с этим, а весной направился вместе со свитой в окрестности Монемвасии, Гелоса, Пассавы и в соседние области[45]. Во время этой поездки он и встретил «странный холм, часть горы (Тайгета), расположенный выше Лакедемонии, на расстоянии чуть больше МИЛИ от нее» (βουνιν παράξενον, άπόκομμαν εις όρον άνωθεν Λακεδαιμόνιας κανένα μίλι πλέον)[46]. Этот скалистый холм высотою 634 м находится в 5 км к западу от Спарты, возвышаясь у самого входа в Лангаду, одно из нескольких рассекающих Тайгет поперечных ущелий, соединяющее Лаконику с Мессенией, — единственный путь, по которому горцы могли совершать массовые набеги. Построенная на этом холме крепость контролировала бы не только это ущелье, но и весь бассейн Эврота. Таким образом, в стратегическом и тактическом отношениях место для постройки крепости было безукоризненным[47]. Оценив это обстоятельство, Гийом отдал распоряжение построить крепость, которую назвал Мизитрой[48].

В хронике Псевдо-Дорофея рисуется широкая картина строительства. Были подвезены все необходимые материалы: известь, камень, лес, различное оборудование[49]. Очевидно, основную массу строительных материалов составили развалины античной Спарты и византийской Лакедемонии, как это наблюдалось постоянно и позднее. Французский путешественник Ла Гилетьер писал в XVII в., что, несмотря на обилие превосходного мрамора в карьерах Лаконики, мистриоты предпочитают использовать для своих построек мрамор античных руин, ибо, «не прилагая труда, его достаточно находят в этих развалинах»[50]. Результат строительства источники оценивают как «нечто возвышенное и красивейшее» (τό υψηλόν καί ευμορφότατον),[51] как «блестящий замок и большую крепость» (λαμπρόν κάστρον και μέγα δυναμάριν)[52]. Эти оценки относятся, очевидно, к самой первой и самой значительной франкской постройке — крепости, которая расположилась на всей вершине холма, имеющей форму плато с легким наклоном к югу. Кольцо мощных крепостных стен окаймляло плато. Северо-западная часть крепости занята замком с донжоном, который был окружен собственным крепостным валом[53]. Здесь была резиденция франкского князя. В первом дворе вдоль стены располагались жилища рыцарей[54]. На южной границе возвышалась круглая башня, с которой велось наблюдение за долиной и отрогами Тайгета, где обитали мелинги. Важнейшей проблемой оставалось водоснабжение. В различных местах скалы и в подземелье донжона были оборудованы специальные резервуары для приема дождевой воды — деталь, которая стала характерной для архитектуры Мистры. Из-за отсутствия в Мистре водопровода, доставлявшего воду какого-нибудь источника во дворцы и другие сооружения (для бытовых нужд или на случай осады), использовалась дождевая вода, собираемая в резервуары при помощи протоков, соединявших крышу здания с подвалом[55]. Принципы фортификации, применявшиеся при возведении крепости, были типичными для подобного рода сооружений — франкских замков на Леванте[56] Однако строителями были, судя по хронике Псевдо-Дорофея, мастера и подмастерья (μαστόροι και υπουργοί), рекрутировавшиеся из местного лаконийского населения[57].

Спрашивается, можно ли считать постройку крепости годом основания Мистры? Начиная с Мелетия, который назвал Мистру новым творением князя Гийома (ό Μιζηθρας είναι κτίσμα νέον του Πρίγκιπου),[58] принято считать годом основания Мистры 1249 год[59]. Но для этого нужно доказать, что этот холм и местность до прихода франков были совершенно пустынны, а с их приходом стали усиленно заселяться. Между тем в епископальном листе митрополии Лакедемонии (Κόνδιξ ιερός της άγιωτάτης μητροπόλεως Λακεδαιμόνιας), составленном архиепископом Ананией и опубликованном Бюшоном, говорится, что «во времена распространения власти римских цезарей плачевное состояние и недостаток людей повергли спартиатов в страх; в качестве убежища они построили этот город. С приходом цезарей знатные и богатые сбежали, а бедные были обращены в рабство. Позднее город был восстановлен его гражданами»[60]. Таким образом, Анания полагал, что Мистра существовала с римских времен, но не привел в подтверждение никаких доказательств. Видимо, ему была неизвестна даже Морейская хроника, хотя он знал, что местная традиция приписывает основание города морейскому князю Гийому II Виллардуэну, но считал это мнение ошибочным. Согласно Сотириу, холм был совершенно пустынен вплоть до середины XIII в. г но Орландос считает, что ненаселенной была только верхушка холма, что у его подножия уже с XII в. существовал монастырь св. Димитрия[61]. Как бы то ни было, нужно признать, что задолго до франков на месте Мистры уже было какое-то поселение. Существование монастырей, в частности, предполагает наличие определенных хозяйств вокруг них. Разумеется, ни о каком поселении городского типа говорить не приходится, но и за весь 14-летний франкский период Мистры (в 1249 г. крепость заложена и в 1262 г. перешла в руки греков) города тоже не возникло. На основании археологических исследований можно заключить, что, кроме крепости на вершине и нескольких построек (порой весьма значительных, как например некоторые части дворцового квартала, окончательно сформировавшегося уже при византийцах), от франкского господства ничего не осталось. Правда, в 1730 г. жители Мистры заверяли Фурмона (французского археолога, посланного на Восток Людовиком XV, чтобы собрать византийские рукописи), что князь Гийом начал укреплять их город с намерением привлечь жителей Лакедемонии,[62] но все заставляет думать, что какого-либо значительного заселения холма во франкский период не произошло. Косвенным доказательством является молчание источников, да это и понятно, ибо здесь более чем где бы та ни было местное население сопротивлялось завоевателям и о сотрудничестве между ними не могло быть и речи.

Поворотным моментом в истории Мистры является 1262 год, когда Гийом II вынужден был, отсидев три года в императорской тюрьме в результате поражения при Пелагонии в 1259 г., отдать за свое освобождение Монемвасию, Майну и «прекрасную крепость Мизитру»[63]. Правда, осуществление этого плана натолкнулось на сопротивление герцога Афинского, который прекрасно понимал, что «если император овладеет этими тремя крепостями, то усилится настолько, что сможет послать туда сухопутное и морское войско, выгнать франков из Мореи и занять ее»[64]. Поэтому он заявил на собрании (τό παρλαμα, у. 4432 sq.) своих вассалов в Никли (так называемом дамском парламенте),[65] что лучше если умрет один князь, чем позволить, чтобы и остальные франки Морей потеряли свои наследственные владения (τά γονικά), заработанные трудами их отцов[66]. Однако, когда ему стали доказывать, что, поскольку Монемвасия завоевана самим князем, Майна и Мизитра были построены тоже им самим, было бы несправедливо, чтобы он и его люди умерли в тюрьме,[67] герцог Афинский вынужден был согласиться. Мистра была первой передана грекам[68]. Правда, соглашаясь на условия, которые предложил император, князь Гийом, как сообщает хронист, всегда питал заднюю мысль «использовать все способы и уловки, чтобы вернуть владения, которые он отдал»[69]. Поэтому, несмотря на клятвы, данные императору, несмотря на то, что он стал крестным отцом императорского сына, князь Гийом по прибытии в Морею сразу же собрал своих рыцарей и направился в Лакедемонию[70].

В описании хрониста перед нами встает живая картина: с высоты укреплений Мистры греки с тревогой наблюдают за приближающейся армией морейского князя[71]. Одновременно ведутся переговоры с мелингами. Последние охотно вступили в соглашении с греками Мистры и «поклялись оставить франков и встать на сторону императора». Начинается длинный ряд войн за установлении гегемонии над Пелопоннесом.

С переходом Мистры в руки греков заканчивается, собственна говоря, предыстория города, ибо только с этого времени Мистра становится городом в полном смысле слова. Начинается массовой заселение холма, о чем красноречиво говорят источники. Из Византии прибыло сильное и многочисленное войско: сперва с Макриносом 1500 турецких наемников и около 2000 азиатских греческих воинов,[72] а затем еще 1000 человек с родным братом императора севастократором Константином, причем это был цвет греческой знати (τό άνθος της Ρωμανίας)[73]. Но самым важным сообщением является то, что, когда Гийом II Виллардуэн, вернувшись с помощью от Карла Анжуйского, решил возвратить себе Мистру и прибыл для этого в Лакедемонию, он узнал, что· «большая часть греческих жителей этого города перешла со своими семьями в крепость Мистру» (Ρωμαίοι γάρ οί πλεώτεροι της χώρας γάρ έκείνης έδιέβησαν συμφαμελοι στοδ Μεζιθρά τό κάστρον)[74]. Следует также отметить, что население Мистры образовалось не только из жителей Лакедемонии, как это обычно подчеркивается, но и окрестных деревень (από τοδ κάστρου τό λαόν, τους τοπικούς έκείνοος)[75]. Бегство жителей Лаконии в Мистру приняло, таким образом, форму συνοικισμός, заселения. По выражению Канеллопулоса, город возник автоматически, в один час[76]. Штрук, специально исследовавший первоначальную застройку холма, говорит, что она носила характер поспешного, вынужденного строительства. В группах домов не было порядка, улицы формировались по направлению старых горных тропинок[77]. Цитадель города стала резиденцией императорского наместника и местом размещения гарнизона; дома же византийской знати группировались вокруг дворцового квартала, образуя верхний город, в то время как основная масса жителей расселилась на двух нижних третях холма, образовав нижний город. Таким образом, закладывались основы архитектурного облика города, который полностью сформируется позднее.

