Моабитские хроники

У020У12НЕНКА

АЯТ5 НОЫ5Е

УДК............

ББК............

Издательский проект

32

У020У12НЕЫКА

АКТЗ НОиЗЕ

Предисловие - Никита Кадан.

В оформлении книги использованы рисунки автора.

Особая благодарность..................

© Юрий Лейдерман, 2017

I8ВN..............

© \'<>/(1\1/11епка Апз Ноизе, 2017

Предисловие

Это книга дневниковых записей, точнее - дневниковой поэзии. Сам автор определяет эти записи так: «Мо-абитские хроники» - вроде маленьких стихотворений в прозе на тему того, как эмигрант постепенно сходит с ума - от старости, от творческих неудач, от ненависти к правящему режиму на родине. Но заодно прихватывает и другие темы - футбол, история искусств, природа». Однако этот эмигрант оказывается способен переплавить материал своих дней в письмо, веселое, яростное и, в самом возвышенном смысле, странное. Приходит новый день - и дню нужно ответить. Повторяется разговор-бой, в котором невозможно поднатореть, набить руку, набраться опыта.

«Моабитские хроники» - это превращение сопротивляющегося бытийного материала в слова, но слова такого рода, что могут порождать новый бытийный материал: другой футбол, другую историю искусства. Базой Брок как-то сказал, что художник в принципе не может действовать как Бог-Отец, творить что-то из ничего, что действует он как Бог-Сын, умножает рыб и хлебы, превращает воду в вино. Представим, что совершает эти превращения он без гарантий: а вдруг вот именно сейчас не получится, окажется каким-то нелепым неудавшимся фокусом? Всегда могущий бросок в не-предопределенное, в чистую возможность, всегда могущую обернуться ударом об землю. Жиль Делез в «Критике и клинике» говорит: «Писать -это дело становления, которое никогда не завершено и все время в состоянии делания и которое выходит за рамки любой обживаемой или прожитой материи. Это процесс, то есть переход Жизни, идущей через «обживаемое и прожитое». Письмо Юрия Лейдермана идет через обживаемое и прожитое, претворяя его. Это письмо оказывается способом изменить участь путем перебрасывания повседневности в логику литературного текста, а текста

- обратно в логику проживания повседневности. Сам акт переброса отвлекает внимание, и момент чуда, как ему и полагается, остается невидимым.

Записи своим названием привязаны к берлинскому району Моабит, где находится мастерская Лейдермана, а начало «Хроник» совпадает с возвращением художника к живописи. Поток текста соседствует с живописным потоком. Иногда они обмениваются водами. А дальше становится видно, что и политика, и история искусства, и природа, и футбол в ландшафте автора есть система потоков и водоемов, что ландшафт этот структурируется именно изгибами и встречами русел, а сам текущий в них бытийно-текстовый материал, скорее, однороден в своей изменчивости. «Все меняется, но при этом остается тем же». Нет в этих записях, в их самых неожиданных поворотах, момента обвала в бред, нет такого, чтоб только что было все под контролем и вот - обрушилось. Жизнь-письмо по сути, в эссенции своей, неподконтрольна, неподвластна. Материал ежедневного, эти регулярные «ехал на велосипеде из мастерской» или «был на выставке ГДР-овской фотографии» однородны, однокачественны каким-то «нежить-полям», а где газетные новости, стадион или музей, там и «топот цветка», «султанчик на алебарде». Сам Лейдерман говорит о «маргинальной литературе», которая обращается не к читателю, но ведет тяжбу с самим бытием, письмом. Читатель может внимать ей косвенно, вроде всегда постороннего на судебном процессе. Но она выращивает читателя-постороннего и в самом авторе: «Очевидно, что сотворение этих текстов подчиняется какой-то неведомой логике. И также очевидно, что логика эта, безусловно существующая, неведома и самому автору. Который в смятении - ибо он не может ухватить парадигму своего собственного письма!»

Юрий Лейдерман параллельно действует в слишком далеко друг от друга отстоящих пространствах, все время пребывает между «пафосом» и «орнаментом», между «прислоненностью» и «бегством». Между «истиной, которую можно лишь разделить с другими», и единичностью высказывания, уходящего от любой конвенции, одомашнивания. Связывание этих пространств друг с другом вызывает в письме нечто наподобие дрожи натянутого каната, в результате которой текст все время стряхивает с себя контексты, на нем нарастающие. Повторяющийся обсессивный мотив у Лейдермана - предоление забитости, замусоренности путей письма контекстами и интерпретациями, выход в чистый простор. Собственно, постоянное возвращение к этому мотиву лучше всего свидетельствует о недостижимости выхода. Но намерение! Еще одно из превращений, происходящих в «Моа-битских хрониках» - это когда намерение битвы становится самой битвой.

Письмо есть самоизобретение. Определение идентичности как «стихотворения, которое пишешь собственной жизнью» для Лейдермана долго было связано с идеей геопоэтики*, превращающей «политические инвективы» в «поэтические». Но геопоэтический период для него заканчивается, когда история вдруг дает ответ на «поэтические инвективы». Ответ, переворачивающий жизнь: «нашлась вдруг целая страна, которая заложила вираж и покинула ту страну». Покинула ту самую «родину с ненавистным режимом», естественно, путинским. В жизни автора появляется Украина. Одессит Лейдерман, оказавшийся в 80-90-х годах среди ключевых деятелей российской художественной сцены, убегает от

" Лейдерман о проекте «Геопоэтика»: «В общем, это идея сделать так, чтобы этнос, политика, расы, народы (которые полагаются такими нерушимыми основаниями любого вымысла) сами превратились бы в вымысел, в несуществующие объекты — подобные овальцам, коробкам, комочкам, шкафам в полутьме. Какие-то гении чертополоха, повелители кефирных грибков.

Нации вместо цветов, констелляции русского, еврея, грузина, подобные абстрактным композициям Марко Ротко и Барнетта Ньюмена. Политические инвективы, которые следует понимать исключительно как поэтические инвективы».

родины-России так, как убежал от родины-московского концептуализма или родины-современного искусства. Украина из вектора, направления побега, из пространства проекции фантазмов, превращается для Лейдермана в место все более реальное и требовательное. А значит - нужно снова вступать в бой и снова отвечать на вопросы настоящей украинской жизни, воплощенные порой предельно грубо и материально. Перед тем, кто добрался до точки своего стремления, еще недавно казавшейся фантастически-недоступной, кто перешагнул через убегающий горизонт, появляются новые вызовы. Способность преобразовывать «обживаемое и прожитое» не означает способности им овладеть, удержать его в руках, поименовать, придать окончательную форму. Снова: инвектива, ответ, тяжба, превращение, «стихотворение, которое пишешь собственной жизнью».

Никита Кадан

14.01

Закончил сегодня картину, это первый из моих больших холстов. Названия так и не сложилось. На ней изображено какое-то глазастое, со спирально завернутым носом, существо в небе, созерцающее огромную гору. Я, конечно, инспировался восточными коврами, китайскими драконами и фениксами, продавленными, переломанными через Алтай и Туранские степи, и дальше - почти что до Черного моря. И отчасти куклами итальянского футуриста Фортунато Деперо, я их видел тут в Берлине пару лет назад на большой групповой выставке. Однако дело не в культурных реминисценциях, а в некой патетике с неухватываемым содержанием. Ее поиски объединяют все, что я делал и делаю - речи в нашем фильме, мои тексты, мои старые рукописные книжечки. Указание на присутствие патоса - даже если мы не знаем, где его искать. Патетика раскачивающейся ветки.

Послал картинку Монастырскому - ему вроде понравилось, хотя он и предостерег от «влипания в прием». Не знаю, мне кажется, я как раз и оказался в полном творческом одиночестве, потому что все время бегу от коллективных приемов. Кстати, надо бы еще развести «прием» и «манеру». Манера - это как раз самое ценное в искусстве. Подобно присущей каждому человеку манере говорить, сидеть и т. д. «Манера Веласкеса». «Аристократические манеры». Манера - это самособойность, отчужденность. Вот, скажем, работам Бори Михайлова присуща манера. У «КД» в высшей степени прослеживается манера (правда, она никак не проявилась в Венецианском павильоне Монастырского). У Кабакова последние годы манера исчезла, ушла в Эмилию, которая просто умная, толковая женщина. Соответственно, Манера подменилась Толком, с1а$ Маи. Вот это как раз ближе к «приему». Прием приходит из гарантированного извне, как уже выученный урок, и заслоняет необусловленную, негарантированную манеру, присущесть.

15.01

Да, пусть «схема», пусть всего лишь «графика», однако намалеванная так лениво и мерзко, что она приобретает качества живописи. Изделие, опирающееся на неумелую грезу о себе самом и вскачь уносящееся. Соединение дракона с листом и хворостом. Малышка-горизонт.

16.01

Фельдман рассказывал о какой-то женщине из Парижа, которая всю жизнь писала музыку, не предназначенную для того, чтобы быть услышанной. Не совсем понятно, что это была за музыка - экивоки! Понятно только, что я имею в виду Мортона Фельдмана, композитора, а не Рональда Фельдмана, галериста.

Мортон Фельдман с середины 70-х собирал турецкие ковры. После того как разочаровался в своем друге Филипе Гастоне. Или ему казалось, что он в нем разочаровался. Я тоже мысленно начал «собирать» ковры, или во всяком случае, изучать их - написал текст «Ковры» как раз после своего текста «Гастон».

Хотя Уильям Берроуз делал еще лучше - пулял по коврам из карабина, потом просто смотрел.

17.01

Этот текст мы можем назвать «лики». Правда, фразы «текст мы назовем» напоминают стиль Александра Ильянена и сильно отходят от Берроуза. Ладно, наплевать. Все там будем. Смотрю на кладбищенские молитвенные ковры, именуемые «мезарлык». Смотрю на вазоны на подоконнике. Смотрю на крынки молока. «Тебя и меня любит земля, не отличимая от дождя...». «Отлично!» - прибавляет Майтрейя.

Лик Саши Погребинского. Он жил в Одессе напротив места, которое называли «биржа». Там по вечерам собирались люди, желавшие обменять квартиру. Лик Димы Булычева со школьной фотографии, смотрящего смежив глаза. Возможно, он смотрит в тот научно-фантастический роман о самозарождении жизни, который мы с ним собирались написать.

Так, мало-помалу мы спортретируем их всех, один за другим. Мы никогда не соберем их всех, один за другим. Пробирки, колени. «Стремление всенепременно подбирать предметы воедино есть занятие невежд. Гораздо лучше, если они разрознены», - пишет Кэнко-Хоси. Конечно, отдать дань семидесятым. Журнал «Химия и жизнь». Академик Опарин смотрит, наблюдает самозарождение жизни, из опарышей. В собственной ванной, санузел совмещенный. Надо обменять эту квартиру на взмахи орла - не оставляющие следа в небе.

Смотришь, сосед, твой сосед, за углом убьет. Лики, рожи = роли. Как берданка = Бердянск, родина Кабакова. А моя родина - Одесса. Не одно ль и то же? Другой ансамбль ликов. И голодное отчаянье, одиночество, цепляешься за свой собственный взгляд. Люди, уцеплюсь ли я в конце концов за ваши сердца Данко?! За ваши обезьяны Бога.

Раскинулось море широко, и звезды бушуют вдали. Бесшумные взмахи совы.

Это же понятно. Мы - бамбук, муравьи, биберы. И нет никакого белого, которое могло бы обозревать все это. Никакой Альбины в углах. Мы сами обозреваем.

Пишет Чехов в книге «Тщеславие, тщеславие, тщеславие, импульс»: «почти как неудавшаяся шутка». Осаждающаяся изморозь родительства.

Парок. Хотя так смело, отважно катит она по Андам коляску со своим ребенком. Парнок. Мне нравятся крючки, швейные машинки, и тут же распрямление по Андам. И то, что пафос в мире существует - даже если мы не знаем, где его найти.

18.01

Степень непокорства. Что бы там ни было, я считаю Ануфриева и Бренера настоящими художниками - они непокорные люди. Монастырский тоже когда-то был непокорным, это особое, улыбчатое, снежное непокорство электричек, полей, пурги между хрущевскими домами.

И еще отчужденность. Авангард всегда отчужден, экивок, безуспешен. Ануфрий и Бренер отчуждены - каждый в своем роде.

Вот читаю, что Стив Райх зарабатывал на жизнь таксистом и «чтобы не терять бесценный опыт» записывал разговоры пассажиров. Какой «бесценный» опыт я мог получить от занятий в моем гребаном химическом институте? Можно сказать, что эти годы прошли, как если бы я провел их в лагере. Точнее, я был в двух лагерях - сначала в жестком лагере своего происхождения, подчинения, потом в «мягком» лагере московского концептуализма. В другом (плюс «годы под надзором») я провел с 1982 по 2004, примерно тоже 25 лет. Два максимальных сталинских срока! Правда, отчасти накладывающихся друг на друга.

Если считать, что «отчужденность» (а это почти то же самое, что «провал») остается ныне единственной чертой авангарада, - когда эстетические новации уже невозможны, - то сам авангард становится просто делом этики, гордости, гордыни.

20.01

Слушал диск с произведениями Адамса, Кейджа и Нан-кароу.

Нанкароу - весел и тонок.

Кейдж - возвышающе бессмысленен.

Адамс - грузит банальностями.

Казалось бы, они все схожи своей репетативностью, но у «правильных» постмодернистов, вроде Адамса, присутствуют все стили, а Кейдж сразу начинает там, где нет и не бывает ни одного стиля.

Это возвращение бытия определенным образом. Бытие удалившееся так далеко, что уже непонятно - оно исчезло в разводах окончательно, или все-таки приближается.

Он протянул руку к скамейке. Там, где ее должен был согревать вулкан, она уже остывала. Но ближе к нему ее еще горячили пробела.

21.01

Проект «Геопоэтика-26».

На четырех круглых вращающихся стульях стоят четыре девушки в темных трико. Они слегка крутятся, сгибаются, твистуют с возгласами:

- Народ! Народ! Народ! Народ!

К ним приближаются с вопрошанием еще две девушки, темнокожие, тоже слегка пританцовывающие:

- Народ? Народ?

22.01

Мы начали обсуждать в переписке с Дашей геологию и химию. Наверное, она права: геология, все эти экспедиции - это очень общежитское, коллективное занятие, я бы не выдержал. Но и химия ведь коллективное занятие. И искусство, как я понял позднее, о ужас! - тоже коллективное занятие. Может, только крестьянин на своем поле свободен от коллективности. Но это уж очень далеко от нас. Да и там ведь всякие колхозы, кооперативы.

