МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №4, 2015(15)

Алексей КУРИЛКО
ТОТ САМЫЙ ПРАВДИВЫЙ ЛЖЕЦ ГРИГОРИЯ ГОРИНА (критико-ироническое эссе)

Не поверите! Но! Правдиво о всемирно известном бароне Мюнхгаузене, почти что никто не писал. А уж я и подавно ничего о нем не писал. Хотя, один из лучших в XX веке литературных образов, созданный на основе его жизни и приключений, особенно близок и дорог сердцу моему. Оно и понятно! Я давно подметил, подобное тянется бесподобному!

Желал бы начать с главного, но вынужден повести свой рассказ аж с самого с начала, чтобы, когда речь зайдет о главном, я уже не отвлекался на всякие подробности, без знания коих вы не поймете и половины из того целого, чем я намерен с вами поделиться. Однако – «будем честными до конца!» – я не хотел бы так просто делиться плодами труда с теми, кто не способен разделить со мной усилий по добыче этих плодов. Посему не спешу, начинаю медленно, издалека, рассчитывая на то, что нетерпеливые и мелкие умы, переключат свое внимание на нечто яркое, шумное, броское… А со мной останется именно тот читатель, которому будет небезынтересно то, что интересно мне.

Ничего сверхнового я по большому счету не расскажу! Все факты более-менее общеизвестны, взяты из разных открытых источников, но ведь важны не столько факты, сколько то, что за фактами скрыто. К тому же, сухие биографические данные – дают лишь общее представление о жизни человека, меня же всегда интересует сам человек, а в данной работе, рассмотрев поближе некоторых реально живших людей, я намереваюсь разобраться в личности литературного героя, затмившего собой целый ряд своих предшественников.

Мы, дети советского времени, знаем, как минимум, о трех баронах Мюнхгаузенах! Все они очень разные и каждый знаменит по-своему. Один из них существовал на самом деле, а двое других, хотя и списаны с первого, являются явными антагонистами и противоположны друг другу во всем, кроме ценного таланта блестящего рассказчика. Этим талантом – рассказывать занимательные истории – все трое обладали в совершенстве.

Смею надеяться, что и я занимаю не последнее место в ряду увлекательных рассказчиков. Только я не собираюсь ничего выдумывать.

Начну с того, о ком большинство людей почти ничего не знают, хотя он не плод чьей-то фантазии, а реальный человек – Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен, родившийся 11 мая 1720 года в Боденвердере, маленьком городке неподалеку от Ганновера. Он прожил длинную жизнь и вполне мог бы и сам написать огромную книгу о своих приключениях, к тому же человеком он был образованным, в его доме была богатая библиотека, да и по воспоминаниям современников, он был истинным книголюбом: читал как современных ему авторов, так и классических. Его мемуары имели бы успех. Он много чего повидал, путешествовал, воевал… В семнадцать лет, в качестве адъютанта герцога Антона Ульриха отправился вместе с русской армией в знаменитый поход против турок. Есть точные сведения о его участии в штурме неприступной по тем временам крепости, носившей имя Очаков. А в журнале кампании, несмотря на значительные потери личного состава, была написана хвастливая фраза: «Нет примера, чтобы столь сильная крепость с достаточным для обороны гарнизоном сдалась в такой короткий срок».

После войны с турками вместе с герцогом Антоном Ульрихом Мюнхгаузен возвращается в Петербург, где в 1739 году играется пышная свадьба его патрона с Анной Леопольдовной, племянницей императрицы. Ульрих становится генералиссимусом российской армии, а его юный адъютант Мюнхгаузен получает чин корнета Брауншвейгского кирасирского полка. Через год его уже производят в поручики.

Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен мог рассчитывать дослужиться до фельдмаршала, для этого у него имелось все: ум, храбрость, амбиции и связи. Но именно связи его и подвели.

Не стану вдаваться в подробности всех интриг и всяких сложных противостояний разных партий императорской семьи, но скоро Ульрих с супругой были высланы в Сибирь, где со временем и сгинули.

Карьерный рост Мюнхгаузена замер надолго, лишь девять лет спустя он получит чин ротмистра. Зато немецкую принцессу Софью Фредерику Августу Ангальт-Цербстскую, будущую царицу Российской Империи Екатерину Вторую на границе встречал почетный караул кирасирского полка под командованием именно Иеронима фон Мюнхгаузена. Он же и сопровождал будущую императрицу в Петербург.

Унаследовав родовое имение в Боденвердере, вышел в отставку, чтобы зажить частной жизнью в своем поместье. Отныне его дни были заполнены управлением имением, чтением и охотой. А по вечерам они с женой, лифляндской дворянкой, дочерью городского судьи Якобиной фон Дунтен принимали гостей, устраивали званые ужины.

Ему было бы что поведать миру в мемуарах. Но красноречивые люди редко берутся за перо, предпочитают демонстрировать свое мастерство рассказчика в устной форме. После удачной охоты, подогревая себя алкоголем в трактире, стареющий барон угощал знакомых и малознакомых не только крепкими напитками, но и остроумными историями из жизни военной и охотничьей. Само собой, истории, связанные с далекой, почти что сказочной Россией многим казались неправдоподобными.

Кто мог поверить в «сорокаградусный мороз», или в то, что в предместье города можно встретить волка, или в то, что барон сопровождал в столицу России нынешнюю императрицу и впоследствии она передала ему табакерку из чистого золота?

Современник барона Мюнхгаузена вспоминал, что пригубив из дымящейся кружки с пуншем, барон закуривал и начинал свое изумительное выступление. Сперва все начиналось вполне степенно, но скоро «он жестикулировал все выразительнее, крутил на голове свой маленький щегольской паричок, лицо его все более оживлялось и краснело, и он, обычно очень правдивый человек, в эти минуты замечательно разыгрывал свои фантазии».

Заметьте, кстати, ни слова о лжи или обмане. Напротив! «Обычно очень правдивый человек»(!), важная деталь. Хотя в финале присутствуют слова «разыгрывал свои фантазии». в данном случае, вероятно, демонстрировал в лицах.

Нет, конечно же, я не исключаю, что, старея, барон для пущего интереса немного привирал, преувеличивал или приукрашивал, рассказывая всякие случившиеся с ним истории… Но банальный выдумщик и лжец имел бы соответствующую славу изначально. А в те времена барон пользовался лишь славой увлекательного и умелого рассказчика… Нет-нет, выдумщиком и вралем его никто тогда называть не смел!

Однажды в числе его слушателей оказался некий молодой человек – княжеский советник, хранитель древностей и библиотекарь. В поисках древних манускриптов он разъезжал по старым монастырям и замкам. Именно с этой миссией он и посетил Боденвердер. В тот вечер барон был в ударе. Занимательные истории сменяли и превосходили друг друга. Молодой тридцатипятилетний ученый слушал Мюнхгаузена открыв рот. Звали его Рудольф Эрих Распе. Через несколько десятков лет эти два имени поместят на обложку книги, чья слава на сотни лет переживет людей, носивших эти имена.

Сын простого мелкого чиновника, получив вполне сносное образование, мечтал стать великим ученым, но имея по натуре веселый и легкий нрав, будучи человеком увлекающимся, слегка авантюрным, острым на язык, он нигде не мог долго удержаться и вечно попадал в какие-то истории. Хотя, безусловно, человеком он был талантливым, и куда бы его ни бросала судьба, не прекращал научную деятельность. Много читал. Увлекался собиранием и расшифровкой старинных рукописей. Имел также склонность к литературной и издательской деятельности. Именно благодаря ему в свет вышли латинские сочинения Лейбница. А главное, он и сам много сочинял. Причем в совершенно разных жанрах. Им написана одноактная комедия «Пропавшая крестьянка», поэма «Весенние мысли»… Он автор огромного романа о рыцарях, имевшего длинное название и весьма короткую славу.

Однако ни драматические произведения, ни рыцарский роман, ни научная деятельность не принесли ему славы или денег. И тогда бедный ученый и горе-литератор совершает отнюдь не рыцарский поступок. Став хранителем библиотеки Кассельского колледжа и смотрителем антикварного и монетного кабинета, он добился чести отправится в путешествие для того, чтобы скупать редкие вещи и древние монеты для ландграфских коллекций. Он пользуется доверием ландграфа, живет не по средствам, постепенно влезает в долги и в результате, чтобы поправить свое бедственное финансовое положение, продает часть монет из принадлежащей ландграфской коллекции. В будущем он надеется покрыть недостачу, но оно никогда не наступает, и вот уже выдан ордер на его немедленный арест.

