Млечный Путь, 21 век, No 2(47), 2024

Дмитрий Раскин Люди, клоны, клоны, люди

Я, Эдвин Остин, всю жизнь занимаюсь проектированием и производством клонов, нажил состояние - ну да, людям же нужен хоть какой-то эрзац бессмертия. И вот теперь мне понадобилось самому. Нет, я не претендую на многое. Мне надо только, чтобы, когда меня не станет (а это уже скоро!), моя Грейс дожила свое оставшееся, отведенное ей и положенное, не узнав, что меня уже сколько-то лет как нет.

Не хочу, чтобы она страдала. Избавить ее от боли утраты и пустоты одиночества - вот чему я посвятил остаток отпущенного мне Богом и замечательной нашей медициной времени.

Возраст, в котором я собираюсь уйти - это по нынешним временам не слишком-то и старость, но мой диагноз! Словом, вскоре мне предстоит долгая, но чисто растительная жизнь. А я не хочу. И не хочу для Грейси роли скорбной сиделки при таком вот бессмысленном овоще. И принял свои меры.

Это только в книжках и фильмах - раз! и вот вам, пожалуйста, клон. А когда перед тобой точная копия восьмидесятишестилетнего тебя самого, не умеющая не то что говорить и думать, но даже подтереть себя задницу... это тяжело выдержать. Пусть сам я сколько раз я объяснял клиентам, что пугаться не надо, наши лучшие специалисты обучат его всему и по истечении оговоренного в нашем контракте срока он ничем не будет отличаться от своего заказчика.

И вот теперь, когда он (я) готов - у нас это называется "в первом приближении адаптирован к жизни" - я должен наполнить его (свое) сознание своим прошлым, всем тем, что делало, делает меня собою, Эдвином Остином. Идеи "загрузить" в память клона память донора, имплантировать в мозг копии биокомьютер оказались контрпродуктивными - так получается если не киборг, то симбиоз человека и электроники. Я отказался от этого еще на заре своей деятельности. Пусть и потерял на этом. Упущенная выгода, да. Очень многим заказчикам нужны были киборги, не более. Пусть они и не хотят в этом себе признаться и обижаются очень, когда вещи называют своими именами Им даже удобнее, проще, уютнее с киборгами. Я же хочу защитить живое. Я пытался было убедить, предостеречь - они вступают в мир изощренной имитации. Потом понял, им и нужна была имитация. Что ж, их выбор, имеют право. Каждому по его мерке, по его масштабу? А я считаю, что человек должен оставаться человеком - и потому только клонирование. Сложность же выбранного мной направления в том, что клон обладает самосознанием (попробуйте научить кого-то говорить, думать и подтирать задницу, если у него нет самосознания). То есть мой клон знает, что он клон, и создан для того, чтобы заменить меня для того, чтобы я скрыл от своей Грейси факт собственной смерти.

Я учу его двигаться, держать ложку, морщить нос, как я. Учу его любить то, что люблю я и, соответственно, не любить не любимое мной. Боюсь упустить какую-нибудь деталь, какую-то мелочь, отсутствие которой может если и не выдать его полностью, но насторожить, испугать Грейси. (Впрочем, всегда можно сослаться на старческие изменения и надвигающуюся деменцию.) Понимаю, что претендую почти на невозможное. Но клон учится всему на удивление быстро и относится к делу творчески. Мои гены! А я вдруг ловлю себя на том, что "передаю ему свое прошлое" с купюрами, упускаю кое-что из постыдного, мучительного для меня. И оставляю за кадром кое-что, что не нравится, никогда не нравилось мне в себе самом. За всю жизнь так и не сумел подняться над собой, и вот теперь?! Но так, без душевных мук, без того, что обычно называют катарсисом... Ладно, какая разница?! Главное, Грейси проживет оставшиеся ей десять-пятнадцать лет с улучшенной версией меня. Такой ей подарок? (Клон уже знает, если это вдруг вызовет недоумение и подозрение, он должен подвести Грейси к тому, что сие есть результат наконец-то пришедшей к нему "старческой мудрости".) Но клон - оказывается, я стараюсь не называть его собою, Эдвином Остином - подхватывает, перенимает многое из того во мне, что я пытаюсь от него скрыть. Генетика, да? К тому же слишком умен и проницателен. Вдруг вижу, дело не только в этом. Он пытается мстить за то, что я накладываю свою личность на его самосознание. Я его понимаю. Есть даже некоторое чувство неловкости, может, даже вины перед ним (не слишком привычное для меня состояние). Но и он должен понять... Говорит, что понимает, всё понимает, но он же живой, проглатывает слово "человек", и ему, он не договорил, каково ему...

Мы сидим с ним сейчас за бутылкой. Хорошо, что алкоголь на него действует так же, как и на меня - мы с ним оба расслабленные, добрые. Только я куда как более сентиментален. Но при всём комизме сцены (я специально позаботился, чтобы сцена была комичной) я серьезен и искренен. Не ожидал от себя. Говорю, что он, придет время, проводит Грейси и станет уже не мною - собой. Тем собой, которого сейчас нет, но которым он станет, прожив десять-пятнадцать лет моей жизни. Он согласен, кивает. И вдруг:

- Эдвин! Ты так говоришь, будто у меня после Грейси впереди еще целая жизнь. Но мне восемьдесят шесть. И даже если бы ты изваял меня двадцатилетним красавцем, генетически мне всё равно было бы восемьдесят шесть.

- Но, - обращаясь к нему, я всё еще не могу называть его Эдвином, хотя уже надо бы, - несколько генетических манипуляций, которые уже не помогли бы мне как живому человеку, позволят тебе прожить дольше меня.

- Несколько дольше, - поправил меня он. - Ты удлинил мою жалкую старость. И еще ждешь благодарности!

- Но если б не я... не эта моя ситуация с Грейси, тебя бы вообще не было. Да! то, что есть не слишком-то хорошо для тебя и, - я ищу слово, - довольно-таки безысходно. Но альтернативой здесь для тебя было б только полное небытие. Поэтому...

- Радуйся тому, что есть? - подхватывает, язвит он.

- Примерно, - демонстрирую невозмутимость, пытаюсь оставить за собой последнее слово я.

- А я не просил меня создавать! - у него получилось настолько по-детски.

Мне вдруг сделалось жалко его:

- Но быть мною не так уж и плохо, в конце-то концов! - я не очень уж искренен в этом своем возмущении. - Тысячи людей хотели б такой судьбы, - распаляю я себя, - были б счастливы оказаться на моем месте! - это правда, действительно правда, но я чувствую себя сейчас пошляком.

- Жизнь и сознание вручены мне без спросу, да что там, насильно. - Для вящего яду он добавил: - Дар жизни. - И вдруг другим тоном: - Я благодарен. В самом деле благодарен. В любом случае.

- Надо же, ты не копируешь мой максимализм. Не повторяешь мои чрезмерные претензии к жизни. Не ограничен моим тщеславием и моими амбициями.

- Глумишься? Ничего, я стерплю. В отличие от тебя, стерплю.

- Я не хотел. Извини.

- Ты так уверен, Эдвин, что я смогу полюбить твою Грейс?

- Ну да. Она же очень хорошая. Но, - я задумался, - если ты привнесешь в эту мою любовь и что-то свое... - Перебиваю себя, взрываюсь: - Но ты и есть я! Даже если и будешь чуть лучше меня - это тоже задумано мной. И ты от этого никуда, ты слышишь, ни-ку-да не денешься. У тебя нет выбора - не питай иллюзий.

- Выбор есть, - отвечает он. - Даже когда его нет.

- Никогда не замечал у себя склонности к афоризмам и каламбурам. Стой-ка! Ты намекаешь на суицид? О нет. Ты просто плохо еще меня знаешь. Я не решусь, не решился - в моей жизни были, были моменты, когда я хотел, но меня не хватило... и слава богу.

- Стоп! - изумился он. - Получается, я не весь ты? не полностью? А так, фрагментарно. В основном с фасада, подремонтированного и слегка подкрашенного? Что же, ты, кажется, заложил мину под эту свою затею.

Черт! Я проговорился. Не должен был. Попробую отбрехаться как-нибудь:

- Ты же хотел, чтобы в тебе был зазор между мной и твоей собственной личностью, которой, кстати, еще и нет.

- А что, если и не будет?

- Ну, этого никто не может знать точно, - сказал и не понял, чего это я ему сопереживаю. Ведь если у него не получится, и он станет лишь мною и никем больше - это же хорошо. Как раз что и требовалось! И Грейси счастлива, и я вроде как продлю себя еще на сколько-то.

Я разливаю остатки виски по бокалам.

- Но что мне в тебе непонятно, Эдвин, - он говорит задумчиво, тихо, - ты же не слишком хороший человек.

- Согласен, - киваю я. - Но это ты, Эдвин, - я впервые назвал его так. - И тебе непонятно в себе самом, - салютую ему бокалом. - Но что именно, Эдвин? Может, я недооценил собственную сложность и противоречивость.

- Как человек ты не очень, - он продолжает, игнорируя мой тон, - а оказался способен на чистоту любви.

Так! Значит, он читает какие-то книжки, не поставив в известность меня. Ничего страшного, конечно, но всё же.

- На самоотречение в любви, - говорит, стесняясь этих слов. - Ведь я же буду не только заботиться о твоей Грейси, не только подавать ей лекарства и поправлять ей плед, но и спать с ней, заниматься сексом.

Я понимал это, когда создавал клона, ради Грейси, ее счастья и всё такое, но сейчас вдруг обожгло.

- А современная медицина много нам чего позволяет и в таком возрасте, - он вдруг заговорил резко, зло. - А ты мне еще должен рассказать, как она любит, в каких позах, куда прикасаться, где нежно, где жестко. Как ей особенно хорошо? Сзади так сзади. Орально так орально.

- Эта твоя злость говорит только о том, что ты это я, - мне удалось взять себя в руки. - Будь я твоим клоном, вел бы себя точно так же.

- Браво! - он издевательски театрально хлопает в ладоши. - Но ты же всё рано не веришь, что я, легший на Грейси через пять-семь лет после твоей смерти, и есть ты. Поэтому здесь не самообман и не погоня за тем, что "после смерти", а чистота и подлинность любви.

Я принимаю у него экзамен. Грейси уехала на уик-энд к подруге, и клон должен показать, как он ориентируется в моем доме. Одно дело, когда мы тренировались на макете в лаборатории, и совсем другое сейчас. Он должен примерить на себя, обжить мою жизнь. Он хорошо справляется, я даже не ожидал.

Звонок в дверь. Кто это? Билл?! Боже! Билл это сын. Ему всё это знать не то что не положено - ни подозрения, ни тени намека не должно быть на такое знание.

Прячу Эдвина в гардеробную.

- Сынок! Какими судьбами? - обнимаю Билла. Он несколько удивлен, если вообще не шокирован, я же обычно избегаю тактильных контактов с ним и выражаю свои чувства куда как сдержанней и только дистанционно. И это слащавое "сынок" он слышит от меня, пожалуй, что впервые.

- Как Люси? - это жена Билла. Усаживаю сына в его любимое кресло в гостиной. - Как Хлоя? - дочка Билла. - Неужели действительно подает на развод? - говорю всё это и вдруг соображаю, что вчера вечером, в телефонном разговоре, я уже задавал эти вопросы сыну и получил ответы. - Как Айви? - такса Билла. Об Айви я вчера не спрашивал.

- Тебе кланяется, - отвечает Билл.

Судя по всему, он решил, что я здесь встречаюсь с женщиной, пока мамы нет. Подавив первую свою реакцию, пытается быть со мной тактичным, пробует отнестись с пониманием. Видимо, считает, что это я напоследок пытаюсь взять от жизни всё. Точнее, хоть что-то. Пусть плохонькое, но так вот, из принципа.

Эдвин чихнул в гардеробе. Да, конечно, у меня же всегда была аллергия даже на незначительную порцию пыли. Сын глянул на меня с таким выражением: "Как же всё это пошло". Я с ним согласен. Пошел к гардеробной, вернулся вместе с клоном.

Сидим в гостиной втроем. Билл понял меня. Он на моем месте так бы не поступил, но признает мое право и мою правоту. Да и не о правоте здесь речь для него, а о милосердии, но... Конечно, он будет молчать в любом случае. Мама же не представляет своей жизни без меня.

- Ваш отец, - Эдвин говорит Биллу, - вся его вина передо мной лишь в том, что он хочет, чтобы я был им. Вполне человеческое желание. Да я и не могу быть никем иным. Так что всё нормально. Я буду стараться.

Я проводил Билла до машины (мой двойник тактично остался в гостиной). Сын тих и растроган. И еще мне показалось, он считает, что клон Эдвин чуточку лучше, добрее меня.

Мы гуляем с ним в городском парке. Здесь не может быть моих знакомых, и нам не надо прятаться. Никому нет никакого дела до двух старичков-близнецов. Я устал. Я теперь устаю очень быстро. Клон Эдвин выдохся чуточку меньше моего, что же, мои генные инженеры не зря получают свои зарплаты. Я сажусь на скамейку. Он садится рядом.

- Я всегда должен сидеть нога на ногу? - спрашивает он.

- Необязательно. Когда как, то есть по желанию. Но я обычно сажусь чуть подальше от своего собеседника.

Он отодвигается.

- Ты должен был лишь чуть отодвинуться, понимаешь? А ты отстранился так, будто мы с тобой поссорились.

Он придвигается, находит правильную дистанцию. Мы сидим, созерцаем: пруд, уточки, первые листья осени на пруду, чистый, немного прохладный воздух, юные и пожилые на утренней пробежке, кто-то выгуливает собак, кто-то детей.

- Ты, как и я, переживаешь сейчас гармонию и покой, - спрашивает он, - или же считаешь, что гармония при всей своей подлинности и правоте поверхностна и не отменяет страха предстоящей смерти, сознания несвершенности, невозможности смысла жизни?

- Я не настолько, знаешь ли, сложный и не настолько книжный. Так что умерь свой пыл. Мне просто сейчас хорошо, и я сейчас с этой красотой напрямую, без философствования и метафор.

Я не стал говорить ему, как мне больно всё это терять.

- Может быть, ты и прав, - задумался он. - Но ты не ответил мне о смысле.

- Смыслы были и, в общем-то, есть. Но они не те, что называются "высшими". И даже не в них дело, пойми.

- А в чем?

- Я сам толком не понял. Но твердо знаю - не в них. И это мое знание, может быть, добавляет что-то самим смыслам. Делает даже глубже, доподлиннее, что ли... смыслам вредно быть абсолютными. Да, конечно, я не дорос, не дотянулся до многих из них, очень жаль. Бывает, что больно и жаль. Но в то же время я свободен от них и не свожусь к этой своей неудаче.

- Черпаешь из неудачи? - спрашивает он.

- Ты упрощаешь в пользу громкой фразы, - отрезал я. - Я дожил и до покоя, и до удовлетворенности по итогам жизни, но не переоцениваю это... хватило ума и вкуса не переоценивать.

- Извините, - пред нашей скамейкой возникла длинноногая девушка в шортах. - Вы не могли бы нас... - подает клону Эдвину видеокамеру последней модели.

Он растерялся, смотрит на меня. Я киваю: "Сделай, Эдвин". И сколько таких мелочей еще будет. А мой двойник не готов. Но чтоб подготовиться, надо прожить целую жизнь, наверное. А как пользоваться этой камерой, я и сам не знаю. Отстаю потихоньку от жизни. Ладно, девица сейчас ему объяснит. И зачем это ей потребовалась съемка? Селфилась бы со своим парнем сколько душе угодно. Ах, юноша поднял ее на руки, теперь понятно.

Сын растрогался по итогам той нашей встречи, под впечатлением минуты. Но вот минута прошла, и началось занудство. Билл боится, как бы клон не вступил в права наследства. В который раз объясняю, что клон не есть субъект права. А он мне в который раз о том, что я прав, но только на сегодняшний день. А завтра неутомимые наши правозащитники добьются для клонов равноправия. "И будут правы", - говорю я. "Я с этим согласен, - отвечает Билл. - Я всеми руками "за". Это и справедливо, и гуманно, но мне нужны гарантии лично для меня".

Что же, поехал к своему нотариусу за гарантиями. Переписал завещание, которое и так уже гарантирует всё, что только можно, и Грейси, и Биллу. В последний момент сообразил ввести новый пункт: пожизненная рента для моего клона. Можно, конечно, оставить Билла в неведении, но мне хочется его проверить. Скорее всего, скажет нечто вроде: "Да, это честно и справедливо, но почему же честность и справедливость должны восторжествовать за мой счет?!" Не знаю только, будет ли он требовать полной отмены этого пункта в завещании или начнет со мною торг о размере ренты. Или всё ж таки я думаю о сыне хуже, чем он есть?

А вот это уже испытание для моего двойника. Я отправил его на встречу с моей бывшей женой Оливией.

Он сидит в ресторанчике. (У меня включена прослушка, и микрокамера вмонтирована в пуговицу его рубашки. Такой немного шпионский, из старых фильмов антураж.) Условились в двенадцать ноль-ноль, но Оливия, естественно, опоздала. И хорошо еще, что всего на час.

С ходу начала болтать о себе любимой. О своих делах, повседневных своих обстоятельствах. Ну и конечно, как все ей восхищаются: медсестры в больнице, случайные попутчицы в самолете, соседки по лежаку на пляже. Время над нею не властно - эта ее витальность, незаурядная жизненная сила, совершенно недостижимая для меня, пусть и основанная на поверхностности ее натуры, на детской, неистребимой самовлюбленности. Сейчас я настроен сентиментально, а в свое время не выдержал, сбежал. Простила ли она меня? Она же любит и ценит свои обиды. Доброта и вообще широта натуры как-то сочетаются у нее со злопамятностью. Вот она уже об обидах на наших общих знакомых - о жизни она искрометно, легко, об обидах же страстно и пафосно. Я знаю все ее обиды наизусть, их можно было б пронумеровать. Но мой двойник их не знает. Почему я ему не рассказал? Но всего ж не расскажешь. Оливия, слава богу, увлечена и не замечает его незнания. О нем (обо мне!) она задала всего пару вопросов и недослушала толком ответы. В общем-то, как всегда. Но на меня сейчас действует ее обаяние. Мне это не нравится. Клон должен начать иронизировать. Ну да, в порядке борьбы с ее обаянием. Но он этого не сделал. Ему всё равно или же просто не хватает фантазии?

А вот она уже об обидах на меня. Он тут же просит прощения. (Что ему, жалко что ли?!) "Не делай этого, идиот!" - кричу ему в наушник. Она простила. Взяла и простила мне свою испорченную жизнь?! Никогда не думал, что вина перед ней меня тяготит. Никогда не считал это вообще виной. А сейчас так хорошо на душе стало. Пусть я трижды, трижды три раза был прав, когда от нее ушел. Понимаю, конечно, если вдруг будет новая встреча, она опять обвинит меня и опять простит. Но всё равно так легко на душе.

Они расстались тепло. Оливия не заметила подмены. Примерно так же, как она все годы не замечала меня. Получается, экзамену, который сейчас сдал мой клон, невелика цена?

Мы говорим с ним о политике, экономике. Кажется, он разбирается в этом уже чуть лучше меня. Не ожидал, что это меня уязвит. Традиционный сюжет: двойник начинает вытеснять оригинал, тот возмущается, сопротивляется, барахтается, но лишь ухудшает свое положение, а двойник расчетлив и целеустремлен. Оригинал обречен на фиаско. У меня всё не так - я сам уступлю ему место, сам хочу, чтобы он был лучше меня. А вот же, приревновал.

В чем его преимущество? Он только-только начинает жить, открывает для себя жизнь. Ему интересно, он дерзок. И мои знания, мой опыт помогают ему в этой дерзости. Мне же они служат совсем для другого. То есть он далеко пойдет? А я-то создавал его лишь как сиделку для Грейси. Боже, что я наделал! Но он, каким бы ни стал, чего бы ни достиг, какая бы жажда жизни в нем ни бурлила, генетически так и останется больным стариком, который лишь ненамного переживет мою Грейси. Так даже спокойнее... хотя довольно-таки бесчеловечно.

Мы живем в век "умных" машин, и даже автомобили у нас "умные", да что там, "высокоинтеллектуальные"... Но Грейси знает, что я люблю водить сам, обожаю гонять по загородным трассам. Поэтому учу управляться с машиной своего двойника. Это, конечно же, самое простое из того, чем ему предстоит овладеть.

- Клон! - орет и показывает средний палец тип из обгоняющего нас автомобиля.

- Как он догадался? - мой двойник потрясен и напуган.

- Он вполне мог выкрикнуть "идиот" или "дебил", - объясняю я. - В старых итальянских фильмах в таких случаях почему-то еще кричат "рогоносец". В данном случае "клон" это просто ругательство. Оно сейчас входит в моду.

- Ты сегодня какой-то странный, - Грейси провожает меня до палаты, - и так смотришь. - Она имеет в виду: "Смотришь, будто прощаешься". А я действительно прощаюсь.

- Неужели боишься? - приложила ладошку к моей щеке. - Глупенький. Это ж всего лишь очередная твоя "интенсивная профилактика". Думала, ты привык. Ну давай. - В смысле "давай обнимемся".

Да, лучше обняться. Так мне проще скрыть, что у меня на душе... скрыть свои слезы. Но в голове не укладывается, что я вижу, обнимаю ее в последний раз.

- К твоему возвращению испеку бисквит с клубникой.

Это наше "фирменное". Она всегда встречает меня из больницы этим бисквитом.

- А что это у нас такое из глаз?

- Видимо, просто старею, Грейси, - улыбнулся я. - Надо же когда-то начинать.

- Мистер Остин, - окликает меня медсестра.

Грейси целует меня в кончик носа. Я должен поцеловать ее в губы, затем в подбородок и в щеку - у нас заведено так, ритуал прощания, с самой нашей юности сложилось так. Но я не верю, не могу поверить, что всё это в последний раз.

Я на больничной койке. Всё как обычно. Даже странно, насколько всё "как обычно". Странно и страшно. Мне принесли ужин. Самый обычный ужин, с учетом всех моих хворей: тщательно скалькулированы аминокислоты, витамины и минеральные вещества. А мне вдруг захотелось свиную отбивную с жаренной картошкой и хорошо прожаренный стейк форели. Медсестра озадачена:

- Это же вредно даже для здорового человека, а уж в вашем состоянии!

- Да, вы правы. Только не учли такой мелочи, что я лег сюда не на лечение и профилактику, а на эвтаназию. Впрочем, ладно. Стейк сейчас тоже не имеет значения.

Завтра, когда Грейси придет за мной, посвежевшим после "интенсивной профилактики", с этой кровати встанет мой двойник, мой клон Эдвин Остин, будь он проклят.

Сколько готовил себя к этому, сколько раз прокручивал сцену в мозгу, а оказался так малодушен. Надо просто представить, что мне ввели самый обычный наркоз перед самой что ни на есть стандартной, обыденной операцией. Так это и есть обыденная, рутинная процедура! Получается, в смерти нет ни загадки, ни таинства. Боже, как жаль! Как неимоверно, невыносимо жаль...

Всё понимаю и очень стараюсь, но... Чувствую себя, как... как кто? Как самозванец? Как вор? Занял чужое место, принимаю предназначенные не мне любовь и нежность. В конце концов, распоряжаюсь совсем не своими деньгами. Очень хочу себя убедить, что я это он. Иногда почти удается. Но он на моем месте не стал бы пережевывать все эти свои угрызения нечистой, смущенной совести. Или это я в силу ситуации хочу о нем думать хуже, чем он есть? А это не слишком-то правильное выражение "пережевывать угрызения" - его острота и только его. Он мне ее не озвучивал, но я чувствую, что она у меня от него. Только мне вообще не до острот теперь. Кажется, я уже понимаю, почему Эдвин так любил Грейси. Но я-то ее не люблю! Получается, лицемерю. Пусть и во имя милосердия и добра. Это мой долг. Но с каким трудом я порой сдерживаюсь, чтобы не сделать что-нибудь назло долгу ли, Эдвину. Сдерживаю натуру Эдвина? Свою собственную? Скорее всего, обе. Мне действительно лучше бы стать Эдвином Остином. Спокойнее будет и проще. Боже, как меня уже тошнит от всех этих парадоксов!

Грейси. Ее доброта и мягкость, ее голос и смех. А что, если я не могу влюбиться во всё это только лишь потому, что нас с ней соединил обман? Потому, что меня поставили перед фактом здесь, не оставили выбора, намека на выбор? Надо подняться над этим. Легко, конечно, сказать. Но Грейси-то ни в чем не виновата! Она сейчас счастлива и в тоже самое время она жертва.

И вечно она забывает, где оставила свой выключенный мобильник (Эдвин говорил, что у нее с самой юности так). Мы долго ищем его по всему дому. Эдвина это умиляло, меня раздражает. И зачем ей вообще мобильник, если ей никто никогда не звонит?

Я стараюсь как можно больше времени проводить на работе. Грейси должна знать, что я, как всегда, руковожу компанией. На работе мне проще, с Грейси же я, как сапер на минном поле, пусть даже мины существуют главным образом в моем воображении. На самом деле в компании всем заправляет Кристофер Коллинс (партнер Эдвина с самого основания компании), но Грейси и миру не надо об этом знать. Я к этому времени сумел во всём разобраться и стал помощником, советником Коллинса (тем более, что я знаю клонирование "изнутри", а он нет), помогаю ему плодить таких вот, как я. Может, стоит взорвать всю эту фабрику по производству надежд и несчастий? Я пока что не знаю. Тем более, что "фабрика" претендует на то, что производит "победу над смертью".

Коллинс поначалу опасался, не взыграет ли во мне Эдвин Остин, то есть не начну ли я оттеснять его от реального руководства компанией. Но, видимо, Остину уже приелось лидерство, а у меня сейчас другие задачи. Получается, я не считаю только личной своей заслугой, что не начал борьбу за власть. Спасибо широкому взгляду Эдвина на вещи? В принципе, всё это довольно комично, пусть мне и слишком тяжело дается.

Билл под разными предлогами не приходит в наш дом (я уже говорю "в наш"!), удивляюсь, как у него хватает фантазии придумывать столько предлогов. Хотя без него мне спокойнее, я же не могу быть всё время, как шпион на задании. Но ведь Грейси надо хотя бы изредка видеть сына. И жену сына, и внучку. Билл, как я понимаю, не сказал своим, что здесь у нас происходит, держит слово. Но как же ему удается организовать всё так, чтобы они не навещали Грейси, ограничились только звонками и видеосвязью? Значит, когда ему придет время клонировать себя, он сделает это искуснее, чем его папа, и с меньшим драматизмом для своего клона.

Те знания, что "оставил" мне Эдвин о Грейси, об их любви и прожитой жизни - чего-то здесь не хватает. Я всё пытался понять, не слишком-то получалось, и вдруг: у него нет полноты самой Грейси. Да-да, при всей силе и самозабвенности его любви. Значит, он любил прежде всего свою любовь к Грейси, себя самого в этой своей любви и только потом саму Грейси?! Так любить женщину и при этом не слишком-то интересоваться ее внутренним миром? Самонадеянно полагать, что и так знает о нем всё? Или же он был устроен так, что видел в ней главное и пропускал детали? Но кто я такой, чтоб решиться на подобные выводы здесь и уж тем более судить?!

Я вдруг заметил, что стал раздражать Грейси. Она уклонялась от объяснений, не от того, что щадила меня, просто она из тех, кто не любит, не может выяснять отношения. Но я догадался, пусть и не сразу - я раздражаю тем, что я правильнее Эдвина. Но я хочу (уже хочу!) быть собой. И что сделаешь, если я действительно правильнее Эдвина?! А вдруг эта моя "правильность", вообще всё, чем я так ли иначе превосхожу Эдвина, есть следствие не моей личностной сложности, а ограниченности природы и сущности клона?

Джон Лаберт, мой партнер по гольфу. Эдвин снабдил меня подробными инструкциями на его счет. Но тут и без инструкций ясно: добродушный старичок, достиг в жизни несколько больше того, на что изначально рассчитывал, и это легло в основу покоя и гармонии. Мне хорошо и уютно с ним. Эдвину он наскучил: одни и те же шутки из года в год, одни и те же истории. А мне только еще предстоит устать от его общества. Правда, мне, в отличие от Эдвина, не слишком-то нравится гольф.

Грейси назвала меня Винни-Пухом, а я не знаю, кто это такой. Вообще не знаю! Эдвин ничего не говорил мне о нем. Конечно, нельзя же заложить в память клона всё. Грейси поразилась, и даже не столько этому моему незнанию, сколько моей реакции на него. Мой испуг, мое напряжение ей непонятны. Тактично перевела разговор на другое. Посчитала, что у меня провалы в памяти? Я тут же попытался изобразить, что испуган, расстроен этими своими провалами. А завтра она поведет меня к доктору - проблемы с памятью лучше не запускать. "Действительно, а то еще вдруг забуду, что всю жизнь любил только тебя", - отшучиваюсь я.

Нашел материалы о Винни-Пухе, изучил, прочитал, посмотрел всё, что было когда-либо снято на тему. А почему Эдвин не рассказал мне о медвежонке? Да потому, что его не было в их семейном фольклоре. И понятно, почему не было, Эдвин антропологически уж никак на него не похож. Но и я не похож - я похож только на Эдвина. Так почему же Грейси? Она увидела во мне что-то, чего не было в настоящем Эдвине? И это вызвало прилив нежности у нее. Но что именно она во мне углядела? Я и по душевным своим качествам вряд ли похож на Пуха. А что, если она видит, угадывает во мне что-то, чего я еще сам не сознаю в себе? Что-то, что появится во мне завтра?! Не обольщайся, клон. Но всё равно приятно, да что там! радостно. Этот намек на надежду.

Я пригласил Джона Лаберта в бар. Попробую излить ему душу.

Меня вызывают в суд. Лаура Финч подала иск. Клон ее мужа Уильяма Финча оказался некачественным. Причем настолько, что просто от нее сбежал. Она требует компенсировать убытки и довести Уильяма Финча до необходимых кондиций.

- Не в первый и не в последний раз, - успокаивает меня Коллинс. - Один-два процента брака, куда деваться... Нет, конечно, мы совершенствуем технологии, в том числе и с твоей помощью, - когда мы одни, он старается не называть меня Эдвином. - А тебе в суд являться вовсе не обязательно. Пошлем юриста с доверенностью. Так что отдыхай, - хлопает меня по плечу Коллинс.

- А что у нас считается браком? - эта часть работы компании была закрыта для меня. Чтобы я не принимал на свой счет, видимо.

- Бывает, что у двойника через какое-то время деформируется внешность, открываются генетические заболевания, что были скрыты или же стабилизированы у оригинала, или же возникают проблемы с потенцией, - просвещает меня Коллинс. - В последнем случае вопрос становится спорным: обязаны ли мы устранять недоделки или двойник просто должен лечиться, как любой нормальный, то есть естественный человек? Наш адвокат Брикман на этом собаку съел, причем не одну, целую стаю, наверное.

- Так вы же сказали, что брак крайне редок, - попытался я.

- Ну а что касается более прозаичных проблем: апатия клона и снижение интеллектуального уровня по сравнению с оригиналом. - Глянув на меня: - Но это явно не твой случай, при всем уважении к старине Эдвину, разумеется.

- Так вот, во имя этого уважения. Я, мистер Коллинс, ни в коем случае не оспаривая ваших прав на компанию, настаиваю, чтобы она развивалась в том направлении, которое хотел видеть мой оригинал, Эдвин Остин.

- Я просто пытаюсь сделать чуть лучше, пойми. И вообще, давай-ка об этом после. Сейчас у нас, если ты помнишь, суд и многомиллионный иск. Кстати, такое следствие неудачного клонирования, как бегство клона, у нас действительно впервые. Надеюсь, сие не станет для тебя дурным примером. Кстати, ты получился зануднее Эдвина. Кажется, он этого и хотел. Но не до такой же степени.

Эдвин рассказывал мне: бывает так, что трагедией обернется не бракованное, а именно удачно проведенное клонирование. Однажды они клонировали одного гениального математика - ему надо довести до конца дело своей жизни. Всё получилось отлично, и даже допустимой при копировании погрешности нет. Только клон оказался не гениален - так, способности чуть выше среднего. Почему? Никто не знает. Здесь не может быть ответа. Клон покончил с собой.

