МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №4, 2015(15)

Сергей БУЛЫГА
ТРИСТА ЛЕТ ПУТИ

Я очень хорошо помню тот вечер, хотя ничего особенного тогда как будто бы не произошло. Весь день до этого я провел в седле, на жаре, сильно устал и был очень рад, когда впереди, немного в стороне от дороги, показался небольшой постоялый двор. Когда я подъехал к нему, то увидел, что ворота там уже закрыты на ночь. Я спешился и постучал в калитку привратницкой. Кто ты, спросили у меня с той стороны. Мирный путешественник, ответил я, купец – и положил руку на сердце. Калитка открылась, и я вошел во двор. Привратник, осмотрев меня, сказал, что я прибыл очень вовремя, еще немного, и господа сели бы ужинать, а так я еще успею присоединиться к ним. Если, конечно, я имею на это право. Вместо ответа я поднял руку и показал перстень-печатку. Привратник с почтением поклонился мне, взял под уздцы моего ослика, пожелал мне приятного отдыха и жестом указал на вход на господскую половину.

Там, на крыльце, я еще раз показал перстень, и тамошний прислужник провел меня в трапезную. Господа уже сидели там на трапезном ковре. Судя по их одеяниям, это были такие же купцы, как и я, одни несколько удачливей меня, другие нет. Всего их там сидело шестеро. Я поприветствовал их, они мне ответили, и я сел на свободное место. Ковер еще не был накрыт, на нем стояла только ваза с фруктами, и тамошний прислужник подал мне с него горсть гурни. Я отказался. Господа заулыбались. Затем все они, и я вместе с ними, повернули свои головы к самому старшему из нас, и он, огладив бороду, сказал:

– Ну что ж, мои любезные братья, больше, я думаю, никто к нашей трапезе не присоединится, так что пора начинать.

С этими словами он поднял руки, закрыл ими лицо и начал читать молитву. Так же поступили и мы, все остальные. Пока мы молились, я убедился в том, что мы, все семеро, принадлежим каждый к своей конфессии, так как все мы молились по-особому.

Когда молитвы были прочтены, самый старший из нас хлопнул в ладоши, и прислужники начали подавать нам ужин. Ужин был скромный, но сытный. А вина нам не подали вовсе, вместо него была вода, очень холодная и чистая. Я пил ее с удовольствием.

Когда все мы немного насытились, общее внимание вновь обратилось на самого старшего из нас, и он на этот раз сказал, что теперь нам пришло время познакомиться.

– Пусть каждый, – предложил он, – скажет о себе то, что считает нужным сказать, и это нам будет очень любезно.

После чего он повернулся к своему соседу слева, то есть сидящему по ходу солнца, и предложил начинать.

Этот сидевший слева от него купец, на вид ничем не примечательный, поочередно поклонился всем нам и сказал, что он человек скромный, похвалиться ему особенно нечем, а если кому-то хочется узнать о нем подробнее, то они могут пройти на задний двор и там его слуги покажут, чем гружены его верблюды, а именно шелками, благовониями и сушеным арлиссом.

Сидевший за ним второй купец, краснобородый, сказал, что он торгует пряностями.

Третьим, за ним, был я, и я сказал, что я торгую письмами, то есть за оговоренную плату доставляю их по назначению, и потому со мной нет ни лошади, ни слуг, ни верблюдов, так как мой товар умещается в одной переметной суме.

Четвертый, сидевший слева от меня, купец сказал, что он промышляет живым товаром и что он может предложить его прямо сейчас, и на выбор, стоит только желающим пройти с ним на его половину.

Пятый из нас, человек необычного вида, я это сразу отметил, сказал, что он едет на край земного диска. И улыбнулся. Мы все в ответ тоже заулыбались, прекрасно понимая, что он шутит и таким образом не хочет оглашать истинной цели своего путешествия.

Шестой купец сказал, что он торгует клинками и кольчугами. Клинки его, тут же прибавил он, пробивают любую кольчугу. А кольчуги ничем не пробить.

– Но как это может быть одновременно? – спросил самый старший из нас.

– Одновременно двумя этими товарами, – ответил шестой купец, – я никогда не торгую. Я поочередно торгую или кольчугами, или кинжалами, вот и весь мой секрет.

Мы опять заулыбались. После чего самый старший из нас, так как пришел его черед, сказал, что он уже ничем не торгует, ибо за свои долгие годы перепробовал все виды торговли, а сейчас просто путешествует по местам своих былых странствий и вспоминает молодость.

– И где только мне ни пришлось побывать! – сказал он с улыбкой. – Но, правда, – тут же прибавил он, – я никогда даже близко не приближался к краю земного диска.

С этими словами он повернулся к пятому из нас купцу, то есть тому самому, который в шутку говорил, что хочет попасть туда же. Все мы с улыбкой ожидали, что пятый купец поддержит шутку самого старшего из нас…

Однако случилось иначе. Пятый купец сказал:

– Простите меня великодушно, но, говоря о крае земного диска, я не шутил, а говорил совершенно серьезно. Я и сейчас готов еще раз подтвердить, что целью моего нынешнего путешествия есть достижение края земли.

Мы все смотрели на него и молчали, не зная, что ему на это ответить. Даже самый старший из нас, казалось, растерялся. Зато пятый купец улыбнулся и сказал:

– Простите, но я не понимаю вас, братья. Вас что-то насторожило в моих словах? Или вы посчитали меня за неумеренного шутника?

– Нет, почему, – сказал самый старший из нас. – Мы очень внимательно и одновременно с тем со всей серьезностью слушаем тебя. Просто, мы должны признаться, твои слова кажутся нам несколько неожиданными.

– Вас смущает моя цель? – прямо спросил пятый купец.

– Вовсе нет, – отвечал самый старший. – Просто никто и никогда еще не только не достигал края земного диска, но даже и близко не приближался к нему.

– То есть ты хочешь сказать, что края земли не существует? – спросил пятый купец.

– А что хочешь сказать ты? – в свою очередь спросил самый старший.

А так как он был в таком возрасте, что уже имел право отвечать вопросом на вопрос, то пятый купец на некоторое время задумался, а после ответил так:

– Я пока что не могу ответить на это однозначно. Если никто не видел края света, то это еще не означает, что его нет. Вот если бы кто-либо достиг его, тогда можно было бы с полной уверенностью утверждать, что край света есть. А так мы пока что можем только говорить, что в этом нет определенности.

Самый старший осмотрел нас всех и улыбнулся. И мы все улыбнулись вместе с ним. Все, кроме пятого купца, конечно. Он, помолчав, сказал:

– Я много чего читал об этом. Затем много кого спрашивал. И много где сам побывал. Много думал. И вот что я скажу: края земли нет. Потому что она бесконечна. Сколько ни двигайся в какую хочешь сторону, нигде края земли не достигнешь. Земной диск бесконечен и где бы мы на нем ни находились, мы всегда находимся в самой его середине!

Произнося эти слова, пятый купец имел такое выражение лица и такой блеск в глазах, будто он произносил краеугольную вечную мудрость! Мне стало смешно, и я чуть было вслух не рассмеялся. Но удержался и тут же подумал: а чем я могу ему возразить? Получалось, что ничем, как это ни смешно. И, судя по растерянным лицам всех остальных наших сотрапезников, я понял, что они думают примерно то же самое. Один только самый старший из нас выглядел довольно невозмутимым, и таким же невозмутимым голосом он, обратившись к пятому купцу, сказал:

– Позволь мне усомниться в истинности твоих слов, уважаемый. Ведь если земля бесконечна, то куда тогда каждый вечер скрывается солнце? Или ты предполагаешь, что для этой цели в земном диске имеется специальное, определенных размеров отверстие? И так же есть еще одно, но уже с противоположной стороны, откуда солнце каждое утро восходит?

Сказав это, самый старший усмехнулся, а мы заусмехались вслед за ним. Один только пятый купец оставался серьезным. Так же серьезно он сказал:

– Нет, никаких отверстий в земном диске нет. Да они и не нужны, так как, на самом деле, солнце не опускается вниз и не заходит за горизонт, как это нам кажется, а, продолжая двигаться на прежней высоте, удаляется от нас настолько, что мы уже не можем его рассмотреть, тем более, что наступает темнота. Солнце улетает в бесконечность и больше никогда к нам не возвращается.

– А что же мы тогда видим на небе? – воскликнул четвертый из нас.

– Мы видим еще одно солнце, – все с той же серьезностью и невозмутимостью ответил пятый купец. – Это еще одно солнце тоже пролетает над нами и улетает в бесконечность. Так каждый день над нами пролетают все новые и новые солнца, и так будет продолжаться всегда. Нам ведь только кажется, что мы каждый день видим одно и то же солнце. В действительности же, при ближайшем рассмотрении, они все разные. Да и летят они с разной скоростью, на разной высоте и через неравномерные промежутки времени. Ведь это так?

– Возможно, – нехотя ответил самый старший из нас. И больше ничего не прибавил.

А пятый из нас, воодушевленный этим молчанием, сразу продолжил:

– Когда я в первый раз услышал об этом, то тоже был сильно поражен и сомневался. А потом, когда мне представилась возможность рассмотреть это подробнее…

– Как это «подробнее»? – тут же спросил самый старший из нас.

– При помощи зрительных трубок, – ответил пятый купец. – Это такие специальные устройства в виде очень толстых посохов, в оба конца которых вставляются особым образом обточенные и затемненные стекла, которые многократно усиливают наше зрение, и тогда кажется, что солнце совсем близко.

– Где это есть такие чудеса? – спросил второй купец, краснобородый.

– О, это было очень далеко, – сказал пятый купец. – В десяти годах пути отсюда. То есть нужно ехать десять лет в ту сторону, в которой, как нам кажется, солнце скрывается за земной диск, чтобы, пролетев под ним, взойти с обратной стороны. На самом же деле, как я в этом лично убедился, и в тех дальних местах все новые и новые солнца, ничуть не снижаясь, продолжают улетать в бесконечность. Но люди там живут совершенно иначе, нежели у нас. Мы по сравнению с ними как малые дети, потому что зрительные трубки – это лишь одно из тех многочисленных приспособлений, которые они придумали для собственного блага. Но если ехать еще дальше, то можно увидеть еще более диковинные страны. Так, если ехать сто лет, то мы можем попасть в такие места, где тамошние жители не пользуются ни лошадьми, ни ослами, ни верблюдами, а ездят на самобеглых тележках и плавают на самоплавных лодках. Но и это тоже не предел. За тысячу лет пути от нас люди научились летать по небу как птицы. Для этого у них приспособлены самолетные ступы, я…

И только тут пятый купец замолчал и перевел дыхание. Мы, все остальные, переглядывались между собой, после чего шестой из нас спросил:

– Ты сам видел эти ступы?

– Нет, – честно ответил пятый. – До тех мест я не доехал. Но уже и в тех местах, до которых я тогда сумел добраться, мне сказали, что не только наш земной диск не имеет предела, но также и небо бесконечно в высоту. Сколько ни лети по нему вверх, предела никогда не достигнешь, ибо, повторяю, небо тоже бесконечно.

И он вновь замолчал. И мы тоже молчали. Тогда он усмехнулся и прибавил:

– Ну, и последнее. Земной диск в глубину тоже бесконечен. Какую бы глубокую яму мы ни вырыли, мы все равно никогда не сможем прокопать его насквозь, ибо он бесконечен. В толщину!

– Но для чего такая толщина, если в ней нет ничего? – спросил второй.

– А там вовсе не пусто, – сказал пятый. – Там тоже живут люди. Я однажды путешествовал туда, спускался по одной пещере вниз, три года, и видел много городов и стран, где жизнь совсем непохожа на нашу. Но очень поучительна! И так и небо, – тотчас же продолжил он. – Это нам только кажется, будто в нем нет ничего. На самом деле те наши сородичи, которые живут в тысяче лет пути от нас и умеют летать, уже научились летать очень далеко, до звезд, и им там открылось, что звезды – это маленькие земли, на которых тоже живут люди, таких звезд в небе бесчисленное множество, и среди них есть такие, жизнь на которых устроена в бесчисленное же число раз лучше, чем у нас.

И пятый купец замолчал. Мы, конечно же, тоже молчали. Так продолжалось достаточно долго, пока самый старший из нас не посмотрел в окно и сказал, что солнце уже зашло за земной диск.

– Или, – продолжил он с улыбкой, – оно и в самом деле улетело в бесконечность. Но, так или иначе, время уже позднее, и, как мне кажется, пора нам заканчивать трапезу, ложиться отдыхать и набираться сил для предстоящих нам завтра трудов и забот.

Мы, все семеро, с ним молча согласились. Тогда он хлопнул в ладоши. Вошли прислужники и вначале убрали еду и питье, а после принесли одеяла и подголовники, и постелили нам вдоль стен. Мы начали укладываться. С одной стороны от меня лег так называемый второй купец, краснобородый, а с другой –торговец живым товаром, то есть четвертый купец. Пятый же купец, рассказчик, расположился у противоположной стены, рядом с самым старшим из нас. Только мы все легли, как прислужники закрыли окна, и стало совсем темно. Весь день до этого я, как я уже упоминал, провел в седле и на жаре, и очень сильно утомился. Но теперь, когда я, наконец, лег отдыхать, мне совершенно не спалось. Я лежал и вспоминал слова пятого купца о том, что наш земной диск бесконечен, и небо тоже бесконечно, и также какую бы глубокую яму мы ни рыли, мы никогда не докопаемся до такого места, глубже которого копать будет невозможно. Ну и что из этого, думал я, пытаясь успокоить самого себя, мне-то какое до этого дело? У моей торговли от этих новшеств никаких трудностей не появится. Даже наоборот, чем в более дальнее место поручат мне доставить письмо, тем в более значительную сумму им это обойдется. А мне будет дополнительная прибыль! Так же и всем другим купцам тоже будет только польза, ибо теперь всегда найдется место, куда можно будет сбыть даже самый залежалый товар, в то время как…

Ну, и так далее. То есть я тогда как только мог успокаивал себя. Но ничего у меня из этого не получалось, мне, наоборот, только все сильнее хотелось вскочить и закричать: «Пятый купец! Ты негодяй! Ты лжец, ты…» А что «ты», думал я, он же ничего не утверждал, он просто рассказывал, и это уже моя воля верить ему или нет. Но я не хотел ему верить! Вот просто не хотел – и все! А еще я хотел его убить. Вот просто взять и убить. Чтобы больше не болтал чего попало, не похвалялся. Убить! И больше ни о чем не думалось! Этот пятый купец – негодяй, он будто бы околдовал меня! Я только вспоминал его слова, видел его самодовольное лицо – и ничего не мог с собой поделать, а только хотел его убить – еще сильнее! Правда, теперь я думал уже вот что: нет, я ничего кричать не буду, ибо тогда меня могут услышать и остановить, а я осторожно подкрадусь к нему и заколю кинжалом. Быстро и молча! Сонного! И так же молча отползу обратно, и никто ничего не заметит. И, думая подобным образом, я то и дело протягивал руку к поясу, брался за рукоять кинжала…

Но вытащить его так и не решился. А продолжал неподвижно лежать и прислушивался, пытаясь определить по разноголосому шуму дыхания, кто из моих сотоварищей спит, а кто нет, и спит ли пятый купец, а если спит, то насколько крепко, и спят ли мои ближайшие соседи, второй и четвертый купцы. А если они не спят, думал я, то будут ли они мне препятствовать, если увидят, как я поднимаюсь и держу в руке кинжал. А что, думал я, вполне возможно, что они не будут поднимать тревогу, а тем более останавливать меня, потому что нельзя сказать, что они с большим удовольствием выслушивали россказни пятого купца о том, какие мы неловкие и глупые, и ничтожные даже по сравнению с теми, кто живет всего в десяти годах пути от нас, не говоря уже от тысяче, поэтому…

Но тут я вдруг услышал шорох. Я обернулся и, как мне показалось, увидел, что это второй купец, краснобородый, крадучись, приподнимается с ковра и держит в руке…

Или мне это только показалось? И я, честно вам скажу, зажмурился. Теперь я ничего не видел, а только слышал едва различимый шорох, это, я знал, мой сосед, краснобородый, проползает мимо меня.

Потом вновь стало тихо, было слышно только дыхание спящих – всех, кроме моего и краснобородого. Я снова открыл глаза и мне показалось, что я вижу, как краснобородый склонился над пятым, а вот поднял руку…

А вот быстро бьет! И еще раз! И еще! Пятый купец громко всхлипнул, потом захрипел. Краснобородый зажал ему рот. Пятый купец затих. В трапезной стало совсем тихо…

Вот именно! Совсем! То есть так, как будто все в один момент проснулись и прислушиваются.

А потом они опять стали дышать – громко и разноголосо. Скорей всего, притворно. Краснобородый крадучись вернулся на свое место и затаился. Я тоже лежал, не шевелясь. Краснобородый начал притворно посапывать. Я не решался открывать глаза, чтобы он случайно не заметил этого. А краснобородый дышал все ровней и ровней. Может, он и в самом деле спит, подумал я, осторожно приоткрыл глаза… И ничего не увидел. В трапезной было совершенно темно, солнце ведь давно ушло за горизонт и сейчас находится под самой серединой земного диска, думал я, или, если верить пятому купцу, наше сегодняшнее солнце пролетело над нами и улетело дальше, в бесконечность, а завтрашнее еще не подлетело, оно еще очень далеко, может, в десяти, а то и двадцати годах пути, то есть в таких местах, где тамошние жители еще глупее и беспомощнее нас, они даже еще не научились читать и писать, добывать огонь, рыть колодцы в пустыне, обжигать глину, разводить овец… Вот куда нам надо ездить торговать, вот что, наверное, мог бы сказать нам пятый купец, если бы краснобородый его не зарезал.

