Мистра

Глава III. Городская знать и характер светского феодального землевладения в Мистре

При знакомстве с источниками по истории Мистры нельзя не обратить внимания на то обстоятельство, что почти все встречающиеся в них представители населения Мистры оказываются крупными земельными собственниками, сановниками, занимавшими высшие должности придворной иерархии. Это объясняется прежде всего спецификой самих источников. Имперские архивы, в которых можно было бы найти данные для внутренней истории поздневизантийского города, для характеристики его экономики, общественной структуры и особенно социальных отношений, безвозвратно погибли. Громадные же по размерам хроники и исторические труды, а также риторические, эпистолографические и сохранившиеся документальные источники отражают в основном положение господствующего феодального класса и меньше всего касаются широких народных масс, их роли в общественной жизни города. Однако подобный факт представляется в какой-то степени закономерным, если принять во внимание особое положение Мистры как резиденции царствующей династии, местонахождения многочисленного двора деспотов и, стало быть, богатейших и крупнейших собственников земли — прониаров и вотчинников, а также коллективных собственников — монастырей.

Что касается самого двора Мистры, то он являлся отражением двора столицы[265]. Все эти крупные сановники, оі ένδον συναναστρεφομένοι τοίς τοδ πορφυροβλάστου βασιλείοις, как характеризует их Мазари,[266] или οικείοι деспота, составлявшие придворную знать,[267] занимали должности и исполняли административные службы, носившие те же названия, что и в Константинополе: великий примикирий (μέγας πριμικήριος), глава придворной иерархии, распорядитель церемоний;[268] πρωτοαλλαγάτωρ, начальник военного кортежа деспота;[269] высшее из всех званий, которым были облечены самые крупные сановники из окружения деспота, — πρωτοστράτωρ, командующий войсками авангарда и легкой кавалерии. Носителями этого звания почти постоянно были представители двух знатных фамилий: Франкопулов (Мануил, Иоанн, Лев, Николай) и Мелиссенов, из которых последние были владельцами обширных владений в Мессении. Их домены, в частности, включали Андрусу, Каламату, Мантинею, Итому и Пилос[270]. Наконец, в качестве советника у деспота был высший чиновник, министр, который носил звание μεσάζων[271]. Одно время им был упомянутый нами протостратор Иоанн Франкопул, как гласят монограммы, сохранившиеся на западном фасаде Пантанассы[272].

За рамками этой иерархии званий и служб в окружении деспота также было немало чиновников, занимавших крупные посты в армии и в администрации и давших, в частности, целую плеяду послов и дипломатов, облеченных важными миссиями к иностранным державам. В документах архивов Рима, Венеции, Неаполя, Парижа, Флоренции, Рагузы встречаются имена дипломатов Мистры Андроника Софианоса, Георгия Палеолога Кантакузина, Мануила Дизипатоса, Николая Эвдемониана, Мануила Кавакиса, Афанасия Ласкариса, Андроника Вриенния Леонтариса, Иоанна Цамплакона. Из других семей феодальной знати Мистры источники упоминают Асанов, потомков болгарской династии, породнившейся с Палеологами, Филантропенов, Раулей, Хиладов (Χειλάδβς), Мавропапасов, Сгуромалисов, Лампудиосов, Меликесов, Триволисов и т. д. Дома их, полуразрушенные или даже почти целиком сохранившиеся (например, дом Ласкарей, расположенный между Митрополией и Перивлептой, или дом Франкопула, находящийся ниже Перивлепты), до сих пор наглядно свидетельствуют об образе жизни этих представителей феодальной верхушки Мистры[273]. Построенные по плану вытянутого прямоугольника, с узким фасадом, обращенным к долине Эврота, дома знати, как правило, изолировались от окружающего мира небольшим двором. Почти все они были двух- или трехэтажными, причем первый этаж вообще не использовался для жилья, так как вследствие сильного наклона местности задняя половина здания была врыта в гору и отличалась повышенной сыростью. Вторая причина этого — общая для любого средневекового города — недостаток места для строительства внутри городских стен. Кроме того, жить на первом этаже было небезопасно из-за частых волнений населения, поэтому считалось целесообразным жилые помещения располагать на верхних этажах, а подвал использовать только для вспомогательных служб (конюшни, кладовой для зерна или масла, кухни, иногда в качестве жилого помещения для многочисленной челяди) и оборонительных целей. Именно из соображений обороны первый этаж домов Мистры снабжался толстыми и прочными стенами и не имел окон, за исключением нескольких небольших слуховых отверстий и бойниц (τοξικάς θυρίδας, τοξοδολίστρας, τοξικάς τρύπας)[274]. Под полом выкапывалась яма, покрытая цилиндрическим сводом и предназначенная для хранения вина или чаще дождевой воды, собираемой с помощью специальных протоков с крыши дома. Если принять еще во внимание наличие у таких домов башен (πόργος) и деревянных лестниц, которые в случае надобности убирались, то можно сделать вывод, что каждый такой «дом» был настоящей крепостью для ее обитателей.

В социальном отношении феодальная верхушка Мистры не была однородной. Чиновничья и служилая знать, пришедшая из Византии с деспотами, с течением времени акклиматизировалась в Пелопоннесе и стала приобретать земельные владения, вступив в конфликт с местной аристократией, состоявшей из крупных земельных собственников. Как известно, в Морейской хронике (особенно в греческой версии) констатируется факт существования на Пелопоннесе до и в период завоевания его крестоносцами весьма развитой системы ироний[275]. Надо сказать, что нам это всегда казалось в высшей степени неожиданным[276]. Когда, в какое время совершился этот аграрный переворот? Право раздачи проний в Византии составляло прерогативу императорской власти (что и явилось причиной отсутствия иерархической формы собственности и ленных отношений в Византии), но нет, насколько нам известно, документов, которые бы юридически оформляли право какого-либо прониара на владение в Пелопоннесе. Да и трудно представить себе интерес императорской власти к этой отдаленной провинции, какую представлял собой Пелопоннес вплоть до XIV в. Вот почему с особым вниманием должны быть встречены работы Якоби по пересмотру данных Морейской хроники и ее терминологии для характеристики поземельных отношений на Пелопоннесе. Исследовав соотношение всех четырех версий Морейской хроники (французской, греческой, арагонской и итальянской), Якоби убедительно показал, что редакцию греческой версии отделяет по крайней мере полтора столетия от описываемых в ней событий, связанных с франкским завоеванием Морей[277]. За этот период в сфере поземельных отношений франкской и византийской Морей произошли важные изменения, выразившиеся в распространении здесь института условного феодального землевладения (держания) — пронии, аналогичного западноевропейскому фьеру[278]. Категории именно этого современного ему института использует автор греческой Морейской хроники для характеристики поземельных отношений полуторастолетней давности, создавая тем самым совершенно превратную картину[279]. Поэтому, рассматривая поземельные отношения на Пелопоннесе до и в период франкского завоевания, нужно в первую очередь опираться на источники того времени, как бы скудны они ни были. В частности, очень интересны данные, содержащиеся в известном документе Partitio Romaniae, закрепившем раздел империи между Венецией и крестоносцами в марте 1204 г.[280] Среди прочего в нем дается описание крупных земельных владений в Пелопоннесе, как государственных (mісга et megali episkepsis),[281] так и находящихся во владении

отдельных родов, в частности Вранов (pertinentia de Brana), Кантакузинов (pertinentia de Cantacuzeno),[282] дочери императора Алексея III Ангела Ирины (filie imperatoris Kyrialexii), земли монастырей и т. д. Якоби называет эти владения то «апанажами» в духе Арвейлер, то, сомневаясь в существовании проний в Греции в эпоху франкского завоевания, считает, что там «разве что были вотчинные, родовые земли» (terres patrimoniales)[283]. Думается, что говорить о существовании «апанажей» на Пелопоннесе в эту эпоху нет оснований, и поскольку мы не можем обнаружить следов аграрного переворота в этой византийской провинции, то закономерно предположить непрерывное существование здесь того крупного родового наследственного землевладения, которое засвидетельствовано уже для X в. Горянов пишет, что «ко времени Латинской империи византийские феодальные держания (на Пелопоннесе, — И. М.) уже давно переходили по наследству, κατά λόγον γονικότητος»[284]. Нам кажется, что крупное землевладение на Пелопоннесе, во-первых, не было держанием, во-вторых, оно и не переставало быть наследственным.

Как бы то ни было, к моменту перехода Морей в руки греков местная греческая феодальная знать не была связана прониарскими отношениями с центральной константинопольской властью. Следовательно, и феодальное землевладение не носило прониарского характера. Напротив, появление здесь большого числа военнослужилой и чиновничьей знати, пришедшей из Византии сначала с наместниками, а затем с деспотами, повлекло за собою широкое распространение именно прониарского землевладения, причем с качественно новыми чертами, ознаменовавшими позднее собой «высший этап и окончательный результат истории византийской πρόνοια»[285]. Уже император Михаил VIII Палеолог, доверяя Макриносу командование армией, отправлявшейся в Морею, дал ему чистые бланки грамот, скрепленных золотой печатью (χαρτία άγραφα έβούλλωσβν με το χροσόβουλλόν του), чтобы в случае необходимости он мог жаловать «пронии или привилегии» (προνοιάσματα ή ευεργεσίες), заполняя эти грамоты так, как он сочтет нужным[286]. Разумеется, такие пожалования должны были даваться при условии несения чисто военной службы, как того требовала политическая конъюнктура. Размеры жалуемых проний были, по всей вероятности, не очень значительными, так как большая часть полуострова находилась еще под властью латинян и поэтому сказывался недостаток земельного фонда. Этот характер пронии как пожалования по преимуществу (хотя, может быть, и не исключительно) при условии несения военной службы держался вплоть до 1349 г., т. е. времени, когда Мистра стала резиденцией деспотов и двора. Прониары этого периода носили в массе своей название стратиотов, как об этом свидетельствуют, правда очень скудные, данные источников. Так, хрисовулом от февраля 1320 г. император Андроник II санкционирует захват монастырем Бронтохионом земли и монастырька «вместо другой земли в Хельмосе, отнятой у этого почтенного монастыря и переданной стратиотам»[287].