Рудольф Эрих Распе решает бежать из страны. Но в Касселе, словно в заложниках, остается его жена с детьми. После некоторых колебаний он возвращается, надеясь на снисхождение, а может, уповая на чудо или Господа Бога. Чудо не случилось, а Господь Бог в финансовых махинациях не помощник. Распе слишком долго падал в финансовую бездну, и, наверняка, осознавал, достигнув дна этой бездны: он навсегда останется на самом дне, умирать мучительной и позорной смертью, обрекая на нищету и собственную семью. Выбор был таким же небогатым, как и он сам, – сесть в тюрьму или бежать. Распе не был смелым человеком. Тюрьма его пугала, поэтому только на трусливый побег ему смелости и хватило.

Бросив семью, даже не попрощавшись с женой, он покидает город на рассвете, вместе с безлунной ночью… Ночь скоро в город возвратится, Распе не вернется уже никогда…

По легенде, его на краю родины арестовали, но он, якобы разжалобив агента сыска (точно – легенда!), ушел из-под стражи и через какое-то время объявился в Англии.

И что прикажете делать тем, кто так жаждал посадить Распе в тюрьму? Ну не объявлять же войну Англии! Да и при чем тут Англия? Англия, как и всякая другая страна, могла дать приют чужестранцу, а могла выдворить своего подданного, причем и то и другое она могла делать благодаря тому, что никогда никому, кроме своих королей, не подчинялась… Иногда она и против своих королей бунтовала, но это совсем уже другая история… Англия была великой державой! Беглецы со всего мира бегут обычно туда, где больше свободы. Жители Англии, может, никакой особой свободы и не знали, но только потому, что они были дома, а мы ведь знаем, все пословицы лгут. Часто дома плохо, а в гостях лучше… Или в гостях тоже плохо, но по-другому… Так что Англия в общем-то ни при чем… Сейчас бегут, скажем, в Америку, тогда все бежали в Англию… Вот и все! А то прямо как по Горину… «Привыкли, понимаешь, чуть что – Англия, Англия…» Черт, как хочется продолжить цитировать и признаться, что в душе я тоже против Англии. Против Англии? «В душе – против. Да, она мне не нравится. Но я сижу и помалкиваю!»

Даже за границей Распе не решался поставить свое имя на книге «Повествования барона Мюнгаузен о его чудесных путешествиях и походах в Россию». Поэтому англичане верили, что герой – барон Мюнгаузен – и есть автор историй.

Первое издание разошлось мгновенно. Скоро вышло более полное второе издание. Книга была дополнена еще и предисловием, в котором автор, сохраняя анонимность, сообщал, что «Повествования» обязаны своим рождением подлинному барону Мюнхгаузену, принадлежащему к «одному из первых дворянских родов в Германии», живущему в наши дни в родовом поместье, человеку знатному, «оригинального склада мыслей», чудаку, но при этом «редкого благородства»! Из предисловия также следовало, что книга (а значит, и автор) преследует цель высмеять извечные человеческие пороки... Но витиеватое предисловие, разъясняя цели книги, напустило вокруг героя и автора густого туману. Было непонятно, один и тот же это человек или же два совершенно разных, а предисловие – лишь литературный ход?

Через год книга перешла границы, и немцы тоже решили, что автор и есть «тот самый Мюнхгаузен», их соотечественник.

Автор, устраивая долгую и счастливую жизнь литературному герою, отнимал, вернее, калечил жизнь прототипу! Понятно, что все произошло не нарочно. Но тому, кого убивают не нарочно, от этого не легче, не правда ли?

А ведь мог же автор – Распе – хотя бы намекнуть, что он, высмеивая в своей книге лжецов, хвастунов, кичливых гордецов, глупцов и выдумщиков, использовал имя человека, чьи рассказы если и не содержали в себе чистую правду, то были хотя бы по большей части правдивы, однако молва, передавая их из уст в уста, делала их все более и более невероятными.

Но ведь герой книги Распе не просто выдумщик и хвастун. В том-то вся и закавыка, что он беспрерывно повторяет, будто он всегда говорит только правду, будто он патологически честен, и создается твердое убеждение в том, что он искренне верит в то, что говорит. Именно Мюнхгаузен Распе дал название одной психической болезни – «синдрому Мюнхгаузена» – больные настолько искренне и настолько сильно верят собственной лжи о своей мнимой болезни, что у них со временем появляются симптомы той болезни, которую симулируют. Страдающие этим симулятивным расстройством желают хотя бы в виде лечения получить таким образом внимание и заботу о себе.

При жизни автор не получил за свою мистификацию даже достойных денег: матерый издатель выкупил все права, и с тех пор, к примеру, скажем, печатая деньги, богател бы не столь быстро, чем издавая и переиздавая «Приключения барона».

Сейчас книга «Приключения барона Мюнхгаузена» считается детской, да и то после того, как из нее изъяли полдюжины фривольных историй, а двести лет назад этой книгой во всем мире зачитывались люди самых разных возрастов и сословий.

Книга была переведена на три десятка языков! И в первые двадцать лет пополнялась все новыми и новыми приключениями от неизвестных авторов. Но канонический текст, так сказать, золотой корпус мюнхгаузеновских историй, принадлежит талантливому перу Рудольфа Эриха Распе.

Бедняга Распе! Все его основные литературные труды преданы забвению, а эта книжка хранит его имя для потомков и почитателей. Удивительно! К этой книге он ни минуты не относился всерьез. Написал и отдал ее в печать, что называется, забавы для. Продав издателю все права на нее, он и думать о ней забыл. Книга же, написанная ради развлечения, спустя некоторое время стала в один ряд с такими шедеврами мировой классики, как «Приключения Гулливера», «Дон Кихот» и «Робинзон Крузо».

И при этом о Рудольфе Эрихе Распе, кроме основных дат и нескольких малосущественных событий, мы почти ничего не знаем. Не владеем даже элементарной информацией – о дате его рождения и точном месте захоронения. Господи! Самые известные люди, помимо нескольких биографических монографий, имеют то, на что в принципе может рассчитывать после того, как покинет сей бренный мир, любой простой смертный – надгробную плиту, на которой указаны две основные даты его нелегкого пути – день, месяц, год рождения и день, месяц, год смерти. А между этими датами маленькая черточка, вот такая «–», как минус. Дата рождения, дата смерти, минус жизнь! Казалось бы, маленькое тире между рождением и смертью! Тире, которое порой умудряется перечеркнуть всю жизнь, или за которым прячется вся жизнь, не знаю…

Как жить вдали от дома, в чужой стране, не имея даже слабой надежды увидеть когда-нибудь жену и детей, которых он бросил, спасаясь от тюрьмы? Он корил себя за прошлое. Презирал за настоящее. Будущее не внушало веры в перемены. Муки совести и жалость к себе боролись между собой за право терзать его бедное сердце. Но ни это подтачивало его силы. Разлука с семьей угнетала его больше всего. Подолгу всматривался он в миниатюрный портрет жены, пока тот не размывался из-за выступивших на глазах слез…

Кто-то пожалеет его, кто-то во всем случившемся обвинит его самого, а кто-то останется равнодушным к судьбе несчастного Распе, чьи скитания окончились в Ирландии в возрасте пятидесяти восьми лет. Сыпной тиф легко справился с тем, кто мучил себя, глядя на портрет жены, тосковал по детям и ненавидел себя за то, что погубил свою жизнь, не научившись довольствоваться малым, тем, что послала судьба-злодейка. Но что делать, если это обычная человеческая потребность – всегда желать лучшей участи, чем есть?

Похоронили его без всяких почестей. Точное расположение могилы никто не запомнил. Да и зачем? Тридцать лет никому и дела не было до того, где похоронен какой-то Распе. До тех пор, пока совершенно случайно не выяснилось вдруг, что именно он и является истинным автором знаменитой во всем мире книги о забавных похождениях лихого барона.

Так что по сути я вас обманул, дорогой читатель! Могила утеряна, надгробной плиты не было, а памятник есть, вот он – в твердом переплете, у каждого третьего образованного человека на книжной полке!

