Модноверие

Олег Дивов Русская идея, уж какая есть

Эта русская идея началась с того, что у журналиста Коли Королева умер дедушка.

Сразу оговоримся: дедушку особо жалеть не надо, у него все было хорошо – ну, хочется так думать, – и даже не факт, что он вообще скончался. Если верить друзьям и коллегам, впоследствии Коля отпрашивался с работы на похороны дедушки неоднократно. Возможно, конечно, наш герой провожал в последний путь разных дедушек. Но, зная Колю, резонно предположить, что дедушка был один и тот же. И кто его разберет, вдруг он жив до сих пор. Почему бы и нет. Когда люди мрут, как мухи, приятно сознавать, что хотя бы Колин дедушка выше этого или, по крайней мере, совсем иное дело.

И сразу понятно, от кого Коля унаследовал манеру пренебрегать условностями.

Коля в лучшие свои годы смотрелся представительно и убедительно – интеллигентное лицо, благородная седина, очки, галстук. Еще у него была красивая хорошо поставленная речь, прямо заслушаешься. Правда, если Коля совсем-совсем пренебрегал условностями, то обычно умолкал, потому что говорить уже не мог. Но это ничего. Когда такой человек просто молча лежит посреди столицы нашей социалистической родины, ты буквально печенкой чувствуешь, что тут не рядовой алкаш упал, а прилегла отдохнуть от трудов праведных солидная творческая личность. Русский художник в широком смысле. Наверное, русский писатель. А может быть, русский поэт.

И не то чтобы особую гордость чувствуешь за родную культуру, глядя на бесчувственное тело, но невольно припомнишь великих наших мастеров – Есенина там, Твардовского, – и задумаешься: а, скажем, Байрон какой-нибудь или даже Киплинг, они бы так смогли?

Можете себе представить, что на улице Горького у памятника Пушкину валяется Киплинг и лыка не вяжет?..

Вот и мы не можем. О чем и речь.

Поэтическое восприятие действительности и безжалостное обращение вечных русских вопросов на себя – с горечью поражения, слезами раскаяния и мучительной болью за бесцельно прожитые годы, – безусловно роднило Колю со знаменитыми мастерами слова. Коля был существом рефлексивным и страдающим от дисгармоничности мира. Фигура без малого трагедийная. Увы, именно самой малости не хватало Коле, чтобы встать с классиками в один ряд. Он мог только валяться поблизости, у подножия. Коля вырос человеком искусства без искусства в руках. Обычно такие всю жизнь пишут Большой Русский Роман. Коля даже не пытался. Глубоко осознавая свое несовершенство, он не дерзал. Он знал, как надо выражать русскую душу в словах, и был уверен, что так не сумеет даже приблизительно.

Во время дружеских застолий, где-то после состояния, когда еще в самый раз, и перед тем, когда уже ничто не слишком, наставал обычно патетический момент: Коля вдруг отлучался – и возвращался с книгой. Мягко, вкрадчиво, ласково, он читал вслух Бунина – про русские просторы и уютное мелкопоместное житье-бытье, про ужин при свечах и пыхтенье самовара…

– Вы только послушайте! – восхищался Коля. – «На скотном дворе, весь день пустом, с ленивой грубостью скрипели ворота, когда мы из всех своих силенок приотворяли их…» С ленивой грубостью! Всего два слова – и прямо видишь эти ворота, слышишь их…

– Старик, ты гений! – говорил Колин закадычный друг, фотокор Саша Слонимский.

Голос у него был зычный, под стать могучей фигуре, и дежурная фраза «шестидесятников» в устах Саши звучала веско – впору поверить, что Коля и правда если не законченный гений, то вроде того.

Как минимум, никто не думал Слонимскому возражать. У него ручища – тяжеленный кофр с аппаратурой и непременным «у нас с собой было» поднимает двумя пальцами. Объясняй потом, что он тебя неправильно понял.

– Это Бунин – гений! – отмахивался Коля. – А я… Кто сейчас так пишет? Никто! Потому что никому не надо! Потерянное искусство. Утрачено за ненадобностью… А стихи у него какие! Вот послушайте. Это о Родине.

Они глумятся над тобою,

Они, о родина, корят

Тебя твоею простотою,

Убогим видом черных хат…

Тут Коля снимал очки и утирал скупую мужскую слезу.