И тут я вдруг подумал: а зарезал ли? Почему это я так уверен, что он его резал? Как это я мог что-либо рассмотреть в такой кромешной тьме? Да не мог я ничего рассмотреть, конечно, а мне это привиделось. Я просто заснул и это мне приснилось, никто и не резал пятого купца, он спит, можно подняться, подойти к нему, тронуть его за плечо и спросить…

Ну а если…

Но я даже не стал додумывать, что это «если» означает, а еще раз сказал себе: мне это приснилось, ничего такого особенного тут не происходило, все крепко спали и продолжают спать, один лишь я не сплю, а завтра мне рано вставать, что я себе думаю, мне давно пора спать, я должен заснуть немедленно! И я осторожно, чтобы никто не услышал, поднял руку, указательным пальцем крепко надавил себе на сонную артерию и начал считать. Досчитал ли я до десяти, я не знаю, я быстро заснул. И спал очень крепко. Ночью мне ничего не снилось. Если, конечно, не считать того короткого сна про краснобородого.

А утром я проснулся вместе со всеми остальными от крика верблюдов. Верблюды – очень глупые животные, я не люблю верблюдов. Я так и хотел тогда сказать, я уже даже поднял голову…

И увидел сидящего напротив меня пятого купца. Он, конечно, был жив и невредим. Он держал руки ладонями к лицу и шепотом читал молитву.

Вдруг сбоку кто-то громко охнул. Я быстро повернулся и увидел краснобородого. Он во все глаза смотрел на пятого купца. Он, сразу догадался я, не верит тому, что видит. Он же убил пятого! А вот и не убил, как получается. И краснобородый, я видел это, даже вновь схватился за кинжал…

Но пятый купец уже поднялся с ковра и, подозвав прислужника, начал вполголоса о чем-то его спрашивать, а тот ему так же негромко отвечал и кивал головой. Потом, когда прислужник вышел, пятый купец поворотился к самому старшему из нас и начал говорить о том, что очень спешные дела срочно зовут его в дорогу и поэтому он вынужден сейчас же расстаться с нами.

– О, какая досада! – воскликнул самый старший из нас. – Я так надеялся, что мы еще позавтракаем вместе и ты, о уважаемый, поведаешь нам еще что-нибудь поучительное из того, чему ты был свидетелем в твоих вызывающих удивление странствиях. Так, может, ты еще передумаешь и задержишься с нами хотя бы совсем на немного?

Но пятый купец, в самых почтительных выражениях, отказался от подобной чести, раскланялся со всеми нами и направился вон из трапезной.

Однако не успел он даже переступить через порог, как я, в свою очередь, оборотился к самому старшему и также попросил позволения откланяться. Самый старший, не скрывая своего недовольства, в кратких и даже отрывочных выражениях, заявил, что он и раньше не собирался меня задерживать, а сейчас и вовсе отпускает на все четыре стороны. И я вышел от них.

Когда я сошел с крыльца, пятый купец уже садился на своего ослика. Заметив меня, пятый купец удивленно поднял брови, но тут же вновь отвернулся, сел в седло и неспешно поехал в ворота. Я крикнул прислужнику, быстро пошел ему навстречу, вскочил на своего ослика и поспешил вслед за пятым купцом.

Догнал я его только за воротами и далее поехал также шагом, рядом с ним. Пятый купец по-прежнему делал вид, будто не замечает меня. Лишь только когда мы, шагов через триста, подъехали к караванной дороге, пятый купец придержал своего ослика, посмотрел на меня и спросил:

– А куда ты теперь, уважаемый?

Я не решался ответить. Тогда он сделал это за меня.

– Ты хочешь, – сказал он, – чтобы я взял тебя с собой. Но почему я должен это делать? Почему я должен помогать тому, кто хотел меня убить?

– Я не убивал тебя! – воскликнул я.

– Да, – продолжал он с усмешкой. – Я это знаю. Ты даже не решился подняться с ковра. А вот краснобородый решился – и убил меня! Смотри!

С этими словами он распахнул халат, и я увидел, что у него вся грудь в свежих шрамах и в запекшейся крови.

– Вот, – сказал пятый купец, – это сделал твой сосед. А ты видел это и промолчал. Мало того, ты ему позавидовал. Ты хотел сделать то же самое, но струсил. А теперь хочешь, чтобы я взял тебя к краю земли.

– Но ты же утверждал, что края земли нет! – воскликнул я.

– Мало ли что я вчера наговорил, – насмешливо ответил пятый купец. – Почему я должен был открывать вам всю правду? Кое-что я приукрасил, конечно. Например, когда говорил, что земля бесконечна во все стороны. На самом деле земля как дорога – она бесконечна только в две стороны, то есть вперед и назад, а по обеим обочинам она имеет края. То есть если мы сейчас повернем направо или налево и поедем по дороге в ту или иную сторону, то там и там дорога никогда не закончится. А вот если сойти в обочину и ехать все время прямо от дороги, то тут земля не бесконечна, а простирается в каждую сторону ровно на сто пятьдесят лет пути, а дальше обрывается в бездонную, опять же бесконечную пропасть, и это и есть край земли. Чем ближе к нему, тем холоднее, потому что солнечные лучи таких далеких мест уже не прогревают, и там все живое замерзает насмерть. Но я не боюсь мороза, точно так же как не боюсь и кинжалов, я же бессмертный. Так же и что мне, бессмертному, сто пятьдесят лет пути?! Сущий пустяк! А вот ты умрешь в дороге, очень скоро, и не хватало мне тогда еще забот с тобой возиться. Поэтому прощай! И не вздумай следовать за мной, если ты хоть немного дорожишь своей ничтожной жизнью.

После чего он свернул с дороги, крепко огрел своего ослика камчой и быстро поехал по бездорожью. А я стоял долго, до той поры, пока он не скрылся за горизонтом. Тогда и я свернул с дороги и проехал по его следам. Я ведь сразу догадался, что пятый купец снова лжет, а на самом деле до края земли намного ближе, чем он говорит. Я же еще вчера заметил, что он одет в теплый зимний халат, значит, он предполагает в самое ближайшее время оказаться в тех очень холодных местах, где и находится искомый край земли. Вот как я рассуждал тогда, двигаясь по следу пятого купца. Так я двигался, стараясь оставаться незамеченным, сорок девять дней. Затем пустыня кончилась, и я уже не мог так же легко, как прежде, определять местонахождение пятого купца по его четким следам на песке. Поэтому, чтобы окончательно не отстать от него, я то и дело останавливался и спрашивал у местных жителей, не проезжал ли мимо них незнакомец, одетый так-то и так-то. Мне отвечали, что проезжал, и я следовал дальше.

Так я следовал еще четыре года. Не могу сказать, чтобы я за это время добрался до более холодных стран. Нет, там было так же тепло, как и в самом начале этого моего странствия. Мало того, и люди, которые мне встречались, не стали более умными или более глупыми, а их жизненный уклад, одежды и обычаи были точно такими же, как и у меня на родине. Я продолжал следовать дальше, и вот уже прошло пятьдесят, сто, сто пятьдесят лет пути… а ничего вокруг не изменялось, и мне на каждом постоялом дворе говорили, что искомый мною незнакомец в старом потертом стеганом халате проследовал три дня тому назад. Два дня. Один. Однажды мне даже сказали: «Всего час назад!» И я ехал дальше.

Так я еду уже триста лет. Так что если бы я в самом начале своего пути находился на одном крае земли, то вчера должен был бы достигнуть второго, противоположного края. А я все так же ничего не нахожу. Пятый купец посмеялся надо мной, земной диск в самом деле бесконечен во все стороны, я в этом убедился, я…

А, вижу, вы мне не верите. Мало того, я прекрасно понимаю еще и то, что о чем бы я сейчас ни говорил, какие бы ни приводил доказательства, на какие воспоминания бы ни ссылался, все равно все бесполезно. Тогда остается только вот что: сейчас придут прислужники и раздадут нам одеяла и подголовники, мы разляжемся вдоль стен, прислужники закроют окна, станет темно… И всякий, кто попробует меня убить, назавтра воочию убедится в том, что у него ничего из этого не получилось. Вот нож! Берите! Кто возьмет?!

И так, к сожалению, всегда.

Марита ПИТЕРСКАЯ
КЛАД ЧУДЕСНЫЙ, или ПРИТЧА О ТРЕХ ЖЕЛАНИЯХ

Все началось с того, что дровосек из Шварцвальда, Матиас-простофиля, утопил свой топор в болоте, да и сам едва не утоп. Он шел по тропе, кругом было зелено и склизко, нога проваливалась в мох по самую щиколотку, кричали вороны на колко-еловых ветвях, а Матиас считал ворон и не замечал ничего, пока под сапогом не бурлыкнуло, не ухнуло где-то под ложечкой, и грязно-серая зелень не плеснулась ему прямо в лицо. Тогда он спросил… нет, не спросил, по-лягушачьи квакнул: «Что?», и трясина ответила: «Глумк!» и засосала его чуть поглубже. Матиас выругался, и оттолкнул серо-зеленые дряблые руки ее, липко обхватившие бока. Вороны на ветвях засмеялись, а трясина сжала его чуть сильнее – достаточно сильно, чтобы рыжее предзакатное солнце в глазах Матиаса мигнуло, точно угасающий фонарь, и закатившейся под стол монеткой скрылось за высокими елями. И Матиас крикнул ему: «Стой! Какого дьявола…», и черно-еловые ветви над головою его сложились в остроконечные рожки, и трясина ответила: «Чмок!» и всосала в себя еще пол-Матиаса. И Матиас заорал в полную силу, меся ногами топь, точно тесто в кадке, вязкое, к коже липнущее тесто, пахнущее болотною гнилью. Тесто лезло ему в лицо, Матиас отфыркивался, не желая есть, сплевывал мерзко-липучие комки, и вороны кричали без передыху, колкими, как иглы, елово-острыми голосами, и иглы застревали в горле, и Матиас вскоре не мог уже и кричать… а потом вдалеке послышались булькающие шаги, словно кто-то шел в гигантских сапогах, напрямки по болоту, с каждым шагом выдирая подошвы из черно-пакостной гнили… А потом сапоги остановились прямо напротив Матиаса, и чей-то громовый голос с вершины елей спросил: «Ну и что ты кричишь, букашка?»

Матиас поднял голову, вывернул шею, впечатываясь волосами в дрябло-болотную топь. Он был огромен, выше самых высоких елей, одетый в ярко-зеленое, с древесного цвета кожей, темный, как сама ночь, болотный великан, пришедший, чтобы… растоптать? съесть? поглумиться над утопающим Матиасом? И Матиас разозлился (а злился он не так чтобы уж часто в жизни), и сплюнул великану на сапог горечью отдающей слюной.

– Не видишь, что ли?! Тону в этом клятом болоте, пропадаю ни за понюшку табаку! А тебе чего надобно, пугало?! Шел бы и дальше своею дорогой!

Великан рассмеялся, заухал по-совиному, и черная топь под ногами его колыхнулась в такт, и точно щепку, шваркнула Матиаса к гладко-выпуклой кочке великаньих сапог. Матиас ухватился руками за кочку, вцепился, как утопающий в соломинку, подтянулся и выполз, скользкий, как червь, ничтожнейшая букашка в ногах повелителя леса.

– Сколько же в вас самомнения, клопы! И сколько страха за собственную шкуру… Забавственный коктейль, весьма и весьма забавственный. Мне бы, признаюсь, хотелось посмотреть, как ты тонешь, но посмотреть, как ты спасаешься, еще смешнее, – бурая, точно еловая кора, истрескавшаяся ладонь скользнула по кромке сапог, счищая болотную грязь, и остановилась перед Матиасом, и Матиас ухватился за палец, толстый, словно еловый ствол, и великан поднес Матиаса к лицу, к тускло-зеленому глазу, круглому, как у совы. – Как имя-то твое, мелюзга?

– Матиас, ваша болотная светлость. В деревне меня кличут Матиас-простофиля, а все потому, что не везет мне по жизни. Неудачник я, что и говорить. Какой шанс мне не дай, все из рук выпускаю. Видно под несчастливой звездою родился… – пробормотал Матиас в широкий, как плошка, зрачок. – Вот и сегодня, шел за дровами, с тропы не сворачивал, и как эта клятая трясина под сапоги подвернулась…

Он сокрушенно развел руками, и черный провал великаньего рта искривился в ехидной усмешке. Серые, как камень, зубы сверкнули из-под растрескавшейся древесной чешуей губы – великан забавлялся его жалкому, непутевому рассказу, его нелепой, неудавшейся судьбе. Может – забавлялся, а может и сочувствовал, желая помочь? Матиас отчаянно надеялся на последнее.

– Неудачник, говоришь? Звезды не так при рождении встали? Эх, любите вы собственные грехи на высшие силы валить! Букашки, как есть, ничтожные, мелко-пакостные букашки. Но любопытственно за вами порой наблюдать, ох, как любопытственно… И собственно говоря, любопытства ради…

Точно холодный ветер пронесся над вершинами елей, воздух сгустился, небо враз заволокло гнилостно-серым, резкими, как удар топора, криками, закричали вороны. Матиас почувствовал, как непредставимая сила подхватила его, сжала обручем грудь, выбивая остатки дыхания, швырнула куда-то в низко наплывшие облака, а затем плавно опустила на землю. Он стоял в двух шагах от едва не сожравшей его без остатка трясины, и сломанные ветром еловые ветки лежали у ног его, точно порушенные кресты, и от великана не было и следа, ни единого следа гигантских сапог, словно, выбросив Матиаса на сушу, он ушел, откуда явился – в склизко-болотную топь, погрузившись по самую маковку, и Матиас тому был весьма рад.

– Спасибо вам, ваше болотное высочество! Премного обязан! – он сунул пятерню к затылку, желая соскрести с головы шляпу, склонившись в поклоне перед великаньим благородством, но шляпы не обнаружил, и махнул рукою на эту небольшую потерю, и сделал едва ли не пару шагов, как вдруг откуда-то из-под ног его прозвучало: «Да не за что, собственно говоря. Забавные вы все, клопы!»

Произнесший это сам был немногим больше клопа – заросшее золотисто-коричневой шерстью создание размерами с крысу, уютно угнездившееся между еловых корней, в красной, как мухомор, островерхой шляпе и ярко-зеленом камзоле с золочеными пуговицами. Голос у него был писклявый и тихий, ничем не напоминающий громоподобный великаний рык, бурю, вырывающую с корнем столетние ели, но Матиас узнал его, сразу, мгновенно узнал, и ноги Матиаса подкосились от слабости.

– Забавные, м-да. И пугливые, как лесные мыши. Ну-ну, не трясись же ты так. Как видишь, я сегодня добрый, тебе повезло, Матиас-неудачник, чертовски повезло встретить меня на своем пути. Твоя судьба оказалась к тебе благосклонна на этот раз, а если вдруг в следующие разы окажется не столь благосклонною… что ж, теперь ты знаешь, где меня искать. Единожды спасенных я беру под особое покровительство. Когда вновь очутишься… в болоте, и это болото вновь начнет тебя пожирать – просто назови мое имя, вот здесь, на этой самой поляне, и я появлюсь. Трижды появлюсь перед тобою, а на четвертый раз – выбирайся сам. А я посмотрю на это, Матиас-блоха, Матиас-простофиля! – карлик приплясывал в змеино-извивистых корнях, сучил от нетерпения ножками в крошечных кожаных сапожках, и тень его, гигантская, великанья тень, тянулась от края до края поляны, дрожа, как болотно-серая ряска, и липкий, противный холод бежал у Матиаса по спине.

– Благодарю вас трижды, ваше болотное всемогущество! Век буду помнить вашу доброту, век буду свечки за вас в кирхе ставить! А как имя-то ваше, как вас звать-величать?

Карлик хихикнул, и, растянув в улыбке длинно-лягушачьи губы, сказал… проквакал… пропищал… каркнул, исчезая между корней, втягивая за собою шлейфом колышущуюся тень:

– Румпельштильцхен, простак! Запомни, Матиас-простофиля, задержи это в своей вечно пустой голове – меня зовут Румпельштильцхен, хозяин этой земли, хозяин этого леса, болот и озер его, тот, кого слушается всякая тварь под лучами этого солнца… и там, куда не достигают эти лучи.

И Матиас согнулся в поклоне перед черно зияющим лазом между корней, гигантским великаньим зрачком, и зрачок смотрел на него, пристально, немигающе, и Матиас клялся себе, что никогда в жизни, какое бы болото не засосало его ног, шагу не ступит вот этими самыми ногами на клятую поляну, скорее, утопнет сам… или выберется – как бог даст, но ни за что, ни за какие блага на свете…

Месяца не прошло, как он нарушил собственную клятву.

Волосы Линхен были нежны, как лен, медово-светлые косы, что змеями вились по плечам ее, округло-белым плечам. Матиас смотрел в глаза ее, хрустально-голубые, точно льдом подернутые лесные озера, и яд змеиный струился в кровь его, жаркой, тягучей смолой, язвил безо всякого сожаления. Линхен смеялась ему дразняще-малиновыми губами, манила к себе, чтобы отвергнуть прочь, снова и снова, и ядом были пропитаны ее слова, и ядом сочились ее улыбки. Линхен, дочь мельника, Линхен, лесная принцесса, достойная дворянского сына… о чем размечтался, Матиас-простак?

– Забавный ты. Думаешь купить меня за все эти ярмарочные ожерелья? Думаешь, растаю перед тобой, пойду жить с тобой в эту избу дровосека, сколоченную из подгнивших бревен? Ах, да если бы и новая изба – не пошла бы! Ты глуп, неотесан, смеешься не к месту, на танцах наступаешь мне на ноги, а под ногтями у тебя вечно черная грязь. Я не люблю тебя, Матиас, и никогда, веришь мне, никогда я не буду твоей!