Хотя какие нынче книжные полки? О чем это я? Цифровая литература почти вытеснила бумажную! Но какая, собственно, разница – цифровая, бумажная, аудио… Литература жива! И жив бессмертный герой барон Мюнхгаузен!

Жив барон Мюнхгаузен! Его своей книгой обессмертил Распе, предварительно сведя в могилу раньше времени сперва его супругу, а затем и самого барона! И я, отнюдь, не преувеличиваю! Лишь только книга о приключениях барона была переведена на немецкий язык, слава ее распространилась по всей Германии подобно чумной заразе. Читатели умирали от смеха! А чета Мюнхгаузенов умирала от стыда и позора. Точнее, стыдилась одна лишь баронесса, а барон был вне себя от ярости! Его попытки выяснить имя автора остались безуспешны. Ему, кажется, даже имени переводчика выяснить не удалось, хотя то был человек известный. (Это мы теперь знаем, что «Приключения» были тщательно переработаны и изданы Готфридом Августом Бюргером в 1786 году.) Старый барон даже собирался судиться с издательством, но тем самым только подтвердил, что в книге высмеивается именно он, лично он и его патологическая склонность привирать!

В город начали приезжать люди специально для того, чтобы поглазеть на знаменитого вруна и фантазера! Барон обратился к городским властям с просьбой оградить его от непрошеных посетителей, но те были бессильны перед растущим потоком туристов, считающих живого человека главной достопримечательностью города. Власти города и так не очень-то жаловали барона, который около двух десятков лет служил в другой стране, а во время Семилетней войны, войны с французами и непосредственно во время французской оккупации спокойно жил у себя в имении так, словно все происходящее с его родиной не особенно-то его и волновало. Хуже того! Главнокомандующий французским корпусом ввиду того, что русская армия была союзной французской, выдал ему тогда, как русскому подполковнику в отставке (на самом деле, всего лишь ротмистру), охранное свидетельство, благодаря которому его имение было полностью избавлено от поборов. Городские власти теперь, напротив, принялись всячески (неофициально, конечно) распускать информацию о том, что это именно у них в городе живет и здравствует «тот самый Мюнхгаузен», к чьему имени все немцы теперь прибавляли обидный эпитет «lugenbаron», то есть враль-барон, лгущий барон, барон-брехло…

Старый благородный барон оказался в безвыходном положении! Он готов был с оружием в руках защищать свое доброе имя! Готов был драться с обидчиками и насмешниками! Но кому бросать вызов? Каждому, кто приезжает поглазеть на тебя хоть издали? Всех приезжих не вызовешь ведь на дуэль… И всех жителей своего родного города не призовешь к барьеру…

Да и реши он в припадке безумия пристрелить любого, кто посмеет только усмехнуться при одном его виде, и это не сняло бы проблему… Он уже стар и бессилен изменить что-либо… Теперь за ним, стоит ему появиться на улицах города, бежит свора мальчишек. Смеясь, они дразнят его обидными прозвищами, улюлюкают и швыряют в сгорбленную спину комья грязи…

Стыд и позор! Стыд и позор… Впору ему, подобно библейскому мученику, воскликнуть, воздев руки к небу: «Господи, за что?»

Как же ему быть, потомку древнего рода, основатель которого, некий рыцарь Гейно, сопровождал самого Фридриха Барбароссу во время третьего крестового похода в Святую землю? (Тот далекий предок, кстати, был столь же храбр и отважен, но фамилию Мюнхгаузен он еще не носил. Гораздо позже, когда его род почти полностью вымер – одни погибли в войнах, другие умерли, не оставив потомства, – из всех представителей рода остался только один монах, так вот этот самый монах, дабы такой славный род не пресекся, «специальным указом был расстрижен». Он покинул монастырь и получил возможность найти себе жену и продолжить род. И вот как раз сей «бывший монах» первым и получил фамилию Мюнхгаузен, что означает «дом монаха». С тех пор на гербе Мюнхгаузенов изображен одиноко идущий по золотому полю монах с посохом.) Как ему быть? Что делать? Не сдаваться! Продолжать идти по жизни с гордо поднятой головой!

Барон нанимает дюжину крепких слуг. Они охраняют территорию поместья, никого без специального приглашения не пускают и выставляют вон всех непрошеных гостей, а если гости незнатного рода (а таких было большинство), то и хорошенько отдубасив, чтобы впредь неповадно было нарушать частную собственность его владений. Избитые граждане жаловались городским властям, порой и лично бургомистру, но вот тут уже закон был на стороне барона. Правда, они с супругой теперь стали отшельниками. К ним теперь редко кто приходил, и они тоже редко когда покидали территорию имения. Они превратились в узников своего поместья. В чужаков в родном городе. Их все реже и реже посещают старые друзья, они словно прокаженные. Их дом стал чем-то средним между неприступной крепостью и тюрьмой... Вдоль выстроенной высокой стены, ограждающих от внешнего мира, с этой стороны дежурили угрюмые наемники, готовые как натренированные сторожевые псы наброситься на любого, кто проникнет на территорию без приглашения, а по ту сторону вдоль стен прохаживались любопытные зеваки, мечтающие увидеть окончательно обезумевшего барона, и подразнить его какой-то, как им казалось, невинной шуткой. А на имя барона изо всех уголков мира летели письма, иногда безобидные, иногда дурацкие, но нередко весьма и весьма оскорбительные… С грязными и похабными рисунками, как будто бы иллюстрирующие его былые героические похождения и мимолетные интрижки.

Баронесса не выдержала всего этого. Якобина заболела и умерла. (Они прожили вместе сорок лет! Они уже настолько сроднились, что когда обижали его, то оскорблялась и плакала, за него она.) Она не смогла так стойко переносить насмешки, всеобщее порицание... Все это подкосило ее здоровье. Она почти не сопротивлялась болезни, смерть приняла как избавление от мучения. Барон Мюнхгаузен горько оплакивал ее уход. Он теперь лишился единственного союзника. Остался один против всего мира. Детей Господь не дал. Оставалось доживать свой век в одиночестве. Но, видимо, это его страшно пугало и тревожило. Овдовев, барон совершил страшную глупость и окончательно превратил свою жизнь в ад.

И вот тут уж, кроме себя самого, винить ему было некого! (Здесь народ попал в самую точку: «седина в бороду, бес в ребро»! Хотя лучше бы сказал: «бес из ребра»!) Над ним и так потешался весь мир. Казалось бы, «зачем дразнить гусей»? Твой далекий одинокий предок ушел из монастыря, а ты поступи наоборот – уйди в монастырь. Фигурально выражаясь, стань отшельником. Глухим затворником! Так нет же! Старик неожиданно дает очередной повод для насмешек.

В 1790 году он хоронит супругу. Ему семьдесят лет. Даже по сегодняшним меркам довольно-таки преклонный возраст, а уж на то время – он глубокий старик. Он вдовствует три года. Помимо охоты и чтения никаких особых развлечений. Но с другой стороны, какие в таком возрасте развлечения? Как говорится, старость не радость, «наши дело – сторона, сиди на солнышке, грейся».

Какой там! В семьдесят три года барон женится на семнадцатилетней девице, причем весьма и весьма легкомысленной особе! Далее скандал следует за скандалом.

Звали ее Бернардина! Она оказалась такой... как бы помягче выразиться? Ну, такой, горячей и темпераментной штучкой. Не обремененной стыдом и совестью! Имеющей вместо любви расчет, но не имеющей терпения выждать хотя бы пару лет, продолжая играть роль эдакой бедной простушки, тепло относящейся к барону.

Пусть юная Бернардина и не любила старика-барона, позарилась на деньги и титул, но ведь она при этом не могла удержаться от измен. Положим, барону в семьдесят три года удовлетворять молодую женушку было не под силу – легче прокатиться на летящем ядре на Луну и обратно, но тут уж он сам прямо просился на комическую роль! Извольте, сударь! Рога у барона росли быстрее, чем вишневое дерево на голове оленя!

Бернардина не ждала мужа на супружеском ложе, когда того, так сказать, «задерживал разговорами Ньютон», она охотно делила ложе с теми, кто был порасторопнее.