Новый этап в развитии феодального землевладения в Пелопоннесе и в укреплении связей Мистры с натуральнохозяйственной периферией начинается с 1349 г., когда владельцами проний становятся не только представители военно-служилой знати, но и придворной, чиновничьей. О характере этого типа землевладения в Мистре, об эволюции византийской иронии, о характере взаимоотношений между городским хозяйством Мистры и сельскохозяйственной периферией важнейшие сведения сообщает знаменитое «досье Гемистов», серия императорских хрисовулов и деспотских аргировулов, пожалованных Георгию Гемисту Плифону и его семье. Она включает пять документов: аргировул деспота Феодора II Палеолога от 1427 г., хрисовул императора Иоанна VIII от 1428 г., новый аргировул Феодора II от 1433 г., хрисовул императора Константина XI от февраля 1449 г. и, наконец, аргировул Димитрия Палеолога от июля 1450 г.[288] Разумеется, чтобы рассматривать данные этих документов как показательные, важно выяснить статус семьи Гемистов, однако официальное звание Плифона при дворе деспота Мистры точно не засвидетельствовано. На том основании, что в надгробном панегирике Григорий Монах называет Плифона Προστάτης των νόμων и Προστάτης τοδ των Ελλήνων μεγίστου δικαστηρίου, а также учитывая аналогичное свидетельство другого панегириста Плифона, его ученика Харитонима, ставящего Плифона выше Радаманта, Солона и Ликурга,[289] исследователи полагают, что он был облечен при дворе почетной должностью высшего судьи,[290] однако из тех καθολικαι κριταί των 'Ρωμαίων, которые появились в результате судебной реформы Андроника III[291]. Это представляется весьма вероятным, если принять во внимание обычное для византийского нарративного и тем более риторического источника употребление перифрастического термина вместо технического. Как бы то ни было, знаменитый философ принадлежал к числу влиятельных лиц в окружении деспота, к кругу его οικείων (как он назывался в актах).

Прошло около 20 (отнюдь не более 30, как утверждает Острогорский) лет службы Плифона при дворе морейских деспотов, прежде чем в ноябре 1427 г. был издан первый документ, аргировул орисмос,[292] которым Феодор II Палеолог жаловал ему замок и область Фанарий (местечко, расположенное довольно далеко от Мистры, в восточной Арголиде[293]) со всем его владением (νομή), доходом (συνη&εία — старое название сбора, причитавшегося чиновнику для отправления его служебных функций[294]) и округой на условии, что пожалованный будет держать и управлять ими (ως άν κράτη και κεφαλατικεύη), обязавшись нести за это соответствующую службу. Плифону даются все права по сбору кефалатикия С данной области (τοδ κεφαλατικίου τής αύτής χώρας),[295] миз (τας μύζας или τας δύο μείζας, как об этом сообщают другие акты пожалований Гемистам)[296] и вообще всего, что жители данной области должны платить в качестве господского сбора (αυθεντικόν δίκαιον), за исключением одного только сбора флориатика, который идет в казну[297]. В пожаловании говорится, что после смерти Георгия Гемиста этим замком и областью будут владеть и управлять на тех же условиях (κατά τον άναγεγραμμένον τρόπον) его законные сыновья (оі γνήσιοι παίδες αύτοΰ) Димитрий и Андроник, а затем и сыновья этих, т. е. провозглашался принцип наследственности пожалованного в иронию владения. Как и Георгий Ге-мист, его наследники, будучи прониарами, должны были нести соответствующую службу (έκδουλεύωσι τήν άνήκουσαν δουλείαν)[298].

Итак, знаменитый мыслитель превратился в богатого магната, собственника и правителя области. Было бы любопытно узнать, пытался ли Плифон провести в жизнь планы, которые он советовал императору и деспоту, хотя бы в рамках пожалованных ему владений. Было бы также интересно представить себе организацию управления Плифоном его поместья: ведь последнее находилось далеко от Мистры, а Плифон, насколько известно, постоянно жил именно в ней. Видимо, должны были существовать еще какие-то посредующие звенья в структуре управления, обеспечивающие связь поместья с его владельцем[299].

Другим аргировулом тот же деспот Феодор пожаловал Георгию Гемисту деревню Врисис близ Кастрия (τό περί τό Καστρίον χωρίον, τήν Βρύσιν) со всеми ее владениями и округой. Этот аргировул не сохранился, но его содержание хорошо известно по хрисовулу императора Иоанна VIII от октября 1428 г., который по просьбе Гемиста подтвердил оба аргировула деспота Феодора, подробно изложив их содержание[300]. Это владение, по-видимому, составляло особую ценность для семьи Гемистов, поскольку находилось в непосредственной близости от Мистры, километрах в пяти-шести к югу от нее, в плодородной долине Эврота. Курциус пишет, что эта местность прекрасно орошалась источниками (на что указывает само название деревни) и изобиловала богатой растительностью[301]. Здесь Плифон также получал право извлекать «всякий и всяческий доход, предназначавшийся кефалии» (πάσαν και παντοίαν άποφέρηται και άποκερδαίνη πρόσοδον, τήν τε υπέρ του κεφαλατικίου δηλονότι), но, кроме того, получал две мизы, заброшенные стаей (τά έξαλειματικά στασία) и вообще всякое другое право фиска (παν άλλο δημοσιακόν δίκαιον), за исключением налогов, которые установлены или будут установлены для укрепления Гексамилио-на. Наконец, он имел право в своих владениях осуществлять улучшения и поселять там «чужаков» и лиц, неизвестных казне (ξένους καί του δημοσίου άνεπίγνωστούς), т. е., согласно толкованию Острогорского, увеличивать число своих париков, привлекая новых жителей из числа έλεύθεροι[302]. После его смерти владение перейдет в руки одного из его законных сыновей, более достойного, и затем наследование продолжится по той же линии при условии, что владетель всегда будет исполнять надлежащую службу: άει άποδιδόναι υπέρ αύτοδ την άνήκουσαν δουλείαν.

Интересное наблюдение над двумя типами владения сделал Острогорский, который вообще уделил большое внимание этой группе документов. В отношении деревни Врисис, пишет он, в хрисовуле подчеркивается, что Георгий Гемист и его наследники «будут иметь ее, держать ее, владеть ею» (εχειν, κατέχειν, νέμεσθαι), но не говорится, что они будут «управлять ею» (κεφαλατικεύειν), как это не раз отмечено в отношении Фанария, на территории которого находился замок и обитало население (εποικοι)[303]. Острогорский пришел к вполне обоснованному выводу, что держание деревни Врисис имело тот же характер, что и держание большинства прониаров предыдущих эпох, известных нам по документам. Держание же округа и замка Фанария влекло за собой расширение прав прониара и «рождение некоей политической власти на базе прав земельного владения»,[304] т. е. в данном случае Георгию Гемисту были предоставлены права и функции, которыми византийские феодалы предшествующих эпох не обладали. «Развитие достигло своего логического завершения: на землевладельческие права наслоились административные функции; владелец территории, изъятой из ведения государственного аппарата, превратился в областного управителя, наделенного административной и политической властью»[305].

Еще при жизни Георгия Гемиста Плифона, вероятно по случаю отъезда в Италию, владения были переписаны на его сыновей новым аргировулом деспота Феодора, также не сохранившимся, но известным по хрисовулу Константина XI Палеолога, опубликованному в феврале 1449 г.,[306] т. е. спустя некоторое время после коронации императора в Мистре, причем по просьбе Георгия Гемиста Константин не только подтвердил пожалования своего брата, но и «прибавил кое-что от своих щедрот». Старшему сыну, Димитрию Гемисту, передавалось управление и власть над территорией Фанария (αρχή οδτος αύτου καί κεφαλατικεύη), а младшему — Андронику Гемисту — над деревней Врисис, которая при этом изымалась из власти кефалии соседнего Кастрия и также превращалась в самостоятельную административную единицу. Помимо административного управления, они оба жаловались привилегией взыскивать в свою пользу все сеньориальные права (τας πάσας τε καί παντοίας αύθεντικάς δόσεις), денежные взносы и натуральные повинности согласно раскладке, записанной в кадастре (άπογραφικως). Специальная клаузула, как и раньше, предусматривала, что в обмен на эти пожалования Гемисты обязаны пожизненно исполнять соответствующую службу (εφ' δρψ της έαυτων ζωής άποδιδόντες την άνήκουσαν δουλείαν).

Данные этой группы документов[307] о качественных изменениях в характере поземельных отношений тем более убедительны, что по своей структуре землевладение Плифона не отличалось какими-то принципиальными особенностями от феодального землевладения в других районах империи. Его также интересовали не земельные комплексы как таковые, а рента, которую можно было получить с различных категорий населения[308]. Правда, последнее в актах Гемистов обозначается единственным термином — εποι-κοι, но, как известно, данный термин был в Византии общим наименованием как для париков, так и для проскафименов,[309] т. е. тех категорий зависимого крестьянского населения, которые чаще всего встречаются во всевозможных земельных актах, практиках, кадастрах, актах отчуждения, грамотах и т. д. Неистощимым источником для этих категорий крестьянства были ξένοι и τψ δημοσίω ανεπίγνωστοι, которые, как мы видели, также упоминаются в этих актах[310].

Конечно, это единственная группа документов, которая более или менее подробно характеризует поместье одной из видных феодальных семей Мистры, но известны и другие факты аналогичных пожалований. Аргировулом от 1444 г. Константин Палеолог пожаловал Димитрию Мамону Григоре дом в Гелосе, башню и деревню Приникий с округой. Пожалованный имел право взимать десятины и другие сеньориальные доходы (διά τήν αυθεντίαν) и был обязан нести службу[311]. Иоанну Евгенику деспот пожаловал деревню Петрину в Лаконии, на северо-запад от Мистры, у истоков Эврота.

Неясен характер тех феодальных владений, которые в хронике Псевдо-Франдзи обозначаются как управляемые «при помощи опеки» (ταυτα έπιτροπικώς ήρχετο). В одном случае это городки и небольшие крепости (πολίσματα καί сррсюріа), расположенные по всей Мессенской долине и находившиеся в управлении великого протостратора Никифора Мелиссена,[312] в другом — владения (τά της έπιτροπικής κτήματα), опекаемые некоторое время (καιρψ τινί) протостратором Львом Франкопулом по предписанию деспота Феодора II[313]. Интересно, что эти владения упомянуты у Сфрандзи по случаю передачи их деспотом Феодором II Палеологом от названных владельцев деспоту Константину, значит, были отчуждаемы. В отношении владений Льва Франкопула уточняется, что они отдаются Константину со всеми привилегиями (μετά πάντων των προνομίων), чтобы он их имел, если законный наследник умрет до достижения совершеннолетия (έάν ό γνήσιος έκεϊνος κληρονόμος άποθάνη πριν του εις νόμου ηλικίαν φθαση)[314]. По всей вероятности, эти владения были обычными прониями, свидетельствуя (наряду с рассмотренными выше данными) о тесной связи городского хозяйства Мистры с натуральнохозяйственной периферией, с развитием аграрных отношений в целом, поскольку собственники поместий (прониары) жили в городе, а приток доходов с этих поместий в форме феодальной ренты оказывал самое непосредственное влияние на экономическую жизнь города[315].