И все понимали, что оплакивает он не столько Бунина и утраченное навсегда искусство верного русского слова, а скорее эпоху, когда искусство это было востребовано. Эпоху, тоже ушедшую навек. Коля ведь – оттуда. У него прабабушка была какой-то фрейлиной, а прадедушка каким-то советником. Ему бы туда. А он, бедняга, здесь. И мы вместе с ним пропадаем.

Конечно, творческая личность на Руси чувствовала себя пропащей в любую эпоху, но при загнивающем царизме она хотя бы могла спрятаться от свинцовых мерзостей жизни в дворянское гнездо. А человеку прогрессивному, склонному к деятельности, были и вовсе любые дороги открыты, сплошь одобряемые передовой общественностью: хоть в народовольцы иди, хоть в террористы. Наконец, если совсем невтерпеж, творческая личность могла высказаться – и уехать отдыхать в Европу, покуда не арестовали.

А тут попробуй выскажись, если ты не еврей. Тот хотя бы в Израиль может свалить. У русского, вздумавшего пострадать за правду, два пути: либо в психушку, либо в запой.

В отличие от большинства современников, Коля не высказывался даже у себя на кухне, утерев слезу после Бунина. Не потому что боялся – да боже упаси. Просто Коля, приняв на грудь полбанки, становился эстетом такой высокой пробы, когда эстетизм переходит в откровенный снобизм и чтения Бунина вслух достаточно вполне, чтобы показать, до чего тебя задолбала совдепия, а кто не понял, тому и не надо.

Совдепия, естественно, знать не знала, как Коля страдает в ее ежовых рукавицах под покровом железного занавеса, и относилась к эскападам нашего героя более чем снисходительно. Ну пьет человек. А кто не пьет? С тех пор как до народа дошло, что коммунизма не будет, вся страна керосинит. Зато Коля неплохо выглядит, дело свое знает, и вообще – творческая личность, что с нее взять.

И даже милиционеры чувствовали некоторое смущение, когда волокли творческую личность куда положено. А личность декламировала стихи:

Не бунинские строки, конечно, зато жизненно.

Но все-таки падать на газон у памятника великому русскому поэту – стратегическая ошибка. Проблема не в том, что Пушкин. Пушкин как раз не проблема, он бы одобрил. Просто на бульвар выходят окна нескольких редакций, и рано или поздно сотрудники выглянут да заинтересуются, что за мужчина там такой красивый лежит. А кто не знает Колю?

Колю знают все.

Коля был другом-приятелем московской журналистской братии поголовно, начиная с холеных ребят из «Известий» и заканчивая легендарным творческим коллективом легендарной ордена Трудового Красного Знамени газеты «Лесная промышленность».

Поскольку история наша есть один сплошной художественный вымысел и все совпадения – лишь нелепая случайность, можно сейчас ради красного словца ляпнуть, будто отдельных сотрудников «Леснухи» Коля знал, когда они были еще теми самыми холеными парнями из «Известки». Но это перебор. Слишком много ступеней социальной лестницы надо преодолеть сверху вниз, больно ударяясь головой о каждую – бум! бум! бум! – чтобы скатиться с высот горних в лесную промышленность и не загнуться по пути от алкоголизма. Некоторые пробовали, но не долетали. Не хватало здоровья.

Однако лирическое отступление затянулось.

Летом 1983 года у Коли Королева, корреспондента солидной центральной газеты, умер любимый двоюродный дедушка. И Коля отпросился на похороны.

А у фотокора Саши Слонимского, верного Колиного собутыльника и напарника, умерла любимая троюродная бабушка – ну вот так совпало, – и Саша тоже отпросился на похороны.

Примерно через час Колиного начальника вызвал зам главного. В кабинете зама почему-то стоял сам главный – спиной, глядя в окно, – и тут же переминался с ноги на ногу заведующий отделом иллюстраций.

– Где твой Королев? – спросил зам. – Он мне нужен.

– У Коли дедушка умер, я его отпустил. А что случилось? Может, я как-то…

– Понятно, – буркнул зам. – Теперь ты. Где Слонимский?

– Такое, знаете, совпадение… – Завотделом иллюстраций беспомощно оглянулся на коллегу. – У Саши бабушка умерла…

– И ты его отпустил.

– Ну… В общем, да.

– Неразлучная пара индейцев – Золотое Перо и Зоркий Объектив! – бросил главный от окна, не оборачиваясь.