Значительный интерес представляет вопрос о происхождении названия города, породивший большую филологическую дискуссию. Греческий лингвист Хаджидакис показал, что оно произошло от названия Μυζήθρας путем сокращения безударной гласной η, благодаря чему Μυζήθρας превратилось в Μυσθρας или Μύστες[78]. Тщательное лингвистическое исследование Хаджидакиса, казалось бы, не позволяло сомневаться в его выводах, которые подтверждаются рядом аналогичных работ. Однако уже через некоторое время возникло сомнение, действительно ли Μιστράς произошло от Μίζίθρα. В работе Камбуроглу была высказана гипотеза о происхождении Μιστρας или от μυστρί, или от арабского μίσρ, что означает «город»[79]. С этой версией арабского происхождения названия «Мистра» согласился и Симеонидис, автор последней работы на эту тему, однако он выводит это название не от μί'σρ, а от арабского μίτζρα — «ручей», полагая, что позднее это слово, ставшее топонимом, дало название и холму, и считая, что оно не имеет отношения к эпониму Μυζήθρας[80]. Нам эти последние этимологии кажутся слишком сложными, чтобы быть правдоподобными или по крайней мере бесспорными.

Но откуда появилось само название «Мизитра» или «Мизистра»? Народная традиция связывает его с наименованием определенного сорта сыра — козьего. Ла Гилетьер писал, что Мизистра — это название горы и ручья, на которых расположен город. «Так как скалы и берега вокруг переполнены стадами коз и так как из молока этих животных там делают прекрасные сыры, называемые в простонародье Мизитрой, то большинство жителей говорили мне, что отсюда и произошло это современное наименование»[81].

Эту этимологию, показавшуюся Ла Гилетьеру смешной, не приняли сначала и исследователи. Дюканж считал наоборот: из названия местности — Μυζήθρας — было выведено и название сыра — μυζήθρα,[82] а греческий автор Каппотос вообще утверждал, что название города Μυζήθρας, не имея ничего общего с названием сыра μυζήθρα, является искажением французских слов maison du trône и означает местонахождение столицы Морейского княжества[83]. Ошибочность последнего мнения очевидна. Хаджидакис правильно заметил, что «кажется совершенно невероятным такое законченное превращение наименования за столь короткое время от постройки крепости в 1249 г. до написания Морейской хроники, в которой и присутствует в разных вариантах наименование Μυζήθρας[84]. Опубликованная Шмиттом копенгагенская рукопись Морейской хроники сообщает, что князь Гийом назвал крепость Мизистрой, потому что το έκραζαν ούτως[85]. Фраза достаточно неясная и даже неудобная для перевода. Что означает слово то? Холм, который раньте назывался Мизистрой? Хаджидакис считает, что это было именно так, ибо мотивировка не могла бы иметь никакого смысла, если бы она не относилась к холму. Следовательно, заключает он, и наименование крепости не могло быть западноевропейским, французским[86]. Фальмерайер тоже убежден, что никогда бы французскому феодалу не пришло в голову наименование Мизитра[87]. Однако в соответствии со своей чересчур тенденциозной и скомпрометировавшей его «славянской теорией» он и в отношении Пелопоннеса утверждает, что с приходом славян на полуострове «многое, да почти все стало новым», делая такой вывод на основании сравнения морейских местных названий со старогреческими[88]. В частности, он полагал, что и наименование Мизитра или Мизистра, слог стра которого есть общее окончание славянских собственных или нарицательных имен, как и слоги ова, ица, аст, ост, совершенно противоречит природе греческого языка и является славянским по происхождению[89]. Работы лингвистов опровергают эти выводы Фальмерайера и сторонников славянского происхождения этого названия[90]. Исследуя этимологию слова μυζήθρα (сорт сыра в Греции), Кораис показал возможность его происхождения от слова μύζω — сосать, а Мейер (G. Меуег) — от слова ζυμόω — квасить, полагая, что ζυμήθρα — это перевернутое μυζήθρα. Продолжая их исследование, Хаджидакис проследил органическое развитие μυζήθρα (сорт сыра) в μυζήθρας (название изготовителя и продавца этой мизитры), причем это профессиональное имя могло, очевидно, стать собственным Μυζήθρας[91]. Постепенно местность получила название по имени ее владельца.

Тщательное лингвистическое исследование Хаджидакиса не позволяет сомневаться в его выводах, которые подтверждаются рядом аналогичных исследований. Известно, что с этого времени начинается употребление фамилий у византийцев, и, между прочим, профессии дали повод к образованию многих из них. Милиаракис пишет, что все эти Μαμουνας, Βουτσαρας, Κρασσας, Μυλωνάς, Σιδεράς и другие произошли именно таким образом[92]. Раньше мы склонны были расценивать сообщения хроники Псевдо-Дорофея (князь назвал крепость Мизитрой, потому что ό τόπος έκεΐνος ετζη έλέγετο Μιζηθρας και Ελληνικά λέγεται Σπάρτα)[93] как подтверждение мнения Фальмерайера, полагая, что здесь греческое название Спарты как бы противопоставляется негреческому — Мизитре[94]. Однако более внимательное рассмотрение привело нас к другому выводу. Дело в том, что авторы времен составления хроники Псевдо-Дорофея под 'Ελληνικά всегда имеют в виду древнегреческий язык, а современный им греческий язык обозначают термином «койнэ». Поэтому указанное место хроники нужно переводить следующим образом: «Князь назвал крепость Мизитрой, потому что вся эта местность называлась Мизитрой, а на древнегреческом именуется Спартой», а это больше подтверждает мнение Хаджидакиса, чем Фальмерайера.

В заключение необходимо коснуться топографической проблемы, связанной с именами Спарты и Мистры[95]. Точки зрения о том, нужно ли отождествлять оба города или нужно отделять их друг от друга, долгое время были диаметрально противоположны. Отождествлению их особенно много способствовали описания путешественников, основывающихся большей частью на личном осмотре и часто принимавших Мистру за то место, где когда-то лежала Спарта. Так, Ла Гилетьер «находит» среди руин дворцового квартала Мистры дома Менелая, храм Елены, Геркулеса и Венеры с Дромосом и Платанистасом[96]. В действительности же эти здания не имели никакого отношения к руинам Спарты, само местонахождение которой было далеко от средневекового города. Эти ошибочные положения Ла Гилетьера воспроизводятся в различных географических произведениях, а также становятся достоянием некоторых профессиональных топографов, которые упоминают только Спарту или Лакедемон, но не Мистру[97].

В то же время появилась противоположная тенденция — рассматривать оба города совершенно изолированно в географическом отношении. Бюшон, например, утверждал, что в действительности «имеется три города Спарты, сильно отличающиеся один от другого как по условиям их исторического существования, так и по их местонахождению: Спарта античная, Лакедемония средних веков и Мистра Виллардуэнов. Античная Спарта была расположена в долине, примерно на месте современной Спарты, и простиралась до холмов, к которым примыкают остатки амфитеатра. Византийская Лакедемония находилась на четырех холмах, рядом с Эвротом, и это определено самым неоспоримым образом византийскими стенами, которые опоясывают эти холмы»[98]. И наконец, Мистра — в 5 км от этих пунктов. Столь резкая в топографическом отношении дифференциация этих мест кажется нам малоубедительной. Бюшон основывается на тех остатках разрушенных зданий, которые по сути дела были центрами существовавших в разное время вышеназванных поселений. Но известно, что дома нового города Мистры спускались вплоть до края долины Эврота, захватывая, очевидно, и те места, где когда-то были расположены античная Спарта и византийская Лакедемония. В этом смысле возникновение Мистры действительно представляется как один из классических примеров перемещения центра города, превращения одного из предместий в центр городского поселения. Сами греки, видимо, так и расценивали появление нового города, ибо у поздневизантийских авторов (Григора, Кантакузин, Сфрандзи, Халкокондил и др.) Мистра выступает только под именем Спарты. Интересно, что Чириако Анконский, посетивший Мистру в 1448 г., посвятил написанный им небольшой трактат о римском календаре деспоту Константину Палеологу, находившемуся «в Мизитре, богохранимом акрополе Спарты у горы Тайгета» (έν τη της σπάρτης προς ταϋγέτω τψ δρει θεοφυλάκτω άκροπόλει μυζήθρα)[99]. Следовательно, Мизитра (Мистра) рассматривалась только как акрополь Спарты. Разумеется, нужно учитывать риторичность такого свидетельства, но, очевидно, на самом деле вся местность, весь этот район Лаконской долины продолжал называться Спартой, а название Мистра относилось только к самому центру города, расположенному на горе.