Скоро выяснилось, что молодая жена беременна! Оскорбленный барон, на потеху публики, себя выставляя на всеобщее осмеяние, затеял дорогостоящий бракоразводный процесс, наотрез отказываясь признать ребенка своим! Он не только не собирался признавать ребенка, но и был убежден в том, что истинным отцом является писарь Хюден, с которым Бернардина встречалась не только до замужества, но, как показывали многочисленные свидетели, и после.

Не время шутить, но в каждой шутке есть доля правды, поэтому напомню об одной народной мудрости: «О том, кто папа, знает только мама». Истину за деньги не купишь! Тем более, если от этой истины зависит, кому в результате достанутся все деньги! Это не игра слов, дорогой читатель, это игра судеб! А в данном конкретном случае игра судеб зависела от судебного решения!

Процесс длился не один месяц. Судебная машина не торопилась. Разбирательство затягивалось. Оно длилось до тех пор, пока у барона были деньги. Развод для богатых – удовольствие во все времена дорогостоящее. Это бедным нечем платить. Поэтому их и разводят всегда очень быстро. И «разводят быстро» во всех смыслах.

Родилась девочка. А судебный процесс, разорив барона, обязал Мюнхгаузена выплачивать нешуточные алименты. Но денег уже не было. Их приходилось занимать у тех немногих друзей, которые еще оставались у несчастного барона.

Вся эта история отняла у него последние силы. Он слег. Жена уехала за границу, и что с ней было дальше, никто не знает, известно только, что ее дочь вскоре умерла, а вслед за ней умер и король лжи, как его теперь называют. А король-то был разорившимся бароном и, может, всю жизнь говорил только правду…

Хотя нет! В конце жизни, имея отменное чувство юмора, он подыграл всем тем, кто больше верил не ему, а лживой книге о нем.

Когда он умирал, за ним ухаживала одна-единственная служанка, жена его егеря. Она заметила, что у него на левой ноге отсутствуют два пальца: он отморозил их еще в молодости, во времена своей молодости, когда находился в России. Служанка не удержалась и спросила, где и когда он их потерял. Умирающий барон не упустил возможности пошутить и серьезным тоном сказал: «Два пальца на ноге? Мне отгрыз их медведь…»

С тех пор его литературная слава только крепла и ширилась. Веселые рассказы о нем росли в количестве. Кто только не приложил свою руку к созданию образа? Вот он поистине коллективный труд над уникальным портретом литературного героя. Рудольф Эрих Распе! Готфрид Август Бюргер! За ними вслед Генрих Шнорр выпускает новую книгу «Дополнение к приключениям Мюнхгаузена». Затем за барона взялся Карл Лебрехт Иммерман! И прочие, и прочие, и прочие… К интерпретации образа знаменитого барона обращалось великое множество литераторов. Имя им – легион!

Но мне кажется, настало время перейти к самому обаятельному, самому близкому и современному барону Мюнхгаузену, чей создатель, писатель-сатирик и драматург Григорий Горин, едва только задумываясь над образом, едва лишь подступая к идее написания пьесы по мотивам книги Распе, вроде как даже и не подозревал о том, что его будущий любимый герой – лицо историческое, а не выдуманное! Ознакомившись же с фактами биографии героя, Горин делает на первый взгляд неожиданный, но оригинальный и поистине гениальный «ход конем», основанный на элементарной логике, вывернутой наизнанку: из самого известного лжеца он создает честного и принципиального правдолюбца, бескомпромиссного борца за истину, искренность и справедливость.

На открытии памятника Мюнхгаузену Олег Янковский, сыгравший этого героя в фильме Захарова, сказал, что, мол, у каждой страны должен быть свой Мюнхгаузен. Развивая, додумывая эту мысль, понимаешь, что далеко не случайно в Советском Союзе самые правдивые, самые точные и острые истины высказывал тот, кого все кругом поголовно считали либо лжецом, либо сумасшедшим. Все правильно!

В Советском Союзе очень многое было шиворот-навыворот. И тот, кто позволял себе говорить правду, объявлялся клеветником, как Солженицын или Сахаров, а тех, кто упорствовал в борьбе за правду, объявляли шизиками и могли упрятать в дурдом.

Григорий Горин – верный ученик знаменитого Евгения Шварца. Это давно подметили! И не только потому, что, как и Евгений Шварц, да и Бертольд Брехт, творил часто в рамках известных традиций переосмысления хрестоматийных сюжетов. Не только потому, что, как и Шварц, или снова тот же Брехт, ну и, наконец (не пора ли замахнуться на нашего дорого, так сказать?) даже, не побоюсь этого слова, Уильям, так сказать, Шекспир, не выдумывал оригинальные пьесы, а перерабатывал, точнее, отталкивался от готовых, часто используемых схем ранее известных пьес. Не только потому, что уходил порой глубоко в иносказательность, но и потому что элегантно выстраивал новое здание по старым чертежам, выворачивал наизнанку знакомый сюжет, говорил что-то очень новое и важное для себя и людей. Тут в предшественниках не один Евгений Шварц. У него были и другие косвенные учителя и живые примеры – такие мастера, как Эрдман и Булгаков. Разве нет? Да и тема, согласитесь, – «взаимоотношения художника и власти» – одна из первых в списке волнующих его художественное начало. Но Булгаков-то всегда слишком откровенно выпячивал волновавшие его вопросы! Ставил в самый центр! Шварц был осторожнее. И Горин поначалу не шибко лезет на рожон. Но – увы! – проклятый подтекст выпирает из всех щелей, хотя, казалось бы, автор действует точно, как Шварц! Филолог Головчинер первым довольно метко заметил когда-то: «Отказываясь от отвлекающей внимание, актуальной, внешней – современной – конкретики в изображении событий и лиц, оба драматурга в лучших своих пьесах обращаются к возбуждающему сознание и воображение зрителя известному культурно-историческому материалу, чтобы лучше понять, что происходит в глубинных слоях массового сознания их современников». Но боюсь, Горин (а он в прошлом по образованию медик) диагноз современникам своим уже поставил. И он не задавал вопросов, а уже давал ответы. И есть еще одно существенное различие между Шварцем и Гориным! Первый почти не изменял сюжетной коллизии. Почти ничего не трогал в последовательности событий. Его внимание было сконцентрировано на нюансах. Он, переосмыслив, осовременивал действующие лица и речь! Так же затем действовал и Леонид Филатов! По сути все они пересказывали какую-то старую версию новым улучшенным языком, в своей манере.

А вот для Горина чужой сюжет – только отправная точка. Он словно бы говорит: «Помните такое-то время и такого-то героя? Отлично! Сейчас я расскажу вам совсем другую историю! Только – внимание! За знакомыми масками совсем другие лица. И это уже наши с вами лица!»

Он достаточно вольно обходился с тем, что писали до него, и с тем, как было на самом деле. К этому мы еще вернемся! А пока все же о некоторой преемственности метода. Да, Шварца вполне можно считать предшественником Горина. Но ведь и Радзинский часто брал готовые сюжеты и развивал их по-своему! Но Радзинский лавировал и между заданными характерами, и между реальными фактами лавировал… Так многие тогда делали! Тот же Пикуль! Они так строго за этим следили, что со временем за ними стали столь же ревностно следить и со стороны, и всякий раз кричать, что они (эти писаки и сочинители) ошиблись где-то, что-то важное упустили, нечто мелкое чересчур укрупнили, как-то не так осветили, или где-то там переврали историю, или далеко не все из необходимого обдумали или, наоборот, напридумывали много всякого лишнего! Но талантливых творцов и настоящих художников эти мелочи, может быть, иногда огорчали, но не останавливали! Они словно помнили, а скорее всего, действительно знали и помнили слова великого основателя научно-художественного метода в создании исторического шедевра Юрия Тынянова. Он, автор романов «Кюхля», «Смерть Вазир-Мухтара», «Пушкин», однажды поделился творческим кредо: «Там, где кончается факт, там начинаю я!»