Двое заведующих, предчувствуя выволочку, дружно вздохнули.

– Эй, вы, – позвал главный. – Сюда идите. И туда глядите.

На газоне у памятника великому русскому поэту Пушкину лежал наш корреспондент Королев, а наш фотокорреспондент Слонимский пытался его поднять, но не мог – потому что сам падал.

– Интеллигенты, мля, – сказал главный. – Нашли место. Понимаю, но не сочувствую. Не могу их больше жалеть. Чаша терпения переполнилась. Нахер обоих. По собственному.

Приказ был исполнен в точности: нахер, обоих, по собственному.

Коля и Саша, когда протрезвели, решили, что все устроилось как нельзя лучше. Устали они работать в солидном и приличном издании, где фиг отпросишься с работы, пока дедушка живой. Им нужно место немного попроще, и такое есть поблизости, и там именно сейчас, по слухам, есть вакансии.

Подбадривая друг друга, они двинулись опять на Пушкинскую площадь, только в соседний дом. В приемной Коля поправил галстук и расправил плечи, Сашу попросил молчать и улыбаться, а сам скрылся за дверью с табличкой «Главный редактор». Пожаловался на нелегкую судьбу русского интеллигента, пообещал, что будет хорошо себя вести, и за Слонимского ручается – ну вы же знаете Сашу, он гений фоторепортажа, а уж под моим чутким руководством…

– Ага, – буркнул главный редактор. – Слыхали. Настоящие индейцы, Верная Рука и Меткий Глаз! Точность на разливе – до миллилитра.

– Мы сделали выводы, – сказал Коля. – Мы больше так не будем.

– Разумеется, не будете, – согласился главный. – Николай, давай начистоту. Вы с Сашкой вот-вот покатитесь по наклонной. Кто-то должен остановить ваше падение. Мне неприятно быть жестоким, но в конце концов, я же вас обоих еще совсем зелеными помню… А не синими!.. Значит, вы напишете заявления «по собственному», только без даты, и я положу их сюда, в ящик. И вы будете помнить, что они там лежат. Это вас дисциплинирует хотя бы в служебное время… Я надеюсь.

– Спасибо! – абсолютно искренне сказал Коля.

Через неделю обоих оформили в газету «Труд».

– Старик, ты гений! – сказал Саша. – Это надо отметить.

– Только не здесь! – Коля оглянулся на бронзового Пушкина. – От нас в ближайшее время потребуется известная бдительность.

Они сели в Доме журналиста, и там со всей возможной бдительностью – отметили. Выйдя ближе к ночи на свежий воздух, Коля первым делом принялся крутить головой. Не обнаружив в поле зрения памятника великому русскому поэту, он облегченно вздохнул, расслабился – и плавно съехал по забору на асфальт.

Поначалу на новом месте все шло нормально, а друзья, как и обещали, действительно хорошо себя вели. Без единого замечания они дотянули аж до новогодней пьянки в редакции – там Коля упал лицом в тарелку, но это сочли невинной шуткой. В феврале Коля ощутил характерный зуд во всем организме – душа хотела праздника так, что прямо сил нет, – и отпросился на похороны дедушки. Чудом ему хватило выдержки удалиться на безопасное расстояние от Пушкинской, и праздник обошелся без громких последствий. Только главный назавтра погрозил друзьям пальцем издали, но ласково, отечески, не осуждая.

Увы, весной их с Сашей послали в командировку в Красноярск. Бдительность уже совсем притупилась, лететь было далеко и долго, поэтому они немного выпили для бодрости в аэропорту и потом чуть-чуть добавили в самолете для храбрости. Рядом оказались красивые девушки, и Коля решил с ними познакомиться. Бодро и храбро. А впереди сидел какой-то лысый. Он повернулся и сказал:

– Молодые люди! Давайте потише!

Лысый нашим героям не понравился. Как нельзя кстати у Саши в кармане нашлась «книжечка» троллейбусных билетов. Друзья начали отрывать билетики по одному и лепить их – тьфу! шлеп! – лысому на лысину. Получилось очень весело. Лысый впал в прострацию и больше никому не мешал до самого приземления.

Но в Красноярске, едва самолет остановился, подрулила черная «Волга», из нее вышли молодцеватые парни в штатском, резво взбежали по трапу, прискакали к лысому и, кланяясь, спросили:

– Как долетели?