Глава II Мистра под властью византийских правителей (1262–1460)

Главным содержанием начального периода истории Мистры, как было отмечено выше, являлись почти непрерывные войны между греками и франками. В этом процессе отвоевания Пелопоннеса, а затем и всего Балканского полуострова у франков, получившем в историографии название «греческой реконкисты»,[100] Мистра играла роль основного опорного пункта. Первое время греков преследовали неудачи, несмотря на то что к Мистре присоединились Батика, Чакония, Скорта, округ мелингов и Макринос мог уже сообщить императору, что «приобрел треть Морей, не обнажая меча, χωρίς σπαθί»[101]. Весной 1263 г. войска Мистры, состоявшие из 6-тысячной конницы, организованной в 18 полков, и бесчисленного количества пехоты,[102] начали наступление на самое ядро французского княжества — древнюю Элиду, направляясь к столице Виллардуэнов — Андравиде. Но под Приницей, где греки расположились лагерем, на них напало франкское войско под командованием Жана де Катава (Τζάν Κατα8ας), «опытного в военном деле, неустрашимого и ловкого в обращении с оружием воина»[103]. Это войско, по данным хроники, насчитывало всего 312 рыцарей,[104] но Жан де Катава в своей речи перед воинами заявил, что было бы хуже, если бы греки «были немногочисленными, но одноплеменниками (μιας φυλής άνθρωποι). Они же являются чужеземцами из разных земель, не обученными для ведения войны с франками»[105]. Сам Катава, в это время заболевший ревматизмом, не смог держать ни шпаги, ни копья, поэтому он взялся нести знамя князя, повелев привязать его к своим рукам. Когда командующий греческим войском Великий Доместик[106] заметил приближающихся франков, он приказал трем конным полкам, составившим вместе 1000 всадников, выступить и встретить противника. Первым ударом треть франков была выбита из седел, хотя никто из них не получил раны. Сброшенные на землю снова сели на коней и, обнажив мечи, устремились на греков. Последние были разбиты. Однако Жан де Катава не ограничился уничтожением греческих полков, двинувшихся против него, и стремительно пошел вперед, направляясь к палатке самого Великого Доместика, которую он видел издали. Среди греков возникла паника. Разнеслись слухи, что впереди франков мчится рыцарь на белом коне с сверкающим мечом, причем одни клялись, что это был сам святой Георгий, другие же утверждали, что это пресвятая Богородица, покровительница монастыря из Исовы, сожженного греками[107]. Началось бегство. Сам Великий Доместик спасся и благополучно прибыл в Мистру только благодаря тому, что местный житель, хорошо знавший окрестности Приницы, провел его «дикими местами» (απ' αγρίους τόπους)[108]. Примерно то же произошло следующей весной, причем в стычке при Мезискли был убит один из главных военачальников греческого войска — Кантакузин,[109] а в битве при Макри Плаги греки были наголову разбиты изменившими им турками под предводительством франкского военачальника Ансельма де Туси[110]. Все командование (Великий Доместик, Макринос и др.), а также 354 крупных и 5030 более мелких архонтов и прочего войска попали в плен к ахейскому князю[111].

Однако греко-франкская война продолжалась, утихнув лишь немного в период переговоров между Михаилом Палеологом и папой Григорием X по поводу унии. В 1278 г. умер главный противник Мистры — ахейский князь Гийом II Виллардуэн[112]. По Витербскому договору во владение княжеством должен был вступить Филипп Анжуйский, но он умер в 1277 г., и непосредственным владельцем княжества стал Карл Анжуйский, который правил Мореей через байюла. Сохранившиеся скупые сведения показывают, что греки Мистры в это время одержали ряд побед. В частности, битва, происшедшая в Аркадии, оказалась гибельной для франков. В декабре 1283 г. Карл вынужден был обратиться с просьбой о помощи против Мистры к эпирскому деспоту Никифору I[113]. Затруднительное положение, в котором оказалось франкское княжество, заставило пришедшего к власти в сентябре 1289 г. князя Флорана искать выход в заключении мира. В первые же месяцы своего правления он обратился к правителю Мистры с таким предложением[114]. Поскольку власть последнего была ограниченной, то в переговоры был посвящен император Андроник II, который отправил Филантропена как полномочного посла, пожалованного достоинством κεφαλή του Μορέως[115]. Мир, заключенный в Кларенце (1290 г.), был ратифицирован императором в присутствии коннетабля княжества Жана Шодерона и Жоффруа д'Оной, сеньора Аркадии, которых Филантропен сопровождал в Константинополь[116].

Литературные источники (в частности, греческая версия Морейской хроники), архивные документы, эпиграфические тексты обозначают правителей Мистры в период с 1262 по 1349 г. техническим термином κεφαλή[117]. Правители, носившие это звание, соединяли военную власть с функциями гражданской администрации, тем не менее их полномочия были незначительными, а срок правления ограничивался одним годом. Разумеется, такая система правителей, отзываемых ежегодно, оказалась недейственной, так как эти должностные лица не были в состоянии по-настоящему ознакомиться с местными условиями и положением дел. Кроме того, морские пути, по которым только и могла осуществляться связь с Пелопоннесом, становились все более недоступными для византийцев. Поэтому Андроник II предпринял административную реформу, по которой полномочия правителя Мистры расширялись и продлевались на неопределенный срок[118]. Первым из таких полномочных кефалий Мистры стал молодой представитель известного рода Кантакузинов, по всей вероятности сын того Кантакузина, который погиб в войну 1264 г., и отец будущего императора Иоанна VI[119]. Действительно, Иоанн Кантакузин в своем труде пишет, что едва его отцу исполнился 21 год, как он был послан императором для управления Пелопоннесом (προς τήν αρχήν έξεπέμφθη Πελοπόννησου), и что после восьми лет правления он там и закончил свою жизнь (τον βίον έτελεύτησεν έκεΐ)[120]. Его восьмилетнее правление Мистрой оценивается исследователями как «период возрождения и процветания»,[121] но источники фактически не дают сведений для таких оценок. Известно, что в битве близ Трипотамоса мистриоты, возглавляемые этим «цветущим юношей», были разбиты Филиппом Тарентским и потеряли значительное число владении[122]. Правда, после того как Филипп Тарентский покинул Морею, войска греков разбили франков в ущелье Жерина, и утерянные владения были возвращены[123].

Большое значение как военный и политический центр Мистра приобрела при следующем кефалии — энергичном Андронике Палеологе Асане (1294?–1321), сыне изгнанного болгарского короля Иоанна III и Ирины, дочери Михаила VIII[124]. Воспользовавшись внутренними смутами в Ахейском княжестве, он начал систематическое отвоевывание Пелопоннеса. Захватив Акову (Матегрифон), он создал себе плацдарм для занятия большей части Скорты. Вскоре капитулировала крепость Каритена и был осажден замок св. Георгия[125]. Байли Морей поспешил на помощь, но Андроник успел овладеть замком перед приходом франкских войск и организовал засаду. Большая часть греческого войска Мистры разместилась в замке, а на башнях были водружены стяги княжества. Когда франкские войска приблизились к стенам, греки, оставленные снаружи по приказу Андроника, начали отступать. Удовлетворенные этим успехом, франки уже приготовились войти в замок, как вдруг были атакованы с двух сторон. Анжуйская армия потерпела полное поражение. Среди убитых находился глава Тевтонского ордена, а епископ Оленоса и многие знатные рыцари попали в плен[126].