Феодальную верхушку Мистры возглавляли деспоты, развалины дворца которых до сих пор свидетельствуют о шумной придворной жизни. Импозантный ансамбль дворца, раскинувшийся на ровной террасе и состоящий из двух крыльев в виде «гаммы», с северо-востока и юго-запада окружал единственную площадь города[316]. Правое крыло, включающее в себя четыре смежных здания, служило дворцом для Кантакузинов, причем первое из этих зданий восходит даже к Виллардуэнам[317]. Нижний этаж его использовался при Кантакузинах в качестве зала для приемов, обедов и вообще собраний[318]. С северо-западной частью этого здания связана квадратная в плане четырехэтажная башня, нижний ярус которой, перекрытый коробовым сводом, служил прихожей вышеупомянутому залу. К этому же хронологическому периоду (который Орландос определяет в 100 лет — с 1250 по 1350 г.) относится находящееся на расстоянии нескольких метров к западу от первого здания менее высокое, образующее выступ двумя сторонами здание. Его нижний этаж использовался в качестве кухни, верхний же, по-видимому, как жилище для прислуги, с которым кухня соединялась узкой внутренней лестницей. Что касается семей деспотов, то они располагались в последнем, четвертом здании правого крыла, построенном, по хронологии Орландоса, в 1350–1400 гг. Здание делилось на три больших помещения, сообщающихся при помощи дверных проемов, причем одна из комнат второго этажа, стены которой испещрены нишами со следами фресок с изображениями святых, по-видимому, была молельной. Наконец, в дополнение к довольно пестрому в конструктивном и функциональном отношении правому крылу уже в XV в. Палеологами было выстроено монументальное левое крыло дворца. Весь второй этаж этого здания, прекрасно освещенный двумя рядами окон (небольших круглых вверху и обширных прямоугольных, перекрытых пологими арками внизу), был занят огромным залом (36.3×10.5 м, площадь 380 кв. м), одним из самых крупных византийских залов. Во всю длину стен тянулась каменная скамья высотою 30 см. Назначение зала становится ясным благодаря наличию в центре восточной стены ниши, выступающей снаружи и опирающейся на консоли параболической формы. Ниша окаймлена прямоугольным пазом, над которым находится ряд отверстий для закрепления балок, образующих навес; выше — прямоугольное углубление, в котором помещался герб Палеологов — двуглавый орел. Перед нами, стало быть, тронный зал деспотов, хрисотриклиний дворца, в котором происходили пышные придворные церемонии[319].

О личных владениях деспотов источники не дают прямых указаний, но представление составить все же можно благодаря одному чрезвычайно любопытному сообщению Сфрандзи. 1 сентября 1447 г. Константин Палеолог пожаловал ему в управление Мистру (τό κεφαλατίκιον τοδ Μυζήθρα) со всеми окружающими ее деревнями: Кулой, Евраики, Трипи, Церамионом, Панкотами, Склавохорионом — и всеми их доходами, «так что еще никогда ни у кого другого не было такого правления Мистрой»[320]. Трудно сказать, ято заставило Константина Палеолога отказаться от Мистры. Сам: он объясняет это желанием пройти страну для большей пользы (διέρχεσ&αι τον τόπον μου διά πολλά ωφέλιμα), для него в первую очередь направляется в Коринф и Патры[321]. Дальше он уточняет, что отправляется для укрепления Гексамилиона[322]. Если правильно высказанное выше мнение о замысле Константина перенести столицу из Мистры, то он ставил перед собой более капитальную задачу, однако нас сейчас интересует другое: можно ли считать, что деспот передал Сфрандзи тот комплекс владений и прав (хотя бы и в таком общем виде, как это представлено у Сфрандзи), которым располагал сам в отношении Мистры? Нам кажется, что дело обстояло именно так, поскольку среди перечисленных не упоминаются другие населенные пункты окрестностей Мистры и Лаконской долины, известные нам по документам и принадлежавшие другим категориям собственников, в частности монастырям. Между прочим, он и сам, давая наказы Сфрандзи, говорит: «Заставь всех не иметь другой власти, кроме твоей, так как один я здесь господин, а теперь ты вместо меня»[323]. Таким образом, ядро владений деспота образовывала сама Мистра с окружавшими ее деревнями, из которых (по крайней мере известных нам) самой отдаленной была Склавохорион (около 8 км к юго-востоку от Мистры)[324]. Характерно, что совокупность прав Сфрандзи (и, по-видимому, деспота) на названную территорию обозначается термином κεφαλατίκιον. Как показали работы ученых, это слово является производным от κεφαλή, правителя данной области. Такие κεφαλαί в источниках часто упоминались как κεφαλατικεύοντες, а сам термин κεφαλατίκιον обозначал как должность правителя, так и причитающиеся ему налоги, чаще называемые προσκυνητίκιον[325]. Однако Сфрандзи, сообщая, что вышеуказанные пункты были пожалованы ему «со всеми их доходами», употребляет термин τά εισοδήματα. Если принять во внимание, что доходы, обозначаемые этим термином и состоящие в основном из десятины,[326] обычно противопоставлялись государственным налогам (τέλη), поступавшим в пользу фиска,[327] то можно заключить, что у Сфрандзи речь шла фактически о частноправовой ренте, в форме которой Сфрандзи, а до пожалования ему Мистры деспот реализовали свое право собственности над данной территорией. Разумеется, являясь правителем провинции, право назначения которого принадлежало непосредственно самому императору и должность которого не была наследственной, деспот, даже будучи хозяином финансов, налогов, армии, юстиции, назначения чиновников и всей администрации,[328] действовал в данном случае как представитель центрального правительства, По этой же причине его владельческие права на Мистру и ее округу отличались некоторым своеобразием, представляя собою пример особого типа условного пожалования, той пронии=апанажа, о которой говорит в своей работе Е. Арвейлер[329].

Глава IV. Монастыри и монастырское землевладение в Мистре

Специфика развития общественно-экономических отношений в Мистре, а также политических судеб города в значительной мере зависела от ее функций церковного и монашеского центра. Лакедемон, ставший в X в. оплотом миссионерской деятельности Никона Метаноита,[330] в 1081–1082 гг. возвысился до митрополии,[331] но особое значение он приобрел в поздневизантийскую эпоху когда митрополит избрал своей резиденцией город св. Андрея, т. е. Мистру,[332] где один за другим стали возникать монастыри. Самым ранним являлся богатейший в Мистре, пользовавшийся наибольшим расположением деспотов, которые в нем и погребены, монастырь Бронтохион;[333] религиозным центром города был окруженный особой стеной комплекс зданий монастырского района Митрополии; такими же монастырями, выделившимися из остальной городской территории благодаря наличию оград, были жемчужины поздневизантийской архитектуры Теотокос Пантанасса и Панагия Перивлептос. Менее крупным был, очевидно, мужской монастырь Спасителя (άνδρών μ,ονόδριον του ζωοδότου), о котором идет речь в сигиллии патриарха Филофея Коккиноса[334]. Основанный деспотом Мануилом Кантакузиным, этот монидрий относился к ставропигиальным учреждениям, имея все права и привилегии патриаршего монастыря[335]. Из числа менее значительных духовных заведений, рассеянных по городу, надо отметить церкви (Евангелистрии, св. Николая) и множество небольших часовен (св. Георгия, св. Архангелов, св. Анны, св. Иоанна и т. д.)[336]. Изобиловали монастырями и окрестности Мистры. Недалеко от Спарты находился монастырь Сорока мучеников, древняя церковь которого, высеченная в скале, была построена в 1304–1305 гг.;[337] к востоку от Спарты, по ту сторону Эврота, возвышались еще два монастыря: девы Хрисафы, датируемый 1290 г., и Продрома в Зарафоне, упомянутый в хрисовуле Андроника II (1301 г.)[338]. Разумеется, по сравнению с Фессалоникой, где насчитывалось 19 крупных монастырей и которую монахи Афона рассматривали в качестве столицы своей республики,[339] Мистра представляла собой более скромный монашеский центр, однако и здесь, если принять во внимание, что Мистра возникла очень поздно, монашеский элемент был весьма значителен.

XIV век явился для монастырей Мистры, как и для монастырей всей Византии, золотым веком, с точки зрения приобретения колоссальных недвижимых имуществ и земельных владений. Исследователи обычно ограничиваются лишь констатацией этого роста монастырей и их владений, не пытаясь поставить его в связь с таким явлением в общественной жизни Византии, как исихастское движение. Думается, что именно это воинствующее мистическое течение, приобретшее в описываемый период ярко выраженный политический оттенок, было заинтересовано в материальных возможностях для реализации своих планов. Обращает на себя внимание настойчивость, с которой монашество требует от правительства все новых и новых владений. Сторонник Паламы и активный участник исихастского движения Исидор говорит: «Мы, монахи, что-нибудь претерпев, не переносим спокойно обиды, а перетряхиваем все сверху донизу, чтобы овладеть большим имуществом; мы обращаемся то к императорскому двору, то на рынок, и, подобно морским волнам, всегда находимся в движении')[340]. В Мистре эту миссию энергично начал осуществлять архимандрит и прото-синкел Пахомий. Уже хрисовул Андроника II Палеолога от 1312–1313 гг.[341] упоминает простагму и различные правовые грамоты (διάφορα δικαιωμάτων γράμματα), пожалованные еще раньше по просьбе Пахомия Бронтохиону. Хрисовул подтверждает и жалует широкие иммунитетные права этому же монастырю, освобождая его от вмешательства различных должностных лиц, как стоящих во главе управления Пелопоннесом в настоящее время, так и управляющих отдельными областями Пелопоннеса, а также чиновников, осуществляющих в данных местах сборы государственных налогов. Налоговым сборщикам и впредь запрещалось составлять какие-либо фискальные списки (εις τό έξης μελλόντων άπογραφικήν δουλείαν έν τη τοιαύτη χώρα ποιήσασθαι). Чрезвычайно важно, разумеется, представить себе характер и расположение владений монастыря, подробный перечень которых дает хрисовул. Он включает в себя поместье (ζευγηλατεΤον)[342] близ реки Врисиот (правый приток Эврота, к югу от Мистры) с мельницей (μετά του έν αύτώ δυοφθάλμου μόλωνος),[343] землю (γήν) в 150 модиев В местности Каливит; другую землю в разных местах, также в 150 модиев; виноградники; оливковые и другие плодовые деревья; париков в различных местах округи Мистры (έν τη περιοχή του μυζήθρα έν διάφοροι: τόποις); мельницу; имение (άγρίδιον) в местности Филиту; местечко Драговиастон (τό λεγόμενον δραγοβίαστον), «сколь оно велико и каково оно», с проскафименами; четыре парика в Дельвине; монастырек (μονύδριον) св. Димитрия, называемый Пелатием, с проскафименами; метох апостола и евангелиста Иоанна Богослова, называемый Капсалом, с париками, виноградниками, хорафиями, оливковыми и другими плодовыми деревьями и мельницами; другой метох св. Богородицы, называемый Калогония, с париками, хорафиями, остальными правами (και λοιπών δικαίων) и с каналом (μετά του αυλακιού υδατος) от запруженной плотиной реки (από του έκεισε ποταμού του γεφυράτου) для орошения этих хорафиев; участок Митатова с проскафименами; метох св. Василия около Гелоса с его париками, хорафиями, мельницами; другой метох св. Феодоров и Бронтохиона с относящимися к нему хорафиями, париками, мельницей; метох св. Николая, называемый Молохом, с проскафименами и хорафиями; монастырек честных архистратигов (τιμίων αρχιστρατήγων) в Андрусе с его нравами.