Я добрался до своего досье. Всё так, как и говорил Эдвин. Кроме одного - я не переживу Грейси, а если и переживу, то очень ненадолго. Получается, мы с Грейси действительно можем "умереть в один день". Но ведь мы не прожили с ней "долго и счастливо"! То есть она "да", а я "нет".

Зачем Эдвин дал мне лишнюю надежду на жизнь после? Да, конечно, он считал, что обманывает меня ненамного. Но это успокаивающее его совесть "ненамного" для меня означает "всё". А меня, скорее всего, ждет тот конец, которого избежал сам Эдвин, создав меня. (Если только к тому времени не произойдет очередная революция в медицине.) И теперь это знание об отсутствии даже куцего будущего надо как-то принять. Как-то надо жить с этим. Если только действительно надо?

Сидим с Джоном Лабертом. Уютный паб, прекрасное пиво. Пытаюсь излить душу. Но как! Если нельзя сказать ему правду. Даже намека на правду не могу себе позволить.

Джон ободряет меня сентенциями уровня: "жизнь есть жизнь" и "смысл жизни в самой жизни". Кто-то другой быстро довел бы меня до точки кипения, но у Джона получается как-то умиротворяюще, можно сказать, гармонично. Потому, что умиротворен, гармоничен он сам? "Каждый миг бытия бесценен", "прими мир таким, как он есть", "всё добро, всё во благо", - воркует Джон. То, как он говорит, важнее сейчас того, что он говорит. Интонация важнее отсутствия особого смысла. Банальность в его устах становится истиной? Неважно. Мне хорошо с ним сейчас. Сам его голос. Его стиль для меня важнее того факта, что Джон самонадеянно и наивно считает себя носителем некоей мудрости.

- Может, оно и так, но... - всё ж таки пытаюсь возразить я.

- Как же вы все не цените то, что имеете, - не дает мне договорить Джон. Я и не ожидал, что он способен кого-то перебивать. - Вот, например, ты. Предположим, ты унаследовал от отца склонность к раннему облысению, но счастливо избежал его астмы. Мать наградила тебя варикозом, но ты застрахован от ее проблем с кишечником. Приобрел от бабушки кариес, но ее предрасположенность к слабоумию и артрозам обошла тебя стороной... Я же целиком и полностью, ты только вдумайся, целиком и полностью завишу от генетики моего оригинала.

Эдвин объяснил мне, что, если Джон начнет неловко или же глупо шутить, его можно легко остановить, сказав иронически-доброжелательное: "Джонни, прекращай".

- Джонни, прекращай, - я говорю без всякого намека на доброжелательность.

- А я ведь ничем не отличаюсь от вас, как вас там, живых? настоящих? Просто возник по произволу, капризу одного господина, но... - эффектная пауза, - раз уж я есть, я не стал проклинать судьбу, человеческий род и генную инженерию, а просто-напросто вжился в жизнь, приобрел такого прекрасного друга, в частности, - он кивнул на меня, - а то, что я, придет время, подобно моему оригиналу, загнусь от клеточного рака - разве это повод отрицать красоту и неисчерпаемость мира со всеми его восходами и закатами, с этим замечательным пабом? - он вернулся к этим своим сентенциям. - А проникшись красотой бытия, я избавился от зависимости от своего оригинала, перерос его как личность, оставил позади - он же совсем другой, уж поверь мне.

- Но почему же ты, - задыхаюсь я, - за все наши годы так и не сказал мне, что ты...

- Да как-то к слову не пришлось, - съязвил Джон.

Паб уже закрывается. Мы выходим на воздух, в прохладу ночи.

- Время придет, - умиляется Джон, - и я клонирую себя. И объясню своему клону, что он тоже должен себя клонировать... Знаю, сейчас ты скажешь, что это угроза вам, настоящим. Только нет никаких "вас" и "нас" - все мы живые, просто мы, клоны, начинаем жить не с нуля, а с генетического возраста и жизненного опыта наших оригиналов. Сие не всегда приятно, сужает пространство нашей свободы, но здесь есть и свои преимущества, и я сполна ими воспользовался. Жаль, что тебе не понять. Кстати, у меня есть двое детей от двух совершенно обычных женщин. Но мой сын, моя дочка это свое, родное, любимое, но нечто новое, а мой клон это я. Полностью я.

- Ах, ты хочешь такого вот бессмертия?

- Да, бессмертия. Помнишь, было у Шопенгауэра...

Эдвин что-то говорил мне о Шопенгауэре, но так, мельком.

- Извини, Эдвин, процитирую приблизительно, потому как по памяти: "Какой смысл в том, что я прожил множество прежних жизней, если я их не помню, если их нет в моем сознании", - говорит Джон, - а в сознании моего клона я, сегодняшний, буду. Слышишь! И в клоне клона буду тоже я. Это и есть бессмертие. И оно реальное.

- А если в каком-то звене энная твоя копия взбунтуется или же просто пойдет своим путем? - перебиваю я.

- Ты посмотри на меня, - не смутился Джон. - Ну какой из меня бунтовщик? И какой у меня может быть путь?

- Но твое бессмертие будет, - я ищу слово, - чисто горизонтальным. Это вечный повтор. Дурная бесконечность. Те же самые мысли. Те же самые шутки. Те же самые чувства.

- Именно, - умиляется самому себе Джон Лаберт.

- Вот где водораздел, - жестикулирую я, - а не там, где "живые" и "гомункулусы", "настоящие" и "клонированные". Он там, где красота и гармония обращаются в средства твоей самоуспокоенности и твоего самодовольства. Там, где ими покупается удобоваримый, благостный и ни к чему особенно не обязывающий смысл.

- Понимаю примерно, о чем ты, Эдвин, - кивает Джон. - Но ты так уверен, что ты по другую сторону от меня? Я же знаю тебя целую жизнь. Ты талантлив, может быть, гениален, но никаких озарений духа, или как это там называется... А я, разве я не в праве продлить себя в бесконечность? Пусть даже она, как ты выразился, горизонтальная и дурная. Мне надежнее и даже приятнее так.

- Да не покушаюсь я на твои права, - огрызаюсь я. - И на правоту твою не покушаюсь.

Оказывается, Грейси не ложилась, ждала, когда я вернусь из паба.

- Знаешь, Эдвин, я уже по тебе соскучилась, - сказала и засмущалась.

Эдвин посветил меня в оттенки их взаимоотношений. И я точно знаю - у них такого не было. Не обольщаюсь на собственный счет. Скорее всего, это у нее уже возрастное. Просто уже возраст, да? берет свое.

Мы любили друг друга. Любовью тихой, нежной, чуть неуклюжей, долгой. Вот она уже спит. Ее лицо с закрытыми глазами совсем другое. Столько покоя. Покоя, который вообще-то ей не дается - у нее утомительная, перегруженная множеством всяких болячек старость. А смотрю на ее лицо, слушаю ее дыхание - и ничего не надо.

Я решил, что пойду в суд сам. Коллинс было воспротивился, но, оценив пикантность ситуации - клон защищает фирму, производящую клонов, в деле о бракованном клоне - уступил моему напору. "В конце концов, даже если и ляпнешь что-нибудь лишнее, наш адвокат Брикман всё уладит. Так что благословляю", - сказал Коллинс и занялся своими текущими делами.

Полный зал, много прессы, судья в парике. Я не могу избавиться от ощущения киношности сцены. Лаура Финч почему-то в трауре. Это по мужу или по ушедшему от нее клону? Итак, иск миссис Финч, озвученный ею со сдержанной скорбью в голосе:

- Всю жизнь мы с Уильямом Финчем жили душа в душу, он был такой добрый, тихий и правильный. Когда его не стало, я решилась его клонировать, это для меня было единственным средством хоть как-то пережить трагедию, унять свою боль... я не могла жить без своего Финча. Я так любила его. Это было даже больше, чем любовь. Но моя жизнь рухнула в одночасье. У Финча во сне остановилось сердце. Подруги советовали мне, даже пытались меня с кем-то знакомить. Они не знают, что такое верность и преданность. Мне был нужен только мой Уильям Финч. Время, запрошенное фирмой мистера Остина на изготовление моего Уильяма, тянулось неимоверно долго. Как я смогла его пережить, сама не знаю! У меня поднялось артериальное давление, начались головные боли, обострились все мои хронические заболевания. Медицинские справки имеются у моего адвоката. Но наконец-то открылась дверь, вошел мой любимый Финч, и жизнь продолжилась. Я снова счастлива. Снова всё как всегда. Три недели счастья, Ваша честь. Три недели любви и понимания, - драматичная пауза. - А потом он, ни слова не говоря, собрал вещи и ушел не оглядываясь. - К залу: - Разве кто-нибудь из вас терял любимого человека дважды?! - Лаура Финч не в силах продолжать.

Явственно сочувствие зала.

Ей приходит на помощь адвокат Артурс:

- Мой клиент требует устранения всех неисправностей, допущенных компанией ответчика в ходе производства и подготовки к эксплуатации изделия под коммерческим названием "биологический клон Уильяма Финча". Клиент также требует перепрограммирования изделия на любовь и уважение, категорически настаивает на восстановлении личностных качеств покойного Уильяма Финча в полном объеме, с тем чтобы он стал пригоден к полноценному функционированию в качестве мужа. Кроме того, клиент требует компенсации морального вреда, ибо были грубо поруганы лучшие чувства миссис Финч.

- Что скажет сторона ответчика? - спрашивает судья.

- Ваша честь, - начинает наш адвокат Брикман, - мы разделяем горечь утраты... теперь действительно уже двойной утраты миссис Финч, но вот договор с миссис Финч, вот результаты сканирования заказанного ею клона, вот данные всех необходимых в таких случаях тестов и экспертиз, плюс повторные экспертизы, - потрясает огромной кипой бумаг Брикман.

- Передайте через судебного пристава, - кивает судья.

- К тому же, - продолжил Брикман, после того как вручил документацию приставу, - в самом иске глубокоуважаемой миссис Финч содержится полное его опровержение. Миссис Финч начала громогласно возмущаться. Судья призвал ее к порядку.

- Миссис Финч весьма убедительно заявила, что после появления клона в доме, я цитирую, "моя жизнь продолжилась", "я снова счастлива" и, наконец, "снова всё как всегда".

Мячик симпатии зала теперь на нашей стороне. Миссис Финч попыталась тут же дать разъяснения, но судья грозно стукнул своим молоточком.

- Следовательно, миссис Финч подтвердила полное сходство заказанного ею клона с оригиналом, - радостный голос Брикмана. - Она не обнаружила ни одного, я подчеркиваю, ни одного несоответствия ни во внешности, ни в поведении двойника. Ни в его жизненных ценностях, ни в бытовых привычках.

- Только ваш клон ушел от меня через три недели, а мой Уильям прожил со мной сорок лет! - вскочила со своего места миссис Финч.

- Надеюсь, в данном судебном заседании мы установим не надуманные, а истинные причины, - Брикман сказал так, что вполне можно поверить - истина для него важнее интересов представляемой им компании, да и собственного гонорара.

- Ваша честь, - поднимается адвокат Артурс, - я протестую. Прошу оградить моего клиента от недостойных намеков.

- Разве может хоть что-то быть недостойного в истине? - деланное удивление Брикмана.

- Протест принят, - судья стукнул своим молоточком, но как-то вяло.

Я попросил слова. Брикман напрягся, я его понимаю.

- Какая бы истина ни выяснилась в ходе данного разбирательства, - говорю я, - клон не робот, не киборг и не андроид, поймите. Он живой, настоящий, пусть и появился на свет не тем образом, как большинство сидящих в этом зале. И его нельзя ни перепрограммировать, ни "подкрутить у него в мозгу пару деталей", ни "разобрать на аминокислоты обратно". Если выяснится, что в сбое в поведении клона Уильяма Финча виновата наша компания, мы выплатим любые компенсации.

Брикман глянул на меня одобрительно. Считает, что это риторический прием такой, призванный продемонстрировать принципиальность и бескорыстность компании.

- Протестую! - поднимается Артурс.

- Неужели против компенсации? - язвит Брикман.

- Юридически клон не является человеком и потому... - игнорирует выпад Артурс.

Судья озадачен, не знает, как реагировать и что сказать.

- Правовой статус клона находится в подвешенном состоянии, - пытаюсь я, - и в ближайшее время...

- Правосудие должно свершиться сейчас! - провозглашает Артурс.

- Сейчас мы можем создать прецедент, - я и не думаю сдаваться.

- Даже у собачек и кошечек есть права, - говорит Брикман. - Попробуйте взять и просто так усыпить или выбросить на улицу своего питомца.

Аплодисменты в зале.

- Тишина! Или прикажу очистить помещение, - судья справедливо решил, что, провозгласив это, он в любом случае не ошибется.

Артурс, пошептавшись с миссис Финч:

- Если ответчик в своем утверждении о невозможности перепрограммирования и коррекции личности клона прав и суд это действительно установит, мы в таком случае будем настаивать на замене клона на новый экземпляр, в котором будут устранены все изъяны предыдущей особи. Замена, естественно, должна быть произведена за счет компании мистера Эдвина Остина. Требования компенсации морального ущерба остаются в силе.

Судья объявил перерыв.

"А помнишь..." "В каком же это году мы с тобой полетели в Ниццу?" "На первом курсе я была влюблена в Пола, потом в Тома, помнишь, такой бодибилдер, поразил меня своими мышцами, - Грейси встает в позу, поднимает свои ручки так, будто демонстрирует огромные бицепсы. - Но тут появился ты, и ведь не юнец, уже разведенный, да? а краснел, когда знакомился..." Грейси всеми своими рассказами, теплом, юмором и любовью, что в этих ее воспоминаниях, возвращает меня к низкой правде. А она в том, что я самозванец, пусть и во имя ее покоя и счастья. Пытаюсь оправдать себя своей любовью к Грейси. Я в самом деле дорос до любви, просто раньше не понимал этого, не ожидал от себя. А что, если я люблю ее только потому, что меня может здесь оправдать лишь любовь? И всё равно не оправдывает! Пусть я и стараюсь этого не замечать.

- Мистер Остин, - допрашивает меня Артурс, - как всем известно: одно дело, когда оригинал создает своего двойника при жизни, и совсем другое, когда его клонируют после смерти по ДНК, не так ли?

- Именно так, - киваю я.

- В первом случае оригинал передает копии свои воспоминания, весь свой жизненный опыт, формирует его картину мира, его взгляды, вкусы и ассоциации. Именно на таком виде клонирования и специализируется ваша компания. В то время как клонирование после смерти оригинала составляет в вашей практике не более пятнадцати процентов от общего числа подобных операций, я не перепутал ничего?

- Четырнадцати процентов.

- Тем более! - торжествует Артурс.

- И я не сторонник такого варианта копирования.

Брикман под столом больно наступает мне на ногу.

- В таком случае соблаговолите объяснить суду, почему же вы, не имея достаточно обширной практики, взялись за этот столь нелюбимый вами вариант? - развивает свой успех Артурс.

- Из жалости.

- То есть?

- Миссис Финч была убита горем и так просила, умоляла.

- Я умоляла?! - миссис Финч задохнулась, похоже, что от совершенно искреннего негодования.

- И вы настолько прониклись жалостью к несчастной, что выставили ей счет по завышенному тарифу, - наслаждается Артурс. - Весьма странное человеколюбие, мистер Остин, вам не кажется?

Оживление и смешки в зале.

- Этот вид клонирования действительно стоит немного дороже, - залу меня не смутить, - да, конечно, есть пара фирм, где сделают дешевле, но они не дают гарантии.

- О ваших гарантиях у нас еще будет время поговорить, - тон Артурса стал зловещим до театральности. - Расскажите суду, мистер Остин, как вы воссоздавали личность умершего Уильяма Финча, как готовили вашего клона к жизни с миссис Финч?

- Собственно, у нас не было выбора. Только по воспоминаниям, рассказам, представлениям его вдовы. Именно поэтому наша компания и не горит желанием заниматься клонированием подобного рода.

- Всё! У меня больше нет вопросов. Мы все только что окончательно убедились, что ответчик создал нечто, совершенно не совпадающее с представлениями миссис Финч о ее горячо любимом муже. Вам, мистер Остин, удалось что-то совершенно противоположное.

Возмущение в зале. Несколько криков: "Шарлатан". Это, видимо, мне. Брикман большим усилием воли удержался, чтобы не схватиться за голову, матерится шепотом.

- Ваша честь, прошу вызвать Уильяма Финча, - говорю я.

Судья разрешает перекрестный допрос клона Уильяма Финча.

- Мистер клон, - Артурс расхаживает возле правой стороны трибуны, за которой стоит созданный Коллинсом и мною Финч, - насколько вы чувствуете себя Уильямом Финчем?

- В большей мере, чем мне бы хотелось. Но что сделаешь. Так положено. И не могли бы вы, если можно, обращаться ко мне, как к Финчу.

- Итак, на лицо раздвоенность, - торжествует Артурс. - Клон сознает себя не как одно целое с покойным Финчем и не хочет полного отожествления со своим оригиналом.

- Но принимает это как неизбежность, - Брикман стоит с левой стороны не то чтобы облокотившись, но положив локоть на трибуну. - В полнейшем соответствии с договором, который подписала уважаемая миссис Фитч.

- Адвокат Брикман, смею вам напомнить, что вы должны задавать вопросы свидетелю, а не вступать в полемику с адвокатом вашего процессуального противника, - судье явно нравится собственный сарказм. - И, если вам нетрудно, уберите локоть.

- Извините, Ваша честь. Итак, мистер Финч...

- Протестую! Таким обращением к клону адвокат ответчика навязывает суду свои выводы, - хорошо знает свое дело Артурс.

- Протест отклонен, - поморщился судья.

- Итак, мистер Финч, - продолжает Брикман. - Что вы можете сказать о ваших чувствах к миссис Финч?

- Он всю жизнь беззаветно любил меня! - выкрикнула миссис Финч.

- Еще одно слово о любви, и я оштрафую вас за неуважение к суду, - говорит ей судья.

- Наверно, я любил, - задумался клон Фитч, - но как-то всё поблекло, затерлось по ходу жизни.

- Вы что, серьезно считаете те три недели, что вы провели в доме вашей вдовы, ходом жизни? - ловит его на слове Артрус.

-Что вы сделали с моим Уильямом?! - кричит мне миссис Финч.

- Неужели вам, мистер двойник, - адвокат Артурс становится мягок и вкрадчив, - на стадии заполнения вашей памяти и структурирования вашей личности такие, э-э, представления, нелицеприятные представления о ваших чувствах к супруге были поданы как исходящие от самой миссис Финч?

Зал предвкушает, замер.

- Нет, что вы! - оживился Финч. - Там всё было правильно и красиво. И очень подробно.

- И как же вы отнеслись к этой, э-э, информации? - Артурс уже заранее смакует свой окончательный триумф.

- Верил, конечно, - говорит Финч. - И мне нравилось. Ну да, любовь. Я буду с Лаурой Финч счастлив.

- Там это и есть счастье! - кричит миссис Финч.

- Я всего лишь клон, - взмолился Финч. - Мне трудно во всем разобраться... мне только еще предстоит... мне плохо. Но у меня чувство такое, что мистер Финч, когда был жив, хотел развестись с женой.

- И на чем же основано это ваше чувство? - живо осведомляется Артурс. - На огромном жизненном опыте? Или же мы здесь имеем дело с вашей гениальной интуицией? Вы что, знаете мистера Финча как свои пять пальцев, читаете в его душе лучше самого мистера Финча, который всей своей жизнью доказал преданность семье?

- Мне всё это тяжело, - Финч переходит на лепет. - Тяжело и плохо. Не мучайте, пожалуйста.

- Прекратите! - вскакиваю я и нарываюсь на судейское предупреждение. Пускай.

- Свидетель. Допрос окончен, - величественен и непроницаем судья. - Спасибо. Займите место в зале. - Приставу: - Разъясните свидетелю процедуру.

- Прошу пригласить свидетеля Стивена Брауна, - заявляю я.

- Мистер Браун, вы были лучшим другом Финча, - Брикман говорит как можно более доброжелательно. - Как долго вы знали покойного?

- Покойного знал лет двадцать, - Браун отвечает, глядя на Финча в зале.

- Обращайтесь к суду, - одергивает его судья.

- Финч дал мне взаймы две сотни, я не знаю, кому теперь отдавать. Но я отдам, - Браун обращается к судье. И тут же к Финчу: - Уильям, не думай, что я воспользовался. Просто ты умер слишком внезапно.

Финч на своем месте сидит бледный, совсем уж потерявшийся. Хохот в зале. Я пока что не понял, этот Браун в самом деле такой или всё-таки преувеличивает. Для разрядки оно и неплохо, и судья не слишком уж свирепо рявкнул на публику, но какая теперь будет цена показаниям Брауна?

- Поразительная порядочность! Это желание отдать долг во что бы то ни стало, зная, что перед ним лишь двойник умершего Финча и ты имеешь полное право не отдавать, - Брикман пытается поднять цену этим показаниям.

- Протестую! - поднимается Артурс. - Коллега Брикман сейчас пытается выдать тот глубокий шок, в котором находится свидетель, за высокоморальное поведение.

- Стоит ли по мелочам, - отмахнулся от него судья.

- Не такой уж и шок, - отвечает Артурсу Браун. Затем тут же судье: - А долг я могу отдать и жене. То есть вдове Уильяма, пусть он и дал мне деньги втайне от нее.

- А почему втайне? - сразу же ухватился Брикман. - Неужели в отношениях Финча с так обожающей его супругой было не всё гладко.

- Почему же не гладко? Гладко.

Артурс облизнулся. Когда свидетель защиты начинает разваливать линию защиты, это ж всегда интересно.

- Даже слишком гладко, - продолжает Браун. - Уильямс говорил, что хочется повеситься.

- Неужели? - спрашивает участливый Брикман.

- Ну это он не всерьез, - Брауну немного неловко, что он обнародовал слабость друга. - В некоторых случаях не всерьез, - кажется, Браун нашел баланс между тактом по отношению к другу и правдой, которую он суду сказать обязан.

- А можно чуть поподробнее о тех случаях, когда ваш покойный друг был совершенно серьезен, - Брикман умышлено говорит "покойный", что бы свидетель не слишком смущался в присутствии клона своего друга, чтоб помнил, что это клон.

- Любимая тема у него была "уйти и не оглянуться", - Браун действительно перестает отслеживать реакцию двойника Финча на свои слова.

- Так уж и любимая? - как бы ловит его на слове Брикман.

- Нет, - смутился Браун.

- Свидетель путается в показаниях, - реплика Артурса.

- Скорее, больная, - нашел нужное слово Браун. - Жалко было его, конечно. Но каждый раз слушать одно и то же! Я говорю: "Хочешь уйти - так уходи, наконец. Жизнь же проходит". Но я чувствовал, что он не уйдет.

- У меня вопросов больше нет, - сияет Брикман.

- Свидетель, - приступает к делу Артурс, - ваша уверенность в том, что ваш друг Финч не бросит свою супругу, очевидно, основана на том, что вы знали - несмотря на определенные психологические трудности в отношениях мистер и миссис Финч любят друг друга и не смогут друг без друга?

Я толкаю Брикмана под локоть, пусть заявит протест - адвокат истца навязывает ответ. Но Брикман посчитал, что не стоит, он верит в Брауна.

- Не уйдет по слабости характера. К тому же имущество, дети, ипотека. В общем, всё как всегда, - говорит Браун.

- Это сговор за моей спиной! - крик миссис Финч.

Я и не ожидал, что она сумеет молчать так долго. Судья грозится удалить ее из зала.

- Уильям боялся, что он не выдержит этого своего "ухода" и всего, что с ним связано, а получилось, что не выдержал "не ухода", - вздохнул Браун.

Пришло время заключительных речей:

- Абстрагируясь от эмоций, оставляя за кадром этику и философию клонирования человека, - вдохновляется Артурс, - что мы имеем в итоге? А имеем мы то, что двойник мистера Финча, пробыв в своей роли всего три недели, совершил поступок, на который самому мистеру Финчу не хватило целой жизни. Не есть ли это лучшее доказательство, что клонирование проведено некачественно?! Ибо зазор между личностью оригинала и личностью копии недопустимо, я бы даже сказал, непрофессионально огромен!

Аплодисменты зала.

- Клон притворил в жизнь многолетнюю и, как мы теперь уже понимаем, главную мечту своего оригинала, -говорит Брикман. - Он, как воспроизведенный по ДНК умершего человека, просто не мог знать о надеждах своего прототипа, не знал его разочарования и тоски. Твердо знал лишь то, что заложено в нем самой миссис Финч. И несмотря на это, он смог совершить тот вожделенный для Финча прорыв к свободе и достоинству, на который так и не хватило самого мистера Финча. Какие еще нужны доказательства виртуозно проведенного клонирования! Не знаю, можно ли случившееся считать реализацией личности Уильяма Финча за пределом его жизни, суд решает сейчас другие задачи, но мы столкнулись с новым качеством реконструкции личности, на которое даже и не рассчитывали специалисты компании Эдвина Остина, просто исполнявшие волю заказчицы.

Аплодисменты зала.

Судья оглашает решение. Его суть: иск частично удовлетворить в пунктах, касающихся возврата денежных средств и компенсации морального вреда (но далеко не в том объеме, на который претендовала миссис Финч!), при этом клонированный Финч не может подлежать замене, усовершенствованию или же утилизации.

Аплодисменты не только судебному решению, но и тому, что долгое заседание наконец-то закончилось.

- В любом случае, миссис Финч, ваш клонированный муж не сможет претендовать на раздел имущества, - успокаивает Артурс.

- Я так любила своего Уильяма, - не слушает его миссис Финч.

Финч подходит к нам с Брикманом:

- Значит, я могу пойти жить?

- Сегодня исторический день, - я делаю заявление для прессы на ступенях здания суда. - Мы добились - клонированный человек прежде всего человек. Отныне он не может быть собственностью заказчика. И уже совсем скоро он обретет всю полноту своих гражданских прав. А что в нем от оригинала, а что от него самого и в какой пропорции - теперь это касается только их самих и никого больше.

- Великолепно, Эдвин! - Брикман впервые назвал меня так. - Превосходно!

Мы идем с ним по тротуару, Брикман сейчас сядет в машину, а я прогуляюсь пешочком до дома.

- Одно слово - превосходно! - продолжает Брикман.

- Брикман! - я горячо пожимаю ему руку.

- Эх, Эдвин, если б ты при этом еще и был человеком.

А вот мистер Коллинс результаты моего дебюта в суде такими уж великолепными не посчитал. Пусть и понимал, конечно, что нашей заказчице запросто могли присудить совершенно неподъемную для нашей компании компенсацию.

У Грейси конфликт с Биллом. Как объяснял мне Эдвин, еле тлеющий, но, увы, не погашенный. Эдвин считал, что большая часть вины здесь все же лежит на Грейси, как на матери. Ей не хватает гибкости или же простой человеческой снисходительности. Не знаю, я же не могу смотреть глазами Эдвина, потому уже, что Билл его сын, а не мой. Знаю только, что душа Грейси неспокойна - чувство вины у нее перемежается с обидой на сына. При всех моих успехах в "обживании жизни" мне непонятно - со мною же Грейси никогда не бывает догматична, обидчива и злопамятна.

Мы с Коллинсом начинаем прием. За стенами компании руководителя изображаю я, а вот внутри... я настоял, чтобы здесь у нас обходилось без маскарада.

Входит приветливый молодой человек лет тридцати пяти. Рослый, с открытым, можно сказать, красивым лицом. Подает нам данные сканирования своего организма, результаты анализов и тестов. Устраивается в кресле, не напряжен, раскован.

Молодые приходят к нам, если они неизлечимо больны и ищут способ не умереть полностью, продолжить себя после... Или когда болезнь, несмотря на все усилия врачей, причиняет им невыносимые страдания - надеются получить новое тело. Мы объясняем, что сложим тело из прежних их генов, и если болезнь генетически обусловлена, она появится вновь (мы не боги). Они согласны - болезнь же станет непереносимой лишь годы спустя (есть такая надежда! Откуда только они берут ее?), а они пока отдохнут от страдания. Здесь мы говорим им о плате. Заплатить придется тем, что они, клонированные, будут всё-таки не совсем они... а может, совсем не они. В какой мере станут другими - в большей ли, в меньшей - спрогнозировать, предугадать невозможно. Согласны они на это? готовы? И тут уже каждый из них должен решать сам.

- Со мной всё в порядке, - Роберт Шеннор, так зовут нашего посетителя, понял, что я ищу в его бумагах. - Я абсолютно здоров. До неприличия здоров, - чувствуется, что это у него всегдашняя, затверженная острота.

- Тогда что же? - спрашивает Коллинс. Одно из его неоспоримых достоинств: он умеет убедить тех клиентов, которым не нужно клонирование, и умеет отшивать тех, кому объяснить невозможно.

- Весь мой жизненный опыт показывает, - улыбается Шеннор, - мне хорошо лишь только с самим собой. И люблю я только себя. Меня не раз уличали родители, дети, женщины. Но почему бы и нет? И потому я решил...

- Понятно, - кивает Коллинс. - Надеюсь, вам с ним, с самим собой, в смысле... действительно достигнете понимания. Помимо этого, - он забирает бумаги, принесенные Шеннором, - вы пройдете ряд исследований в наших лабораториях, после чего будем заключать контракт. С типовым текстом можете ознакомиться на нашем сайте. Все ваши дополнительные требования и пожелания, разумеется, будут учтены. Да, кстати, с вас ещё справка от правоохранительной системы.

- Мистер Коллинс, - он вообще-то предлагал мне называть его по имени, но я не хочу, - почему вы ему разрешили?

- Почему бы и нет, - Коллинс пародирует интонацию только что ушедшего посетителя. - Кому от этого станет хуже? Может быть, только самому оригиналу. Так что из этого случая мы даже извлечем какую-нибудь мораль.

- Ну и что, что я буду другим? - подписывает контракт Джим Калвер.

- Но как же? - изумляюсь я.

- Да какая, по сути, разница.

- Вы это что, серьезно?! - поражается Коллинс (мне казалось, поразить его вообще ничем нельзя). - Неужели вы не понимаете, что рискуете своей уникальностью? - Коллинс сейчас даже преувеличивает степень этого риска.

- Уникальный?! Не смешите меня. Я обычный. Нормальный. И ничего сверх того мне, слава богу, не надо, - он говорит без тени какого-либо кокетства. - Только чуточку лишнего хитрый. - Тут он уже начинает с торжествующим самодовольством: - Облапошил старуху с косой, как шестнадцатилетнюю целку в ночном клубе.

- Ну, а как же душа? - я не мог не задать ему этот вопрос.

- Нормальная, как у всех, в общем-то.

Калверу сорок, он клонирует себя сейчас заранее. Смысл такой: клонирует себя, когда он еще в хорошей форме, клетки не старые, "свеженькие", все органы функционируют, и оставляет себя-клонированного на нашем складе, сам же спокойно живет свои среднестатистические для нашего времени девяносто-девяносто пять лет, затем в состоянии, опять же, среднестатистической дряхлости умирает, а мы тут же активируем его клона. И вот вам, пожалуйста - Джим Калвер в самом соку, и лучшее время жизни опять впереди.

Он отдает экземпляры контракта на подпись Коллинсу. Тот расписывается, ставит печать, делает это нарочито медленно, для торжественности. Затем, опять же для вящей торжественности, поднимается из своего президентского кресла:

- Вашу руку, Джим! Какое ж крепкое у вас рукопожатие.

- Оно будет точно таким же, когда мы снова встретимся в этом офисе лет этак через пятьдесят - пятьдесят пять. - Калвер не собирается маскировать это свое, впрочем, весьма добродушное чувство превосходства на Коллинсом, которого точно не будет здесь через полвека. Иронии Коллинса он не замечает.