И Матиас чувствовал, что тонет, вязнет по уши в жидко-болотной грязи, бледно-серые круги скачут перед глазами, и солнце сквозь них мерещится тусклым, словно кусочек свинца. Свинцовой тяжестью наливаются ноги, грудь сдавливает обручами из трех колец… трех невыполненных желаний, и одно из них – Линхен, белокрылая птица Линхен, синеглазая Линхен с волосами, обсыпанными мукой… «Что же ты делаешь со мною, Линхен, к какому дьяволу на поклон тащишь меня?..»

…Он вышел к Еловой горе не сразу, лес заставил его поплутать – сквозь поваленные стволы деревьев, сквозь колючие пальцы кустов, в огненных всполохах заката Матиас пробирался к ней, взмокший, точно лошадь, запряженная в дровяную телегу. От натуги ныли спина и колени, вороньи крики клевали затылок, острые, словно заточенный нож, а Матиас шел, проговаривая про себя клятое имя, длинное, как змеиный хвост, вечно ускользающее из головы имя Румпель… Румпельштиль…

– Господин Румпельштильцхен! Ваше болотное сиятельство! Я Матиас-простак, вы меня помните? Я пришел… пришел, чтобы попросить вас…

Цок-цок-цок! Словно рыжая белочка, перебирая коготками, спускалась по еловому стволу, юркая, черноглазая белочка, осыпая чешуинки коры Матиасу за шиворот, возилась над его головой. Словно сова прокричала на ветке, глазами-плошками вглядываясь в надвигающуюся ночь. Словно полоз, петлей извиваясь у ног его, скользнул по сапогам Матиаса.

Шварк!

– А я и не сомневался, что ты придешь, едва лишь прижмет чуть сильнее! Все вы, букашки, таковы – приползаете, сложив лапки на пузе, плачетесь мне о своих букашечьих бедах… Ну, и какая трясина затянула тебя на этот раз, Матиас-несчастливец? – в бельчачье рыжем колпаке и зеленом камзоле он распластался на еловых ветвях, кривил в усмешке жабьей широкий рот – хозяин всех здешних мест, Румпельштильцхен всемогущий, Румпельштильцхен-карлик, Румпельштильцхен-веселый шутник. Но Матиас не спешил разделить с ним его веселья.

Светлые, как лен, волосы Линхен. Губы ее, истекающие медом и ядом. Любил ли когда-нибудь Румпельштильцхен хотя бы единую земную тварь? Билось ли его болотное сердце чуть быстрее?

– Линхен, дочь мельника, ваша всесильная светлость. Я увидел ее на ярмарке, две недели назад, и душа моя больше не принадлежит мне. Возьмите мою душу, ваше болотное сиятельство, что угодно возьмите, только пусть Линхен глянет на меня чуть поласковее, пусть сжалится над глупым Матиасом-неумехой. Пусть Линхен будет моей… а там уже и помирать не жалко!

– К чему мне твоя душа, мелочная, гнилая человеческая душонка? Что я с ней делать буду – в еловый ларец положу, на вечное хранение, да крышкой прикрою? – карлик расхохотался ему в лицо, оскалив бельчачье-острые зубы, рыжим, закатным солнцем блеснул на макушке его островерхий колпак. – Не надо мне от тебя ничего, кроме благодарственного слова, Матиас-глупец, доброе слово, как говорят, и коту приятно! М-да… Букашка желает соединиться с другою букашкой, да породить с ней маленьких букашат, а те, как подрастут, заново наплодятся… забавно, весьма забавственно. И исключительно забавы для…

Матиас не слушал его. Матиас бухнулся на колени, пачкая выходные штаны, и шапка свалилась с головы его, круглая, как перекати-поле, скатилась к ногам Румпельштильцхена, обутым в крошечные башмачки с золочеными пряжками. И золото блеснуло на солнце – колкие, как иглы, лучи до рези впивались в глаза, и Матиас размазывал по щекам слезы, и небо дрожало в ресницах его, зыбкое, словно болотная ряска. А Румпельштильцхен прищелкнул пальцами – тонкие, как еловые ветки, руки его крыльями разлетелись в стороны, и золотая пыльца сочилась из-под пальцев его, невесомо-легкая, облаком окутывала лицо Матиаса, жгла щеки опаляюще-золотым.

– Возвращайся домой, Матиас-дуралей, иди в свой сарай, где держишь ты свиней и корову, разгреби перепрелую солому под ними, а из соломы этой сплети два венка. И один из них – надень себе, на свою вечно пустую голову, второй же – надень на голову своей обожаемой Линхен, и в тот же самый момент полюбит она тебя, так крепко, как умеете любить вы, букашки… и так же безнадежно глупо. И счастливо проживете вы с ней всю свою букашечью жизнь… до тех пор, пока тебе это все не наскучит, ведь они так хрупки, и так недолговечны, ваши букашечьи чувства… Не правда ли, Матиас, соломенная голова?

Слова его золотым звоном отдавались в ушах Матиаса, гулкие, как церковный колокол, плыли над лесною поляной, и кислым металлическим привкусом истаивала на губах золотая пыльца, и Румпельштильцхен смеялся на ветке, весь в золотом и огненно-красном, а после – вспыхнул, точно костер, нестерпимо ярким пламенем, взметнулся к самой вершине ели дымчато-серою тенью, и исчез, оставив за собой запах торфяной гари.

Матиас подобрал свою шапку, сиротливо валявшуюся у еловых корней, стряхнул с отворота золотые чешуинки.

– Благодарствую, ваше болотное высочество, господин Румпельштильцхен! Век помнить буду вашу доброту и детям своим накажу помнить… – он видел их как наяву, румяных, розовощеких детей с льняными волосами и голубыми глазами Линхен, усевшихся на лавку в ряд, числом не меньше пяти, смеющихся, пухлогубых детишек. И Линхен среди них – дородную мать семейства в чистом фартуке и свежевыглаженной рубахе, разливающую по мискам суп. И его самого во главе стола – почтенного отца семьи, покуривающего трубку, набитую душистым табаком, благодушно улыбающегося Линхен и детям…

Стоит только надеть на головы этот соломенный венок, и желание сбудется. Первое и, даст господь, последнее желание… Болотной гнилью был напрочь пропитан воздух поляны, болотом пахли ладони Матиаса, коими разгребал он солому в коровнике, неуклюже сплетая венок – себе и Линхен, связывая, соединяя, стягивая во единый клубок их судьбы, отныне и навсегда, пока смерть не разлучит их…

Пока не истлеет гнилая солома.

И года не прошло, как ослепительно сияющее золото обратилось в черный, болотом тянущий перегной, как сгнило, отболело в груди Матиаса все солнечно-огневое и жгущее, сгорело, оставив после себя лишь выжженные уголья.

Все так же любила его Линхен, все той же нежностью и обожанием сверкали ее улыбки, словно бы величайшим сокровищем был для нее Матиас, все так же нежны были светло-льняные косы ее, речными волнами струящиеся по плечам, сияющие золотом косы. Матиас же чувствовал скуку – болотно-серую, вязкую, словно трясина, Матиас вяз в ней с каждым днем все глубже и глубже, все отвратительней, все ненавистней казалась ему вечно влюбленная Линхен, золото, порченное гнилостно-грязною ржой.

Линхен понесла в первые же недели после венчания, и в положенный природою срок разродилась – крикливым, словно ночная птица, прожорливым, как волчонок, дитем с красным сморщенным личиком и лягушачье широкими губками, безобразным, точно лесной подменыш. Матиас глянул на него вскоре после рождения, одним из первых, оттолкнув повивальную бабку, глянул на улегшийся на груди измученной Линхен, заходящийся в плаче комок человеческой плоти, и сказал: «Это не мой сын. Унеси его в лес, Линхен, на Еловую гору… да и сама оставайся там». И Линхен заплакала, еще сильнее младенца, а Матиас раздраженно махнул рукою и вышел во двор. Ярким светом светила луна, круглая, как совиный глаз, глаз смотрел на него с черного неба, с необозримой великаньей высоты, и Матиас погрозил ему кулаком, и сказал: «Что, брат, злорадствуешь, да? Все тебе смешно…», а затем отправился в деревенский трактир, и пил всю ночь, желая забыть – крик младенца, несчастное лицо Линхен, луну и великана, пил, пока золотые лучи солнца не плеснулись в приоткрытые окна, лужами не растеклись по столам, щекочуще-золотою пыльцой не осели на вспухших веках Матиаса.

Дома было голодно и пусто, у Линхен не хватало молока, она совала младенцу в ротик безобразно раздутую грудь, в синих, венозных прожилках, младенец орал, покраснев от натуги, завернутый в старые тряпки бесполезный кулек, и Матиас с ужасом понял, что так теперь будет всегда, до самой его кончины – безденежье, детские крики, вечно беременная жена, кружащаяся голова с похмелья… «Ведь ты же сам хотел этого, Матиас-дуралей, чего ж теперь жалуешься?»

…Путь до Еловой горы он одолел необыкновенно быстро, словно бы крылья плескались за его спиной, черные, как сама тоска, точено-острые вороньи крылья пели, рассекая воздух, несли его прочь от родного крыльца. «Он же обещался помочь, только бы не обманул, только бы согласился снова…»

– Господин Румпельштильцхен, ваша болотная милость! Простите меня, дурака, что тревожу вас по такому пустячному делу…

Земля под ногами его дрогнула, словно бы от великанских шагов, далеких, неостановимо надвигающихся на Матиаса.

Б-бум! Бумк!

Матиас покачнулся, и едва устоял, и тотчас же правый сапог его провалился в какую-то нору, узкую, как крысиный лаз. Черной, болотною гнилью дохнуло из лаза, и, помогая себе крошечными ручонками, в присыпанном землей колпаке и сером от грязи камзоле, наружу выбрался тот, кого он сейчас так жаждал увидеть.

– Что, Матиас-дуралей, опять в болоте, опять затянуло по самую маковку? Экий же ты неосторожный, смотреть надо, куда идешь! Впрочем, что с вас, червяков, ожидать – всю жизнь в грязи, и потому грязи не видите, вот и липнет она к вам. Говори, зачем пожаловал, клоп.

«Забери их к себе, в свое болото, господин Румпельштильцхен всезнающий. И Линхен мою забери, и первенца. Верни мне свободу, холодную, как ветер в поле, бездонно-гулкую, как небо над головой, ведь что может быть дороже свободы для человека…»

– Золото, господин Румпельштильцхен, вот чего не хватает мне для полного счастья. В нищете проживаем я и супруга моя, младенец наш от голода плачет. А пойдут как еще дети, так хоть в гроб ложись, да крышкой еловой накрывайся! Денег пришел просить у вас, ваше болотное всевластие. Столько, чтобы и мне жить хватило, и детям моим, да еще и внукам, и правнукам осталось. У вас же их как листьев в лесу, а мы люди небогатые, у нас каждый грош наперечет!

Карлик засмеялся рассыпчато-звонким смехом, словно бы золотые монеты зазвенели в мошне, смеялся все громче и громче, руками держась за дрожащий живот, монеты звенели в подскакивающих сундуках, золото билось о крышки – все больше и больше, сыпалось через край неотрывным потоком, осенней золотою листвой ложилось под ноги Матиаса.

– Десять тысяч гульденов, достаточно ли тебе для начала, о, блоха ненасытная? Купишь на эти деньги завод, богатейшим в этих краях заводчиком станешь, рекою деньги к тебе потекут, хватит и тебе, и детям твоим, и правнуки не обижены будут! Если, конечно же, с умом всем этим хозяйством распорядишься… а ума-то тебе не занимать, верно ведь, Матиас-дурачина?

– Мы, может, и ума невеликого, но ложку к уху за столом не несем, – пробормотал Матиас, за пазуху собирая монеты, скользкие, точно бы в болотной слизи, что то и дело норовили выскользнуть из нетерпеливых пальцев его, – уж как-нибудь управимся сами с заводом, уж не глупее прочих, ваша болотная щедрость! А будет достаток в жизни – будет и счастье, верно ведь говорю?

Золотом облетевшей листвы отражалось в лужах его беспечальное будущее – круглые бока золоченой кареты, в которой восседал он – погрузневший и важный заводчик, господин Матиас с часами на длинной цепочке, в камзоле, как у богатых господ и пудреном парике. Напротив него – разодетая Линхен, осточертевшая ко всем свиньям, но все же своя Линхен, госпожа супруга заводчика, а подле нее – хорошенькая и молодая служанка с худеньким миловидным личиком, неплохая замена поднадоевшей жене…

– Червяк, как есть червяк, – карлик смотрел на него с каким-то удивленным восторгом, ползающего на коленях в грязи, выковыривающего из грязи золотисто-желтые гульдены, – умеете же вы жить… л-люди… – он выплюнул это слово как камень, серый, как болотная слизь, остроугольный камушек, навязший в зубах, – и живете, и размножаетесь, и порождаете себе подобных… тьфу. Что ж, второе желание, исключительно моего любопытства для…

И снова взмахнул руками-ветками, рассыпая в окрестные лужи дивно-золотую пыльцу, серым вихрем пронесся над притихшей поляной, уронив к ногам Матиаса полинявшую шапку, и исчез, взбудоражив притихшие листья, Румпельштильцхен всемогущий, господин всякой твари в окрестном лесу.

И наступила тишина, и Матиас поднялся с колен и, поклонившись низко, сказал тишине:

– Благодарствую вам, господин Румпельштильцхен! Век помнить буду вашу несказанную доброту!

А потом поднял шапку, и побрел прочь, тяжелой, медвежьей походкой, и золото приятно оттягивало его карман, и Матиас думал, что в этот раз – все, этот – последний, ни за какие золотые коврижки, ни ради каких женских глаз, обожаемо-нежных… раз и навсегда, закончить эту игру с болотным огнем, что заведет его когда-нибудь в самую топь, да там и оставит…

Но не прошло и трех лет, как гнилостные болотные огни вновь поманили его за собой.

…Купить стеклодувный завод оказалось легче легкого – с карманами, набитыми золотом, как осенними листьями, Матиас явился к вдове местного заводчика, и она с радостью продала ему предприятие скоропочившего супруга. Сияющий всеми цветами радуги стеклянный пузырь… и трех лет не прошло, как лопнул, разлетелся на острорежущие куски, и Матиас собирал осколки дрожащими от боли руками, и алые, как лесная морошка, капли стекали по ладоням его.

Все поначалу шло наилучшим образом, как в самом сказочном сне, как в самых смелых мечтаниях – богатый дом, лошади и карета, глаза соседей, полные уважения и зависти, Линхен в шелковом платье на церковной скамье рядом с госпожой супругою бургомистра… все пошло прахом, в считанные месяцы, грязно-бурыми листьями опустилось на болотное дно, увлекая за собой бедолагу Матиаса, Матиаса-кутилу, Матиаса-карточного игрока.

Деньги требовали счет. Исписанные болотно-серыми чернилами кипы бумаг вопили о бережливости и преумножении, Матиас же досадливо отмахивался от них – завтра, недосуг! Ярким пламенем лесного костра сгорали недели и дни – в бессонных бдениях за игральным столом, в развеселых попойках… деньги словно бы жгли Матиасу ладонь, нескончаемым потоком текущие деньги, пахнущие огнем и болотною гнилью, и завтра наступило в один прекрасный момент, когда имущество бывшего богача пришли описывать за долги судебные приставы.

Матиасу было нестерпимо стыдно. Стыд, точно дым, ел глаза, дымом уходило в трубу его беспечальное будущее, Матиас тер покрасневшие веки, и ели качались перед глазами его, колкие, как языки пламени, болотно-черные ели, и костер дымился под ними, и огонь шел в небеса, к серебряным звездам, что сияли над Еловой горой…

– Мое вам почтение, господин Румпельштильцхен! Вы уж простите меня, что я к вам в столь поздний час… беспокою вас понапрасну…

Серый, как болотная темень, в огненно-красном колпаке, он сидел у костра, скрестив лягушачьи тонкие ноги, – Румпельштильцхен всевластный, богатейший из всех богачей – и длиннохвостые саламандры плясали в зрачках его, и от пляски этой у Матиаса закружилось в затылке, и он опустился на землю, и черная великанская тень окутала его с головой.

– Что, Матиас-бездельник, снова тонуть удумал? Провалился в золотые гульдены по самую шею, хоть багром доставай? – крошечный, как саламандра, карлик протянул ему шерстью заросшую лапку, дотронулся до груди Матиаса твердым, как кремень, точено-острым когтем, и Матиас вздрогнул, и пришел в себя. – Отвечай, букашка, чего ты хочешь на этот раз!

«Я сам не знаю, чего хочу, господин Румпельштильцхен. Покоя хочу… а его все никак не выходит, хоть ты тресни. Видно и вправду – родился под несчастливой звездой. Сделайте сердце мое мертво-холодным камнем, подобным тому, что стучит у вас в груди, чтобы ни единое человеческое чувство не потревожило больше его…»

– Золото – ничто, ваше болотное богатейшейство, господин Румпельштильцхен, когда нет власти у тебя над жизнями и имуществом всех проживающих в нашем болотном краю, а значит – и над собственной жизнью. Как вороны налетят, разорят, отберут без зазрения совести все, чем владеешь, пустят по миру с женой и детьми малыми! Вот будь я здешним князем…

…Карлик смеялся, колотя ручками в черной золе, и огненные, золотые искры летели от пальцев его, жгли кожу Матиаса ядовито-острыми иглами.

– Княжество, значит? Будет тебе княжество, букашка, власть над такими же букашками, как ты, великая букашечья власть! Только смотри потом, не пожалей об этом! Третье желание, клоп, моего увеселения для! – и закружился на месте, точно колесо, неостановимо бойкое колесо прялки, поднял к небу черно-серую пыль. Пыль опустилась на голову Матиаса, непокрытую голову Матиаса-простофили, короной увенчала ее, и Матиас почесал затылок, и пальцы его сделались воронье-черными, точно уголья от затухающего костра.