Таким образом, под власть Мистры собиралась значительная часть территории Пелопоннеса и крепостей. На востоке полуострова греческие владения достигли восточного берега Аркадии (до города Астроса), на западе — Каритены и на севере — крупного города Аковы. Из двенадцати бывших баронств Ахейского княжества под властью последнего остались лишь четыре: Патры, Велигости, Востица и Халандрица[127]. В 1321 г. Андроник Асан был отозван в столицу, и, очевидно, в это же время император Андроник II Палеолог, стремясь ослабить партию своего внука, назначил правителем Мистры великого доместика Иоанна Кантакузина[128]. Любопытно, что последний воспринял это назначение как ссылку в захолустные места империи (έν εσχαταις της 'Ρωμαίων γης)[129]. Так как династические интересы требовали присутствия Кантакузина в столице, то он с помощью Андроника Младшего и великого логофета Феодора Метохита постарался отделаться от этого назначения, ссылаясь на то, что в Пелопоннесе умер его отец и он не вынес бы пребывания в тех краях[130]. Тем не менее Иоанн Кантакузин сумел правильно оценить это «византийское захолустье», так как позднее (после своего восшествия на императорский престол, в 1349 г.[131]) послал своего младшего сына, деспота Мануила, правителем в Мистру. Этому событию, о котором сообщают почти все византийские писатели и хронисты, как современные, так и позднейшие,[132] исследователи придают особое значение. Исходя из того, что с этого момента и вплоть до турецкого завоевания (1460 г.) Мистра и провинция Морея управлялись членами царствующего дома (сыновьями императора или его братьями) — носителями деспотского титула считали, что указанным начинанием Иоанн Кантакузин положил начало созданию политического организма, который впоследствии приобрел государственные формы и юридический статус деспотата со столицей в Мистре. Однако в новейшей историографии вопрос о деспотатах в Византии оказался одним из наиболее спорных. Исследования Стирнона и особенно Ферьянчича показали, что звание деспота в Византии имело чисто титулатурный характер и не было связано с исполнением определенных функций. И если Стирнон в принципе не отрицает существования деспотатов в поздней Византии и только поправляет Найкола в том, что касается возникновения так называемого Эпирского деспотата, то Ферьянчич приходит к категорическому выводу, что история Византийской империи вообще не знала государственных образований, управление которыми вменялось бы в обязанности деспотов как таковых и которые бы назывались деспотатами[133]. Византийские владения в Морее, по его мнению, не составляли исключения: члены императорской фамилии получали их независимо от деспотского звания, которое они носили, как правило, задолго до назначения правителями Мистры[134]. Действительно, византийские источники никогда не обозначают владения империи на Пелопоннесе термином «деспотат»; и даже термин δβσποτάτον, которым у Сфрандзи называется Эпир,[135] можно объяснить заимствованием из западных источников. Но тот факт, что западные источники сплошь и рядом квалифицируют византийскую Морею как Despotatus,[136] говорит о том, что современники рассматривали эту провинцию как достаточно автономное, этатического типа образование. Фактически деспотат существовал, хотя римская идея единой и универсальной империи, лежавшая в основе византийской политической доктрины, исключала признание этого факта de jure. То же самое можно сказать и о более мелких раздачах отдельных владений членам царствовавшего дома, прежде всего сыновьям императора, в качестве апанажей. Ферьянчич склонен рассматривать данное явление как качественно новое для Византии, свидетельствующее о том, что развитие феодальных отношений в Византийской империи достигло большего размаха, чем было принято думать[137]. С этим можно согласиться, но опять же с учетом специфики Византии, где феодальные институты чаще всего существовали de facto, но не de jure. В данном случае византийцы прекрасно отдавали себе отчет в том, что раздел империи не соответствовал «древнему римскому обычаю» (κατά την έπίκοατήσασαν 'Ρωμαίοις άρχαιαν συνήθειαν) и что теория государства у византийцев противоположна той, которая принята у западных держав[138].

Возвращаясь к назначению деспота Мануила правителем Мистры, следует отметить, что сам Иоанн Кантакузин объясняет это анархией, царящей на полуострове: «Так как Пелопоннес был совершенно опустошен не только турками (в тексте υπό των Περσών) с их значительным флотом и латинянами Ахайи, подвластными князю, но больше всего самими жителями, которые постоянно вели междоусобные войны, грабили владения и убивали друг друга, и так как неукрепленные деревни были уничтожены иноземными врагами, а города, казалось, должны были быть совершенно оставлены жителями, император вознамерился проявить некоторую заботу о пелопоннесских делах. Не в состоянии сделать большего, он послал своего сына, деспота Мануила, с триерами управлять пелопоннесцами и проявлять всевозможную заботу»[139]. Однако думается, что прав Макарий Мелиссен, дополнивший хронику Георгия Сфрандзи сообщением о том, что Иоанн Кантакузин сделал своего второго сына правителем в Мистре, «желая, чтобы вся власть и управление находились у него и перешли по наследству к его сыновьям»[140]. Несомненно, династические соображения были одной из причин, продиктовавших Кантакузину эти чрезвычайные меры.

О Мистре времени правления Мануила (1349–1380) сохранилось очень мало сведений, хотя именно эта эпоха признается исследователями самой выдающейся в ее истории[141]. В частности, до нас совсем не дошли документы, исходившие от Кантакузинов. Благодаря рассказу самого Иоанна Кантакузина более или менее известны события первых лет правления Мануила. 26-летний деспот начал с того, что положил конец междоусобным распрям пелопоннесских феода лов-архонтов, «наказав зачинщиков и припугнув остальных»[142]. Был заключен мир с соседями-франками, и в короткое время, как утверждает Иоанн Кантакузин, «города вновь окрепли и, казалось, оправились от великих бед, страна заселялась, и Пелопоннес, который был пустыннее Скифии, стал возделанным (γεωργοομένη) и подавал надежды на будущее изобилие»[143]. Интересна попытка Мануила создать местный флот (τριήρεις κατασκευάζει), с помощью которого можно было бы охранять пелопоннесское побережье от турецких пиратов[144]. Поскольку общественная казна была небогата, а константинопольский двор, занятый более серьезными проблемами, не мог прийти ему на помощь, он решил собрать необходимые средства среди морейских архонтов[145]. Это привело его к столкновению с ними. За сбор денег добровольно взялся Лампудиос, один из представителей местной феодальной знати, который, воспользовавшись оказанным ему доверием, объехал весь полуостров, агитируя за восстание против деспота. Собравшись отовсюду, пешие и конные сторонники Лампудиоса выступили против деспота, «имея во главе самого Лампудиоса и других знатнейших». Деспот же, сопровождаемый 300 воинами (λογάδαις), которых он привел с собой из Константинополя, и небольшим отрядом албанских наемников, встретил Лампудиоса и его сторонников и без труда разогнал недисциплинированные войска мятежников[146].

Более серьезными для деспота явились события 1352 г., когда император Иоанн V Палеолог назначил правителями Мистры и всего Пелопоннеса сыновей Исаака Асана — Михаила и Андрея[147].

Вокруг них сгруппировалась феодальная знать, недовольная суровым правлением Мануила, и в византийской Морее вспыхнула настоящая гражданская война. По словам Иоанна Кантакузина, все крепости отпали от деспота, «за исключением одного города, гарнизон которого располагал неприступным из-за естественных и искусственных укреплений акрополем»[148] Разумеется, под этим анонимным городом нужно понимать Мистру. Упорное сопротивление Мануила привело к тому, что Асаны вынуждены были отказаться от намерения подчинить его, а Иоанн V в дальнейшем признал его суверенитет. Вскоре (а именно в 1361 г., как полагает Найкол[149]) в Мистру к Мануилу прибыл со своим старшим сыном Матфеем и всеми домочадцами (πανοικησία) экс-император Иоанн Кантакузин[150]. Мистра, таким образом, стала оплотом павшей династии. Не сохранилось почти никаких сведений о связях между Константинополем и Мистрой в это время, однако, исходя из характера личных отношений между вновь пришедшей к власти династией Палеологов и павшей династией Кантакузинов, можно предположить, что эти связи были чрезвычайно слабыми и Мистра 1355–1382 гг. пользовалась достаточно полной автономией. В частности, латинская политика Мистры, отличавшаяся «духом осторожности»[151] (чтобы обеспечить мир с франками, Мануил даже осуществил политический брак, женившись на Изабелле, дочери князя Галилеи Гюи де Лузиньяна и Марии Бурбонской),[152] и улучшение отношений с папством вряд ли могли быть вдохновлены Константинополем. Тесные связи могли наблюдаться только между Мистрой и константинопольским патриархатом, так как Кантакузинов и константинопольских патриархов этого времени объединяла общая исихастская программа по церковным вопросам. В частности, патриарх-исихаст Филофей Коккинос, который канонизировал Григория Паламу и в своей грамоте от июня 1365 г. хвалил Мануила Кантакузина за его церковную деятельность,[153] был прямым ставленником Иоанна Кантакузина. После смерти Мануила (10 апреля 1380 г.[154]) Мистрой в течение некоторого времени правил его старший брат Матфей, о котором известно только, что он продолжал называть себя императором и скреплять свои письма золотой печатью. Находился в это время в Мистре и сам Иоанн Кантакузин, который здесь и похоронен 15 июня 1383 г.[155]

