Млечный Путь, 21 век, No 2(47), 2024

Лавочка, забытая давно,

На тропинке, в парке городском...

Очень постаревшее кино,

Словно бесконечный близкий сон.

Здесь осталась часть моей души,

В лавочку всмотрюсь не на бегу.

Память - ты, пожалуйста, не спеши,

Не могу я быстро. Не могу...

Дай на время мне побыть собой,

Не стремиться всуе в новый век,

Память, я с тобой опять, я свой,

Тот же, что когда-то человек.

Нынче перепутались миры,

Чувства, времена, любовь и зло,

Даже смех беспечной детворы -

Все как будто в прошлое ушло.

Повзрослел, наверное, чуть-чуть,

Время беспощадно ко всему,

Лавочку лишь, память, не забудь,

Хотя та формально ни к чему.

Что она сегодня, в новом дне,

Да и парк сменил свой прежний вид.

Только память долгая во мне,

Камертоном прошлого звучит!

Не зови меня в даль быстротечную,

Я еще посижу, осмотрюсь,

Будет время подумать о вечности,

Даже, если бессмысленно... Пусть...

Что мне даль - в новый мир уходящая,

Не хочу бесконечностью жить,

Дай дорогу поближе, щадящую,

Ту, где к прошлому тянется нить.

Нет, не то, что мечтаю о юности,

Или в прошлом безмерно живу,

Просто, знаешь, вчерашние глупости

Я по-прежнему в сердце не рву.

Мы не умрем.

Нет, нет, мы не умрем.

И проживем лет сто, а может, двести,

И будем видеть свет, и слушать песни,

Но только непременно чтоб вдвоем.

Мы не умрем.

Нам стоит вечно жить.

Неся в себе житейские мгновенья,

Что так пронзают снова светлой тенью,

Давая нам и помнить, и любить.

Мы не умрем.

Не верю я в уход,

Тем более, что дел вокруг немало,

Перо скрипит и трудится устало,

Но так который год, который год...

Мы не умрем.

Как может статься так,

Что нас не будет теплым южным летом?

Не стоит быть пророком и поэтом

И видеть в этом вожделенный знак.

Мы не умрем.

Не время умирать,

Еще далек тот разговор с Всевышним,

Когда себя уже не видишь лишним,

И возраст кличет камни собирать.

Мы не умрем.

Пока не время все ж.

И даже если вдруг увидим вечность,

Я по пути спою тебе беспечно,

А ты мне чаю крепкого нальешь.

Когда скорбеть должны мы о столь многих,

Когда и горе стало достояньем

Эпохи, и порочит немощь

И совести, и даже смертной муки,

О ком нам говорить? Коль каждый день, как дань,

Сбирает всех, кто нам добро творил,

И, понимая малость лепты,

Улучшить нас хотел хоть ненамного.

Таким был этот врач. И в восемьдесят лет

Желал о жизни думать, чья строптивость

Угрозами и просто лестью

Приход возможных будущих смиряла.

Но в том отказано ему: и он глаза закрыл,

Уже не видя то, что все мы видим -

Проблемы, как ревнивая родня,

Вокруг стоящие, дивящиеся смерти.

Они застыли там над ним, все те, что он

Прилежно изучал - неврозы, сновиденья.

А тени, ждавшие, чтоб он впустил

Их в яркий круг вниманья своего,

Разочарованно рассеялись тотчас,

Когда он удалился от трудов,

Чтоб в землю лондонскую лечь -

Еврей полезный, умерший в изгнании.

Лишь Ненависть возликовала, полагая

Расширить практику, да подлые клиенты,

Кто исцеляются убийством

И пеплом покрывают сад цветущий,

Они еще живут, но в мире измененном

Тем, кто без сожаленья обернулся,

Да и всего-то - просто вспомнил,

Как старики, и честен был, как дети.

Он не был даже мудр, он просто предложил,

Чтоб Прошлое читалось Настоящим.

Словно поэзии ты учишь и запнешься

Вдруг на строке какой-то, где возникли

Давным-давно все обвиненья, и поймешь

Кем были мы судимы в этом прошлом,

И как была прекрасна эта жизнь,

И как ничтожна. Лучше бы смиренно

По-дружески нам Будущее встретить

Без ложного запаса сожалений,

Без маски непорочности и без

Стыда перед обычным жестом.

Неудивительно, что древние культуры

В им разработанной методике конфликтов

Предвидели паденье принцев

И полный крах их прибыльных фрустраций.

А преуспей он, почему бы нет, и Жизнь

Была бы невозможна; Государства

Немедленно бы рухнул монолит,

И мстителей союз тотчас распался.

Его стращали Богом, но, как Данте,

Он шел один среди заблудших душ

В зловонный ров, где страстотерпцы

Отверженных ведут существованье

Он объяснил нам Зло: что не деянья

Должны быть наказуемы - безверье,

Отказ признать неотвратимость,

И похоть деспота, не знающая меры

И если что-то от диктаторских замашек

И строгости отеческой сквозило

В лице и оборотах речи,

То это был лишь способ защититься

Того, кто жил среди врагов так долго,

Что ошибался и порою был абсурден.

Теперь уже он даже и не личность,

Для нас теперь он целый мир воззрений,

В котором жизни мы различные ведем:

Подобен он погоде - чуть поможет

Иль помешает; стало гордецу

Чуть тяжелей гордиться, и тирана

Уже никто всерьез не принимает.

В тени его теперь спокойно мы растем,

И он уже везде, пока страдалец

И в самом дальнем, самом жалком графстве

Вновь не почувствует в скелете измененье,

И несчастливое дитя в своем мирке -

Очаг, где изгнана свобода,

И улей, где и мед лишь ужас и тревога -

Теперь спокойно, видя путь к побегу.

Еще лежащие в траве забвенья

Нелепости, забытые давно,

Но освещенные его отважным светом,

Вернулись навсегда, и вновь прекрасны:

Все игры, что для взрослых неуместны,

Все звуки, что осмеивать боялись.

И рожи те, что корчим мы украдкой.

Но он желал нам более того -

Свобода часто одиночество - хотел он

Чтобы две наши половины

Объединились справедливости во имя.

И большей той, там, где гнездится разум,

Отдать права над меньшей, но лишь только

Для диспутов бесплодных, передать

Всю красоту чувств материнских сыну

Но более всего он завещал нам помнить,

Что ночь достойна всяческих восторгов.

Не только потому, что любопытна,

А потому, что ждет от нас любви.

Ибо ее прелестные творенья

На нас печальные бросают взоры

И молят в Будущее взять с собой

Изгнанников, и это в нашей власти.

Чтобы могли они возликовать,

Служа, как он, на благо просвещенья.

И претерпеть, как он, стерпевший

Наш злобный крик вослед ему: "Иуда"!

Смолк голос разума. И над могилой

Скорбит Страстей, его любивших, братство.

Печален Эрос - городов строитель,

И плачет анархистка Афродита.