Перед нами Роза Парки. Подает нам листок. Читаем: ее трехлетний Джонни утонул в домашнем бассейне. Что тут сказать - такая попытка обратить необратимое, отменить бессмысленную случайность, искупить то, что вообще-то не искупляется. Только... мы обязаны ей сказать. Да, сказать это наше всегдашнее, будь оно неладно:

- Миссис Парки, - Коллинс не перекладывает это на меня, - только, вполне вероятно, вы получите всё-таки не совсем Джонни. И вы должны принимать решение, отдавая себе в этом полный отчет.

- Я понимаю, я же читала... Но ведь разница будет совсем ненамного? Только лишь на чуть-чуть. Правда? - цепляется за надежду Парки.

Терезе Сакс девяносто восемь лет. Она принесла нам свое фото. На нем ей восемнадцать. Редкостная красота. Настоящая. И как механистично во всегдашней своей работе на распад время! Она хочет, чтобы клонирование сделало ее, как на фото.

- Мы можем сделать вас не то что восемнадцати - восьмилетней. Нам не жалко, - говорит Коллинс.

- Остановимся на моих восемнадцати, - улыбается, не подозревая подвоха посетительница. - А это, - Тереза Сакс показывает на свое тело, - уберите с глаз моих.

Мы в два голоса начинаем ей объяснять, что генетически, то есть "внутри", она всё равно останется такой, какая есть сейчас. Со всеми вытекающими. У меня сразу же мысль: если она вдруг страдает недержанием, то это наше "со всеми вытекающими" становится не слишком-то удачным каламбуром.

Тереза Сакс продолжает настаивать. Может, она нас не понимает? Оказалось, всё понимает. Просто хочет побыть такой напоследок. Пусть даже если сама подготовка к процедуре клонирования и жизнь в своем юном теле сократят оставшееся ей. "Так хочется легкости, света и воздуха".

Нас с Коллинсом проняло.

- Миссис Сакс! Ну хотя бы пожалейте того юношу, который, - я киваю на ее фотографию, - влюбится в вас.

- Да, да, конечно, но... Вы же видите это фото.

И тут мы с Коллинсом поняли - она не умеет жалеть.

- Падре?! - не смог скрыть своего удивления Коллинс (а я вот скрыл).

- Вас что-то смущает? - в кресло с трудом садится седой, полуслепой, сухопарый священник. Не дожидаясь нашего ответа:

- Я хочу послужить Господу еще одну жизнь. Понимаете?

- Не всё успели? - я говорю сочувственно, но он, кажется, решил, что я иронизирую.

- Можете считать это малодушием. Да это и есть малодушие. Мне не с чем предстать перед Ним, понимаете?! Переделать, исправить, попробовать заново. Но это я не о биографии, не о судьбе, не о счастье, а только лишь о служении. Дайте мне еще одну попытку.

Коллинс молча кладет перед ним листы договора.

Невзрачная девушка. Такие у нас бывали. К сожалению, иногда они путают клонирование с косметической операцией. В таких случаях Коллинс неподражаем - умеет поговорить так, что девушке становится легче и уходит она успокоенной, а то и примиренной с самой собой.

Девушка выкладывает на стол капсулу.

- Что там? - спрашиваю я.

- Волос, - девушка серьезна, сосредоточенна, зажата. - Этого же достаточно для того, чтобы получить ДНК для клонирования, так?

- Волос? Прекрасно, - начинает Коллинс. - Позвольте полюбопытствовать, чей? Стойте, сейчас угадаю. Какая-нибудь поп-звезда?

- Нет, - я удивился, что девушка, при всей своей боязни услышать отказ (а боялась она заранее), смерила Коллинса настолько высокомерным взглядом. - Это один великий писатель.

- И как же вам удалось, мисс? - прихожу на помощь Коллинсу я.

- Да вовсе и не удалось. Я ничего не делала, ни на что не претендовала. Просто была у него на презентации, и когда он подписывал мне книгу, его волос, у него же такая потрясающая грива! упал на страницу, а он не заметил, ему уже дали на подпись следующую. Я действительно ничего не хотела. Но поняла, что это судьба.

- Ах вот оно как! Ну, если судьба, - кивает Коллинс. - И чего же ты от этого гения хочешь? Поподробнее, дитя мое.

- Чтобы он был моим. И, - девушка густо покраснела, - чтобы любил меня за мой внутренний мир.

- Вон! - заорал налившийся красным Коллинс.

Девушка поднялась, с подчеркнутым достоинством взяла со стола свою капсулу с волосом, но не выдержала и разрыдалась.

- Ну ладно, ладно, - смягчился Коллинс. - Знаешь, у меня у самого брат писатель. Кстати, достаточно известный - и что? Скажу тебе, эти литераторы довольно-таки мерзопакостный народ.

Разговор с мистером Невиллом уже два часа идет у нас по кругу. И дело не в его преклонном возрасте (ум у него живой, даже быстрый), просто он хочет услышать только то, что ему надо. А надо ему, чтобы его клонировали так, чтобы он не знал, что он клон. Человек претендует на абсолютное. Здравствуй, бессмертие, или что-то навроде этого. И что ему наши доводы, контрдоводы.

- Хорошо! - вдруг осенило меня. - Мы вас клонируем, и вы сами, пусть при участии группы наших опытных психотерапевтов, но сами убедите себя, что вы не клон. У вас будет множество тому доказательств. Если надо, мы всегда подберем вам дополнительные доказательства. - Коллинсу: - Кстати, это вполне реально. Опыт истории показывает, человек при желании может убедить себя в чем угодно.

- Но это же... это же... - подбирает слова Невилл, - получается, самообман.

- Но вы будете счастливы, - парирую я.

- Вы циник, - задыхается Невилл. Нажимает на кнопку вызова своего соцработника, чтобы тот вошел, подал ему ходунки и помог подняться. - Все вы циники. Наживаетесь на нашем страхе смерти, богатеете на нашей попытке спрятаться от пустоты.

- А к тому времени, когда вам потребуется новое клонирование, технологии уйдут далеко вперед, - пытаюсь смягчить его я, - и, вполне возможно, поставленная вами задача будет решаться уже не в вашем мозгу, а в лаборатории.

Сопровождаемый соцработником Невилл уходит в глубокой задумчивости.

- Шутки шутками, - начал я, как только дверь за посетителем закрылась, - но боюсь, что в скором будущем такое клонирование будет единственным противоядием от достижения бессмертия путем компьютеризации и робототизации человеческого организма и личности.

- Так ты у нас, оказывается, оптимист, - рассмеялся Коллинс. - Но признайся, в этом вопросе ты всё ж таки не совсем беспристрастен, - подмигнул он мне.

По дороге домой купил для Грейси букет ее любимых пионов.

- Сэр, к вам пришел ваш сын, - спешит обрадовать меня домработница. - Он и миссис Грейс сейчас на веранде.

Билл впервые появился после того, как... Наконец-то смирился? Просто привык? Ради матери? В любом случае я помогу ему. Раз он сделал первый шаг, думаю, я сумею ему помочь.

- Пойми, отец поставил меня перед фактом, - голос Билла был слышен еще в гостиной, с которой выходишь на веранду. - Я понял папу и долго держался. Даже решил, заставил себя решить, что он прав. Но получилось, что я потерял мать! Знаю, что делаю не то, знаю, что я не вправе, но я же живой и не могу так больше. Мне... ты не представляешь, какого мне было всё это время. Только вообрази, я бы пришел сюда, во имя тебя лицемерил бы напропалую, видел бы, как нечто сидит возле тебя, держит тебя за руку, изображает любовь и заботу. А я еще и должен называть это нечто папой! Пойми ж, наконец, клон, как бы искусно его ни сделали, какой бы он ни был распрекрасный, чтобы он о себе ни воображал, всё равно остается клоном. И ему не дано стать чем-то большим, - оглядывается и видит в дверях меня.

- Эдвин! Скажи, что это неправда! - никогда я у Грейси не слышал такого голоса.

- Правда, - я не знаю, куда деть цветы, ставлю их в какую-то вазочку на тумбе у входа, не попадаю в горлышко стеблями.

Столько дней тишины, муки, нежизни в доме. Я был близок к тому, чтобы свихнуться или убить себя.

Грейси, осунувшаяся, поблекшая, окончательно состарившаяся, вдруг стала сильнее меня:

- Моя нынешняя жизнь, мое счастье оказались ложью.

- Грейси, послушай...

- И от этого не денешься никуда. А сил нет даже на малую долю этого.

- Грейси!

- Ложью оказалось всё, кроме того, что я люблю тебя.

Алексей Караванов,
Пожарные сегодня в Риме

Не подходи. Я говорю себе: не подходи. А огонь всё подзывает. Огонь меркнет, почти поблек, уже не слепит глаза. Дескать, подойди ближе, сними шлем, я не укушу. И даже чем-то весело постукивает, словно тут кто-то, посреди пожара, играет в домино и не замечает горячей духоты, не замечает пламя и дым.

Если я подойду - ничего не произойдёт, думаю я. Нужно хорошенько рассмотреть, не тот ли это огонь, который убил Тигровича. В центре комнаты огонь свалил стол, перебив ему ножки, сверху бросил плазменную панель, абажур, круглую рамку от зеркала. И бродит по этой куче, утаптывает её. Между мной и огнём нет ничего, что могло бы загореться. Если я подойду - ничего не произойдёт.

Прямо в огонь падает щётка, её шерстинки - не успеваю заметить - истлевают за одно мгновение. Стол трескается под тяжестью пламени, раскалывается на две части, и я вижу обгоревшие шпалы и раскалённые рельсы.

Этот мираж пробуждает меня. Я забыл, что бывает такой огонь, который может прыгнуть на одежду, если его отрезать от всего, способного загореться. Приближаться к любым пожарным огням опасно.

Направляю распылитель огнетушителя на пламя и жму на ручку. Порошковая струя быстро поглощает огонь. Комната шипит, чернеет, комнате становится легче с каждым мгновением. Рельсы и шпалы постепенно растворяются, на их месте теперь обгоревший пол, засыпанный белым порошком.

На бездорожье нашу пожарную машину занесло в кювет, мы не можем пока использовать воду. Но медлить было нельзя, поэтому справляемся огнетушителями. Хорошо хоть не вёдрами.

Из коридора забегает Ким:

- Очаг недалеко, через две комнаты слева.

Я выбегаю вслед за ним, придерживаю огнетушитель так, чтобы ничего не задеть. От дыма и гари колет в глазах. Невыносимый жар, даже дыхательная маска нагрелась так, что трудно глубоко вдохнуть. Если бы у меня в кармане лежал кусочек теста, то он бы испёкся.

Почти подхожу к комнате, на которую указал Ким, и тут раздаётся грохот, будто кто-то ударил по железной двери кувалдой. Ким проходит сквозь металлический каркас и резко пропадает. Передо мной, сразу за дверной рамой, завалившийся набок вагон. Я навожу на него распылитель и жму на ручку. Белая струя проходит сквозь видение, заставляя его исчезнуть.

Теперь вижу комнату, Кима и Олега. Они вдвоём поливают стены. Все стены тут в огне, словно покрыты красным мхом.

- Спасём дом, - кричит Олег.

Я присоединяюсь, хотя и понимаю, что спасать тут уже нечего. Хорошо хоть успели вывести всех жильцов и обошлось без жертв. Самое трудное будет после - все эти глаза, смотрящие на горелые остатки того, что так долго было пристанищем уюта и спокойствия...

Порошок крепко хватает пламя, сдирает его со стен. В треске потухающих головешек слышится "пожалей". Знакомая уловка. Я знаю, что и Олегу, и Киму мерещатся эти тихие стоны, и очевидно, что никто из нас жалеть огонь не будет. Мы будем добивать.

Огонь удаётся быстро затушить. Железнодорожный светофор, ещё одно видение, смывает белым потоком.

- Пройдёмся ещё раз? - предлагает Ким.

- Ага, пойдём.

Когда мы, пожарные, находимся в одном шаге от победы, огонь начинает убегать, и важно проверить все щели и норки, где он может притаиться. Иначе он найдёт там деревяшку или кусочек ткани, пустит корни.

Мы идём по коридору, заходим в каждую пострадавшую комнату и просто льём порошок. Льём вдоль плинтусов, льём за спинку дорогущего дивана, обливаем стойку для компакт-дисков. Это похоже на христианский обряд, мы изгоняем последних бесов из этого дома. Только люди вряд ли захотят вернуться сюда.

Через некоторое время завершаем обход. То ли минута прошла, то ли час прошёл. Теперь можно расслабиться.

Отпускаю ручку огнетушителя. Хочу уже выйти из дома, из этой жары. Подхожу к выходу и вижу, что двери нет. Точно, мы ведь сами её выбили, когда приехали.

На улице ясно, от яркого света в воздухе будто застыла едва уловимая дымка. Утром воздух казался мне душным, но сейчас, после пожара, мне кажется, что грянули холода. Повсюду люди стоят и смотрят любопытными глазами на дом, который почти полностью сгорел. Просто они ошарашены и не понимают, насколько похолодало. Им нужно одеться, иначе они замёрзнут.

- Так чей дом сгорел? - спрашиваю я.

- Соболева, бизнесмена, - отвечает Ким и ставит кружку на стол. - Ты уже третий раз спрашиваешь.

Сегодня нас трое: я, Ким и Ванька Пульт. Олег не смог прийти, дела какие-то сердечные.

- Теперь запомню.

- Не запомнишь. С ним говорят, а он на женщин пялится. Она скоро загорать начнёт от твоего взгляда.

Я действительно поглядывал на женщину, которая сидела за дальним столиком в компании с мужчиной. Судя по виду, обоим уже под сорок, моего возраста, но она очень яркая. Брюнетка на загляденье, может рекламировать модные шампуни.

- Ты всегда так смотришь? - спрашивает Ким.

- Как?

- В затяг.

- Нет. - Я пытаюсь сменить тему: - Раз бизнесмен, то, возможно, конкуренты подожгли.

- Всё возможно.

- По телевизору показать должны, - говорит Ким. - Сгорела бы квартира обычного трудяги - хрен бы кто показал. А если воротила какой-то - покажут. У нас по телику или хоромы, или бомжатники показывают.

- Я тут по телевизору недавно смотрел, - начинает Ванька Пульт, - знаете, как некоторые насекомые ведут себя при пожаре?

Я пренебрежительно махаю рукой.

- Да ты не бойся, я не про скорпиона, жалящего себя. Короче, есть где-то в Канаде, вроде как, такой особенный жук, который издалека улавливает, где лес горит, и потом он и другие его сородичи летят к пожару, пока другие животные разбегаются. Там жуки и спариваются, на пепелище прям. И закладывают яйца в сгоревшие деревья, чтобы потомство было в безопасности. Ведь все от пожара убежали да улетели. Представляете?

- Да, интересненько, интересненько, - говорю я. Рассказ и правда примечательный. Ненадолго задумываюсь и добавляю: - А если нет нигде пожаров?

- Вот этого уже не рассказывали, - говорит Ванька.

- Тогда жук, конечно, сам лес поджигает, - в шутку говорит Ким.

- Наш Эркюль Шерлокович Марпл раскрывает преступления века между вторым и третьим литром, - смеясь, говорю я.

- Сын как, растёт? - говорит Ванька и щурится. Он спрашивает это почти каждый раз, когда мы видимся.

- Да ничего, хорошо всё, - говорю я. Отвечаю так всякий раз.

Снова мельком гляжу на брюнетку за дальним столиком.

- Да закажи ей коктейль, - усмехается Ким.

- Ага, ерша, - говорит Ванька.

Мы втроём криво улыбаемся. Вспоминаю, что мне мерещилась железная дорога.

- На пожаре ничего не заметили? - спрашиваю я.

- Нет, - отвечает Ким. - Ты прямо говори.

- Вагоны.

- Нет, а что за вагоны? - говорит Ванька.

Им пока рано, они ведь не так уж и долго работают. Я же за много трудовых лет научился видеть, как говорится, насквозь: вид огня, его характер, повадки, желания.

Это как попасть в некий иноземный регион - сперва кажется, что все жители на одно лицо, издают одни и те же непонятные звуки, одинаково ведут себя, странно реагируют. Но стоит пожить в этой стране, и начинаешь различать лица, какие красивые, а какие противные; потом ты научишься понимать поступки и понимать речь, узнаешь смысл и тонкости обрядов. С огнём то же самое - теперь для меня каждый пожар имеет свои неповторимые черты. Я давно работаю пожарным, очень давно, и научился определять огонь по оттенкам света, по частоте и громкости треска сгорающего дерева, по длине заострённых кончиков пламени...

Обычному человеку, не проработавшему долгие годы с пламенем, не узнать по виду огня, какой у него нрав. Есть огонёк, готовый согреть в холода, готовый помочь с приготовлением обеда, готовый освещать дорогу тёмной ночью. А есть такие огни, которые бродят по свету, жалобно светятся и напрашиваются в друзья. А потом наносят коварный удар в спину. Схватит такой лукавый огонёк, пока все спят, безвинную штору или несчастное полотенце - и считай, что нет жилья.

Но меня такой злодей не перехитрит. Я уже научился видеть, какому знаменитому пламени подражает молодой огонёк на пожаре, на какой исторический пожар хочет быть похожим.

К вечеру похолодало. Мы с Ванькой и Кимом выходим из заведения, прощаемся и расходимся в разные стороны.

Всё-таки мы не друзья. Обычные коллеги. Настоящим другом был Тигрович. Он научился читать мысли огней раньше меня. Мне уже никогда, наверное, не забыть, как я пренебрежительно шутил над его словами о мечтах огня, о желаниях огня. И не забыть, как потом, когда тушили пожар на складе, я вдруг увидел среди деревянных ящиков и стеллажей горящие паруса. Это был первый раз, когда мир огней раскрылся передо мной.

Тигрович после той смены рассказал мне, что огонь на складе подражал пожару, когда-то случившемуся на попавшем в штиль корабле. Есть где-то в океане тихие широты, на которых подолгу не дует ветер. Кораблям там приходилось неделями ждать попутного ветра... Тигрович рассказывал, а я, растерянный после случившегося, представлял большой парусный корабль, вспыхнувший в безветренную тёмную ночь. Представлял огонь, крушащий мачты, ломавший сперва один борт, затем корму. И матросы кричат, хватаются за грудь, ищут свои маленькие распятия, сжимают, будто хотят выдавить из них спасение.

Хотя с чего я тогда решил, что все погибли? Ведь могли хотя бы некоторые спустить шлюпки на воду, дождаться другого корабля, пережившего штиль.

Совсем недолго мы вдвоём, я и Тигрович, были единственными, кто мог читать мысли огней. Совсем недолго - я видел корабль в конце мая, а в первую неделю июля Тигровича не стало.

В тот июльский день загорелся областной Дворец культуры. Тигрович побежал на второй этаж проверить, всех ли вывели из здания. И там он попался в лапы белого огня, острого, как зубья капкана. Когда мы с ребятами залили весь первый этаж и поднялись в зал, то увидели, как погибает Тигрович. Он уже не двигался. И похоже это было на то, как если бы он просто уснул в пламени, будто в светящейся белой пижаме. Мы залили весь зал. Там на стенах висели картины с улыбающимися людьми в костюмах императоров и военных генералов, картины с женщинами в платьях придворных дам, и мне показалось, что им смешно смотреть на мёртвого Тигровича, от которого остался какой-то чёрный сухарь. И я направил рукав со стволом прямо на эти картины, даже на уцелевшие, начал заливать их водой.

Друг, какие у тебя были последние мысли? О чём ты думал перед тем, как угодить в огненную ловушку? О первой любви, наверное, о самом красивом рассвете, о песке на тёплом берегу, о вкусе зрелой шелковицы... Это так, как представляю я. Но, если быть честным, обошлось ведь без всякой поэзии, без мыслей о вечном. Вспомнил какую-нибудь смешную историю о драке стаи кошек со стаей ворон, подумал, что нужно рассказать её после смены, а затем - всё, финал.

Я никогда не считал себя виноватым. Тигрович погиб, исполняя долг. Только то острое белое пламя никак не могу забыть. Его мысли так и не удалось прочесть, словно это был огонь-безумец. С пожаром во Дворце культуры боролись ребята из нескольких частей, и я не уверен, что маленький огонёк не переждал потоки воды где-нибудь под ступенями или в углу оконной ставни. Я вообще ни в чём не уверен. Но я точно не виноват.

Останавливаюсь у поворота и думаю: продолжить идти прямо и добраться наконец до дома или свернуть в сторону и прогуляться ещё.

Сворачиваю. Но не иду дальше нескольких зданий и захожу в небольшую пивную. На улице весьма зябко, воздух холодный, шататься туда-сюда не хочется. Домой тоже не хочется. Лучше просто посижу один. Да, Игнат Тихонович, поднадоел тебе твой собственный дом. Всё больше тянет на общую территорию.

Подходит официантка.

- Сейчас, подождите, - говорю я и открываю меню. - Принесите пока только пол-литра тёмного.

- Хорошо, - говорит она и уходит.

Закрываю меню и озираюсь. Много пустых столиков. Недалеко от меня в одиночестве сидит невзрачная девушка. Или мне сейчас все кажутся невзрачными, пока не забуду ту брюнетку. Девушка недолго смотрит в окно, чуть приоткрыв губы, точно под гипнозом ночного освещения города. Потом достаёт сигарету и зажигалку. За одно мгновение, пока она прикуривает, я успеваю прочитать мысли пламени. Какое доброе пламя, однако. Оно мечтает поднимать в небо аэростаты.

Домой возвращаюсь поздно, за полночь. В квартире темно, сын уже спит. Завтра ему в школу. Я медленно, осторожно, чтобы не шуметь, снимаю обувь и прохожу в свою комнату. Дверь закрывается тихо, едва щёлкает замком.

Открываю ноутбук и жду, пока загрузится система. Первым делом просматриваю новости в интернете. Угнали микроавтобус... Реконструируют гребной канал... Пожар в доме известного бизнесмена... Ким, ты не ошибся. Потом начинаю искать информацию о железнодорожной катастрофе, о том, чем бредило то пламя в доме бизнесмена. Среди фотографий нахожу изображение перевёрнутого вагона, точь-в-точь как видел на пожаре. Читаю статью.

"Катастрофа произошла в тот момент, когда на перегоне два состава мчались друг мимо друга. Случился мощный взрыв углеводородов, скопившихся на местности из-за утечки в трубопроводе "Сибирь - Урал - Поволжье". Общее число погибших от 575 до 645 человек, из которых 181 - дети. Раненых - более 600".

Я представляю себе эту местность, труднодоступную для машин скорой помощи и пожарных. Представляю, как несутся два поезда и один слегка чиркает по боку другого, выбивает искру. Это страшно. Господи, как это страшно.

Закрываю ноутбук и сажусь в кресло. В комнате темно, за окном темно. Вижу себя ребёнком, учеником шестого класса. Мы с родителями едем в поезде встретить Новый год в Москве, вместе с их друзьями. Отец и мать о чём-то говорят, а мне надоедает сидеть на одном месте, обивка на спальных полках слишком жёсткая. Я выхожу в коридор, чтобы посмотреть, как быстро проносятся снежинки мимо окна, какие узоры оставил на стекле мороз. Когда я был маленьким, то часто ездил на поездах и мне казалось, что нет безопасней транспорта, нет безопасней места в мире, чем крепкий добрый вагон.

Воспоминания о детстве не помогают отвлечься от трагедии на железной дороге. Вспоминаю сегодняшнюю брюнетку - тоже не то, совсем не то.

Позвонить завтра Олегу или нет? Или послезавтра на дежурстве узнать, как там у него с делами сердечными, порешил ли всё.

Снова открываю ноутбук и думаю, как найти информацию о жуке, про которого рассказывал Ванька.

В темноте лучше слышно, и я слышу, как гудит холодильник и раздаются два щелчка в батарее отопления. Запахи тоже лучше улавливаются. Мои волосы до сих пор пахнут дымом. От механиков пахнет машинным маслом, от кондитеров - сладостями и ватрушкой, а от меня - горьковатым дымом.

Мы трясёмся в машине под завывание сирены. Экипировка на каждом пожарном застёгнута под горло, мы не упускаем ни одного карабина. Весь день было скучно, а когда стемнело, поступил вызов. Огонь будто бы выжидал, пока солнце уйдёт за горизонт и люди натрудятся, устанут. Ну да, в ночи больше драмы, чем в дне.

Возгорание произошло в цветочном павильоне около старого рынка. Этот рынок давно собирались снести, чтобы построить на его месте современный торговый центр. Не так давно мы уже тушили пожар на одном рынке - как выяснилось потом, всему виной были разборки между торговцами.

Машина сворачивает, и я вижу зарево. Автомобили первой помощи и полиция уже на месте.

Останавливаемся. Выходим и надеваем шлемы. Впереди меня идёт Ким. Я смотрю по сторонам - кто-то из наших успел снять люк на тротуаре и прикручивает к гидранту колонку. Стёкла горящего павильона сплошь в алых румянах.

К стене подставили лестницу. Я подхожу к Баяру, парню из нашей части, и спрашиваю:

- Крышу срываем?

- Да, иначе не потушить, - отвечает Баяр.

- Пойду помогу.

Тяну ещё одну лестницу и подставляю рядом с первой. Наверху пожарный пытается спилить кусок крыши. Я поднимаюсь, и мы тянем распиленную металлочерепицу в разные стороны. Куски выгибаются, но дальше не идут. Понимаю, что крышу не сорвать. Я мельком гляжу в образовавшийся проём и вижу, что там бушует огонь над целыми кварталами, там мечутся напуганные люди. Кто-то кричит и не может выбраться - между домами слишком узкие улицы и все они объяты огнём. Это похоже на горящий оползень.

Быстро спускаюсь с лестницы и подбегаю к Олегу, который показывает пожарной машине, чтобы она ближе подъехала к колонке.

- Народа там ещё осталось, нужно выводить.

- Да вывели уже, - говорит Олег.

- Быть не может, - не успеваю договорить, как понимаю: мне просто открылись мечты огня.

Иду к стоящим неподалёку людям в гражданском.

- Вы из павильона?

- Да, - отвечает одна из женщин. На ней большая лёгкая куртка, явно с чужого плеча.

- А сколько там людей осталось?

- Никого, все тут. - Она смотрит на стоящих рядом.

- Ладно, - говорю я, - только приехал. Сейчас разберусь.

Иду к машине, на которой мы приехали. Ким, Олег и другие уже заливают крышу павильона могучими струями воды. Я беру пожарную гранату.

- Обойду с другой стороны. Я быстро, - говорю и бегу к углу павильона.

Олег не успевает отреагировать. Я уже обогнул павильон и смотрю, где тут ещё один выход. Один из криков, который я услышал, когда пытался сорвать крышу, точно принадлежал живому человеку. Я уверен, там не один мираж, там есть живые.

Дверь нахожу почти сразу. Когда недавно тушили пожар на рынке, то пришлось искать запасной выход у похожего павильона. Их планируют по одному типу, поэтому сейчас долго искать не приходится. Быстро открываю дверь, кидаю гранату и закрываю. Сквозь стёкла вижу, что в этой части павильона пожар ещё не так силён, но почти всё помещение заполнил чёрный дым.

Проходит секунд десять. Надеваю дыхательную маску, включаю фонарь и вхожу. Граната понизила температуру в помещении, у меня есть некоторое время в запасе.

Делаю несколько шагов, снимаю маску и быстро кричу:

- Есть тут кто?

Снова надеваю, успев почувствовать запах горелых букетов. Свет фонаря с трудом проходит сквозь дым. Я словно пытаюсь просветить мутную воду. Задеваю что-то ногой.

Вожу фонарём то вправо, то влево, но без результата - почти ничего не вижу. Открываю какую-то дверь. Тут несколько коридоров. Ерунда, похожую ситуацию любой пожарный многократно отрабатывает на учениях. Продвигаюсь ещё немного и начинаю отчётливее слышать треск огня.

Прямо впереди, сквозь прорехи в дыму, можно заметить пламя, заметить, как оно кудрявится.

Тяну маску вниз.

- Есть тут...

Ударяюсь головой и падаю на спину. Сверху придавило, как будто дым загустел и не даёт подняться. Видимо, с потолка на меня упала балка. Кашляю и быстро подтягиваю маску вверх. Фонарь лежит близко, только не могу до него дотянуться. Баллон давит на спину, сейчас переломаюсь пополам.

Дёргаюсь. Никак не получается скинуть с себя эту тяжесть.

Дым немного расходится, но начинает приближаться пламя. Оно жёлтое и яркое, как свет солнца. Меня будто обнаружил огромный рой пчёл.

- Живые есть? - как могу, кричу сквозь маску.

Так вот, Тигрович, о чём ты думал: что ты простое средство спасения, что спасать нужно несмотря на риск. Никаких весёлых историй о воронах и кошках. Ты просто подумал о человеке, который одной ногой в бездне, которому нужна твоя помощь. Твоя и больше ничья.

Выходит так, что меня ждёт такой же финал. Господи, как это страшно...

А пламя всё ближе. Теперь видно, какое оно яркое, просто ослепляющее. Я раньше никогда не видел настолько яркого огня. От такого свечения можно повредить глаза. Приближаются горящие дома, горящие улицы. Люди что-то кричат в суматохе, пытаются спастись. Ветер разносит огонь, терзает его, как тонкое рыжее платье. Это древний город, только не могу понять, какой. У его жителей свободные широкие одежды. Древние города так похожи на саму природу. И почему дождь не поможет тебе справиться с пожаром, древний город?

Странное чувство, будто само время меня ощупывает. Не замечал его всю жизнь, а теперь оно касается меня на прощание, слегка прикусывает. Неужели хочет запомнить, что и такой человек жил.

Тяжесть отпускает. Кто-то находит мою руку. Я не вижу спасателя, перед глазами всё в жёлтом свете. С трудом поднимаюсь. Меня держат за локоть и ведут, не дают выпрямиться в полный рост.

Все улицы в бликах и оранжевых пятнах. Я откашливаюсь и вдыхаю ночной воздух. Сильно жмурюсь, открываю глаза, но это не помогает избавиться от рези.

- Сам теперь дойду, - говорю я и отхожу от спасателя.

Не могу его узнать, хоть и на его шлеме номер нашей части. Глаза сильно колет от уличного освещения и прохлады. Понимаю, что боль скоро пройдёт, только ждать так не хочется, просто до злобы не хочется.

- Двое. Один из спасённых - свой, - это говорит стоящий недалеко пожарный.

Значит, есть ещё спасённый. Я смотрю в сторону и вижу, как на носилки кладут девушку. Она без сознания. Ещё чуть-чуть и я ослепну от пульсирующего света мигалки.

Подхожу к Киму. Он хочет что-то сказать, но я говорю первым.

- Его нужно потушить весь, до последнего огонька. Это пожар-полководец, я видел, на что он способен. Он умеет призывать вещи к себе, - я глубоко вдыхаю и выдыхаю, словно это поможет успокоиться. - Двери и кровати могут стать строем и пойти прямо к нему, сами себя принести на сожжение по его приказу. Полководца нужно погасить полностью, чтобы ничего тлеющего не осталось.

- Да, конечно, - говорит Ким. Он бы сейчас ответил так на любую мою речь.

Я моргаю ещё несколько раз, чтобы увидеть, не хочет ли Ким что-то добавить. Он молчит.

Иду к пожарной машине, чтобы засунуть под неё голову. Ведь куда ни глянь - везде огни: фары, освещение в окнах, фонари. Смотрю наверх - а там тоже свет, одна звезда другую в бок толкает. И только под днищем машины темно. Чем темнее, тем лучше.

Давид Сеглевич
КОД ВСЕЛЕННОЙ

Рыжиков задумался. Задумываться ему было не впервой. Только расслабишься и дашь волю коре головного мозга - тут же слетаются всевозможные посторонние рассуждения. На этот раз (вероятно, не без связи с наступающим окончанием года) пришли на ум древние римляне. Точнее, их занятный обычай, перенятый у фракийцев. В конце каждого дня человек опускал в специальный мешок камешек: белый, если день выдался удачным, черный - если день не удался. В конце года камешки подсчитывали и определяли, каких дней было больше. А вот интересно: почему бы римлянам вместо мешка с камнями не делать что-то вроде персонального календаря? Отмечали бы каждый день специальным значком - знали бы не только число плохих или хороших дней, но и то, как они чередуются. Бог с ними с фракийцами. Им, небось, и писать-то было не на чем, но римляне! Или папирус был дорог и не стоило тратить его на всякую ерунду? Кстати, а почему ерунда? Совсем неплохо знать, сколько у тебя в жизни скверных дней, а сколько хороших.