В 1382 г., еще при жизни Иоанна Кантакузина и даже по его предложению, правителем Мистры был назначен деспот Феодор Палеолог, третий сын императора Иоанна V[156]. Из такого любопытного памятника, как поэма, списанная в 1730 г. Мишелем Фурмоном с мраморной колонны церкви Одигитрии в небольшой деревне Парори около Мистры,[157] мы узнаем о трудностях, с которых началось правление этого деспота: «Феодор Палеолог, деспот, князь императорской крови, покинув свою родину — Константинополь, пришел к нам как хозяин этой страны. Люди страны, непослушные, враждебные, зловредные, коварные, искусные во зле, гнусных нравов, склонные к зависти, лжи, распрям, убийствам, попирая свои клятвы, похищая чужое имущество, все ввергали в кровь, стремясь его (деспота) лишить трона, выбросить вон из страны, умертвить его, чтобы остаться без господина. Они превратили в позор славу своих отцов, вверяя себя латинянам. Действуют же они таким образом, друзья мои, в течение пяти долгих лет, живя только войной с законной властью». О ненависти пелопоннесских архонтов к правителю Мистры доносили венецианскому сенату кастелляны Корона и Модона,[158] а об одном из самых ярых врагов Феодора Палеолога — правителе Монемвасии Павле Мамоне — сообщается в хронике Псевдо-Франдзи: «Монемвасией издавна управлял отец (Павла Мамона), но затем, по повелению императора, он сам получил в управление область (принадлежавшую его отцу). Из-за продолжительности же времени, сочтя это за повод, он стал превращать город в собственное владение (διά δέ το μάκρος του χρόνου αφορμήν ευρών ττεριεποιεΐτο τό άστο ώς κτήμα ίδιον)»[159]. Будучи не в силах справиться с ним, Феодор уступил город Пьетро Гримани, венецианскому кастелляну Корона. 29 марта 1384 г. сенат разрешил кастелляну принять это предложение[160]. Неизвестно, смог ли Гримани вступить во владение Монемвасией, но Макарий Мелиссен пишет, что Павел Мамон обратился к помощи турок, и, вызванный в Серры (осенью 1393 г. или зимой 1393/94 г., как полагают Закифинос и Ленерц),[161] Феодор должен был подчиниться приказу султана Баязида. Город с округой был оккупирован турками[162].

Чтобы справиться с непокорными архонтами, Феодор стал поощрять колонизацию албанских племен, комплектуя из них свою армию[163]. Кроме того, ему удалось заключить союз с одним из могущественнейших князей латинского Востока — афинским герцогом Нерио Аччайуоли, на дочери которого, Бартоломее, он женился[164]. К этому же времени относится острый политический конфликт, возникший между деспотом Мистры и Венецией из-за Аргоса. Дело в том, что там умер последний франкский правитель Гюи д'Энгиен, оставив в качестве наследницы свою дочь Марию 13 лет. Родственники, опасаясь вторжения местных сеньоров, обратились за покровительством к республике св. Марка. Сенат ответил согласием, и Мария вышла замуж за венецианского подданного Пьетро Корнаро, но в 1388 г. он умер, и венецианскому правительству удалось убедить Марию продать свои права. По контракту 12 декабря 1388 г. Венеция становилась хозяином Навплиона и Аргоса[165]. Венецианцы заняли Навплион, но в Аргосе их опередил деспот Мистры, который при поддержке своего зятя Нерио напал неожиданно на крепость и захватил ее. Из-за широкой экспансионистской политики, проводимой в других районах Леванта, Венеция не смогла прибегнуть к оружию и стала добиваться Аргоса дипломатическими средствами. Последовал ряд посольств в Мистру с требованием освободить Аргос,[166] но Феодор не соглашался. В ответ Венеция прекратила торговые сношения как с Афинами, так и с Мистрой. Только военные приготовления турок, направленные против Морей, заставили Феодора пойти на уступки. 27 мая 1394 г. между Венецией и Мистрой в Модоне был заключен договор, согласно которому устанавливался мир, деспоту и его семье было обещано в случае крайней необходимости убежище на венецианских землях, а Феодор обязывался отдать Венеции Аргос с округой, Киверион и Фермезион. После возвращения этих мест ректоры Корона и Модона должны были отдать Нерио Аччайуоли Мегару, а Феодору — укрепленное местечко Василопотамон, которое было занято венецианским флотом во время оккупации Аргоса войсками Мистры[167].

Таким образом, внешнеполитическое положение Мистры в конце XIV в. было чрезвычайно сложным, но особенно оно усугубилось турецким нашествием. Византийские историки и хронисты сообщают, что, стремясь лишить деспота Мистры возможности оказать помощь осажденному Константинополю, султан Баязид отправил в 1397 г. в Пелопоннес 60-тысячное войско под начальством Якуб-паши и Тимурташа[168]. Волна турецкого нашествия захлестнула полуостров. Деспот Мистры послал Димитрия Софианоса за помощью в Венецию, но сенат отклонил все просьбы, предпочтя воздержаться от вмешательства. 21 июня турки осадили Леонтарион, затем Коринф[169]. После разграбления страны турки удалились в Фессалию, нс Феодор Палеолог, «видя, что дела ромеев находятся в таком плачевном состоянии, что город (Мистра) в это время подвергается опасности быть изолированным и испытать великий голод, подобно тому, как это было во время Пелопоннесской войны, что никто из христианских властителей не пожелал прийти им (ромеям) на помощь, совершенно растерявшись, переправился на триере на о. Родос и продал Мистру (в тексте Спарту, — И. М.) братству пророка и крестителя Иоанна (т. е. Ордену госпитальеров, — И. М.)»[170]. Так объясняется продажа Мистры в хронике Псевдо-Франдзи (проданы были, впрочем, и другие места в Морее: Коринф, Калаврита, может быть, и все византийские владения на Пелопоннесе, насколько можно понять из документа о продаже, содержащегося в Codice diplomatico Ордена госпитальеров и составленного в самых общих выражениях)[171]. Интересно отметить, что уже в 1397 г. продажа Коринфа госпитальерам была совершена Феодором с согласия его брата, императора Мануила II, и матери, императрицы Елены,[172] а если учесть, что по пути в Западную Европу император посетил Мистру, оставив у Феодора императрицу с детьми,[173] то можно предположить, что именно тогда созрело окончательное решение о продаже других византийских владений в Морее. Если также учесть, что папство всячески поддерживало стремление госпитальеров утвердиться в Пелопоннесе, то продажа владений ордену могла рассматриваться как своего рода маневр, чтобы повлиять на результаты поездки на Запад.

Как бы то ни было, но давние попытки госпитальеров воспользоваться трудностями греков увенчались успехом. Источники по-разному освещают акт продажи. Как было отмечено, в хронике Псевдо-Франдзи сказано, что Феодор для этого отплыл на триере на Родос, и эта версия принимается большинством авторов[174]. Однако в надгробной речи Мануила говорится следующее: «Он (Феодор) призывает родосцев к себе, говорит об их желании и, сделав после вступления небольшую паузу, объявляет о своем решении. С радостью выслушав, они сразу же отправляются на совещание, а закончив, как на крыльях, возвращаются в свои владения и сообщают о содеянном своим начальникам (τοίς αυτών μει'ζουσιν). Погрузившись затем на большие суда, они поспешно прибывают в Пелопоннес»[175]. Из этого можно заключить, что деспот Феодор вел переговоры с послами магистра у себя в Мистре. По всей вероятности, это были те пять полномочных представителей ордена — Паламед Джованни, Доминик Германский, Готье Грендон, Жерар Фужероль и Раймон де Лескюр, — которые были посланы к Феодору в феврале 1400 г. магистром ордена Филибером де Нольяк[176]. Если Феодор и побывал на Родосе,[177] то это, вероятно, произошло позднее, когда после долгих колебаний он решился осуществить соглашение и продать к тому же и Мистру[178].