Другие известные нам документы с пожалованием льгот Бронтохиону показывают динамику роста его владений. Правда, пожалованный Михаилом IX в ноябре 1318 г. хрисовул[344] лишь подтверждает положения предыдущего документа, конкретизируя только некоторые виды налоговых изъятий (в частности, монастырь освобождался от доставки съестных припасов и напитков, βρωσίμων και ποσίμων ειδών) и санкционируя право монастыря привлекать свободных (ελευθέρους) из тех областей Пелопоннеса, которые находились еще под властью латинян (από του μέρους τών λατίνων),[345] и сажать их на свою землю, а также увеличивать свои владения и улучшать их. Но уже следующие два хрисовула Андроника II (от февраля 1320 г.[346] и от сентября 1322 г.[347]) констатируют серьезное увеличение владений монастыря. В первом подтверждаются права монастыря на приобретенную им путем покупки (έξωνήσατο, гі αγορασίας) от Софианоса Малея и Катафигиота в местности Заравос каменистую и непригодную землю (γην πετρώδην και άχρησίμευτον), называемую Паганеей, с оливковыми деревьями и βελανιδιών γεωργούντων (дубняком?); другую землю в 200 модиев в районе Пассавы; переданную ему севастом Полемианитом землю в 600 модиев на побережье близ Астроса (в южной Арголиде), в долине Малевы, около Холодомитикона; землю в 600 модиев в местности св. Николая с монастырьком св. Николая, называемого Фуской, в котором сидят несколько париков (προσκάθηνται και τινές πάροικοι). Хрисовул расширяет иммунитетные права монастыря, ограждая от всякого притеснения «имеющих намерение прийти из областей, находящихся под властью чужеземцев ('από 'άλλοτρίων χωρων), и сесть на землю монастыря или какого-либо подвластного ему монастырька» и освобождая монастырь наряду с вышеупомянутыми налоговыми изъятиями от кастроктисии и ситаркии, т. е. от тех статей, от которых пожалованные, как правило, не освобождались. Из последнего хрисовула этой серии видно, что в 1322 г. владения монастыря Бронтохиона пополнились еще более внушительной порцией земель: метохом пресвятой Богородицы, известным под названием Богалы, в Скорте, «с правами его», т. е. париками, виноградниками, хорафиями, мельницей, оливами, фигами, яблонями и другими фруктовыми деревьями; двумя деревнями — Зурцей и Мунтрой — и их округой;[348] местечками Хуцей, Працидаки и Кленовой с ее мельницами, оливковыми деревьями; землей в Писсиане (или Пистиане, место трудно отождествить); другим метохом пресвятой Богородицы (в долине Каритены), называемым «Новым монастырем» (νέας μονής), с париками, виноградниками, хорафиями, оливковыми деревьями и мельницей; землей в 600 модиев, купленной в Пассаве.

Разумеется, рост владений этого монастыря не прекращался и позднее. Из патриаршего сигиллия, датируемого маем 1366 г.,[349] известно, что монастырь купил у Николая Ангела, сына Фагомофия, храм (ναόν) св. Власия близ деревни Врисиса (причем исполняющий в нем обязанности священника иерей Опсар и его двоюродная сестра, имеющие наследственные и купленные имущества, также, по-видимому, перешли в зависимость монастыря); затем у жены протекдика Камниса монастырь купил виноградник около (церкви?) св. Стефана, у Никона — мукомольню около Барсовы, у Ласкарины — другой виноградник, у Константина — хорафии близ Каливит[350]. В результате дарений владения монастыря округлились за счет виноградника от Манкафы, другого виноградника около Трипи от Льва, сына Кладаса, хорафия в Калогонии и парика Пардогера от тамошнего архонта Николая, подаренных правителями Мистры париков Христофора Куртесиса, Николая Триколоса, Николая Франкоса и брата его Георгия Винатоса[351]. Наконец, в 1375 г. крупные сановники Мистры чаусиос и стратопедарх Аркокондилос, коннетабли Аркокондилос, Георгицопулос и Андроник Аркокондилос подарили монастырю поля в деревне Теркова[352].

Таким образом, рассмотренные нами данные (уникальные для района Пелопоннеса вообще и для монашеских учреждений Мистры в частности, так как нам ничего неизвестно о владениях других монастырей Мистры, за исключением, пожалуй, Митрополии) показывают, что обширные владения Бронтохиона были рассеяны по всей южной и центральной Морее, между Гелосом и Каритеной, Андрусой и Астросом. Важными составными частями этих самых разнообразных по своему характеру, структуре и значению владений, как и в других районах империи, о чем свидетельствуют многочисленные монастырские акты,[353] были села, метохи, монастырьки-монидрионы и отдельные категории имущества. Если основным ядром крупного монастырского землевладения, например в северной и средней Македонии, были села,[354] то у монастырей Мистры таковым были метохи и монастырьки-монидрионы. Интересно выяснить разницу в статусе последних, поскольку метох также «представлял собою монастырек, который вместе со всеми своими хозяйственными постройками перешел в зависимость от другого, более могущественного монастыря»,[355] и в то же время документы никогда не смешивают этих двух терминов — μετόχων и μονόδριον. Процесс подчинения более мелких монастырей власти более крупных и богатых монастырей совершался в ХІV в. повсеместно[356]. На Афоне этот процесс прослежен Порфирием Успенским, который постарался выяснить и причины этого явления. Он пишет, что такой монастырек по святогорскому обычаю строился для самого малого числа иноков (5, 6, много для 12). Строился он на средства какого-либо отшельника, бывшего зажиточным в миру, и при его жизни поддерживался «старанием его» и доходом сданного ему протатом участка земли, а по смерти его или оставался вымороченным, или по завещанию «передаваем был послушникам покойного строителя, которые иногда не могли поддерживать его даже по нерадению и передавали протату, а протат передавал кому заблагорассудит. При таком способе существования монастырьки эти не могли держаться долговременно, иные пустели и разрушались, а другие становились достоянием протата или больших монастырей». Второй причиной раздачи монастырьков большим обителям на Афоне Порфирий Успенский считал нашествия каталанов и турок в XIV–XV вв., которые были «столь часты и опустошительны, что монастырьки, не имевшие оград и бойниц, обезлюдели, и потому протат передал их обителям большим и укрепленным каменными высокими оградами и башнями»[357].

Подобные же причины действовали и в Мистре, что особенно заметно на примере монастырька апостола и евангелиста Иоанна Богослова, расположенного близ Капсалов и переданного сигильной грамотой патриарха монастырю Бронтохиону. В сигиллии говорится, что еще до того, как Пелопоннес попал под власть латинян, названный монастырек представлял собою крупный монастырь, пользовавшийся автономией и экскуссией (έτέλει καθ' εαυτό έν αυτονομία και έξοϋσία ιδία)[358]. Владычество латинян отняло большую часть владений этого монастыря и превратило его В захудалый монастырек (αντί μονής μόλις μονυδριον είναι πεποίη), а во время патриаршества Афанасия он был передан в метох Бронтохиону (εις μετόχιον έξεδίδοτο)[359]. Подтверждая это, сигиллий 1366 г. предписывает, чтобы монастырек Иоанна Богослова находился в метохе (εύρίσκεσθαι εις μετόχιον) на вечные времена[360].

Становится ясно, что μετόχιον и μονυδριον — понятия отнюдь не тождественные. На основании данных наших документов и большинства монастырских актов византийского времени, постоянно констатирующих этот процесс передачи какого-нибудь монидриона в метох какого-то крупного монастыря, можно было бы ожидать, что метох гораздо более сложное по хозяйственной структуре владение, чем просто монастырек, хотя бы последний и располагал хозяйственными постройками и даже некоторыми владениями[361]. Действительно, императорские хрисовулы, называя метох и даже не раскрывая полностью его собственности, все же почти всегда перечисляют ряд довольно крупных владений, составлявших собственность данного монастыря. Некоторые метохи располагали селами с зависимым населением[362]. Однако этот вывод наталкивается на большие трудности, если принять во внимание данные грамоты епископа Киприана от октября 1333 г., в которой сообщается, что этот епископ отдал императорскому монастырю Продрома монидрион Богородицы, известный под названием Вембелака, в Трилисионе с его двумя метохами (!), один из которых Богородицы, известный под названием του Τζέρνη, другой — по ту сторону Местоса, известный под названием Градистос, причем уточняется, что этот монидрион и подчиненные ему метохи (τα ύποτεταγμενα αύτω δύο μετόχια) переданы названному монастырю Продрома со всем их движимым и недвижимым имуществом, людьми, скотом и т. д.[363]

По-видимому, различие между метохами и монидрионами нужно видеть в особенностях их правового и экономического статуса. Если метохи полностью поглощались головным монастырем, прекращая свое существование в качестве самостоятельного субъекта права, то монидрионы даже при наличии субординации в их отношениях с крупными обителями сохраняли известную юридическую правоспособность и экономическую самостоятельность (разумеется, до тех пор, пока жалованная грамота специально не оговаривала, что данный монидрион передается монастырю «в качестве метоха»)[364]. Что касается причин поглощения экономически более слабых монастырей более сильными, то нельзя, на наш взгляд, ограничиваться только вышеуказанными внешнеполитическими причинами. Данное явление представляет собою закономерный процесс концентрации феодальной по своей природе монастырской собственности, усложнения ее иерархической структуры.