Но - возвращаясь к геологам - они все-таки бухают в палатках, или у палаток, на теле земли, под покровом небес, а химики возятся (и бухают) в лабораториях. Так что в отрочестве я решил, что уж буду лучше делать «новые» минералы в теплой лаборатории, чем искать в грязи уже имеющиеся. А сейчас я бы решил наоборот. И с искусством

так получилось.

Делезу совершенно не свойственно слово «духовность», он же светлый атомист, атеист, Эпикур. Никакого манихейства. Поэтому я и был так поражен, когда вычитав столько книг Делеза, где это слово казалось немыслимым, вдруг наткнулся на него единственный раз, в самом конце, в эпилоге «Тысяча Плато». Он упоминает «духовное» в связи с другим, с постоянным бегством, детерриторизацией, покиданием места. Никаких ангелов и небес. Все та же земля. То есть, два понимания «духовного», что бы мы под ним ни подразумевали. «Духовное» как высшее и «духовное» как другое. Последнее очевидно идет от Ницше. Но между этими пониманиями не может быть никакого компромисса, они не сходятся. Ты или там, или там... И поскольку я все больше чувствую себя на стороне другого, я даже перестал стесняться слова «духовное». Вроде, ну да, именно так всегда и было -«О духовном в искусстве» ...

Имманентное парение не нуждающееся в высшем, «недистантный облет».

17.02

Ходили в Новую Национальную галерею на ретроспекцию Рихтера, к его 80-летию. Вместе с Вадиком и Машей. Рихтер в самом деле классик, и как раз на стыках серий начинаешь понимать его работы в единстве. В черно-белых «расфокусированных» холстах 60-х он как бы пытается пренебречь социальностью, отбросить ее резким, упрямым скольжением взгляда. Сие невозможно, остается лишь отвращение, смешанное с притягиванием, сосущее, подкатывающее вожделение. Отсюда эти, раньше непонятные мне, работы с цветастыми сдвигами красок - сдвигается уже не факт, но с презрительным, саркастическим отвращением сдвигается сам «богатый» станковый принцип. Сдвиг красочного «ничего», маги-

Юрий Лейдерман ческое движение взгляда, скольжение ради него самого, ради способности отрицать. Унижая и растаптывая при этом сам пафос «отрицания» - особенно если учесть цены этих холстов.

Но все-таки Рихтеру, как всем немецким классикам, свойственно это гетеанское, разборчивое, внимательное отношение к социальному устройству. Оно постоянно берется в расчет (ну как Зевс с горечью, любовью и презрением следит за делами людей с Олимпа) - но и не опускается до пошлого анекдота, сентенции, вывода.

Кабаков, в своих потенциях «классика» как минимум такой же мощный, как Рихтер, именно измельчил, опошлил это «слежение за социальным» - в последние 15 лет своей карьеры свел его к коммунальным анекдотам и «жизненным историям».

18.02

Делал эскизы «Лермонтова» и «Есенина». Кратко описал в письме к Моне свои впечатления от выставки Рихтера, походя лягнул Кабакова. Через час, в еще большей запальчивости, Андрей ответил, что Рихтер для него как Никас Сафронов. Какая связь между ними - непонятно. (Очевидно, он видел картины Рихтера только на репродукциях и не вгляделся, что там все в расфокусе). Очередной перл Андрея после его заявления о поддержке Путина.

19.02

Порой грезится мне, что был у меня еще один учитель, архитектор бревенчатого храма судьбы. Фамилия его, скажем, Постников. Мы лежали с ним вместе под звездным небом. Он рассказывал мне о великом чуде солнца, которое мы даже не знаем. О его мириадах вспышек, скрытых в простом грамме соли. О том, что если бы мы смотрели на солнце интенсивно, хотя бы так, как смотрят на него птицы. О книгах, о поездах, о поездках на Кавказ, о домах, выстроенных им в Москве. О колоннах, вырастающих из кладбищ, однако несущих на себе невиданные улыбчивые тюки.

Конечно, никакого такого учителя у меня не было. Но вот лет шесть назад, когда я стал ездить в горы, они научили меня кое-чему из этого.

20.02

Натягивал холст для портрета Есенина. Сегодня с утра шел великолепный, огромный, брейгелевский кара-меличный снег. Как на той моей любимой детской фотографии 8 марта 1975 года, где я счастливый, с Мишкой на санках.

Пришло письмо от Даши, что сегодня умерла Монина мать. Послал ему соболезнования.

22.02

Сделал вариант «Диониса» маслом на бумаге. Набросал «Есенина».

Ночью ехал домой - был первый в этом году уже не зимний дождь, с запахом мокрого асфальта.

Пастернак. Пожалуй, единственный из русских поэтов так близко подошел к описанию счастья. Вблизи, он прямо-таки трет его в руках, перекатывает. Отсюда и нелепости его жизненного пути - он просто хотел писать стихи, быть спокойно счастливым, и не понимал, почему ему этого не дозволяют, когда у него так хорошо получается.

Я сравниваю это с любимой присказкой Васи Кондратьева: «А кто тебе вообще сказал, что ты должен быть счастлив?!».

23.02

Весь день писал «Есенина». Вечером играли с Грегором в бадминтон. Он выиграл по партиям 3:1, но из них две на тай-брейке. Наверное, я смог бы выиграть пятую, но Грегор отказался играть, сославшись на усталость.

25.02

Писал «Есенина» и обменивался с Моней полемическими письмами.

Вечером пришли Джудит и Ника Радич. Пили много вина, я, естественно, не закрывал рта - об Исландии, Путине, минералах, юношеском пьянстве в общаге и т. д. Потом продолжали уже у Ники дома в Митте.

Утром с похмелья отправился все же играть в бадминтон с Анютой. В спортзал на Колумбиендамм, рядом с аэропортом Темпельхоф. Я любовался этим замечательным прусско-магическим архитектурным комплексом в весеннем сиянии и рассказывал Анюте про Воздушный Мост.

26.02

А ну еще раз положить,

а ну, рак, перевернись на коньках,

покажи пизду -

рак переворачивается,

щель пляшет на льду.

А ну, гора, перевернись,

покажи пещеру,

щель повседневного, миллионы ушедших Валер.

А ну, Сезанн, покажи Купальщиц, -как ты пытался избежать историй, -будто цадик: «горе! горе! горе!» -все глаголет он, очи подняв долу и кадык, а ты подходишь, даешь ему под дых.

«Ой-ой-ой!» - кричит цадик,

рак на льду,

Большие Купальщицы

показывают свою заросшую лесом гору

01.03

Набросал второй вариант Есенина, вроде как Диониса, выглядывающего из-за кустов.

Греки не знали понятия «греха» - оно появилось позже, на амальгаме стоиков и Ветхого Завета. Зато у них было проработано понятие «скверны». Это нечто более физикалистское, телесное, как эпидемия - «в городе завелась скверна»... Но от «скверны», как сейчас в России, невозможно избавиться само собой, самосовершенствованием, дистанцированностью - на что надеется большинство моих московских друзей. Она затрагивает всех находящихся в пространстве этого полиса, этого народа. И вырубается только карой. Это не мораль, а нечто природное, конкретное. Не ссы против ветра. И в самом деле, это чревато. Во-первых, глупо, во-вторых, подло, и что самое главное, боги очень не любят, когда им ссут в лицо.

02.03

Переводил на холст второго «Есенина». Красиво получается трехцветным карандашом на большом формате - линии становятся тонкими. Был у Вадика на короткой встрече с Альбертом. Мне совсем не нравятся их последние работы со Скерсисом (группа «Купидон») - какая-то развлекуха на потребу богатенькому обществу, концептуалистское кабаре. Был и Харлампий, но мне зачастую тяжело его понимать. Он полагает, что хорошо говорит по-русски, но у него проблемы с русскими флексиями, да и со словарным запасом. И все равно мне показалось, что он со мной согласен.

03.03

Я опять начинаю увлекаться футболом. Много новых игроков появилась, и это такая красота, такой трепет. Как сегодня - ван Перси («Арсенал»), карауливший весь матч на линии офсайта, уже на 90-й минуте получил отличный пас, в одно касание пульнул мяч в ворота, и потом, раскинув руки, парил у трибун на волнах обожания и собственной гордости.

Птица с великим хулиганом Пурушей на склоне горы с елями.

07.03

Посмотрел выставку Михайлова в Берлинской Галерее. Он, конечно, гениальный фотограф. Созерцательность и свет воспаряющие любые сюжеты. Умирающая иссохшая старуха на грязном ложе, рядом стул с мерзкой дыркой в сидении, но за окном, за двойными пыльными рамами, все равно свет и цветущие деревья. Торжество любого изменения, скольжения - у Михайлова ведь мало статичного, все куда-то скользит и плещется. В самом деле, чем его адско-чистилищные «соляные озера» отличаются от пляжей на Майорке? Лишь слегка разный состав воды, а столпотворение будет все тем же.

И на этом фоне его самая известная серия с бомжами кажется как раз дополнением, частным изводом все той же темы. (Наша заброшенность в людское сочувствие, меры которого мы сами не знаем. Неуверенны и готовы отказаться от него в любой момент. Сочувствие, злорадно и весело проваливающееся в самого себя).

12.03

Рисую тетю, глядящую на огромный кошелек - попытка развить серию «Стихотворения для греческого театра». Подсветляю «кошелек» белилами поверх полусухой охры. Как это прекрасно - просто мазки белилами поверх охры. Живопись, как разговор, она есть всегда, вне актуальности и новизны. Просто как язык, слова. В отличие от «современного искусства», которое избрало самого себя референтом, и быстро вышло к собственной границе, лишенное внутренней жизни и вынужденное теперь опираться только на «новизну» самого происходящего «в мире».

14.03

«Челси» на классе, на мужестве, на сердцах Тьерри, Дрогба, Лэмпарда обыграл «Наполи». Дрогба великолепен - он забивает, он пасует, он оттягивает на себя защиту. Как черный промельк самой неотвратимости.

15.03

Мне снилось, будто Даша пишет обо мне что-то вроде: «Юра Лейдерман, веселящийся, похохатывающий от ощущения полноты и радости жизни».

16.03

МЫ ВСЕ УЖЕ ДОСТАТОЧНО ПРЕДАЛИ РОБЕРТА ПЛАНТА. НУ ЧТО, БУДЕМ ПРЕДАВАТЬ ДАЛЬШЕ?

Я представил холст, на котором просто написана эта фраза, и редкие цветастые завитки, отходящие от нее.

02.04

Решил закончить портрет Саддама Хуссейна. Пришла в голову идея портрета С. Ануфриева. Разыскал негатив той фотографии, что мне очень нравилась - Сережа приболевший, температуривший, такой необычно тихий, в квартирке над галереей Крингса-Эрнста (Кельн, 1989).

07.04

Читал Розанова, «Уединенное» и «Опавшие листья» - Герман Титов как-то туманно сопоставил их с моим «Лесом в лесу». Но у Розанова крик изнутри, мерцающие корпускулы возгласов: «это же не ветер шумит, это я, я тепленький, о Господи!». А у меня безразличие - ну, я тепленький, ветер тепленький, без разницы. Уитмен. «Уитмен мой стоит нахмурясь, и здесь он Брежневу сродни. Хотя в пассажах вроде «Былау меня рыжеволосая бабушка Рая...» Розанов и Уитмен сходятся. На ветру лишенном/ не лишенном судьбы, на толстатеньком, милом, бровастом Брежневе.

(Была у меня такая бабушка Рая - ничего особенного я про нее сказать не могу. Простая еврейская женщина -война, мытарства, ранняя смерть мужа, куча детей. Разве что были у нее рыжие, не очень типичные для евреев волосы. Ну и вот, если представить себе эту полуграмотную бабу Раю участником, постоянным участником всех драматических событий: падения Илиона, крестовых походов, любви Софонисбы и Фисбы, если всюду изображать там, внедрять мою рыжеволосую бабу Раю. Ты идешь среди исторических событий, ты разглядываешь картину, пейзаж, и видишь в них все время какие-то хомутики, омуты, лужи, где раз за разом отражаются рыжие промельки. Резкая скоропись рыжей воды. Ее сосны).

08.04

Правя свои тексты, все равно оставаться выбывшим...

09.04

маленькая

книжечка

на память

о любви

к маленьким книжечкам

(Это я готовил кому-то подарок к шестидесятилетию, но уже не помню, кому).

10.04

Смотрел в интернете старые фотографии Ануфриева. Наткнулся на ту, где он с Федотом, 1981, еще до нашего знакомства, за несколько месяцев. Господи, какие же они там красивые! И это не пошлая красивость, а именно свечение ума, отваги, готовности прочертить свой путь.

И как эта ясность смогла смениться своей противоположностью - руинам чужих судеб вокруг, тупым повтором невменяемости, ветхостью одних и тех же затасканных слов?!

Мы сидели у Музыченко утром, после Нового Года. Я пододвинул к себе листок оберточной бумаги и написал стихотворение в несколько строк. «Первое стихотворение года» - приписал Чаца.

Так или иначе, просто чернила, тушь на бумаге. Почему мы изменили этому? Просто черное на белом, пожелтевшем, сером оберточном. Изменили мы оба с Ча-цей, изменили все.

12.04

Вечером оказались с Сабиной в 81х1де$, смотрели решающую схватку бундеслиги: «Боруссия» (Д) - «Бавария». Сабина больше восторгалось антуражем кафе, забитого болельщиками, хотя сам футбол был очень веселый. В первом тайме гарцевал Дортмунд, во втором - наседала «Бавария». Но все произошло в последние 20 минут. Роберт Левандовский, спиной к воротам, щечкой подправляет мяч в угол! Через пару минут Роббин бьет пенальти за «Баварию» - поторопился и смазал удар. Еще по разу перекладина у одних, перекладина у других. И все, 1:0, «Боруссия» - чемпион!

13.04

На концерте Дитриха, Летова и израильского парня ударника в «Культурбраурай» - типично берлинское псевдо-культурное место, «русский театр», завешенный холстами Димы Врубеля. Летов стал играть совсем уж конвенциональную кафешную музыку. К концу жизни сможет играть на танцплощадках. Этот путь начался у него еще с «Три О», с этими пошляками Шилкопером и Филиппенко. И как результат постмодернистской готовности отыгрывать с кем угодно - от Воронежа до Токио. Очень чувствовалось, что Дитрих - композитор, у которого свои исследования, а тем двоим - лишь бы постучать и подудеть. Впрочем, местами получалось ничего - я представлял это будто жизнь пионерлагеря: подъем флага, вечерние танцульки, отбой, ветер дует в палатки. А за стеной этого лабания звенел золотистым кузнечиком Дитрих.