Вш-шир-р!

Карлик исчез, запорошив глаза золой, и на поляне стало темно, как за пазухой у великана, и по-гулкому пусто, как в бездонных карманах его.

– Благодарствую, ваша болотная всемилость, век буду помнить благодеяния ваши… – сказал Матиас пустоте, и, повернувшись спиною к костру, зашагал прочь – в черно-серой короне из елового пепла, в лунных отблесках над головою, возвращался к детям и Линхен, к ядовито-насмешливым взглядам соседей и гусиным перьям судей, описывающих дом его… шел отвоевывать свое княжество, последний подарок болотного чародея, чтобы потом никогда, ни за какие подарки на свете, больше не увидеть эту поляну, ногой не ступить в зыбко-трясинистую траву…

И эти клятвы оказались напрасны.

Все кончилось тем, что князь шварцвальдский, Матиас-простофиля (как прозвали его исстрадавшиеся за годы правления жители этого несчастливого края), ввергнув страну свою в пучину разорительной войны, с треском сию войну проиграл – соседнему князю, чей полководческий ум был куда острей, а войско – куда как обученнее наскоро собранных рекрутов, новобранцев Шварцвальда.

Оставив половину из них холодными трупами на ратном поле, другую же – утопив в шварцвальдских болотах в попытке оторваться от вражеского преследования, на захромавшей лошади он ехал, куда глаза глядят – лишенный короны, имущества и семьи, низвергнутый судьбою владыка, Матиас-несчастливец, Матиас, выпускающий из рук любой подвернувшийся шанс.

Он ехал по тропе, кругом было зелено и склизко, кричали вороны на колко-еловых ветвях, и ветви били по щекам хлестко, наотмашь, а Матиас не замечал ничего, пока под копытами его коня не бурлыкнуло, не ухнуло где-то под ложечкой, и грязно-серая зелень не плеснулась Матиасу прямо в лицо. Тогда он спросил… нет, не спросил, по-лягушачьи квакнул: «Что?», и трясина ответила: «Глумк!» и засосала его вместе с конем по самые удила, по разукрашенную золотом сбрую. И Матиас понял все, и заорал в полную силу, выдирая из стремян ставшие вдруг чугунными ноги, и лошадь ржала ему в ответ обреченным, жалостным ржанием.

– Румпельштильц… Господин Румпельштильцхен! Это вы! Это все вы виноваты! Это я из-за ваших козней… – И зарыдал, солеными, болотно-горькими слезами, склонившись к гриве своего коня, и вороны кричали без передыху, колкими, как иглы, елово-острыми голосами, кружились над головой обреченного, а одна из них – села прямо перед лицом Матиаса, глянула ему в глаза бездонными, как топь, угольно-черными глазами, и на макушке ее покачивался красный колпак, и грязно-зеленая жижа, точно камзол, укутывала грудь и крылья ее.

– Чер-рвь, жалкий, глупый, неблагодар-рный чер-рвь! Все вы, люди, таковы – какое золото вам не дай, изгадите, в навоз превратите, из какого болота не вытащи вас – сами туда вернетесь. Ничтожества, как есть ничтожества… Ох, и забавственно мне порой за вами наблюдать! И жаль вас, отчего-то. Ну что ж, три желания своих ты уже израсходовал, но так уж и быть, сострадания ради… Говори свое последнее желание, Матиас-глупец, да смотри только, на этот раз не сглупи!

Матиас не ответил ничего. Молча смотрел он в черные, вороньи глаза, и улыбался, покуда мог, покуда липкая, точно лесная смола, трясина заглатывала его живьем, пока затихали в ушах режущие, как нож, черно-вороньи крики… до последнего, гулко-часового удара сердца лишь улыбался гаснущей в глазах грязно-болотной тени…

И тень улыбалась ему в ответ.

Юрий НЕСТЕРЕНКО
ГРИБНОЙ СЕЗОН

GPS, как водится, подвел. Узкая дорога с растрескавшимся асфальтом, на которую он настойчиво советовал свернуть, сперва превратилась в пыльный грейдер, затем в карабкающуюся на холм грунтовку и в конечном счете, попетляв между какими-то унылого вида зарослями, уперлась в безжизненный пустырь, вдоль противоположной стороны которого тянулось длинное деревянное сооружение без окон под двускатной крышей – не то амбар, не то гараж, не то склад. Стены покрывала изрядно облупившаяся зеленая краска, почти утратившая цвет под слоем пыли и грязи, а на единственной в поле зрения двери висел большой ржавый замок. Еще более ржавые железяки, при жизни, видимо, бывшие частями какой-то сельхозтехники, тут и там торчали прямо из мертвой почвы пустыря, а справа, почти у самой стены непроходимого кустарника, догнивал трактор на спущенных колесах, брошенный здесь, похоже, еще с социалистических времен.

Что бы это ни было, это определенно не походило на замок Шванхоф.

GPS, кстати, был с этим согласен и предлагал продолжить путь до цели, до которой оставалось еще около восьми километров. Проблема была в том, что его стрелка давно уже перестала совпадать с дорогой и там, куда она показывала сейчас, не было ничего, кроме непроходимых зарослей.

Мартин Вулф выругался и вытянул из кармана телефон, уже догадываясь, что он там увидит. Само собой – в лучших традициях плохих ужастиков, сигнал не ловился. С учетом холмов вокруг и общей глуши пейзажа, это не казалось удивительным.

Мартин ненавидел опаздывать на интервью и выехал, как всегда, с запасом. Кто же знал, что он сначала наткнется на ремонт шоссе и будет вынужден двадцать минут еле плестись по единственной оставленной для проезда полосе, потом пропорет шину на этих проклятых горных дорогах и вот теперь и вовсе заедет черт знает куда! Да еще телефон... Ну что ж, делать нечего – надо разворачиваться и ехать назад до развилки, а потом... Что потом? Даже зная, в каком направлении его цель, – куда ехать среди этих холмов, где дорога меняет направление по пять раз на милю?

Меж тем уже смеркалось. До заката еще оставалось время, но из-за низких осенних туч сумерки начались раньше. Через полчаса, пожалуй, в этих горах, где тучи не отражают свет городских огней, будет совсем темно.

Вулф развернулся и покатил назад, от души надеясь, что никакая погребенная здесь железка не пропорет ему еще одну шину. Но нет, кажется, обошлось. Снова зашуршали под колесами и застучали в днище камни грейдера. GPS назойливо советовал «выполнить разворот», и Мартин его выключил. Вот наконец и асфальт, а там впереди уже в свете фар виден знак левого поворота... Уже шоссе, так быстро?

Но это оказалось не шоссе. Еще одна дорога со скверным асфальтом, такая узкая, что двум машинам не разъехаться, ответвлялась вбок и скрывалась в лесу. В первый раз, проезжая здесь, он ее не заметил. Вроде бы она вела в нужном направлении, но, конечно, черт ее знает, куда она еще может извернуться... и вообще, не одностороннее ли здесь движение? Знака как будто нет – но если кто-нибудь едет навстречу, им точно не разминуться... Впрочем – с тех пор, как он свернул с шоссе, разве ему попалась хоть одна машина?

Мартин стоял у развилки, держа ногу на тормозе и не зная, на что решиться. Он теряет время... нет, лучше не рисковать и вернуться на шоссе. Может, там хотя бы телефон поймает сигнал. Но, уже трогаясь с места, он заметил еще один знак, почти скрытый колючими ветвями. Он не отражал света и вообще был не металлический, а деревянный. Стрелка, указывающая на ту самую, новую (хотя на самом деле очень старую) дорогу. С той стороны, откуда смотрел Мартин, на ней ничего не было написано, но, когда он медленно проехал мимо и выглянул в окно назад, то различил на растрескавшемся дереве вырезанные готические буквы: «Zаmek Schwanhof».

Вулф сдал назад, развернулся и поехал в лес.

Почти сразу же машина окунулась во мрак. Ветви смыкались над дорогой хоть и дырявым, но достаточно плотным пологом, в этот хмурый вечерний час практически не пропускавшим света. Качество асфальта было таким, что Мартин сбросил скорость сперва до тридцати, потом и вовсе до двадцати километров в час. Несколько раз машину сильно встряхивало, когда колеса проваливались в какие-то ямы со стоячей водой – к счастью, неглубокие.

«Не хватало только завязнуть здесь на ночь глядя!» – думал Мартин, чувствуя, как все больше нарастает злость – на GPS, на дорогу, на всю эту чертову чешскую глухомань, на самого себя, еще совсем недавно самоуверенно прикидывавшего маршрут по карте Гугла в комфорте отеля, и на этого хренова доктора Франкенштейна, то есть, конечно, Шванхофа, очередного свихнутого фрика, бреднями которого он должен развлечь читателей.

Впрочем, в сгущавшейся тьме на заброшенной лесной дороге, где не было проку ни от мобильного телефона, ни от GPS, ни от лежавшего в сумке на сиденье планшета с его вай-фаем и Гуглом, все это уже не казалось такими уж бреднями. Пусть это не Трансильвания, а Чехия, но все равно – именно из Восточной Европы пошли легенды об упырях и вурдалаках. И откуда-то же эти легенды берутся...

Под колесами снова чавкнуло. Не может быть, чтобы такая дорога вела к замку – по крайней мере, обитаемому! Повернуть назад? Но тут и развернуться-то негде, не ехать же несколько километров задним ходом. И потом, он ясно видел указатель...

Но этот указатель не похож на установленный дорожной службой. Его мог воткнуть кто угодно. Что, если это ловушка? Заманить путника в эту глушь, а дальше... дерево поперек дороги, и... Нет, не вампиры, конечно, но, скажем, грабители. Свидетелей, понятно, в живых не оставляющие. Или еще хуже, как в фильме «Хостел»...

Да нет, чушь. Можно подумать, люди едут в замок Шванхоф потоком. Любой грабитель помрет с голоду в этой чаще, дожидаясь хоть одного. Хотя если, допустим, кто-то предупредил их о визите «богатого американца»...

Впереди показалась фигура, словно соткавшаяся внезапно из лесной тьмы. Вулф заметил ее так неожиданно, что резко нажал на тормоз – и тут же подумал, что вот останавливаться-то ему и не следовало. Пусть отпрыгивает в лес с его пути...

Но в следующие секунды, лучше разглядев фигуру в свете фар, он успокоился. Ни на бандита, ни на упыря она не походила. Какая-то тетка в вязаной кофте и резиновых сапогах. На голове платок, натянутый до самых бровей, в руке – корзинка, накрытая тряпицей. Не иначе, местная крестьянка. По грибы она, что ли, ходила? Так поздно? Тут сейчас уже не то что грибы – деревья-то едва различишь...

Ладно, неважно. Надо спросить у нее дорогу. По-английски она наверняка не говорит, но уж слово «Шванхоф» должна понимать, если тут живет...

Вулф опустил левое стекло. Женщина шла вперед, не обращая на остановившуюся машину никакого внимания. Ее эта встреча в глуши, где некого звать на помощь, явно не пугала. Надо полагать, она не смотрела «Хостел».

– Э... pani... prosеm... Шванхоф? – выдал Мартин почти весь свой запас чешских слов.

– Швайнхоф? – переспросила она. Судя по голосу, ей было лет пятьдесят; лица в темноте под платком Вулф так толком и не разглядел. – Таm je, – в подтверждение своих слов она махнула рукой в сторону, противоположную курсу машины.

– Но, – растерялся Мартин, переходя на родной язык, – оттуда я только что приехал. Таm? – переспросил он по-чешски, показывая рукой вперед.

– Tam, tam Швайнхоф, – повторила крестьянка, недовольная его непонятливостью. – Zpеtky.

– Вы можете мне показать? – Мартин указал пальцем сперва на нее, потом на свои глаза, потом сделал приглашающий жест в сторону правого сиденья. – Нам все равно по дороге. Вот, возьмите, – он вытащил из кармана бумажник, а из него – десятидолларовую купюру.

И вот тут крестьянка испуганно шарахнулась от него, отмахиваясь свободной рукой и восклицая явно что-то нелестное, а затем со всей возможной поспешностью зашагала дальше.

«Что она возомнила? – подумал Мартин, криво усмехаясь. – Решила, что я хочу ее снять на ночь? Она давно в последний раз смотрелась в зеркало?»

Так или иначе, похоже, выбора не было – надо было ехать назад. Он все же попробовал развернуться в несколько приемов, но убедился, что неминуемо съедет в канаву либо передними, либо задними колесами. Пришлось все-таки ползти обратно задним ходом, выворачивая шею. Он думал, что даже на такой скорости догонит крестьянку, но та как сквозь землю провалилась. «Небось, спряталась в лесу, дожидаясь, пока уедет иностранный извращенец», подумал Мартин, потирая затекающую шею.

И тут за задними фонарями что-то метнулось. Вулф вздрогнул, перекидывая ногу с газа на тормоз. Длинный темный силуэт перемахнул через дорогу и скрылся в зарослях слева. Еще несколько мгновений было слышно, как трещат сучья.

Какое-то животное. Олень? Гм... больше было похоже на волка. Этого еще не хватало, особенно если он и впрямь здесь застрянет. Вот не боится же эта тетка со своими грибами...

Мартин повернул голову в другую сторону, переводя взгляд туда, откуда выскочил зверь – и различил в красном свете тормозных огней еще один указатель. Вот, значит, то место, которое он проскочил!

Грунтовка, частично поросшая травой, уводила вверх по склону, и, стало быть, радовала хотя бы тем, что не заведет в болото. Все равно, здесь нужен внедорожник, а не этот «вольво», взятый Мартином напрокат в расчете на езду по нормальному асфальту... Тем не менее он рискнул и пополз наверх, надеясь, что не оставит глушитель на какой-нибудь коряге.

Но на сей раз судьба была к нему благосклонна. Еще четверть часа – и тропа вывела его к замку.

При слове «замок» Мартину представлялось внушительное фортификационное сооружение с зубчатой крепостной стеной и массивными круглыми башнями. Реальность оказалась скромнее. Стоявший на вершине холма трехэтажный особняк с узкими высокими окнами действительно выглядел старинным и массивным, но никакой крепостной стены вокруг него не было, а четыре островерхих башенки по углам хотя и наличествовали, но выступали из стен лишь на высоте третьего этажа и вид имели скорее декоративный. Впрочем, Мартин едва различал их очертания в темноте, ибо нигде в окнах не было света. Для полноты готического антуража не хватало только клубящегося тумана и зловещего уханья филина в лесу. Вулф испугался на миг, не слишком ли он припозднился, но тут же сообразил, что, хотя он и опоздал почти на полтора часа, еще нет и девяти вечера – слишком рано, чтобы доктор уже лег спать. Вероятно, его кабинет, или где он там сейчас, выходит окнами на другую сторону здания.

Оставив машину на немощеном дворе, Мартин поднялся по ступенькам крыльца. Автоматически вспыхнула лампочка, нарушая готическую стилистику, и, подняв глаза к свету, Вулф увидел глазок видеокамеры. Никакого звонка или кнопки переговорного устройства он, впрочем, не обнаружил.

– Я Мартин Вулф, журналист, – сообщил он по-английски, глядя в камеру. – Прошу прощения за опоздание, но проблемы на дороге возникали одна за другой, словно некая сила хотела воспрепятствовать нашей встрече, – он лучезарно улыбнулся. – Я пытался дозвониться и предупредить, но тоже безуспешно.

Ответа не последовало – что было неудивительно в отсутствие динамика – но в двери что-то негромко щелкнуло. Мартин потянул ручку на себя – тяжелая дверь отворилась беззвучно – и вошел.

Перед ним была неярко освещенная лестница, которая вела вверх. Не имея представления, куда следует идти, Мартин поднялся на второй этаж и оказался в коридоре. На стенах, отделанных панелями темного дерева, тускло горели электрические светильники, стилизованные под факелы. «Herr Doktor?» окликнул Вулф, но вновь не получил никакого ответа. С сомнением косясь на закрытые двери слева и справа, Мартин двинулся по коридору, который оканчивался открытыми двустворчатыми дверями; за ними мерцал красноватый свет.

Там оказалась просторная и высокая квадратная комната с монументальным камином – на сей раз настоящим, а не электрическим – и книжными шкафами вдоль двух стен, уходившими под потолок. С потолка свисала тяжелая бронзовая люстра «театрального» типа, но сейчас она еле тлела, так что огонь в камине оставался практически единственным источником света. Возле камина стоял низкий столик со столешницей из темного стекла, а по обе стороны от него – массивные мягкие кресла, обитые черной кожей.

Мартин покрутил головой, вновь безуспешно окликнул хозяина, а затем, чувствуя, как вновь нарастает раздражение, решительно направился к камину и плюхнулся в кресло.

В тот же миг прямо под ним раздался жуткий вопль, и острая боль полоснула его по ягодице. Мартин испуганно вскочил. Большой черный кот, вывернувшись из-за его спины, плюхнулся из кресла на пол, пулей промчался по комнате, но затем остановился возле шкафов и повернулся, глядя на журналиста. Во мраке помещения он казался сгустком абсолютной тьмы, и лишь его глаза, отражавшие пламя, ярко горели.

Мартину вновь стало не по себе. Мелькнула совсем уже дикая мысль, что этот кот – на самом деле и не кот вовсе, а...

– Мистер Вулф?

Мартин повернулся. В дверях, противоположных тем, через которые он вошел, стоял невысокий человечек лет шестидесяти пяти, чья всклокоченная седая шевелюра контрастировала со строгостью старомодного костюма-тройки.

– Guten Abend, Herr Doktor, – произнес Мартин заранее выученную фразу профессионально уверенным тоном.

– Говорите по-английски, – махнул рукой хозяин. – Тем более что для меня дойч, по сути – тоже не родной язык. Отец избегал говорить на нем даже дома, и большую часть жизни я провел как Франтишек Галасек... Прошу прощения, если заставил вас ждать. Вы, кажется, сели на моего кота?

