Мне на плечо сегодня села стрекоза

33

Каждый раз, когда я ложился спать и закрывал глаза, я видел Свету. И всегда одно и то же, один и тот же момент: солнце, лед, она сидит на рыболовном ящике, запрокинув голову, лицом к солнцу, глаза закрыты. Она сказала мне тогда, произнесла, что ей приятно, что я смотрю на нее, смотрю на ее лицо. Я действительно смотрел тогда на нее, и она это видела, хотя глаза ее были закрыты, чувствовала.

Каждый раз, ложась спать и вспоминая это с закрытыми глазами, я ощущал какую-то тупую боль, будто было вот счастье и прошло. Прошло навсегда. И еще я думал: раз она тогда с закрытыми глазами могла чувствовать, что я смотрю на нее, раз было такое, то именно поэтому я и мог обидеть ее, поехав не к ней, а к другой девочке. Но, оказывается, я ее не обидел (хотя я и не хотел бы ее обидеть).

Я готов был хвататься за любое, самое пустячное дело, лишь бы отвлечься от этих своих мыслей: никогда мы больше не увидимся со Светой, что было — то прошло.

Конечно, я обрадовался предложению Игоря Николаевича повидаться и сразу же поговорил об этом с Гошаней. Через пару дней, вечером, мы встретились.

У Игоря Николаевича был загадочный вид, когда мы с Гошаней затараторили, куда именно нам идти проверять, ходят уже речные трамвайчики или нет — на Фонтанку или на Мойку. Мы спорили, не замечая, куда именно он нас ведет, и покорно шли за ним, пока действительно не оказались на Мойке, но не у Невского, где были кассы трамвайчиков, а недалеко от Театральной площади.

Гошаня схватил меня за руку и, мыча от восторга, стал тыкать куда-то на воду, и я увидел потрясающий катер, белоснежный, огромный. Игорь Николаевич махал рукой и кричал: «Ми-и-ша!» В окне показался этот Миша и тоже стал махать ему рукой. После он оказался рядом с нами и… это был его катер, и мы должны были сейчас же, тут же отправиться на этом катере в коротенькое путешествие: Игорь Николаевич договорился с ним заранее, с Мишей этим, а нам ничего не сказал. Вот это да!

До чего же все это было чудесно!

Катер наш летел как птица, по крайней мере мне так казалось. По Крюкову каналу мы выбрались на Фонтанку, пулей проскочили ее, пересекли Неву и по Невке долетели до Финского залива. Залив был сырой, мягкий, очень спокойный, ветра почти не было и было тепло. Иногда встречались ладожские льдинки, ровно работал мотор, бил в лицо воздух; потом уже, вспоминая все это, я подумал, что тогда, в этом мчащемся катере, я был счастлив. Очень. Вопреки всему.

Мы вернулись уже поздно вечером, и я был какой-то обалдевший, не иначе. Я уснул не сразу, с трудом, но крепко. Но и утром я не мог прийти в себя, и в школе. Честно говоря, на уроках я ничего не слышал, хотя и старался, а если вдуматься, то, пожалуй, как следует и не старался. Главное же — я при этом ни о чем не думал. На предпоследнем уроке (да, кажется, это был предпоследний, математика) нам дали решать задачу, стояла полная тишина, я никак не мог сосредоточиться и вдруг услышал в этой полной тишине, как остро и быстро-быстро стучат по школьному коридору женские каблучки, все больше приближаясь. До сих пор не знаю, почему я вдруг разволновался, почему мне стало даже страшно. Шаги затихли именно возле нашего класса, пауза, потом без стука дверь широко открылась и вошла мама…

Она не произнесла ни слова, она ни на кого не смотрела, а, войдя с опущенной головой, тут же резко подняла ее и посмотрела на меня. Я сразу же встал и, весь сжавшись и не глядя на класс и учителя, прошел через весь класс молча и вышел за мамой, не произнеся ни единого слова.

Она, тоже молча и не оборачиваясь, уже шла по коридору, я быстро шел за ней, я догнал ее уже на лестнице, она крепко и не глядя на меня взяла меня за плечо, мы спустились вниз, вышли на улицу…

Она остановилась и, мягко положив мне обе руки на плечи, но так и не посмотрев на меня, сказала:

— Нет больше нашего деда.