В соответствии со средневековым патримониальным представлением о территории как объекте вещно о права собственности государства и о населении как придатке этой территории продажа была совершена без учета каких бы то ни было интересов населения. Последнее отнеслось к этому иначе. По словам Мануила, «из-за незнания дела повсюду стали распространяться враждебные речи и слухи, что правда будто бы умышленно была скрыта»[179]. Халкокондил свидетельствует, что население Мистры восприняло акцию правительства как предательство: «Узнав о предательстве своего правителя и находясь под влиянием архиерея Спарты, спартиаты собрались вместе и договорились, что никому из назареев не позволят войти в город, а также дали слово, что вытерпят все, что бы ни случилось, но не покорятся латинянам-назареям»[180]. Неизвестно, пользовался ли Бозио какими-либо дополнительными источниками или следовал только Халкокондилу, сообщая, что «епископ Спарты греческого происхождения, главный враг латинян, созвал народ на собрание (chiamô il Popolo a parlamento) и, известив о случившемся, убедил его, что лучше страдать и переносить всяческие бедствия, нежели попасть под власть латинян, о которых он отзывался так плохо, что народ постановил отказаться от подчинения Ордену и не допустить ни одного латинянина к власти над Спартой и над своей страной»[181]. Халкокондил и Бозио, следовательно, подчеркивают, что действия населения Мистры были инспирированы архиепископом города еще до появления госпитальеров. Однако, по сообщению современника этого события, императора Мануила, восстание совершилось, когда госпитальеры уже занимали (неизвестно, сколько времени) цитадель города: «Открыто вспыхнула война с родосцами, и было вынесено общее решение (ψήφισμα κοινόν), скрепленное клятвами, или изгнать братьев из города, или умереть»[182]. Интересно, что данные хроники Псевдо-Франдзи в этом пункте скорее согласуются с данными Мануила, чем Халкокондила. «Когда Орден (ή αδελφότης) послал несколько крестоносцев в Спарту с тем, чтобы, став господами и повелителями, они приняли власть, народ, увидев их и узнав о случившемся, вооружился кольями и камнями и с гневом бросился убивать их»[183]. Штрук пишет, что в Мистре имели место даже кровопролитные схватки,[184] но источники не сообщают таких подробностей. Напротив, если верить Мелиссену, «местный архиерей, выйдя вперед и произнеся увещевания, чтобы не случилось какого-нибудь беспорядка, устыдил народ, и тот, повиновавшись его словам, дал крестоносцам три дня, чтобы они с миром удалились за пределы Спарты»[185]. Ожесточение все же было так велико, что, несмотря на повиновение архиепископу, народ пригрозил крестоносцам, что «если они поступят иначе, то увидят сами (как плохо им придется)»[186]. Правда, Халкокондил тоже отмечает факт появления в Мистре «крестоносцев», которым народ заявил, чтобы они побыстрее удалились, если не хотят, чтобы с ними поступили как с врагами[187].

Наконец, госпитальеры, «увидев, что они ничего не достигли, что шум и возмущение становились все больше и что их жизни все больше угрожала опасность, подгоняемые (страхом), повернули домой», а мистриоты «постановили, чтобы их епископ был также и дукой, и пожелали, чтобы они управлялись и судились им в гражданском и церковном отношении»[188]. Таким образом, если опять же верить Мелиссену, духовный владыка наделялся всеми прерогативами верховной светской власти — явление, чрезвычайно интересное для Византии, так как в ней, насколько нам известно (в отличие от Запада, где духовный князь — епископ, единолично правивший городом, дело обычное), до сих пор такого прецедента не было. Правда, и здесь архиепископ часто являлся фактически настоящим хозяином города, но даже в более ранние времена, в условиях существования института defensorum civitatum, представитель церкви не подменял светской власти. Более того, усиливавшееся проникновение епископа в дела города часто приводило его к столкновению с представителем светской власти[189].

Разгром турок под Ангорой 28 июля 1402 г. изменил положение дел. Благодаря счастливой для Византии случайности и в Пелопоннесе несколько нормализовалась политическая обстановка, отпала и необходимость неотложного заключения союза с латинянами и папством. Очевидно, поэтому Феодор Палеолог «выплатил обратно деньги,[190] которые взял у братства, и пожелал возвратиться в Спарту, чтобы снова взять себе власть»[191]. Понимая все значение случившегося, он не решился сразу прибыть в Мистру, а провел своего рода рекогносцировку, отправив в Мистру посольство, чтобы узнать, примет ли его народ. Но «народ не пожелал принять его, а дерзко и сильно разбранил» (ούκ ήθβλεν δεχθηναι αυτόν ό δήμος, άλλα μάλιστα και δβρεσιν ένέπλανον)[192]. Только после того как архиепископ Мистры «своим посредничеством положил конец всем многочисленным словам и возмущениям и после длительных увещеваний добился того, чтобы жители снова приняли и восстановили его (деспота) в тех же правах, что и прежде»,[193] Феодор Палеолог вернулся в Мистру. Однако перед тем как принять деспота, народ заставил его торжественно поклясться никогда больше не прибегать к подобным сделкам[194] и объявить амнистию участникам событий[195]. Условия, на которых народ Мистры признал деспота своим правителем, были для последнего достаточно унизительными. Судя по одному из писем императора Мануила II, ему пришлось самому приложить немало труда, чтобы примирить разгневанный народ с вернувшимся деспотом[196]. Правда, примирение было относительным, потому что, когда через несколько лет Мануил II снова посетил Мистру, он нашел умы еще слишком взволнованными этим воспоминанием[197].

После смерти Феодора (в начале 1407 г.) правителем Мистры стал его племянник, сын императора Мануила II, тоже Феодор, которого император еще мальчиком послал в Мистру к брату, чтобы последний воспитал его и оставил бы после себя наследником В Пелопоннесе (διάδοχόν те τον παΐδα καταλιπεΐν έπι τη Πελοποννήσω)[198]. В связи с этим интересно коснуться вопроса о наследовании в Мистре. Закифинос пишет, что в «деспотате» мы не находим никаких следов права наследования[199]. Однако нужно заметить, что, как это ни странно, ни один из правителей Мистры, начиная от Мануила Кантакузина и кончая Димитрием Палеологом, не имел законнорожденных сыновей, которые могли бы претендовать на наследство. Тем не менее Мистра переходила от Кантакузинов только к Кантакузинам и от Палеологов только к Палеологам. Можно предположить, что при наличии «законных» наследников право наследования было бы реализовано[200]. В данном случае благодаря Халкокондилу мы знаем, что у Феодора Старшего законных детей (т. е. от дочери Нерио Аччайуоли) не было, но были внебрачные,[201] поэтому император совершенно спокойно назначил Феодора Младшего (в историографии он известен под именем Феодора II, а Феодор Старший — под именем Феодора I) правителем Мистры, «надев на него знаки достоинства» (δεσπότην Λακεδαιμόνιας εύφήμισεν, ένδύσας αυτόν τα παράσημα)[202]. Вслед за Феодором II в Мистру прибыло множество феодально-чиновничьей знати, в частности Мануил Франкопул, который стал фактическим правителем (на правах опекуна) юного деспота, а через некоторое время и сам Мануил II, используя перемирие с турками, «получил возможность посетить жалкие остатки монархии Константина»[203]. В июле 1413 г. он покинул Константинополь и после объезда своих владений на о. Фасос, в Фессалонике и в других местах 29 марта 1415 г. «со множеством триер» высадился в порту Кенхреи близ Коринфа[204]. Мистра, которая на целый год стала резиденцией императора, его двора и синклита, пережила небывалый расцвет, явившись средоточием образованных греков, ученых и софистов, чиновников и придворных, стремившихся сделать здесь карьеру[205]. Все показывает, что у Мануила были весьма серьезные намерения в отношении Пелопоннеса. Именно к этому времени относится записка с проектом реформ, поданная на имя императора Георгием Гемистом Плифоном, и хотя планы Плифона не могли быть полностью реализованы в тех исторических условиях, кое-что все же было сделано. Сфрандзи сообщает, что уже 8 апреля начались расчистка и строительство укреплений на Коринфском перешейке, в результате чего за 26 дней было возведено громадное сооружение Гексамилион со рвами, двумя крепостями и 153 укрепленными башнями[206]. Средства для постройки и охраны укреплений он собрал с морейских архонтов, приказав им явиться на Истм и внести свою долю в соответствии с возможностями каждого (έκαστος την έαυτοΟ δόναμιν)[207]. По словам Дуки, Мануил добился успеха также в отношениях с франками, «подчинив ахейского князя (его титул в это время носил Чентурионе Цаккариа (1404–1430), — И. М.) и других потомков выходцев из Наварры»[208].

В марте 1416 г. император вернулся в Константинополь, но на смену ему осенью того же года в Мистру прибыл его соправитель Иоанн, в планах которого Мистра также занимала большое место[209]. Были достигнуты успехи в борьбе с наваррцами. В мае 1417 г. армия Мистры, руководимая Феодором II и Иоанном VIII и состоящая из 10 тыс. всадников и 5 тыс. пехотинцев, двинулась на владения ахейского князя Чентурионе. Были взяты Андруса и Сен-Арканж, а сам Чентурионе осажден в Кларенце[210]. Мистриоты угрожали даже Патрам, но окончательного результата война не принесла как из-за того, что оппозиция Венеции (весь этот период характеризуется обострением отношений с республикой св. Марка, более или менее серьезными боями между войсками Мистры и гарнизонами венецианских городов, а также бесконечной вереницей дипломатических дискуссий, жалоб и угроз со стороны венецианского правительства) пометала полному разгрому Ахейского княжества, так и потому, что из-за смерти жены Иоанн вынужден был покинуть Мистру и возвратиться в Константинополь, заключив перемирие с Чентурионе[211].