Относительно локализации имуществ монастырей Мистры нужно заметить, что они, как и повсюду, не были собраны воедино, не образовывали единого, территориально объединенного комплекса, а были разбросаны по многим местам, находясь как вблизи монастырской ограды, так и на достаточно большом расстоянии от нее[365]. Однако бросается в глаза некоторая закономерность: чем больше удалены владения от Мистры, от монастырской ограды, тем больше их разбросанность, и, наоборот, в непосредственной близости Мистры сеть этих владений становится гуще, а кое-где они образуют сплошные комплексы, особенно если учесть также и известные нам по епископальным актам владения Митрополии. Так, из епископального акта 1312 г. видно, что по инициативе «проэдра Лакедемонии» Никифора на реке Магуле было построено 5 мельниц, посажены оливковая роща и сад, в Левке (деревня недалеко от плифоновской Врисис) насажен виноградник, куплен вблизи церкви дом хартофилакса Евгения[366]. Епископальный акт 1330 г. упоминает следующие владения Митрополии: земли, находящиеся между Двумя реками (ίδιοπεριόριστα μέσον των δύο ποταμών), недалеко от Врисиса; владения, которые раньше принадлежали севасту Николаю Мавропадасу в местности Чиканистрий; хорафий Вунон; виноградник около Магулы в Гоние, другой виноградник в Каламоте (εις.ήν καλαμωτήν, в Каламате?)[367]. Наконец, епископальный акт 1341 г. называет париков и проскафименов, проживавших в Магуле, Левке, Парории, Сапиках и в других местах (άλλαχό&εν) и записанных в практике Митрополии[368].

Приведенные материалы показывают, что наряду с недвижимым имуществом монастыри располагали большим числом зависимого крестьянского населения, причем владельческие права монастырей на них полностью уподобляются владельческим правам на недвижимость: парики и проскафимены, из которых главным образом состояло это зависимое население, продаются, покупаются и дарятся наравне с землей и другими видами собственности. Кроме париков и проскафименов, на землях монастырей сидели и другие категории зависимых крестьян, в частности клирики и «возвратившиеся» (άνακαμπτικώς εχοντες),[369] условия «сидения» которых на монастырской земле, по-видимому, были равны парическим. В епископальном акте митрополита Лакедемонии Нила от мая 1339 г. говорится, что императором предписано, чтобы отныне никто из клириков и париков, а также των άνακαμπτικώς έχόντων не продавал и не закладывал владения церкви и чтобы никакой клирик не присваивал ИХ (ουδέ κληρικός τις προικίση εις ιδιωτικόν πρόσωπον)[370]. В другом акте (от декабря 1339 г.) тот же митрополит Нил грозит проклятием трехсот восемнадцати богоносных отцов в Никее тем из клириков, париков или των έχόντων άνακαμπτικως, которые осмелятся продать или отдать в залог что-либо из частных владений церкви[371].

Таким образом, земельная собственность монастырей рассматривалась как их полная собственность, отрицающая всякие владельческие права сидящего на ней зависимого крестьянского населения. На практике эти сложившиеся отношения собственности часто нарушались. Сами названные факты запрета отчуждения монастырской земельной собственности были вызваны подобными нарушениями. Во введении к первому из этих епископальных актов митрополит Нил сообщает, что, прибыв в Мистру для вступления в должность, он нашел церковь (Митрополию) и ее владения разоренными (εκκλησίαν καί τα αύτής κτήματα κατεφθαρμένα), что явилось результатом действий именно клириков, париков и των άνακαμπτικώς έχόντων[372]. Разумеется, все эти действия зависимого населения носили характер пассивного протеста против существующих отношений. Другой формой протеста было бегство париков на венецианские земли «с целью уклониться от тяжелой ангарии, возложенной на них для покрытия расходов на реконструкцию Гексамилиона», как объяснил посол Мистры, поднявший этот вопрос в сенате[373]. О тяжести этого налога, взимаемого с каждого очага (έφ' έκάστης έστίας), чтобы реконструировать укрепления на Истме и содержать наемников для его защиты, сообщает Плифон: «Нынешние налоги разоряют (людей), а многие уже разорены (έφθόρασί γε ήδη οί πολλοί)»[374]. Примечательным кажется тот факт, что Плифон, предлагая ввести единый налог натурой, констатирует, что в данное время «большинство из них (налогов) взимается деньгами, а не материальными благами» (νομίσματι των πλείστων εισπράξεων, ού χρήμασι γίγνομένων)[375]. Данные византийских практиков[376] подтверждают, что «хозяйство византийских феодальных поместий покоилось почти всецело на денежной основе и что феодальная рента, точное исчисление которой представляло основную задачу писцовой книги, являлась преимущественно денежной рентой. Основные повинности крестьян, их подворные подати выражались исключительно в денежных взносах, как в денежных единицах исчислялись и доходы с неподеленных барских земель и угодий»[377]. Правда, Острогорский полагает, что такое преобладание денежных податей, вызванное потребностями денежного хозяйства в Византии, не означало полного вытеснения натуральных и трудовых повинностей и какой-либо принципиальной их отмены[378].

Итак, данные монастырских актов Мистры показывают в принципе ту же картину, что и недавнее исследование Поляковской о Фессалонике и Серрах:[379] рост монастырского землевладения, укрупнение монастырского хозяйства. Владение колоссальными земельными угодьями, недвижимым имуществом, многочисленным зависимым крестьянским населением, доходами в виде феодальной ренты и чисто церковными доходами неизбежно должно было повышать экономическое могущество духовенства Мистры, в первую очередь черного духовенства, монашества, увеличивать его роль в экономической жизни города и благодаря этому усиливать его влияние на общественные отношения в Мистре. Широкие иммунитетные права, которыми пользовались монастыри, делали их почти независимыми по отношению к светской власти, а исихазм, по-видимому, явился идеей, санкционирующей эту самостоятельность. Нельзя также при оценке роли монашества в общественной жизни города упускать из виду и тот общеизвестный факт, что в ведении монастырей находились, по существу, все учреждения, жизненно важные для функционирования города: гостиницы, больницы, бани, пекарни, источники и т. д.[380] Этому способствовала само местоположение монастырей, которые, несмотря на ограду, органически сливались с народными кварталами. В Мистре народный квартал включал все самые крупные монастыри: Митрополию с митрополичьим дворцом, Бронтохион, Пантанассу, Перивлепту и множество маленьких часовен[381]. Монашество Мистры, вопреки каноническим запрещениям заниматься светскими делами, активно вмешивалось в политические события, проникало во все сферы общественной жизни.

События 1402 г., происшедшие в Мистре в связи с продажей ее родосскому Ордену госпитальеров, особенно ярко показали, что судьбы города решались фактически не в блестящем и внушительном дворце деспота, а в монастырских кварталах. Совершенно фантастическим является утверждение некоторых историков, что инициатором или одним из инициаторов этих событий был Плифон (его еще не было в это время в Мистре)[382]. Вряд ли можно сомневаться, что за спиной архиепископа скрывался многочисленный и сильный отряд монахов-калогеров. Как известно, после победы исихазма, монашеской партии Григория Паламы, епископские и митрополичьи кафедры, да и сам патриарший престол заняли монахи и влияние черного духовенства в церкви стало весьма значительным[383]. В данном случае, как нам кажется, в основе выступления населения Мистры лежал конфессиональный протест, преследующий цели монашества. В самом деле, религиозная политика латинян была хорошо известна византийцам: всюду, где появлялись представители латинского католического запада г греческое монашество и белое духовенство лишались своих прав, а монастыри передавались латинским монашествующим орденам. Мистриоты имели перед собой наглядный пример: в Патрах, долгое время находившихся в руках латинян, крупный монастырь св. Николая (του Βλαττεροο) служил местопребыванием францисканцев,[384] монастырь Богородицы (τοδ Γηροκομείου) сначала был занят тамплиерами, затем (в 1210 г.) был отдан епископом Патр Ансельмом аббатству Клюни[385] и т. д. Поэтому нет ничего удивительного в том, что император Мануил II Палеолог говорит о «полном отвращении» мистриотов к этим «чужестранцам», «чужакам», к этим άλλοτρίοος[386].

Не менее известна была византийцам и религиозная политика турок, в основе которой лежала, наоборот, полнейшая терпимость к христианской церкви, в частности к православной. Религиозная оттоманская доктрина вообще не признавала насаждения ислама силой,[387] а если принять во внимание соображения политического характера, стремление турок использовать церковь для облегчения организации администрации подчиненных территорий, то становится понятным тот факт, что турецкое правительство даже покровительствовало православной церкви[388]. В своем известном письме фессалоникийцам Григорий Палама сообщал, что он, находясь в плену, встречал повсюду на покоренных турками территориях христианские общины с церквами и духовенством[389]. Монахи Мистры имели все основания надеяться, что турки пощадят их и не отнимут монастыри. Дальнейшие события подтверждают справедливость такого предположения. Ла Гилетьер сообщает, что все церкви и монастыри Мистры были оставлены турками христианам, а прелат Мистры по-прежнему носил звание митрополита, причем митрополичьему трону Мистры было подчинено 78 местечек, в то время как Коринфу — 27, Афинам — 28, Лариссе — 34, Фивам — 57[390]. Ла Гилетьер рассказывает в связи с этим интересную легенду, которая тем не менее отражает взаимоотношения мусульман и христиан Мистры после капитуляции. Один турок, сераль которого находился вблизи Пантанассы, соблазнившись великолепием здания и «из ложного усердия к своей религии, попытался обратить церковь в мечеть. Он сообщил эту мысль магометанам города, которые не поддержали это насилие и сказали, что не имеет никакого смысла жаловаться на христиан Мистры, которые только и стремятся, что оказать услугу мусульманам, и что нужно позволить им с миром пользоваться милостями и привилегиями, дарованными им султаном»[391]. Однако турок обратился в Константинополь, к дивану, и в конце концов умолил его дать ордер. В назначенный для торжественной церемонии день ага, мулла и толпа магометан собрались в Пантанассе. Несчастным христианам ничего не оставалось, как запереться у себя дома и оплакивать это событие. «Был прекрасный день, солнце, казалось, спокойно смотрело на всю эту профанацию, когда колоссальная вспышка молнии, пронзая витражи Пантанассы, воспламенила одежду турка, сожгла ордер дивана, который он держал в руке, а его самого полумертвым и без сознания бросила на землю. Ужас охватил магометан, которые тем не менее не пострадали, а калогеры, оцепившие алтарь и не перестававшие умолять небо слезами и вздохами, громко вскричали "Agios о Theos"». В общем турки оставили Пантанассу девам св. Василия, а поправившийся турок решил стать христианином, сказав, что молния «просветила его дух и очистила его сердце»[392].