Научное мышление Рыжикова заработало энергичнее... А нельзя ли проверить, как распределены эти самые хорошие и плохие дни вдоль года? Разбросаны совершенно случайно? А вдруг да есть закономерности? Скажем, зимой неудачных дней больше, летом меньше. Или наоборот... Да хоть бы и случайно. Взять да сделать статистическую обработку за несколько лет. И тогда даже предсказания делать можно. Не с точностью до одного дня, но все же...

Время для эксперимента как раз самое удобное. Решено! Рыжиков подошел к висевшей на стене матерчатой папке, купленной у индейцев племени куну в одной из турпоездок. Здесь у него хранились всякие ненужные бумаги. Доцент порылся и вытащил большой табель-календарь на весь следующий год, присланный каким-то страховым агентством. Ему показалось, что цветастый попугай, вышитый на папке, кивнул хохлатой головой и озорно подмигнул. "Одобряет", - подумал Рыжиков. Он повесил календарь на стенку и полюбовался фотографией длинноногой девушки в бикини на фоне рекламы страхования жизни, торчащей почему-то посередь тропического пляжа.

...Новый год был встречен в веселой компании друзей, с шампанским, коньяком, закусками и горячим, буриме и прочими играми. На следующий день, отоспавшись, собрались в том же месте доедать вкусности и расслабляться за интеллектуальной застольной беседой. Вернувшись вечером домой, Рыжиков тут же вспомнил про свой календарь. Решив, что день прошел очень недурно, взял фломастер и пометил первое января жирным зеленым крестом.

Следующие три дня тоже прошли вполне благополучно. Рыжиков принял экзамен у двух групп студентов ("неудов" почти не было), посидел в библиотеке, перемежая знакомство с последними номерами научных журналов чтением добротной зарубежной фантастики, которую любил с детства. А самое главное: отношения с Мариной, завязавшиеся в декабре, продолжались ровно и последовательно: не пламя свечи, но спокойный огонек электрической лампочки...

За год, прошедший после развода, у Рыжикова случилось всего два или три легких романа. У него никогда не возникало желания в первый же вечер затащить новую знакомую в постель. Ему нравились свидания, поцелуи на морозе и постепенное превращение подруги из вещи в себе в часть его самого.

В пятый день года они поссорились. Одна из тех ссор, когда потом и не вспомнишь, с чего и началось. Что-то не то сказал, она надулась, а он начал оправдываться, и оправдания обидели ее еще сильнее. Придя домой, Рыжиков в сердцах схватил красный фломастер и двумя резкими движениями перечеркнул клеточку календаря. Впрочем, размолвка длилась недолго. Следуя известному правилу "Если подруга неправа, - извинись!", он позвонил и, уже не оправдываясь, предложил забыть о ссоре. Но через три дня инцидент повторился. И снова в календаре появился красный крестик. А вскоре настал день, когда размолвка растянулась на двое суток... К лету, после того, как Рыжиков пометил красным цветом пять дней подряд, они расстались окончательно.

Разумеется, отношения с Мариной были не единственной причиной появления красных меток в календаре. Мало ли их, мелких и крупных невзгод на нашей жизненной тропе? Сорвалась поездка на престижный семинар, зарубили статью, присланную в солидный журнал, не дали гранта на разработку проекта. Да и вообще, бывают такие дни, когда ничего не выходит, собственные мысли гнетут и раздражают, а дела валятся из рук. А жестокая власть вещей, что норовят сломаться в самый неподходящий момент? А общение с бюрократами, гоняющими по замкнутому кругу? Рыжиков видел, окидывая взглядом календарь, что "красных" дней хоть и меньше, чем зеленых, но все равно больше, чем хотелось бы.

Как-то в декабре, разглядывая свой двуцветный календарь, доцент впервые вспомнил о том, что собирался когда-то поискать закономерности в чередовании зеленых и красных крестиков. Чепуха, разумеется. Шутка. Какие там к черту закономерности в чередовании добра и зла, посылаемого судьбой? Он снова принялся внимательно вглядываться... Январь. Четыре зеленых, затем красный, потом три зеленых и красный, еще четыре зеленых, а за ними два красных... Стоп! Что-то очень знакомое. Не зря он столько лет информатику преподавал. Схватил ручку и стал лихорадочно списывать, заменяя зеленые крестики нулями, а красные - единицами. Четыре нуля - один, три нуля - один, четыре нуля - один, один... Разбить группами по три? - Нет, не то. По четыре? А если по пять? Мурашки пробежали по телу. Да и как было не содрогнуться? Перед ним лежал натуральный ряд чисел, записанных в двоичной системе: 1, 2, 3, 4, 5, 6... После семерки последовательность обрывалась. Дальше числа шли вразнобой, без какой-либо закономерности. Неужели прожитые им в начале года дни чисто случайно расположились в эту цепочку? Рыжиков быстренько посчитал вероятность такого события. Она оказалась исчезающе малой. Почти как если бы обезьяна за компьютером вдруг напечатала "Быть или не быть, вот в чем вопрос". Да еще с чистого листа.

Рыжиков продолжал усиленно соображать. Может быть первые семь цифр - просто средство привлечь его внимание, своего рода ключ? Тогда дальше идет закодированный текст. От кого это послание? Кто мог так расположить беды и радости его дней? Сама Вселенная? На каком языке написано? Каждая группа из пяти ноликов и единиц содержит одну из возможных тридцати двух комбинаций, и каждая комбинация - это число от нуля до тридцати одного. В русском алфавите как раз тридцать две буквы, если не считать буквы ё. Итак, каждые пять клеточек календаря - это одна русская буква. Дальше - дело техники, обычная процедура расшифровки. Какие комбинации повторяются чаще? Вот эта - наверняка е или о. После о должна быть согласная... Временами Рыжиков сам себе удивлялся: какой же ерундой он занят! Всё это так нелепо! Но текст - вот он, не приснился же.

В этот день Рыжикову не удалось расшифровать послание. Дело пошло быстрее, когда он сообразил, что ноль не соответствует никакой букве, а представляет пробел между фразами. Потому его и не было в ключе. Видимо, неведомый автор обошелся меньше чем тридцатью двумя буквами.

Тыизбран Хранитайну Неслужиариману Спасимир Впоследнийденьбудущ

Итак, текст гласил: "Ты избран. Храни тайну. Не служи Ариману. Спаси мир. В последний день будущ...".

Если бы Рыжиков получил подобный текст по электронной почте, он бы стер его не задумываясь, но послание, для которого понадобился целый год работы неведомых сил - это дело другое. Рыжиков помнил, что Ариман - это воплощение зла в зороастризме. Но кого имеет в виду неведомый автор текста? (Впрочем, об этом Рыжиков, кажется, догадывался). Надо срочно с кем-нибудь посоветоваться. Написано, правда, "Храни тайну", но что и для чего здесь хранить?

Первым делом Рыжиков решил позвонить своему другу Марку, жившему в соседнем доме.

- Слушай, Марек, тут со мной происходят странные вещи. И рассказал, как около года назад начал помечать дни, как расшифровал надпись...

Марк забеспокоился:

- Ты к психиатру обращаться не пробовал?

- Да ладно тебе! Приходи - сам увидишь.

- Выходить неохота: холодно.

- Ничего, коньячком погреемся.

И вот сидят они, положив перед собой календарь, закусывая коньяк любительской колбасой, и рассуждают о таинственном послании. Рыжиков благодарен Марку за то, что тот не высказывает предположения, что эта раскраска и расшифровка придуманы и исполнены не за год, а всего за день. Понимает, видно, что не станет Рыжиков тратить время на такую дешевую мистификацию.

- Значит так, - рассудительно говорит Марк. - Тебя избрали для выполнения какой-то особой миссии.

- Кто избрал?

- А черт его знает! Получается, что мировой разум какой-то. И ты должен спасти человечество от катастрофы. Возможно, от атомной войны.

- Но почему я? Кто я такой - глава правительства? Политик?

- Ну, ты же знаешь "теорию бабочки". Отправился обычный мужик на несколько миллионов лет в прошлое, раздавил случайно бабочку, а в результате вместо демократа избрали фашиста. Может, и от тебя чего-то незатейливого должны потребовать.

- Когда? Как?

- Видишь: "в последний день будущ". Это, видимо, незаконченное "в последний день будущего года". Так что время еще есть.

- Угу, - мрачно буркнул Рыжиков. - И у них, и у меня.

В ту ночь Рыжиков долго не мог уснуть. Всё перекатывал в голове это странное послание, перебирал возможные варианты ситуации. Погрузился в объятия морфея, так ни до чего и не додумавшись. А утром первым делом вновь схватил календарь, дабы пометить зеленым крестиком вчерашний день и еще раз просмотреть послание. Но что за притча? Крестами помечено не более трети клеточек! Рыжиков взял ручку, списал все числа, перевел их в буквы и прочел: "Что знают двое, то знают все". Перепроверил, кинул в сердцах календарь на стул, позавтракал и уехал на работу. Как-то пусто было на душе. О таинственном послании он в тот день старался не думать. Под вечер вернулся домой, кинул взгляд на лежащий на стуле календарь... Он был вызывающе чист. Вот месяцы, числа, дни недели... И ни одной пометки на большом клетчатом листе.

Майк Гелприн
Дурная примета

Я вишу на стене, в гостиной. На двух гвоздях, в багетной раме, под стеклом. За долгие годы я немного выцвел, но лишь самую малость, чуть-чуть.

- Это Аарон Эйхенбаум, - представляла меня гостям Това. - Мой муж. Он был настоящей звездой. По классу скрипки. Первый сольный концерт. И последний. В ноябре сорок первого. Пропал. Без вести.

Она так и не вышла больше замуж, моя красавица Това, моя единственная. Она тоже под стеклом, в траурной рамке, на сервантной полке напротив. Туда Тову поставил Ося, через день после того, как её унесли на кладбище.

- Это папа, - представлял меня гостям Ося, - он ушёл добровольцем на фронт. В августе сорок первого, с выпускного курса консерватории. Меня тогда ещё не было на свете. В ноябре пропал без вести, мы не знаем, где его могила.

Этого не знает никто, потому что могилы у меня нет. Я истлел в поле, под Тихвином, там, где Тарас меня расстрелял.

- Как живой, - говорили Осе, глядя на меня, гости. - Потрясающая фотография. Знаете, ваш отец совсем не похож на еврея.

Прибалтийские евреи зачастую блондины или русоволосые, так что я и вправду не похож. Ох, извиняюсь за слова, "был не похож", конечно же. В последнее время я частенько путаюсь во временах. Но мне простительно - повисите с моё на стене. И не просто так повисите, а "как живой". Не дай вам Бог, извиняюсь за слова.

- Мама очень любила его, - объяснял гостям Ося. - Она хотела, чтобы я тоже стал скрипачом.

Он не стал скрипачом, наш с Товой единственный сын, зачатый в первую брачную ночь, за два дня до начала войны. Он стал средней руки лабухом, потому что уродился робким и слабохарактерным, а восемнадцати лет от роду взял и влюбился. Один раз и на всю оставшуюся жизнь.

- Дурная примета, - говорила, поджимая губы, Това. - Скверная примета, когда мальчик любит девочку, которая любит всех подряд. Скажи, Аарон? Был бы ты живой, ты бы этого не допустил.

Я был не живой, а всего лишь "как живой", поэтому допустил. Она была шумная, вульгарная и жестокая, эта Двойра, дочка рыночной торговки с одесского Привоза и фартового домушника с Молдаванки. Она сносно играла на фортепьяно и пела, почти не фальшивя. Она курила вонючие папиросы, пила дешёвое вино, безбожно штукатурила морду и давала кому ни попадя, потому что была слаба на передок. Она приводила домой гоев, когда Ося мотался по гастролям, а Това отхаркивала последствия блокадной чахотки в санаториях. Она никого не любила, эта Двойра, она любила только деньги, когда их много. Она была стервой и курвой, извиняюсь за слова.

Она родила Осе детей, и я всё простил. Простил, даже когда Двойра умотала с заезжим саксофонистом и забыла вернуться, оставив Осю с двухгодовалым Яником и шестимесячной Яночкой на руках.

- Это дедушка, - говорила Яночка, представляя меня одноклассницам. - Его звали Аарон Менделевич Эйхенбаум. Правда, странно? Курносый и голубоглазый блондин с таким именем.

- Почему странно? - удивлялись не слишком поднаторевшие в еврейском вопросе школьницы. - Катька вон тоже блондинка, и нос у неё картошкой. И у Верки. И у Сани Зайчикова.

- Дуры вы, - авторитетно заявлял Яник. - Одно дело Зайчиковы, совсем другое - Эйхенбаумы. Скажи, дедушка?

Они все пошли в Тову - наш сын, внук и внучка. Они так же, как она, поджимали губы при разговоре, верили в дурные приметы и по всякому поводу советовались со мной. Не лучшая привычка, извиняюсь за слова - держать совет с покойником, будь он хоть трижды восходящей звездой по классу скрипки. А ещё они все уродились горбоносыми, черноволосыми и кареглазыми, и опознать в них евреев можно было с первого взгляда.

Во мне еврея не опознали. Ни с первого взгляда, ни с какого. Меня опознал Тараска Попов, нацкадр из удмуртской глуши, отчисленный с первого курса по причине патологической бездарности.

- Жидовьё, - объяснял Тараска сочувствующим. - Что такое ленинградская консерватория? Это когда из десяти человек семь евреев, один жид и две полукровки.

- А ты как же? - озадаченно спрашивали Тараску. - Никак полукровка?

- А я одиннадцатый лишний.

Он оказался в двух рядах от меня в колонне пленных, которых гнали по просёлочной дороге по направлению к оккупированному Тихвину.

- Господин немец, - подался вон из колонны одиннадцатый лишний. - Господин немец, разрешите доложить. Там еврей, вон тот, белобрысый, контуженный. Настоящий жид, господин немец, чистокровный. Прикажите ему снять штаны, сами увидите.

- Юден? - гаркнул, ухватив меня за рукав, очкастый малый со "шмайссером" в руках и трофейной трехлинейкой на ремне через плечо. - Зер гут, - он сорвал трехлинейку и протянул Тарасу. - Шиссен.

В десяти шагах от просёлка одиннадцатый лишний пустил мне в грудь пулю. Я рухнул навзничь и был ещё жив, когда Тараска срывал у меня с шеи менору на золотой цепочке. Ту, что в день свадьбы подарил мне старый Зайдель, Товин отец, потомственный санкт-петербургский ювелир. Менора, золотой семисвечник, залог и символ еврейского счастья, отошёл к Тарасу Попову, бездарному скрипачу из-под Ижевска, сыну ссыльного пламенного революционера и местной испитой потаскухи. Извиняюсь за слова.

- Хорошую вещь повредил, - посетовал Тараска, осмотрев менору с отколотой пулей третьей слева свечой. - У, жидяра!

Он, воровато оглянувшись, упрятал моё еврейское счастье за пазуху, сплюнул на меня и повторным выстрелом в голову добил.

- Дурная примета, папа, - сказал мой любимый внук Яник моему любимому сыну Осе, - я вчера видел одного гоя.

- Большое дело, - пожал плечами Ося. - Я вижу их много и каждый день.

- Это особенный гой. Он ухлёстывает за Яночкой.

У Оси клацнула искусственными зубами вставная челюсть.

- Как это ухлёстывает? - побагровел он. - Что значит ухлёстывает, я спрашиваю?

Ося растерянно посмотрел на меня, потом на Тову. Ни я, прибитый гвоздями к стене, ни Това в траурной рамке не сказали в ответ ничего. Да и что тут можно сказать, даже если есть чем.

- Знакомьтесь, - радостно прощебетала на следующий день Яночка. - Это мой папа Иосиф Ааронович. Это мой старший брат Янкель. А это... - она запнулась. - Василий.

- Василий? - ошеломлённо повторил Ося, уставившись на длинного, нескладного и веснушчатого молодчика с соломенными патлами. Вид у "особенного гоя" был самый что ни на есть простецкий. - Очень э-э... очень приятно, - промямлил Ося. - Василий, значит.

Василий смущённо заморгал, шагнул вперёд, затем назад и затоптался на месте. Веснушки покраснели.

- А это дедушка, - представила меня Яночка, - Аарон Менделевич Эйхенбаум. Фотография сделана на его первом сольном концерте. И последнем. Дедушка добровольцем ушёл на фронт и пропал там без вести.

Василий проморгался, шмыгнул курносым, под стать моему, шнобелем и изрёк:

- Как живой.

Наступила пауза. Моя родня явно не знала, что делать дальше.

- А вы, собственно, - нашёлся наконец Ося, - на чём играете?

- Я-то? - удивлённо переспросил Василий. - Я вообще-то, так сказать, ни на чём. Я фрезеровщик.

- Дурная примета, - едва слышно пробормотал себе под нос Яник, и вновь наступила пауза.

- Значит, так, - решительно прервала её Яночка. - Мы с Васей вчера подали заявление в ЗАГС.

- Как? - ошеломлённо выдавил из себя Ося. - Как ты сказала, доченька? Куда подали?

- В ЗАГС.

Это был позор. Большой позор и несчастье. У нас в роду были музыканты, поэты, художники, ювелиры, шахматисты, врачи. У нас были сапожники, портные, мясники, булочники и зеленщики. У нас никогда, понимаете, никогда не было ни единого фрезеровщика. И никогда не было ни единого, чёрт бы его побрал, Василия, извиняюсь за слова.

Мой робкий слабохарактерный сын Ося, наливаясь дурной кровью, шагнул вперёд.

- Никогда, - в тон моим мыслям просипел он. - Никогда в нашей семье...

- Папа, прекрати! - звонко крикнула Яночка.

Ося прекратил. Он мог бы сказать, что его дочь учится на третьем курсе консерватории по классу виолончели и ей не подобает брачный союз с неучем и простофилей. Он мог бы сказать, что его отец перевернётся в гробу от подобного мезальянса. Но он вспомнил, что неизвестно, есть ли у меня этот гроб, и не сказал ничего.

- Вася хороший, добрый, у него золотые руки, - пролепетала Яночка. - А ещё у него нет ни единого родственника, Вася круглая сирота, детдомовский. Зато теперь у него есть я. И потом... У нас с ним скоро будет ребёнок.

По утрам Вася, отфыркиваясь, тягал гантели, фальшиво напевал "не кочегары мы, не плотники" и шумно справлял свои дела в туалете. По вечерам он поглощал немереное количество клёцок, гефилте фиш и прочей еврейской пищи, которую вышедшая в декрет Яночка выучилась ему готовить. Заедал мацой и усаживался к телевизору смотреть хоккей.

- Азох ой вей, - бранился набравшийся еврейских словечек Вася, когда очередные "наши" пропускали очередную плюху. - Шлимазлы, киш мир ин тохас.

По весне Яночка родила Васе близняшек.

- Това и Двойра, - с гордостью представил неотличимых друг от дружки новорожденных счастливый отец. - Това и Двойра Васильевны.

- Васильевны... - эхом отозвался ошеломлённый Ося.

- Ну да, - расцвёл Вася. - Правда, они замечательные?

- Скажи, дедушка, - подалась ко мне сияющая Яночка.

"Клянусь, они замечательные, - не сказал я. - Даже несмотря, что Васильевны".

- Папа, нам надо поговорить, - подступилась к Осе Яночка полгода спустя. - Мы с Васей собираемся подать заявление.

- Опять заявление, - проворчал Ося. - Вы, похоже, только и знаете, что их подавать. И куда?

- В ОВИР.

- Куда-куда?

- В ОВИР, - неуверенно пролепетала Яночка. - Мы с Васей решили.

- На предмет выезда на историческую родину, в государство Израиль, - оторвавшись от хоккея, уточнил Вася.

- Что-о?! На какую ещё родину?

- На историческую родину моих детей.

- Вы что, рехнулись? - побагровел Ося. - Какой, к чертям, Израиль? Что вы там будете делать?!

- Не "вы", а "мы", - поправила Яночка. - Мы все будем там жить.

- На какие шиши?

- Папа, - укоризненно проговорил Вася. - Вы что же, думаете, на исторической родине не нужны фрезеровщики? Я собираюсь принять гиюр. Скажите, дедушка? - обернулся он ко мне.

Я не хотел ни в какой Израиль. Я прожил... Извиняюсь за слова. Я не прожил здесь, на стене, четыре десятка лет. Я не сказал ничего. Я лишь осознал, что у меня стало одним родственником больше. К многочисленным Менделям, Зайделям и Янкелям прибавился длинный, веснушчатый, с соломенными патлами особенный гой Василий.

Следующий год моя родня провела в спорах. Спорили каждый вечер, а по выходным сутки напролёт. Приводили неопровержимые аргументы в пользу отъезда и не менее неопровержимые против, а за поддержкой апеллировали ко мне. Я молчал. Мне нечего было сказать. За меня сказала Това. Ночью, накануне которой была достигнута договорённость паковать чемоданы, Това упала с сервантной полки траурной рамкой вниз.

- Дурная примета, - ахнул наутро пробуждающийся с петухами Вася. - Мы никуда не едем. Бабушка против.

Тем же вечером в знак семейного примирения Яник с Васей надрались. До изумления, извиняюсь за слова. Вернувшийся с кабацкого выступления Ося уже через полчаса догнал обоих.

- В Израиле в-виолончелистки нужны? - икал, поджимая губы, Яник. - Бабушка права: н-не нужны. А п-пожилые скрипачи? Там своих как собак нерезаных. А м-музыкальные критики? Я вас умоляю.

- По большому счёту, - уныло соглашался Вася, - фрезеровщики там тоже на фиг никому не нужны. А те, что на иврите ни бум-бум - тем более.

Вася привычно включил телевизор.

- И хоккея там нет, - резюмировал он. - Какой там может быть, скажите, хоккей? Правда, дедушка?

Я, как обычно, не сказал ничего. И не только потому, что не имел чем. Хоккея сейчас не показывали и у нас. Вместо него показывали Тараску. На фоне сложенных в штабеля мертвецов.

- Не все военные преступники понесли заслуженное наказание, - сообщил голос за кадром. - Некоторым удалось скрыться, как, например, надзирателю могилёвского концентрационного лагеря по кличке Скрипач. Вы сейчас видите его фотографию в кадре. Скрипач виновен в смерти сотен...

Я не слушал. Я смотрел Тараске в глаза.

"Гнида ты, Скрипач, - не сказал я. - Будь ты, извиняюсь за слова, проклят".

Два года спустя подошла Васина очередь на кооператив в новостройках, и паковать чемоданы таки пришлось.

- Ну что вы, папа, - привычно переминаясь с ноги на ногу и держа Тову на левом плече, а Двойру на правом, утешал всплакнувшего тестя Вася. - Мы будем часто видеться. Девяткино это не какой-нибудь там Тель-Авив. Правда, дедушка?

"Правда, - не сказал я. - С новосельем вас, дети. Маззл тов".

Мне было очень тяжело целых три года, потому что из Девяткино, хотя оно и не Тель-Авив, мои внуки и правнуки приезжали не слишком часто. Я по-прежнему висел на стене в гостиной, понемногу выцветая, и вместо хоккея, к которому привык, смотрел на затеявшего перестройку унылого Горбачёва с родимым пятном во всю лысину. А потом у нас появилась Сонечка.

Она была миниатюрная, говорливая и непоседливая, с копной вороных кудряшек, разлетающихся на бегу. Она носилась по квартире безостановочно, будто кто её подгонял, и даже за фортепьяно не могла усидеть дольше пяти минут. Она щебетала без умолку и непрестанно наводила порядок - даже пыль с меня стирала по пять раз на дню. Так продолжалось до тех пор, пока она не родила Янику Машеньку.

Впервые увидев свою третью правнучку, я обомлел под стеклом. Она была... Она была курносая и голубоглазая, с ямочками на щеках и светлым пушком на макушке. Она была вся в меня.

- Это что же, еврейская девочка? - засомневался при виде Машеньки Ося.

- Она ещё потемнеет, папа, - утешил пританцовывающий вокруг новорожденной Яник. - Чёрный цвет доминантен. Правда, дедушка?

"Неправда, - не сказал я. - В нашем с тобой случае это неправда. Она не потемнеет".

- Это прадедушка, - представляла меня одноклассницам восьмилетняя Машенька, - Аарон Менделевич Эйхенбаум. Он мог стать выдающимся скрипачом, но ушёл добровольцем на фронт и пропал там. Прадедушка на этой фотографии как живой. Мы с ним очень похожи. Мама с папой говорят, что одно лицо.

- Одно лицо, - подтверждала притихшая и присмиревшая после родов Сонечка. - Дедушкины гены возродились в третьем поколении. Так бывает.

Так бывает. Машенька была не просто похожа на меня внешне. Она оказалась ещё и талантливой. Талантливой, как никто больше. В пятнадцать лет она вышла на сцену Оперного театра с первым своим сольным концертом. Она играла Мендельсона, Моцарта и Брамса, а когда раскланялась, профессура консерватории по классу скрипки вынесла единогласный вердикт: "Восходящая звезда. Виртуоз".

Я был счастлив. Так, как только может быть счастлив покойник, семьдесят лет назад расстрелянный у просёлочной дороги под Тихвином. Моя третья правнучка подарила мне ещё одну жизнь. Она стала моим воплощением, моим вторым "я" на нашей, извиняюсь за слова, яростно прекрасной и отчаянно грешной Земле.

К восемнадцати Машенька объездила с концертами всю Европу, за два следующих года - весь мир. В день своего двадцатилетия она давала концерт для скрипки с оркестром на сцене санкт-петербургской Капеллы. А вечером у нас ожидался семейный ужин. В тесном кругу, для своих.

Сонечкиными стараниями праздничный стол ломился от блюд, а неотличимые друг от дружки Това и Двойра таскали с кухни всё новые и новые. Успевшие в ожидании именинницы ополовинить бутылку сорокоградусной Вася и Яник пели вразнобой "не кочегары мы, не плотники". Старенький Ося скрипучим голоском подтягивал. Наводила последний марафет располневшая Яночка. А потом... Потом отворилась входная дверь, и в гостиную впорхнула Машенька. Светловолосая и голубоглазая, с ямочками на щеках. Но я не смотрел на неё, не смотрел на своё новое воплощение на Земле. Потому что в дверях застыл рослый плечистый красавец с вороными волосами до плеч. Он был в смокинге, и красная бабочка кровавым росчерком перерезала белоснежную рубаху.

- Знакомьтесь, - зазвенел Машенькин голос. - Это мой папа, Янкель Иосифович Эйхенбаум. Мама, Софья Борисовна. Дедушка...

Она перечисляла родню, но я не слышал - у меня разрывалось от боли отсутствующее сердце, потому что я уже понимал, знал уже, что...

- А это Тарас Попов, - пробились сквозь стекло новые слова, - мой друг. Он дирижировал оркестром сегодня. Он очень талантливый, но это не главное. Час назад Тарас сделал мне предложение.

Наступила пауза. Сквозь стекло я смотрел на застывшую на сервантной полке Тову в траурной рамке, и мне казалось, что Това плачет.

- А это прадедушка, - представила меня Машенька. - Аарон Менделевич Эйхенбаум. Взгляни: он на фотографии как живой. Я пошла в него, прадедушкины гены возродились в третьем поколении.

- Я тоже похож на покойного прадеда, - пробасил рослый красавец Тарас Попов. - Меня и назвали в его честь. У нас есть семейная реликвия - менора, которую подарил прадеду на фронте его смертельно раненый еврейский друг. В ней не хватает одной свечи, там, куда угодила пуля. Мой дед носил её, потом отец, теперь я. Менора дарит нашему роду счастье. Сегодня оно досталось мне.

В этот миг сердце, которого у меня не было, расшиблось о стекло. Я рванулся с гвоздей, выдрал их из стены и обрушился вниз. Багетная рама, приложившись о край стола, раскололась. Я упал на пол плашмя, разбрызгав по сторонам осколки. Опрокинувшийся графин томатным соком залил мне грудь и кровавым языком лизнул лицо.

- Не бывать, - услышал я последние в своей второй, уходящей жизни слова. - Не бывать! Дедушка против.

Татьяна Максимова
Плачущий божок инков

Свеча догорела. Хуан поднял голову и распрямил уставшую спину. Ночная прохлада вливалась в раскрытое окно, но он не чувствовал ее - его сердце учащенно билось, щеки пылали лихорадочным огнем. Он поднялся, чтобы зажечь новую свечу и еще раз проверить расчеты, но понял, что сейчас не сможет хладнокровно и скрупулезно сверять цифры. Птица "Удача" билась в его окно, и он уже не мог спокойно усидеть на месте, почти ощущая, как она сбрасывает на него свое золотое оперение.

Почти год назад, после трагической смерти отца Хуан приехал домой повидать мать, решить кое-какие дела по завещанию и упорядочить бумаги, коих скопилось в кабинете покойного великое множество. Скромная фазенда в провинции Басков стояла в стороне от больших городов и умиляла молодого морского офицера Хуана Толедо своей тишиной и простым неизысканным обществом.

Дни отпуска проходили однообразно, скучно. Его не заинтересовала косоглазая глупая соседка, носиться по полям и виноградникам надоело. Хуан уже серьёзно подумывал о том, какую бы причину объявить матери, чтобы без излишних слез и нареканий покинуть ее раньше срока и догулять несколько недель оставшегося отпуска в веселой и шумной столице, где у двадцатипятилетнего Хуана было несколько бойких и хорошеньких подружек. Скорее всего все случилось бы именно так, если бы тяжелый рок семьи Толедо не настиг Хуана в тот ветреный, хмурый день.

Кабинет отца был большой захламленной комнатой, в которой почему-то стояли чучела птиц. Тут и там лежали морские карты, беспорядочно были навалены книги по истории Америки, астрономические таблицы. Хуан мало бывал дома в последние годы, но не помнил, чтобы отец раньше с таким пристрастием изучал животных океана, миграции птиц, историю Южной Америки.

Бесчисленные столбцы цифр в бумагах покойного встречались то и дело, но Хуан не видел в них никакого смысла. В тот ветреный, скучный день он наконец-то добрался до тайника, о котором догадывался, который искал.

Отковырнув перочинным ножом нижнюю часть маленького бюро, что стояло в дальнем углу кабинета, Хуан без труда наткнулся на потайной ящик. В ящике лежала большая и довольно потрепанная тетрадь. Судя по ее виду, это была записная книжка отца, и к ней он обращался неоднократно. Раскрыв ее, Хуан снова увидел ряды цифр и какие-то геометрические построения, вникать в которые он не имел ни малейшего желания.

Под тетрадью лежали какие-то письма или записи - стопка листов, исписанная мелким незнакомым почерком с вкрапленными в текст неправильными треугольниками и квадратами. И, наконец, в самом низу, под слоем старых счетов и расписок лежала небольшая золотая статуэтка плачущего божка, выполненная в знаменитом стиле инкских ювелиров. Хуан долго рассматривал божка и пытался вспомнить свою последнюю встречу с отцом, во время которой отец таинственно говорил о деле, которое вскоре будет у него в Перу, о прадеде, некогда воевавшем в тех местах, о записях, неожиданно найденных отцом в бумагах деда.

Хуан приказал растопить в кабинете отца камин и сел читать толстую тетрадь. Больше он не бродил, скучая, по дорожкам возле дома, не ездил к косоглазой соседке в гости от скуки, не носился на лошади по убранным полям и виноградникам. Он перебрался в кабинет отца и порой даже не выходил к завтраку, потушив свечу на рассвете.

Хуан не заметил, как пролетели оставшиеся дни отпуска и, к величайшей радости матери, отправил в адмиралтейство письмо с прошением о продлении отпуска по семейным обстоятельствам еще на полгода.

Хуан не выходил из кабинета отца целыми сутками, сверял столбцы цифр, вычерчивал неправильные треугольники, листал астрономические таблицы, читал лежавшие стопками книги о жизни и миграциях птиц, лоции и географические атласы.