– Извините, – сконфуженно пробормотал Мартин.

– Нет, это вы нас с ним извините. Он любит спать в кресле, но вы, конечно, не могли знать, а я не подумал, что надо вас предупредить... Видите ли, мыши. В последнее время совсем нет от них житья. Я перепробовал всю новомодную отраву, но их, похоже, ничто не берет, так что пришлось прибегнуть к традиционному средству... Но Карл, как мне кажется, тоже предпочитает спать в кресле, вместо того, чтобы исполнять свою прямую обязанность. Я надеюсь, он вас не оцарапал? Если так, я могу обработать рану.

– Мм... нет, – ответил Мартин, надеясь, что его брюки продраны не слишком заметно. Не хватало еще снимать перед этим типом штаны, чтобы он мазал йодом его задницу...

– Хорошо... да вы садитесь, – доктор широким жестом указал на то же самое кресло. – Теперь это уже не опасно.

Мартин все же не удержался и покосился назад, прежде чем воспользоваться приглашением. Хозяин дома подошел и опустился в кресло напротив. Кот по-прежнему сверкал глазами откуда-то из угла.

– Карл? – позвал доктор. – Иди сюда. Ну иди сюда, лентяй, – он похлопал себя по ноге.

Кот нехотя приблизился, а затем мягко запрыгнул хозяину на колени и тут же свернулся клубком, прикрыв глаза.

– Надеюсь, я ничего ему не повредил, – пробормотал журналист.

– О, нет, не беспокойтесь, – ответил доктор, почесывая кота за ухом. – Признаюсь, я сам садился на него пару раз, прежде чем привык проверять, и спотыкался об него тоже... У него, как говорят у вас в Америке, девять жизней. Да, Карл? – он наклонился к своему питомцу.

Вулф подумал про себя, что можно было бы или завести кота более светлой масти, или включать побольше света, но вслух лишь снова произнес:

– Прошу прощения за опоздание. Были разные дорожные неприятности, а под конец я еще и заблудился. Еле нашел ваш... замок. Как вы сами сюда добираетесь, я удивляюсь. Зимой, наверное, по этой тропке вообще не проедешь.

– А, так вот почему вы вошли с черного хода! – воскликнул доктор. – Так вы въехали по пешеходной тропинке? Признаюсь, на моей памяти вы первый, кто это проделал! Подъездная дорога к замку к другой стороны. Она идет прямо от шоссе, там есть указатель...

– Очевидно, я до него не доехал. GPS заставил меня свернуть раньше. Так что, доктор, начнем интервью? – Вулф вытащил диктофон.

– Хорошо, – кивнул хозяин.

– Итак, – бодрым поставленным голосом начал Мартин, – скажите, доктор Швайнхоф, как вышло, что вы...

– Шванхоф, – перебил доктор, досадливо дернув щекой. – Не Швайн. Моя фамилия происходит от лебедя, а не от свиньи. Германоязычные не путают эти слова, они совершенно по–разному пишутся, но иностранцы почему-то все время...

– Извините, – вновь смутился Мартин. – Я помню, как это пишется, но, когда я спрашивал дорогу у местной крестьянки, она сказала – Швайнхоф... вот я и подумал, что произношение...

– Ну я же говорю – вечно путают... не думаю даже, что со зла... Хотя, я понимаю, вы считаете, что понятие «иностранцы» не применимо к чехам, ведь это их страна... На самом деле, вопрос об исторической принадлежности этих земель, как минимум, неоднозначен. Но после известных событий, я имею в виду Вторую мировую войну, чехи попросту вышвырнули отсюда всех дойчей. Под раздачу попал и мой двоюродный дед, хотя он был, вообще-то, австрийцем. Мой отец избежал депортации только потому, что взял фамилию своей чешской жены и скрывал свое происхождение до самой своей смерти. Как я уже сказал, о том, что на самом деле я Франц фон Шванхоф, я узнал только после крушения коммунистической власти.

– Все это очень интересно, доктор, но давайте вернемся к теме нашего интервью. Как вышло, что вы, известный ученый, уверовали в существование вампиров? Это как-то связано с вашими семейными легендами, с вашим родовым замком?

– Нет, разумеется. Я же вам говорю – единственная семейная легенда, которую я знал и в которую верил – это то, что я сын чешского пролетария. И этот замок никогда не принадлежал моей семье, он принадлежал двоюродному деду. Его сын, то есть мой двоюродный дядя, всю жизнь мечтал вернуть замок себе. Понятно, что при коммунистах об этом не могло быть и речи, но и потом, когда приняли закон о реституции, он не распространялся на депортированных. Дядя долгие годы судился из-за границы с чешским правительством... и в конце концов все-таки выиграл. Доказал незаконность депортации. И буквально через неделю умер. Ему было уже под девяносто, цель жизни была достигнута, и больше цепляться за нее было незачем. Здесь он, кстати, так за всю свою жизнь ни разу и не побывал. Ну а поскольку детей у него не было, замок унаследовал я, доселе даже не знавший ни о существовании замка, ни о существовании дяди... Кстати, я подумываю продать замок. Слишком дорого обходится содержание. Одно только электричество и отопление... Да и не такой уж он и родовой... он построен в конце XIX века под влиянием романтической моды на псевдосредневековье. Сейчас, конечно, он тоже считается памятником архитектуры, но к настоящему средневековью отношения не имеет.

– Понятно, – разочарованно произнес Мартин, понимая, что побаловать читателей мрачными старинными легендами не получится. – Ну а все-таки что заставило вас считать, что вампиры на самом деле существуют?

– Строго говоря, у меня все еще нет доказательства их существования, но я считаю его весьма вероятным. Видите ли, есть хороший признак, позволяющий отличить чистый вымысел от историй, имеющих реальную подоплеку. Его вам назовет любой полицейский. Вымышленные истории противоречат друг другу в деталях, причем чем дальше, тем больше. Возьмем, к примеру, религии с их бесконечно дробящимися течениями и сектами. Даже между четырьмя каноническими евангелиями и то хватает разногласий, я уж не говорю о каких-нибудь мормонах... А истории о вампирах, напротив, удивительно цельны и непротиворечивы. Далее, если Библия или Коран демонстрируют полнейшее невежество в отношении всего, чего не могли знать жители Ближнего Востока соответствующей эпохи, но чего, конечно, не мог бы не знать всеведущий бог – например, хотя бы существования Америки – то легенды о вампирах с удивительной точностью описывают одну и ту же клиническую картину, какую едва ли могли придумать невежественные средневековые крестьяне. И даже невежественные средневековые врачи, считавшие, что с эпидемиями можно бороться крестными ходами и колокольным звоном.

– Так вы считаете, что вампиризм – это болезнь? Я читал про эту версию. Порфирия, так?

– Нет, симптомы порфирии в тяжелой форме действительно напоминают некоторые черты, приписываемые вампирам – в частности, больным противопоказан солнечный свет, который буквально разъедает их кожу, – но порфирия – это генетическое заболевание. Она абсолютно не контагиозна.

– Не конта… что?

– Ею нельзя заразиться. Меж тем все легенды описывают вампиризм именно как инфекционное заболевание, передающееся через укус. С характерным инкубационным периодом и другими клинически правдоподобными деталями. Точнее говоря, легенды описывают два пути стать вампиром. Первый актуален для мертвых и связан с разного рода неправедной жизнью, колдовством, проклятиями и всем таким прочим; этот разнобой в причинах позволяет, согласно уже упомянутому мною критерию, отбросить как суеверную шелуху все, в чем описания расходятся, и вычленить то, в чем они едины: вампиром – при некоторых, пока не уточненных нами обстоятельствах, – становится мертвец, погребенный в земле, причем такой, тело которого находится в хорошей сохранности. Второй путь – для живых: заражение через укус.

– То есть, по-вашему, это какой-то вирус?

– Нет, вирус не способен поразить мертвый организм. Это даже и не бактерия, хотя они ведут очень активную жизнь в мертвых телах...

– Тогда что же? Вроде бы все инфекции вызываются либо вирусами, либо микробами?

– Мистер Вулф, вы знаете, что изучает микология?

– Экология?

– Микология. От греческого «микос». Это наука о грибах. Что вам о них известно?

– Главным образом то, что они бывают съедобные и несъедобные, – усмехнулся Вулф.

– Вот-вот... как, полагаю, и большинству ваших читателей. Человечество вообще очень долго недооценивало грибы... еще каких-нибудь двадцать лет назад их вообще считали растениями...

– А разве они не...

– Нет, разумеется. Грибы – не растения и не животные. Это совершенно отдельное царство. Едва ли не самое удивительное на Земле. – Облик доктора преобразился: теперь он не просто говорил – он вещал с вдохновением энтузиаста, наконец дорвавшегося до излюбленной темы. – Знаете ли вы, к примеру, какой живой организм является самым крупным на нашей планете? И заодно одним из старейших – я имею в виду именно личный возраст.

– Кит? Не знаю, правда, сколько они живут...

– Нет, не кит, и даже не секвойя, хотя по возрасту лидирует именно она. Гриб. Armillaria ostoyae, если быть точным.

– Гриб? – недоверчиво переспросил Вулф. – Вы хотите сказать, что где–то на Земле растет гриб размером больше секвойи?

– В вашей родной стране, между прочим. В штате Орегон. Но я понимаю ваше недоумение: вы привыкли считать, что гриб – это ножка и шляпка. На самом деле считать грибом только его плодовое тело – это все равно что считать яблоней отдельное яблоко. Гриб – это единый организм, состоящий из мицелия, или грибницы, а плодовые тела – лишь его органы размножения, высовываемые на поверхность. Так вот, площадь грибницы армилларии, или опенка темного, в национальном парке Малхойр в Орегоне составляет 880 гектаров, а ее возраст – не менее 2400 лет. Все это время она разрастается, не церемонясь с деревьями, чьи корни попадаются у нее на пути... Причем, замечу, это лишь самый впечатляющий экземпляр из известных современной науке, да и тот был открыт недавно. Вполне вероятно, что где-нибудь в девственных лесах Амазонии или экваториальной Африки растут и более древние и масштабные грибные монстры. На самом деле сети грибниц пронизывают почву всего мира. В десяти кубических сантиметрах обыкновенного грунта, вот хотя бы такого, как в здешних лесах, содержится восемь километров нитей мицелия. Но это далеко не самое удивительное. Грибы способны решать задачи потрясающего уровня сложности. В 2000 году в Японии...

Внезапно раздался резкий щелчок. Мартин вздрогнул.

– Не обращайте внимания, – дернул щекой Шванхоф, – это мышеловка. Я же говорю, совсем обнаглели... А ты, Карл? – он потрепал по холке кота. – Неужели совсем не чуешь? Прямо, можно сказать, у тебя под носом... надо все-таки перестать тебя кормить и перевести на полное самоснабжение...

Кот приоткрыл зеленый глаз, посмотрел на хозяина с видом терпеливого взрослого, которого теребит по пустякам капризный ребенок, и снова зажмурился.

– Так о чем я? Ах да, о Японии. Профессор Тосиюки Накагаки сделал копию лабиринта, какой используют для проверки интеллекта грызунов – кстати, о мышах, да, – и поместил в один из его выходов кусок сахара, а в другой – кусочек грибницы плесневого гриба Physarum polycephalum. Мицелий начал расти, но не во все стороны, как это происходит обычно, а в направлении лакомства. Подчеркну – нами до сих пор не найдены у грибов органы чувств, таких, скажем, как обоняние. Тем не менее гриб как-то учуял, где находится источник пищи, и принялся выстраивать к нему дорогу, выращивая новые отростки на каждой развилке и разворачивая назад те из них, что упирались в тупик. В конечном счете – на это ушел день – один из отростков добрался до сахара. Вы скажете – ничего особенного, задача была решена тупым перебором? Но слушайте дальше. От мицелия отрезали кусок и повторили опыт с точной копией исходного лабиринта. На сей раз гриб вырастил только две нити. Первая прошла по лабиринту до сахара кратчайшим путем. А вторая... вторая вообще не стала заморачиваться с петлянием по лабиринту, а проделала свой путь к пище по прямой, взбираясь по стенкам. Дальше – больше. Тосиюки взял карту Японии, поместил еду в точки, соответствующие крупным городам, а гриб – на место Токио. Сутки спустя грибница выстроила сеть, практически точно повторяющую сеть железных дорог Японии. То есть соединила все точки оптимальным образом, даже еще и проделала это намного быстрей, чем группы инженеров-проектировщиков... Опыт был успешно повторен на картах Англии и Испании, причем в некоторых случаях грибы сработали даже лучше, чем человеческие инженеры. Сейчас японцы пытаются с помощью грибов проектировать топологию сложных компьютерных сетей... А химические достижения грибов? Они заставляют бледнеть от зависти сотрудников лучших лабораторий мира. Например, в Чернобыле был найден гриб, который не просто живет прямо в разрушенном энергоблоке, где уровень радиации смертелен для всего живого, но и питается этой самой радиацией, а заодно и очищает воздух от продуктов радиоактивного распада. Обратите внимание – у него не было в запасе миллионов лет эволюции, на которые часто ссылаются, говоря о чудесах приспособляемости в живой природе. Всего какие-то двадцать с небольшим лет... за которые человеческая наука добилась куда менее успешных результатов в борьбе с радиоактивным заражением. Или возьмем новый подвид Pestalotiopsis microspora, научившийся разлагать пластик. Он просто съел без остатка чашку Петри, в которой его выращивали, – довольно рассмеялся доктор. – Опять-таки никаких миллионов лет на пробы, и опять-таки для всей нашей передовой цивилизации борьба с пластиковым мусором все еще остается нерешенной проблемой. Но, – Шванхоф сделал паузу, – грибы способны не только решать задачи, поставленные перед ними другими. Они сами способны ставить задачи перед, казалось бы, более высокоразвитыми существами. Ставить и добиваться их выполнения... весьма жесткими методами.

– Вы имеете в виду галлюциногенные грибы? – с готовностью подхватил Мартин. В колледже у него был кое-какой опыт на эту тему.

– Нет, хотя это отдельная интересная тема. Действительно, существует теория, что вампиры, как и прочая нечисть, – это результат массовых галлюцинаций, вызванных, в частности, алкалоидами спорыньи – грибка, паразитирующего на ржи и других злаках... но, как мне представляется, на самом деле все куда более интересно... и зловеще. Вы когда-нибудь слышали о грибах рода Сordyceps?

– Н–нет, не доводилось.

– Близкие родственники той самой спорыньи, кстати. Но работают по-другому. В лучших традициях фильмов типа «Чужой». Их еще называют зомби-грибами. Гриб Сordyceps unilateralis паразитирует на муравьях. Попадая в виде спор в организм насекомого, он захватывает контроль над его мозгом, заставляя несчастного муравья покинуть гнездо, отыскать на северной стороне дерева листок на строго определенной высоте, причем такой, чтобы температура там была в пределах от двадцати до тридцати по Цельсию, а влажность – 92 – 94%, намертво вцепиться челюстями в центральную прожилку этого листа – и умереть. После чего гриб начинает расти внутри муравья, поглощая внутренние ткани насекомого и превращая их в собственную плоть. Причем мышцы челюстей он благоразумно не трогает, чтобы не упасть на землю, а хрупкие части экзоскелета укрепляет. Через неделю из затылка муравья появляется отросток с красным шариком на конце – новое плодовое тело, готовое одарить спорами новые жертвы... Есть также виды, паразитирующие на мухах, пауках, бабочках, вшах. Все они полностью захватывают контроль над поведением своего «хозяина», хотя сами, как вы понимаете, лишены мозга...

– Каким же образом?..

– Никто не знает, – доктор с улыбкой развел руками. – То есть технически, конечно, ответ состоит в том, что паразит воздействует на мозг хозяина определенными химическими веществами. Но как гриб узнает, какие именно вещества нужны в какой момент, как он контролирует столь сложный процесс? Возможно, он управляет насекомым не так, как водитель машиной, а так, как пассажир водителем: просто называет, куда хочет попасть, предоставляя таксисту самому решать, как это сделать. То есть, к примеру, чтобы погнать кого-то в холодное и влажное место, достаточно создать у него ощущение, что ему жарко и хочется пить. Но мне представляется, что контроль здесь все же более тонкий и сложный.

– То есть вы хотите сказать, – Мартин недоверчиво усмехнулся, – что грибы обладают, ну, чем-то вроде разума?

– То-то и оно, что нет. Очевидно, что грибы обладают памятью – как доказали опыты Тосиюки – и что грибница представляет собой сеть, способную передавать не только питательные вещества, но и информацию, в химическом, разумеется, виде. При этом сложность крупного мицелия сопоставима со сложностью нейронных сетей. Но в то же время у грибов нет разума в человеческом понимании. Нет личности, осознающей себя. На самом деле для решения интеллектуальных задач, даже весьма сложных, она вовсе не обязательна. Компьютеры, к примеру, сознанием тоже не обладают, хотя решают задачи, которые человеческому мозгу не под силу, и успешно управляют действиями людей. Взять хотя бы экспертные системы, анализирующие фондовый рынок...

– Компьютеры работают по программам, написанным людьми, – не согласился Вулф.

– Не обязательно. Вы слышали о компьютерных нейросетях или, скажем, о генетических алгоритмах? Их никто не программирует. Задается только целевой критерий, а дальше физическая или, чаще, логическая структура меняется самопроизвольно, отсеивая неудачные варианты, пока не будет достигнуто наилучшее соответствие этому критерию. После того, как оно достигнуто, никто уже не знает, как именно работает получившаяся система. Даже она сама, поскольку, повторяю, не осознает себя... Вот что-то в том же духе и с грибами. Самопрограммирующийся химический компьютер, если угодно. Причем лишенный центрального процессора. Информацию равноправно обрабатывает вся сеть. Что, кстати, делает ее практически неуязвимой.