14.04

Опять был в гостях у Путина. Тот посматривает на меня сухо, но все же не забывает спросить: «Как там Анюта, как детский сад?». Надо же, даже уменьшительную форму имени запомнил!

15.04

Так решетка балкона завьется бедром Посейдона.

16.04

Вчера Альберт приходил в мастерскую смотреть мои работы. Реакция предсказуемая. Он не может отрешиться от вопроса: «Вот если бы я увидел такое на выставке... то что бы подумал?». Как же уйти от этого нам всем?! Быть не идеей воплощенной, выделяющейся на фоне других воплощений, но частным случаем - вне времени истории искусств (забеганий) и вне пространства обобществлений. Просто возможностью не «не быть».

18.04

Третий день в Вене. Хорошо, что удалось закончить

заседание нашего непонятного жюри пораньше, и я побежал через уже благоухающий каштанами и сиренью горсад в Музей Прикладного искусства смотреть восточные ковры. Лучше бы я этого не делал! Ковры убиты «инсталляционной» развеской в полутемном бетонном блоке, убито мерцание мамлюков, кавказских драконов, персидских оленей - ничего не разберешь! Ты не можешь ощупать их, хотя бы глазами, а какой смысл ковров без этого близкодействующего соприкосновения. Чтоб они провалились со своими идеями «актуальных» развесок, когда приглашенные «современные» художники могут куражиться над чудесами, как свинья над апельсинами!

19.04

Наврал всем, что иду смотреть какую-то важную, крайне актуальную выставку современного искусства -там среди прочих Паша Браила участвует и Аня Ермолаева. Ну да, тот случай!.. Провел вместо этого несколько упоительных часов в Музее Истории искусств,

видел египтян, которые все улыбаются, негоциируя какие-то атрибуты со своими богами

- и греков, всегда нужных мне позарез, как они смотрят друг на друга в сполохах, и кривляются, и увенчиваются, и несут тирсы,

под ним льют лиловое винцо,

и ловят рыбку,

а там, глядишь, и Леда снесла яйцо -недоуменно смотрит Тиндарей, а Леда смотрит в сполохи -поговорить, поговорить, за истину размахивать руками, как складки у плаща, как жертва: приводят кабана. Всегда насущные мне греки, как складки, курчавые бородки, пусть ветер упадет на улицу...

- и римский рельефик: легкая, веселая жизнь на Ниле, с гиппопотамом и крокодилом среди ветвей, а над ними - домик плетенный;

- и «Пастух с нимфой» Тициана, ее сияющая, планетарная ширина бедра, а сзади - сучками-факелами вздыбленный пейзаж;

- и его же портрет пленного саксонского курфюрста, так высокомерно написанный в манере Кранаха;

- и кошельковые тела-видения Тинторетто;

- мазочки, пробела - у Якопо Бассано, высокий венецианский маньеризм;

- и Пармиджаниньо, придумщик сродни Дюшану, великий мастер композиций, тут же издевающийся над ними, когда конь становится рамкой Св. Павла, ягодички Эрота - рамкой Вожделения и Боли, стружки его стрелы - перьями крылышек, шапка, борода и шуба - рамкой предателя Малатесты.

20.04

Готовился к путешествию на Крит. С досадой обнаружил, что безалаберные греки так и не открыли до сих пор Археологический музей в Гераклионе, закрытый на реконструкцию еще в 2006 (!) году. В Вене лучшая в мире коллекция восточных ковров висит во мраке, в Гераклионе оставляют во мраке двадцать залов минойских древностей, а мы так и ждем между серыми бочками, пока не умрем.

21.04

Нарисовать квадрат с таким же видом как «прокукарекать петухом» (вроде цитата, Ремизова из Розанова).

27.04

Был одним из главарей неудавшегося восстания. Нас ловят, нам отсекают путь лесными пожарами, троллейбусами, автобусами. В конце концов, приходится сдаться. Валера Школьник - один из тех, кто нас преследовал, передает мне пачку спасенных из огня моих архивных фотографий, там есть очень важные. Я прошу Школьника оставить их у себя - пусть сохранит, меня-то все равно ждет казнь. Но он настойчиво сует их мне в руки - возьми, тебе будет интересно! Вот, думаю, дурак - он что, верит в посмертное существование, куда я могу забрать с собой эти фотографии?!

28.04

Ездил на открытие к Грегору. Попутно открылось Берлинское Биеннале и «галерейный викэнд». Активность всюду ужасающая, слет всех и вся. Скопление на улице перед входом напоминало вокзал. Встретил совершенно обессмыслившегося Бакштейна с Ярой Бубновой, потом - Маркуса Вилике, Михайловых, Китупа, целую группу из Москвы и пр. Поскорее сбежал от них домой читать о критских дворцах.

Что творилось в этих минойских «виллах» и «дворцах», которые были совсем не виллами и не дворцами, но голубиными агломерациями комнат, кладовых - вверх и вниз в тенях световых колодцев, будто вариации неведомых музыкальных тем, фрактальные уровни, колеблющие план, проходы, пути, истории, прорастающие через хранение - «стовбуром», кроной, сакральным деревом?

«Большая часть визуальных и архитектурных вариаций достигалась манипуляциями в расположении дверных проемов, коридоров, рядов комнаты, лестниц, дворов и террас. Тем не менее, сравнительные исследования многих минойских структур показали, что в определенный период времени в одном географическом регионе существовало некое постоянство в формальной и функциональной организации ...

Мы понятия не имеем, почему получилось так, что минойские здания всех типов Второго Дворцового периода были, скорее, вариациями на тему, но не идентичными в плане ...

Знакомство с одним из таких зданий, как правило, не снабжало посетителей достаточной информацией, чтобы успешно ориентироваться в других».

30.04

Отец вернулся с войны и учит детей управлять пятерней,

а они не хотят управлять пятерней -

лишь три пальца, и локоть прижав.

03.05

Пил пиво с Сабиной у Брехтовского театра. «Улучшили» с ней идею акции «КД». Вместо раздачи листовок с рассказом Монастырского о том, как он написал письмо Кейджу и получил от него ответ, надо начитать само письмо Кейджа на магнитофон. Сделать тележку с магнитофоном и колонкой - наподобие тех, что используют уличные музыканты - и пусть Сабина, подобно несчастной, оставшейся не у дел мамаше Кураж, крутится с ней перед входом в театр, так, чтобы эта фонограмма накладывалась на фонограмму спектакля, обычно транслируемую через репродуктор. Джэм-сейшн мамаши Кураж в семантическом соединении Кейджа (алеаторика) и Брехта (драматургия). Я, правда, все время присовокуплял, что это не «КД», и вообще никакой не перформанс, а просто мои шизоидные комментарии.

На обратном пути целовал каштаны у мостика через Ландверканал.

Р.8. Это реальная история про то, как в середине 70-х Монастырский с товарищами написали письмо Кейджу и в самом деле получили от него ответ. Однако письмо пришло, когда Мони не было дома. Его мать испугалась письма из заграницы, просто порвала его и выкинула в помойное ведро. Андрей потом долго выуживал обрыв-

Юрий Лейдерман ки и склеивал их воедино. Нескольких клочков так и не досчитались. В письме, впрочем, не было ничего особенного - обычная ерунда Кейджа про сбор грибов и т. п.

04.05

Взял в библиотеке замечательную книгу, первый том компендиума микенских и минойских печатей. Каждая страница - фотография печати, фотография оттиска и прорисовка отиска, что как раз самое сложное и деликатное. Начал читать также «Доместификацию Европы» Ходдера - про то, как в планировке неолитических построек возникает сама идея хранения, противостоящая охоте, еще до приручения животных и до появления земледелия, но она как раз-то открывает им путь.

Читал «Весну на луне» Кисиной. Это профессионально, неплохо написано, но несравнимо по уровню даже со схожим по темам Эппелем. У Юли почти нет света, ветра, порывов (за редкими исключениями - когда она упоминает о вечном солнце над Киевом), это какая-то бесконечная телесная кунсткамера. Такое впечатление, что она в детстве не читала книг, не играла в куклы, не мечтала, не была встроена в то, что называется «нетелесными-трансформациями», но только наблюдала за своим телом и телами окружающих.

Поздно вечером заходил Китуп. Среди прочего, он тоже удивил меня утверждением, что никогда в детстве не дрался и не получал пизды. В первый раз, дескать, это произошло с ним пару недель назад, когда он получил по уху от какого-то подвыпившего турецкого юноши.

«Она родилась, она в школу пошла - пчелы и муравьи крутились вкруг нее: ее дела, нога, сова».

Так надо писать истории минойских печатей.

07.05

Пришло письмо от Саши Бренера, зовет в Мадрид расписывать какую-то дискотеку.

Начал мазать «Портрет С. Ануфриева».

09.05

Верность абстрактному экспрессионизму для меня как «верность четвертому сословию».

Да он и есть, абстрактный экспрессионизм - четвертое сословие. Громоздящееся псевдоготикой, прерафаэлитами, черт знает чем. Нежелающее смириться со своей местечковостью, темнотой. Напластованиями метящее в аристократы, Элиоты.

10.05

Ждал поезда на платформе Цоо. Там же крутился мужичок, какого-то чмошного, восточноевропейского вида - селянская стрижка, в трениках, на руках наколки, подвыпивший, громко говорил по мобильнику и жестикулировал. Я смотрел на него с раздражением и опаской. Тут подошли две девушки-итальянки и стали по-английски спрашивать, как проехать на Александрплатц. Пока я что-то мекал и путался, подскочил тот подвыпивший мужичок и, мешая румынский с немецким, очень точно им тут же объяснил, что надо пересесть на 8-Ва11и. Потом мы оказались с ним в одном вагоне, он что-то бормотал мне (возможно, о сходстве румынского с итальянским), я посмотрел - а лицо-то смышленое, в ухе сережка, держится доброжелательно и независимо (как ловко он просигналил издали свистом тем девчатам, когда они пошли не к тому выходу!), и со мной потом попрощался вежливо. Такой он вот наш Берлин, как «Речные заводи»!

12.05

Разглядывал образчики критского искусства - их изящнейшие вазочки с растительным декором или бегущими спиралями, ромбами, их фрески, локоны черных вьющихся волос. Все это напомнило мне 60-е. Короткий проблеск времени, когда мы стали вдруг похожи на критян, когда мы надеялись.

16.05

Ужасно медленно сохнет эмаль на «Портрете С. Ануфриева». Сверху уже пленка твердая, но под ней все мягкое. Поставишь стоймя - так эта пленка начинает коробиться волнами. Так и лежит картина на полу, загромождая мне всю комнату.

Читал у Ремизова во «Взвихренной Руси» о Петровских стройках: «люди такой страсти, отчасти и заряженные, или, вернее, завороженные Петром, его необычайным упором и кипью работы...»

и та нить неразрывная, что вяжет это со сталинскими лагерями, с «контрольными замерами» у Шаламова

серебряное сияние Петра, который просто «любил море, механику-фонтаны», и как оно померкло в вонючие коммунальные подштанники Сталина.

18.05

Разглядывал «Портрет С. Ануфриева» с заливами эмали внизу, которые все не сохнут и подергиваются рябью, и вспомнил свою первую «получившуюся» работу (1981 год), эту блямбу силикатного клея, в которой непредсказуемыми дендритами разошелся цвет. С каким вожделением я доставал ее вновь и вновь с полочки над кроватью в общаге! Потом сделал еще одну работу с силикатным клеем, она уже получилась не так красиво, но все равно я был счастлив с ними - эти полосы гуаши, пастозы, затеки краски! Я все-таки стал геологом, как и мечталось в детстве! «Колотом в толще случайного» - так написал я много лет спустя в ответе на какую-то дурацкую анкету: как, зачем и почему вы стали художником.

Конкретная, а не абстрактная любовь к людям. Нарыв лопнул - смешались в гное политика, и мама, и красные лепестки маков. Он писал не для читателя, для себя самого. Он

писал как слышится, с краю, кругами и нимбами. Ветер рвал бороду.

19.05

Финал Лиги Чемпионов: «Челси»!!!

Какой же замечательный парень Дрогба! Великолепная, режущая, веселая смерть-смертушка. Его ноги - пальмы нерушимые Квикега, его бедра, его непреложный отрубающий краевой удар. На 88-й минуте, с единственного углового у «Челси» (против 18 (!) у «Баварии») сравнял счет. И в серии 11-метровых забил последний, решающий, с короткого разбега, без проблем разведя по углам вратаря и мяч.

20.05

Мы приняли на себя все соки отчаяния. Но не так, чтобы очень. Когда Бородино становится блином. Такова жизнь в сегодняшней Москве. Когда белая лаванда становится бетоном, зданием, Бородином. Тазиком.

Когда я был маленьким, я боялся темноты, стоило выключить свет, меня начинало тошнить, я кричал «мама! мама!» - она уже знала, что надо бежать с тазиком.

Мне кажется, Путин боится темноты.

23.05

Крит, Гераклион. Здесь вместо греческого узо все пьют граппу (хотя называют ее «ракией») - такую мерзкую, сивушную, что даже я пью ее с трудом.

Путин хочет, чтобы Россия стала, как Греция. И, может, он отчасти прав в этом. Только России, чтобы пережить то, что пережила Греция, еще три всемирных истории надо. А Путкин - просто обычный византийский император, какого-нибудь XII века.

24.05

Визит в Кносс не впечатляет. Дело даже не в туристах,

а в том, что из-за загородок никуда нельзя зайти (пишут, что в 70-е годы главная лестница еще была открыта для посетителей). А ведь материал минойской архитектуры это не камень, а сам свет - световые колодцы, пересечения света и тени. Но ощутить их невозможно.

Разве что поучителен вид на дворец со стороны - коробчатое нагромождение, не заботящееся о своей внешности (не то, что у египтян). У минойцев все происходило внутри - там свет, и тень, и тайна, и распределение благ. Приватизация. Просветы внутреннего. Бытие единое, частное, множественное.

26.05

Ночевал в Ниде, под кленом у древнего источника Аналипси. Сквозь листву светили звезды. И ведь здесь же, у этого места родился Зевс. Ну, точнее, рос тут в пещере, мочил пеленки, юноши-куреты танцевали и били по щитам, чтобы не слышно было плача. А потом он воз-

рос, и овладел, переспал со всеми этими звездными вихрями - с Ио-Большой Медведицей, с Европой, Алкменой, Семелой, Майей.

Огромное пастбище Ниды прямо передо мной. Сочетания солнца и тени, из которого вышли боги. Вот почему нужны горы, тени от их вершин. Возможно, «лабрис», двойной топор Зевса, это не только зигзаг молнии, но и абрис горы.

