МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №3, 2015(14)

Я хожу с потускневшим лицом,

потому что живу с подлецом.

Нет, ни с мужем, ни с черствым отцом,

а с соседом в лихой коммуналке;

в сером доме с шикарным крыльцом

и с помойкой в готической арке.

Говорят: «Коммуналка мертва!»

Только лживы такие слова!

В нашем доме, как будто в Содоме,

все живет,

светлых радостей кроме.

Бесконечные крутятся страсти:

зависть, злоба, желание власти.

За кастрюли воюем на печке,

бестолковые мы

человечки.

Мой сосед – алкоголик и бабник:

если что-то случится – дерябнет,

если кто-то ему что-то скажет –

кулаком со всей одури вмажет.

И соседка – пропойца и шлюха –

все к дверям прижимается ухом.

Нет... Она-то ни с кем не скандалит.

Суп под утро в половнике варит.

Просыпается с ликом мегеры,

если кончились все кавалеры.

А за стенкой хирурги лепечут,

что всю жизнь этих идолов лечат...

Дома, в морге – все схожие морды.

Наша жизнь – клокотанье аорты.

Мировые решаем задачи:

кто на что сколотил себе дачу,

кто ведро своровал, кто пеленку,

кто дал водки грудному ребенку.

А хирург год двадцатый мечтает:

«Коммуналки Господь расселяет!»

Уже выросли дочки и внучки,

поколенье четвертое кошек,

а в сознанье его хоть бы тучка,

хоть сомненья мельчайший горошек?!

Свято верит в чудесное «завтра»...

Только жаль: я не верю нисколько

и под строчки бездушного Сартра

в третий день наблюдаю попойку.

В нашем доме с шикарным крыльцом

ходят все с посеревшим лицом.

На станции,

где свет давно погас,

где поезда

и лошади не ходят,

дом пращура еще встречает нас,

глазницами в ночи пустынной водит.

Он был вокзалом, детским садом был,

а раньше – в допотопную эпоху –

в нем пращур мой винца попить любил,

а за винцом и каялся, и охал.

В чем каялся?.. Теперь уж не поймем.

О совести его давно забыли,

а вот, что дом построили при нем,

что табуны рысцов и русских были,

то помнят все из рода моего

и каждый год печально приглашают:

«Поедем, дескать, навестим его,

пока о нем еще в округе

знают».

____

Так велика же память у сельчан?!

Домишка три от прежнего поселка,

каскад берез да кладбища курган,

на месте магазина – сруб-плетенка,

но крепко помнят: застрелился дед,

мой пращур и строитель дома то бишь,

когда увел табун не раб-сосед,

а те, кого кнутом не остановишь

и револьвером тоже не возьмешь,

красногвардейцы – смелая бригада.

В тот день по дому пробегала дрожь,

а из людской кричали вслед: «Не надо!..

Куда ведете?.. Нас прокормит кто ж?»

Лошадкам сена выдали в запас,

бока и морды тряпкой натирали,

и лошади себя

в столь страшный час

важнейшими на свете ощущали.

____

За домом, что когда-то был вокзалом

и детским садом, и именьем был,

всю ночь моя прабабушка лежала,

когда прадед на небо уходил.

Из револьвера застрелился вскоре,

как увели с крыльца его табун:

не выносил ни слабости – ни горя,

ни клокотанья в сердце ржавых струн.

____

На станции, где свет давно погас,

где колея, поросшая травой,

я знаю, в летний час и в зимний час

по шпалам бродит гордый прадед мой.

Он круче дома на земле стоит,

пусть столько лет в аду или в раю,

и дом, быть может, вскорости сгорит,

но только он останется в строю.

И будет жить, как эти дерева,

что смотрят в небо –

хоть за веком век,

а все под ними теплится трава,

а все их ветви радует рассвет.

Но час придет – и возродится дом

на месте том,

где нынче ставен стук.

И станет прадед ангелом при нем.

Так разомкнется и замкнется круг.

Четверкой месяцев уже подзапряглось,

И тащится, невольно прибывая,

Все наше прошлое,

А каждый в прошлом – гость

Отчасти,

Гонит времени кривая…

Что скажешь?..

Для начала – улыбнись,

А я – убивец времени – не вздрогну,

Ведь наш «удел – катиться дальше… Вниз?!»,

По не могу в четверку эту вогнут,

Кручу-верчу, как путаник, и пусть!..

Ты в губы тихо так проговори мне,

Что это лишь пустые «бредь» и грусть…

Умножим прошлое до крайней точки… – хрусть? –

Хоть настоящим, ветреным… Не зимним.

1

Ты вымолви слово «КАМЧАТКА!..»,

Услышу сквозь тысячи верст,

Заглазную память сетчатка

Вернет.

Усомнишься: «Тверез?..»

Отчасти.

И – шепотом в уши:

«Ты в Питере? Помнишь меж строк

Хоть пядь от пространствий Кривуши,

Хоть рюмку в котельный итог

Камчатки иной, петроградской?

Чуть впрок поминаешь мой день???

Ты – слышишь? Ты – в доле пиратской?..

Тебе упираться не лень?»

Прогулки, проулки, прогалы

Землей, подзапутанной сном…

Лети, мой привет пятипалый,

Невидимой сетью несом!

2 (вариант)

Ты вымолви слово «КАМЧАТКА!..»,

Услышу сквозь тысячи верст,

И, вздрогнув, припомнит сетчатка

Заглазную истину грез!

Тверез? Ну, наверно, отчасти…

Все в срок происходит, не впрок,

Раз что-нибудь бьется – на счастье?! –

Осколки встревают меж строк.

Молчишь – ни письма, ни привета,

Ты в Питере будешь – когда?

Все ближе по разным приметам

Безликие ждут холода.