Григорий Горин шел еще дальше, действовал решительнее и свободнее. С теми же с фактами обращался легко! Вероятно, понимая их истинную цену. Он, как и многие его сверстники, знал, что историю пишут победители. Они приходят на чужие земли и кладут свой асфальт лжи, сквозь который, даст Бог, пробьются ростки истины, но ноги уже следующего поколения затопчут и эти чудеса природы! Нет, факты его интересовали лишь постольку, поскольку их следовало знать, чтобы затем подтвердить, опровергнуть, проигнорировать, использовать, перекрутить или вывернуть…

Его Свифт читает точные сведенья о собственной смерти и тут же сам отметает их как неуместные, ненужные, лишние, мешающие ему… В конце концов, Горин только делал вид, что пишет о другой стране, о другом времени, о других людях… Шварц, допустим, тоже был весь тут, с нами… И все прекрасно видел… Но в том-то и дело! Они пользовались практически одним методом, но были разными людьми и жили в разных условиях! И это грустнее всего. Казалось бы… Семидесятые… Ладно, после оттепели подморозило, но не так чтобы прямо умирать, коченеть, впадать в спячку! Горин наблюдал более мерзопакостные вещи, но их уже нельзя было оправдать «незнанием» или «смертельным страхом за жизнь». Времена уже вроде бы были вегетарианские – крови не требуется, дракона нет, он давно повержен Ланцелотом, а народ все так же мелок, а то и мельче стал, и трусливому, мелкопакостному, бесхребетному бургомистру уже освобожденные граждане подчиняются столь же беспрекословно. Как некогда безжалостному ящероподобному диктатору. Что с ними? Времена же другие теперь… Но вот тут им вешают лапшу, а они аморфно слушают… И смотрят. Наблюдают! Как бездушные твари Божьи. Божьи, но бездушные! Да видят ли они? Видят! Смотрят! Ты им крикни: «Но это же кровь!», а они еще и аплодировать начнут. Как зрители вокруг дома, который построил Свифт! (То что гориновский Свифт – это всего лишь навеки замолчавший Мюнхгаузен – понятно любому здравомыслящему человеку! Недаром обоих играл у Захарова именно Олег Янковский!) Впрочем, нет, там зрители были наняты за деньги. Но однако же, странно! Во времена, когда творил Шварц, дракон сжигал, разрывал, уничтожал и калечил, и не то что за слово! За мысль! За тень мысли! А в 70-е уже и не расстреливают, и не сажают в таком количестве, и можно даже жить более-менее свободно, только «не надо дразнить гусей», а лучше всего – «стать таким, как все»! Стань как все! Сам! Добровольно! Ну, в крайнем случае, добровольно-принудительно. И все! Большего от тебя уже не потребуют!

А большего и не требуется… Дорожка-то скользкая… На нее только ступи…

Горинский Мюнхгаузен не бунтует, не идет против власти, ничего не требует. Но он отстаивает право быть самим собой. Всего лишь! Ничего больше! Однако для того времени просто быть самим собой – уже чересчур много! Нет, в принципе, в том ничего противозаконного нету... И антиконституционного нету... Да вообще, если честно, в этом ничего плохого нету...

Но! Нельзя!

Как? Нельзя быть самим собой? Что за бред? Отчего, собственно?

Нельзя!

Да почему же нельзя?

Нельзя и все!

Ну, допустим! А если он иначе не может! Если ради этого он готов отказаться от всех благ, для него это важно – быть самим собой! Даже если он – такой какой есть – кого-то не устраивает...

«Ну не меняться же мне из-за каждого идиота!» – раздражается он.

«Не навсегда, – умоляет Марта. – На время! Притворись! Стань таким, как все».

Именно! Притвориться! Да, стать таким как все, то есть как все – притворяться! Это же очевидно!

«Что ты такое говоришь? – изумляется барон. – Как все?! (Впервые на ставшую давно привычной идею всеобщего равенства положительный герой в фильме советского производства реагирует так резко отрицательно!) Как все?! Как все… Не летать на ядрах, не охотиться на мамонтов, с Шекспиром не переписываться … Как все…»

Что это значит? Не быть собой! Не быть великим! Кстати, то же самое английский король предлагает – предлагает! – великану Глюму в пьесе «Дом, который построил Свифт». Он говорит ему: «Опустись! Стань таким, как все!»

Можно-то быть каким угодно, но по-тихому, тайно, чтобы никто не видел, не слышал… Такое время…

Рамкопф: «Имеешь любовницу – на здоровье! Сейчас все имеют любовниц, но нельзя же позволять на них жениться! Это аморально!»

Или шиворот-навыворот, или задом наперед, но чтобы как все! Один как все! А… все как один!

О, как же остра была пьеса. Интеллигенция валом валила на нее, пока она шла в театре, и не только из-за бесподобной игры Зельдина. В пьесе «Самый правдивый» что ни фраза – то подтекст, что ни реплика – то намек! Аллюзии опасные да экивоки всякие…

Пусть времена и не драконовские! Но объявили же Мюнхгаузена сумасшедшим! А ведь был уважаемым гражданином, «гордость нации», ему говорили когда-то: «Вы могли бы стать примером для нашей молодежи!» А потом раз – и псих! Так ведь и Свифт давно и явно не в себе, и его домом, и всей его жизнью, на законном основании, руководит опекунский совет!

Только это было позже! А пока… «Вы попали в хороший дом! Здесь весело!»

Ну, комедия… По мотивам детской книжки…

Тут не так уж все просто! А сложно обвинять, когда непросто заподозрить! Ведь чтобы разглядеть, надо было всматриваться, а в 74-м году Горин опасений не вызывал… Юморист, писал для эстрады, легкий жанр… Ну, шутник, конечно… Но в политику никогда не лез… Так, зубоскал… Приколист, как именуют нынче подобных людей (хотя подобный Горину, боюсь, появится не скоро)… Ну, безобидные же монологи выдавал с эстрады! «А почему повязка на ноге?» – «Сползла!». Хаханьки… «Хочу харчо!» Оборжаться! Неуместно, конечно, но уж пускай… Ну, написал пьеску, так ведь про этого… из мультика… для детей… фантазер там, выдумщик, хиханьки… Мюнх... хазена… Это даже не Тиль! Вот там точно что-то было не то!

Да и то верно, острый взор иметь надо, чтобы в комедии про чудака-фантазера, в сказочке заметить такие пласты…

Эзопов язык на то и придуман, чтобы не сразу и не до всех доходило, а чтобы понять тайный смысл, на шее должна быть голова, а не задница.

Пьеса ведь гениальна на всех трех уровнях. Кого-то и верхний пласт юмора веселит, ему и без сатиры смешно. Тоже хорошо!

Но, кстати, после падения режима – пьеса, сценарий, фильм, киноповесть в отличие от множества других сатирических произведений популярности-то не утратили. И не утратят. Их философия, потеряв на время политическую актуальность, затрагивает многие вечные вопросы. И ситуативно, и смыслово, и даже на уровне цитат, которые, как известно, ушли в народ не в меньшем количестве, чем из «Горе от ума».

«Правда – это то, что в данный момент считается правдой…»

«Война – это не покер! Ее нельзя объявлять, когда вздумается! Война – это… война!»

«Развод отвратителен не только потому, что разлучает супругов, но и потому, что мужчину при этом называют свободным, а женщину – брошенной».

«Чтобы влюбиться, достаточно и минуты. Чтобы развестись, иногда приходится прожить двадцать лет вместе».

«Сейчас я улечу, и мы вряд ли увидимся. Но когда я вернусь в следующий раз, вас уже не будет. Дело в том, что время на небе и на Земле летит неодинаково: там – мгновения, тут – века».

И вот хорошая фраза, чтобы поставить точку в этой главе:

«Я понял, в чем ваша беда. Вы слишком серьезны! Серьезное лицо – еще не признак ума! Все глупости на Земле делаются именно с этим выражением. Вы улыбайтесь, господа, улыбайтесь!»

Хороший был бы у главы финал! Но напоследок я приготовил еще одну цитату.

Именно эту цитату лично я вспоминаю всякий раз, когда общаюсь с некоторыми редакторами:

«Дорогая Якобина, ты же меня знаешь: когда меня режут, я терплю, но, когда дополняют, становится нестерпимо».

Видали? Красотой ради нее пожертвовал.

Настоятельно рекомендую прочесть саму пьесу. В ней есть много того, что по каким-то причинам в знаменитый фильм Захарова не вошло. А в фильме и в киноповести, что была написана уже после фильма, присутствуют места, которые в пьесе вы не найдете.