Поднимался на вершину Иды - тяжело, особенно по снегу. Зато приятно скользить по нему вниз. Так и наша жизнь - карабкаться в молодости наверх очень тяжело, страшно, как в фильмах Ларри Кларка. Зато легко скользить вниз под гору. А что будет, когда спустишься? Ну, будет ужин. Потом, правда, сон.

27.05

Опять ночевал под открытым небом у источника Ана-липси. Звезды сияли еще ярче, но потом с гор спустился холодный туман. Вдобавок, до меня все время доносилось какое-то шебуршание у закрытой таверны внизу на дороге. Зато в семь утра (!) я наслаждался бесплатным концертом под завтрак, с музыкой и маскулинными народными танцами. Это готовился марафон на вершину Иды, там, где я был накануне.

Я же тем временем выдвинулся в Камарес, и получил одно из самых опасных приключений в своей жизни. Я торопился, чтобы не опоздать на автобус, до Камареса 5-6 часов тяжелого пути. Как водится, сбился с дороги, полез вглубь ущелья, думая, что там будет пастушья тропа - но там в какой-то момент уже не было никаких тропок, даже козьих. Несколько раз мне приходилось снимать рюкзак, бросать его вниз с уступа и карабкаться вслед за ним. В какой-то момент из рюкзака вылетела и разлилась фляга с водой. Искать пробку не было сил, да и уже незачем, так

что я оставил флягу там же, с налепленной на нее Анютиной фотографией. Это был классический «рот! о!⁷ по геШгп». Надо было лезть только дальше в ущелье. Больше всего я боялся, что оно окажется заперто стенкой - хотя мои геологические познания и карта такой возможности вроде бы не допускали. Это был бы пиздец! Но в конце концов, исцарапанный, я все же выбрался на шоссе и по нему доплелся до Камареса, упустив случай посетить пещеру, где когда-то нашли знаменитую керамику. Так что об этом придется и впредь только читать у Кереньи, радуясь, что со мной самим все обошлось.

Обгоревший, ополоумевший сижу в таверне в Кама-ресе, жду автобуса. Вокруг виноград, ласточки летают. Тут же местные мужички расслабляются пивом и в шутку делают вид, будто роняют стаканы. Они, впрочем, пьют греческое, а мне, не спрашивая, принесли «Амстель».

В автобусе обратно в Гераклион. Горы, рассекающие небо, море, на горах - деревья и виноград, в недрах -священные пещеры. Человек, собственно говоря, в этом мире и не нужен. Только чтобы смотреть. «Мы - глаза мира» (было у меня такое откровение шесть лет назад, на другом греческом острове, на Спросе). И еще ощупывать - камни, листву, таинственную изнанку гор. Может, здесь и появляются минойцы - соединение взгляда в небо и ощупывания, танцы с быками. Надо, кстати, не забывать главную цель моего путешествия - поиски ответа на вопрос, почему минойцы были такими счастливыми.

Пещера Камареса, между прочим, находится на высоте 1600 метров. Почему неолитические люди забирались так высоко? Обезопаситься от зверей? Низины, заросшие лесом, были для них еще более негостеприимны? Или они сами по себе были еще не людьми, но какими-то горными существами, вихрями в ступоре: «тельхи-нами», «куретами», «дактилями»?

Опять в кафе в Гераклионе. Да уж вместо того, чтобы чувствовать себя евреем, видеть в каждом «своем» Давида и наживать, бледным, геморрой за Торой, я буду лучше, вслед за Генри Миллером и Гумилевым, искать Одиссея и Диомедом в каждом ушлом греческом официанте.

И еще кипарисы, которые любили изображать турки. Нет, я не оговорился. В данном случае, именно турки!

Проверил заодно интернет. Герман Титов пишет, что очень «прочувствовал» мой портрет Ануфриева с полустертой надписью. (Очевидно, Ануфрий развел его на бабло). Вдохновленный, придумал писать по возвращению в Берлин портрет Тимощука.

Никогда бы не подумал, что меня так зацепят именно «портреты». Ведь люди, личности, психология - все это не очень-то меня интересует. Но интересуют патетические эйдосы - в сочетании своей случайности и пред-заданности. Люди как деревья, захваченные порывом ветра. Вот эта крона этой вот оливы.

(Когда даже пафос - и тот сомнителен, нелеп. Как полустертая хвалебная надпись Ануфриеву или дурацкая головная повязка цветов украинского флага, которую я обязательно пририсую Тимощуку. Как эти заметки).

28.05

Спустился пешком на плато Лазитти (это там где стояли когда-то тысячи ветряков). Сначала на гребень, по зигзагам старой полуразбитой венецианской дороги (по ней на мулах вывозили пшеницу), потом вниз, к этой изобильнейшей долине. Надо посмотреть «еще одну» пещеру, где родился Зевс - Диктейскую. Оказался единственным постояльцем в милейшей гостинице, где все коридоры завешены «килимами». Только вот незадача -как теперь выбраться отсюда. Пешком через горы, как

Юрий Лейдерман собирался, уже не пойду, слишком устал, а там самый трудный участок. Автобусы отсюда ходят раз в неделю, черт знает когда.

29.05

Диктейская пещера оказалась полной ерундой. Вдобавок, куча туристов, из них больше половины русских. Многие прямо прут полуголыми, обильно уснащая свою речь «нахер» и «обосраться». Зато дети обязательно с нательными крестиками.

На обратном пути присел на скамейке рядом с какой-то крестьянской хибарой. Столик, покрытый клеенкой - совершеннейший Каролино-Бугаз. Повезло мне, что в детстве у меня была своя «Греция». (И не очень много России).

Остался на еще один вечер в этой деревушке. Через дорогу на школьном дворе играют в футбол - типично по-деревенски: мальчики, девочки, малышня, взрослые парни, все вместе, тут же катаются на велосипедах, стрекочет мопед, кто-то уезжает, подъезжает, вратарь шутки ради иногда утаскивает ворота.

Но опять и опять - за стрекотом мопедов и телевизоров - я же нахожусь в тех местах, где родился Зевс! Накачиваю себя? Естественно, но ведь эти древние боги -- не Спаситель, открытый навстречу всем и спасший всех, непонятно зачем и отчего. Они были ступором земли, дерева, неба, вина - исступляющие тебя, остол-беневающие. Как та маленькая гадюка, что я видел сегодня - грелась на дороге и скрылась в кусты стремительным зигзагом вбок.

30.05

Сития оказалась замечательнейшим городом, прямо какой-нибудь гриновский Лисс или Зурбаган. Так и представляешь, приезжает туда стареющий Юра Лей-дерман, идет бродить по набережной, видит - шхуна старая стоит. Его окликают оттуда: «Нам, - говорят, -человека не хватает, идешь с нами матросом?». Ну он и «идет», и начинается «Бегущая по волнам»...

Все мы дети своей земли. И я, черт возьми, не сын березовых рощ и перелесков! Я сын моря, порта (вот как здесь, в Ситии), степей, глинистых откосов. Поэтому я «интернационален». Ну, пальмы, конечно, для меня чересчур - хоть и были у нас в Аркадии во времена моего детства несколько чахлых пальм, потом они засохли окончательно - но я себя чувствую прекрасно всюду, где есть акации, платаны, пирамидальные тополя, отсвет набережных огней в бухте, беседки увитые виноградом. Средиземноморье. Или хотя бы что-то из этого. (У меня не было гор).

31.05

Ночевал на пляже в Като-Закросе. Это самая восточная точка Крита. Я хотел увидеть первый луч рассвета. Солнце ведь вставало из моря прямо передо мной. Но под утро мне приснился какой-то другой охуительный рассвет, с тропическими ураганами над морем, что не мешало ему происходить на пляже «Аркадия», и где-то же рядом возились Гильбурд с Ракевичем. В результате, тот, настоящий, рассвет я проспал.

01.06

Я опять в Ситии. Греция - которая все равно остается былью и сказкой и «подорожжю» одновременно. И даже если она тебя порой разочаровывает на предмет встречи с богами (я встречал их в Греции только дважды, на Самосе и на Спросе - Геру и Гермеса), то все равно, пока мечта еще не прервалась окончательно, она остается «той Грецией». «Ум-ухмм», - вздох старой собачки, которую прогуливают по набережной в Ситии.

02.06

Из Ситии на автобусе добрался назад в Гераклион. Под утро мне снилось, что бытие, и мое в частности бытие - есть лишь кратковременное исключение из общего порядка причинно-следственной сплошности мира и гор. Потом мне снилось, что я все-таки лучше художник, чем Звездочетов, который только копирует картинки, в то время как я продолжаю очерчивать линии (моего) пути.

Поехал в Фест. Здесь меньше людей, чем в Кноссе, тише, слышно пение птиц, ветерок с гор. И в самом деле начинает звучать какая-то мелодия чистоты и света. Эта жизнь была почти все время под открытым небом, среди массивных стен. Особенно если представить себе, что они были не такие торчаще-каменные, как сейчас, а белые, штукатуренные, на манер мазанок. Абрис легкий, птичья поступь прямоугольников жилищ, амбаров, наброшенная на склон горы. Вроде Японии или Ле Корбюзье. Тема Хранения, бриколаж двойного топора. (На следующий день я увидел в музее древнюю плакетку с фасадами критских домов. Они выглядели в самом деле, как какие-то Черемушки, урбанизм 50-60-х!).

В общем, эта «мелодия хранения» звучала во мне все отчетливее, пока я не обнаружил, что народ вокруг вообще куда-то исчез, и я остался на развалинах один. На выходе проверил - я задержался на лишние полтора часа, калитка была прикрыта, но не заперта на замок. Возможно, милые греки не возражали даже, если бы я остался там ночевать. К сожалению, подумал об этом слишком поздно.

04.06

В высшей степени «европейскость» свойственна критянам, судя по сохранившимся изображениям - нет, это не египтяне, не вавилоняне какие-то, это наши братья, их слегка вздернутые носики...

07.06

Набрасывал эскизы к «Народной песне» и «Тимощуку».

08.06

Читаю книгу археологических эссе о культе на древнем Крите. Попытки прокинуть мостики от изображений на минойских печатях (контекст которых тонет в нерасшифрованном линейном письме А) к раскопкам микенских святилищ (которые на 250 лет моложе), и еще дальше через «темные века» - к Гомеру. Точнее, в обратной последовательности. Поклонения деревьям и камням. Но что это были за божества, кому они там поклонялись на вершинах гор?

12.06

Три типа линий - конусы гор, волны моря и наброс прямоугольников хранения. Медленно, очень медленно священный камень набухает изнутри, становится пифосом, амфорой - второй, третьей пещеркой на склоне горы, ракетой, пронзающей измерения длины и ширины.

13.06

Днем, пока жевал суп, с колоссальным удовольствием читал стихи Анатолия Маковского. Местами - просто Ли Бо в советских сибирских поездах. Дело даже не в замечательных неполных рифмах, а вот в этой бодрости, пестрой переменчивости, подвижности сознания и языка, каковые и суть поэзии.

17.06

Гуляли с Сашей Погребинским по Одессе, зашли почему-то во Дворец Бракосочетания, потом - в Новую Синагогу. Саша встрял там в долгую дискуссию о независимости Украины, Польши и. т. д. Разговор дошел даже до турецких («трансильванских») ковров. Потом я повел Сашу к нам ночевать. Усталый, он несколько раз припадал мне на грудь.

18.06

«Непонимающим, что они должны умереть - открыть двери, помочь с пониманием». Так Миро мог бы рассказать о своей живописи, особенно поздней (подложная цитата).

19.06

Почему-то я нахожусь в какой-то на полшага асинхронности с миром, и это мешает завести мне амбар - только струны. Дворец струн, и мальцов, и уточек, и медвяных ног. Вокруг шорох деревьев - однако с яростью озлобленного Хуссейна, однако в стороне. Я выхожу на широкие пастбища Ниды, Додоны, Диотимы. Ноги Диотимы. События. Пиршества. Оскал.

Мне бы так хотелось услышать симфонии этих дворцов-складов, этот хип-хоп, наброшенный на склон, как струны, натянутые на склоне. Разошедшийся какими-то погребками, клетушками. Наброс на валуны, поклонение камням, стволам. Прикройся, Ираклий! Антоний! Всегда струна - травинка. Или необретаемая разница между травинкой и травой. Между мной и обществом. Я в полушаге, никому не нужный, неуловимый лимонадный оракул.

Или вот, скажем, захожу я здесь, в Берлине, в квартиру Гржебина (у которого было издательство «Шиповник»), а там его дочка все учится играть на пианино, а потом он разоряется, а потом она открывает дверь:

- Идите сюда быстрее!

Медвяная легкость земли. Мед, тертый сыр, мука -затирушка, напиток, именуемый «кикион».

О, дочка Гржебина впотьмах. Шиповник, лавр. В цветочках.

20.06

Заходили Михайловы смотреть работы. Им, вроде, понравилось, хотя Боря больше упирал на то, как это показывать на выставке. Все мыслят выставками, инсталляциями, контекстом - а я, как Полифем из другого мира, все переживаю за этот мазок, за тот мазок.

21.06

Днем еще раз позвонил Михайлов воздать советами за вчерашний показ. Но опять-таки, всё в категориях мозаики, конструктора - поп-арт, соцреализм, соц-арт и т. д. Арифметика. Я же пытался говорить ему, скорее, об алгебре, функциях - когда ты не прибавляешь орнамент к горе, но дифференцируешь его горой.

Однако Михайлов верно заметил «расслабленность», «отпущенность» моих работ. Этакую никчемность, я бы прибавил. Недаром мой первый и, кажется, единственный художественный манифест, который я сподобился написать в далекой юности, назывался «Искусство не пришей пизде рукав».

22.06

Хранение как утепление основ и их изничтожение: гладкий медовый живот, дравидский живот потемнее. Мелодия отсеков, наброшенная на склон горы. Круж-ковость взгляда - школьного, шкурного. Крики детей за партами. Это потом уже придет Рембо. Он напоит ковчег допьяна и сдвинет его со склона. Между Критом и Шарлевилем, между Кноссом и Думой - судьба человеческая, ее крики, стоны утробные, как выбивают ковры. Ярятся Вол, Осел - помощники. Жизнь играет отсеками по склонам гор - капсюль, ящик, но тут же и рассадой на балконе, мамой.

Пока хранение не изничтожено - разве что даешь волю языку, и он потягивается, в потягушки-спатоньки. Даже если делаешь это неумело, он будет благодарен. Нагибаешь его, как Геракл, а он Антеем так аппетитно выставляет булочки и пипка болтается под ними.