– Интересно, – заметил Мартин, – мы начали разговор с вампиров, а пришли к компьютерам.

– Сейчас вернемся к вампирам, – пообещал доктор. – Дело в том, что грибы – это еще и, так сказать, владыки царства мертвых. Именно им принадлежит ключевая роль в переработке останков, попадающих в почву. Одни лишь бактерии без них бы не справились. Это, кстати, тоже сравнительно недавнее открытие. Серьезное изучение грибов вообще началось лишь в ХХ веке, и мы до сих пор знаем о них чрезвычайно мало. Современной науке известны примерно 160 тысяч видов грибов, но я могу дать вам абсолютную гарантию, что это не все. Наверняка существует немало видов, о которых мы пока даже не подозреваем... Так вот. Как мы уже видели на примере кордицепса, грибы могут использовать другие организмы и как пищу, и как дом, и как транспортное средство. А биологической целью гриба, как и прочих живых существ, является максимальное распространение своего генотипа, и в этом плане воспользоваться движущимся объектом выгоднее, чем растить грибницу по сантиметру в час... Улавливаете, к чему я клоню?

– Предпочитаю, чтобы вы это озвучили.

– Допустим, мицелий некоего вида, проникнув в свежую могилу, сумел заставить двигаться труп. Мышцы способны сокращаться и после смерти, вспомните классический опыт с лягушачьими лапками... Сначала это были хаотичные подергивания, потом... Представим себе мицелий площадью в несколько гектаров, большое количество свежих мертвецов без гробов на этой площади – скажем, во время войны или эпидемии – и вспомним о способности грибов учиться и находить оптимальные решения. Вероятно, таким решением оказалось сращивание мицелия и нервной системы трупа, с постепенной заменой второй первым... а затем, возможно, и других тканей, в ходе переваривания которых выделяется энергия, расходуемая на работу мышц. Как и в случае муравья, мышцы – в данном случае не только челюстные – остаются нетронутыми.

– А откуда берутся клыки?

– Вот клыки, я полагаю, художественный домысел. Едва ли мицелий в состоянии их нарастить. Разве что то же соображение, что и при порфирии – мертвые ткани десен усыхают, что создает впечатление вылезших клыков. Зато с другими чертами все понятно. Солнце вредно для трупа, оно ускоряет разложение, да и грибы обычно предпочитают прохладные и темные места. Ионы серебра и в особенности фитонциды чеснока обладают антисептическими свойствами и, в частности, губительны для некоторых грибков...

– А осина?

– Осина заслужила свою репутацию лишь благодаря легенде об Иуде. На самом деле кол из любого материала, вбитый в сердце, разрушает последнее, не так ли? Видимо, оно нужно даже для функционирования кадавра. Или самого гриба, которому перекачка жидкостей по сосудам позволяет эффективней осваивать мертвые ткани.

– Ну а зачем этот ваш кадавр пьет кровь?

– Возможно, кровь с растворенными в ней питательными веществами тоже нужна для поддержания функционирования тела, у которого уже не действуют собственные внутренние органы. Но может быть и так, что самая главная черта, приписываемая вампирам, как раз ошибочна. То есть кровь они не пьют – она лишь вытекает в месте укуса.

– А укус нужен для того...

– Чтобы передать споры гриба, разумеется. Далее начинается вторая стадия размножения – не в мертвом, а в живом теле. И вот здесь перед грибом открываются уже куда более широкие возможности. Он может использовать в своих целях работающий мозг! Причем куда более сложный, чем муравьиный.

– Но конец все равно один? Прорастание шляпки через затылок? Что-то я в легендах о вампирах такого не встречал.

– Нет, нет. Для того, чтобы успешно размножаться, грибу нет необходимости занимать все тело. Он может сделать это частично, так, чтобы не мешать функционированию остального. Пример – обычные грибковые заболевания, хотя мы говорим о проникновении более масштабном. Видите ли, паразит не заинтересован в смерти хозяина. Напротив – умный, условно говоря, паразит заинтересован в том, чтобы хозяин жил – или хотя бы функционировал – как можно дольше. На стадии кадавра грибу просто необходимо предотвращать разложение, иначе труп утратит способность двигаться быстрее, чем мицелий успеет достаточно разрастись внутри. Не сомневаюсь, что если грибы нашли способ поглощать радиацию и переваривать пластик, то они научились и синтезировать идеальный консервант. Вероятно, лучший, чем все, что используют ныне в похоронном деле... а то и в пищевой промышленности. Но в вампирах второго типа, то есть живых... вы представляете себе, какую выгоду получают грибы от такого симбиоза? Да, я настаиваю, что это уже не паразитизм, а симбиоз... это не только руки, ноги, глаза и уши, не только мозги, которые можно поставить на службу своим задачам – это еще и возможность коммуникации между мицелиями. В перспективе – объединение их в единую планетарную метасеть...

– Что же, по-вашему, – усмехнулся Мартин, – грибы используют людей, чтобы слать друг другу е-мэйлы?

– Полагаю, что первичны для них все же химические способы. Они влияют на синтез феромонов и таким образом общаются напрямую. Ну а технологические средства связи – это уже вторично. Это уже требует задействовать мозг вампиров, возможно, и без ведома последних... Вам никогда не доводилось получать бессмысленных сообщений по электронной почте? Обычно их считают спамом, но спам должен что-то рекламировать, заманивать на какие-то сайты. А тут – просто бессвязный набор слов.

– Да, – припомнил Вулф, – доводилось.

– Или бессмысленные надписи на стенах... особенно в вагонах метро. Думаю, подземка должна быть любимым местом вампиров, ведь туда круглые сутки не проникает свет солнца... хотя для вампиров второго типа, то есть живых, это, вероятно, менее критично.

– И что дальше? Вампиры захватят мир? – Мартин постарался произнести это без улыбки.

– Ну, не вампиры, а грибы, если быть точным. Вампиры – всего лишь носители. Но, в общем, да, они уже это делают. Причем мягко и грамотно, постепенно переформатируя общественное сознание, чтобы исключить противодействие... Вы обратили внимание, как меняется классический образ вампира? В ранних средневековых легендах он совершенно отталкивающий. Это исключительно вампир первого типа. Мертвяк, вылезающий из могилы, чтобы сосать кровь живых. Никакой, конечно, не граф и вообще не аристократ – еще бы, ведь их хоронили в каменных склепах и крепких дорогих гробах, куда мицелию не добраться. Нет, первые вампиры – это исключительно трупы крестьян, нападающие на своих односельчан – ну а на кого еще, кто там живет рядом с погостом? Затем начинается романтизация образа. Брэм Стокер со своим Дракулой – совершенно, кстати, не похожим на исторический прототип – и множество тому подобных авторов. Вампир превращается в красавца-аристократа, грозу юных прелестниц. Но в этот период – XIX – XX век – вампир пусть и романтический, но все-таки враг. Положительный герой все же должен его победить и уничтожить. Но уже в наше время формируется новый образ – вампира как положительного героя. Вампиры становятся модными, им сочувствуют, им хотят подражать...

– Так вы считаете, что авторы всех этих «Сумерек» и «Впусти меня» на самом деле сами...

– Признаюсь, мне очень хочется это проверить. Ах, – широко улыбнулся доктор, – представляю, как бы вам хотелось сделать интервью со мной в тюремной камере: «Безумный ученый убивает знаменитого автора романов о вампирах, чтобы доказать, что тот сам вампир!» Но нет, я не собираюсь проделывать подобное – и, кстати, я не думаю, что обнаружить мицелий можно только при вскрытии, а не более щадящими методами... Но главное – отрицательный результат ничего не докажет. Авторы могут быть и вполне обычными людьми. Собственно, с точки зрения интересов грибной сети это даже лучше – ведь к ним приковано внимание... Просто они улавливают конъюнктуру рынка. А вот кто и как формирует эту конъюнктуру – другой вопрос...

– И вы хотите с этим бороться? Стать современным ван Хелсингом?

– Нет, – просто ответил Шванхоф.

– Нет? – недоуменно переспросил Вулф. – Почему?

– Я же вам сказал – это симбиоз. Гриб заинтересован в том, чтобы носитель функционировал как можно дольше. Для трупов он научился вырабатывать консервант, а для живых... для живых он, видимо, синтезирует некие препараты, предотвращающие старение. Сам мицелий может жить тысячи лет, припоминаете? Легенды не врут и здесь.

– И вы хотели бы такого бессмертия?

– Ну, если учесть альтернативу... Мне, знаете ли, уже шестьдесят семь... И потом, я не думаю, что контроль гриба над мозгом является обязательным условием. Если мы изучим комплекс продуцируемых грибом реагентов и механизм взаимодействия с организмом хозяина, то, вероятно, сможем заставить мицелий продлевать жизнь, не расплачиваясь за это свободой воли... – доктор замолчал, пристально глядя на журналиста.

– Как я понимаю, – прервал затянувшуюся паузу Вулф и улыбнулся, – в этом месте по законам жанра один из нас должен оказаться вампиром. Вынужден вас разочаровать – это не я.

– Жаль, – серьезно произнес Шванхоф. – Признаться, я надеялся на это. Что лучший способ отыскать хоть кого-то из них – самому привлечь их внимание. Возможно, создать впечатление, что я им опасен своими разоблачениями, а потом предложить сотрудничество. Когда я получил вашу просьбу об интервью, то подумал, что путешествие из Америки сюда и обратно – слишком дорогое удовольствие, чтобы пускаться на это ради одной лишь статьи в журнале... но... как видно, я ошибся, – закончил он с сожалением.

– Мы можем позволить себе такие расходы, – кивнул Мартин. – Снобы ругают нас за желтизну, но читатели любят – а соответственно, и рекламодатели тоже. Публика, готовая поверить во всевозможные чудеса, – самая лакомая для них аудитория, вы понимаете, – он вновь улыбнулся.

– Но вы мне не поверили, – констатировал доктор.

– Можете не сомневаться – для читателей я представлю вашу теорию в наилучшем виде. Но тот, кто продает хомуты, не обязан сам быть лошадью, верно? Это любимая поговорка нашего главреда. Вы же сами говорите – прямых доказательств у вас нет...

– Пока нет, – Шванхоф подчеркнул первое слово.

– Что ж, спасибо за интервью и удачи вам в вашей охоте на вампиров, – Мартин поднялся из кресла.

– Я провожу вас, – доктор тоже встал, аккуратно спустив кота на пол, – покажу, как лучше выехать отсюда...

Спустя две минуты после того, как люди ушли, по полу покинутой комнаты зацокали крохотные коготки. Этот звук был почти неразличим за потрескиванием поленьев в камине, но кот, лежавший на полу, приподнял голову. Его черные ноздри шевельнулись, втягивая воздух, и шерсть на загривке поднялась дыбом. А затем он каким-то механическим движением запрыгнул на кресло и застыл неподвижно, пяля в полумрак широко открытые, как у чучела, глаза.

По тому месту, где он только что лежал, двигались мыши. Их было шестнадцать, они шли двумя ровными колоннами по восемь. Они пересекли пятно колеблющегося света на полу и снова скрылись во мраке. Некоторое время из того угла, где не так давно сработала мышеловка, слышалась какая-то возня. Затем мыши прошествовали обратно. Они по-прежнему шли двумя рядами, как солдаты в строю, но теперь их было семнадцать.

Мартин стоял на платформе синей линии подземки возле места остановки первого вагона. По Нью-Йорку он предпочитал перемещаться этим способом. Стоять на светофорах через каждую сотню ярдов – спасибо, нет. К тому же, когда ты пассажир, а не водитель, время в поездке можно потратить с большей пользой. Скажем – просмотреть черновик статьи, который он набросал еще в чешской гостинице.

Вот только сперва надо все же дождаться поезда. Стоять на платформе с планшетом в руке – не лучшая идея, даже когда на станции больше никого нет. Предыдущий поезд, как видно, только что ушел, и это, конечно, досадно: в это время суток – а Вулф прилетел поздно вечером – интервалы между поездами особенно большие. Вдобавок на станции было слишком жарко, и Мартин с нетерпением представлял, как усядется в прохладе кондиционированного вагона.

Несколько минут он с надеждой смотрел в черный зев туннеля, откуда должен был показаться состав, затем, так и не дождавшись, перевел взгляд вниз. Между рельсами блестела лужа, в которой плавал какой-то фантик. Затем мимо нее деловито пробежала крыса.

Вот кого никогда не изведут, подумал Мартин. Даже наверху, а уж под землей тем более. Здесь скорее они хозяева, а мы – гости. Вспомнились чьи-то подсчеты, что крыс и мышей в Нью-Йорке больше, чем людей. Как, видимо, и в любом городе. Как и по всей планете...

Где же этот чертов поезд? Мартин устал стоять на одном месте, а сесть было некуда. Разве что на мягкую сумку, стоявшую у его ног (он всегда брал в командировки лишь самый минимум багажа). К тому же, как здесь все-таки жарко! Совсем они обалдели, что ли, – так топить? Он расстегнул куртку, но это не помогло. Пот противно тек по его телу. Он принялся расстегивать рубашку.

Поезда все не было. Кажется, пешком и то можно дойти быстрее! Он снова посмотрел в туннель, но на сей раз не назад, а вперед. Туда, куда ему было надо. Темнота призывно манила прохладой. Если пройти вдоль рельсов несколько остановок, там... будет пересадка на другую линию... по которой поезда ходят чаще. Конечно, так... не положено, но... его ж никто не видит... он ни разу в жизни не бывал в туннелях... можно будет потом... отдельный... репортаж...

Он машинальным движением забросил сумку на плечо, затем сделал шаг к краю платформы. Еще немного постоял, пытаясь вспомнить или сообразить что-то важное. Но жара и скука ожидания были невыносимы, и он спрыгнул вниз.

Тело Мартина Вулфа, пропавшего без вести вскоре после прохождения паспортного контроля в аэропорту Кеннеди, было обнаружено в заброшенном туннеле подземки лишь пять недель спустя. Опознать его удалось лишь по пластиковым карточкам в бумажнике, ибо мыши и крысы объели труп практически до костей. Причина смерти в результате так и не была установлена – равно как и причина, приведшая преуспевающего журналиста в подобное место. Среди вещей покойного также не были найдены ни диктофон, ни планшет, ни какие-либо записи, относящиеся к его поездке в Европу. Следствие предположило, что их забрал какой-нибудь бомж.

2013

Наталья РЕЗАНОВА
ОЛЬХОВАЯ ТВЕРДЫНЯ

69. <…> Самый город лежал очень высоко на вершине холма, так что его можно было взять только блокадой. Подошва этого холма была обмываема с двух сторон двумя реками. Прежде там располагалась ольховая роща, почитаемая жителями местом священным, в честь нее же горд получил свое название. Перед городом тянулась приблизительно на три мили в длину равнина, со всех остальных сторон город был окружен холмами. Линия укреплений, которые по приказу Аврелия, были возведены альбанцами, занимала в окружности одиннадцать миль. В ней был разбит лагерь и устроено двадцать три редута.

После упорных боев бриганты заперли город и решили разослать посланцев во все племена, населявшие страну, дабы призвать на помощь всех способных носить оружие. Посланцы эти ночью пробрались сквозь линию укреплений там, где она имела прорыв. <…>

76. Получив эти известия, племена выставили огромнейшее войско, которое бодро и уверенно направилось к Ольховой твердыне, полагая, что даже вида такой массы нельзя будет выдержать, особенно когда состоится вылазка из города и извне покажутся такие огромные конные и пешие силы.

Между тем прошел день, когда осажденные ожидали прихода помощи от своих, весь хлеб был съеден, и они собрали совещание о том, как им найти выход из своего критического положения. О том, чтобы сдаться, они не хотели и думать, однако насчет того, какие меры следует предпринять, были высказаны различные мнения. Одни считали, будто следует сделать то, что было в обычае у бригантов в древности и считалось благим примером во имя чести и свободы, а именно, во время осад, при недостатке припасов, съедать тех, кто были признаны негодными для боя. Другие же полагали, что таковых негодных следует просто удалить из города, дабы оставшиеся немногие съестные припасы распределить только между воинами. Так они не могли прийти к единому мнению, и перенесли окончательное решение на другой день.

77. Меж тем женщины в Ольховой также собрались вместе, плача и рыдая о неминуемой для них участи. Но были среди них и такие, что не лили слез, не вопили и не рвали волос, а были исполнены решимости. И да не будут забыты исключительные по своей жестокости и бесчеловечности слова, произнесенные некоей Белисамой. «Сестры мои, не следует обольщаться, что ваши мужья и братья не захотят питаться вашими трупами, и вместе с малыми детьми и престарелыми отцами выгонят из города, отдав тем самым в рабство альбанцам. Аврелий не так глуп; ибо рабов хозяева кормят, у альбанцев же самих провизии в обрез. Он не станет ослаблять своих, и не откроет нам ворот. Таким образом, нам предстоит умереть либо смертью медленной – от голода на равнине за городскими стенами, либо быстрой – от ножей родных, превратившихся в мясников. Так не допустим же этого! Они твердят о чести и свободе, ради которых стоит принести в жертву стариков, женщин и детей – но чего стоят такие честь и свобода? Это их свобода, не наша. Я призываю вас на кровавый пир, сестры мои. Пусть те, кто хотел насытиться нашей плотью, сами станут пищей для нас. Мы получим вдоволь еды для себя и детей, и сколько бы мы не продержались здесь в осаде, мы проживем это время по собственной воле, а не повинуясь безропотно воле чужой».

Эти ужасные слова имели успех, и в ту же ночь, не откладывая решения, подобно тому, как это сделали мужчины, женщины Ольховой зарезали мужей и братьев, когда те, не чуя опасности, спали в своих постелях.