Лысый обернулся, ткнул пальцем в Колю с Сашей и прорычал:

– Взять!

По счастью, если ты столичный журналист, ты и в Красноярске столичный журналист – связываться с тобой всерьез никто не будет. И вообще нынче вам не тридцать седьмой год. Нарушителей порядка Королева и Слонимского даже не побили. Их всего-навсего сдали в вытрезвитель.

Выйдя из заведения и опохмелившись, Коля с Сашей быстро и четко – мастерство не пропьешь – отработали задание и полетели домой. В московском аэропорту они переглянулись и, не говоря ни слова, повернули к ресторану. Для поправки нервной системы.

– А ведь легко отделались, – сказал Коля, поднимая рюмку.

– Пронесло, – сказал Саша.

– Ну… За то, чтобы и дальше так!

Через два часа они уже кричали друг другу: «Старик, ты гений! – Нет, старик, это ты гений!», на радостях подрались с какими-то грузинами, попали в милицию, а оттуда, естественно, опять в вытрезвитель.

И бумаги из двух вытрезвителей, красноярского и московского, пришли в газету одновременно.

Эффект превзошел все ожидания.

Коля еще, как нарочно, успел рассказать историю про лысого, решив, что это отличный анекдот, – и она моментально разлетелась по городу. Коллеги смеялись, конечно, но поглядывать на журналиста Королева начали с подозрением. Как на человека, который пренебрегает условностями слишком лихо. Несколько чересчур.

Запись в трудовой книжке журналиста Королева «уволен по собственному желанию» никого не обманывала. Ведь Колю знали все, и теперь это играло против него.

В «Савраске»[9] с ним просто не захотели разговаривать и только по старой дружбе передали мнение: Коля, ну ты же последние мозги пропил… В «Индюшке»[10] – встретили, как родного, угостили коньячком, и так же, как родного, ласково выпроводили.

Мир не без добрых людей, и Коле удавалось время от времени печататься; на кусок хлеба он худо-бедно зарабатывал, но о штатной работе нечего было и думать. Коля недоумевал. Его коллеги регулярно били друг другу физиономии и заблевали пол-столицы, однако считались надежными сотрудниками и своими парнями, – а он, тихоня, в жизни никому из товарищей рыла не начистив, бродил по городу каким-то, извините за выражение, отщепенцем.

Разгадка была в том, что Коля с молодых еще лет чудил спьяну не по-нашему, по-простому, а изобретательно и даже отчасти высокомерно. Будто Коля особенный, эстет хренов, а мы – быдло. В последней его выходке можно при желании усмотреть и политическое высказывание. Опять-таки прабабушка у него какая-то фрейлина, и Буниным он увлекается. Черт знает, что отчебучит в следующий раз… Естественно, самому Коле такой взгляд на себя был недоступен. Вот он и терялся в догадках.

В газету «Советская культура» он зашел просто так, чисто потрепаться, без задних мыслей. Сначала было весело, но после того, как стажеры дважды сбегали в гастроном через дорогу, Коле со всей пролетарской прямотой сказали в лицо: старик, ты гений, только пить тебе нельзя, и пока не «зашьешься», фиг куда устроишься. После короткой бурной дискуссии об алкоголизме в среде интеллигенции гений покинул «Советскую культуру» с подбитым глазом, оторванным рукавом и напрочь утраченными иллюзиями.

Коле было сорок лет, и он совершенно никого не интересовал. Хоть садись и пиши Большой Русский Роман. Или женись на еврейке и подавай документы на выезд. Но это сначала надо развестись, да и дочку жалко, – ну кто ей заменит такого доброго и талантливого отца.

Коля впал в уныние и запой. Верный Слонимский куда-то пропал – небось бегал по городу, пытаясь устроить свою судьбу в одиночку, змей. Что с него взять, порода такая. Коля не обижался.

Он сидел на кухне, потихоньку сосал водку и читал классику.

– Николай, сколько это будет продолжаться? – спросила жена.

Коля поднял на нее грустные глаза и продекламировал:

Чашу с темным вином

Подала мне богиня печали.

Тихо выпив вино,

Я в смертельной истоме поник…

– Что, в Москве газеты кончились? Тебя же все знают!

– Ага. В этом-то и беда… – Коля налил себе на два пальца.

Тихо выпил и поник.

– Понятно, – сказала жена.

Забрала дочь и уехала к маме.