Рассмотренных данных, на наш взгляд, достаточно, чтобы заключить, что для исихаствующего монашества Мистры и находившихся под его влиянием народных масс турецкий тюрбан был предпочтительнее, чем латинская тиара. Этим объясняется тот факт, что Мистра, так категорически воспротивившаяся в 1402 г. попытке латинян овладеть ею (причем с санкции константинопольского правительства), в 1460 г. без всякого сопротивления открыла ворота туркам. Может быть, именно здесь надо искать водораздел между туркофильским и латинофильским течениями в Византии: на стороне первого — духовенство (белое, но особенно черное — монашество)[393] и население мест, где влияние монашества было сильным; на стороне второго — население мест, где монастыри были немногочисленны и влияние монашества ощущалось не так заметно, но особенно класс феодалов в целом, несмотря на многочисленные исключения, продиктованные своекорыстными личными мотивами[394]. Есть немало фактов, подтверждающих этот вывод. В Калаврите и в Коринфе, которые были проданы Ордену госпитальеров вместе с Мистрой и в которых монашеские учреждения были немногочисленны, восстания не произошло. Наоборот, как полагает Верто, уполномоченные ордена «были приняты с большой радостью членами магистрата и жителями»[395]. В Монемвасии, где торгово-ремесленные элементы населения играли более самостоятельную роль, монашество также не пользовалось заметным влиянием, несмотря на то что в самом городе был расположен монастырь Теотокос (женский), а в районе Монемвасии — монастыри Одигитрии и Таксиарха[396]. Соответственно и политическая ориентация населения была вполне определенной. Когда деспот Мистры Феодор I, будучи вызван султаном в Серры, оказался у него в плену, он вынужден был уступить Монемвасию туркам. Однако жители предложили венецианцам уступить им город, предпочтя латинское владычество оттоманскому рабству[397]. Правда, республика отклонила это предложение, боясь осложнения отношений с турками, но демарш населения Монемвасии весьма показателен.

Что касается феодалов, то они, несмотря на щедрое вознаграждение за ренегатство,[398] вряд ли могли питать иллюзии относительно того, что турки не посягнут на их собственность. Интересный пример приводит Острогорский. Один акт, в котором речь идет о соглашении, заключенном между светским феодалом Антавласом и монастырем Эсфигмену, по поводу домена, расположенного в деревне Портарейа, показывает, что Антавлас владел этим доменом сообща с монастырем, однако домен был отнят турецкими властями и передан мусульманину. В то время как Антавлас ничего не смог сделать для предотвращения случившегося, монахам Эсфигмену удалось добиться возвращения области. По мнению Острогорского, этот факт показывает различие между относительно благоприятным положением, которым пользовались под турецким владычеством монастыри, и непрочным положением светских собственников. Причем акт не предусматривает возвращения Антавласу его части домена, несомненно, как замечает Острогорский, из соображений, что владение землей стало вещью чрезвычайно ненадежной для светского христианина[399]. Cтановится понятным, почему и в эпоху завоевания Пелопоннеса турками именно феодалы оказали им серьезное сопротивление, являя иногда примеры подлинного мужества, как например Доксас в Калаврите, Грецас Палеолог — в Салмениконе, Палеолог Сгуромалис — в Каритене, Коркодил Кладас — в св. Георгии, Мануил Вокалис — в Гардики, Принококкос — в Кастрице[400].

Глава V. Мистра как центр ремесла и торговли

Представление о характере общественно-экономических отношений в Мистре, очевидно, в первую очередь зависит от выяснения ее функций как центра производства и обмена, т. е. тех неотъемлемых атрибутов, без наличия которых, как известно, «город не считается городом». Именно этими факторами должен был определяться уровень зрелости (в социальном и политическом смысле) тех слоев населения Мистры, которые по своей природе могли бы стать носителями антифеодальных тенденций, т. е. торгово-ремесленных слоев. Однако решение этого вопроса представляется чрезвычайно трудным, поскольку нет ни одного источника, в котором эти чисто городские, торгово-ремесленные элементы населения Мистры фигурировали бы в качестве самостоятельного единства. Это особенно заметно, если принять во внимание, что с XIV в. и в Византийской империи начинается, по выражению Кирстена, «эпоха привилегий», дающихся центральными властями торговцам и ремесленникам византийских городов[401]. Так, в известном хрисовуле Андроника II городу Янине жители города прямо-таки противостоят императору как договорная сторона. Они освобождались от всякого рода налогов, от несения военной службы вне города, от постоя войск, от несения охраны. Торговцы освобождались от пошлин на территории всей империи. Еврейские ремесленники и торговцы, многочисленные в этом городе, пользовались привилегиями наравне с другими жителями Янины. Город располагал своими юридическими учреждениями и коммунальной милицией[402]. Весьма показательна в этом отношении и серия актов (императорских хрисовулов и аргировулов деспотов Мистры), данных городской общине Монемвасии,[403] в результате которых торгово-ремесленное население города получило значительные привилегии, в частности в области торговли. Пошлинные льготы, пожалованные монемвасийским купцам, ставили их, по крайней мере формально, в равное положение с привилегированными зарубежными торговцами. Особенно интересен акт от декабря 1442 г., по которому парики могли свободно поселяться в Монемвасии, а феодалы не могли требовать их возвращения[404]. Кирстен полагает, что в данном случае был реализован принцип «городской воздух делает свободным»[405]. Правда, и по отношению к этим привилегированным городам свидетельства как о существовании купцов греческой национальности, так и о существовании ремесленников чрезвычайно скудны (за исключением, пожалуй, Фессалоники). Более того, льготы, по мнению Кирстена, могли даваться из внешнеполитических и военных соображений и не обязательно должны были быть результатом особого социального развития или экономического значения города[406]. Франчес же считает, что «в середине XIV века создается основа реальной эмансипации городов», но и он вынужден констатировать, что византийское правительство шло на уступки некоторым городам ввиду политической конъюнктуры и их особого географического положения[407]. Во всяком случае ничего необычного, с точки зрения феодального общества, не было в городских привилегиях и вольностях, которые «основывались на том же феодальном принципе иммунитета, что и привилегии и вольности, сложившиеся в феодальной деревне»[408].

В Мистре, разумеется, также существовало торгово-ремесленное население. Георгий Гемист Плифон в речи перед правителем Мистры Феодором II Палеологом наряду с самым многочисленным и производящим классом земледельцев (τό αύτουργικόν) и правящим классом (αρχικόν φΰλον) выделяет в населении Морей (думается, что в первую очередь имеется в виду Мистра, поскольку большая часть жизни Плифона связана именно с этим городом) особый класс, к которому он относит ремесленников, купцов, лавочников и им подобных (δημιουργητικόν те καί έμπορικόν φολον καί εί δή τι άλλο τούτοις προσήκον). Этот класс, по мнению Плифона, существует для обслуживания двух первых, а также всего прочего населения: ремесленники обеспечивают людей теми предметами, в которых они нуждаются в своей повседневной жизни, купцы помогают каждой области выровнять несоответствие между излишками и недостатком предметов, лавочники скупают у ремесленников или купцов вещи (άθρόα) и продают каждому, кто в них нуждается[409].

Пелопоннес располагает, как известно, значительными природными ископаемыми. В районе Мистры и Тайгета находятся богатейшие залежи железа, в частности бурого железняка. Особенно богатое месторождение железной руды находится у Порто Квальо, местечка в южной оконечности Лаконии, близ мыса Тенар (ныне Матапан)[410]. В античное время лаконское железо пользовалось большим спросом. Добычей и обработкой его было занято много людей, а на рынке Спарты для изделий из железа было отведено самое лучшее место[411]. Разумеется, византийцы тоже знали об этих месторождениях. «Я слышал, что Пелопоннес и особенно окрестности самой Спарты полны железорудных копей» (πλήρη μετάλλων σιδήρου),[412] — говорит в письме к деспоту Мистры Константину Палеологу кардинал Виссарион (по словам Ламброса, лучший знаток ресурсов Пелопоннеса)[413] и настоятельно рекомендует деспоту систематически эксплуатировать эти земли с тем, чтобы избежать импорта железа[414]. Тем не менее приходится констатировать полное отсутствие добывающей промышленности в в Мистре, поскольку нет никаких сведений о разработке копей в это время и нигде не обнаружено следов каких бы то ни было производственных комплексов по переработке добытого сырья[415]. И, наоборот, источники говорят о систематическом ввозе железа из-за границы. Так, когда в 1388 г. возник конфликт деспота Мистры Феодора I с Венецией по поводу Аргоса, венецианское правительство применило к нему экономические санкции, отказав в продаже железа из Корона и Мод она для нужд «деспотата»[416]. Ввозилось железо и из Дубровника[417]. Более того, даже Плифон, который ратовал за ликвидацию всякого импорта, утверждая, что страна не нуждается вообще в привозных товарах (Σχεδόν γαρ ούδ' δτοο των έξωθεν είσαγωγίμων δοκεΤ δεΐσθαι ή χώρα), делал исключение для железа и оружия (πλήν σιδήροο καί όπλων)[418].