78. Не удовольствовавшись этим преступлением, они разделали трупы убитых и одни немедля зажарили, дабы предаться неумеренному омерзительному пиршеству, прочие же засолили (в тех краях есть богатые соляные копи), чтобы иметь припасы на будущее. Но и этого безумным показалось мало, и словно бы похваляясь содеянным, выставили они на городских стенных отрубленные головы, и ободранные остовы убитых, не годные в пищу.

При виде этого зрелища Аврелий преисполнился отвращения столь сильного, что не мог его выносить, и приказал своим легионам бросить все силы на то, чтобы сокрушить приближавшееся войско, оставив осаду без внимания, поскольку те, кто оставались там, не представляли более препятствий для Альбы. Ибо боги не станут терпеть подобное и, отвратившись от Ольховой твердыни, сотрут этот город с лица земли. <…>

Божественный Аврелий Рекс «Записки о войне в Бригантии», книга седьмая.

…и сказала Бриг Белисама: не будем жертвами, но поступим с ними так, как они хотели поступить с нами!

И женщины, собрав дурманные снадобья, что имелись в Ольховой, дали выпить их своим мужьям, и когда те уснули, отрубили им головы. Головы же те, вместо камней, были уложены в корзины баллист и аркбаллист, и брошены на подступающие войска Рекса, а мертвые тела вывешены на стенах. Женщины же, умывшись кровью, пели и танцевали среди мертвых, точно пьяные.

И альбанские легионеры, и сам Рекс так устрашились, что побежали прочь, и даже подступившее войско объединенных бригантийских племен не могло преградить им дорогу и было сметено.

А Бриг Белисама и присные ее возгордились чрезвычайно, утверждая, что смогли победить и легионы Альбы, доселе никем непобедимые, и союзное войско. И провозгласили, что отныне они будут жить по собственным законам, а кто сим законам не подчинится, будут их рабами.

Таким образом, в городе, помимо женщин, оставались лишь старики и дети, которые предпочли принять власть Белисамы, нежели умереть.

А те мужчины, что пытались отомстить за убитых и восстановить естественный порядок вещей, наказав взбунтовавшихся, терпели неудачу за неудачей и, захваченные в плен, после пыток подвергались жестоким казням.

Белисама и ее сообщницы дошли в своей гордыне до того, что провозгласили, будто распространят свои законы на всю Бригантию и соплеменные страны. И стали посылать отряды для захвата жертв. Особенно отличались в этом некие Урса и Артио. Они завели обычай выезжать на охоту за пленными в сопровождении свор гончих псов, которыми травили тех, кто осмеливался им противостоять. Конные, в доспехах и шлемах, рыскали они по окрестностям Ольховой, днем и ночью, а их псы, белые, красноухие, всем внушали страх.

Но то, чем кичились они, в конечном счете их и погубило. Ибо, не вынеся тирании Бриг Белисамы, некие воины из племени арвернов обратились к мудрецу, обитавшему в лесу Ардуинском, и тот сказал им: «Псы всегда остаются псами», и дал им клетку с зайцем.

Когда Урса и Артио выехали из города, арверны выпустили зайца из клетки, и гончие, чуя добычу, устремились за ней по равнине к реке, а те преступные женщины, ослепленные гордыней, решив, что псы преследуют беглецов, поскакали следом. Заяц же, мчась как стрела, привел всю погоню к глубокой пропасти и бросился туда. И псы, и женщины не сумели остановиться, и также упали в пропасть и разбились. Так через маленького слабого зверька были наказаны те, кто возомнили себя могущественными. А те храбрые арверны переоделись в доспехи убитых и, раскрасив лица подобно им, поскакали в Ольховую твердыню. Бриг Белисама и присные ее, решив, что это Урса и Артио со свитой возвращаются с охоты, открыли им ворота, после чего арверны перебили всех, кто был там, и сожгли это гнездилище порока и преступления.

Иные, впрочем, возражают, вполне обоснованно, что воины ни за что не осквернили бы себя женской одеждой, и рассказывают вот что. Будто бы один из тех арвернских воинов имел брата, убитого кровожадными пособницами Белисамы, и в городе оставался малолетний сын убитого. Тот воин тайно послал весть племяннику, взывая к его сыновним чувствам, и призывал отомстить за отца, и воодушевленный отрок открыл ворота арвернам, после чего женщины были перебиты, а город сожжен. И вожди племен, собравшись вместе, под страхом смерти запретили кому-либо селиться на этом месте.

Альбанцы же, узнав о гибели тех, кто внушал им ужас, вновь собрали войско и напали вновь, на сей раз подчинив себе всю Бригантию, о чем будет рассказано в следующей книге.

Руины Ольховой твердыни сохранились по сию пору, и каждый может их видеть, убедившись в правдивости моего рассказа.

Мэлор Арвернский «Хроники дуксов Бригантии».

Большинство исследователей считает фрагмент о событиях в Ольховой твердыне в «Записках» Аврелия Рекса позднейшей вставкой, призванной объяснить внезапное отступление знаменитого полководца из Бригантии. Этот фрагмент послужил источником вдохновения Мэлору из Арверны для очередного эпизода в его «Хронике», которая, как ныне признано, является скорее фантастическим романом, чем историческим трудом. Однако, соглашаясь с тем, что события – такие, как они описаны в дошедшей до нас версии «Записок» не могли иметь места, я бы не стал полностью сбрасывать этот эпизод со счетов. Постараемся восстановить исходный текст, искаженный позднейшими интерпретаторами.

Ключ к этому дает название города. Сам Аврелий в той части текста, что не подвергается сомнению, пишет, что оно дано по близлежащей ольховой роще, считавшейся священной. Действительно, хотя в современном фольклоре ольха считается символом колдовства, в древности она была священным деревом, посвященным Великой Богине. В ахейской и альбанской мифологии ольхе как дереву прорицательниц соответствовал лавр, который впоследствии стал атрибутом мужских божеств. Однако в северных странах ольха как дерево оракула еще долго сохраняло свое значение. Она также считалась символом смерти и возрождения. Древесина срубленной ольхи становится красной, словно бы истекая кровью. Поэтому жрицы, служившие в ольховых рощах, раскрашивали лицо кроваво-красной краской. Даже само древнее название дерева происходит от слова «красный». Также имело значение, что почки на ольхе располагаются спиралью, а это один из древнейших символов Богини.

Богиня, давшая имя всей стране, носила имя Бригантия. Бриг – краткая форма этого имени. Белисама, «сияющая» – один из эпитетов Богини. Есть много свидетельств, что ритуалы в честь некоторых ипостасей Богини включали в себя человеческие жертвоприношения. Таковые, несомненно, совершались в ольховой роще, посвященной Бриг Белисаме как Богине смерти-в-жизни. Как водится, со сменой религиозных традиций ритуал фиксируется в мифе, а затем миф получает рациональное истолкование. Так, ольховая роща, где постоянный трепет листьев внушал участникам мистерий священный ужас, становится неприступной крепостью. А Бриг Белисама из могущественного божества низводится до уровня обычной женщины, отстаивающей уходящее в прошлом материнское право.

Мэлор Арвернский жил на двенадцать столетий позже Аврелия Рекса, и его изложение событий кажется совершенно фантастическим. Безусловно, хронист привнес в повествование собственные вымыслы и домыслы, основательно переработав предание, послужившее основой рассказа. Сказались и личные пристрастия. Можно заметить, что заслугу в победе над Бриг он приписывает племени арвернов, будучи сам уроженцем Арверны. И, однако, в сказочном повествовании мы находим подробности, еще более подкрепляющие нашу теорию. Так ближайших сподвижниц Бриг он именует Урсой и Артио. На самом деле речь идет об одном и том же персонаже. Артио, «медведица» – еще одна ипостась Богини как покровительницы леса и диких зверей. Урса – всего лишь перевод этого имени на альбанский. Итак, перед нами хорошо знакомый фольклористам пример удвоения и утроения, а также переноса функций персонажа. Ибо здесь Богиня предстает перед нами как Ди-Ана, хозяйка неба и земли, владычица умерших. Белые красноухие псы в фольклоре многих стран – гончие преисподней, преследующие грешные души. Торжественный выезд Богини со свитой в позднейшие века трансформировался, в основном под влиянием алламанских верований, в wilde jagd – Дикую Охоту (иначе Буйную Прогулку). Предводительница Дикой Охоты иногда зовется Берта, но в ряде стран она сохранила исконное прозвище Ди-Ана.

И в тексте псевдо-Аврелия, и в Хронике Мэлора упоминаются отрубленные головы жертв. Именно так, через отсечение головы, свершались жертвоприношения Бриг в ольховых рощах. Не исключено, что предназначенные на заклание первоначально одурманивались снадобьями, избавлявшими от страха смерти. Жрицы, вооруженные ритуальными топорами, были облачены в медвежьи шкуры, воплощая Богиню как хозяйку леса. Священным животным Богини в этой ипостаси был заяц, выпуская его на равнину, жрицы по направлению бега гадали о будущем.

Первоначально Богине могли служить лишь женщины, однако легенда запечатлела переходный период, когда мужчины также могли приобщиться к культу. Однако для этого жрецам приходилось как бы превращаться в женщин, переодеваясь в женскую одежду и раскрашивая лица. Хронист фиксирует историю с переодеванием, не понимая ее истинного смысла.

Однако он тщательно обходит эпизод с людоедством, столь красочно расписанный у псевдо-Аврелия. Очевидно, ему не хотелось выставлять предков современных ему бригантов в столь неприглядном свете. Но все религии на ранней стадии включали в себя приобщение к божеству через поедание тела жертвы. И обряды в честь Бригантии также подразумевали ритуальный каннибализм.

Теперь мы можем восстановить содержание исходного фрагмента «Записок».

На момент вторжения альбанцев в Бригантию тамошнее общество находилось на переломе. Назрел конфликт между жречеством, сохраняющим верность исконной религии, и племенными вождями, выразителями патриархального уклада. («Красному», Ольховому лесу противопоставлен Ардуинский, или Черный лес, место поклонения мужским божествам.) Аврелий Рекс решает еще глубже вбить клин между религиозными и военными лидерами. Он заключает союз со жреческой верхушкой, сосредоточенной в святилище Ольховой рощи. Союз отмечен массовым жертвоприношением в честь Богини. Однако оригиастические обряды («пели и танцевали между мертвыми, точно пьяные», – у Мэлора) сопровождаемые каннибальским причастием, несомненно были отвратительны полководцу Альба Лонги, представителю более поздней культуры и вдобавок человеку рационального склада ума. Он покидает новоявленных союзников и сосредотачивается на войне с вождями племен. Лишь поколение спустя Бригантия будет полностью покорена, а святилище в ольховой роще уничтожено.

К этому времени сам Аврелий был официально обожествлен, и, по мнению историков Альба Лонги, Божественному Рексу не пристало иметь никаких дел с грязными жрецами варварских народов. Так был переписан отрывок из седьмой книги «Записок».

Развалины, о которых упоминает Мэлор, давно превратились в прах, но, согласно сохранившимся судебным протоколам, там вплоть на начала Нового времени происходили «шабаши ведьм», то есть ритуалы Бриг Белисамы, какими бы искаженными они ни были.

Ныне забыты и они.

Ротбарт Брэйзер «Единая – под множеством имен»

Виктор ЛЕДЕНЕВ
ПИСЬМА НИОТКУДА

Пашка был шустрым непоседой. Его мать утверждала, что сыну кто-то воткнул в задницу шило и забыл вытащить. Еще Пашка был любопытным. За его долгую, как ему казалось, одиннадцатилетнюю жизнь у него были две заветные мечты. Первой был лес. В тех краях, откуда Пашку привезли в Сибирь, леса не было. Были сады, были пирамидальные тополя вдоль дорог, а вот настоящего леса, о котором он читал в сказках, не было. Вообще-то он был в горах, между равниной и белоснежными, сверкающими на солнце вершинами он был, но маленьких туда не пускали. И Пашка понимал почему. В сказках лес заселяли дикие волки, свирепые медведи, хитрые лисы и непонятные Пашке барсуки и росомахи. Правда, Пашка видел много лесов, когда ехал из теплых краев в холодную Сибирь из окна вагона. Порой лес подступал с двух сторон и тогда казался еще более загадочным и страшным, но Пашка все равно хотел в нем побывать. И такая возможность у него появилась, но не по его воле. Жизнь в холодном промерзшем бараке скоро дала о себе знать сначала бесконечными простудами, а потом и тяжелым кашлем. Он был изнурительным до головокружения и до боли в горле. Мать получила разрешение отвезти его в настоящую больницу. Суровая врачиха заставила его раздеться, тыкала холодным стетоскопом в грудь и спину, выбивала пальцами барабанную дробь на худом Пашкином тельце, неодобрительно качала головой. Потом Пашку отправили ждать в коридоре на мягком диване. Пока он наслаждался настоящим теплом, мать с врачихой о чем-то долго говорили за дверью. Потом они вышли, глаза у матери были красными, а врачиха громко говорила: «Вот, посмотрите сами, у нас нет ни кроватей, ни персонала, ни лекарств».

Они пошли вдоль коридора, и Пашка поспешил вслед за ними. Врачиха открыла дверь. В огромной комнате стояло много кроватей, составленных попарно, а на них сидели, лежали, играли в карты, пели песни мальчишки, ровесники Пашки, но были и совсем маленькие. Часть комнаты была отгорожена белыми простынями. «Там у нас девочки, – пояснила докторша, – так, что видите сами, пусть он лучше будет дома». Потом докторша зашла в свой кабинет и вынесла оттуда две пачки лекарств.

– Возьмите, этого вам хватит на первое время, а потом купите еще…

Всю дорогу до барака мать плакала. Так в Пашкино детство вошло страшное колючее слово «туберкулез». Пашка вообще любил представлять разные слова яркими образами, и это слово казалось ему не только колючим, но и каким-то темным и непонятным, вроде загадочной росомахи. И потекли однообразные дни в бараке с ежедневным глотанием таблеток и ложками прогорклого рыбьего жира. Мать часто плакала и молилась, Пашка запомнил из ее молитв только призыв к Богу о сотворении чуда. И это чудо однажды заявилось к ним в барак в виде огромного мужика с красным лицом и черной бородой. На нем был полушубок, как у вертухаев из зоны, на голове большая мохнатая шапка, а на ногах собачьи унты. Мать бросилась ему не шею. Оказалось, что это чудо есть не что иное, как Пашкин дядя, который с трудом разыскал их в этом бараке. Он жил неподалеку. Всего в нескольких часах езды на поезде. Они долго разговаривали, Пашка толком ничего не понял из их разговора, но почувствовал, что скоро в его жизни произойдет перемена. Через несколько дней Пашка со своим дядей, которого звали тоже Павлом, уже сидели в поезде, увозившем их в неизвестную для Пашки жизнь. Дядька был веселым, рассказывал разные смешные истории и громко сам над ними смеялся. Пашка донимал его расспросами, куда же они едут, на что дядя неизменно отвечал: «Вот приедем в Безлюдное, сам увидишь».

– А почему Безлюдное? Там что, людей совсем нет?

– Почему же, есть, но мало.

Домов в поселке действительно было мало, десятка полтора, не больше. Идти от станции было недалеко, и скоро они очутились у порога дома, сложенного из огромных бревен. Когда они вошли, отряхнули снег, разделись, Пашка с удивлением смотрел на седую старую женщину и четверых детей, встретивших их в большой комнате.

– Вот, тезка, это твоя бабушка Кристина, а это твои братья и сестры, кузены, как их называет твоя мама.

Кузенов было четверо. Вовка, примерно Пашкин ровесник, Вера, уже почти взрослая девушка и двое карапузов. Они сразу понравились Пашке, и он понял, что ему здесь будет хорошо. Тем более что бабушка Кристина, ласково улыбаясь, сказала: «Что же, там где четверо, там и пятому место найдется».

Началась новая, по представлению Пашки, райская жизнь. В доме всегда было тепло, каждый день на столе была настоящая еда – мясо, картошка и молока хоть залейся. Пашка принимал регулярно таблетки, запивал их свежими сливками, а дважды в неделю дядя Паша заставлял всех ходить в баню. Пашка и не представлял себе, что такое настоящая баня. С горячим обжигающим паром, холодной водой и березовыми вениками. Поначалу он ныл, даже плакал, но дядька был неумолим и парил всех по полной программе без всяких поблажек. После бани бабушка натирала его медвежьим или загадочным барсучьим жиром и отправляла спать на полати над печкой. Лекарства с пугающим названием «тубазид» скоро закончились, но как оказалось, они больше были не нужны. Пашка и сам не заметил, как кашель исчез...

Вот там Пашка и увидел настоящий лес. Тайгу. Урман, как называли ее в тех местах. Поначалу он боялся подходить к огромным деревьям, стеной стоящим рядом с последним домом поселка. Но позже с братом Володькой они стали ходить туда, постепенно забираясь все глубже и глубже в лес. Ему было страшновато, но со временем страх исчез, и он полюбил этот сумрачный и загадочный лес. Потом они ездили в тайгу за белыми груздями, брусникой, шишковать… Пашка позже еще долго вспоминал, как взрослые колотили по стволам кедров здоровенной колотушкой, а мальчишки в шапках с зашитыми туда фанерками, чтобы защититься от падающих шишек, собирали их в мешки.

Прошло почти два года, когда дядька снова привез его в город. Мать не поверила, глядя не сына, и без конца благодарила Бога за чудо. Но Пашка не придавал значения ее причитаниям, потому что сбылась еще одна его заветная мечта. Они теперь жили не в тесном сыром бараке, а в настоящем каменном трехэтажном доме на самом верхнем этаже. Поначалу Пашка часто смотрел с балкона на землю, он никогда не видел ее сверху. И деревья, и люди, и машины оттуда казались совсем другими, чем внизу… Квартира была коммунальной, на общей кухне теснились еще двое соседей – веселый шофер, которого все уважительно называли Владимир Матвеевич и полуседая карга по имени Соня, скандальная и истеричная особа. Но Пашке соседи были не интересны, главным для него был сам город.