По пьесе главному герою чуть больше пятидесяти, но он бодр, весел, любит прелестную девушку Марту, которая в конце концов, как и единственный друг, предает его. Предает в искреннем желании спасти ему жизнь. Но барон ни одному человеку не прощает предательства, какими бы благими целями или намерениями ни руководствовался этот человек. Мюнхгаузен идеалист. Любящий человек предать не может. Никогда. Ни за что. Иначе он уподобляется всем остальным, которые, если их спросить, не считают себя его врагами, желают ему добра и тоже всегда вредят ему тем, что желают барону только хорошего. Да, они хотят ему добра.

Если вдуматься – Марта предала его трижды. Как минимум. Первый раз, когда вынудила ради развода, ради женитьбы на ней отречься от всего, что ему было дорого. Собственно, отречься от себя. Он это сделал. Он стал как все. Буквально. Даже имя сменил на Миллер, все равно что Иванов для России. «Иметь в Германии фамилию Миллер – все равно что не иметь никакой!» Он стал торговцем. У них был дом, достаток, уважение, родился ребенок… И вдруг она уходит. И это закономерно. Марта любила весельчака, фантазера, чудака, человека не от мира сего… Жить с обыкновенным скучным, приземленным, практичным и правильным, занудным бюргером ей стало невыносимо… Он ради нее изменился, остепенился, превратился в рядового гражданина, а она уходит, поскольку такая жизнь ей «осточертела»… И тогда «чтобы вернуть ее, надо вернуть себя»! Он снова готов стать самим собой, и на этот раз готов идти до конца, он – натура цельная, компромиссов не признает, и когда надо отречься от своей жизни, то он это делает за раз и полностью, буквально похоронив себя заживо, а уж если решает быть самим собой, так без всяких оговорок, без хитростей, без условий, бесповоротно; он готов вернуть свою жизнь, даже если ради этого придется умереть. Она решает, что это слишком высокая цена, и предает его снова. Лишь бы он остался в живых… Она так его и не поняла! Жизнь сама по себе, как некое присутствие в этом мире, эдакое существование, его не особенно-то интересует: ему не так важно быть, как быть самим собой.

Тут попробую продемонстрировать, насколько обоснованно мое, скорее всего, завышенное мнение о себе как о тонком знатоке женской психологии. Я подозреваю, женщины или вовсе могут не согласиться с тем, что Марту следует обвинять в предательстве, или возразят, что он, мол, тоже хорош, такой-сякой, эгоист самовлюбленный, думает только о себе, а не о том, каково было ей посылать его на верную гибель. А что все это время чувствовала она? А сколько ей пришлось перенести? А подумал ли я о том, что она, наоборот, превосходно его изучила и была прекрасно осведомлена, что он ее не простит, но даже ценой потери его доверия и любви она готова спасти его! Об этом не думал?!

Думал, милые женщины, думал! Так ведь тем и хороша пьеса Горина, что в ней, как и в нашей жизни, конфликты случаются не только между людьми! Не менее страшные конфликты бушуют и в глубине каждого человека! Сколько раз наш эгоизм испытывал на прочность нашу любовь к ближнему? Сколько раз наша нерешительность, а то и откровенная трусость пережимала глотку желанию честно, вслух высказаться против какой-нибудь несправедливости? Сколько раз мы готовы были покривить душой ради всеобщего благополучия? Сколько раз мы становились перед выбором – карьера или дружба, дело или семья, выгода или чистая совесть, правда или душевное равновесие?

Мюнхгаузен Горина и сам не лишен недостатков. Если начать разбирать его моральный облик и поведение, то в них мы, безусловно, обнаружим немало недостатков и ошибок. И все это исключительно благодаря тому, что он у Горина вышел необыкновенно живым, настоящим.

Он очень сложный герой. С ним далеко не все так ясно, как кажется.

А каким сложным человеком покажется он вам, если вы честно представите себя его другом, сыном, женой… Или представьте его самого, со всеми его прибабахами, своим соседом, каждое утро в шесть часов отправляющимся на подвиг, до десяти разгоняющим облака, а ближе к обеду стреляющим из ружья по уткам через дымоход. Одно дело следить да наблюдать за ним, читая о нем или смотря фильм, и совсем иное дело, когда вы сами являетесь постоянным живым свидетелем его чудачеств и розыгрышей.

Со стороны он великолепен! Честен, храбр, справедлив и принципиален. Благороден. Романтичен. Неутомим. Ловок. Начитан и умен. И не только умен, но и остроумен… А также мудр… Вы скажете, что я начал повторяться! Мол, говорил, что умен, теперь, что мудр… Что вас смущает, не понимаю?! Ум – это ум, а мудрость – это ум, помноженный на жизненный опыт и разделенный на боль, обиды и утраты. Но при всем при этом он почти никогда не унывает.

Стоп, стоп, стоп… Стоп! Как так – никогда не унывает? Периодические приступы уныния его одолевают! Он, конечно, чудаковат. Возможно, даже с придурью. Но он не полный шизоидный идиот, приходящий в телячий восторг от собственного мычания… Да, он может веселиться напропалую, чтобы только не застрелиться как-нибудь… ровно в шесть… В шесть утра или вечера? Ровно в шесть дня!

А что? Может, он не выносит одиночества и безделья и как только ощущает приближение очередного приступа депрессии, тут же начинает вытворять черт знает что, лишь бы занять себя и других, стреляет из пистолета, подгоняя стрелки на три часа вперед?.. Ведь вот же одна из показательных деталей – каждый выстрел барона прибавляет к реальному времени один час. Счастливые люди, насколько я могу судить, склонны время замедлять, а то согласны его и вовсе остановить, дабы растянуть наслаждение, а барон время упорно подгоняет. И пастору жалуется на часы: «Удивительно медленный механизм».

Я мог бы доказать, что он далеко не счастливый человек, каким предстает перед нами. Скорее, наоборот. Горинский Мюнхгаузен – самый несчастный из всех собратьев по литературному миру. Совсем другой разговор, что он почти никогда не показывает своего уныния. Поскольку горд! Насмешки его не беспокоят, а вот жалости он бы не перенес…

Внимательный читатель, а вероятно, только такой и дочитал до этого места, так вот, внимательный читатель, по-видимому, как раз сейчас и вспомнил: еще на старте нашего марафона я уверенно заявил, что Мюнхгаузен мне близок и понятен. Вспомнив сие, внимательный читатель беспардонно поинтересуется: уж не ассоциирую ли я себя с ним, и не возомнил ли я, будто у меня столько же достоинств, сколько у барона? Отвечаю со всей серьезностью, на какую способен. Нет, у меня с Мюнхгаузеном не так уж много общих черт, а из его достоинств у меня лишь часть. Да притом меньшая часть! И я солгал, когда заявил, будто Мюнхгаузен мне понятен и близок. Он мне безмерно интересен – это да! Но он не так уж прост для понимания!

Любит ли он Марту?

Допустим, вы настаиваете на том, что любит безусловно! Тогда я переформулирую вопрос. Любит ли он ее настолько, чтобы жертвовать собой так же смело и не раздумывая, как он жертвует собой ради себя самого? Ради своей чести?

Боюсь, он из тех фанатиков, для которых дело жизни выше личных отношений!

Далее! Не ошибся ли он, выбрав себе в подруги ту, что не равна ему по объему личности? Ведь если вдуматься, то Марта мещанка. И предел ее мечтаний – тихий мещанский уют… Якобина, хоть она и отрицательный персонаж, но глаголет истину, бросив мимоходом презрительно:

– Дочь аптекаря – она и есть дочь аптекаря!

Барон Мюнхгаузен безусловно ненормален, как и все гении. Он болен. Дочь аптекаря не вылечит барона, а лишь снимет на время симптомы и облегчит боль, но затем, когда действие аптекарского снадобья закончится, болезнь проявится с тройной силой!

Я говорю это в смысле переносном. Но ведь и саму пьесу можно и нужно понимать как сборник притч.

Даже фантазии барона – готовые притчи!

– …И тогда я схватил себя за волосы и рванул… А рука у меня – ух-у-ху – крепкая, а голова – слава Богу – мыслящая! И вытянул себя из болота!

(Тут все предельно ясно! Это проще Нагорной проповеди! Да и глубже! Наше счастье в наших собственных руках! Но надо думать головой, прежде чем действовать. И во время действия голову включать обязательно!)

А что там дальше?

– Вы утверждаете, что человек может поднять себя за волосы?