Причиной такого положения в Мистре были низкий уровень состояния производительных сил, отсутствие какого бы то ни было прогресса в технике, отсутствие умелых, знающих специалистов. Особенно чувствительной была потребность в тех ремеслах, которые были необходимы как раз для развития горного дела и выплавки металлов, της οργανικής καί μηχανικής καί σιδηροποιητικής, по терминологии кардинала Виссариона. Живя в Италии, где в то время наблюдался подъем техники, но не порывая связей с родиной, прекрасно зная условия жизни обеих стран, Виссарион остро чувствовал и понимал разницу в уровне их развития. Стремясь поощрить горное дело в Мистре, он описывает различные механические устройства, применяющиеся в Италии для транспортировки грузов И дробления горных пород (ή βάρη τε βλκεται καί καταφερόμενα ραστα πλήττει τε καί λεαίνει τά τούτο) δεόμενα)[419]. Любопытно отметить отрывок из его письма, который, по-видимому, представит особый интерес для историков итальянской промышленности: «Бревна (в Италии) распиливаются автоматически (sic!), жернова крутятся с наивозможной скоростью и стремительностью, кузнечные меха при выплавке и разливке металлов, напрягаясь и расслабляясь, без всякой помощи рук отделяют металлы от имеющегося и выпадающего негодного вещества»[420]. Изготовление железа, по его мнению, «столь полезно и столь необходимо людям, что без этого невозможно добиться успеха ни в военных, ни в мирных, ни в государственных делах»[421]. В качестве практической меры он советует деспоту Мистры некоторых молодых людей послать в Италию для обучения необходимым ремеслам (τινας έκλεξάμενος νέοος εις 'Ιταλίαν πέμψαι, των τεχνών μαθησομενοος τάς άναγκαίας),[422] добавляя, что такое практическое освоение этих ремесел позволит легко и в короткий срок изучить их. Из других видов промышленности, практиковавшихся в Италии, Виссарион упоминает изготовление стекла, производство шелковых и шерстяных тканей и окраску их[423]. Действительно, как указывает Луццатто, техника стекольного производства (например, в Венеции) была настолько высока, что оставалась непревзойденной вплоть до XVII в.,[424] а предприятия шелковой и шерстяной промышленности экспортировали изготовленные ими ткани через порты Генуи, Анконы и Венеции в Пелопоннес[425].

Лучше, по-видимому, обстояло дело в Мистре, городе с широким размахом строительства, со строительными ремеслами и художественными промыслами. Активизация деятельности церкви выразилась в усиленном возведении многочисленных церквей и монастырей, но наряду с культовым зодчеством, которое всегда было ведущим в Византии, в Мистре широко велось и гражданское строительство. Прекрасный строительный материал поставляли богатые леса Тайгета, πλεε'στη και καλλεστη υλη, как квалифицирует их кардинал Виссарион,[426] и превосходный мрамор карьеры Лаконии, о чем свидетельствует Гилетьер[427]. Особенно была богата благородным камнем южная часть Лаконской долины. На склонах отрогов Тайгета, окаймляющих с севера долину Гелоса, находились знаменитые порфировые каменоломни Левецовы светло-зеленый камень которых когда-то считался самым изысканным украшением римских зданий[428]. Еще более распространенным в античности был тенарский мрамор, который римляне добывали для своих колоннад[429]. В византийское время эти сокровища послужили и грекам. На протяжении сравнительно небольшого периода были возведены тысячи построек,[430] многие из которых являются уникальными произведениями поздневизантийской архитектуры. Все это свидетельствует о наличии в Мистре многочисленной прослойки ремесленников строительных профессий (δημιουργητικόν φυλον, по терминологии Плифона),[431] состоявших как из высококвалифицированных мастеров, архитекторов и художников, так и подмастерьев (μαστόροι και ύποοργοε),[432] а также тех, которые живут продажей своей рабочей силы (την του σώματος ρώμην μιστούμβνοι, διακονουντες άλλοτε άλλοις διαζωσιν)[433]. Ничего неизвестно об организации труда этих ремесленников и мастеров. Во всяком случае можно быть почти уверенным в отсутствии цеховой, корпоративной организации в Мистре, поскольку исчезновение в Византии корпораций в это время, т. е. как раз в эпоху, когда в городах Запада все более и более укрепляется идея организации ремесленников и торговцев по корпорациям, констатируется повсеместно[434]. За два века (XIII и XIV) встречаются буквально единичные свидетельства, которые могут быть истолкованы в пользу тезиса о наличии цехов в поздневизантийском городе. В частности, источники, относящиеся к Фессалонике, упоминают об экзархе мироваров (των μορεψων) и протомаисторе домостроителей (του πρωτομαΐστορος των οικοδόμων)[435]. Однако ни в том, ни в другом случае о цехе не говорится ни слова. Экзархом мог быть чиновник, в обязанность которому было вменено наблюдение за этими продавцами парфюмерией, а были ли они организованы в корпорацию, сказать трудно. «Протомаистор» мог означать подрядчика, стоявшего во главе артели странствующих мастеров. Рудаков говорит, что в силу самих условий ремесла мастера строительных специальностей обычно объединялись в артели, странствовавшие но империи в поисках работы и бравшие те или иные публичные или частные подряды[436]. Думается, что и для Мистры артельная организация была наиболее характерной. Далее будет показано, насколько своеобразные формы в архитектуре и настенной живописи приняло это любопытное соединение работы мастеров разных школ, стилей и направлений, отовсюду и больше всего, конечно, из Константинополя стекавшихся в Мистру.

Следует оговориться, что строительная деятельность, какой бы оживленной она ни была, еще не может характеризовать развитие города как центра товарного производства, поскольку ее развитие было связано со специфическими условиями подъема политического значения Мистры как феодального центра и явно не отражала общей эволюции городского ремесленного производства. На первый взгляд это утверждение не относится к такому традиционному занятию населения Мистры, как производство шелка, развитию которого способствовало изобилие тутовых деревьев, покрывавших всю Лаконскую долину[437]. Центром данного промысла в Мистре были кварталы с еврейским населением. Искусные торговцы и ремесленники, евреи издавна образовали в Византийской империи множество крупных колоний[438]. Наряду с другими еврейскими колониями Пелопоннеса (в Патрах, Коринфе)[439] процветала и колония Спарты, первое упоминание о которой встречается в Житии святого Никона Метаноита. Евреи Спарты занимались изготовлением тканей. Под предлогом спасения Спарты от свирепствовавшей в то время эпидемии чумы проповедник добился изгнания спартиатами «нечестивцев» из их города[440]. Позднее, когда Мистра стала административным центром византийской Морей, там образовалась новая еврейская колония. Как и в остальной империи, еврейское население Мистры подвергалось сегрегации, обитая в кварталах, расположенных за городскими стенами, в районе так называемого экзохориона, или внешнего города[441]. Ла Гилетьер называет этот район «Новой Иудеей» и сообщает, что в нем насчитывалось около 1000 домов, почти полностью населенных евреями которые имели там синагогу[442]. По-видимому, именно к этим кварталам и относится название Εβραϊκή, сообщаемое Сфрандзи,[443] которое Закифинос, пользующийся старым боннским изданием его хроники, соединил с известным местечком Τρίτη[444] и сделал на этом основании вывод, что последнее служило для евреев Мистры убежищем[445].

Занимаясь главным образом производством шелка, ремесленники Мистры реализовывали результаты своего труда как на рынках Корона и Модона, посещая эти венецианские владения,[446] так и на рынке самой Мистры. В постановлении венецианского сената от 19 июня 1430 г. говорится, что в течение нескольких лет венецианские купцы отправляются в Мистру и в другие города Морейского деспотата, чтобы продавать там сукна и покупать шелк и кошениль (грану)[447]. В том же году сенат, стремясь оказать давление на деспота Мистры Феодора II Палеолога, с которым Венеция находилась в споре по поводу церковной юрисдикции латинского архиепископа Патр, запретил венецианцам Пелопоннеса покупать в Мистре шелка. Ламброс полагает, что запрещение длилось до 1445 г., когда в результате новых соглашений была восстановлена свобода вывоза[448]. Известно, что после очередного конфликта венецианское правительство 12 сентября 1450 г. разрешило деспоту Мистры посылать шелк в Венецию, но с уплатой пошлины[449].

Шелководство в Мистре, по-видимому, не превышало рамок домашнего производства. Правда, это не может рассматриваться как признак упадка, так как вскармливание коконов в домашних условиях всегда считалось наилучшим способом их разведения. Еще в первой половине XIX в., когда в Спарте стали появляться первые предприятия по разведению шелковичных червей и прядению шелка, каждый житель имел привычку разводить шелковичных червей у себя дома. По свидетельству Бюшона, женщины выводили яйца коконов, грея их на своей груди[450]. Однако, являясь отраслью сельского хозяйства или по крайней мере промыслом, шелководство не превратилось в Мистре в шелкоткачество. Развитию шелкоткачества и вообще текстильной промышленности в византийской Мистре препятствовал все возрастающий импорт иностранных товаров, по преимуществу готовых мануфактурных изделий. Ткани, сукна и одежда итальянского производства наводняли города и деревни византийской Морей[451]. Знать предпочитала иностранные одежды, о чем с негодованием говорит Плифон (Των γάρ ξενικών τούτων έσθήτων πολλή άλογία και δείσθαι)[452]. Разумеется, конкуренция была совершенно не по силам мистриотам, которые в лучшем случае могли противопоставить готовым изделиям итальянских мануфактур метаксу, необработанный шелк-сырец. Видимо, традиции былого высокого мастерства обработки шелка, изготовления тканей и окраски были совершенно утрачены, поскольку Виссарион среди ремесел, которым должны были обучаться в Италии молодые люди, посланные из Мистры, упоминает и изготовление шелковых и шерстяных одежд и их окраску (ή των σηρικών, ή τών έξ έρίοο ποίησις ίματίων και προσέτι ή τούτων άμφοτέρων βάφη)[453].

Что касается значения Мистры как торгового центра, то нужно отметить, что здесь проявлялось действие комплекса как положительных, так и отрицательных условий. В географическом отношении, с точки зрения обмена, Мистра была расположена крайне невыгодно. Местность и город находились в котловине, на 9/10 окруженной горами, и совершенно не имели выхода к морю. Этот замкнутый характер Лаконии давал себя знать всегда. Как в античное время Спарта не была городом даже в тогдашнем смысле этого слова, т. е. городом-полисом, и по типу поселения напоминала деревню, так и в наши дни она представляет собой захолустный городок с небольшим числом жителей, лишенный даже железнодорожного сообщения[454]. В последние века византийской истории положение было значительно лучше, так как «по причине своего географического положения и внешнеполитических условий, которые превалировали в восточном бассейне Средиземного моря, начиная с XI в., Морея стала важным центром экономических связей»[455]. Закифинос полагает, что эту функцию она сохранила вплоть до того времени, «когда оттоманское господство и упадок золотой валюты (carence de l'or) изменили ориентацию мировой торговли»[456].

Превращению Мистры в торговый центр способствовали два фактора: ее положение как административного центра византийской Морей, что обеспечивало приток купцов и товаров как из-за границы, так и из других мест Пелопоннеса, и близость двух важнейших портов Венеции в Пелопоннесе — Корона и Модона, являвшихся превосходными станциями для венецианских судов на их пути на Восток и представлявших собою, по выражению официального документа, два «главных глаза коммуны» (oculi capitales communis)[457]. Последнее обстоятельство было особенно важно для Мистры, поскольку непосредственно вовлекало ее в сферу влияний венецианцев.