25.06

Чемпионат Европы. «Наши» (в данном случае которые немцы) играют командно так здорово, что даже трудно сказать, кто из них играет отлично, а кто - чуть хуже. По-моему, все играют прекрасно - Хуммельс, Хедира, Озил и т. п.... Но еще перед глазами все стоит вчерашний пенальти Пирло - спокойненько закрученный в ворота, так, что даже я был на полсекунды в уверенности, что мяч летит мимо. Невообразимое хладнокровие! У него взгляд как у нашего черноморского бычка, такой слегка навыкате - мягкий, сосредоточенный, без претензий, но выкатит кого угодно.

26.06

Да, бог - как стебель, как хребет,

как холка у осла,

порог воздушный. Я вздохнул -

примчался ветерок с соседнего холма.

Канабис, мак глядят, раскрыв глаза -

ну, Сева, я сейчас приду.

Ты понял, Митридат?!

Писать на переходе от света к тени, от белой мазанки к погребу, где ракурсы хранения парят и истончаются в полудне. Мелодия хранения - когда она еще была танцем, жимолостью, ритурнелью. Печать, еще хранящая сама себя, воздух этого, того, третьего мира - печать «опля!» (перепрыгивание через быка) и удерживание на загривке быка.

Прекрасно! - выпить все впечатления Моне - и рябь воды и шебуршение мачт, лишь солнца мяч останется гореть. Испить. И вновь писать свой край. Ходить кругами, носки когтистые в ущелья гор вставляя, или ладошкой шлепать по бухте, по Днепру

28.06

С 10-го этажа гостиницы в Любляне я смотрю наискосок, на угол нескольких старых многоэтажных домов с островерхими крышами, наверное, 50-х годов. Свет и полутень, на балконах сушится белье. И все. Что так привлекает меня в этих видах, затаскивает, как наркота? Вот это чувство жизни, бытия, которое ухватываешь целиком - о, даже больше! с лихвой ухватываешь - и в то же время не можешь приблизиться, остаешься параллельным. Что-то такое в «Менинах» Веласкеса. Чужое бытие, которым ты вроде так полно владеешь, и тут же выпускаешь его из рук на небольшую, но неперекрываемую дистанцию. Чужое бытие - до судороги твое и не твое одновременно. Под синим небом.

29.06

Вчера получил от Германа несколько картинок старых работ Абрамова.

Можно представить себе особую геометрическую фигуру, в узлах которой находятся Кабаков, Пивоваров и Абрамов. Но это и не треугольник, поскольку верхняя точка (Кабаков) - ясная и мощная, а две другие - как бы аморфные, сами себя не знающие, кисейно и кисельно западающие внутрь. Впрочем, в этой мягкости их особое очарование. Поражение, вышедшее, запавшее за грань поражений и побед.

При желании можно к этой фигуре еще и Михайлова присоединить. Получится нечто вроде ромба. Но Михайлов (нижняя точка этого самого ромба) столь же обширен и мощен, сколь и Кабаков, но при этом чувствителен, непритязателен, послушен жизни. Так что это и не точка уже, а, скорее, поверхность земли, основание. И на этой поверхности стоят дома, ходят люди - бомжи там, фаши-

сты, пролетарии, «маздоны» всякие, как говорит Боря... Над ними светит солнце - то самое, из песни «Солнечный круг, небо вокруг...». Впрочем, здесь мы уже выходим в мир - где схемы всегда будут притянуты за уши, а слова - носиться мимо ушей.

(В эту схему еще можно было бы вставить Булатова, Васильева и т. д., и написать очередную, после Кабакова, после «Медгерменевтики», книгу «60-е», «70-е», «80-е» и иже с ними годы. Однако мы этого делать не будем).

30.06

Полуфинал Германия - Италия, который я в рамках своего перформанса комментировал с завязанными глазами. Немцы проиграли. Остальное помню смутно.

01.07

Пил пиво в кафе у реки. Мысленно разговаривал с мамой, папой, Вадиком Фишкиным, кем-то еще. Прогулялся до плотины и сахарной фабрики, восхищался образчиками люблянской архитектуры. Вечером оказался в том же самом кафе, уже в большой компании. Потом еще долго гулял после их ухода, забрался на люблянский Град, там любовался деревьями под уличным светом, пошатываясь брел назад, напевая «Любляна, я люблю тебя!». Молодец, Юрка! Собственной жизнью доказываешь себе множественность существований.

02.07

Написал длинное стихотворение о критских печатях. Но больше всего мне понравилась первая строчка:

«О, наблюдение печатей - минойских, критских...да хоть маланских!»

(Для тех, кто не знает - «маланцами» в Одессе шутливо называют евреев. Это не считается оскорбительным, часто используется как самоназывание).

03.07

Перечитывал с похмелья воспоминания Гидона Кремера. Опять все та же тухлая советская интеллигентская всеядность. Долго не мог вспомнить, кого мне это напоминает - потом сообразил: «Заметки и выписки» Гаспарова. Но еще больше это напомнило мне нор-мальненькую, интеллигентную, «музыкальную» семью моего школьного друга Димы Гильбурда. Они, впрочем, дружили не с Кремером, а с Эмилем Гилельсом, Аркадием Райкиным и кем-то еще. Да какая хуй разница.

04.07

Египтянин в передничке стыдливо отворачивается вместе с ланью. Кисть, ручка детская гладит выпуклости шлема - эх, когда бы не Елена.

Я все пытаюсь описать, что же происходило в переходах минойских дворцовых чуланчиков, констелляциях света и тени - правды, отброшенной, отринутой, отраженной саму на себя. Эх, жало-жалить, логово цветка.

Света лучи жарче в течение дня, но круглые впадинки ключиц.

И линеарное А, которое мы не можем расшифровать, всегда пребывающее для нас на восьмом месяце.

06.07

Еще раз о МКШ (Московская концептуальная школа).

Моня стал бы долго рассуждать, почему и кто что сказал, и у кого какие комплексы, но суть дела от этого не меняется, точнее всех про моек. конц. сказал Бренер: «Халтура!». Или даже он сказал лучше: «искусство халтурщиков». Т.е., искуссво может быть стоящим, но сделано оно халтурщиками. В глубинном смысле, по устремлениям своим - эти люди могут быть вполне честными и способными творцами, но изначальный поток халтурности накладывает отпечаток на все ими сделанное. Примеры: Альберт, Захаров, Макаревичи. А почему это халтура? Поскольку советская (что навсегда слито в одном словосочетании) - продолжение Советского Союза с его тотальной сигнификацией и тоталь-нейше халтурной сигнификацией.

Из этого ряда, как всем уже понятно, возвышаются два художника - Кабаков и Монастырский. Просто в силу своей одаренности, исконной своеобычности. Что-то такое пробивалось у Кости Звездочетова, но быстро оказалось заболтано, ушло в пузо.

Однако проблема Кабака и Мони - старость. Силы воображения и лабильности ограничены, а у них нет ничего собственного, завоеванного, что могло бы это поддержать.

Об этом я думал, читая Леона Богданова - при абсолютном внешнем спокойствии и как бы комфортности, так как раз много «достигнутого».

07.07

Вечером покатил назад, на юго-восток. Были с Сабиной на типично бессмысленной выставке, организованной ее студентами в каком-то молодежном гадюшнике в Кройцберге. Меня зацепила только работа с чтением стенограммы суда над Чаушеску - под проезд камеры по верхним этажам бухарестских девятиэтажек. Когда знаешь, что после этой невнятицы, десять минут спустя, их расстреляют.

08.07

Не знаю - наверное, можно быть счастливым, когда животное просто греется у тебя на коленях. Однако все животные соревнуются сами с собой и только с собой - в потоках крови, спермы. Станок, глазастый лев. Аты танцуешь танго (внутри страницы). С Минотавром.

09.07

По-прежнему радуюсь чтению Леона Богданова. Монастырский написал, что тоже пробовал читать когда-то, но ему показалось слишком «синдроматично», как анамнез... Однако ведь у всех, почти у всех (кроме алмазного батыра Ли Бо и ему подобных) есть синдроматика. У кого-то исковеркана душа, у кого-то - нога, у кого-то - Родина. У нас, большей частью, все вместе. Важно, что мы делаем с этой синдроматикой. С чем мы ее сплавляем и куда сплавляем. То же «Каширское шоссе» - великолепно. А вот квартирные разборки с Куропцовыми (в «Ремонтных работах на Каширском шоссе») - не уверен. Это вопрос этики, а не стиля. Написано замечательно. М. вообще может написать замечательно о чем угодно... хоть о чернильнице (сказал бы Чехов), хоть о говне Путина (это я говорю, моя синдроматика).

Но М. рефлексирует свой диагноз, играется с ним, лелеет его, а Богданов - просто живет. Ох уж эти реф-лексанты, ужасно боятся безоглядности, им бы все рассуждать, откуда ноги растут. (Из жопы, естественно. А последнее время - из жопы Путина, кормушки).

Заканчивал «Попугая» - много возился с пропорциями птичек вокруг него, все увеличивая чуть-чуть то там, то здесь. Сегодня надо подрисовать под них само окно.

Непонятно - это имеет отношение к морю, или к горам за морем. Но главное! - все работы должны быть сделаны ради этого и только этого. Даже бескозырка-бе-столковка, и гюйсы здесь вторичны (полуторны).

10.07

Разглядывал критские печати, и от незначительного толчка мой велосипед прямо-таки разлетелся на части -цепь расколота, колесо сорвалось, руль на две половинки. Отправился в мастерскую, стал выяснять, можно ли починить, но почувствовал, что здесь что-то не то. Поспешил проснуться и был рад убедиться, что это только сон.

12.07

Опять заедался с Моней. Начинается все интересно и дружески, как в былые времена, а потом сворачивает к одному и тому же, до головной боли. Пустая трата времени, в какой-то момент М. сошлется на возраст - и до свидания.

Спор «романтика» с «классиком». Прав был Гройс относительно Московского «романтического» - и не прав же, поскольку концептуализм, рефлексия не могут оставаться долго романтическими. В Московском слишком много было от Советского Союза. Он захотел «места», дома, квартиры - классики.

13.07

Разговор с Богом. Он смотрит наверх - там калитка.

Что это? Трагедия, английский, персонажи расходятся в жизнь. Правильно? Правильно.

Внизу калитка, женщина туда смотрит. Русский язык, комедия, персонажи разбегаются в поле. Правильно? Нет, не правильно.

14.07

Мне приснился Олег Канищев из моего класса. Фанфарон, тупица и отчасти антисемит, он был мне малоприятен. А тут вдруг я чувствую к нему огромную симпатию. Выясняется, что он не чужд совр. искусству (в реальности разве что его отец был важным архитектором в Одессе) -работал в съемочной группе в путешествии по Бразилии, фильм был потом показан на Документе. Знает кое-что и с уважением отзывается о моих работах. При этом я чувствую в нем ауру неудачи и грусти - похоже, проблемы с семьей, с алкоголем, да и в той съемочной группе он явно был не на первых ролях. Но меня это тоже располагает - в нем есть горечь понимания. Уже проснувшись, стал мечтать, как хорошо было бы встретить такого Олега Канищева. Убедить его, в конце концов, показать мне свои работы, и там оказались бы замечательные и никому не нужные наброски каких-то построек среди джунглей. Дружить с человеком, с детства знакомым, но при этом вдруг ставшим чудесно настоящим, неуверенным, грубым и трепетным - другим.

15.07

Обменялся несколькими письмами с Моней. Забавный его прикол с длиннющими идиотскими «именами файлов». Но как только там появляются знакомые рожи или знакомые имена, весь этот коммунальный «референтный» круг, мне становится скучно. Под конец еще Моня в своем, дескать, наивно-невинном философствующем стиле прислал мне ссылку на какое-то видео из телевизора в ютюбе и стал интересоваться: как это, на мой взгляд, «феномен» или «не феномен». Пришлось кратко ответить, что, на мой взгляд, это хуйня.

16.07

«Тулса». Фотографии Ларри Кларка.

Парень целится из пистолета в окно, сзади кусок американского флага, только звезды видны. Это порыв, это конец нашего мира как возвращение к порыву ветра. И наша хрупкость. Мы настолько хрупки, особенно в юности, что выстрелит в нас кто-то или нет, это уже почти не имеет значения. Смотреть на изгиб зеркала, рамы, ту полочку, эту, вдвижка наркоты - это уже почти не имеет значения.

18.07

Так оно накапливается в течение сотен лет - автобус, желтый свет. А потом следует: вот сейчас вдарим цветовой фон, здесь зелененький, тут красный! И это землетрясение, конец очередного дворцового периода.

19.07

Утром читал Богданова. Уже уходя в мастерскую, бросил взгляд на следующую страницу и вдруг увидел:

«... Я вспоминаю засыпанные домишки на окраине Рашкова. Где дверь видна, где окно, где угол дома... Дошли до пещер, ближе к верхнему краю обрыва. Там нашли кремниевую пилу и пару наконечников стрел».

Рашков - это на самом берегу Днестра, на территории нынешней никем не признанной Приднестровской Республики. В Рашкове родилась моя бабушка.

Я, кстати, так и не понял, что там случилось: обвалилась земля от подземного толчка или Днестр подмыл берега? Наверное, все-таки имеется в виду Карпатское (Вранчанское) землетрясение поздним вечером 4 марта 1977 года. Толчки ощущались и в Одессе, я хорошо помню. Это был конец чаушесковской Румынии - ушла нефть.

Вся книга Богданова, «Заметки о чаепитии и землетрясениях», по существу ведет к последнему землетрясению - Степанакертскому, которое подвело черту под Советским Союзом. Но Богданов до него не дожил, он умер в 1987 году.

20.07

Даша прислала пару строк замечательного анализа моего «Портрета С. Ануфриева». Надо только написать ей, что я еще не могу без еврейского ерничества - отсюда эта полустертая надпись, то ли за здравие, то ли за упокой. Но маленький, озабоченный, идущий за опущенным Ануфриевым-Дионисом - это я сам.

21.07

Сделал наброски. «Портрет дочери» - вряд ли пойдет. «Портрет Андрея Белого» - возможно! Попробовал идею с большими крестами для «Портрета Тимощука». Она вроде спасает эту картину, переводя ее от «провала» к «хуй его разберешь!».

Да, вбок. Пока еще идет разметка фарватера, расстановка бакенов - справа и слева. Хотя хотелось бы, конечно, поскорей углубится в фарватер - как пьяный корабль, под нависающими лианами, как Квике г.

Светит солнце над кальмаром, светят холмики как разговоры, грудки, грудки и разговоры.