Сегодня он вывел последнюю цифру расчетов и отметил на карте широту и долготу.

Его сердце ухало на весь дом и готово было выскочить из груди. Хуан верил в свою удачу: он разгадал одну из самых любопытных и таинственных загадок, над которой билось не одно поколение ученых и любителей. Он, может быть, единственный на планете знал теперь, где спрятано неисчислимое золото погибшего государства инков. От нахлынувших чувств он почти пробежался по кабинету, машинально сжимая в руке плачущего божка.

Но путь к золоту инков не был таким прямым и быстрым, как думал в ту чудную ночь Хуан.

Последующие два года он безрезультатно обращался к десяткам ростовщиков, доказывал и убеждал, говорил и защищал свою безумную идею перед десятками людей, пытаясь взять кредит для снаряжения крупной экспедиции. В его жизни не стало радости - веселый, общительный характер стал резким и неуживчивым. Его жизнь превратилась в ад - ежедневно, ежеминутно его терзала мысль о неисчислимых богатствах инков. И чтобы получить их, он готов был продать душу хоть богу, хоть дьяволу.

"Розали" прибыла в Лиссабон утром. Старший офицер Хуан Толедо стоял у борта и задумчиво смотрел на открывающуюся панораму большого города. Его темные, веселые прежде глаза, утратили живость и горели внутренним огнем, который сжигал Хуана. В глубоких карманах форменного сюртука он мрачно сжимал и разжимал голову золотого инкского божка.

Едва "Розали" ткнулась носом в старую, изъеденную морскими водорослями и ракушками пристань, как Хуан Толедо подошел к капитану. Добрейшей души человек сеньор Кадельго уже давно приглядывался к своему старшему офицеру и находил в нем разительные перемены. Вот и сейчас Хуан просил разрешения на выход в город так, словно его пятки поджаривали на огне.

- Конечно, сеньор Толедо, - отозвался капитан. - Если вам очень нужно в город, идите. Я сам присмотрю за погрузкой. Но нам не мешало бы поговорить, мой мальчик... - начал было капитан Кадельго, но Хуан уже бежал вниз, перескакивая через ступени по трапу, крепко прижимая к груди сундучок, в котором лежала заветная тетрадь с расчетами.

Дело было в том, что у Хуана в кармане лежал адрес ростовщика, который, судя по слухам, обладал несметным богатством и ссужал деньгами под огромные проценты. Хуан был твердо уверен в своих расчетах, а думать о процентах в его случае было просто смешно.

Экипаж подвез Хуана к серому безликому дому с множеством маленьких окон, грязь которых равнялась грязи немощёной улицы. Седой привратник без лишних слов взялся проводить Хуана, который заметно волновался. Они молча поднялись на второй этаж и остановились у высокой темной двери без таблички.

- Сюда, - кивнул привратник и позвонил в дверь.

Её почти сразу же открыла старая мрачная женщина и, узнав о цели визита, попросила подождать, захлопнув дверь с каким-то остервенением. Хуан вздрогнул от шума закрывшейся двери, но приказал себе не унывать и верить в удачу, даже если и здесь его ждет отказ.

Прошло несколько минут утомительного и унизительного стояния перед закрытой дверью, но Хуан решил довести дело до конца и уйти только тогда, когда мутный солнечный блик, едва пробивавшийся сквозь грязные стекла, коснется его ботинок. Но дверь открылась раньше, и его пригласила войти все та же мрачная женщина.

- О, Дева Мария, помоги мне! - прошептал Хуан и переступил порог.

Его вели темным длинным коридором достаточно долго для того, чтобы он вспомнил одну из страшных историй о том, как людей заманивали в такие гиблые места и убивали, предварительно очистив карманы. Хуан крепче прижал к себе сундучок и ускорил шаги вслед за быстро удалявшейся женщиной.

Она неожиданно свернула и, схватив Хуана за руку, втолкнула в маленькую полутемную комнату, сплошь заставленную антикварной рухлядью. Посредине комнаты на поломанном стуле времен Генриха IV сидел тщедушный сгорбленный старичок в старом сюртуке и близоруко рассматривал что-то в руке. Не обращая внимания на вошедших, он восторженно цокал языком, поворачивая вещицу к свету, который едва пробивался в небольшое грязное оконце.

Мрачная женщина с карканьем выкрикнула какое-то слово по-еврейски, и старик, вздрогнув, выронил из рук вещицу, которая, блеснув, откатилась под ноги Хуану. Хуан успел лишь нагнуться за оброненной вещью, как женщина с небывалой для ее лет поспешностью выхватила ее из-под ног гостя.

В луче света на мгновение блеснул радугой невероятной величины бриллиант и скрылся в складках ее одежды, на что старичок, казалось, не обратил никакого внимания.

Он все также перебирал мелкие вещицы или, может быть, камни на столике, который стоял перед ним. Женщина снова гортанно крикнула старику несколько фраз на языке, который Хуан считал еврейским, и тот, наконец, взглянул на вошедшего близорукими глазами, сделав приглашающий жест.

Хуан Толедо был из хорошей семьи и, когда надо, умел быть почтителен. Он подошел на несколько шагов и отвесил еврею самый церемонный поклон. Но старик не смотрел на Хуана, целиком поглощенный разглядыванием камней, которые россыпью лежали перед ним на столике. Не зная, что делать дальше, Хуан стоял перед ростовщиком, крепко прижимая к себе сундучок с расчетами. Женщина снова пришла ему на помощь - усадила Хуана на хромоногий стул напротив старика и, выразительно глянув большими черными глазами на рассыпанные перед стариком камни, которых, как показалось Хуану, становилось на столике все больше и больше, прошипела в самое ухо:

- Говорите, он слушает вас.

Затем она важно и быстро пересекла комнату и неслышно закрыла за собой дверь. Старик, не отрываясь, смотрел на камни, словно ничего не произошло, и Хуану казалось, что они шевелились под его взглядом.

Прошло несколько минут в молчании, и Хуану ничего не оставалось, как, слегка поеживаясь от странного приема, начать свой рассказ. Сначала Хуан говорил тихо, словно боясь отвлечь хозяина этой странной комнаты от дела, которое его забавляло: Хуан мог поклясться, что старик взглядом катает бриллианты, которые то появлялись, то исчезали со столика.

Хуана мороз продирал от этой игры старика, но он заставил себя отбросить все и начал говорить громко. Когда же Хуан в своем рассказе подошел к цели экспедиции и назвал ее - поиск священного золота инков, - старик оторвался от камней и в упор посмотрел на Хуана, словно увидел его только что.

Близорукие глаза сделались необыкновенно цепкими и проницательными, от его взгляда хотелось спрятаться, съежиться, глаза пронизывали насквозь, выворачивали наизнанку, заглядывали в душу. Хуан говорил заплетающимся языком, а взгляд старика холодел, спина выпрямлялась. Не имея больше сил, Хуан старался рассказать все побыстрее, не поднимая глаз, чтобы не встретиться со страшным взглядом старика и не сбиться.

Он рассказал все и ждал вопросов, собираясь перейти к расчетам.

В комнате надолго повисла тишина, прерываемая звенящей у мутного окна мухой. Хуан еще раз мысленно взмолился Деве Марии и поднял взгляд на старика, решив прочесть свой приговор в его глазах. Никогда больше Хуан не видел таких глаз с остановившимся и расширенными до предела зрачками, такого лица, на котором застыла маска смерти, таких бескровных губ у живого человека.

Старик неподвижно сидел с абсолютно ровной спиной и белым, как смерть, лицом, почти не дыша. Хуана словно пригвоздили к стулу, он не мог пошевелиться от страха, а мысли метались, словно мыши в мышеловке.

- Вразуми, Дева Мария! Что мне делать? Бежать? Сидеть на месте? Звать на помощь?

Прошло несколько минут, а может часов - Хуан потерял счет времени, - и дыхание старика стало ровнее. Мертвенная белизна отступила, и, наконец, он, взглянув на Хуана, заговорил.

От звука его голоса Хуан вздрогнул еще сильнее, чем от его вида.

Громовой, раскатистый голос шел словно из-под земли, и в нем слышался отголосок Ада:

- Я знаю все о тебе, Хуан Толедо. Ты владеешь тайной священного золота инков, но оно так же недосягаемо для тебя, как и для твоего прадеда. Никому из смертных не дано проникнуть в святилище древнего города Атлантов. Ищи "Бессмертного" или "Хранителя", и только они смогут провести тебя по Тропе. Я и сам мог бы проводить тебя по этой дороге, что ведет по дну Океана, но мне нужна та "волшебная" нить, секрет которой знают только Избранные. Этот Найм, которому я так завидовал в юности, стал огромной птицей, теперь уже мертвой, и не сможет нам открыть тайну Тропы.

Скорее всего, он не открыл бы нам ее, даже если бы был сейчас жив - видишь ли, Избранные далеки от человеческих страстей и поступают так или иначе по своим, неведомым нам, соображениям. А вот яйца, которые отложила загадочная птица Рух, "знают" все, что когда-то знал Найм, они владеют всеми знаниями, даже теми, которыми он бы не захотел с нами поделиться. Принеси мне яйца птицы Рух, а взамен я сделаю тебя самым богатым на этом свете. Все сокровища достанутся тебе - я в них не нуждаюсь!

И старик взглядом смел на пол все камни, что лежали перед ним на столе. Они на несколько мгновений блеснули радугой в луче света и пропали. Хуан проводил их алчным взглядом, ведь ему сейчас как никогда нужны были деньги. Старик заметил взгляд Хуана и разразился скрежещущим, раскатистым смехом.

- Принеси мне "знания" этого хитрого Найма, и я проведу тебя по Тропе. Он спрятал их в вулкане на Мадагаскаре, но и там они не в безопасности. А сейчас - иди. Ты и так оторвал меня от важных дел. Мне еще надо успеть спуститься в Ад и преподать чертям урок, послать черную бурю в Сахару, слетать на несколько дальних планет и загнать в бутылки парочку джинов.

Бедный Хуан! Его ноги совсем не гнулись, зубы стучали, а волосы на голове стояли торчком. Старик сверкнул глазами в сторону двери - и в открывшуюся со скрипом дверь вошла большая важная ворона. В ее повадках, в злых черных глазах сквозило что-то знакомое. Она важно подошла к Хуану и громко каркнула. Он с ужасом понял, что перед ним все та же мрачная женщина, которая впустила его в жилище Дьявола.

Как ни напуган был Хуан, но, выскакивая бегом из страшной комнаты, он не забыл заветный сундучок с расчетами. Он почти бежал по темному, длинному коридору за летевшей большой вороной, а вслед ему несся страшный, скрежещущий смех. Не помня себя, Хуан выскочил в подъезд и захлопнул за собой высокую тяжелую дверь. Но и на улице ему был слышен смех, шедший из самой преисподней.

Хуан вскочил в проезжавший мимо экипаж и попросил гнать во всю прыть. Его колени перестали дрожать только тогда, когда он увидел тихо покачивавшуюся на волнах "Розали". Избегая вопросительных взглядов команды и капитана, Хуан закрылся у себя в каюте, где сразу бросился в койку, накрываясь одеялом с головой. Сундучок, в котором хранились все расчеты и записи, жег ему руки, и он задвинул его в дальний угол платяного шкафа, словно и в нем таилась неведомая злая сила.

Сказавшись больным через закрытую дверь сердобольному сеньору Кадельго, Хуан не вышел на ночную вахту, предпочитая провести темное время суток за закрытой наглухо дверью. Но заснуть, забыть виденное и услышанное не удавалось.

Он то давал себе слово НИКОГДА больше не притрагиваться к сундучку и не думать о спрятанном золоте, то решал идти до конца - ехать на Мадагаскар, чтобы достать необыкновенные яйца загадочного Найма, которому так завидовал "Старик". Но он снова вспоминал, кого ему придется взять в экспедицию как проводника и соратника - и пытка продолжалась снова.

К утру, доведенный до крайности и измученный, Хуан вдруг подумал, что никто из мужчин рода Толедо, после странной и мучительной смерти овеянного славой и наградами за военные действия в странах Южной Америки прадедушки, не умер спокойной и благопристойной смертью - все умирали страшно и при невыясненных обстоятельствах, словно над ними тяготело Проклятие, тяжелый и мучительный Рок.

Вот и отец Хуана несколько лет назад был найден подвешенным вниз головой на суковатом дереве, что росло на каменистом обрыве, весь исклеванный птицами и истерзанный зверями. Кто скажет, как он оказался здесь? Не потому ли принял такую смерть, что прикоснулся к тайне инкского золота?

Все они - мужчины рода Толедо - были причастны к тайне. Отец Хуана нашел записи своего отца, тот, в свою очередь, разбирая семейный архив, нашел путевые заметки, дневники вице-короля Перу генерала Толедо.

Хуана прошиб пот от этих мыслей, и он даже сел на койке от пронзившей его мысли, что это боги инков мстят каждому, кто прикоснется к тайне священного золота. И он, резким движением сбросив одеяло, подбежал к шкафу, где висел его форменный сюртук. В глубоком кармане парадного выходного сюртука лежал маленький плачущий божок, с которым Хуан почти никогда не расставался после того, как нашел его под записной книгой отца.

Если бы Хуан закрыл глаза и, не глядя, поступил, как задумал - выбросил божка в иллюминатор идущей на всех парусах "Розали", его не постигла бы участь всех мужчин рода Толедо. Но... Он выхватил из кармана божка древнего народа Чиму и в рассветных лучах восходящего солнца золотое тельце ослепительно блеснуло, и божок так горько улыбнулся Хуану, что нельзя было не замереть перед его красотой и утонченностью.

В рассветных лучах вчерашние страхи показались не такими страшными, а цель стала заметно ближе.

Никогда раньше так сильно не болели ноги. Нечел решил все же подняться с циновки и навестить славный погребок в порту. Там можно было выпить рюмочку-другую кокосовой водки, узнать новости, поглазеть на матросов со всех морей мира. В этом шумном и тесном месте можно было забыть о старости, болезнях и хотя бы на несколько часов вновь почувствовать себя молодым и сильным.

Хозяин погребка, толстый Вечел, всегда был рад завсегдатаю и освобождал Нечелу лучшее место, доставая из своих запасов крепкое питье с запахом кокоса. Сегодня ветер с океана гнал серые неприветливые тучи, и кости Нечела разболелись не на шутку. Но до погребка было уже рукой подать, да и поворачивать в одинокую хижину не хотелось.

С трудом преодолев десять ступеней, ведущих вниз, Нечел вошел в полутемное, пахнувшее невыразимой смесью английского эля, немецкого шнапса, японского саке и чего-то еще не менее приятного, помещение погребка. Толстый Вечел приветливо кивнул Нечелу, не прекращая разливать пиво по кружкам какой-то подвыпившей компании матросов.

Нечел тяжело опустился на стул в своем любимом уголке напротив маленькой двери на кухню и довольно улыбнулся. Как хорошо, что есть на свете такое уютное, приветливое место, куда можно вот так просто прийти и посидеть, мечтая, слушая, глазея, и как хорошо, что он сегодня сюда добрался, несмотря на ноющие с утра ноги.

Вот уж поистине наказание ему за грехи - то, что никогда прежде не подводило его в молодости, то, чем он зарабатывал себе на жизнь, его ноги, сейчас совсем отказываются ему служить. Нечел углубился в свои мысли, перебирая грехи, за которые Аллах мог так наказать его и не заметил, как к нему подошел толстый Вечел. Широко улыбаясь, хозяин погребка традиционно хлопнул Нечела по еще сильной необъятной спине и задал свой обычный вопрос:

- Как твои дела, Птицелов?

После того давнего восхождения на вулкан Царатанана лет двадцать пять назад, в кратере которого ученый француз выкопал гигантскую птицу, друзья Нечела стали называть его Птицеловом.

Француз за своей находкой не возвратился - поговаривали, что ученый Париж не поверил его рассказам, записям, зарисовкам. Было ли это правдой, неизвестно, но птица, скорее всего, так и осталась лежать под слоем пепла и снега в кратере, и только это прозвище напоминало порой Нечелу о том подъеме на вулкан, после которого к нему крепко приклеилось это - Птицелов.

В ответ на вопрос Нечел слабо махнул рукой, выражая жестом и свою ежедневную одинокую беспросветность, и ночные боли, которые доводили его до отчаяния, и тяжелую старость, которая уже смотрела в глаза.

Вечел участливо покивал головой, налил в маленькую рюмку обжигающей жидкости и, нагнувшись к самым глазам Нечела, заглянул в них с неподдельным участием.

- Я уж хотел послать к тебе доктора, думал ты совсем свалился с ног, - сказал Вечел.

- Это все погода, - постарался ответить без боли в голосе Нечел, зная, что лукавит, не в погоде было дело.

- Тут на днях один моряк весь вечер расспрашивал меня о том, не слыхал ли я чего-нибудь о большой птице в кратере вулкана, и сулил за мой рассказ деньги. Я сказал, что сам не знаю о ней ничего, а вот человека, который видел ее, знаю. Теперь он заходит сюда каждый вечер, чтобы встретиться с тобой. Думаю, придет и сегодня. Мой тебе совет, возьми с него за рассказ немного денег - будет тебе на лекарства, а потом я угощу тебя неплохим ромом.

Вечел еще раз шумно хлопнул Нечела по спине и пошел к себе за стойку, успокаивая по пути расшумевшуюся компанию молодых матросов.

Нечел выпил уже вторую рюмку терпкого зелья, которое приятно согрело его и увело в далекие воспоминания. Боль в ногах почти не беспокоила, и он вытянул их во всю длину, облокотясь о спинку стула, и слегка прикрыл глаза. Шум в погребке не беспокоил Нечела - он давно привык мечтать и вспоминать под воркотню подвыпивших матросов.

В этот вечер шумная компания рано покинула погребок, и установилась сумрачная, успокаивающая тишина. Нечел не успел еще полностью окунуться в мир своих грез и воспоминаний, как Вечел тронул его за плечо и указал на высокого светловолосого офицера, который одиноко сидел у соседнего столика:

- Птицелов, этот человек хочет поговорить с тобой, - сказал толстый Вечел и, нагнувшись почти к самому уху, прошептал Нечелу:

- Не будь глупцом и лови свое счастье. Проси у него деньги за свой рассказ. Раз он приходит сюда ради этого, значит, ему это зачем-то надо.

И, как ни в чем ни бывало, толстый хозяин погребка смел передником несуществующие крошки со стола Нечела и пригласил за него высокого морского офицера с молодым лицом и пронзительными, горящими внутренним огнем черными глазами.

Испанец, - отметил про себя его быструю манеру поворачивать голову и учтиво кланяться Нечел и не ошибся.

Хуан уже несколько дней поджидал этого рослого негра, который, по слухам, видел исполинскую птицу. Предстояло выяснить у него, видел ли он яйца птицы, и если да, то где они сейчас. Вставая из-за столика и направляясь к соседнему, за которым сидел седой негр, Хуан прямо-таки напоролся на колючий, изучающий взгляд и понял, что разговор у них будет не из приятных.

- Добрый вечер, сеньор! - учтиво поздоровался Хуан с Нечелом, который по-прежнему тяжело сидел на стуле, опустив большие руки с крупными венами на маленький столик.

Нечел слегка привстал и уперся в незнакомца суровым взглядом. Вообще-то Нечел не слыл нелюдимым, но сегодня погода была ветреной и ноги не давали покоя, а это не способствовало хорошему, располагающему к тихой беседе настроению.

- Я хотел бы, сеньор, расспросить вас о событиях, в которых вы, по слухам, принимали непосредственное участие, - вежливо и, как бы не замечая испытывающего взгляда Нечела, начал Хуан. - Человек я совсем не богатый, но за ваши труды и потраченное время готов заплатить некоторую сумму. - И он положил на столик перед Нечелом маленький сияющий камешек.

Дело в том, что после посещения старика в Лиссабоне, в кармане своего форменного сюртука Хуан обнаружил десяток маленьких бриллиантов, стоимость которых равнялась его пятилетнему окладу, но даже этой суммы было недостаточно, чтобы снарядить серьезную экспедицию. Эти камешки жгли руки Хуану, и ему хотелось поскорее избавиться от них, вложив их в дело.

Глаза Нечела сделались на мгновение огромными - он явно считал плату за свой рассказ о подъеме на Царатанана несоразмерно высокой. Хуан понимал его чувства - он тоже совсем недавно испытал тяжелый шок, обнаружив у себя в кармане эти драгоценности. Стараясь быть предельно вежливым и не замечать растерянности негра, Хуан удобнее уселся на стуле и приготовился слушать.

- Я не так глуп, сеньор, чтобы думать, будто вам от меня нужен только рассказ о том, как мы поднимались на Царатанана. За такую плату я, наверное, должен буду сделать для вас еще что-то. Но я должен огорчить вас, сеньор, я совсем разболелся и уже почти ни на что не годен. - И Нечел поднял на Хуана глаза, которые уже опять испытующе смотрели на собеседника.

Хуан понял, что с этим человеком надо говорить прямо, и, почти приникнув к уху Нечела, он выдохнул:

- Скажите, в гнезде птицы были яйца?

Почему-то Хуану казалось, что лиссабонский старик все это придумал для того, чтобы спровадить его за тем - не знаю чем...

Нечел полуприкрыл глаза и увидел себя молодым и сильным. Да, он прекрасно помнил то огромное яйцо, которое он сам положил под мертвую птицу по указанию молодого француза, начальника экспедиции, перед спуском в долину. Нечел открыл глаза и, глядя своим острым взглядом в глаза испанца, ответил:

- Да, под мертвой птицей должно до сих пор лежать ее яйцо. Я сам его туда положил после того, как ученые его измерили, зарисовали и описали в своих дневниках.

- Вы говорите, там было одно яйцо? - разочарованно и вместе с тем облегченно спросил Хуан.

Нечел пожал плечами и ответил:

- Ученые тогда нашли одно яйцо, и, помню, оно было невероятно большим и тяжелым. О том, что там должны быть еще яйца, разговоров, по-моему, не было.

Побледневший Хуан еще ближе нагнулся к Нечелу, словно боясь, что их подслушают, и быстро сказал:

- Мне нужны эти яйца, высиженные гигантской птицей - и их должно быть два. За то, что вы мне принесете их, я вам заплачу. - И Хуан высыпал на столик перед Нечелом горсть ярко заигравших даже в тусклом свете погребка драгоценных камней.

Нечел никогда не видел такого богатства, а уж о том, чтобы такое предлагали ему - и во сне не могло присниться.

Но почему, почему же, Аллах, это пришло к нему так неожиданно и так поздно?

- Нет, сеньор, - грустно покачал он своей поседевшей головой, - я не возьмусь за это. Там всегда дуют злые ветры, а в это время года на вершину подняться - и думать нечего: все завалено снегом так, что достигнуть вершины не сможет даже тот, кто зарабатывает подъемами в горы на жизнь. А что касается меня, то я давно не хожу никуда дальше этого погребка, из-за своих ног, которые совсем перестали меня слушаться. - И Нечел отодвинул блестящие камушки от себя.

Но Хуан уже не слышал его: он мысленно видел себя в конце пути. Перед ним сияла своей божественной красотой статуя Солнца. Он уже бродил в прославленном легендами золотом саду среди золотых цветов, ему пели золотые птицы, над ним порхали бабочки из чистого золота. И он, Хуан Толедо, был обладателем всех этих неисчислимых богатств, и весь мир говорил о нем, завидовал ему.

Когда Хуан очнулся от своих грез, он увидел, что Нечел сидит напротив него, не шевелясь, и завороженно, пристально вглядывается в игру сверкающих искр, что вспыхивали и гасли в глубинах бриллиантов.

- Когда вы хотите получить наследство птицы? - хрипло спросил негр, не поднимая головы и не отрывая взгляда от камней.

- Через месяц, ровно через месяц я буду здесь - быстро и радостно отозвался Хуан, - но помните, мне нужны два яйца.

- Что ж, если они там есть - я добуду их и принесу вам в срок. - Нечел закончил фразу совсем тихо и, не поднимая головы и не прощаясь, тяжело встал и пошел к выходу.

"Дева Мария, да он же совсем старик", - подумал о негре Хуан, глядя ему вслед. С трудом переставляя ноги, Нечел прошел через весь опять заполненный веселыми матросами подвальчик, не отвечая на встревоженный взгляд Вечела, не реагируя на веселые улюлюканья ему вслед веселых и бесшабашных матросов. Хуан задал было себе вопрос, как этот старик со своими больными ногами взберется на Царатанана, если вершина недоступна для большинства молодых и сильных, но как-то вскользь - его уже несла река исполненной мечты и где уж тут успеть понять того, кто усадил его в лодку и оттолкнул от берега?

О, как тягостно, как мучительно долго тянется время! Хуан стоял у борта несущейся на всех парусах "Розали" и смотрел на пенный бурунчик, который оставался на гребне разрезаемой ею волны. Его совершенно перестала интересовать служба, и он бессовестно эксплуатировал доброго капитана Кадельго. Вот и сейчас, сказавшись больным, он не вышел на вахту - обычная морская работа не давала ему полностью окунуться в мир грез, отрывала его от обдумывания грандиозных планов, которые он не переставал строить.

Это превратилось в очень нужную ему игру, в которую он уже не мог не играть, без которой уже не мог жить.

"О, небо, как надоела мне эта старая и грязная посудина и ее старый, неуклюжий капитан. Еще немного, совсем немного, и я посмеюсь над вашей убогостью, а вы будете трепетать и умолять меня о своих мелких, ничтожных нуждах", - думал Хуан, и глаза его горели, а щеки пылали, как в лихорадке.

"Скорее, скорее, - мысленно кричал он встающему из-за горизонта солнцу, - еще один день ... И я получу их. А там, Дева Мария, ты поможешь мне".

И Хуан истово перекрестился на восходящее солнце.

Как ни тягостно тянулся день, но и он подошел к концу, а старушка "РозалиNo, слегка похрустывая парусами, уже заходила в большой знакомый порт с десятками мелкий лодок у берега и парой тяжело груженных бригов на рейде. Хуан стоял у трапа, в нетерпении сжимая в глубоком кармане свой талисман, который, как показалось Хуану, сегодня даже улыбался. Когда бросили якорь, к Хуану подошел капитан Кадельго:

- Я попросил бы вас, мой мальчик, присутствовать при разгрузке. Также с боцманом срочно нужно осмотреть обшивку. А я спущусь к себе, что-то мне нездоровится в последние дни. - И капитан испытующе посмотрел на старшего помощника.

"Ах, старый краб, - мысленно выругался Хуан, - угораздило его разболеться именно сегодня. И зачем эти проверки посудины в каждом порту?"

Огромным усилием воли он заставил себя утвердительно кивнуть, но глаза его метали молнии. Он даже заскрежетал зубами от сдерживаемой ярости. Добрый сеньор Кадельго слегка опешил от такого шквала чувств в ответ на свое, в общем-то, мягкое напоминание о выполнении долга.

- Что ж, Хуан Толедо, я вижу, вы и сегодня не готовы к выполнению своих прямых обязанностей и хотите только одного - поскорее сойти на берег. Если вы не одумаетесь, молодой человек, боюсь, нам придется расстаться.

Этот выговор тяжело достался сеньору Кадельго - его слегка выцветшие карие глаза часто моргали, а голос срывался от волнения.

Но Хуана уже не трогали мелочи - он был выше этого мира и этих людишек. И этот старый человечек смеет угрожать ему, ему, Хуану Толедо!

И Хуан ощутил острый, щекочущий озноб по всему телу, который душил и сотрясал его в приступе безудержного хохота.

Растерянный сеньор Кадельго испытал серьезные угрызения совести по поводу того, что, видя перемены в поведении помощника, вовремя не заподозрил в нем болезнь, а теперь, наверное, ему уже не сможет помочь никакая медицина. Хуан смеялся до колик, мысленно приговаривая:

"Ах, если бы ты знал, старый краб, как ты прав. Да, да - это действительно все в последний раз: и твоя служба, и твоя "Розали", и это плавание. Меня ждет другая жизнь, и я представляю ваше удивление, жалкие людишки, когда вы узнаете, что я могу купить целый флот таких вот "Розали" или в несколько раз лучше".

"Бедный, бедный мальчик! - думал, глядя на него, сеньор Кадельго. - Какое горе матери потерять такого когда-то доброго и веселого сына".

Тем временем с "Розали" был спущен трап, и Хуан, отсмеявшись, быстро обошел стоявшего в расстроенных чувствах капитана. Преувеличенно весело напевая, он спустился в город. Ноги сами несли Хуана к портовому погребку, а мысли витали далеко отсюда. Он быстро и легко преодолел десять ступеней, ведущих вниз, и вошел в полутемный зал.

В зале за сдвинутыми столами сидели матросы, которые уже изрядно набрались и, стуча кружками, громко и нестройно пели. Между ними с удивительным для его комплекции проворством сновал толстый хозяин погребка, который в этой суете не забывал перекинуться парой слов с завсегдатаями.

Он сразу заметил Хуана и указал ему зажатой в руке кружкой на свободный столик, за которым в прошлую встречу сидел Птицелов. Хуан целый месяц ждал этого дня: строил планы на будущее, видел себя владыкой мира, но никогда за это время ему не приходила в голову мысль, что Птицелов не сможет принести ему яйца птицы Рух. И только сейчас эта страшная мысль словно пронзила Хуана, и он замер от боли, как от укола шпаги.

Неужели снова поиски, ожидание и такая почти зримая цель уплывет в неясную даль?

Хуан передернул плечами от внутреннего озноба и попытался успокоиться. Не успел он опуститься на свободный стул, на котором сидел в прошлый раз, как к нему подошел хозяин погребка. Вечел угрожающе навис над Хуаном и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

- Я не знаю, о чем вы говорили с Птицеловом и что хотели от него, но знайте, это убило его. Сегодня ко мне пришли его соседи и принесли для вас большой и тяжелый ящик. Птицелов велел вам передать, что, хоть птица и мертва, но все равно ей это не понравилось. Берегитесь ее! Завтра мы хороним Птицелова на собранные со всего квартала гроши. - И толстый Вечел смахнул со щеки одинокую слезинку.

Нельзя сказать, что Хуан не опечалился смерти старого негра, но у него уже кружилась голова от планов, желаний, фантазий. Хуан опустил руку в глубокий карман своего форменного сюртука и достал сверкающий бриллиантик.

- Похороните его по всем правилам, - сказал он.

Остальные камушки, которыми он должен был расплатиться с Нечелом за труд, остались лежать в его глубоком кармане.

- Груз пусть отнесут на "Розали", но предупредите носильщиков, что его нужно переносить так, словно они несут больную мать, для которой каждый неосторожный шаг смертелен. - И он положил на столик перед Вечелом еще один сверкающий камушек.

- Благодарю вас, сеньор, - сказал Вечел.

Через мгновение хозяин погребка исчез в толпе выходивших матросов. Хуан тоже не стал задерживаться - он хотел поскорее за закрытой дверью каюты рассмотреть удивительные яйца загадочной птицы. Он почти забыл о последних словах негра, предупреждавшего об опасности, которая может исходить от мертвой птицы.

- Бред, конечно, бред больного человека, - и Хуан отогнал от себя эту мысль.

Поздно вечером с величайшими предосторожностями на корабль доставили большой ящик. Он еле-еле вошел в дверь каюты старшего помощника. Хуан плотно закрыл дверь. В большом ящике лежали два овальных шара.

Действительно, яйца были чрезвычайно большими, но, кроме этого, ничего особенного в них Хуан не заметил.

"Не все ли равно, какие они, эти яйца, - думал он, разглядывая их со всех сторон. - Скорей бы отдать их старику в Лиссабоне и распрощаться с "Розали" и теперешней жизнью".

От полноты чувств Хуан подпрыгнул, но момент был выбран явно неудачно - "Розали" как раз совершала разворот, ложась на обратный курс. От толчка Хуан потерял равновесие и, падая, звучно шлепнулся на одно из яиц.

Прочная скорлупа выдержала сильный удар, но внутри яйца что-то зашелестело и заскрежетало. Хуана прошиб пот от мысли, что с яйцом может что-то случиться, и тогда прости-прощай мечта о сокровище - ведь даже лиссабонский маг не сможет ему помочь. Невероятные, жуткие способности старика уже не страшили Хуана - он готов был мириться даже с ним ради достижения цели.