Улиц в этом странном городе, выросшем из соцгородка, как обычно именовались поселения около гулаговских лагерей, не было. Почему-то все строения именовались кварталами, по номерам или каким-то особым приметам. Но подобия улиц, хотя и коротких, все же были, и по самой широкой из них даже ходил трамвай. Пашка полюбил этот город. Особенно ему нравился асфальт на дорогах и тротуарах. Асфальт. Это слово казалось ему мягким и добрым. А кроме того сразу за окончанием кварталов был лес. Пашка и не мечтал раньше, что сбудутся сразу две его мечты. Лес был чисто сосновым, в нем было много солнца. Не то что в сумрачной тайге в Безлюдном, а воздух был насыщен чудесным ароматом горячей смолы. Посреди леса было небольшое озеро, где Пашка научился ловить рыбу и где с друзьями купался на мелководье.

Теперь у Пашки появилась новая мечта – побывать на стройплощадке, увидеть, как строятся дома, но это было невозможно. Дома строили заключенные из двух оставшихся после 1953 года лагерей. Сначала вокруг стройплощадки возводили высоченный забор с колючей проволокой и вышками для вертухаев. Забор скрывал от любопытного Пашки все тайны стройки здания, лишь после того как вырастали верхние этажи, можно было кое-что разглядеть. Часто в проемах окон появлялись фигуры зэков, которых после работы строили в колонны и вели обратно в лагерь вдоль трамвайной линии. На это время город разделялся на две половины, никто не имел права переходить улицу, разве что мальчишки вроде Пашки ухитрялись проскочить между разрывами в колонне. Если, конечно, им не доставался пинок вертухая. Вдоль колонны, Пашка это давно приметил, бегал и суетился кривоногий низкорослый старшина. Он громко ругался, призывая граждан не подходить близко к колонне. А иногда давал подзатыльники особо нахальным мальчишкам. Все они люто ненавидели этого старшину и называли его Гадом за глаза.

Однажды мать послала Пашку в соседний квартал в аптеку. Она находилась по ту сторону трамвайной линии, напротив забора, за которым строилась невиданное до сих пор пятиэтажное здание, а остальные дома были не выше трех этажей. Выйдя из аптеки, Пашка остановился, чтобы посмотреть на кирпичную стену, и гадал, сколько еще этажей будет. В самом верхнем дверном проеме стоял человек с седой головой и махал руками над головой. Мальчишка не понял, зачем он это делает, а потом до него дошло, что человек машет именно ему и подошел ближе. Человек в окне размахнулся, и неподалеку от Пашки об землю стукнулся камень. Пашка оторопел, зачем зэку кидать в него камнем? Но потом понял, камень был не простой, он был завернут в бумагу и обкручен черной ниткой. Пашка поднял камень и посмотрел на зэка, тот одобрительно кивал головой. Разворачивать камень на улице Пашка не захотел и принес его домой. Он осторожно снял нитку и развернул бумагу. Это была страничка из обычной школьной тетради в клеточку, на которой, как он сразу понял. было написано письмо. «Здравствуй моя дорогая, моя любимая Анна…» Дальше Пашка читать не стал, мать говорила ему, что читать чужие письма нельзя. Страничка очень измялась, когда в нее заворачивали камень, и потому Пашка решил ее разгладить, положив под стекло на столе. Пашка не знал, что с ним делать, и, не дождавшись матери, отправился гулять. Вернувшись домой, он увидел, что мать сидит на стуле около стола, держит в руках письмо и плачет.

– Это письмо, сынок… Очень важное письмо…

– А что с ним делать?

– Его нужно отправить тому, кому оно написано. Здесь в конце и адрес написан. Сбегай купи конверт и марку.

Когда Пашка принес конверт, лизнул марку и наклеил ее, мать аккуратно уложила бумажку в конверт, потом продиктовала Пашке адрес. Он был интересный. Какая-то Латвия, город Даугавпилс. Пашка аж зажмурился от удовольствия. Слово было очень красивым, словно из сказки Андерсена. От него веяло путешествием в далекие страны. Имя адресата тоже было красивым – Юлия Лаукшене. Фамилия тоже была красивой, словно он ощутил запах неизвестных духов. Когда Пашка бросил это письмо в почтовый ящик, висевший рядом со входом в аптеку, он представил, как обрадуется эта женщина в какой-то Латвии, лежавшей в другом конце страны. С гордостью за свой поступок он подошел поближе к забору в надежде увидеть того, кто бросил это письмо, и он его увидел. Человек в окне снова помахал ему рукой и Пашка ответил ему тем же. В этот момент он увидел, как из караулки вышел знакомый ему злой старшина, закурил папиросу и подозрительно посмотрел на Пашку. Потом сердито взмахнул рукой, словно отгоняя его прочь. Пашка все понял…

Друзей у Пашки было много, сверстники во дворе, пацаны, с которыми он гонял мяч на спортплощадке. А скоро ему предстояло впервые идти в школу, сразу в четвертый класс: ведь у дядьки в поселке школы не было. Продолжал дружить и с бывшими обитателями бараков, особенно с Максом, который теперь жил в соседнем квартале. Ему Пашка и рассказал о письме, брошенном из зоны. Макс ничуть не удивился.

– Я это знаю. Уже семь штук отправил. Зэкам ведь письма писать не разрешают, так они таким образом хотят сообщить своим, что еще живы.

«Что они еще живы…» Пашке стало страшно. До этого он не задумывался о том, что родные и близкие могут долгие годы ничего не знать о людях за колючей проволокой.

На этот раз друзья отправились к стройке вместе. Они неторопливо прохаживались вдоль трамвайной линии, внимательно поглядывая на недостроенный дом. Пашка заметил, что старшина по прозвищу Гад, опять вышел из своей караулки и настороженно следил за мальчишками.

– Гляди, Макс, Гад насторожился.

– Вижу. Он за мной уже один раз гонялся, да где ему меня догнать, у него ноги кривые…

Друзья дружно расхохотались. Куда уж этому коротышке за ними бегать… Несколько дней они гуляли зря, никто не бросал новых камней с письмами. Только однажды Пашка увидел знакомую фигуру в окне. Он хорошо запомнил этого человека, у него была седая голова. Пашка помахал рукой, седой ему ответил. Кто знает, может эта новая встреча стала началом целой серии новых писем из зоны. Наверно, седой рассказал товарищам о мальчишках. На следующий день они подобрали три камня с письмами. На этот раз Гад из караулки не только смотрел на них, но и грозил кулаком. Теперь письма для Пашки и его матери стали обычным делом. Мать покупала конверты и марки, записывала адреса, а Пашка относил их к почтовому ящику.

Старшина из караулки оказался хитрым. Когда друзья в очередной раз пошли отправлять письма, он уже поджидал их, спрятавшись за дверью аптеки, рядом с ящиком. Едва ребята подошли, старшина, как чертик, выскочил перед ними. Его лицо не предвещало ничего хорошего. После секундной растерянности мальчишки бросились бежать. Пашка рванул направо в спасительные кусты, а Макс повернулся и побежал вдоль дороги. Старшина не решился лезть через кусты и припустил за Максом. Пашка бежал долго и думал лишь о письмах, которые лежали у него за пазухой. Возвращаться домой он решил окольными путями, через другие кварталы. Мать встревожилась, когда Пашка рассказал о своих приключениях.

– Не дай Бог, если письма попадут этому извергу, тогда мужикам не зоне будет очень плохо…

Пашка и сам понимал это. Хорошо, что письма были у него, а вдруг бы Гад побежал не за Максом, а за ним. Макс пришел через час. Оказалось, старшина все-таки его поймал, кто-то из бдительных прохожих подставил ему ножку, и он не смог убежать. Макс рассказал, что старшина обыскал его, ища письма, потом ударил его, пытаясь выяснить, где живет Пашка. Левая щека Макса была красной и припухлой, а под глазом наливался синяк. Пашкина мать приложила холодную тряпку на опухшую Максову щеку и запретила мальчишкам бросать письма в этот ящик и посоветовала найти другой. Но поблизости других ящиков не было, потому ребята решили проехать на трамвае пару остановок. Пожилая кондукторша при виде пацанов грозно двинулась на них. Они начали наперебой объяснять, что ехать им всего две остановки, до почтового ящика, чтобы отправить письма. Пашка даже достал конверты и показал их. Кондукторша неожиданно смягчилась и стала какой-то грустной.

– Хорошие вы ребята, небось родителям письма шлете, молодцы. – И неожиданно добавила: – А вот мой, как уехал в Ташкент, так он него ни строчки не получила. Уже три года ни слуху, ни духу.

Ребята сконфуженно молчали, не рассказывать же доброй кондукторше о том, что письма они отправляют вовсе не родителям, а другим совершенно не известным им людям…

После стычки со старшиной ребята стали осторожнее, они боялись, что тот попытается поймать их, когда они будут подбирать письма и они попадут в его руки. Но старшина больше не появлялся около караулки, и это еще больше тревожило их. Судя по всему, хитрый Гад подкараулит их в другом месте. Так и случилось. Пашка только что бросил очередное письмо в ящик, как заметил, что к нему приближается старшина, но только без привычной формы с погонами, а в штатской одежде. Он понял, что надо брать ноги в руки и бежать. Спасительных кустов рядом не было, и он рванул вдоль по улице. Но коротконогий старшина оказался не таким уж кривоногим увальнем, как утверждал Макс… Пашка бежал изо всех сил, оглядывался, старшина почти догнал его. Но в тот момент, когда широкая старшинская лапа почти схватила его за рубашку, Пашку охватил страх. Ему представилось мгновенно, как Гад бьет его по голове, как пинает ногами… А он уже знал, что такое настоящий страх…

Зимой ребята любили кататься на лыжах и санках по склону большого лога. Обрыв был крутым, и как-то им пришло в голову соорудить из снега и льда настоящий трамплин. Он получился на славу, и самые смелые и умелые улетали аж метров на десять-пятнадцать… С лыжами Пашка не дружил. Но на санках попробовал однажды прыгнуть с этого трамплина. Дело было уже в марте, снег кое-где уже растаял и наверх выступила промерзшая земля. Вот на эту землю улетел Пашка с трамплина, и санки встали намертво. От удара о землю у него отшибло дыхание, он лежал грудью на санках и не мог вдохнуть воздух. Выдыхать мог, а вот вдохнуть не получалось. В глазах постепенно начало темнеть, рядом никого не было, никто не мог придти на помощь, и Пашке стало страшно… Страх черной пеленой охватил все тело, кажется, что все вокруг застыло и даже снег стал черным… Потом дыхание пришло, но страх остался…

Вот и сейчас он подступил к Пашке и грозил вновь окутать своим черным плащом… Ноги стали непослушными и он упал, прокатившись с разбега по асфальту, который в тот момент вовсе не показался ему мягким. Не ожидавший этого старшина, налетел на него и тоже свалился. Падение для него оказалось не таким безобидным, как для мальчишки, он неудачно упал на руку и громко выматерился. Видимо, вывихнул или сломал руку. К старшине подошли прохожие и стали поднимать его, а он продолжал сыпать ругательствами. Пашка, воспользовавшись суматохой, юркнул в подворотню и дворами побежал домой. Только позже почувствовал боль в боку – старшина наткнулся все-таки на него своим сапогом. Узнав об этом происшествии, мать запретила сыну несколько дней выходить на улицу. Ему пришлось сидеть взаперти и с тоской глядеть на друзей во дворе. Сосед Владимир Матвеевич, заметив, что Пашка который день не выходит из дому, посочувствовал ему. Пашка, неожиданно для самого себя рассказал ему о причинах домашней отсидки. Владимир Матвеевич одобрительно покивал головой.

– Вот какое дело оказывается… Вы хорошие ребята, правильно делаете, а этот гад…

– А откуда вы знаете, что мы его Гадом прозвали?

– Так ведь гад он всегда гад, а этот старшина гад самый настоящий…

На следующий день в дверь квартиры постучали. Мать вышла. На лестничной площадке стоял человек в костюме, хромовых сапогах и при галстуке и рукой на перевязи. Мать с первого взгляда поняла, кто это. Как старшина узнал Пашкин адрес, можно было только гадать, но он узнал. Мало того, он даже знал Пашкино имя, видимо, проболтался кто-то из мальчишек и с порога грозно спросил.

– Где ваш сын, гражданка?

Мать не растерялась от неожиданного вопроса.

– Его нет дома, гуляет где-то на улице, а вы кто такой? Зачем вам нужен мой сын?

– Твой сын, гражданка, злостный нарушитель закона, нарушает правила строгого режима.

Из своей комнаты вышел Владимир Матвеевич, мягко отстранил от двери мать и стал перед старшиной.

– Ты кто такой? – загремел он. – Документы! Ты что, мусор? Если не мусор, катись отсюда подобру-поздорову…

Старшина побледнел, поправил руку на перевязи и что-то забормотал. Видимо он привык к раболепию зэков и не ожидал такого отпора. Владимир Матвеевич неторопливо и демонстративно засучил рукава и поднес к старшинскому носу здоровенный татуированный кулак.

– А ну, чеши отсюда вертухай поганый, а то сосчитаешь все ступеньки на лестнице.

Пашка, который наблюдал за этой сценой через щелочку в двери, даже хихикнул, видя, как старшина отшатнулся от соседского кулака и бросился вниз по лестнице.

– Вот так с ними нужно разговаривать, мусорами позорными.

Он весело рассмеялся, похлопал мать по плечу и ушел в свою комнату.

Через пару недель строительство дома было закончено. Забор, караулку, вышки, колючую проволоку разобрали и увезли на новую стройку в другом конце города. Скоро пришла осень, Пашка пошел в школу и с радостью узнал, что будет учиться в одном классе со своим другом Максом. Их связывала не только дружба, но и общая тайна…

Командировка в Ригу подходила к концу. Павел Андреевич закончил все дела, хотя до возвращения домой можно было провести в этом прекрасном городе еще два-три дня. Он заранее решил купить билет на вокзале и стал изучать расписание. Его взгляд наткнулся на красивое, с детства знакомое название – Даугавпилс. Повинуясь какому-то непонятному желанию, он приобрел еще один билет до Даугавпилса. Благо, ехать было недолго.

В поезде перед ним снова вспомнились картинки из детства, как он со своим другом Максом находил и отправлял письма зэков их родным. Вспомнилось, как их гонял злой старшина по прозвищу Гад… Они отправили десятки писем по разным адресам, он их всех не помнил сейчас, но первый, в этот город с красивым названием он запомнил на всю жизнь «Латвия. Г. Даугавпилс, улица Матиса, дом 10, квартира 4, Юлия Лаукшене». По старой детской привычке Павел Андреевич оценил имя, как доброе и спокойное…

Таксист без труда нашел и улицу, и нужный дом. Павел Андреевич несколько минут постоял перед подъездом, обдумывая, что же он скажет этой женщине. Она, должно быть, сейчас очень старая… Если, конечно, еще жива. Дверь открыл высокий мужчина в очках и поинтересовался у Павла, кто он и зачем…

– Юлия Лаукшене… – Больше он сказать не смог.

– Вы говорите о моей матери? К сожалению, ее давно нет… А вы, видимо, ее студент? Многие ее студенты часто навещали ее… Заходите, пожалуйста.

Квартира была небольшая, в старом доме с высокими потолками, обстановка скромная, зато много книг, отметил про себя Павел Андреевич. На стене висела большая фотография двое молодых людей, видимо, молодожены с улыбками на лицах. Фотография была старой. У женщины были красивые волнистые волосы, а мужчина был в военной форме, но не советской…

– Я только что сварил кофе, хотите? Кстати, меня зовут Мариус, я сын Юлии. Жена в отъезде, так что я сам здесь хозяйничаю.

Павел представился. Кофе был горячим и ароматным.

– Вы учились у моей матери? Она много лет до самой старости преподавала. Она была хорошим преподавателем, ее очень любили…

Павел наконец решился задать главный вопрос.

– Скажите, на фотографии это ваш отец?

– Да, до войны он служил в латышской армии, а после войны его забрали… Я его плохо помню…

– Он так и не вернулся?

– Да. Он не вернулся. Мы с мамой даже не знали, где он похоронен.

Мариус замолчал, видимо, вспоминая что-то в прошлом. Тогда Павел Андреевич глубоко вздохнул и рассказал этому незнакомому, но ставшему родным человеку детскую историю о письмах, привязанных к кускам кирпича. После рассказа Павла они теперь молчали вдвоем. Потом Мариус встал и вытащил из ящика стола конверт. Павел сразу узнал его – знакомая марка, знакомый корявый детский почерк на адресе…

– Вот единственное письмо, которое получила мать, она хранила его много лет, часто перечитывала, даже когда узнала о смерти отца. Так, выходит, это вы прислали его ей… Жаль, что она так и не узнала об этом. А ведь она прекрасно понимала, что значат слова «без права переписки»…

Они надолго замолчали. Павел Андреевич посмотрел на часы, обратный поезд в Ригу был через два часа. Мариус попытался уговорить его остаться хотя бы на денек, но воспоминания о детстве и сегодняшняя встреча сильно взволновали его, даже сердце закололо. Ему захотелось побыть одному. Мариус вызвал такси и пошел провожать Павла. Уже стемнело, они стояли под уличным фонарем.

– Вот ведь какое хорошее дело вы сделали в детстве. А ведь наверняка, об этом даже не думали. Это письмо пришло ниоткуда… Потому так и ценила его моя мама…

– В этом и есть загадка. Письмо пришло ниоткуда, но ведь оно пришло адресату… Вашей матери и вам…

Мариус улыбнулся.

– Видать в детстве вы были шустрым мальчишкой?

– Да, я был шустрым…