Краткий мирный период, длившийся до 1421 г., характеризуется некоторым улучшением отношений Мистры с западными соседями. В частности, между Мистрой и Венецией был произведен взаимный обмен владениями, вклинившимися на территории обеих сторон[212]. Правительство Мистры поддерживало также связи с папством. 8 апреля 1418 г. папа Мартин V официально разрешил латинским принцессам выходить замуж за Палеологов при условии сохранения ими католической веры. Халкокондил сообщает, что Феодор Палеолог «взял себе в жены из Италии дочь Мала-тесты, правителя (анконской) Марки, отличавшуюся красотой и другими достоинствами»[213]. Свадьба была пышно отпразднована в Мистре 19 января 1421 г. Восшествие в том же году на турецкий престол Мурада II положило конец относительной стабилизации внешнеполитического положения империи. Турки осадили Константинополь, а в мае 1423 г. в Морею был послан Турхан-бег с войском. Великое сооружение Мануила — истмийская стена — было взято янычарами приступом и разрушено[214]. Источники сообщают, что затем Турхан-бег отправился в Лакедемонию (т. е. Мистру), Леонтарион, Гардики; Халкокондил подробно сообщает об избиении, которому подверглись албанцы в Тавии,[215] но была ли взята и разгромлена Мистра, как об этом пишет Закифинос,[216] сказать трудно. Есть основания считать, что Мистра не была взята турками, потому что сразу же после ухода турок она развивает необычайно энергичную территориальную экспансию. Были прерваны отношения с Афинами, так как афинский герцог Антонио Аччайуоли принимал участие в турецком нашествии. В июле 1424 г. войска Мистры вторглись во владения наваррцев и захватили самого князя Чентурионе Цаккариа, а в 1427 г. вспыхнула длительная война между греками Мистры и Карлом Токко, создавшим себе значительное государство в Эпире и на Ионических островах и распространившим затем свои владения в Морее почти на всю Элиду[217]. Император Иоанн VIII сам прибыл в Мистру и во главе войска двинулся на Кларенцу, ставшую резиденцией Токко, осадив ее с суши и с моря. Токко тоже собрал флотилию, поставив во главе ее своего сына Турно. Греческим флотом командовал Леонтариос. В сражении около небольших островов Эхинадов (Έχινάδες) при входе в Патрасский залив флот Карла Токко был разбит, многие корабли вместе с экипажами были захвачены, некоторые выбросились на соседнее скалистое побережье. Когда императорские корабли блокировали судно, на борту которого находился Турно Токко, то экипаж сдался, а гребцы укрылись в трюме. Греки взяли его на буксир и принялись преследовать другие, но трос оборвался, и кораблю Токко удалось скрыться, использовав благоприятный ветер. Однако преследуемый императорским флотом, он выбросился на берег о. Левкады, относящегося к владениям Карла Токко[218]. Морская битва при Эхинадах означала, по словам Закифиноса, последний успех флота Византийской империи[219].

Постепенно в Морею перебрались все братья Палеологи, сыновья Мануила II, за исключением Андроника, правителя Фессалоники, и самого императора Иоанна VIII, который тем не менее часто посещал Мистру. Младший из братьев, Константин Драгаз (будущий император Константин XI), стал владетелем Кларенцы, Востицы, почти всей Мессении, а Фома получил во владение земли в Аркадии[220]. Общими усилиями Палеологи нанесли окончательный удар по франкскому княжеству. В мае 1429 г., когда архиепископ и духовный князь Патр Пандольфо Малатеста был на Западе, Константин захватил город с согласия населения, которое оказало ему пышный прием. По словам Сфраядзи, знать города и весь народ (οι τοΰ κάστρου εκκριτοι και πας ό λαός) приветствовали Константина и передали ему ключи от города. Сам Сфрандзи был назначен правителем Патр[221]. Не смог удержаться в своих владениях и Чентурионе Цаккариа, освободившийся из византийского плена. Фома принудил его отказаться от княжества и выдать за него свою дочь Катарину[222]. Весь Пелопоннес, за исключением венецианских колоний в Мессении и Арголиде, возвратился теперь, после 225-летнего господства франков, под власть греков. Однако раздел земель между братьями, отражавший объективный процесс раздробления феодальных владений, не мог не сказаться отрицательно на общем положении страны. В хронике Псевдо-Франдзи это обстоятельство оценивается как «великое зло, причиненное власти ромеев» (δι ήν αιτίαν και μέγα κακόν τη 'Ρωμαίων άρχη προεξένησε)[223]. Личные распри и междоусобные воины стали постоянными. Самый энергичный из братьев, Константин, стремился овладеть всем Пелопоннесом. Как раз в это время правитель Мистры Феодор Палеолог «из-за ненависти к жене и из-за вражды с ней стал стремиться к монашескому образу жизни (ές τήν Χαζή ραίων δίαιταν) и призвал своего брата (Константина) к власти»[224]. Но когда в Пелопоннес прибыл император Иоанн VIII, чтобы, очевидно, лично осуществить передачу Мистры, Феодор «сразу же раскаялся и заявил, что он еще не пойдет (в монахи), так как не позволяют лучшие ЛЮДИ страны (μή έπιτρεπόντων των της χώρας αρίστων)[225]. Конфликт был предотвращен только благодаря самому императору. По соглашению 1437 г. Константин покинул Морею. В 1443 г. ему удалось убедить Иоанна передать ему Селимврию на Мраморном море, но в это время в Константинополь из Мистры прибыл протостратор Лев Франкопул, посланный деспотом Феодором, чтобы договориться с Константином об обмене Мистры на его удел[226]. В результате достигнутого соглашения Константин стал правителем Мистры с октября 1443 г.[227] На том же корабле, на котором он добирался в Пелопоннес, деспот Феодор отправился в Селимврию.

Вся последующая деятельность Константина Палеолога в Мистре рассматривается в современной историографии как осуществление в области реальной политики тех идеалов, которые теоретически были обоснованы Плифоном: отказ от идеи универсальной империи, носительницей которой в течение тысячелетия была Византия, и основание нового национального греческого государства в рамках Пелопоннеса, Аттики и Средней Греции[228]. Действительно, уже весной 1444 г. его войска, используя в качестве плацдарма заново отстроенный Гексамилион, вторглись в Беотию, заняли Фивы и Ливадию и двинулись на Афины, которые были вассалом турецкого султана[229]. По словам Халкокондила, «тиран Аттики (т. е. афинский герцог Нерио II Аччайуоли, — И. М.), обещав ему платить дань (φόρον), заключил перемирие»[230]. Афины, таким образом, стали вассалом Мистры. На следующий год, несмотря на поражение христианских армий под Варной (10 ноября 1444 г.), войска Мистры продолжают наступление и захватывают Беотию, Фокиду и почти всю континентальную Грецию вплоть до Пинда. Албанцы и валахи Пинда охотно признали сюзеренитет греческого деспота; они даже подняли восстание против турок и заняли Цейтун, Лидорики и другие местности[231]. Это был последний период славы, который познала Мистра перед близким падением. Воспользовавшись тем, что Нерио снова принужден был платить дань туркам и заключить с ними мир, греки осадили Афины и взяли их, и только начавшийся поход турок в Пелопоннес заставил мистриотов очистить Аттику[232].

Тем не менее следует, пожалуй, согласиться с Беком в том, что для вышеприведенной оценки деятельности Константина источники не дают достаточных оснований. Напротив, те немногочисленные источники, которые хоть что-то сообщают о планах Константина (письмо кардинала Виссариона к Константину Палеологу от 1444 г., по датировке Бека; письмо Чириако из Анконы императору Иоанну VIII и др.), свидетельствуют, что мероприятия Константина были частью общих действий, предпринимавшихся в это время христианскими державами против турок, и своей конечной целью имели именно восстановление империи[233]. По словам Виссариона, Константин, этот «новый Агесилай», переправится с лакедемонянами (читай: с мистриотами) затем в Азию и восстановит старую империю[234]. Дальнейшие события оказались трагичными для греков. Султан потребовал от правителя Мистры сдачи всех занятых его войсками городов, но Константин упорствовал. Весною 1446 г. турки собрали у Церета огромное войско. Деспот отправил послов с переговорами о мире, но султан приказал бросить их в тюрьму и двинулся на юг. С армией, обозом верблюдов и телег двигался Мурад к Истму. Собранные Константином со всего Пелопоннеса войска греков были сосредоточены за укреплениями Гексамилиона. Всем было ясно, что от исхода сражения будет зависеть судьба Греции. Турецкий лагерь и обозы, расположившиеся на перешейке вдоль укреплений, растянулись «от моря до моря»[235]. На следующий день их артиллерия открыла огонь. Три дня пушки (τηλεβόλου μακροί) и осадные орудия (αί μηχαναί) наносили удары по истмийским стенам. На четвертый день вечером по всему турецкому лагерю запылали костры — турки готовились к штурму. 10 декабря на рассвете начался штурм. Турецкие войска, среди которых находился сам султан Мурад с янычарами, приблизились под прикрытием артиллерии и начали взбираться на стены. Первым взобрался на укрепления янычар сербского происхождения по имени Хитирис (Χιτήρης), за ним устремились остальные[236]. «Последний оплот свободы Греции пал к ногам янычар»[237]. Напрасно пытался Константин остановить бегство своих войск. Сам он с трудом избежал плена, спасшись бегством в глубь Лаконии. Страна была опустошена, но Константин сохранил за собою власть над Мистрой, обязавшись в качестве турецкого вассала платить со своих земель харадж[238].