Шум в середине яйца через некоторое время затих, и Хуан постепенно успокоился. "Розали" шла в Лиссабон под всеми парусами, и Хуан надеялся, что плавание пройдет спокойно и с яйцами за это время ничего не случится.

Погода установилась, и рейс проходил благополучно. Хуан повеселел, считая оставленные за кормой мили. Как и прежде, он подтрунивал над товарищами по команде, выходил на вахты, был душой кают-компании.

Как-то ночью, стоя на вахте, Хуан услышал странный звук, который шел откуда-то сверху, с ясного, усеянного звездами неба. Прошло несколько неприятных минут, в течение которых суеверное сердце моряка трепетало от страха, пока Хуан не понял, что в вышине летят неисчислимые стаи птиц, и этот свист и шелест - звук взмахивавших в полете крыльев.

С этой ночи в середине яиц началось слабое потрескивание и уже не прекращалось ни на минуту. Хуан снова замкнулся и перестал выходить из каюты, умоляя Деву Марию не допустить беды, которая могла бы грозить яйцам. Изнемогая от тревоги, он часами сидел у раскрытого сундука и слушал неясные шорохи и глухие стуки, которые доносились из-под плотной скорлупы.

Между тем "Розали" подходила к опасным широтам, и переменчивый ветер бросал ее с боку на бок. Большой сундук в каюте Хуана все порывался съехать к противоположной стене, а лежавшие в сундуке яйца угрожающе шипели. Истерзанный этой пыткой Хуан безрезультатно боролся с качкой днем и ночью, вздрагивая от мысли, что с "Розали" может случиться беда.

- Не знаю, что мне готовит Господь. Защити, заступись, Дева Мария! - шептал Хуан.

В этот день злой ветер особенно рвал паруса, и стук внутри яиц был особенно силен, но обессиленный Хуан уже перестал обращать на него внимание, поручив все воле Всевышнего.

Целый день тяжелый сундук передвигался по каюте, повторяя рывки метавшейся в волнах "Розали". Ночью плотное облако, поднявшееся над реями уставшего от борьбы с волнами судна, скрыло ярко горевшие звезды. То была какая-то тень - страшный и мрачный призрак, один вид которого привел в трепет Хуана. Эта затаившаяся гибельная сила, которая могла удовлетвориться только обилием жертв, напоминала своими очертаниями гигантскую хищную птицу.

"Она прилетела за своими птенцами", - с ужасом подумал Хуан, глядя, как неотвратимо приближается черная тень. Он закричал от отчаяния, а из сундука слышался уже громкий стук. Над сундуком появилось сначала слабое, а потом все более интенсивное свечение. И вдруг свет словно вырвался из сундука и залил всю каюту и дрожавшего от страха и бессилия Хуана. И в это же время раздался тревожный свист аврального сигнала. Застучали по палубе с десяток бегущих ног, раздались крики команд, Хуан по многолетней привычке тоже стремительно выскочил из каюты на палубу.

Огромный язык пламени сорвался с неба и упал в океан перед самым носом бежавшей под всеми парусами "Розали". А у самого горизонта поднималась волна, закрывшая собою полнеба. Ее невиданный стометровый вал накрыл собою "Розали" через несколько минут.

Тайна Тропы и священного золота инков, тайна жителей Атлантиды, погрузившейся в библейские времена на дно Океана, приспособившихся к существованию в морской стихии - все это должно было остаться тайной до срока, определенного Провидением.

Евгений Добрушин
Единожды продав...

Петр Петрович Петров был одинок.

После развода с женой и раздела их совместной квартиры, он оказался в небольшой комнате в коммуналке с окнами на Неву и вечно пьяными соседями-белорусами, приехавшими в Питер на заработки. Сам Петрович был давно на пенсии - полковник в отставке, с хорошей подработкой охранником в ресторане. Едва наметившееся брюшко и седые волосы не очень портили его мужественную внешность, но после канители с бывшей женой он дал себе слово больше серьезных отношений с женщинами не заводить. Так и жил - летом ездил на дачу к старикам-родителям, зимой ходил на лыжах и катался на коньках. Собирал почтовые марки. Ходил в кино. Смотрел телевизор. Не пил. Не курил. Вел здоровый образ жизни. Но чего-то ему все-таки не хватало!

В тот день был сильный мороз. Только отгудели новогодние праздники, народ постепенно приходил в себя после бодуна, а Петрович - трезвый и бодрый - шел домой с работы. Давно уже стемнело, улицу освещали яркие галогеновые фонари, падал мелкий снежок...

Его внимание привлек маленький черный предмет рядом с мусоркой...

Сначала он хотел пройти мимо, но, подойдя ближе, разглядел, что кем-то оброненная или выброшенная вещица была довольно забавной на вид. Он остановился...

Поддел ее ногой...

- Ух, ты! - воскликнул он. - Клевая фигня!

Нагнувшись, Петров поднял черную статуэтку. Она изображала черта. Но как она была исполнена!

Размером с брелок для ключей, чертик был вырезан из дерева и покрашен черным лаком. Только глазки у него были красные. Ух, какие глазищи!

Он оттер ее от снега и положил в карман.

Всю дорогу домой у него было прекрасное настроение.

Войдя в квартиру, Петр снял шубу в прихожей, переодел унты на домашние тапочки и тихо, чтобы не разбудить спавших соседей, прочапал в свою комнату. Потом достал из кармана брюк находку...

- Ах, и славный чертяка! - тихо сам себе сказал он, любуясь новым приобретением.

Он аккуратно поставил игрушку на стол и переоделся во все домашнее. Есть он не хотел - в ресторане его всегда кормили "от пуза" - чего-чего, а жратвы они ему не жалели.

Спать не хотелось. На часах было полпервого ночи.

Петрович сел на табурет и стал вертеть в руках найденную статуэтку.

- Кольке он понравился бы, - сказал он тихо. - Сын любит такие штучки... Жаль, эта "сука" не дает с ним видеться. Настроила пацана против меня - и хоть тресни!

Петров сходил на кухню и принес чайник с водой. Включив его в розетку, он вскипятил чайку и стал пить маленькими глотками, смакуя аромат напитка.

- Как же мне тебя назвать? - спросил Петр.

- Федей меня зовут! - вдруг услышал он.

- Что?! - мужик, аж, подпрыгнул от удивления.

- Я говорю: Федором меня звать!

Петров вскочил, схватился за голову, испуганно огляделся...

Кроме него и "черта" в комнате никого не было. Он открыл дверь, заглянул за нее - никого...

- Петрович, не дрейфь - это не глюки!

- А?! Что?!

- Да это я, чертик. Спасибо, что подобрал меня! Буду теперь у тебя жить...

- Я же... Я же трезвый!..

- Ну, трезвый... А что?

- Откуда голос?! Свихнулся старый! Шизуха!

- Никакая у тебя не шизуха! - обиделся "черт". - Не гони порожняк!

Полковник подскочил к столу, схватил статуэтку и замахнулся ею, намереваясь тут же разбить злополучную игрушку о каминную плиту.

- Петя, ты офигел?! - заорал "черт". - Что я тебе плохого сделал? А ну - положь на место!

Петр остановился и испуганно посмотрел на статуэтку.

- Я говорю: поставь меня на стол сейчас же! И не дури! Я тебе еще пригожусь!..

- Свят, свят, свят... - забормотал бывший закоренелый атеист.

Положил "черта" на стол...

- И зови меня Федей. Друганом твоим буду. Не боись! Бог не выдаст, свинья не съест!

- Господи, помилуй! - стал креститься Петрович. - Спаси и сохрани! Спаси и сохрани!

- Господь тут совершенно ни при чем... - с досадой пробормотал "черт".

Петров стал нервно ходить взад-вперед по комнате, из угла в угол, из угла в угол...

- Ну, успокойся уже, Петя! Чего за нервы такие! Вон, пойди, допей свой чай! Остыл уже давно...

- Да заткнись ты! - рявкнул полковник.

- Ну, ладно... Молчу... Молчу...

Петрович еще походил по комнате...

Статуэтка молчала...

Он подошел к столу. Взял в руки "чертика", повертел, внимательно рассматривая...

А вдруг в него встроен динамик?..

Вроде, нет...

Он осторожно поставил игрушку обратно на стол...

Опять сделал несколько кругов по комнате...

- Федя?..

- Ну...

- А как ты говорить умеешь?

- А вот так и умею.

- Ты волшебный, что ли?

- Ну, волшебный... А что?

- А что ты еще умеешь?

- Больше - ничего!

- А желания ты, часом, не исполняешь?

- Нет. Желания - не... Ни часом, ни минутами... Только говорить.

- Жаль...

- А что бы ты пожелал, если бы я мог исполнить?

- Да ничего мне не надо. Квартиру бы получше... А то эти алкаши с Белоруссии... Не люблю алкашей. С детства их не люблю.

- Я тоже. Мой отец тоже очень пил.

- А что, у тебя отец есть?

- Был. Помер уже. Два года назад - напился и замерз в сугробе. Обычное дело!

- Да как же это! Разве черти пьют?

- А с чего ты взял, что он чертом был?

- Так кем же ему еще быть, если сын у него черт!

- Я не черт! Я - СКУЛЬПТУРА черта! Деревянная скульптура. Как Буратино у Папы Карло. Вот, для меня мой отец - это, как Папа Карло для Буратины. Он меня из дерева вырезал, покрасил, покрыл лаком, все чин-чинарем!

- А, ты в этом смысле!.. Тогда понятно. А как его звали?

- Сергей. Сергей Анатольевич Воробьев. Бывший столяр-краснодеревщик. Мастер "золотые руки".

- А Федей он тебя назвал?

- Он самый.

- А говорить тебя кто научил?

- Он и научил. А в чем проблема? Ты чем-то недоволен?

- Да нет... Все нормально так... Забавно только очень.

- Ага! Обхохочешься просто!

- Хе-хе... - Петрович налил себе новую кружку чая. - Бывают же чудеса на свете!

- В нашей жизни все бывает, даже кочерга стреляет!

- А ты, Федор, я смотрю, весельчак!

- А то!

- Скажи мне, Федя, а как ты у мусорки-то оказался?..

- Да выбросили меня! Я уже с десяток раз из рук в руки перехожу! Как начну говорить, так меня сразу - в окно! Люди - дураки!

- Дураки, все дураки!

- Но ты, Петрович, не такой!

- Не... Я не такой.

- Ты хороший мужик, Петрович!

- Правда?

- Нет - "Известия"!

- Шутник, ей богу шутник.

- Уж, какой есть.

- А сколько тебе лет, Феденька?

- Лет двадцать уже будет.

- Ого! Большой мальчик. А мне неделю назад "полтинник" стукнул... Сын в армию пошел.

- Жена не дает с сыном видеться?

- Не дает. Против меня его настроила.

- Может, бабу тебе надо завести новую?

- А на фига?! Мне и так хорошо.

Они проговорили до самого утра...

Под утро, еще до рассвета (в Петербурге зимой светает поздно), Петр лег спать.

Спал он хорошо. Во сне ему "черт" Федя объяснял теорему Ферма. Петя ничего не понял...

Проснулся он после захода солнца. Хорошо выспался. Сегодня у него выходной. Банный день.

Петр бодренько вскочил с постели и... вдруг увидел на столе вчерашнюю статуэтку!

Так это был не сон...

Ага!

- Доброе утро, Федя! - весело гаркнул он.

- Чего орешь? - Федя не спал. - Доброе утро. И в самом деле - доброе! Только уже не утро, а вечер. Даже ночь...

- А ты че, и высшую математику знаешь?

- Ничего я не знаю!

- А мне приснилось, что ты мне теорему какого-то Ферма объяснял.

- Ну, мало ли чего приснится!

- Ну, да... Ну, да...

Петров сходил в туалет, потом принял душ - помылся с мылом и мочалкой, а потом еще и контрастный! Вымыл голову, побрил лицо и лысину. Нормально все!

Потом - завтрак. Яичница с колбасой. Кофе с молоком и пирожным. Петрович любил сладкое.

Вернулся в комнату.

- Федя, пойдешь со мной прогуляться? Погода хорошая!

- Пойду. Чего не пойти?..

- Ну, вот... Прогуляемся, поговорим за жизнь, да?

- Ага. Надень только наушник "вай-фай"!

- А это еще зачем?

- Чтобы люди не подумали, что ты свихнулся - сам с собой разговариваешь.

- А это идея!

Они вышли на набережную. В этот час на Синопской никого не было. Потрескивал снег под унтами, холодный, морозный ветер обдувал лицо, но Петру Петровичу Петрову это не мешало - он был счастлив! Во, другана себе нашел! Душа, а не черт! С ним обо всем можно поговорить: и о бабах, и о работе, и о политике. Толковый чертяка! И вот ведь, что хорошо: и не спорит с тобой вроде, а мозги капитально прочищает!

Нева покрыта льдом, все замерзло. Парапет занесло снегом, и только маленькая тропка протоптана аж до самого моста Александра Невского!

Так и пошло.

Работал Петров через день. Военной пенсии ему хватало и так, но лишняя денежка никогда не помешает. Тайно он лелеял мечту купить себе подержанную иномарку.

Каждый выходной Петр проводил со своим новым другом.

Федя был прекрасный собеседник! И даже иногда давал дельные советы. Так, например, он отговорил полковника вложить деньги в акции, что ему настоятельно советовала его "банкирша", и слава богу, что он его послушался! - просто закрыл деньги на депозит. Через месяц эта компания обанкротилась, и акции, что ему навязывала служащая банка, обесценились.

На радостях Петр Петрович купил Феде красивый кукольный домик и поставил на каминную полку - теперь "чертик" жил там.

Шли дни, недели, месяцы... Наступило лето.

Однажды в очередной выходной к нему на кухне подошел сосед Миша. Он был на двадцать лет старше Петра, годился ему в отцы. Они не очень ладили. Хоть Михаил и не пил, но характер имел скверный и склочный. Вечно был всем недоволен и зол. Тоже бобыль, как и Петр, только очень озлобленный бобыль...

- Слушай, Петруха, - издалека начал Мишаня.

- Ну...

- Ты это с кем по ночам разговариваешь? Да и днем, когда не спишь - тоже.

- Это я по мобильнику с приятелем гутарю.

- Ой, не ври, сосед! Ой, не ври!

- А чего врать-то? Приятель у меня новый появился. Тоже - охранник. Бывший генерал. Хороший парень!

- Харэ врать, Петров! Нет у тебя никаких друзей! Ты свихнулся просто на старости лет!

- Ничего я не свихнулся!

- А я говорю, что ты сам с собой разговариваешь!

- С чего ты взял?

- А с того! Раньше я и сам думал, что ты по мобиле трындишь, а раз смотрю - "самсунг" твой на кухне, ты - в комнате, а разговариваешь! Мне через стенку все слышно! Перегородки тут картонные!

- Да ладно тебе...

- А ну колись! "Голоса" у тебя, да?

- Нет у меня голосов!

- А с кем говоришь тогда каждый день? Смотри - доиграешься - вызову "скорую", тебя повяжут и в психушку отвезут.

- Да, нормальный я! Просто...

- Что - "просто"?

- Да ты все равно не поверишь!

- Поверю! Если ты докажешь!

- В общем, я нашел на улице забавную вещицу...

- Что за вещица?

- А хрен ее знает! Говорит, ее какой-то мужик сделал.

- Кто говорит?!

- Вещица эта!

- Как это "говорит"? Это что, гаджет какой-то?

- Нет. Статуэтка. Деревянная. Чертик такой, черный. С красными глазками. Маленький... Как брелок для ключей.

- И разговаривает?

- Ну да!

- А ну, тащи его сюда!

- Зачем?

- Хочу посмотреть, как он разговаривает!

- А смеяться не будешь?

- А это уж как получится...

- Тогда - не покажу. И вообще. Федя - мой друг.

- Это кто - Федя?

- Черта этого так зовут. Федей.

- Ты точно свихнулся!

- Пошел в жопу, понял?!

- Да я сейчас тебя в психушку сдам! На раз! У тебя же крыша едет!

- Ничего у меня не едет! Он разговаривает! Я не придумываю!

- Вот и принеси его! Я тоже хочу с ним поговорить! Какие проблемы?! Если он такой весь волшебный, так - давай! Как говорил Якубович: "Приз - в студию!".

- Вот, старый козел! Ладно! Сейчас принесу Федю! Только сам потом от страха не обделайся!

- Ха! Напугал кота сосиской! Давай, неси своего "черта"!

Петров сходил в комнату и принес "чертика".

- Это и есть твой Федя?

- Да.

- Забавная игрушка! И что, он и в самом деле разговаривает?

- Представь себе!

- Ну, спроси у него чего-нибудь!

- А чего спрашивать?

- Что хочешь! Например, который сейчас час.

- Федя, сколько времени сейчас? - обратился Петя к статуэтке.

- Ну? - спросил Михаил.

- Что, не слышал?

- Нет.

- Да он меня послал!

- И почему ты все еще здесь? Послали - так иди!

- А по мордам давно не получал, а Мишаня?

- Во-во... Самое время в психушку ехать.

- Слушай, знаешь что? - Петров вышел из себя. - Я тебя не трогаю, и ты меня не трогай!

- Но у тебя же глюки!

- А ты разве не слышал, как Федя матерится?!

- Нет, конечно!

- А я прекрасно все слышу... Он совсем разозлился... Говорит, что я нас обоих подставляю.

- Да, приятель... Тяжелый случай.

- Неужто я и в самом деле "поехал"?

- А я о чем тебе толкую! Завтра дуй к психиатру! Пока не поздно!

- Стремно как-то... Ни с того, ни с сего - и свихнулся.

- Всякое, брат, бывает.

- Ладно. Ты никому не говори, хорошо? Ну, чисто по-человечески, а, Мишаня?..

- Хорошо. Я никому не скажу. Но лечиться тебе надо... Факт!

- Пойду к себе. Обмозговать это все надо...

- Иди, иди!

Петр Петрович вернулся в свою комнату.

Поставил "чертика" на каминную полку.

Задумался...

- Эх, дурак ты, Петя! - вдруг услышал он.

Полковник с тоской посмотрел на статуэтку.

- Я же тебе говорил: не показывай меня никому! Умолял тебя! Клял всем святым! А ты!..

- Ну, что я?! Что я?! Я же не знал, что так все получится.

- А я ведь тебя, кретина, предупреждал, что меня может слышать только мой ХОЗЯИН и никто другой! То есть - ты меня слышишь, а другие - нет! А ты, придурок, мне не поверил! Кретин! Чертов кретин!

- Прости меня, Федя!

- Да, чего уж там!

- Слушай, а если бы я себе бабу завел, она тебя тоже не слышала бы?

- Баба - другое дело. Женщина - это член семьи. Свой человек. Тут должна быть тонкая духовная связь, ферштейн?!.

- А сын мой тебя бы услышал?

- И сын бы услышал. А вот бывшая твоя - уже нет!

- Фигасе! Это кто такое придумал?

- А я знаю? Кто-то придумал.

- И что теперь?

- Ничего. Живи, как жил! И больше таких глупостей не делай!

- Ну, постараюсь.

Тут в дверь постучали.

- Кто там? - спросил Петрович.

- Петя, это я, Миша...

- Заходи!

Михаил медленно, бочком и озираясь, вошел в комнату.

- Все с чертом разговариваешь?

- С ним. А чего ты подслушиваешь?! - взвился Петр.

- Да как же не подслушивать, когда ты во весь голос трындишь!

- Федя говорит, что ты лезешь не в свое дело.

- Да, и в самом деле... Кабы ты мне спать по ночам не мешал... Своими разговорами с чертями...

- А когда ты со своей дочкой по телефону целый час говоришь - мне ничего, нормально, да? Ты же с ней по стационарному разговариваешь. Мобилы у тебя нет! На всю квартиру разговор! Забрал бы ты телефон из коридора к себе в комнату, что ли?

- Слушай, а давай я у тебя этого Федю куплю?..

- То есть как это?

- Ну, так! - Михаил достал из кармана пачку денег. - Тут десять тысяч рублей. Я тебе - деньги, а ты мне - черта!

- Ты офигел?

- А че? Нормально все! У тебя шиза пройдет, а я его внуку подарю. Двух зайцев одним выстрелом!

- Иди, Миша, иди! А то Федя сердится!

- Даю двадцать тысяч!

- Пошел вон!

- Вот! Сто тысяч налом! Держи! А то сейчас же "скорую" вызову! Клянусь!

Сосед положил на стол толстую пачку денег.

- Ладно! Черт с тобой! Забирай его нафиг!

Петр Петрович отвернулся. На глазах его были слезы...

- Да! Теперь черт со мной! Фееееедя... - Михаил судорожно засовывал статуэтку в карман штанов.

Когда дверь за стариком закрылась, Петров разревелся в голос. Он бросился на кровать и зарылся в подушку.

Даже когда в Чечне у него на глазах убили его лучшего друга Костю Коромыслова, он не плакал так безудержно и безнадежно...

Ночью он проснулся от страшного крика из-за стены:

- ...ять! ...ука! ...адла! ...ый... ...от! - слышал он вопли соседа.

Полковник вскочил с постели и бросился в соседнюю комнату.

Михаил Смирнов сидел на полу и трясся мелкой дрожью. Он обхватил голову руками и ругался на чем свет стоит.

- Что случилось? Что с тобой? - Петр помог старику подняться.

- Он... он... Он и в самом деле говорит! - Сосед дрожащей рукой указал в сторону стоявшей на столе статуэтки-Феди.

- И что он говорит?

- А ты разве не слышишь?

- Нет... Теперь - нет.

- Аааа-ааа! Он матерится! Забери! Забери его у меня! Сейчас же забери!

- Да нет проблем! Только денег я тебе уже назад не верну.

- Не надо денег! Забери обратно этого черта! Забери его, ради бога!

- Все, все... Ну, пошли, Федя, домой!

- А! - завопил Федя. - Предатель! Продал меня этому старому идиоту! Подонок!

- Ладно, ладно, не ругайся!

- О! Ты его слышишь опять? - насторожился старик.

- Слышу.

- А я - нет! Слава богу! Ой, господи Иисусе! Страсти-то какие! Ой, вот уж кошмар так кошмар! Все! Уходите! Уходите оба к чертям!

- Все, все! Уже ушли...

Петр был счастлив!

Всю оставшуюся ночь он просил у черта прощения.

К утру Федя его простил...

Деньги Михаилу полковник так и не вернул. По совету того же Феди снова положил их на депозит.

Прошел месяц. Наступила осень.

Сентябрь в Петербурге - хорошее время года. Особенно, если ты не один. А Петр Петрович Петров теперь был не один: черт Федя жил в маленьком домике на каминной полке в комнате полковника, и тому уже начало казаться, что это совсем не черт, не кукла, не игрушка, а живой человек, который стал ему все равно как родной брат.

Утром, за завтраком, к нему подошел все тот же сосед Миша Смирнов.

Подошел...

Достал из кармана пачку денег и положил их на стол.

- Что? - не понял Петров.

- Продай Федю!

- Чего-о?!

- Христом Богом прошу: продай мне своего черта!

- Зачем он тебе?

- Надо. Не могу больше один. Одиночество заело. Старый я. Никому не нужен. Дочка в Израиль уехала. С мужем и внуками. Один я теперь, как перст!

- И что теперь? Хочешь себе говорящую игрушку?

- Хочу! Ну, пожалуйста!

- Сколько здесь? - спросил полковник, пересчитывая наличные.

- Двести тысяч рублей. Как с куста.

- Мало.

- Побойся бога!

- Какой бог, когда ты черта у меня покупаешь?

- Ладно. Тогда вот еще - это сверху!

Старик положил на стол монету.

- Это золотая сторублевка! В честь "Олимпиады-80" была выпущена. Редчайший коллекционный экземпляр! Сумасшедших денег сейчас стоит...

Петр взял монету.

- Тяжелая!

- Чистое золото высшей пробы!

- Окей! Договорились! Беру!

Сделка состоялась.

"Ничего, - думал Петров поначалу, - скоро он опять в истерику впадет от страха и вернет мне Федю! А я ему - шиш с маслом! Заберу Федю, и все. До следующего раза".

Деньги опять легли на депозит, а монету Петр спрятал в камине - прямо в дымовой трубе.

Прошел день.

Все тихо.

Потом неделя прошла.

Полковник взял на кухне стакан и приставил к стене, приложив к нему ухо. Ему не терпелось услышать, разговаривает ли сосед с чертом или нет.

Ничего. Тихий полушепот... Вроде говорят они о чем-то, но очень тихо...

Через две недели Петр постучался к старику.

- Войдите!

Он вошел.

Михаил сидел в кресле и читал газету. На полке серванта стоял Федя...

- Ну как? - спросил полковник соседа.

- Что - "как"? - не понял тот.

- Ну как? Общаетесь?

- Общаемся.

- И... Нормально все?

- Все нормально. Твой Федя - классный парень! Я его высшей математике учу. Недавно теорему Ферма объяснил. Он все на лету схватывает, прикинь!

Смирнов был раньше преподавателем университета. Его выгнали после протестов против войны на Украине. Выставили его на пенсию. За пацифизм, так сказать.

- И тебе не страшно?

- Нисколечко! Можно сказать, сынок у меня появился! Правда, Федя? - Михаил Геннадьевич подмигнул статуэтке.

- Что он ответил?

- Ответил, чтобы я тебя, козла, гнал отсюда.

- Вот гад. Быстро же он "переобулся".

- Сам виноват. Пожадничал. Жадность фраера не любит. Жадность фраера погубит!

- Да ладно ты! - Петр с досадой махнул рукой.

- Кстати! Мы с ним разработали классную стратегию игры на бирже. Почти беспроигрышную. Я уже заработал кучу денег. Скоро от вас съеду. Квартиру себе новую купил. В Девяткино. Шестикомнатную.

- Врешь!

- Не хочешь - не верь...

- Это надо же!

- Вот видишь! Так что - все окупилось! А ты этой моей монетой золотой можешь подавиться! У меня еще одна такая есть!

Петр развернулся по-солдатски и вышел из комнаты.

- Лох! Чертов лох! - Полковник ходил по своей комнате, наворачивая круги, и хлопал кулаком о ладонь.

- Это ж так лохануться! Вот я дурак!

Через пять минут он вернулся в комнату соседа.

- Значит, так, Михаил Геннадьевич! Я вам предлагаю вернуть вашу коллекционную монету и еще пять миллионов рублей сверху, а вы мне возвращаете Федю!

- Чего-то маловато предлагаешь! Каких-то жалких пять миллионов.

- Это все, что у меня есть!

- Федя говорит, что ты очень дешево ценишь его дружбу.

- Заткнись, сука! - заорал полковник. Он уже полностью потерял самообладание.

Старик-сосед медленно потянулся за бейсбольной битой, лежавшей в углу, но Петров его упредил.

Не зря он воевал в Чечне и других горячих точках.

Его удар был смертельным.

Он еще не осознал до конца, что сотворил, но чертик уже был в его потных ладонях.

Полковник быстро перенес его в свою комнату. Потом начал паковать вещи.

Арестовали его аж в Архангельске. По общегосударственному розыску.

На следствии он нес что-то совершенно невразумительное. Психиатрическая экспертиза установила его невменяемость.

Прошло пять лет...

Петр Петрович Петров до сих пор живет в закрытом медучреждении тюремного типа. Живет тихо, никого не трогает, получает необходимое лечение. Иногда достает из кармана пижамы маленькую черную статуэтку чертика и пытается с ней разговаривать. Но чертик молчит...

Юрий Юров
Лента Мебиуса

Гиацинт сидел в кресле, которое сейчас превратилось в кресло-качалку. Гиацинт раскачивался взад-вперед, взад-вперед. Мерно и монотонно. Гиацинт думал тихо и нудно. Он смотрел на стены, которые в данный момент демонстрировали что-то похожее на переплетающиеся человеческие тела, рисунок был мутным и темным, тела на экранах вздрагивали, переплетались и снова сплетались в причудливом узоре.

Маргаритка вошла в комнату. Экраны на стене сразу же поменяли рисунок. Теперь изображение было четкое и красочное: Это был вид на Средиземное море где-то в Ривьере.

- Что ты тут делал? - спросила Маргаритка.

- Ничего! - ответил Гиацинт, - просто думал.

Маргаритка подошла к нему и взъерошила ладонью Гиацинту волосы.

- "Просто думал", - передразнила она его, - это не так уж и просто!

- Ладно тебе! - вдруг рванулся Гиацинт и встал с кресла. Кресло тут же поменяло форму - оно растеклось по полу и переползло к углу комнаты.

- Ну что ты злишься? - спросила Маргаритка, внимательно изучая лицо Гиацинта.

- А если не примут сегодня? - повернулся Гиацинт и тоже впился в глаза Маргаритки, - что тогда? Опять ждать пять лет?

- Нет! - ответила Маргаритка и опустилась на пол. Пол то час же трансформировался в софу - мягкую и удобную.

- То-то что "нет"! - крикнул Гиацинт.

- Я тогда уйду от тебя! - жестко и тихо сказала Маргаритка.

Гиацинт подскочил к сидящей Маргаритке, схватил её за руки.

- КАК? Как уйдешь? - спрашивал он, пытаясь рассмотреть её лицо.

- Мне нужен ребенок, - сказала Маргаритка и посмотрела жестко и тихо.

Гиацинт понял, сразу понял что Маргаритка говорит абсолютно серьезно. И что она точно уйдет, если и сегодня, после стольких лет ожидания, комиссия не разрешит им завести ребенка.

- Все таки двенадцать миллиардов человек! - веско и как-то в сторону заметил профессор.

- Но нас - всего двое! - тихо сказал Гиацинт.

- Что? - недоуменно спросил профессор. Он даже склонился над столом.

- Ничего! - тихо ответил Гиацинт и стал смотреть в экран, на котором изображение было летнего безоблачного дня, где-то в деревне.

- То-то что "ничего"! - ответил профессор, смягчаясь, - вы можете опять подать заявку и через пять лет...

- Нет, - прервал его Гиацинт, - никаких пять лет не будет. Завтра она от меня уйдет. А после завтра... а после завтра появится место, пустое новое место, которое можно будет кому-нибудь заполнить, кто ждал как мы пять лет, или десять...

- Вы что же, молодой человек, - сразу ощетинился профессор, - угрожаете суицидом?

- Возможно! - промямлил еле слышно Гиацинт.

- Ну это уже ваше дело, молодой человек, - ответил, отворачиваясь, профессор, - и будьте уверены - место ваше займется сразу же.

После долгого молчания Гиацинт сказал.

- Извините!

- Я вам всегда старался помочь, - начал с дрожью, профессор.

- Я знаю, - прервал его опять Гиацинт, - извините! Я знаю ваше отношение к нам... ко мне.

Профессор встал и подошел к Гиацинту.

- Что там? - спросил он, гладя на молодого человека.

- Маргаритка уйдет... - тихо сказал он, - она решила.

Профессор покачал головой. Потом подошел к столу и вытащил пачку бумаг.

- Вот, - протянул он бумаги, - это все что я могу для вас... для тебя сделать.

Гиацинт протянул руку, и сказал: - спасибо... папа.

Они ждали уже больше двух часов. Наконец к ним вышла женщина. Она была одета в голубую униформу работника института.

- Все в порядке, - она протянула обратно им бумаги, - все подтвердилось.

Вы можете "усыновить".

Маргаритка вздрогнула.

Гиацинт встал со стула.

- Пол выбираете сами, так же и внешность, - говорила она профессиональным тоном. - вам... девушка сколько лет?

- Сорок семь.. - ответила Маргаритка.

- Сколько лет вы поддерживаете вашу внешность? - спросила женщина, бесцеремонно рассматривая лицо Маргаритки.

- Двадцать два года... ноя несколько раз меняла...

- Это не мое дело... - ответила женщина, - значит - двадцать пять. А ваши возраста?

Обратилась она к Гиацинту.

- Пятьдесят и тридцать, - ответил он.

Женщина покивала головой.