Ты говоришь: «Что делать, не пойму…»

Мы повстречались, ты – волна, я – берег.

Так было быть должно и потому

Надежно счастье, как экаунт в сбере.

И все равно – прилив ли иль отлив,

Накат неровен, своеволен, склонен…

Приди, сбрось в скалы – платье-панцирь-лиф!..

Я грудь твою возьму в свои ладони.

Унынье – грех, сомненья – это жизнь.

Поверь – не сомневается лишь камень!

Ты завтра позвони и положись

На время, что сочится между нами…

Бес лишних слов,

Он обходился без

Лихих словес, что всуе поминают,

Поскольку верил в точечный прогресс,

Как падший ангел Землю понимая

Своей Второю Родиной.

Родней

Считая перших из мирских поэтов,

Ведь с ними жил по истине одной…

А вот какой? Не выдаем секретов!

Четыре дня. За ними пятый.

Без изменений. Хорошо...

Идешь ни разу не помятый

вдоль по квартире нагишом.

Не преисполненный отваги,

но будто бы навеселе.

Белее сна листы бумаги

лежат на кухонном столе.

Как за покойником помыты

полы, повсюду тишь да гладь,

и если пишешь слово мытарь,

то лишь бы рифме подыграть.

Перерабатываешь вроде

страстей вторичное сырье –

уже приравнено к свободе

все одиночество твое.

Тебе ни голодно, ни тошно,

совсем расслабленный, пустой,

и никакого смысла в том, что

за пятым днем идет шестой.

«Солнечный круг,

небо вокруг...»

Позднее время суток.

Я до того дошел,

что обвожу рисунок

черным карандашом.

Вроде косые ливни,

но получились для

желтых и синих линий

комната, ночь, петля.

Пляшет под лупой лампы,

видимая пока,

будто куриной лапой

писанная, строка.

Темная завязь молний —

сила в одном рывке —

чтобы забыл, не помнил

надписи в уголке.

Стянется вещий сумрак,

солнце во всю смоля.

Был да пропал рисунок,

прямо как жизнь моя.

Какая скука в Петербурге...

Махнув от ста до пятисот,

идешь выдавливать по букве

однообразие пустот –

писать, нисколько не вникая

в происходящее с тобой, –

ночь скоротается такая,

похожая на день любой,

когда ни воздуха, ни дыма,

живется только тем, что пьян, –

внутри тебя непобедима

страна рабочих и крестьян,

демонстративная эпоха,

и, чтобы не было смешно,

тебе должно быть очень плохо,

а может быть, и не должно.

Это жизни моей торжество:

с теплотой неземною

вынимать из кровати того,

кто считается мною,

ставить на ноги или держать

на весу, не роняя,

выдавая пустую кровать

за преддверие рая.

Вот и доброе утро, страна,

слишком доброе утро.

Я почти отошел ото сна,

улыбнулся как будто,

и, нащупав рукой пустоту

на соседней подушке,

потянулся, отмеря версту

от мысков до макушки.

По холодному полу туда,

где находится ванна,

и сказал, что уйду навсегда,

и ушел, как ни странно...

Февраль, февраль, и голуби над речкой,

и горка снега на печной трубе.

Охотники, идущие навстречу

друг другу, переходят в точку «б».

И видят клен у желтого вокзала,

автобусы на площади, базар

и снег, что возле школы набросало,

как тысячу мгновенных лет назад.

Они стоят у здания больницы,

чуть-чуть левее вывески «вино»,

и удивлённый школьник круглолицый

глядит на них в больничное окно.

Я это помню: ржавые ворота

и зеркало в палате на стене.

Охотники сошлись за поворотом,

а прочее другое как-то не…

Куплю вина – зимой идет охотней,

в автобус, чтоб согреться, забегу.

Единственный оставшийся охотник.

Единственный. Последний на снегу.

Нежные девочки, чем вам навеяло,

что же вы плачете, ах.

Верные мальчики – пальчики веером –

в землю сошли на понтах.

Милые мальчики с крепкими нервами,

каждый боец и герой,

много успели вы с семьдесят первого

по девяносто второй?

Спутали с белыми черные клавиши,

с греческой визой погост.

Как вам сегодня стоится на кладбище

в полный базальтовый рост?

С четками, верными «бэхами», пушками,

крупной голдой в перевив,

в поле березками, в рощах церквушками

Спаса-на-юной-Крови,

где грустной девочке в платьице шелковом

с темной иконы над ней

к тайнам причастный ребенок нашептывал

о беспощадном огне.

Пока не сорвана с чекушки

ее непрочная чека,

в лесах витийствуют кукушки,

стрижи латают облака,

темнеет сад, пчелиной речью

с утра наполнена среда,

над гуттаперчевою речкой

трещит стрекозная слюда,

перемещая душу в теле,

бессмертный дачный агасфер,

согнувшись, тащит в летний терем

корзину желто-красных сфер.

Нет-нет, минуя холодильник,

да и покатится с крыльца

созревший шарик молодильный —

мечта непрыткого самца.

Любимый мир одноэтажный

для всех понятный и простой,

где я умру под самой страшной

и самой ласковой звездой,

гордись избыточностью синей

и звездным росчерком, пока

тебе хватает зла, и силы,

и счастья первого глотка.

Пробегают без оглядки

сквозь разреженную взвесь

белогривые лошадки:

оседлай и ноги свесь.

Шаришь, брат? Увы, не шаришь –

и не склеится уже.

Стал, лошара, твой Лошарик

горкой выцветших драже.

Слишком скоро это лето,

эта мелкая река

превратились в треть куплета

про смешные облака –

про два яблока над лугом,

где ты сам дудел в дуду,

взяв за призрачную руку

тень, живущую в пруду.