Коля был умный и сразу догадался: это все из-за неудачного сочетания водки с Буниным, которое вгоняет в меланхолию и русскую тоску. Пересел на Тургенева, но стало еще грустнее. Надо как-то взбодриться, что ли, решил Коля. Встряхнуть нервную систему. Обозлиться, наконец. Хотя бы на эту дурацкую страну, где жизни нет творческому человеку.

Коля постучался к соседу Моисеичу, школьному учителю истории и знатному библиофилу.

– Выручай. Дай какую-нибудь махровую антисоветчину.

Григорий Моисеевич Деготь был как всегда: в мятых брюках с пузырями на коленях, заношенном свитере, и с волосами дыбом. Уверял, что именно за неакадемический внешний вид его поперли из научных сотрудников, и тогда он впервые почувствовал себя нормальным человеком; знал бы, что все так просто, – сам бы уволился.

Иногда к нему приходили заниматься историей старшеклассницы, при взгляде на которых всплывало в памяти словосочетание «неолитическая Венера» и отчего-то «первобытный коммунизм».

– Солженицына нет, – буркнул Моисеич. – Фуфла не держу.

– Это ты напрасно. У Солжа интересный язык. Да и не стал бы Твардовский читать графоманию вслух по всей Москве, когда проталкивал рукопись… Но бог с ним, у меня сейчас беллетристика вообще не идет.

– Я про «Архипелаг», – отрезал Моисеич. – Там такая цифирь, за которую в приличном обществе автора прописали бы у параши… Чего стоишь, проходи.

– Мне надо углублять образование, – сказал Коля в сутулую Моисеичеву спину. – Видишь, я даже о Солже с тобой поспорить не могу. О том, что классики называли «отделкой текста» – запросто, а о содержании – нет.

– Отделка текста! – Моисеич фыркнул. – И штукатурка.

– Цейтлин, «Труд писателя», шестьдесят второй год, – козырнул эрудицией Коля. – Так и сказано: отделка текста. Достоевский называл отделку текста Тургеневым «почти ювелирской». Достоевский для тебя авторитет? А Тургенев? А я?

– Да кто вас знает, я же не читал, может, вы все гении хреновы, – сдался Моисеич. – Вот Солженицын твой совершенно точно фуфло. Как историк говорю.

– Нафиг мне сдался твой Солженицын! Может, для тебя и Розенталь не авторитет? – бахнул Коля из главного калибра.

– Розенталь… – задумался Моисеич. – Фамилия «Розенталь» мне безусловно знакома…

– Ага!..

– А кто это?!

– Ага! – повторил Коля. – А я его своими глазами видел – вот прямо как тебя!

И торжествующе умолк, глядя на историка сверху вниз.

– Срезал, – признал Моисеич. – А чего у тебя морда красная и глаз какой-то шальной? Извини, конечно.

– Да я это… Вторую неделю в штопоре. Вот, хочу занять голову чем-нибудь серьезным, чтобы о плохом не думала.

– У-у… В таком состоянии, друг ситный, я бы тебе антисоветчину не советовал, прости за аллегорию, или как это у вас с Розенталем называется.

– Тавтология. А почему не советуешь?

– Человек в запое восприимчив ко всякой наукообразной фигне, – авторитетно заявил Моисеич. – Несмотря на образование. Как ни странно, особенно страдают технари. Им кажется, что они своей алгеброй поверят любую гармонию – вот и пролетают на сущей ерунде вроде «Воспоминания о будущем» или агни-йоги. Видал я таких фраеров… А у меня антисоветчина – по профессии, историческая. Это, друг мой Колька, на редкость сволочная писанина. Она, с понтом, все объясняет про нашу многострадальную родину. Прямо так объясняет, не придерешься. В нее без подготовки лучше не соваться.

– А ты меня – подготовь!

Моисеич поглядел на Колю с сомнением.

– Зачем?

– А я, когда пить брошу, сяду писать роман!

В первую секунду Коля сам испугался сказанного, а потом решил, что сто бед – один ответ, и добавил:

– Исторический!

Мать моя женщина, что я несу, подумал он. Наверное, мне просто одиноко и немного страшно, и хочется поговорить.

– И по какой эпохе? – спросил Моисеич, глядя на Колю уже не с сомнением, а с некоторой опаской.

– Допустим, про Бунина. Не решил пока.

– Да кто ж тебе даст!

– Почему?