Нет созданий - лишь агрегаты, -бульба, гиря, бамбула неба, не пошли уж сегодня в школу ребята, ну так пусть начинка свалится влево -от копытца выемку на арене.

Но главное, конечно, летающая рыба. Само хранение, судорога в тот миг, когда оно открыто свету, всегдашний миг.

Или блик, союз летучей рыбы с каракатицей - мы будем лить сепией сколько хотим на огромных холстах.

Две обнимки: быка со львом и каракатицы с летучей рыбой. Сплетенья, аппаратусы и ленты.

Оно печение, оно кружок к кружку, кручение на рассвете, и в школы не пойдут сегодня уж ребята (дети).

«От вечного ветра небытия загорожен Домом свободно совпадающего. Кубатура счастья во множественном числе и обратной перспективе двух линий, каждая из которых параллельна самой себе - звук природы непрекращающий-ся». Л. Богданов

26.07 Самолет стал снижаться в белую ночь Оулу - как в прекрасную тихую смерть, пастельную, колышущуюся какими-то голосами, щебетом, огнями на мысу залива.

Эта невыносимая, неухватываемая суггестия белых ночей. Приключение, в котором ярость и абсолютная тихость слиты заодно.

Квартира на первом этаже финско-черемушкинского дома. Андрей и Настя уже хорошо тепленькие. Я буду спать у них на тахте в гостиной, как вернувшийся в родительский дом гимназист.

28.07

Бухали с Петри и его хором. Он коптил рыбу, рассказывал свои смешные и трогательные финские истории. Очень хорошо сказал про их деятельность: «Мы работаем в серой зоне между современным искусством и дуракавалянием».

Белой ночью шел пешком из города в аэропорт, три часа по велосипедным дорожкам параллельно шоссе. Было совершенно светло, но вдруг я почувствовал в спину какой-то мягкий, теплый толчок. Оглянулся - это вставало солнце.

30.07

Смотрели «Московскую элегию» Сокурова о Тарковском, 1986 год. Клюква страшная. Начало наших бед, заподлицо с «Покаянием»: «Какая дорога ведет к хламу?», то бишь, храму. Я это тогда еще понял.

После сеанса М. 3. (я сидел рядом с ней) неприязненно сказала: «ты прямо весь иссопелся». Нуда, есть люди, которые умеют сплести все на свете - и православие с духовностью, и современное искусство, и мужа, семью, детей, и даже антипутинские демонстрации в некое респектабельное чики-пики. По мне, лучше уж отломать носик у самовара и сопеть еще больше.

Думал вслед за Галковским - хорошо, что у меня есть живопись и тексты. А то бы давно уже сошел с ума от злости. И тут еще Сирия.

31.07

Наша письменность приходит из тишины, из очерка света и тени, всплывает таинственными протоками световой слизи. О, этот солнечный столб, лишенный дождя! Письменность, письменность - козырек миру на глаза! Так говорит дедушка и рушится стеной, и ручки в карманы себе закладывает дедушка, вздымая бороденку, просчитывая абрисы светотеневые.

ИСТОРИЯ - ЛАЖА

НО В ЭТИХ

ОБЛАСТЯХ НАВЕРНОЕ

ДОЛЖНЫ БЫТЬ ЛЮДИ ДОСТОЙНЫЕ

ДЛЯ УМИРАНИЯ

ИНДИЯ

ГИМАЛАИ

ЗАВОД

ЗАБАСТОВКА

01.08

И еще, наверное, надо записать, что вчера Анюта, чистенькая и нарядная, последний раз отправилась в детский сад.

02.08

Моя белая Индия, моей родины гюль-гюль углы и красно-полосатый стяг -там на заре все в небе колышется погибающий детский сад.

Колышутся бревна в теплые носки недостижимые, изба-пятистенка - сочти углы!-

опять становится ивою.

Опять Хан-Мухамедов

будет в институте право читать,

ректором станет,

а войско Сюнь Цзяна гибнет на переправе

(там решетки и острые стержни перегораживают течение реки).

Разве может принести воды поросенок?!

Никогда он не принесет воды!

Старуха-мать разлеглась мертвой свиньей-картошкой -тщетно просил Пушкин перед смертью морошки!

04.08

Сделал портрет Брежнева с двумя кружками и кочкой. Это как если бы я подошел к Колерову (Модесту) и цапнул его за нос.

05.08

План 1-го альбома (политического):

- Брежнев

- Арафат

- Умаров

- Хуссейн

Другим альбомом могли бы стать «Горы и ковры». В каждом альбоме по 20-25 листов, куда бы вошли многие из имеющихся уже у меня рисунков. Однако это были бы иные по форме альбомы, нежели кабаковские - жалкие, экспрессивные, дилетантские, на грани лебедей.

Подобно моим старым тетрадкам середины 80-х. Или альбому того времени «Страдание - фактура жизни». В нем тоже было какое-то горячечное, обессиленное, проигравшее напряжение. Альбом этот, кстати, никто не видел. За исключением Монастырского, которому он очевидно тоже не очень понравился. Иначе был бы сейчас у него в коллекции, а не у меня дома.

И еще, как ни странно, мне вспомнились фотоальбо-

мы «на вылет», которые делал когда-то Вадик Захаров. Причем даже не те, где были собраны фотографии того же Мони или там кого-то еще из важных фигур, а вот тот один, где вроде бы ничего и не было, ерунда какая-то -дети, Лариска, фонтаны. Вот он мне очень понравился.

На самом деле меня все время занимает одна и та же, очень простая вещь: тот факт, что все делается экспрессией, возгласом, пафосом и тут же, рядом с ним - орнаментом и повтором. Поэтому я так уперто занимался восточными коврами. А до этого столько лет увлекался Русселем и Дюшаном, претворяющими случайное в орнамент сюжета. Еще раньше в маниакальном количестве делал свои книжечки, где придыхающие сантименты расписывались в, казалось, ненужный им, нелепый, насильственный порядок постраничного иллюстрирования. Или мои «Геопоэтики», где неясные, поэтические инвективы странным образом соединяются с конвенциями этнической идентификации.

Однако самое главное - тяга к изменениям, другово-сти. Орех никогда не говорит «я - орех!», он бормочет «я - река, я - грех, я - смех, я - другое». И день никогда не говорит про себя «я - день!», но «я - ветер», «я - облако», «я - солнце», «я - вечер», «я - ночь».

08.08

Перепечатывал какое-то свое стихотворение, в котором «зовут к обеду». Смежил глаза и увидел себя на остановке напротив общаги возле Планерной. Мне надо купить овощи к обеду, а я не знаю, где их достать. «Как это, - мне говорит пространство, - ты не знаешь, где их достать в такой огромной, безграничной Москве?!».

Я давно уже не вспоминал это место на Планерной и, наверное, я вспомнил его сейчас последний раз в жизни. Я предал его - как предаю тысячи других мест, и только

смерть положит конец моему предательству. Та самая «оглядчивость пространства», которую безуспешно мечтал никогда не предавать Пастернак.

Этот вопрос, я не знал как сказать: «она всегда одевалась по моде» или «она всегда одевалась со вкусом». Я видел этот вопрос, как снежное заседание, там стоял я снаружи приюта, почтамта, одну из двух кнопок я был должен нажать. Но речь шла об Ире.

09.08

Больше крепости! Больше восклицательных знаков. Эти конфигурации - гербы! Гербы!

12.08

Был на сейшене Дитриха, Кристофа и некоего Бенно, горниста. Играли хорошо, сосредоточено, лучше, чем с Летовым. В те минуты, когда удавалось следить за музыкой, я представлял себе некие структуры, рамки, создаваемые Дитрихом - здесь, скажем, переплет, потом - последовательность полок, какие-то полукружия и пр., а из них лезла фактура духовых, вроде каши из окна, но не забывая примериться всякий раз к проему вот именно этой, конкретной рамы.

И все равно было смешно смотреть, как толстенький Кристоф судорожно закладывает ножку за ногу, используя свою ляжку в качестве сурдины сопрано-саксофона.

18.08

Мне снилось, что я - незаконный сын Кобзона. Обедаю в гостях у каких-то персонажей. За чаем пытаюсь им объяснить, почему почти не общаюсь с «отцом»: «Ну понимаете, наши профессии... У нас очень-очень разные круги общения...» Здесь надо пояснить, что вряд ли есть на свете персонаж, внушающий мне большее отвращение, чем Кобзон. Ну, еще, наверное, Кулик и Петросян. Путин гораздо дальше.

19.08

«Утром, к рассвету, очень свежо, так что мне жаль было смотреть на голых детей, которые дрожали от холода и жались к матери, у которой не было другого покрова, как старый саронг. Стен нет, в полу громадные щели между бревнами. У детей оставляют на затылке род косички...» и т. д., у Миклухо-Маклая. Интересно, насколько я вписан в это существование? Как я могу его изведать? В этом мире? В том? Я есть эти дети? Может быть, только в сопричастности ветра.

20.08

Читал «Из города Энн» Омри Ронена, моего «конкурента» по премии Белого. Серьезный мужик, сын профессоров, общается с Берберовой, Набоковыми. Даже странно, что на этом - пусть ужасно маленьком и идиотском поле - я сумел его обойти, невежественный и косноязычный.

Омри очень мил, когда пишет о своем детстве или отдается (редко) чистому восхищению стихом. И становится невозможным, когда начинается вся эта тягомотина сравнительного литературоведения, подобно Гаспарову. Дескать, а вот откуда этот мотив пошел? Как будто они не понимают изначальной сходимости языка, имперсонального сходства всех мотивов, метафор, ритмов. Равно как и того, что цель поэзии - не в этой связуемости, а во взвихренности, разрыве. Ведь читал же Якобсона. Да что там, даже дружил с ним! А напоминает людей, которые при чтении эпизода с мокрым печением Пруста будут задаваться вопросами: а что за чай? а где был куплен? а как заварен? и почему к нему купили именно печение «Мадлен». «Ну да, - говорят они обычно, - ведь одно другого не отменяет». Еще как отменяет. Подменяет! В нашем мерзком желании инте-ресненьких тайн, маленьких совпадений, медгерменев-тики, подмены авангарда детективом.

Но главное не в этом. А в том, что Омри Ронен был участником Будапештского восстания и чудом остался в живых.

21.08

Не исключаю вариантов. Я сделаю моего «Гогена» Умаровым - лжецом, негодяем, ужасающим террористом. Или «безжалостным повстанцем», как хотите. Так вылезает он из материнской утробы.

«Портрет Гогена в образе Доку Умарова» (подобно моему старому «Портрету отца Анны Франк в образе командира Красной Армии»). Это не то, что Делез говорит: «Подойти сзади к философу и сделать ему чудовищного кадавра, который был бы одновременно твоим ребенком». Это отец Анны Франк или Доку Умаров подходят к тебе сзади... и что они с тобой делают?

23.08

Состязание между Колтрейном и Ричи Блэкмором. Они ведь всю жизнь друг друга ненавидели. А тут Блэкмор кричит: «Давай фламенко! Посмотрим, кто кого!». И надо видеть, как это видел я - движения, ритм Колтрейна, он становится будто шире в плечах, перебирает саксофон винтообразно, играет фламенко.

24.08

Все романы - неправильные,

это стада овец,

но среди них золотая косица, солнечный амулет,

это самый центр защиты,

идиотизм Днестра,

это на лапках вновь одурачено «эн-да-да!», правильный, дурно связанный,

в осыпях берег реки,

это кроссовки без задников - бегунки.

(Введенский как-то сказал о своем романе: «Все романы писались неправильно, только мой написан правильно, хоть и плохо». Роман назывался «Убийцы вы дураки», его рукопись пропала безвозвратно).

25.08

«... Песчаный берег около Сингора состоял собственно из мелкого булыжника, так что всю ночь море разбивалось с большой силою о каменный вал, и шум набегавших и снова удалявшихся волн, несших и передвигавших булыжники, был очень силен и не раз будил меня в течение ночи. Я проснулся, когда уже было совершенно светло, и посмотрел на часы; было уже половина седьмого. Посмотрел кругом - ни один из моих людей еще не встал; все они спали крепким сном...».

Это Миклухо-Маклай, «Дневник путешествия на Южную Гвинею». Как жалко, что я не читал его в детстве, в нашей дощатой дачной хибаре, и не воображал Кароли-но-Бугаз тем самым берегом. Правда, я читал «В дебрях Центральной Азии» Обручева. Но там не было моря. Про море, и берег морской, и события на берегу я читал «Илиаду». Но там была война.

27.08

На днях пытался объяснить Анжеле, почему концептуализм - это тупиковый путь. Потому что он переносит центр тяжести на причину художественного жеста, его основание. Однако, в отличие от самого искусства, которое всегда субъективно, всегда частность, причина может быть только объективной, всеобщей, иначе некому будет убедиться в ее причинной следственности. (Даже если это «обсосы» по Монастырскому, и особенно они -обязательно нуждающиеся в кулисе всеобщего). Так что за концептуализмом, а шире - за всем современным искусством, всегда маячит повседневная коммунальность кухни или парламента.

31.08

Суперкубок УЕФА, «Атлетико» (Мадрид) расквасил «Челси» 4:1! Хет-трик Радамеля Фалькао. На этом фоне Торрес - просто ноль бегающий. Да и от Чеха пользы мало, один танкистский шлем остался.

Шумели товары, шумели -эль мищиго! мищиго! бились волны вдоль борт -эль мищиго! мищиго!

глядела мама, глядела, эль мищиго! мищиго!

шла флотилия вперед, эль мищиго! мищиго!

Подобно тому, как исправленный дневник Маклая может больше сказать о путешествии, чем его же редактированный отчет, так и штриховые, непрописанные части картины могут больше сказать о пространстве ее.

01.09

Да, спотыкающийся, да, корявый язык - говорящий не то, что он хочет сказать, лишь тешащий свое самолюбие - Бык, был, бы...

Линейное письмо А, которое мы никогда не расшифруем, поскольку не знаем языка, на котором оно написано. В отличие от линейного Б - протогреческо-го, микенского, языка завоевателей, пришедших с континента. Укрепившихся на этой планиде, острове, но не знающих, что с ним делать. Бы..., Бык..., Бородач...? Тореадор? - Так ты, малышка, Тореадор? - Ах, окстись, Муравей!

Но все-таки линейным Б написано огромное количество накладных, связанных с посевами опийного мака. И этого теплого знания у нас никто не отнимет.

Это были другие, неведомые нам религиозные практики. Когда нападали кусты, узлы, отвороты одежд. Когда защищали камни. Выходишь из склада - а там сквер. Только сквер!

(Те самые склады опийного мака).