- Та-а-ак, - протянула она, - лет десять еще вы останетесь в двадцать пять и тридцать. Ребенок может быть десятилетним - пять лет, пятнадцатилетним - десять лет, двад...

- Мы знаем, - сказала Маргаритка.

Женщина, недовольная что её прервали, добавила.

- Многие знают... но не много соблюдают...

Потом она продолжила тише:

- Это все надо для вас, вам наверняка захочется удержать его в каком-то возрасте, который вы больше всего полюбите... не перебивайте, девушка! Это очень важно. Вы можете зациклиться, а это очень опасно.

Они сидели и читали инструкцию. Все было разложено на полу. Сотрудник института ввел все данные, все предпочтения, которые Маргаритка и Гиацинт хотели видеть в своем ребенке, и теперь надо было лишь нажать на кнопку.

- Сейчас мы с тобой станем родителями, - сказал, очень волнуясь, Гиацинт.

Маргаритка заплакала.

- Ты чего? - спросил Гиацинт, обнимая Маргаритку.

- А если я буду плохой матерью? - спросила девушка

- Не выдумывай, - ответил мужчина, - ты будешь прекрасной матерью.

- Если бы я была бы прекрасной матерью, мне бы разрешили иметь своего... настоящего ребенка! Нет, не перебивай! Стольким разрешают...

- Скольким? - взорвался Гиацинт, ну скольким? Ровно столько сколько умрет, столько и разрешают... а сейчас. Такое впечатление - никто умирать не собирается... суки (сказал он тихо)

- Нельзя ругаться и желать смерти другим, - строго сказала женщина, - во всех передачах показывают...

- Да знаю я, знаю... - ответил Гиацинт.

- И ты не прав, ну не прав... Ведь Гардении разрешили и Путунии тоже разрешили - девочку, - тут Маргаритка совсем разрыдалась.

- Ну зачем ты так? - обнял её Гиацинт, - им разрешили потому что (но он совсем не знал чем бы утешить Маргаритку, нельзя было говорить что и Гардения и Петунья больше достойны иметь настоящего ребенка чем Маргаритка) им разрешили потому что у них возраст подходил к концу...

- А у меня? А у меня не к концу? - разрыдалась Маргаритка, - я три раза подав...подав... подавала заявку, - всхлипывала Маргаритка.

- Ну все, успокойся, - сказал Гиацинт и опять обнял Маргаритку, - теперь у нас есть и не хуже...

- Хуже! Хуже! В тысячу раз хуже! - всхлипывала маргаритка.

- Но дороже! - подумал Гиацинт о сумме, которую выложил его отец.

- Мама, Ирис звонил, можно я пойду гулять?

- Нет, Лютик, нет! - ответила Маргаритка, - сегодня у нас с отцом праздник, посиди сегодня дома!

- У вас - праздник. А у меня..., - ответил Лютик, насупившись.

- Что?! Ну что у тебя? - закричала Маргаритка, - что наш с отцом день встречи для тебя - пустое место? Тебе лучше с друзьями грузиться в сети, чем посидеть с родителями за столом?

- Нет...

- Громче!

- Нет! Мне важен день вашей встречи!

- И мне важен, - успокоилась Маргаритка, - так что сегодняшний вечер дома!

Лютик кивнул и ушел в свою комнату.

Маргаритка пошла на кухню разогревать пишу.

В восемь вернулся с работы Гиацинт. Он прошел на кухню и поцеловал жену в шею.

- Всё такая же красивая как в день встречи! - сказал он.

- Через семь месяцев надо делать апгррейт... точнее даунгрейт внешности... старею, - сказала Маргаритка с грустной улыбкой.

- Я буду любить тебя с любой внешностью, - ответил Гиацинт.

- Посмотрим, - улыбнулась Маргаритка.

Потом спросила:

- Что на работе?

- Опять оштрафовали на 117 терабайт!

- А я говорила! - покивала головой Маргаритка.

- Ничего! В следующем месяце прибавят... по крайней мере обещают.

Он пошел в гостиную, сел на пол, который сразу же превратился в кресло.

Картолетянги не любили его. Они считали его слишком гордым, слишком заносчивым, слишком надменным, но самый большой порок, как считали Картолетянги, это была его чрезмерная добропорядочность, которую разумеется, все в племени принимали за слабость.

Хутанги в этом году плохо слушались Картолетянгских конюхов. Они тяжело поддавались дрессировке. Их почти невозможно было держать в загоне. Их почти невозможно было вдеть в узду.

Такое случалось. Год на год не приходится, как говорится, и хорошего, достойного Хутанга воспитать очень сложно. Четырехлетний цикл завершался и до Тхапунги оставалось всего несколько месяцев. Но ни один Хутанг не подходил для этого священного обряда.

Картолетянги не то что волновались, а скорее - в их умах начинало появляться какое-то недовольство. Что-то нехорошее начинало бродить среди самых, как раньше казалось, лояльных Зипутов. Этого высшего звена социума Картолетянгов. Зипуты были всегда лояльны и преданны всем законам, они всегда отличались и выдержкой и пониманием. В самых сложных ситуациях только Зипуты, да и пожалуй что они одни, оставались верными закону. Многие другие бунтовали, не открыто конечно, но что-то разлаживалось в четком и надежно функционирующем обществе Картолетянгов. Тогда Зипуты проявляли свои ... "лучшие качества" и мятеж..., нет не мятеж конечно, но волнения исчезали, казалось сами собой.

И вот теперь, через четыре года после очень неудачного, можно сказать - самого неудачного за все прошлые Хутанги, приношения Хутанга, теперь опять что-то идет не так... совсем не так. И весь народ. Да что там народ... даже Зипуты начинают чувствовать слабость власти, а это значит что начинается новое брожение в массах, а это значит что скоро опять может произойти Лавлосенес, и тогда может произойти все что угодно... все что угодно может принести Лавлосенес. Смерти многих, голод, разрушения жилищ и Храмов. Как это было в тот ужасный Лавлосенес, который так старательно все пытались забыть...

Поэтому сейчас самое высшее звено власти Картолетянгян начало в спешке, да, да - в спешке, что с ним практически никогда не происходило, в спешке и суете, да, да - в нескрываемом нетерпении, искать лучшего Акока, который сможет приручить Зипута и ПРИНЕСТИ ЕГО В ЖЕРТВУ.

- Лавлосенес уже приближается! - тихо, но вполне отчетливо, так чтобы все присутствующие в зале смогли его услышать, произнес старейшина Сак.

- Не произноси это слово. - закричал на него старейшина Ао.

- Что - страшно? - улыбнулся Сак. Его лысый череп блестел и блики от света свечей отражались в нём.

- Страшно! - вдруг громко признался Ао, - и тебе должно быть страшно, Сак!

- И мне страшно! - сказал Сак, улыбаясь. - Страшно за закон! А тебе за себя страшно, Ао!

- Нет! - опять заголосил Ао. Его борода распушилась, слюни летели с его толстых губ. - нет, не за себя, а за закон!

- Врешь ты всё! - сказал очень тихо Сак, а громче, - Верю, верю, милый Ао. Тебе я верю!

В замке было прохладно. Высокий потолок терялся в темноте. По стенам были развешены реликвии и картины, изображавшие великие исторические вехи Картолетянгянского общества. Стол, стоящий по середине зала, был укрыт многими яствами на четырнадцать кувертов, по числу Великих Старейшин собравшихся здесь. Но почти никто из старейшин не притронулся ни к еде ни к питью. Все были мрачны и задумчивы. Угрюмые лица уже не молодых людей выражали отчаяние и злобу. Часто в разговоре тон поднимался до крика. Вскипали ссоры и перепалки.

Один Зеркс сидел возле стола, медленно потягивая вино из кубка, вяло рассматривая полотна на стенах. Казалось он был безучастен к происходящего. Казалось от скучал и томился.

- Надо умертвить Зипута до начала Хутанга. - Предложил старейшина Паш.

Тогда томившийся в безделье и скучавший в безучастности Зеркс поднялся и громко сказал.

- Вы, отцы, совсем спятили!

Все сразу стихли.

- Вы, отцы, совсем спятили, повторяю я вам! - сказал он громко, даже прокричал, - накачивать наркотиками. Теперь ещё придумали умертвлять Зипута! Вы ополоумели, Отцы!

- А что ты предло...

- Как "умертвить"? Как вы хотите его умертвить и дальше что? Принести на заклание уже мертвого? - заорал он, обводя всех присутствующих огненным взглядом, - для чего тогда его приносить в жертву если он уже мертвый? Это же рушит весь ритуал... А! вы хотите так обмануть народ, который вы все считаете дураками! А! вот как!

- Послушай, Зеркс...

- Нет, это ты послушай , Ао, и вы все послушайте! - теперь тихо сказал он. И все замолчали. Зеркс говорил очень тихо, но его слова четко и тяжело ложились в тишине замка и все, безусловно , присутствующие их слышали:

- Вы считаете людей дураками! Но дело в том что самые большие дураки - это вы! Вы, которые хотите обдурить дураков, вы, которые хотите остаться у власти! Но ОТАЛ!? ОТАЛа вы можете обдурить? А ведь это все ради Него! Ради Него все это совершается!.. Или власть так развратила ваши умы, так ослабила ваши сознания, так размягчила ваши мозги, что вы и ЕГО хотите обдурить?

Потом после молчания он добавил:

- Или вы уже не боитесь ЕГО? Не почитаете Его за бога. Кто сдерживает хаос? Кто предотвращает всему разлететься на куски? Кто затормаживает энтропию? - Зеркс подошел к высокому мужчине, - может быть ты, Этна? А? Воруя из казны и устраивая своих сыновей в Совет? - Мужчина опустил лицо. Тогда Зеркс подбежал к плотному мужчине средних лет с плоским и надменным лицом, - или ты, Пелор? Когда покупаешь своим любовникам дворцы и отправляешь их в полеты к другим планетам? Или хаос сам тормозится, глядя на твои забавы в банях с неполнолетними мальчиками, а , Ханок? - он обернулся к худому мужчине с длинным и скучным лицом, - Вы все - ничто! Толпа извращенцев и лгунов! Один только ОТОАЛ

На стенах была картина зимы. Медленно падал снег, его крупные хлопья медленно и нежно кружились в голубом воздухе. Ели, сосны и секвои были укрыты белоснежным покрывалом. Вдали виднелись горы, которые своими белыми верхушками уткнулись в лазурь неба.

- Что делаешь, сынок? - спросил Гиацинт. Входя в комнату и подходя к сыну, сидевшему на полу.

- Читаю! - ответил Лютик, не отрываясь от монитора.

Гиацинт опустился рядом с сыном на пол.

- Что читаешь? - и протянул руку к электронной книге.

- Ну папа! - недовольно запротестовал Лютик.

- Подожди... - и Гиацинт посмотрел название произведения, - странное название для детской книги.

- А она не детская, - ответил Лютик, обидевшись.

- Извини, - сказал Гиацинт, он внимательно рассматривал сына, - я и забыл что ты уже взрослый, - потом он взъерошил ребенку волосы.

- Ну , папа! - отворачивался от отцовской ласки Лютик.

Гиацинт все смотрел и смотрел на ребенка перед собой.

- О чем книга? - спросил он.

- Да... о том как люди жили много лет назад... - проговорил Лютик, продолжая читать, - как они приносили жертвы...

- Жертвы? - удивился Гиацинт, - это слово давно запрещено.

- Я не знал! - Лютик посмотрел на отца, - а почему запрещено?

- Этические нормы нашего общества, - ответил Гиацинт туманно, скорее всего он и сам не знал почему некоторые слова становились табу.

- А-а-а! - сказал не очень уверенно Лютик.

- Я наверное сам эту книгу почитаю... - сказал Гиацинт, заглядывая через плечё ребенка в монитор.

- Ну па-па! - сказал Лютик отстраняя свое плечо от подбородка Гиацинта.

Они лежали и смотрели в потолок.

- Поздно уже... спи... - сказал Гиацинт.

- Не могу... - ответила Маргаритка, она включила электронную сигаретку и глубоко затянулась, том выпустила в темноту светящееся облачко синтетического электронного дыма.

- А я могу и хочу, а ты... - Гиацинт отвернулся к стене, - все! Спокойной...

- Нет, подожди! - сказала Маргаритка, - еще раз скажи что он у тебя спросил

- Что спросил... - передразнил Гиацинт и опять повернулся к Маргаритке, - спросил почему он не такой как мы вот что.

- Дальше! - попросила Маргаритка.

- Дальше я сменил настройки его программы, почистил память и он больше не спрашивал! - ответил Гиацинт.

- Но это же не в первый раз!

- Не в первый! Надо меньше сына ножом резать! - зашипел Гиацинт, - тогда он не будет интересоваться почему вместо крови течет нейродиолептик.

- Я же не специально! - тоже засипела с надрывом Маргаритка.

- Как же!.. - ответил Гиацинт и осекся. Он в темноте почувствовал как сразу напряглось тело Маргаритки.

Они лежали и молчали. Он - с закрытыми глазами. А она курила сигарету.

- Но почему столько раз после изменения программы он всегда доискивается до того самого - что он - не человек? - спросила она.

- Откуда я знаю... - ответил Гиацинт. И подумал:

"Может быть это мы, это мы каждый раз когда поверим. Наконец поверим что он - наш ребенок, наш собственный живой мальчик... всякий раз мы вспоминаем кто он на самом деле и даем и ему это почувствовать."

- Может это мы сомневаемся в его натуральности. В его человечности и он это чувствует?!- спросила Маргаритка, выдыхая сигаретный дым.

- Вряд ли... - ответил Гиацинт.

- Вы опять изменили мне внешность? - спросил он, рассматривая себя в зеркало.

- Так надо, малыш! - ответила Маргаритка, - ведь с годами все стареют.

- А я не хочу! - ответил Лютик.

- И я не хочу! - ответила Маргаритка, - все люди не хотят!

- Так то ж - люди! - ответил Лютик, рассматривая свое повзрослевшее лицо двадцатилетнего парня.

- КАК? Как "люди"? - спросила Маргаритка сорвавшимся голосом. - а ты?.. ты... ты что не человек?

- Нет! - сказал он просто и легко, не переставая сосредоточено разглядывать свою внешность.

"Не волнуйся.. ОПЯТЬ! Не волнуйся, - упрашивала себя Маргаритка, - не волнуйся. Отойди от него. Отойди от него!"

Она двигалась медленно и как бы зациклено.

- А кто ты? - спросила она оцепенело.

- Программа... робот...

- НЕТ! Нет, нет, нет, - повторяла Маргаритка, - нам обещали ... ведь обещали же... нет. Нет, нет, нет.

- Да ладно, брось. Мама! - Лютик повернулся к ней, - "мама", скорее - хозяйка, - сказал он, глядя на Маргаритку, и подмигнул ей.

- Кт... кто тебе это сказал? - спросила она.

- Код!

- Какой код? - она уставилась на парня и пыталась не упасть на пол от волнения у неё подкашивались ноги, - какой код?

- Код, который попал в меня из сети, - спокойно скал андроид.

- Ты мой сын! Чело... - она не договорила.

Лютик снимал с экзоскелета свое лицо: - ВОТ! - сказал он.

Гиацинт нашел её лежащей на полу.

- Милая, милая, - теребил он её по лицу.

Маргаритка наконец открыла глаза.

- Где? - она попыталась встать, - где он?

- Кто? - спросил Гиацинт.

- Где мой конь? Он убежал? - спросила Маргаритка.

Гиацинт подвел её к окну.

- Вон он! - он протянул руку и указал на пасущегося коня. Конь был молодым и прекрасным с черной гривой и бурыми боками. Он бегал по зеленому полю и высоко взбрыкивал возле изгороди.

- Где? Где го нашли? - спросила Маргаритка.

- В лесу! Его Одуванчик поймал...

- Одуванчик? Наш конюх - Одуванчик!?

- Да, наш коню Одуванчик - сам потерял, сам и нашел! - ответил Гиацинт.

Маргаритка прижалась к нему.

- КАК я рада! Как я боялась за него...

А в это самое время на столе в лаборатории лежало тело, чем-то напоминающее Лютика. Его экзочереп был зажат в тиски и робот механик впивался в его поверхность острым сверлом, которое жужжало при сверлении. Дильфиниум и Фикус стояли и смотрели на него. "Этот андроид совсем-совсем никуда не годится!" "Не годится что какой-то код ходит по сети и сводит с ума андроидов!" "Да, ты прав! Код надо удалить!" "А этому андроиду не поможешь!" "Можно сделать из него коня! А потом принести его в жертву!" "Смешно!" "Этим двоим уже изменили программу!?" "Давно!" "Что они теперь!?" "Живут в деревне!" "В деревне!?" "Там им спокойней!" "Да... прогадали мы с этим типом!" "Ну теперь он станет или лавочкой. Или мусорным баком!" "А как же код!?" "Не знаю. Не знаю... откуда он берется!?" " В мире где двенадцать миллиардов роботов кто-то создаст у себя в голове такой код, это неизбежно!" "Неизбежно, но надо избегать!" "Вот мы и избежали, те двое андроидов теперь далеко от этого!"

Зеркс вошел в помещение.

Комната слабо освещалась через распахнутые оконные ставни. Вечерело и затухающее солнце выпускало свои последние лучи как Сатоги выпускает свои щупальца перед смертью. "Сравнил горящую в небе звезду с Сатоги!" - удивился себе Зеркс. Когда-то в юности он сочинял стихи - "реквали", в тот поэтический период он часто пользовался такими вот метафорическими сравнениями. Но сейчас он был гораздо старше и, конечно, намного меньше поэт... "Сравнил солнце с Сатоги!" - опять подумал Зеркс и улыбнулся чему-то приятному.

В комнату вошла прислужница дома Тарама

- Ой! - вздрогнула она, - вы тут, достопочтимый...

Она низко поклонилась.

- Да, - Зеркс кивнул в ответ девушке, - только вошел.

Девушка не поднимая взгляда промолвила:

- Достопочтимая хозяйка приказала накрывать на стол...

Зеркс улыбнулся:

- Ну раз "достопочтимая" сказала, то накрывай! - сказал он и опять улыбнулся.

"Достопочтимая!" - произнес он про себя. Давно ли эта "достопочтимая" сама услуживала в таком же доме, а теперь сама раздает приказы.

- Где достопоч... где Катари? - спросил он у девушки.

- Кажется госпожа - в саду! - ответила она и поклонилась.

Зеркс отпустил служанку. Он сел в кресло и крепко задумался. "Весь мир - умерщвление Зипута для Хутанга!!" - подумал он.

- Ты вернулся! - Катари вошла, нет - вбежала в комнату и подбежала к мужу, обняла Зеркса.

Зеркс поцеловал жену. Он посмотрел на молодое и прекрасное лицо жены. "Она на столько моложе меня!!!" - в который раз опять подумал Зеркс рассматривая нежное лицо супруги.

- Почему так поздно? - спросила она и глаза её выражали и любовь и нежность.

У Зеркса приятно защемило в груди. "А она все такая же... все так же смотрит на меня. Как в тот первый раз, когда я встретил её в доме Пелора... она так же смотрела на меня, внося кушанья и накрывая стол для нашего пира... пира старейшин..."

- Как все прошло? - спросила она, внимательно всматриваясь в лицо Зеркса.

- Плохо! - ответил её муж.

- Опять! - прошептала она, - они не достойны тебя, недостойны быть...

- Перестань! - перебил её Зеркс, потом меняя тему , - ужин готов?

- Конечно, - сказала Катари и нежно прислонилась к щеке мужа, - Тарама накрывает на стол.

Они перешли в другое помещение. Здесь уже зажгли свечи. Стол был накрыт.

- А где наш наследник? - спросил Зеркс, усаживаясь за стол.

- В саду, наверное, - ответила Катари. - сейчас служанка его позовет.

- Пусть позовет! - согласился Зеркс, принимаясь за еду.

-Идиоты! - воскликнул он, видимо забывшись в своих мыслях.

- Кто? - вздрогнула Катари.

- Нет... нет... это я - так... - Зеркс всзял в себя в руки и глубоко вдохнул, - это я еще разговариваю с тринадцатью старейшинами, прости Катари!

Катари долги и тревожно посмотрела на мужа.

- Не понимают они что так продолжаться не может, слишком заврались, слишком расслабились... перестали верить, перестали бояться, что по-сути одно и то же ... ... ...

- А вот ты и пришел! - лицо Зеркска расплылась в улыбке и сразу мрачное выражение сменилось нежным и открытым взглядом.

- Привет папа! - произнес, нет - прокричал Керк, вбегая комнату.

- Осторожней! - крикнула Катари, рванувшись к сыну, защищая от мчавшегося мальчика худую фигуру своего мужа, - врежешься в отца!

- Ничего! - обнял набросившегося на него сына, Зеркс.

- Чем занимался юноша? - спросил Зеркс сына, когда тот уселся наконец на свое место.

- Читал! - ответил сын.

- Читал? - Зеркс сделал удивленное лицо. - и что же заставило тебя "читать"?

- Интересная книга! - принял игру отца Керк и тоже отвечал ему в шутливом тоне.

- И что за книга? - спросил Зеркс, с любовью рассматривая лицо сына.

- Интересная! - сказал жуя мясо Керк, потом стал рассказывать с полным ртом, - там... в общем... кажется в далеком прошлом жили люди... еще до Катата и всех Лавлосенесов, очень давно.... Мы в школе проходили ту эпоху, но я забыл как она называется, там даже еще Картолетянги не жили... вот... там было перенаселение людей на планете и законом было запрещено рожать детей ( -Ужас! - воскликнула Катари)... ну мама, не перебивай! Там можно было заводить ровно столько детей, сколько умирает... то есть человек умер и тогда может родиться один ребенок... понятно? (Зеркс кивнул) И там была пара которой разрешили завести я не понял... робота... андроида... (Зеркс опять кивнул) в общем это был не ребенок а как автомат ну не живой в общем (Катари удивленно смотрела на сына). И этот их ненастоящий ребенок в конце понял что он - робот... а потом... а потом заканчивается, если я правильно понял, что на этой планете все были - роботами! Все! Понимаете? Даже родители того ненастоящего ребенка тоже оказались - роботами.

Зеркс молча смотрел на сына, потом сказал: - Дашь мне прочитать ту книгу!

Александр Ралот
Успешная и забытая
(навеяно реальными событиями)

− Ну - тис, абитуриентка, ...э...− пожилой председатель, протёр носовым платком очки и заглянул в лежащий перед ним листок, − Наталья Ароновна, что вы приготовили, мы слушаем.

И совсем неробкая девушка запела, хорошо поставленным голосом, "Отвори потихоньку калитку" в каком-то своём, необычном стиле, аккомпанируя себе на рояле.

"Очередная джазистка. Таким у нас в училище − не место!" − написала на листке бумаге пожилая дама, член приёмной комиссии и протянула его председателю.

Инокентий Петрович, − зашептала она в ухо мужчине:

− Обратите внимание на её внешний вид. Советские девушки, комсомолки в таких нарядах на экзамен не являются. Одни каблучищи чего стоят. Сантиметров девять, никак не меньше. И где она такие раздобыла? А её манеры пения, это же...

− Во-первых, является только господь Бог, − оборвал соседку председатель, а во-вторых, дайте, в конце концов, послушать. Мы же набираем студентов на хоровое отделение, и наличие голоса − наипервейшее требование. А у неё он есть! И с этим нельзя не согласиться.

Инокентий Петрович окинул взглядом переминающихся с ноги на ногу абитуриентов их мам и пап, а также сочувствующих, просителей и ходатаев. Улыбнулся, снял очки, отодвинул на расстояние вытянутой руки судьбоносный листок, откашлялся и начал читать список зачисленных.

Наташа, успевшая сменить импортные туфли, не наши, советские, сжимала руку, стоящего рядом отца и покусывала губы, но так, чтобы никто этого не заметил.

***

− Особо хочу остановиться на кандидатуре Врольской Натальи Ароновны. Скажу честно, мнение членов приёмной комиссии не было единогласным, но всё же мы решили девушку принять, но только при условии, что она в дальнейшем досконально изучит книгу под названием "Моральный кодекс строителей Коммунизма" и будет неуклонно ему следовать!

Отец Наташи, смахнул с глаза невольную слезу, погладил ярко-красный коленкоровый дочкин диплом, и с гордостью посмотрел на сидящую рядом жену:

− Выросла, совсем взрослая стала. Бог даст, через годик-другой в телевизоре замелькает. Будем с тобой, на старости лет, чёрно-белую дочурку по "ящику" разглядывать.

− Лишь бы муж хороший попался. А то, чего доброго, упрячет наше сокровище в четырёх стенах и вообще запретит о сцене думать. Разве мало таких примеров... − женщина хотела ещё что-то добавить, но осеклась, увидев, как их дочь, весело беседует с оркестрантами, раскладывающими на сцене свои инструменты.

− А сейчас, дорогие гости нашей "Чайки" для вас выступит выпускница, комсомолка, отличника и просто красивая девушка Наташа, поприветствуем, поддержим, − при этих словах, руководитель ресторанного ансамбля, галантно взяв девушку под руку, подвёл её к микрофону, − что будешь петь?

− Одну из любимых песен восточноевропейских евреев − ашкеназов! Тум-балалайка. Исполняется на идиш.

Ресторан − окаменел. Официанты, нёсшие подносы, застыли как жена Лота при бегстве из Содома, все как один превратившись в соляные столбы. Многочисленные посетители этой точки общепита дружно перестали желать и уставились на сцену.

Отношения огромного Советского Союза и маленького Израиля, в те годы, были не очень, и это ещё мягко сказано.

А из динамиков уже неслось сольное пение Врольской. (никто из музыкантов, даже и не думал ей аккомпанировать).

Девушка кончила петь, но никто из слушателей не аплодировал.

− Вам не понравилось? Давя предательский комок в горле, еле слышно спросила Наташа.

− Ну, почему же. У вас прекрасный голос, пойте ещё, нам на радость,− к сцене пробрался мужчина с проседью в волосах и протянул девушке, невесть откуда взявшийся букетик немного увядших цветов:

− Мне надо с вами побеседовать, вон там мой столик, не сочтите за труд, присоединяйтесь.

− Я здесь с родителями, − с вызовом парировала девушка, отдёргивая тянувшуюся к цветам.

− Экая вы.... Недотрога. Я же не против, берите своих родителей, и обсудим вместе ваше дальнейшее будущее.

− Что? Какое ещё будущее? − пришёл на помощь девушке её отец, − кто вы вообще такой?

Незнакомец улыбнулся, полез в карман и протянул украшенный вензелями кусочек картона.

"Руководитель государственного джаз-оркестра, при республиканской филармонии Эдуард Розендаум" − хором прочитали, отец и дочь, впервые в жизни увидевшие диковинную визитную карточку.

− Да, как вы не понимаете? Я предлагаю вашей дочери гастроли! Длительные! По всему Союзу! Представляете, сколько певцов о таком только мечтают, пороги филармоний оббивают, а вашей Наташеньке всё, раз, и "на блюдечке с голубой каёмочкой" .

− А, ничего, что я иду рядом, к тому же, уже совершеннолетняя. И могу сама принимать решения, это во-первых, а во-вторых, в консерваторию хочу, дальше учиться. И только после..., может быть... на гастроли, − девушка вздёрнула носик и демонстративно отвернулась от Розендаума, скрестив руки на груди.

Руководитель джаз-оркестра, развернул девушку к себе и перешёл на идиш:

− אין דעם קאָנסערוואַטאָרי, קענט איר לערנען אין אַוועק נאָך מוזיק שולע. אָדער, אויב איר ווילט, דעמאָלט גיין צו די אינסטיטוט פון קולטור, צו די קאָרעספּאָנדענץ אָפּטיילונג.

(В консерватории можно учиться заочно, после музучилища. Или если хочешь, то поступай в институт культуры, на заочное отделение.)

Певица понимала, что, на этот раз, выступила ужасно, фальшивила безбожно, не могла сосредоточиться и баялась сама себе признаться в причине всего этого.

Плюхнулась на стул и хотела разрыдаться, но слёз не было. Внутренний голос актрисы "вопил", что она не имеет права "нюни распускать" ибо через два часа очередной концерт. Придут новые зрители, которые заплатили деньги, и не малые, чтобы услышать и увидеть её.

Закусила губу, взглянула на себя в зеркало, кликнула гримёршу, но вместо неё в помещение ворвался Розендаум:

− Ещё одно такое представление и выгоню вот из оркестра! Без всякой жалости! Отправишься петь на одесский "Привоз", в столовую тёти Сони. Там местные рыбаки, свои дни рождения справляют. Вот им, да и то, только после пятой рюмки, всё равно как ты берёшь, ноту до, третьей октавы!

Наташа, услышав это, больше не могла себя сдерживать и дала волю слезам. Ревела от души, по-бабьи, отталкивая руку руководителя, который бросился её утешать и неловко начал гладил по волосам.

− Ну, ты это чего? Сама же знаешь, тебя заменить некем. По всей столице афиши с миловидным еврейским личиком расклеены. Тебя же с них, пацаны вырезают и у себя дома на обои наклеивают, и вообще у меня для тебя новость, вернее, даже две.

− Какие? − певица рукавом вытерла слёзы и повернулась к мужчине.

− Мне тут, намедни... − Эдуард тянул время, вглядываясь в всё ещё заплаканное лицо девушки, − в общем на одном из наших концертов побывал Ян Грекель....

− Ну, не томите, − торопила его Наташа, − и что? Ему моё пение понравилось?

− Обратил внимание. Заметил. И... позвонил.... − Розендаум улыбнулся, − он предложил твою кандидатуру, для исполнения его песни "Любовь - меридиан земной", в снимающемся фильме "Женщины Страны Советов", и тебя завтра ждут в студии звукозаписи.

− Ой. Уже завтра. Но я же ни текста, ни нот не видела. Как можно?

− Не дрейфь. Тебе во всём, будет помогать, наш гитарист Сашка Логданович. Он тоже по тебе сохнет, но боится подойти и признаться. Я вам что, сваха, с Молдаванки. Вместе работаете, а друг от друга отлетаете, как магниты одной полярности.

После премьеры кинофильма песня стала популярной, звучала почти из каждого окна, а исполнительницу стали приглашать на радио, и сборные концерты, в большой Дворец съездов.

Музыкальные редакторы центрального телевидения быстро сообразили − песни в её исполнении, почти всегда становятся шлягерами, их, с удовольствием поют во всех концах огромной страны и заваливают просьбами передачи "В рабочий полдень" и "Концерт по заявкам".

Но Наталье купаться в людской славе было некогда, она впервые, в своей жизни уехала за рубеж. Госконцерт решил отправить её на международный конкурс вокалистов в братскую Румынию.

Вернулась оттуда в звании дипломанта и тут же накатала заявление об увольнении, по собственному желанию.

С математикой у неё всегда было всё в порядке. Посчитала, что находясь в "свободном плавании" сможет зарабатывать много больше прежнего. Новые знакомства это гарантировали. Деньги были очень нужны. Они с Сашей решили, что свадьбу организуют самостоятельно, без помощи родителей и такую, чтобы "чертям жарко стало".

Но уйти "по-хорошему" из джаз-оркестра не удалось. Эдуард Розендаум не хотел терять талантливую солистку. Подключил прессу, нажал на знакомых, в республиканских структурах власти. Пришлось отработать положенный по закону месяц.

Отправилась, со ставшим ненавистным коллективом, на гастроли в Одессу. Затем её, обманом заманили, на левые концерты, в Харьков и Ростов.

Сотрудники УБХСС об этом узнали, возбудили уголовное дело.

− Наталья Ароновна Врольская, − пожилой следователь заглянул в лежащую перед ним папку.

− Да, − комкая платочек и натягивая на колени подол короткого платья, еле слышно промямлила певица.

− В таком случае перейдём сразу к делу. Отвечайте быстро и по существу! Сколько вы получали за свои выступления в городах юга страны?

− Как и все. Согласно, тарифной сетке восемь рублей. Но, я всегда пою двух отделениях, поэтому, ставка удваиваивается. Перед этими гастролями написала заявление об уходе из коллектива, отрабатываю положенное, пока мне замену найдут. По графику у меня за месяц − десять концертов, а потом, − затараторила Наташа, боясь, что её перебьют и она, вдруг, окажется в чём-то виноватой.