Через год, 13 октября 1448 г., умер император Иоанн VIII, и снова «из-за пурпуровых лохмотьев Византийской империи»[239] вспыхнула ссора между наследниками престола — братьями Константином, Фомой и Димитрием. Поскольку Константин не был порфирородным, то Димитрий считал себя прямым наследником престола и уже заранее составлял план удаления братьев от трона[240]. Однако «среди константинопольцев считалось, что он недостоин этого, тем более что жив старший брат, превосходящий его во всех добродетелях»[241]. После получения унизительного разрешения турецкого султана, к которому еще 6 декабря был послан Сфрандзи,[242] в Мистру с миссией венчать Константина на царство отправились сановники (οί μεγιστάνες) Алексей Ласкарис Филантропен и Мануил Палеолог (по прозванию Ίάγρος или Γιάγαρις) со свитой из 200 наемников[243]. Они везли с собою все необходимое для коронации: в золотом ларце благословение патриарха на царство, призвание сената и дар Константинополя — серебряный щит, на изготовление которого ушла серебряная дверь, последняя из всех серебряных дверей Большого дворца[244]. 6 января 1449 г. в скромной обстановке в Митрополии Мистры состоялась коронация, после чего новый император на каталанских триерах отправился в столицу, население которой, «преисполненное ликования и радости, устроило ему, согласно обычаю, большой триумф» (θριάμβους μεγάλους)[245].

Последний период истории византийской Мистры (до 1460 г.) — это время анархии (особенно после падения Константинополя 29 мая 1453 г.), непрерывных междоусобных войн, последовательной утраты всех оставшихся византийских владений. Основываясь на данных Критовула, Удальцова констатирует тот факт, что Мистра в этот период становится центром туркофильской партии, причем усматривает социальную базу этой партии в «феодальной и патрицианской знати», группирующейся вокруг правителя Мистры Димитрия Палеолога, и в «части торгово-ремесленных кругов», настроенных отрицательно по отношению к их итальянским конкурентам. В этом своем качестве Мистра (в работе Удальцовой она фигурирует под названием Спарта) ведет борьбу с партией латинофилов, социальной базой которых Удальцова считает часть феодальной знати, группирующейся вокруг деспота Фомы[246]. Действительно, то, что пишет Критовул по поводу «завоевания» Мистры турками и «захвата» деспота Димитрия в плен, иначе нельзя назвать, как «комедией». «Все это, — говорит Критовул, — было разыграно для показа, а втайне все уже было договорено, решено и сделано»[247]. Во время своего похода на Пелопоннес Мехмед II для видимости вторгается не во владения деспота Фомы, «с которым была вражда», а во владения деспота Димитрия, «с которым у него была дружба»[248]. В течение трех дней султан ждал Димитрия в Коринфе, потому что «он ведь сообщил ему через Асана, что они встретятся»[249]. Деспот же, прибыв из Монемвасии в Мистру, не явился к султану, а послал с большими дарами (μετά δώρων δτι πολλών) Асана, который самолично договорился обо всем с султаном и Махмутом-пашой. Был инсценирован арест Асана, которого султан приказал содержать в тюрьме без оков (έν φυλακή εχειν άδέσμω)[250]. Захватив Аргос, Мехмед II отправил ночью Махмута-пашу с войском в Мистру и для виду (δήθεν) приказал блокировать в ней Димитрия. Прибыв на следующий день в Мистру и окружив ее войсками, Махмут начал «мирные и дружеские» переговоры с деспотом о сдаче города. Когда Димитрий попросил, чтобы сначала к нему отпустили Асана и чтобы тот принес ему гарантии (τά πιστά), Махмут сразу же выполнил его просьбу, послав вместе с Асаном в Мистру сатрапа Хамуза, который «из всех был самым лучшим другом деспота»[251]. Прибыв в Мистру, послы быстро договорились с деспотом и привели Димитрия в лагерь турецкого паши, принявшего деспота «приветливо, радостно и с подобающим почетом». 30 мая 1460 г. турки захватили город и его цитадель — событие, отмеченное всеми хронистами и историками того времени[252]. Особенно разительно факт добровольной сдачи Мистры выступает на фоне ожесточенного сопротивления, которое оказали туркам города и крепости Пелопоннеса — Флиос, Акова, Астрос, Гревенон, Калаврита, Салменикон, Каритена, Гардики, Кастрица и т. д. Многие из них были взяты приступом, жители или вырезаны, или уведены в рабство[253].

Но один ли Димитрий и его окружение виновны в сдаче Мистры и других городов Пелопоннеса, в частности Коринфа? Ведь сохранились сведения, показывающие, что Димитрий принимал непосредственное участие в борьбе с турками. В хронике Псевдо-Франдзи сообщается, что, когда султан послал в Пелопоннес своего полководца Турхана с многочисленным войском, чтобы помешать деспотам Фоме и Димитрию прийти на помощь императору, греческое войско напало в ущелье на часть турецкой армии, возглавляемую сыном Турхана Ахметом, и нанесло ей сильное поражение. Большая часть турецкого войска была уничтожена, сам Ахмет попал в плен и был отправлен в Мистру к Димитрию[254]. Король арагонский и неаполитанский Альфонс V в письме от 2 апреля 1453 г. выразил Димитрию свою радость и поздравление по поводу этой победы[255]. Показательны также связи деспота Димитрия с Западом, как торговые (например, с Флоренцией и Рагузой), так и дипломатические, целью которых было вымаливание помощи для борьбы с турками (например, с Феррарой, но особенно с королевским двором Неаполя). Из письма 20 августа 1448 г. неаполитанского короля к Димитрию известно, что посол деспота Мануил Дизипатос был в то время у короля[256]. В начале 1451 г. велись оживленные переговоры по поводу брака между дочерью Димитрия Еленой и одним из племянников Альфонса. Кульминацией в этих отношениях явился неаполитанский договор 5 февраля 1451 г., по которому в случае объявления Альфонсом войны туркам Димитрий должен был оказывать ему всяческую помощь, в частности явиться к нему с 6 или 8 тыс. всадников и сколько возможно пехотинцев[257]. Тщательно обусловив соглашение о военном сотрудничестве против турок, обе стороны рассмотрели вопрос о разделе земель, которые союзные войска оккупируют, если война будет благоприятна. Константинопольская империя перейдет под власть короля, а он уступит своему союзнику Морею, континентальную Грецию, Фессалию, Македонию с Фессалоникой вплоть до Серр и Хрисополя, и другие владения. Кроме того, если Альфонс решит отказаться от своих восточных владений или умрет раньше деспота, последний унаследует от него империю[258]. Таким образом, эти проекты, хотя и весьма далекие от реальной действительности, показывают истинные тенденции внешней политики Димитрия Палеолога и разбивают миф о его абсолютном туркофильстве, базирующийся на крайне тенденциозных данных произведения Критовула. Не было, очевидно, у Димитрия и намерения сдать Коринф. Сфрандзи пишет, что Асан был послан деспотом, «чтобы лучше защитить город»[259]. Подтверждает это и сам Критовул, сообщая, что Асан был уполномочен попытаться заключить перемирие с султаном, «но только не уступая ему Коринфа»[260]. Сдача Коринфа была личной инициативой Матфея Асана, который, «войдя в город и увидев, что коринфяне ужасно страдают от голода и не имеют больше сил держаться, начал переговоры с султаном о заключении соглашения и о сдаче города»,[261] поставив Димитрия перед совершившимся фактом.

Нет также оснований, как нам кажется, подчеркивать различие между отдельными группировками пелопоннесской феодальной знати с точки зрения их отношения к турецкому завоеванию. Когда пал Константинополь, оба деспота, и Фома, и Димитрий, решили бежать в Италию, и только обещание Мехмеда II сохранить им владения заставило их остаться[262]. Напротив, Фома во время первого пелопоннесского похода султана передал ему все города, которыми раньше владел Константин, «словно огородные овощи» (ώς λάχανα κήπου)[263]. Наконец, еще один пример: Никифор Луканис, один из виновников сдачи Коринфа туркам, которого хроника Псевдо-Франдзи называет «погубителем Пелопоннеса» (Πελοποννησιοφθόρος), считающимся одним из первых и верных архонтов деспота Димитрия,[264] вдруг вместе с другими архонтами убеждает деспота Фому начать войну против брата и поднять восстание против султана. Таким образом, нужно признать, что обстановка на Пелопоннесе в период турецкого завоевания отличалась крайней сложностью и запутанностью. Далее мы попытаемся дать свою интерпретацию отношения различных классов и слоев населения Морей к турецкому завоеванию, разумеется, не рассчитывая на ее бесспорность.


Загрузка...