02.09

Ранним утром в рассветном воздухе над двором нашего дома раздаются стоны двух ебущихся мужиков. Что это? Экстаз жизни, рвущейся над расписанностью - «вот оно, только это!»? Или даже это уходит в распи-санность жизни, под ее край? Край Марса-плаща, Венеры-сопли?

Ездили с Анютой в мастерскую, на обратном пути попали в гуляние на Турмштрассе. Отвратительный почти до гротескности пролетариат. Наряду с турками, немало и русских. Не знаю, из каких окрестных щелей они вылезли. Такие ряшки! Те, что живут вокруг нас на Ноллендорфплатц - профессора по сравнению с ними.

Ох, Луна, что ж ты, подлая, сделала?!

Солнце!

05.09

Пририсовал «паучки» взрывов к портрету Доку Умарова. Хуже не стало, а был бы это холст, не бумага - вообще получилось бы отлично.

06.09

Раздвигая половинки, присаживаются на землю склада Осел, Бык и Петух. Таким изобразил их маленький художник из Като-Закроса. Многие искусствоведы считают его шизофреником. Возможно, он был первым шизофреником в истории искусств. Если это история, если это искусств. В истории хранения. Маленький художник из портового Закроса, где вдоль моря стояли сторожевые стены и бегал великан Талое об одной вене - так что все караваны были вынуждены двигаться только вглубь острова через все то же ущелье, по направлению к дворцу-складу в Кноссе.

Присаживается стодевятигрудая Артемида, мать зверей и лесных ручьев. Отныне она будет пионервожатой. Ее груди становятся платьем, ее молоко становится молокозаводом. Все бы хорошо, только уже некуда приторочить обереги. И щебечущую атаку взбесившихся оберегов в полях некуда пристроить. Этих петушиных гребешков, отворотов одежд, лишенных хозяев. Когда ты весело бежишь под защиту священных валунов, дотрагиваешься.

Динозавр и муравьед станут неотличимы от муравья. Честь и хвала им за это, конечно - эсесовец миролюбиво присаживается на землю, он расслабляет ворот гимнастерки, просит кофе. Порой он даже требует баклагу и становится грузином.

07.09

Дмитрий Замятин разочаровал. (Я прочел его короткий текст в «Зеркале» и многого ждал от книги). Оказалась новая, порой с меткими словесами, версия все тех же просвещенных патриотических перепевов о России, которая всегда «не то и не это». Он пишет слово Бытие с большой буквы, и в контексте его писаний все время хочется прочесть: Батый. Эти евразийцы вечно путают Бытие с Батыем.

Но два его текста, «Балашов» (тот, пастернаковский, «куда девался Балашов и где Хопер») и «Наброски к теории Великих Моголов» - замечательны! Наверное потому, что в них он рискует сравнивать не одно место с другим, Россию с оврагом или там Венецию с Владивостоком, но одно место - с самим собой, с его, места, ускользанием.

ЗАВЕТЫ ХРУЩА НА СКЛОНЕ ГОРЫ

(Это для картины, которую я собирался посвятить Валику Хрущу и Саю Твомбли).

08.09

Полемика с Андреем Монастырским о «возгласах» и «вое». Он, вроде, написал, что в «возгласах» (а это очень важное для меня сейчас понятие) ему чудится нечто атмосферическое, некультурное, подобно вою бури.

Однако «возглас» всегда индивидуален, единичен, как выдох, отклонение от конвенции. А вот «вой» - тот действительно нечто безличное, атмосферическое, «ревела буря». «Вой и свист» - та среда, где пребывают мои «возгласы» и мои «орнаменты». Безличная фактура холста, ветра, поля. Или радиоволны, помехи. В отличие от «воя и свиста», целокупных в себе, возглас не равновесен, не самодостаточен, он опирается на уже происшедшее или еще не случившееся. Он всегда скособочен вперед или назад, алчет чего-то другого.

Исправлял «цыплячьего матроса», замазывал лишние линии. Мне очень нравится эта фактура - белилами вновь поверх краски, так что остаются только какие-то смутные выдохи, слабые сущности. Я должен был делать эти работы 25 лет назад, когда живопись вырвала меня из положенной судьбы. И никакое концептуальное искусство никогда не смогло бы такое со мной проделать. Это уже потом я сполз к нему. А тогда - живопись, фактура, филенки Хруща. Я совершенно не мог этому противиться. И мне было наплевать, что мой любимый дедушка в ужасе рвет на себе волосы. Сияющий ступор, тихая истерия, в которой я утрачивал себя навстречу этим дощечкам. Да, я делаю сейчас те работы, которые должен был делать 25 лет назад. В те времена, когда С. А. порой ласково называл меня «Юркин!».

Возвращался домой - огромный полумесяц висит на севере. Над ним Венера. Светящиеся окна модернистских домов на Ханзафиртель. А вокруг нашего квартала (мы ведь живем в гомосексуалистском районе) весь день кучки мужиков в коже, фуражках, пилотках. Вроде какой-то фестиваль у них, или просто «ночь клубов». Странный все-таки город Берлин.

09.09

Гуляли с Анютой, играли в бокс. Я рассказывал ей про Мохаммеда Али. Когда пришли домой, пересмотрел его бой с Форманом в Киншассе. О, это в самом деле было великолепно! Али - отклоняющийся на канаты, скользящий по ним, играющий локтями, как танцующая гора, полная кустов и песков, песен.

Но потом посмотрел в интернете выставку одесситов, вроде местного извода старой московской идеи «Здравствуй, сказка». Поразительно - Петрел-ли, подражающий Звездочетову, Резун-Звездочетова на шестом десятке все так же давящая из тортовых шприцов контуры зайчиков, Перец с очередным младенцем-Гитлером в батоне, шутки Войцехова, непонятно зачем разогнанные в картины. Что они делали 25 лет?! Такое впечатление, что только пиздели и спали.

10.09

У дверей нашей квартиры на Пушкинской, в желтом кухонном свете, я прощаюсь с Дмитрием Замятиным. Дальше ему надо пройти темной сырой лестницей, но вместо этого он наталкивается на стену, и как-то изогнувшись дугой, падает, ломая хребет.

Слушал ораторию Харри Партча - о бродяге, путешествующем автостопом в Сан-Франциско. Попутно я держал в левой руке полупустую банку скипидара, а правой - что-то исправлял тряпкой на холсте. Внезапно я услышал в банке резонанс низкого дребезжащего звука струны. Он повторился еще раз, и еще. На меня повеяло чем-то таким, шестидесятническим - когда эксперимент, музыка, проживание шли заподлицо.

А вообще, диссидент не режет и не перекраивает. Он просто уходит. Это надо помнить.

«Привидение! Привиденческое!» - пустой крик. Где опасность, там и спасение. Схватка. Охотиться, в охотку. Тюки товаров разбросаны по мастерской.

Но все расставив по местам, да, все распределив, став муравьишком - вдруг он спичкой взлетает над Быком. Как Мохаммед Али. Гора, что ерзает, скользит канатами, играет локтями, всеми прутьями своими, лианами. Такое прохождение муравья - даже если он сам не знает об этом, даже если на опий наложено табу.

«Я стираю, я смешиваю, я все это делаю - только не хочется печатать», - улыбаясь говорит художник. Он в трусах, шортах, он шарит с утра по своей мастерской. Он щербатый, круглоголовый, он живет в мастерской, где все разбросано с утра.

11.09

Сделал картину «Исцеление радостью», получилось хорошо. Там такой лик болезненный, несчастный, филоновский, а на лоб ему, как мокрое полотенце, возложено радужное ЛГБТ полотнище.

12.09

«Дожди в этой местности Новой Гвинеи бывают так обильны, что после двухдневного ливня поверхность залива Тритон покрывается слоем пресной воды, столь значительным, что воду эту можно черпать сосудами и употреблять в питье и пищу».

«В Брисбене мне удалось заняться в высшей степени интересной работой - сравнительной анатомией мозга представителей австралийской, меланезийской, малайской и монгольской рас. Я воспользовался для этого казнью нескольких преступников, получив предварительно от колонии Квинсленд разрешение исследовать мозги повешенных, которые я мог вынимать из черепа непосредственно после смерти и делать с них фотографии, как только они достаточно отвердевали в растворе хромистого калия и спирта...».

(Из дневников Миклухо-Маклая)

13.09

Сидели с Сабиной в кафе, болтали. Уже вышли, я провожал ее до метро, вдруг она говорит, что в Петербурге умер поэт - «очень культурный», «известный», «ты его знаешь». Я с испугом: «Соснора?!». «Нет, не Соснора». Тут я с облегчением стал балагурить, что больше никого не знаю, пока она не припомнила: «Да нет, знаешь - Дра-гомощенко!». Тьфу ты, черт! Как жалко!

Все больше твое творчество начинает совпадать с уходом друзей, становится соприродно их памяти. И только линия здесь может спасти от страха смерти и быть им данью, идти вдоль линии, вырисовывать - абрисы гор, волн, исчезающие лица.

На этом фоне смешны опасения, будто не так намалевано.

(Несколько дней спустя я закончил очередную картину. Может быть, самую удачную за последние годы. Во всяком случае, мне она очень нравится. Там контур лица среди кружков полузатертый с какими-то странными орнаментальными мазками на щеках. К Драгомощенко она прямого отношения не имеет, но все же я назвал ее в его честь - «Памяти Аркадия»).

14.09

Взял в библиотеке каталоги итальянцев - Кукки, Киа, Клементе. Самое слабое, но одновременно же и самое интересное, загадочное в их работах - необязательность. Почему он изобразил здесь именно это, а не что-то другое. Как будто стоишь перед миром с тысячью окнами, но для тебя открыты только несколько из них. Да, я знаю, это можно отнести к любой картине, если она не сделана на заказ. И все же такое недоумение у меня почему-то возникает только перед картинами итальянских «трансавангардистов».

15.09

Позвонил Погребинский. Поздравил меня с Рош-Га-шана и потом долго морочил голову про евреев и про Ри$$у К1о1. Или это я морочил ему голову.

Потом слушал «Риголетто».

16.09

Я смотрю на это сейчас, как на одну-единственную ленту, все тянущуюся по гребням холмов, смешивающую краски предгорий в один грязный коммунальный цвет - и Брежнев, и Пригов, и Съезд народных депутатов, и покупка квартир. Сева Некрасов мучался ею, хотел почихать ее на кусочки - но и сам он мог говорить только голосом этой ленты.

17.09

И если умный человек, пришедший вместе со Славой Куриловым, Севой Некрасовым в качестве надзирателя - вот он сидит сзади в кафе - скажет мне: «Что же ты ищешь?!» и «Будь осторожен, тут твое тело!», я отвечу: «Ищу события вдоль улиц. А тело - у меня нет тела».

Я - падаль линейного А.

Я - решеточка дружбана.

Я в саду только шорохи, шорохи.

Как летучая рыба, вырезанная в барашках волн. Или запутавшаяся в пшенице. Умные люди потом скажут: «Ранняя фаза Третьего города» или что-то в таком роде. Или она запуталась в пшенице и не приготовила жертвоприношение. Но луч солнца все равно бьет в кладовочку.

18.09

Писал «На дальних поездах». Смотрел параллельно «Парсифаль» Зиберберга. (Наверное, это мой любимый фильм. Тревожно только, что это же и любимый фильм Сьюзен Зонтаг). Такое сочетание культурной проработанности, знаковости, с движением и страстью. Типично немецкое. Способность использовать культурологию не для того, что бы «был постмодернизм», а в самом деле как путь к истине, пониманию. И вот эти зубки... Зи-берберг лезет камерой чуть ли ни в рот актерам, именно потому, что поют-то за кадром, а актеры только открывают рты, и ты видишь так трогательно слегка скошенный зубик Карин Крик, играющей Парсифаля, хотя голос ее остается мужским.

Маленький скошенный зубик, «маленькие уши Ариадны» - как наша единственная опора в пути между «левыми» ужасами Клингзора и «правой» ветхостью Грааля.

19.09

Пустое сердце,

что подвешено к кустам, не бьется, не трепещет -но линиями ветра, как ягайловы подруги...

Настроение светлого возникло совершенно случайно во Вселенной - настроение светлого, которое возносится на вершину горы. Нет нужды защищать именно зеленое, но всегда эти просветы в очертаниях на склоне горы. И в то же время не забывай - это ведь просто бу-

лочка, выпечка, когда режешь хлеб в избе: этому дала, этому дала... И член козла, и когти льва объединяют хлеб с горой. И брюшко муравья, ужасное и черное, как смерть.

Горы и море. Между ними плеск орнаментов. Что еще надо?! Лица, которые глядят со стороны моря (расходятся волнами мазков) и со стороны гор (собираются сухими абрисами линий).

20.09

Я все думаю об этой идиотской фразе В. - дескать, «ты неуловим». Так я могу говорить о себе! Но сказать такое со стороны - просто невежество. Читай, черт возьми, мои книги, каталоги, смотри картины.

Что-то из прошлого я, конечно, отметаю, но многие вещи, не только книжечки 80-х, по-прежнему маячат в моем сегодняшнем пространстве. Даже некоторые инсталляции. Скажем, все вспоминаю «Бернара Казани...» - с мышками под помостом, перемещавшимися объектами, и финскими белоголовыми мальчиками, определявшими их путь. «Премудрый Бернар Казани все хорошо рассчитывал. Когда бокал говорил ему: «бей слева!» - он бил слева, когда бокал говорил ему: «иди к центру!» - он шел к центру, но когда бокал сказал ему: «копай яму!», он разбил его».

Да, хочется сохранить благожелательное открытое присутствие духа, как у китайского каллиграфа, но это тяжело, когда получаешь в морду одни и те же стандартные комментарии: «об этом мне еще надо подумать», или «хорошо, что ты ищешь нового», или «а какой размер работы?»...

Странно, я ведь никогда не опускаюсь до подобной белиберды, если мне что-то показывают или просят высказаться... Неужели люди вообще разучились видеть вещи, которые находятся вне ранжиров и групп.

Один костюм, второй и третий, сшитые Юдашкиным, но линия красная нас всех переживет - линия Гельдерлина, линия бок-в-бок.

Еще об орнаментах. Гора у берега моря. Извивы волн, истечения, отраженные от нее. Стоячая волна, остановленный абрис распределения, узор.

Кажется, тут и начинается искусство, чья мощь подкреплена повторами, остинато, вроде поддерживающими ее порыв и возглас. Однако эта побочная тема, как у Шостаковича, постепенно вбирает в себя уникальность самого возгласа, мазка, мертвит ее в архиве и каталоге.