− Вам замену трудно найти, если вообще, возможно, − ухмыльнулся следователь, − деньги как получали? В ведомости расписывались?

− Да я толком ещё ничего и не получала, только аванс выдали, сорок рублей. Розендаум сказал, что потом выплатит всё что положено, плюс за неиспользованный отпуск...

− Врольская! − прорычал хозяин кабинет, − я задал конкретный вопрос! Лично вы за полученные деньги где-нибудь, расписывались?

− Не-а, − с трудом выдавила из себя певица.

− Почему?

− Так ведь не дали, эту, ведомость. Перед началом моего выступления сунули четыре десятки, и всё. Сказали, потом при полном расчёте, за всё сразу...

− Ну и хорошо, что не расписывались. Просто замечательно, благодари своего еврейского бога Яхве, − следователь впервые улыбнулся, − ступай, пой дальше. И пригласи следующего.

− Как? Совсем? − Наташа заморгала глазами.

− Конечно. Ножками. Или мне конвой вызвать? Чтобы он вашу знаменитость до выхода из здания сопроводили?

После перенесённых потрясений, допроса и очных ставок у певицы стал пропадать голос.

Врачи-логопеды разводили руками, выписывали таблетки и микстуры. Ничего не помогало.

Но Яхве и на этот раз не отвернулся от Врольской. Жених, гитарист-Сашка, через знакомых, своих знакомых, раздобыл редкое заморское лекарство. Заплатить за чудо таблетки пришлось деньгами, отложенными на торжественное бракосочетание. Но они того стоили. Профессиональная карьера певицы была спасена.

В скорости скромную свадьбу всё же, сыграли. Пригласили лишь самых близких, зато обязанности тамады взял на себя, известный всей стране, Майк Гермес.

Как и положено, через девять месяцев музыкантов было уже трое. Сын Мишка, орал так, что ни у кого не оставалось сомнений Пласидо Доминго , вместе с хосе Кареросом вскорости придётся потесниться.

Молодая мама не отказывалась ни от какой работы, по первому зову уезжала "к чёрту на кулички", на гастроли, участвовала в любых концертах, не вылезала из студий, записывая песни к многочисленным кинокартинам.

Все гонорары шли на уплату взносов на кооперативную квартиру. Александр точно копил на свою мечту, автомобиль - шестую модель "Жигулей".

Несмотря на пришедшую славу, оба, совершенно бесплатно выступали перед пенсионерами учителями, ездили с шефскими концертами в военные гарнизоны.

Судьба-зебра, как ей и положено, в один, совсем не прекрасный день повернулась к певице своими чёрными полосками.

Наталья, не сдержалась, и на оскорбительные шуточки в отношении пятой графы в её паспорте , вдрызг разругалась со всемогущем председателем Гостелерадио. Отныне, дорога на подведомственные ему объекты, для женщины, была закрыта, заколочена и законопачена!

Пришла домой и разрыдалась на плече у супруга.

В тот вечер, впервые в их квартире прозвучала страшное слово − ЭМИГРАЦИЯ.

Через несколько месяцев по радио объявили о начале Всероссийского конкурса артистов эстрады.

На семейном совете, после жарких дебатов, пришли к соглашению − Наташа просто обязана участвовать!

Долго выбирали конкурсную песню. Наконец, остановились сложной в исполнении "Я без вас не могу, ежечасно думаю о вас", из репертуара певца первой величины.

Заполненные до отказа зал рукоплескал. Однако петь на бис регламент соревнований не позволял, да радость, певицы быстро сменилась грустью.

− Я подслушал совещание членов жюри. Твою кандидатуру во второй тур решено не пропускать. Не хотят неприятностей, от сама знаешь, кого, − Александр обнял и нежно поцеловал жену, − ничего, где наша не пропадала, прорвёмся. Какие наши годы!

Судьба-зебра никак не желала поворачиваться к чете Логдановичей своими белыми полосками.

Пол года спустя, Наташу прослушивали, на состязании, по отборке кандидатур, которым будет доверенно представлять СССР, на песенном фестивале в Германской Демократической Республике.

− Понимаешь дочка, − поймав её в фойе, оправдывался старичок, член отборочной комиссии, − нам исполнение очень понравилось. Дружно приняли решение включить твою фамилию в список участников фестиваля, но, вот читай сама, − он протянул Наталье короткую телеграмму, напечатанную на красном бланке .

"Немедленно исключить! Министр культуры СССР"

Александр, узнав об этом, решил разыскать и по-мужски поговорить с сочинителем телеграммы. Ходил по различным кабинетам огромного ведомства, но никто не мог (или не хотел) ответить на простой вопрос, -- кто, конкретно, подсунул телеграмму на подпись министру.

Вечером за чаем страшное слово − ЭМИГРАЦИЯ, прозвучала во второй раз.

Из информационного сообщения радиостанции "Голос Америки".

"В одиннадцать часов утра, в приёмную председателя Президиума Верховного Совета СССР вошли двадцать четыре советских еврея, которые отказались уходить до тех пор, пока им не дадут разрешение на выезд в Израиль. Разрешение дали - к большому удивлению еврейских активистов. По всей видимости, Кремль хотел использовать еврейскую эмиграцию как рычаг давления на исламские страны...."

Семейство Логдановичей, с огромными трудами, но всё же смогло добраться до города Большого яблока .

Вторая жизнь начиналась так же тяжело, как и первая. Александр работал с утра до вечера. Надо было кормить семью, платить за съёмную квартиру, дать образование сыну, и главное − изыскать возможность любимой Наташе начать новую певческую карьеру.

И судьба-зебра их услышала. Повернулась-таки своими белыми полосками, ибо любовь двоих людей обладает воистину огромной силой.

Для начала Александр смог создать, пусть и маленький, но всё же свой собственный бизнес. А Наташа, на удивление знакомых эмигрантов, вдруг начала писать собственные песни. Более того, отыскала спонсоров и выпустила свой сольный диск "Из СССР в США". За ним последовал другой. "Любовь безумная стихия". Независимые критики единодушно разразились восторженными рецензиями.

− Саня, ты представляешь, − супруга закрыла руками пылающие щёки, − На Нью-Йоркском радио мою "Безумную стихию" ставят сразу после Майкла Джексона. Она уже вторую неделю в топе.

− Это успех. Мы их сделали! − муж обнял свою половинку и оторвал от пола, − у нас получилось! И без помощи Гостелерадио СССР!

− Пусти, медведь! Раздавишь. Кто тогда будет записывать альбом на русском языке.

− Ты, что? Совсем сблямзила? На русском? Да кому он здесь, за океаном нужен? − Саша с трудом удерживал себя, чтобы не наговорить грубостей, − это же прямой путь к провалу. Здесь это запросто. Один неверный шаг и ты посудомойка в местной забегаловке. Оно тебе нужно?

Наташа от своей мечты не отказалась. Диск, с песнями на русском языке, увидел свет и был быстро распродан. Его покупали не только соотечественники, но и американцы, и даже жители соседних латиноамериканских стран.

Наталья Ароновна прилетела в совершенно другую Россию.

Села в первый попавшийся автобус. Проехала несколько остановок. Бродила по улицам городка Домодедово, никем не узнаваемая.

− Раньше проходу бы не дали, автографы требовали, а нынче забыли. Новые имена, молодые певички, у всех на слуху, − вертелось у неё в голове.

И вдруг из открытого окна, старого, обшарпанного общежития полились звуки Тум-балалайки, в её исполнении.

Остановилась. Заслушалась, вспоминая молодость.

− Врольская, Наталья Ароновна, вот вы где? А мы вас в аэропорту обыскались. Весь зал прилёта на уши поставили, − вернул её на грешную землю красивый баритон.

Женщина обернулась. Рядом стоял импозантный мужчина, с большим букетом в руках, − нам надо спешить. До начала всего несколько часов осталось.

− Чего начало? Куда спешить? Ничего не пойму. Объясните толком, − певица машинально взяла протянутые ей цветы.

− Как? Разве вы не получили нашу телеграмму? Странно! Вы же приглашены в соседний областной центр! Вас избрали почётным членом жюри конкурса "Певческий базар"....

Мужчина ещё что-то говорил, указывая рукой на стоящий поодаль представительский Мерседес.

Она его не слушала, вспоминала совсем другую телеграмму:

"Немедленно исключить! Министр культуры СССР"!

Сергей Сухоруков
Черный кофе

Мелодия звучала в его голове. Назойливо, навязчиво, прилипчиво. Она натягивала тонкими струнами нервы, гипнотизировала, шептала, кричала. Потом в памяти всплывали слова. И мелодия становилась лишь фоном. Исчезала. И тогда говорили слова. Повторяясь. Слова той самой песни. Песни с той самой грампластинки. Той самой, которая играла в тот вечер во время их последней ссоры с Наташей. Теперь уже точно - последней. Тогда он, грубо попрощавшись, бросился вон из ее квартиры. Но у порога Наташа окликнула его. Он нехотя обернулся. Но Наташа не просила его остаться. Глухим чужим голосом она велела забрать эту самую пластинку. И он забрал, хотя это был подарок, который он ей в тот вечер и принес. Принес, не надеясь, что это что-нибудь исправит.

Вернувшись домой, он положил пластинку в коробку с остальными. И вот она заиграла. Заиграла в его голове. Он не только слышал ее, но и физически ощущал ее твердую и гладкую поверхность, ее прохладу. Пластинка звала его. Притягивала. Соблазняла мелодией и дразнила словами. Зачем он принес ее домой? Почему не выбросил? Решено! Он сделает это сейчас. Сергей почти подбежал к коробке и не глядя сразу же вытащил именно т у. Она показалась ему не просто холодной, а ледяной.

Он сделал неуверенный шаг к двери. Что-то его удерживало от окончательного решения. Раскаяние?

"Последний раз...Послушаю последний раз,- пообещал он себе,- и к черту ее! Их обеих!".

Он подключил граммофон к сети, зарядил пластинку и ткнул иглой в ее край. И она заиграла. Сергей вздрогнул.

"Наташа...".

Он подошел к столу и резко выдвинул ящик. В углу, поверх бумаг, лежал ее перевернутый фотопортрет в дешевой рамке. Он осторожно взял его и повернул лицом к себе. Она улыбалась ему, как и прежде.

"Не сходи с ума!.. Разве может быть иначе?".

Подержав немного портрет, точно не зная, что с ним делать, Сергей посмотрел на играющую пластинку.

"В последний раз..."

И он поставил портрет на привычное место на столе. Сел перед ним на стул и долго, не отрываясь, смотрел на ее застывшее навеки лицо.

Наташу нашли мертвой в постели. Наглоталась таблеток. Так определил врач. И позже вскрытие подтвердило это.

"Боже! Они резали ее!".

Никто не знает, что привело молодую, здоровую девушку к самоубийству. Она не оставила никакой записки. Ее комнату внимательно осмотрели, но ничего не нашли. И только на письменном столе одиноко стояла маленькая чашка с недопитым остывшим кофе на дне.

Знал только он. Но его даже не вызывали т у д а. Хотя Наташина мать, конечно, знала, что они встречались. Бедная женщина. Ее не было дома в тот вечер, и она во всем винит себя.

"...Или это уже была ночь?"

Мысли Сергея путались, обрывались и возвращали его к их последней встрече. А льющаяся мелодия вкрадчиво нашептывала решение.

"Душно..."

Сергей через силу встал, подошел к окну и открыл его. Легкий прохладный ветер приятно освежил лицо. И Сергей, глубоко вздохнув, смотрел на ночное небо, где одна за другой гасли звезды, пожираемые тяжело плывущей черной тучей.

Звучащая музыка нетерпеливо заскрипела и захлебнулась. Стало тихо. Словно очнувшись, Сергей быстро выдохнул и обернулся. Пластинка не двигалась. Впервые за последние дни он улыбнулся. И с силой захлопнул окно. Стекло задрожало.

"Ты параноик,- сказал он себе.- Это обыкновенный кусок пластмассы".

Сергей спрятал проигравшую пластинку в чехол и небрежно бросил рядом с аппаратом. И поставил свои любимые "Воскресенье". Услышав первые звуки, он усмехнулся.

"Будь здесь Саша и знай он обо всем, то обязательно усмотрел бы в этом символизм. Нет, брат. Я просто люблю их музыку. И только".

- И только,- повторил он вслух, обращаясь почему-то к лежащей на полу пластинке. Она нравилась Наташе и сейчас, после ее смерти, казалась брошенной и даже жалкой. Покорная, молчаливая, пластинка больше не вызывала в нем боли. Однако Сергей чувствовал, что теперь ему будет неприятно хранить ее у себя. Записав между строк своих песен каждое слово, каждый взгляд, жест...его, Наташи - она не позволит ему забыть их последний вечер, е е последний вечер.

Отбросив сомнения, Сергей подобрал пластинку с пола, повернулся к входной двери и...замер. В глубине прихожей, в полутьме, он разглядел очертания человеческой фигуры. Странно изогнутая, неподвижная, она черным густым пятном выделялась на стене, которая хоть и слабо, но отражала комнатный свет. Кто знает, как долго она, затаившись, наблюдала за ним, но сейчас, обнаруженная, шевельнулась, отделилась от стены и медленно двинулась в его сторону. С каждым шагом выпрямляясь, светлея. Но оставаясь все такой же плоской, бестелесной.

Сергей невольно попятился. Нет, он не допустил и мысли, что перед ним - не человек. Но знакомая до мелочей прихожая и приближающаяся горбатая тень, казалось, выпали из привычной ему реальности и могли быть только частью ночного кошмара. Никто не мог, не должен быть здесь, в его прихожей, поздно вечером. При запертой на ключ двери. Но кто бы это ни был, вежливым его визит не назовешь. И Сергей, пусть сразу и будучи несколько напуганным, больше был возмущен столь бесцеремонным вторжением и ждал объяснений.

Безрельефная, плоская фигура преобразилась лишь в тот миг, когда на нее упал свет, точно некто наскоро, резкими, схематичными линиями, набросал ей черты лица, детали одежды и раскрасил, пожалев ярких красок, ограничившись лишь черным и белым.

На пороге комнаты стоял мужчина.

Он был среднего роста, плотный, брюнет лет сорока или около того. Хотя, быть может, в какой-то мере его старил строгий черный костюм, подчеркивающий неестественное бледное лицо и его немногие морщины, прорезавшиеся на высоком лбу и в области рта. В целом же линии лица были безупречны, но с отпечатком поспешности, даже незаконченности рисунка. Пожалуй, мужчина был похож на героя комиксов, автор которых, рисуя свои персонажи, пренебрегает оригинальными деталями, тем самым лишая их индивидуальности.

Но Сергей узнал мужчину, и его возмущение сменилось крайним изумлением. Перед ним стоял его вчерашний покупатель. Он искал редкие грампластинки, но у Сергея в ассортименте их не оказалось. Едва появившись в магазине, мужчина своей неординарной внешностью, конечно же, привлек внимание продавцов, особенно женщин. Сергея же больше всего поразили ненатуральная бледность и темные, почти черные глаза, начисто лишенные жизни, похожие скорее на глазные протезы. Не интересуясь другими отделами, он сразу же направился к Сергею. Тому даже стало как-то не по себе. Но когда они разговорились, то оказалось, что любитель грамзаписей умный, а главное, приятный собеседник. И щедрый клиент, что особенно расположило Сергея в его пользу. Кое-что ему продав, Сергей пообещал выполнить его спецзаказ позже, и они договорились встретиться на следующей неделе.

И вот он явился к Сергею домой. Без приглашения.

"Зачем он пришел? И как это некстати..."

Сергей меньше всего хотел сейчас кого-либо видеть. Тем более этого, в сущности, малознакомого ему человека.

- Простите великодушно, но дверь у вас не заперта, и я позволил себе смелость войти самому,- в противоположность внешности, голос мужчины прозвучал вполне красочно, насыщено, хотя и несколько глуховато. Но взгляд был направлен сквозь Сергея, точно человек-рисунок обращался к кому-то за его спиной. Эта очередная странность сбила Сергея с толку, и он сразу не нашелся, что ответить.

Незваный гость, видимо, истолковал молчание по-своему.

- Я напугал вас? Простите,- сказал он это с явным огорчением, но лицо его оставалось равнодушным. Впрочем, еще при первой их встрече, у Сергея сложилось впечатление, что голос этого странноватого типа живет какой-то своей жизнью, независимой от тела. Если на лице и появлялась какая-нибудь мимика, то она, странным образом, никогда не совпадала с интонацией голоса. Вот как сейчас. Поэтому Сергей уже не придал этому особого внимания.

- Нет,- соврал он.- Только... несколько неожиданно...Я не ждал никого. И разве дверь была открыта?

- Да,- блуждающий взгляд мужчины остановился на Сергее, зацепился и больше его не отпускал. Глаза их встретились: возбужденные, нервные у Сергея, и - пустые, нарисованные - у гостя.

- Я не ждал...- еще раз сказал Сергей.

- О! Я объяснюсь,- бледные тонкие губы мужчины неумело изобразили вежливую улыбку.- Вчера я не посчитал нужным говорить об этом. Собственно, оно и не к чему было. Пожалуй, неважно это и сейчас. Но, тем не менее. Я - ваш участковый. Моя фамилия Вайтас.

- Нет, нет,- поспешил заверить он, увидев, как насторожился собеседник,- я не официально. Так. Поболтать...по-соседски. Ведь, ко всему прочему, мы с вами еще и соседи. Ну, а узнать ваш адрес, как вы понимаете, мне не сложно.

Что ж, Сергею это многое объяснило, но...час от часу не легче. Признание гостя его нисколько не обрадовало.

- Вы не подумайте, я не любитель дешевых эффектов,- продолжал тот.- Я к вам стучал. Громко стучал. Но услышал музыку... А дверь была открыта. (Сергей недоверчиво глянул в сторону прихожой). Надеюсь, вы не против моего позднего визита? У меня так много работы...

- Да нет, пожалуйста,- вынужден был пригласить нежданного гостя Сергей. Не мог же он выставить за дверь участкового? И Сергей склонился над граммофоном, собираясь его выключить.

- Ни в коем случае! - запротестовал Вайтас.- Он нам не помешает. Напротив.

Он приблизился к граммофону, мельком прочитал на играющей пластинке название группы и вслушался в музыку. Потом едва заметно поморщился:

- Приятно, но я не поклонник е г о творчества.

Сергей хотел было возразить, но Вайтас, минуя его, не разуваясь, уже прошел вглубь комнаты. Сергей с досадой покосился на его черные кожаные туфли, но промолчал. Затем, вспомнив о своих обязанностях хозяина, предложил гостю кресло. Тот кивком поблагодарил, но сразу остановился возле письменного стола, заинтересовавшись портретом.

- Какое милое лицо,- и он вопросительно посмотрел на Сергея.

- Это одна девушка...- замялся тот,- она умерла...

Вайтас понимающе кивнул:

- Несчастный случай?

- Да,- недовольный излишним любопытством гостя, ответил Сергей и поспешил сменить неприятную ему тему:

- Я еще не выполнил ваш заказ.

- Это подождет,- отмахнулся Вайтас и, наконец, присел в кресло. Сергей устроился напротив гостя на диване.

Повисла пауза. Сергей совершенно не знал о чем говорить. Не знал и не хотел. Он решил просто сидеть и ждать, пока гость сам не догадается уйти. Но тот, удобно устроившись в кресле, явно настроился на долгую и приятную беседу. Но так как Сергей молчал, Вайтас заговорил сам, следя глазами за иглой граммофона:

- Вижу, вы тоже любите слушать фонограф. Одобряю. Правда, в них есть нечто домашнее, уютное? Простое. А то эти бездушные коробки,- он неодобрительно покосился на музыкальный центр в углу комнаты.- То ли дело фонограф! Его надо обязательно включать вечерком, лучше всего, когда вы один. Игла мягко, медленно скользит круг за кругом, рождая звуки. И вы можете сами видеть это. Не правда ли чарующе? Приятно и просто подержать в руках пластинку,- Вайтас жестом указал на руку Сергея, в которой тот все еще держал пластинку, совсем забыв о ней. Шевельнувшись, Сергей положил ее на диван рядом с собой.

Вайтас продолжал говорить:

- Вам знакома мысль, довольно любопытная, что все окружающие нас предметы, так или иначе, являются миниатюрными моделями или копиями мироздания? И вот мне кажется, что фонограф - одна из наиболее точных этих самых моделей. Взгляните,- Сергей послушался и равнодушно стал смотреть, как игла, скользя по пластинке, приближается к ее центру.- Быть может, так рождался мир. Спящие звуки еще не рождённой вселенной однажды были разбужены в тот великий миг, когда воля, скажем условно, творца обратилась на мертвую твердь, точно игла фонографа на пластину - и жизнь закрутилась! Крутится - и хохочет! Крутится - и рыдает! Это уж, смотря какую пластиночку зарядить. Однажды останется только одна. Последняя. Хотелось бы узнать, что на ней...И вот, когда минуты той, последней, исчерпают себя и затупившаяся игла остановится - тогда и наступит конец. Всему конец.

Странный гость замолчал. Закончилась и сторона пластинки. Повисла неловкая, неприятная тишина. Вайтас задумчиво смотрел на замерший граммофон.

- А может и не так все было. Черт его знает! - он вдруг засмеялся. И его скрипучий, механический смех, идеально подошедший к его нарисованному лицу, в повисшей тишине прозвучал довольно жутковато.

- Я вижу, моя болтовня вам наскучила. Извините меня. Я люблю иногда пофилософствовать. Такая работа. Все время с людьми и их бедами. Где, как говорится, царит покой и согласие, там в моих услугах не нуждаются. Увы. Вы пластиночку-то переверните,- и он опять улыбнулся своей рисованной вежливой улыбкой.- Вот так.

Они помолчали. Но долго молчать, по-видимому, Вайтас не мог.

- А с классики у вас что-нибудь есть? Нет? - он неожиданно обрадовался.- Ну и славненько. А то все эти моцарты да гайдны...К чему это старье? Тоска. В похоронных маршах, звучащих сегодня, и то больше жизни.

Сергей случайно коснулся пальцами лежащей рядом пластинки и бессознательно отодвинул ее подальше от себя. Это не ускользнуло от внимания Вайтаса и стало ясно, что он собирается о ней спросить. Сергей поспешно перебил его, предложив что-нибудь выпить.

- С удовольствием,- оживился поздний гость.- Кофе, если можно. Без сахара. Черный.

Сергею показалось или Вайтас действительно произнес слово "черный" как-то особенно? Он быстро глянул на гостя, но тот уже невозмутимо рассматривал на стене постеры рок-звезд.

Приготовив на кухне кофе, Сергей принес чашку Вайтасу. Тот, поблагодарив, взял. Сделал глоток.

- А что ж себе?

- Перед сном не хотелось бы,- уклончиво ответил Сергей.

- А, ну, конечно,- и Вайтас вдруг обернулся на портрет девушки. И опять глянул на Сергея. Смотрел не отрываясь, многозначительно, пока Сергей смущенно не отвел взгляд.

"Он знает!!! Знает!!!",- чудовищное открытие потрясло его.

В их последний вечер с Наташей Сергей точно так же отказался от кофе, и девушка пила его одна.

"Нет...Он не может знать. Никто не может знать".

Справившись с волнением, Сергей взглянул на гостя. Но тот был занят своим кофе и уже не обращал внимания на Сергея.

"Нет...совпадение...Но на что он намекал. На что? Что за черт... И что ему все-таки от меня нужно? Что он вынюхивает? А если его визит связан с Наташей? Да нет. Бред. Все это мерещится от усталости. Гнать? Выгодный клиент. И что я все стою около него?"

Сергей обнаружил, что он стоит перед креслом, в котором сидел гость. Он отошел к дивану и тут отчетливо услышал, как во входную дверь трижды постучали. Постучали громко. Так, что он услышал, несмотря на музыку.

- В дверь стучали?

- Странно, я не слышал,- удивился Вайтас голосом. На его бледном лице, конечно же, удивление никак не отразилось.

Сергей недоверчиво покосился на гостя и пошел открывать. За дверью, которая действительно, была не заперта, никого не было. Он был озадачен: почему все в нее стучат? Разве звонок испорчен? Но проверять звонок он не стал и вернулся на свое место на диване.

- Послышалось?- участливо спросил Вайтас.

Сергей пожал плечами.

- Я ничего не слышал,- повторил Вайтас.- И потом, вы правильно заметили, есть же звонок.

- Я этого не говорил,- вырвалось у Сергея. Или он все же это машинально сказал вслух?

- Разве? Значит, мне показалось, - вежливо улыбнулся Вайтас и глотнул кофе. Затем, привстав, дотянулся до стола и поставил на него чашку. Со стороны Сергея чашка оказалась как раз напротив портрета. Наташа, улыбаясь, смотрела на Сергея, а между ними стояла чашка.

На Сергея нахлынула тоска с новой силой. Погрузившись в себя, он смотрел на портрет и уже не слушал Вайтаса. Очнулся он только когда закончилась пластинка, и он обнаружил, что его гость тоже молчит и тоже смотрит на портрет Наташи.

- Не убивайтесь так,- посоветовал Вайтас.- Глупая девчонка. Неужели она серьезно верила, что вы пожертвуете вашей начинающей блестящей карьерой ради ее капризов? Променяете успех и бессмертие на ее смазливые глазки? Чушь!

Это прозвучало дико, но оно прозвучало.

"Ему известно все",- спокойно, не противясь очевидному, подумал Сергей. И принял это и смирился. Загадочная улыбка Наташи на портрете словно одобрила его решение.

- Ведь вы не участковый?- безразлично спросил Сергей.

- Нет, я участковый,- возразил Вайтас и даже обиделся. Затем, видимо заметив капли пота на лбу Сергея, добавил:

- Действительно, душновато тут у вас.

И не спрашивая, подошел к окну и распахнул его. Какое-то время Вайтас рассматривал ночной город. При этом взгляд у него был такой, словно он оглядывал свои владения.

- Да, это мой участок, - себе под нос повторил он, точно раскрывшийся перед ним вид, убедил его в этом.

Оставив окно раскрытым, Вайтас не спеша подошел к вновь застывшему граммофону и взял двумя руками пластинку.

- С виду обыкновенный кусок пластмассы,- глубокомысленно заметил он.- Но что эта пластинка заключает в себе? Не что иное, как результат титанического труда, творческого акта внутренней гармонии человека - его души. Ее крик, обнажение, голос, зеркало... Это и есть она самая - душа, переложенная на язык звуков. Да, это так,- и Вайтас переломил пластинку!

Встретив испуганный взгляд Сергея, он сказал:

- Не переживайте. Она уже пуста. Мертва...для нашего вечера,- и бросил куски на пол.

Поступок и слова гостя были абсурдными. Оцепенев, Сергей смотрел на черные зазубренные обломки на полу. А затем опять услышал стук. Но это стучало его же сердце.

Вайтас же выбрал из стопки следующую пластинку.

- "Черная суббота"? Звучит интригующе. Послушаем.

И стал слушать, явно наслаждаясь режущим слух голосом певца.

Дослушав песню, он, уже не таясь, кивнул на портрет Наташи:

- Вы ее подтолкнули к смерти. И правильно сделали. Жизнь не имеет значение. Значение имеет только музыка. Мне даже жаль, что я послан к вам. Вы бы стали отличным музыкантом!

- Кто вы?- сдавленным шепотом выдавил из себя Сергей.

- Я же вам уже говорил,- расстроился Вайтас.- Участковый.

Они дослушали последнюю песню, и Вайтас перевернул пластинку.

- Да, кстати,- буднично заговорил он.- Мы сразу начали столь интересную беседу, что я забыл вас предупредить,- Вайтас сделал паузу.- Но прежде скажите, как велика ваша коллекция пластинок? Сколько? Не густо,- почти огорчился он.- Лучше бы побольше. Продолжительность нашей приятной беседы напрямую зависит от их количества. Чем дольше мы ими сможем наслаждаться, тем лучше. Лучше для меня. И, особенно, для вас,- Вайтас слегка поклонился в сторону Сергея.- Мне, правда, очень жаль, но...- он, сожалея, развел руками,- я всего лишь чиновник.

Сергей с ужасом смотрел на своего собеседника, вопреки интуиции надеясь, что этот, пусть и несколько странноватый, ценитель музыки так своеобразно шутит. Но его бледное, нарисованное лицо было строгим и неумолимым, как у... судьи.

Сергей, судорожно вцепившись в подлокотник дивана, попытался встать.

- Сядьте,- мягко приказал Вайтас. Но его мягкость голоса была опять обманчива. Сергей видел угрозу в его нарисованных глазах. И тут вдруг эти глаза исчезли. На их месте зияли две черные дыры с клубящейся тьмой на дне глазниц. Это продолжалось секунду, может две. И затем глаза появились вновь. Холодные и насмешливые. Цвета кофейной гущи.

Сергей сжался. Приходило понимание.

Существо же, которое представилось Вайтасом, продолжало слушать музыку. Насыщаясь ей, впитывая звуки, вдыхая ритм.

Потом вновь Вайтас встал, чтобы поменять исполнителя.

- Достойно, достойно. Но - чтобы не было ошибки,- взглянул на Сергея и переломил и эту пластинку.

Сергею показалось, что он (или оно?) после этого увеличилось в размерах. А может это сжались стены?

Музыка продолжала звучать. Быстрые ритмы без задержки сменялись медленными. Но и те и другие, когда вдруг обрывались, повергали Сергея в ужас.

Тяжело дыша, он слушал Моррисона.

"Какая эта запись уже по счету? Третья?.. Пятая?.. Сколько еще? Моррисон лежал почти в самом внизу. Осталось мало. Очень мало".

Сергей в отчаянии посмотрел на похудевшую стопку.

- Я гляну в спальне, может там...

Вайтас проницательно посмотрел на Сергея и благосклонно кивнул.

Сергей быстро вошел в спальню. Конечно, никаких пластинок здесь не было. Он судорожно взял с тумбочки телефон и набрал номер Саши. Длинные гудки.

"Ну же...ну же...".

Автоответчик. Сергей сбивчиво стал говорить в телефон.

"Нет...Стоп...Зачем мне Саша?".

Сергей набрал другой номер и ждал, вцепившись в трубку до боли в пальцах. Тишина. Никаких звуков. Тишина вернулась и в соседнюю комнату, где остался Вайтас.

"Проклятая тишина! Где же музыка? И почему молчит телефон?"

- Не отвечают?- участливый голос за спиной заставил его вздрогнуть. Сергей затравленно обернулся. Вайтас стоял в дверях и насмешливо улыбался.- Не отвечают? Не расстраивайтесь - бывает. Эти операторы, я считаю, вообще напрасно свой хлеб едят. Но простите, что побеспокоил. О н а закончилась. Она же не была п о с л е д н е й? Есть у вас еще что-нибудь?

Сергей дико закивал и пошел вслед за Вайтасом в комнату, все так же сжимая телефон в руке. Ноги его почти не слушались.

Саша, прижимая к груди стопку пластинок, сердито подымался по лестнице. Прослушав истеричное послание Сергея на своем телефоне, он, поколебавшись, все же решил выполнить его странную просьбу: принести ему винилы. Это было похоже на сумасшествие, но однажды, в похожей ситуации, Сергей его выручил. Тогда у Саши вечеринка затянулась и ему понадобилась еще музыки взамен уже надоевшей его гостям. И Сергей принес. Только поэтому Саша сейчас откликнулся на его просьбу. Ну, если только это один из его розыгрышей...

Дверь в квартиру была приоткрыта, и Саша вошел без звонка. Минуя коридор, он вошел в комнату. В ней было пусто и неопрятно. По всему полу были разбросаны осколки пластинок.

С улицы, через распахнутое окно был слышан вой сирены кареты скорой помощи.

На столе возле портрета девушки одиноко стояла чаша с недопитым кофе. Девушка загадочно и насмешливо улыбалась.

Посреди мусора на полу стоял граммофон, где крутилась пластинка, наполняя осиротевшую квартиру музыкой:

...Старайся выдержать удар

Удар судьбы любой...

Черный кофе, черный кофе,

Черный кофе...ш-ш-ш-ш-ш-ш... ^{1}