– Обязательно! Мыслящий человек просто обязан время от времени это делать.

(Господи! Да на основе заповедей барона Мюнхгаузена можно проводить мастер-классы и писать книжки для занятий по внутреннему росту!)

И это я так, наугад, практически вслепую, беру первое, что вспоминается!..

История с косточкой от вишни. По сути, что посеял, то пожнешь! Ты отправляешь в мир вишневую косточку – мир встречает тебя вишневым деревом! А выстрели он пулей? Что бы он имел спустя год? От мертвого оленя уши?

Горин понимал, люди хотят правды! Ему, и таким как он, так не хватало правды, что даже Мюнхгаузен у него отстаивает право говорить так как есть!

Горин, через Мюнхгаузена, обижался:

– Но я же сказал правду!

А время (в образе бургомистра) объясняло:

– Да Бог с ней с правдой! Иногда нужно и соврать! Да, да, соврать!.. Господи, такие элементарные вещи приходится объяснять барону Мюнхгаузену!

Это уже не шутки! Барон будет говорить только правду, всегда и везде, как бы неправдоподобно она не звучала!

И он говорил только правду!

Да, он утверждал, что общался с Софоклом! И тот подписал ему папирус! Он же объяснил, что он жил в Древней Греции! И сказал дураку-священнику, что, возможно, и тот тоже жил в ней, просто он этого не помнит.

Горин и сам верил, что каждый человек жил уже когда-то. И жил неоднократно. Его Мюнхгаузен это точно знал. И сохранил об этом память.

Шутовство? Да! И мудрость! То, что отличает людей от животных и сближает нас с богами! Смех и разум!

Тут уже из юмориста и сатирика на мир смотрел настоящий философ…

А настоящая философия живет вне времени… И герои философские, к примеру, ницшеанский Заратустра, или платоновский Сократ, они не одномерны… Их не так уж легко понять… Не то что играть…

Ясен только подход Захарова к роли Мюнхгаузена. Захаров, отвечая на вопрос Янковского, как играть барона, рассказал притчу.

Распяли, дескать, одного беднягу, прославляющего жизнь, за то, что болтал лишнее и был весел не в меру, раздражал чрезмерным оптимизмом! И вот висит он, распятый на кресте… К нему подходят и спрашивают: «Ну как?» А он отвечает: «Спасибо! Очень хорошо! Только вот улыбаться больно!»

Янковский словил образ. Он играл того, которого распинают, а он, хоть ему и больно, только улыбается… А порой и смеется!

То, что можно высмеять, то уже не так страшно. А тоталитарный режим не может существовать долго, если больше не внушает страха!

Детальный анализ и разбор пьес великого драматурга и сатирика, писателя и мудреца Григория Горина еще ждет своего часа и своего ученого.

И мы будем ждать! Мы никуда не спешим. Потому что впереди у нас, как и позади нас, целая вечность!

Потому что смерти нет! Вспомните «Дом, который построил Свифт». Великий ирландский декан, как и Горин, тоже был мудрецом и сатириком! И фильм о нем следовал сразу за фильмом о Мюнхгаузене! Как там было сказано? «В этом доме умирают все, и не умирает никто!»

И Григорий Горин не умер. Более того, ему еще только предстоит родиться в будущем!

И это так и есть, несмотря на то что 15 июня 2000 года его оплакивали родные, близкие и друзья. Искренне оплакивали, словно он и вправду умер. А он просто ушел. Ушел от нас совсем не старым человеком шестидесяти лет.

Он, наверное, устал. И взял отпуск. За свой счет. Жизнь-то штука тяжелая. И смерть не легче. И он вполне мог бы повторить за своим любимым бароном:

– Господи! Как же умирать надоело!

А может, кто знает, и тут дело принципа! И дело чести!

Так было надо!

Век темного прошлого он осветил своей светлой личностью, фейерверком искрометных шуток, негасимым огнем своего творчества… Тьма рассеялась… Пришла пора ему уходить…

Ничего страшного! Так он, наверное, мысленно успокаивал себя. Ничего страшного! Может быть теперь «пойдет новый отсчет»?

А если вновь все пошло по кругу, то мы уже знаем, придет новый Свифт, новый Булгаков, новый Горин…

Если со злом нет сил бороться, зло необходимо высмеять, тогда оно перестанет внушать уважение и страх…

Когда эти одиннадцать маленьких главок эссе прочел один редактор – весьма уважаемый и солидный человек, – он, после продолжительного молчания, насупившись, спросил:

– А к чему этот игривый тон и неуместные шуточки? Ведь вы, Алексей, затрагиваете в данном эссе весьма острые вопросы. Вы же сами своим ироническим отношением обесцениваете глубокую и дорогую для вас вещь. Неужели вы этого не понимаете? Или, может, я чего-то не понимаю?

Я не знал, что мне ему ответить…

Я и сейчас не знаю, что сказать…

Да, тут есть и острые вопросы, и вечные темы, и умные мысли… Во всяком случае, я искренне на это надеюсь... Да, работая над эссе, я провел не одну бессонную ночь… И да, мне важно поделиться с умными людьми тем, что мне дорого… Все это так! Но я не понимаю, почему о серьезных вещах нельзя говорить в шутливом тоне?! Тем более что главный герой этого «произведения» – Мюнхгаузен! И стало быть, это не только уместно, но и оправданно, а то и – рискну позволить себе это утверждать и на этом настаивать – исключительно необходимо!

Однако и ныне как встарь, если ты злоупотребляешь юмором, то всерьез к тебе мало кто отнесется!

Так я же и написал почти в самом начале. Мне важнее эти немногие! А всем остальным уже давно все сказал барон Мюнхгаузен: «Я понял, в чем ваша беда. Вы слишком серьезны! Серьезное лицо – еще не признак ума! Все глупости на Земле делаются именно с этим выражением. Вы улыбайтесь, господа, улыбайтесь!»

Октябрь, 2015.

Даниэль КЛУГЕР
РУССКАЯ ГОТИКА УКРАИНСКОГО ГОРОДА

На протяжении всего советского периода в русской литературе отсутствовали или почти отсутствовали жанры, которые успешно и активно разрабатывала литература мировая. Таковы были идеологические и эстетические установки советской литературы, что популярные и уважаемые жанры нещадно изгонялись или загонялись в искусственно созданные ниши. Почти полностью отсутствовал классический детектив, в особом гетто оказалась научная фантастика. О «ненаучной» фэнтэзи и говорить нечего – ее, по сути, не существовало. В научной фантастике, даже в «гетто», не приветствовались социальные художественные исследования, а так же утопия-антиутопия и прочие произведения, способные поколебать идеологические установки или даже просто отодвинуть их в сторону.

Впрочем, литература – живой организм, поэтому установки установками, а реальность реальностью. Культура, так же, как и природа, не терпит пустоты. Поэтому происходило своеобразное замещение, вызывавшее к жизни неожиданные феномены.

Так, например, советский шпионский роман более или менее успешно заменял классическую утопию в романах Г. Адамова или О. Шмелева; маньяк-убийца, серийный киллер, уже обживший страницы западных детективов, бесцеремонно пересек границу и проник в добропорядочный милицейский роман под маской предателя-оборотня и нацистского военного преступника в «двухдонном» «Противостоянии» Юлиана Семенова. Прогрессоры Штирлиц и Гольдринг отправлялись в антиутопический Рейх-Арканар. Героические фэнтэзи рядились в «историко-революционные» романы-эпопеи, а эльфы и орки переоделись в большевиков-красноармейцев и коварных белогвардейцев, оборотни пошли на службу иностранным разведкам. Парадоксом тут можно считать тот факт, что авторы большинства советских фабульных произведений считали себя вполне правоверными «социалистическими реалистами». Тем забавнее было обнаруживать «родимые пятна» чуждых соцреализму жанров в многотомных эпопеях, составлявших мощный корпус «секретарской литературы». Если кто-то думает, что я тут преувеличиваю, – попробуйте не пожалеть времени и перечитать «Тени исчезают в полдень» А. Иванова или «Философский камень» С. Сартакова. Вас ожидает много неожиданностей. Колпак мага скрывается под кепкой мудрого профреволюционера-большевика, волшебным мечом размахивает доблестный буденновец, а заколдованную принцессу держит в заточении коварный кулак-злодей. По мере ослабевания идеологических оков, все это становилось все более заметным. В книгах П. Щербакова или Л. Боброва классический детектив уже почти не прятался в мундир советского полицейского романа.