23.09

Разглядывал маски Маланган. Когда их начинали коллекционировать в Европе, где-то в конце XIX века, ходили слухи, что на них даже взглянуть опасно - можно сразу сойти с ума. Подумал, что под пологом этого душного осиянного леса не то, что сойти с ума, умереть не страшно. Ну снимут голову, ну засунут ее в шкаф, украсят бисером - все равно будут чижики и муравьи! Или моряк и рябина.

24.09

Видел в окне аптеки подобие модулей Колдера, к ним были привешены какие-то расчески и тюбики. Красиво смотрелось, симметрично. Но суть композиций Колдера как раз в том, что они зависают асимметрично. Поэтому и могут вращаться. Равновесная тупость рекламы в противоположность парящему полетному неравновесию.

Впрочем, Джексон Поллок так и говорил мне: «У поездов дипломов нет!». Еще бы, он сам машинистом был, он сам поезд водил. Распахивал дверь тамбурную.

«Именно благодаря цвету мы становимся невос-принимаемыми» (Делез), мы вырываемся из означивания, воспоминания - вот этого личного воспоминания квартирки на Пушкинской. Всюду можно пририсовать глаз, который откроет абсолютное значение, аффект самого себя, и всюду знак можно закрасить цветом, который ничего не значит.

26.09

Начал смотреть «Пину» Вендерса. Но бросил - все это так по-городскому, цайтгеноссишен... тоталитарное/ антитоталитарное... кацо/колесо... А Греции нет, и «Лилит не горит», как говорит Соснора.

Вместо этого пересмотрел прекрасный «Слон» Ван Сента. Вот где истинная хореография - чистая, осенняя, в пустотности прохладного воздуха вокруг этой страшной школы и тут же в какой-нибудь складке джинс. Предельно скромная, ненарочитая хореография, не лезущая в учителя, как неугомонная Пина Ба-уш.

«Пина научила меня выражать себя!» - говорит кто-то из ее актеров. Ну конечно, научила выражать именно то, что другие называют «выражением». Да пошли вы нафиг со своей «выразительностью» и своей острой бодрой актуальностью!

Писал картину, изображающую морячка, бьющегося головой о гроздья рябины. «Он соединил удачу и неудачу, условность и «забыл» - так сказалось о нем.

01.10

Странный шелест Америки, где на место свободы слова встала неизбывная семья, приватность без частного, кролиководство, чудящееся даже в дизайне автомобилей.

Мы вышли из пещер и вырвали семейственность из биологического детерминизма, но что дальше?! Мы крутим и вертим послушно, вдуваем и лижем все, что крутится и вертится. Втык бесконечный под звездно-полосатым флагом. Дробильня муравья, суп муравья, сук муравья. Белочка муравья. Пузырящийся свет. Этап. Неперевальный. На этом построены гоас1 тоу1е - поиски перевала, которого нет. Как у Ларри Кларка в «Один день в раю» - гордость мышцы и гладкость кожи, воспаряемый рай, который почему-то всегда окажется под пулями.

Я впервые увидел работы Ларри Кларка на его персональной выставке в Лионе. О фильмах я тогда вообще ничего не знал. А там были фотографии, коллажи, какие-то письма, записки, фрагменты домашнего видео. Все это не очень меня заинтересовало, я только отметил про себя, что у этого старикана молоденькая и ужасно красивая герлфренд. Но потом я наткнулся на маленькую бумажку - нечто вроде памятки, написанной от лица домашнего животного к хозяину. Там был пункт первый:

- Помни: у тебя есть твои друзья, семья, работа. У меня никого нет, кроме тебя!

Пункт второй:

- Помни, моя жизнь короче твоей, потому я гораздо сильнее переживаю время, которое мы в разлуке.

Ну и так далее... Вот здесь я сразу почувствовал, что этот из настоящих - из тех мудрецов и изгнанников, которых в XX веке могла дать только Америка: Кейдж, Берроуз, Генри Миллер. В английском языке таких людей называют «маверик» - индивидуалист, независимый. И еще ему синонимично другое, великое и гнусно преданное нами, слово «диссидент». Впрочем, не будем о грустном.

Диссидент - это тот, кто равняет свою жизнь с порывом и отречением. Это как дерево, ветви дерева - их развил, расход. «Диссидентура», «диссида» - презрительно говорили в кругах московских концептуалистов. Ну, если не хочешь деревом - тогда конечно...

Однако есть в нашем бытии обширная зона, где диссидентом перебывал каждый. Там порыв простирается до самых границ мира и сталелитейно сравнивается заподлицо с самым отчаяннейшим, тупым, цветочным конформизмом. Эта великолепная проклятая зона называется отрочеством. Этот порыв называется вожделение. Здесь начинается Ларри Кларк. Он знает, поскольку все знают, - и это никогда не надо стесняться повторять -что Америка и отрочество, вожделение навсегда едины, как лицо и улыбка.

И также будет мчаться на свидание с небытием Кен Парк - в прологе фильма своего имени. На скейт-борде, в наушниках, грозно помахивая рукой в такт рок-н-роллу. И облегченно улыбнувшись, прежде чем нажать курок. Чтобы стать всем вокруг Пичес, Шона и Клода. (Пичес играет та самая подруга Ларри Кларка).

Я не припомню персонажей настолько милых, как эти самые Шон, Клод и Пичес. Чей взгляд - сама отзывчивость и мягкость. В полном цветении атраксии. Не ребята, а просто кусты ходячие. Но кусту не обязательно быть - так, очевидно, решил Кен Парк.

Этот таинственный разбег персонажей - в никуда, в чистоту улыбки, шелковистость обнаженного прикосновения. Невинность подростка. Распущенного. Невинность пистолета. Какая разница, он - гангстер или просто ёбарь. Всесимпатия - только не по Достоевскому, а по Уитмену. И два почти что анекдотических стража у ее солнечных ворот: добрейший Клод, подстригающий своей беременной матушке ногти на ногах, и злобнючий Тейт, убивающий деда с бабкой за то, что они жульничали в скрабл. (Конфликт, кстати, возник из-за того, можно ли засчитать слово «пися»).

02.10

Экстравагантность лежит в самой основе европейской живописи, у которой нет канона, только скос. В то время как у китайцев она является частью канона, вроде задника - прозрачного, без развития, без событийности.

03.10

Они вдвигали площадки-корабли, их дачей были корабли, помостом, и смерть была им кораблем (всего лишь исчезновением роста).

Надо много точек и мало пастуха, как на греческих вазах.

05.10

И еще, создавая письмена, стихи или прозу, непременно надо почесывать. Делать то, о чем говорили древние - «чеши место, где зудит».

08.10

Побывал на концерте, посвященном Рудольфу Шрайберу - модернистский композитор, он занимался движением, переплетением звуков в пространстве. Теософ, ав-торитар, эмигрант. Сначала был длинный фильм о нем, потом - композиция, исполненная вживую: отдельные кластеры электронных звуков и какие-то подскакивания актеров. Или наоборот. В нескольких частях.

И еще одна вещь его спутницы жизни была исполнена. Та все время работала с детьми, больными церебральным параличом. Поддерживая друг друга, шеренгами по три или четыре человека, одна за другой, вплотную, этакий отряд несчастных и скособоченных, с застывшими вывертами шей, они быстро двигались по кругу под чисто ангельские звуки.

Тем временем на верхнем этаже здания готовилась какая-то групповая выставка. Я тоже в ней участвовал. Концерт закончился - поздравления, пророческие тирады, но над всем этим наверху шла обычная суета развески.

11.10

«Перемножив горы на высоты, с облегчением мазнешь ай-ду-ду». Это я о том, как надо писать «Морячка и рябину».

12.10

С тех пор как искусство стало своим собственным контекстом, ретерриторизацией, поздним Витгенштейном, оно уже, как говорится, не лечится. Парадигма Флуксуса изначально порочна, так же и в музыке - Ла Монте Янг, и др. Конечно, Кейдж - восхитительная фигура, но он подобен бегуну, радостно вбегающему в тюремную камеру и продолжающему свой бег, так что внутри каждой решетки обнаруживается новая камера, и она же, дескать, - новая степень свободы.

15.10

В лесах, в горах

он любил обманывать камни -

он рисовал на них лес.

В лесах, в горах, в морях

и везде

он любил обманывать камни.

16.10

На критских печатях часто можно видеть изображение льва - нападающего на быка, на оленя. И это же не символ какой-то, это с натуры. Что происходило в сознании людей, реально видевших льва, нападение льва на быка!?

17.10

Написать Кате Деготь по поводу ее вопросов.

Я не чувствую большой разницы между «рынком» и «институцией», поскольку главным товаром сейчас является сама медиальность (симуляция новостей). В этом смысле художественные институции, библиотеки, музеи мало чем отличаются от новостных агентств, работая такими же ретрансляторами коммунального. Понятно, что к «будущему» это все отношения не имеет, поскольку работает по принципу «сегодня+1». (Или, еще хуже, «сегодня+сегод-ня»).

18.10

Застрял в Борисполе по пути в Тбилиси, задерживается рейс. У соседней стойки собирают пассажиров на Астану. Судя по объявлениям, остались только некие «Иркен» и «Кизмеси». Вот один из них, без особой торопливости, развинченной походкой подходит к стойке и следует в самолет, засовывая на ходу паспорт в карман пиджачка. Потертые джинсы, никакой ручной клади - не то что у нас, муравьев. Я думаю, это - Иркен, современный казахский поэт. Тут же вспоминаю, что Радлов (географ и путешественник XIX века) был весьма высокого мнения о сообщительности, юморе и поэтических талантах казахов.

25.10

Допоздна дочитывал книжку А. Лескова (сына) - главы о старости и смерти И. Лескова. Спал плохо. Один из приснившихся снов, самый неприятный - будто меня похищает в Москве российская полиция по идущему сейчас «делу Развозжаева». Проснулся с бьющимся сердцем. А утром - новости, и путинский фашизм, и опять мысли о Моне, и о том, что не стоит у них на Цандера останавливаться, не стоит звонить Вадику, писать Даше, и проч., очень злое и неотступное. Хорошенькая же, «вменяемая», меня ждет старость! Если это будет сочетаться с материальной нуждой - к чему пока все идет - так вообще мозги набекрень вылетят через пару лет. Только линии бесконечные (живописи) могут меня спасти.

26.10

Поехал к Грегору на открытие - опять Ион Григоре-ску. В плане эстетических новаций, по сравнению с Монастырским, скажем, это даже близко не стояло: телесность, нарциссизм, ролевые игры - не более того. А вот поди ж ты... Очевидно, необходимы еще стойкость, упорство, индивидуация - чего не понимает А. М. Но его уровень эстетический несравнимо выше - принципиально новое понимание автора, документации, творческого процесса!.. И он же не виноват, что сам его путь, контекст вне-положно заводят в коммунальное болото.

Выпил пару бокалов вина, развеселился, стал тешить людей историями - про Грузию, про живопись, про сицилианскую защиту. Потом ехал и думал, как я, почти не умея играть в шахматы, все же люблю этот дебют, там черные и белые, обе стороны, хотят играть на выигрыш, атакуя по разным флангам.

28.10

Ангельские лица поверх народных орнаментов в шашечку - группа «Песняры». Хорошо бы написать их групповой портрет, вслед за портретами Хуссейна и Есенина.

О, моя бусинка, ласточка-красотка, мы летим над пеленой большого века...

29.10

Проекты для «Бирмингемского орнамента»:

Разговор с рыбой. На кромке поля, на фоне горизонта: «Была Европа рыбой, ездачком в наростах острых плавничков, а стала пустой каретой и карманом, резиновую шапку натянула на глаза, и кромка поля - вонючего, крестьянского. Но где зазубрины, где острия?! Ты, Игорь-князь, ты, сука, где живешь?!», ну и так далее.

Разговор с Кришной. Заходит лагерник в барак, а там, в полутьме, сидит синий до пояса Кришна.

Разговор с лодкой. Сумерки, пустой пляж. Нос баркаса. Лагерник ебет носа баркаса.

31.10

Сабина заставила меня посмотреть несколько фрагментов «Блокадной книги» Сокурова. Я отмел их как жирный стоячий постмодернизм - в отличие от текучего модернизма Штрауба. Который обращается к прошлому не ради «духовных» гарантий, но в поисках ра-зомкнутости и негарантированности.

01.11

«Ливерпуль» - «Ньюкасл», 1:1. Суарес был великолепен. Какое счастье, что есть еще английская лига, абсолютный футбол в своей чистоте и ярости. Подобно тому как «Анна Каренина» - абсолютный роман. (Или лучше было написать: Стендаль?). Как Веласкес - ничего, кроме самой живописи. (Или лучше было написать: Тициан?).

02.11

Представим себе, что на улице висит дощечка: «До шести утра сплю. Потом растираю». Может ли такая фраза вдруг пронзить воспоминанием всей жизни? Или главным воспоминанием? Или быть хотя бы дощечкой, тросточкой между тем и другим?

Думал о деперсонализации, о вечно длящихся линиях, о том, как с ними соотносится для меня, скажем, щелочка Анюты.

03.11

Из воспоминаний Гидона Кремера. Соседи из зависти облили его скрипку кипятком. Гидон рыдает - скрипка пропала! Отец, чтобы утешить, обещает сводить его в кондитерскую. Но раскрывают футляр - скрипка внутри, оказывается, цела. Отец возносит благодарственную молитву, и тут же гонит его заниматься дальше. Кондитерская забыта. Непременное желание иметь от детей «нахес» (прибавку, успех) -самая омерзительная для меня черта еврейской традиции.

04.11

Анюта на велосипеде. «Аня, не наедь на кого-то! Аня, не наедь на кого-то!». Оп-па! Оп-па-па!

Мы всей семьей на отдыхе. Смотрим по телевизору российский парламент, Путин перебивает выступающих в своей обычной наглой манере. Зато рядом с нами отдыхают Удальцов и Навальный. Мне доводится провожать их на вокзал. Я жму им руки со словами: «Это величайшая честь всей моей жизни!».

Как муравьишка домой спешил,

Как был он верен...

Чему он верен?

05.11

Граница между Германией и Россией среди полей и виноградников. Мы специально едем туда с Анютой, хочу показать ей, как неухожена и грязна земля ее родины. Но вот беда, увлекшись показом (а разница, надо сказать, на самом деле несущественная), мы делаем пару лишних шагов в ту сторону. Получается, надо проходить на обратном пути пограничный контроль. Я уже и паспорт показал, и дунул на алкоголь, но заботливые немцы решили еще снять с меня кардиограмму. Однако у них какие-то перебои с электричеством, поэтому результата все нет. Сидим, ждем, Анюта хнычет, я ругаюсь.