Организация обмена была достаточно примитивной. Используя, по всей вероятности, кратчайший и единственно возможный со стороны Модона путь, а именно: на судах до Каламаты, порта на северном побережье Мессенского залива, затем по горным тропам рассекающего Тайгет ущелья Лангады, на лошадях или скорее мулах, как это делали агогиоты Мистры и Трипи при перевозке через ущелье вина, масла и шелковичного кокона,[458] венецианские купцы приезжали в Мистру, привозя с собой звонкую монету и товары, по преимуществу, как было сказано, готовые мануфактурные изделия[459]. Закупали они там в основном продукты сельскохозяйственного производства: хлеб, хлопок, мед, изюм (uva passa), но особенно шелк-сырец и кошениль, или грану, естественный краситель, изготовляемый из высушенных и растертых самок червецов и окрашивающий ткань в пурпурный цвет. Нам известен один такой венецианский купец, Марино Виадро (по-видимому, комиссионный агент какой-нибудь венецианской торговой фирмы), который имел право покупать в Мистре хлеб и vallania, плоды некоторых дикорастущих деревьев типа дуба, применявшихся при дублении кож[460]. Обмен производился, по всей вероятности, во время ярмарок (πανηγύρεις) и особенно во время крупных ежегодных ярмарок (έν ταϊς κατ' έτος γινομέναις πανηγύρεσν), о которых упоминают хрисовул Андроника III и аргировул деспота Мистры Феодора Палеолога в пользу Монемвасии[461]. Правда, имеются в виду ярмарки, происходившие в разных городах и крепостях Пелопоннеса, но думается, что Мистра не составляла исключения. В центре города находилась просторная площадь, единственная в городе и его предместьях. Орландос полагает, что она, согласно господствующим средневековым обычаям, использовалась преимущественно для практических целей: здесь происходили народные собрания, празднества и ярмарки. Там же находился и рынок, о чем ясно свидетельствует использование площади в этом смысле не только при турецком господстве (Bojuk bazar), но и византийское название φόρος (от латинского forum)[462].

Оставаясь верным своей торговой политике, направленной на удушение экономики торгового партнера (Le dirigisme mercantile, как называет эту политику Тирье[463]), и стремясь сосредоточить всю инициативу торговли с Мистрой в своих руках, венецианское правительство запрещало своим подданным ездить в Мистру и торговать там, поскольку «для национальной экономики это чрезвычайно убыточно и лучше, если греческие купцы будут прибывать для торговли в Корон и Модон»[464]. Это постановление принято 19 июня 1430 г., но известно и более раннее постановление сената (от 21 марта 1392 г.), в котором тоже говорится, что греческие подданные деспотата Мистры могут приезжать в Корон и Модон и продавать свои продукты, но венецианцы должны воздерживаться от посещения портов деспотата, чтобы вся торговля сосредоточилась в этих двух венецианских портах[465]. Правда, неоднократные постановления сената показывают, что осуществить в полном объеме эти намерения Венеции не удавалось, но обратное движение купцов и товаров действительно имело место. Так, 12 сентября 1450 г. сенат ответил Афанасию Ласкарису, послу деспота Мистры Димитрия Палеолога, что если деспот заставит возвратить венецианским гражданам имущество, которое его подданные похитили, Венеция вернет купцам Мистры все то, что у них было конфисковано[466] (вероятно, во время их пребывания в Короне и Модоне). Неизвестно, какой национальности были эти «купцы Мистры», но думается, что евреи занимали среди них самое значительное место. Во всяком случае применительно к XVII в. Ла Гилетьер сообщает, что «вся торговля Мизитры проходит через руки евреев», добавляя, что они «являются самыми большими ростовщиками в мире»[467].

Несомненный интерес, на наш взгляд, представляют сообщения документа от 12 августа 1449 г. о греческих имуществах, находившихся в Короне, из которых коронцы требовали возместить убытки, причиненные им чиновниками деспота Мистры,[468] и упоминание другого документа (от 12 сентября 1450 г.) о находившихся там же золотых сокровищах, принадлежавших протостратору Эвдемониану и оставленных ему неким Лукой из Вероны[469]. Очевидно, в Короне существовал какой-то филиал венецианского банка, куда греки Мистры вкладывали свои накопления.

Таким образом, близость Корона и Модона давала возможность осуществлять непосредственные торговые контакты Мистры с Венецианской республикой, втягивала ее в орбиту коммерческо-предпринимательской деятельности последней и тем самым стимулировала в какой-то степени развитие товарно-денежных отношений в Мистре. Однако отрицательное действие географического фактора все же сказывалось, особенно в сравнении с другими местами византийской Морей. Известно, какую большую роль на местном рынке, охватывавшем все побережье Адриатического моря и втягивавшем в сферу своего влияния и Балканский, и Апеннинский полуострова,[470] играли Кларенца и Патры. Главными предметами этого Адриатического рынка были хлеб и соль. В этом смысле соляные копи Арголиды, в частности Гермесиона, Кивериона и Кастры, а также соляные копи Патр[471] резко повышали значение вышеназванных пунктов. Северные области полуострова были богаты и хлебом. Так, отмеченное Чириако из Анконы обилие вспаханных полей, по мнению Андреевой, следует искать не на юге в Лакедемонии и Мессении, а на севере в землях, прилегающих к Патрасскому заливу[472]. Настоящими центрами торговли были Коринф с его знаменитым изюмом (uve Coranto),[473] кошенилью (путешественник Симон Сиголи, который посетил Коринф в сентябре 1384 г., сообщает, что здесь рождалась «самая лучшая в мире грана»),[474] камедью и адрагантом, а на юго-востоке полуострова — Монемвасия с ее не менее знаменитым вином. Пеголотти сообщает, что вино Монемвасии продавалось в Тане, итальянской колонии на Черном море[475]. Источники буквально пестрят упоминаниями названных пунктов как важных центров обмена. Экономическая политика деспотов Мистры была направлена как раз на то, чтобы активизировать торговую деятельность именно в этих местах. Они заключают торговые договоры с Дубровником, Флоренцией, приглашают купцов этих республик чаще посещать Патры, Кларенцу, другие места Пелопоннеса, жалуют им значительные пошлинные льготы[476]. Однако среди подробного перечисления пунктов ни разу не упоминается Мистра. Нет ни одного торгового договора или какого-либо другого соглашения, объектом которого была бы Мистра. Она была изолирована от международного рынка и вынуждена была ограничивать свою в общем-то достаточно пассивную и скромную торговлю общением с вышеупомянутыми венецианскими пунктами. Особенно затруднительным становилось положение Мистры во время политических неурядиц между деспотами и республикой. Так, острый кризис в греко-венецианских экономических отношениях наступил с 1428 г. в связи с победоносными кампаниями Константина Палеолога на севере полуострова и в континентальной Греции, непосредственно задевавшими интересы республики. 19 июня 1430 г. Сенат постановил, чтобы все товары (в частности, шелк и грана), которые из Мистры импортировались в Корон и Модон, были обложены огромной по тому времени пошлиной в 10 %, в то время как на товары, экспортируемые в Мистру, только 3 %[477].

Интересно, что, восхваляя в уже известном нам письме успех деспота Константина Палеолога, восстановившего стену на Коринфском перешейке, кардинал Виссарион упоминает о том, что у Константина было намерение основать город на Истме (μή μέχρι δε τούτου διανοηθεις στηναι, άλλα προσέτι και πόλιν έκείσε ίδρύσασθαι, Ιτι μάλλον άξια θαύματος έλογίσω)[478]. Ламброс полагает, что в данном случае речь идет не только о попытке создать какой-то своего рода наблюдательный пункт (να έπιχειρήσ τό σκοπηθέν), но и о перенесении в этот город столицы из Мистры «ради более надежной защиты Пелопоннеса, подвергавшегося опасности со стороны турок»[479]. Нам такое объяснение кажется малоубедительным, поскольку именно в военном отношении местоположение Мистры было исключительно благоприятным, что не раз спасало страну и ее столицу. Если у Константина Палеолога действительно было намерение перенести столицу из Мистры на север (это представляется весьма возможным, если вспомнить, что одно время он передал управление Мистрой Сфрандзи, а сам отправился на север полуострова), то причиной этого могло быть стремление освободиться от опеки Венеции и дать выход новой столице к международному рынку, хотя бы ценой соглашения с другими итальянскими республиками или Дубровником, т. е. с партнерами, «не столь опасными в смысле политическом, но достаточно оборотливыми и могущими обслуживать и свой, и греческий рынок»[480].

Итак, функции Мистры как центра производства и обмена были чрезвычайно скромными. Тот факт, что основными предметами массового товарного обращения, с которыми купцы Мистры появлялись на рынке в качестве продавцов, были не изделия городского производства, а продукты сельского хозяйства, свидетельствует о том, что именно последнее составляло основу экономики города. Это подтверждается сообщениями путешественников XV в. о процветании сельскохозяйственных культур и утверждением Плифона, что «львиная доля пелопоннесцев (τόν πολύν λεών) занимается сельским хозяйством, а некоторые — скотоводством, добывая себе этим средства к существованию»[481].

Следствием такого положения вещей в Мистре была чрезвычайная слабость в экономическом отношении и незрелость в социально-политическом городских торгово-ремесленных, бюргерских элементов, нашедшая свое выражение в крайне примитивной городской организации. По-видимому, Лоньон имел все основания сказать, что в Мистре отсутствовал «средний класс» между аристократической знатью и чиновничеством, с одной стороны, и основной массой (le gros) населения, занятого по преимуществу обработкой земли, — с другой[482]. Во всяком случае не сохранились никакие сведения о наличии в Мистре прослойки οί μέσοι, какой мы ее знаем, скажем, по Фессалонике,[483] и дело здесь, пожалуй, не только в отсутствии источников. Даже в тех редких случаях, когда «народ» Мистры по каким-либо поводам упоминается в источниках (большей частью под названиями δήμος или λαός), речь идет, по-видимому, о низшем слое городского населения — плебсе, неистощимым источником для пополнения которого служило многочисленное сельское население, в частности άνθρωποι ξένοι και τω δημοσίω ανεπίγνωστοι[484]. Бесправная в юридическом отношении, обездоленная в имущественном, вся эта масса деклассированных элементов жила подачками монашества, являясь его орудием в междоусобной борьбе. Именно плебс, как нам кажется, осуществляя программу монашества, явился движущей силой событий 1402 г. в Мистре, на что указывает вооружение восставших: ξύλα καί πέτραι, колья и камни — типичное и испытанное оружие толпы.