Но вот с готическим романом дело обстояло сложнее. С натяжкой можно было бы назвать таковыми «Дикую охоту короля Стаха» и «Черный замок Ольшанский» Владислава Короткевича или «пионерскую» повесть Африкана Шебалова «Тайна Стонущей пещеры». Любимый читателями жанр, у истоков которого в русской литературе стояли блистательные фигуры А. Пушкина и А. Марлинского, А. Толстого и Ф. Достоевского, В. Брюсова и Ф. Сологуба, в советское время практически исчез – в то время, как в западной литературе успешно развивался, достигая высочайшего уровня в книгах У. Эко, Х. Борхеса и других мастеров.

Лишь относительно недавно «готика» вернулась в русскую литературу. И тут, вне всякого сомнения, среди первых и лучших следует назвать замечательную Марию Галину и ее роман «Автохтоны».

Сразу отмечу, что я очень люблю и Галину-поэта, и Галину-прозаика. Не в последнюю очередь и за то, что ее проза не несет черт так называемой «прозы поэта», которая зачастую всего лишь скрывает беспомощность автора, прикрывающего пустоту (ну, как же – «поэзия должна быть глуповата»!) псевдо-поэтическими приемами, зубодробительными метафорами и многословными гиперболами. У Марии Галиной в этом смысле все в полном порядке: ее проза лаконична и даже скупа. Она поэтична по внутренней своей природе, а не в силу внешних приемов.

«Автохтоны» по-настоящему поэтический роман, и субъективно – в силу особенностей таланта автора, – и объективно, по причине жанровой принадлежности: это настоящий готический детектив, классический и удивительно современный.

Наверное, так и только так можно сегодня работать в старых жанрах.

С первых же страниц появляется зябкое чувство – как же иначе, если мы, по воле автора, оказываемся в особом пространстве. Топосом готического романа является готический замок: с самого первого произведения – «Замка Отранто» Хораса Уолпола. Однако, если бы современный роман помещен был, действительно, в замок получилась бы, максимум, удачная стилизация. Именно поэтому в лучших образцах современного готического романа замок маскируется автором – зачастую в совершенно внешне непохожую декорацию. Именно внешне. Так происходит, например, в одном из лучших романов современной готики – «Солярисе» Станислава Лема. Лем вынес замок с привидениями в космос, отправил его на орбиту вымышленной планеты Солярис и декорировал под космическую станцию. Суть-то от этого не изменилась – главный герой все равно оказался в старинном замке, обитатели которого скрывают страшные тайны, а ночью непрошеного гостя навещают привидения. «Солярис» остался готическим романом в легко и даже небрежно нанесенном и столь же легко убираемом НФ-гриме.

Ибо место действия готического романа не имеет отношения ни к географии, ни к архитектуре – это Приграничье, область между миров, общая для мира земного и мира потустороннего, инфернального. Потому и герои его имеют двойственную природу.

Я вспомнил именно Лема еще и потому, что Лем родился во Львове – самом «готическом» городе на просторах бывшего Союза. И выдающийся украинский поэт и писатель Иван Франко здесь написал одно из самых ярких произведений жанра – готическую повесть «Петрии и Довбущуки».

Львов стал топосом в романе Галиной, целый город – странный, удивительный и уникальный – выполняет в «Автохтонах» функции старинного замка с его удивительными и пугающими обитателями. Львов-Лемберг «Автохтонов» – то самое Приграничье, соприкасающееся с двумя мирами, принадлежащее обоим – и никаким.

Собственно говоря, все рецензенты романа легко угадали место действия и восхитились точностью и достоверностью деталей, узнаваемостью Львова. Мне же кажется главным то, что вся достоверность, все живые черты реального города Мария Галина мастерски упрятала в мистический туман – и превратила его в самое таинственное и пугающее место на земле. Не будь этого ощущения, читатель не оценил бы удобство маски, любезно предоставленной автором – и не отождествил бы себя с героем – столь же странным чужаком, которого город-замок изо всех сил пытается вытолкнуть – или поглотить.

Эта лукавая любезность – отличительная черта повествования, где все – взаправду, и все – игра. Играют обитатели города Вейнбаум и Шпет, Упырь и Мардук, и Янина, и прочие, прочие. Играет герой (он же почти-читатель). Но играет и автор – с удовольствием и мастерски. Чем, как не игрой высокого порядка, можно объяснить появление на страницах «Автохтонов» персонажей из других книг, из истории, из реальной жизни? Да вот, хотя бы тот же архивариус Шпет – это же архивариус Коробейников, перекочевавший из «Двенадцати стульев» и взявший, на всякий случай, новую фамилию; встреча же героя с ним слегка пародирует аналогичный визит Остапа Бендера. Пусть вас не удивляет и не смущает эта аналогия: великий комбинатор – он же еще и Великий Сыщик, и родословная его тянется к готике. А вот и отсыл к маркизу де Саду (история со шпанской мушкой). Впрочем, эту последнюю автор спокойно раскрывает нам устами персонажей. А вообще эти упоминания имен и событий рассыпаны едва ли не на каждой странице. И литературная игра доставляет отдельное удовольствие.

Я не буду раскрывать инкогнито героя «Автохтонов» (в романе его имя становится известным буквально на последних страницах, зачем же мне говорить, «мол, убийца – садовник»?). Скажу лишь, что он приехал в город, чтобы распутать некую загадочную и очень старую театральную историю, уходящую корнями в «Серебряный век». Историю постановки пьесы «Смерть Петрония», историю трагических и загадочных судеб всех, кто участвовал в ней.

«Серебряный век», странные времена в истории русской культуры, добавляет происходящему мертвенный потусторонний отсвет: не было, кажется, в русской литературе, большего влияния связки Эрос-Танатос, чем в произведениях мэтров той эпохи.

Постепенное погружение главного героя в потустороннее бытие города вызывает в читателе ощущение, что и он сам, постепенно, становится частью его, частью зачарованного замка, где все – не так, где жизнь течет в ином темпе, где времени нет вовсе. Иногда кажется, что все персонажи, все обитатели здешних мест застывают неподвижно, стоит лишь отвернуться главному герою. И вновь начинают двигаться, когда его взгляд (он же – взгляд читателя) падает на них.

И вот путешествие в Приграничье превращается в путешествие в загробный мир. Тут-то, когда читатель, сам того не замечая, оказывается в потустороннем мире, и наступает развязка. Развязка, предназначенная для того, чтобы и героя, и читателя с ним вытолкнуть из этого мира – в реальность.

Как-то, помнится, с друзьями-коллегами развлекались мы придумыванием необычных ситуаций для детективного романа. Самой экстравагантной мне показалась тогда предложенная Павлом Амнуэлем идея детектива, действие которого происходит в… склепе, где все герои – обитатели мира мертвых. Все – кроме одного. Роман «Автохтоны» в чем-то напомнил мне эту ситуацию. И развязка детективной линии подчеркнула это. Она выглядит так, словно надоело обитателям инфернального замка-города-мира присутствие в нем чужака: «Ты хотел увидеть такого-то? Узнать, что с ним случилось? Получи. Вот он. И оставь нас в покое».

Впрочем, развязка-то, на самом деле, двусмысленна. Даже ложна. В любом детективе, готическом – тем более, имеется Загадка. Разгадыванием ее и занимается герой. И разгадку он, как правило, находит. В детективе всякое решение – ложно.

Потому что есть еще и Тайна. Та самая, которая придает всему происходящему особый, пугающий флер. Вот эта Тайна никогда не раскрывается и не может раскрыться.

Что же, все-таки, произошло там, в этом заколдованном городе-замке, что там осталось? Было ли что-нибудь – или привиделось главному герою? Действительно ли «ничего нет, кроме наших страхов и надежд»? Или же просто герметичный мир города-замка (Галина называет его «волшебной шкатулкой, разросшейся до размеров города, но мы-то знаем, что волшебная шкатулка – это и есть замок) отпустил живого, на мгновение приоткрыв ему секреты потустороннего?

Мы никогда этого не узнаем. Вернее, никогда не сможем сформулировать ответ.

Отсутствие однозначного ответа – тоже обязательная особенность жанра.