– Потому что Бунин революцию не принял и напечатал про нее в Париже книгу «Окаянные дни». Слыхал про такую, нет?.. Погоди. Тебя с работы, что ли, выгнали? – догадался наконец Моисеич.

– Как ты узнал?

– Ну а зачем еще журналисту бросать пить и садиться за роман?

Коля поправил очки и уставился в стену.

– Понятно, – сказал Моисеич. – В таком разе ты совершенно прав, будем тебя готовить. Углублять образование, чтобы ты по пьянке не ударился в ревизионизм. Пошли… Писатель!

Библиотека Моисеича тянула как минимум на приготовление к совершению преступления по статье 190 УК РСФСР, а если следователь попадется упертый, то и на полноценную «диссидентскую» 70-ю. Коля сразу ожил и потянулся к полкам.

– Ручонки-то шаловливые прибери! – буркнул Моисеич, доставая первый том «Истории СССР с древнейших времен до наших дней». – Вот тебе, начнешь с азов.

– Ну чего ты со мной как с маленьким…

– Ты когда историю сдавал?

– В университете! – сообщил Коля со значением.

– На вступительных! Ты не знал уже тогда ничего, а сейчас вообще ничего не знаешь. Тебя собьет с толку любой шарлатан. Хочешь, я сейчас на пальцах докажу, что варяги это славяне, а потом что варяги это скандинавы, а потом обе версии разоблачу, но между делом аккуратно вверну, что всю работорговлю тогда держали евреи, продавали русских направо и налево, сволочи, и ты эту парашу слопаешь, как миленький?

– А правда – евреи?.. – поразился Коля.

– Да никто не знает. Иудеи… Короче, не спорь с преподавателем. Я тебе нарисую схемку, как правильно читать первый том… Да, Коля, с учебным пособием надо уметь работать! Этому тоже надо учиться! Здесь тебе не Достоевский, который пописывает, а ты почитываешь!.. Эй! Руки, говорю!

– Да я только посмотреть.

Рядом с «Язычеством древних славян» академика Рыбакова Коля углядел нечто явно несоветского производства – пухлую книжечку в мягкой бледно-зеленой обложке. Сергей Лесной. «Русь, откуда ты? Основные проблемы истории Древней Руси». Выходные данные: Виннипег, 1964 год.

– Это что?

– Редкая хреновина, – буркнул Моисеич. – Во всех смыслах редкая. Тираж двести экземпляров.

– Это оно самое? Чего мне пока нельзя?

– Ну да. Строго говоря, тебе даже «Язычества древних славян» пока нельзя. А если сразу после Рыбакова возьмешься за Лесного – вообще пиши пропало. Эти книги так ложатся одна на другую, что запросто маньяком станешь. Наречешься каким-нибудь Всеславом, идола поставишь на пустыре за гаражами и будешь ему кровавые жертвы приносить во славу истинно русской веры, покуда соседи тебя в дурку не сдадут.

– А потом? – не унимался Коля. – Когда я буду готов – дашь?

– Вот видишь, – сказал Моисеич. – Ты еще внутрь не заглянул, а эта хреновина уже на тебя разлагающе действует. И ты не первый такой.

– Тебя… Из-за нее выперли? – Коля невольно перешел на шепот и уставился на зеленую книжицу с благоговением.

– Да боже упаси. Коля, успокойся! Меня выперли, а я – спер. Про нее в институте и думать забыли, она под ножкой шкафа лежала, чтобы тот не шатался, а это же раритет, которого днем с огнем… Чего так смотришь? Коля, еще раз говорю, успокойся! Я по пьяни дочку завхоза трахнул, лошадь страшную, а она замуж за меня собралась, а завхоз решил, что еврейский зять ему ни в хер не вперся, а я вообще был ни ухом ни рылом, пока не вызвали в первый отдел…

– Сурово у вас, у историков… – протянул Коля. – Моисеич! А давай ко мне. Посидим, поговорим.

– Не могу. Через час ученица придет, они не любят, когда водкой пахнет.

– А ты потом заходи.

– А потом я спать буду после трудов праведных. Они знаешь какие, теперешние десятиклассницы? Пахать на них, а не… М-да. Неважно.

– Вот жизнь у человека, – позавидовал Коля.

– Разве это жизнь? – искренне удивился Моисеич. – Это у тебя – жизнь! Сам себе хозяин, из одной газеты выгнали, пошел в другую, из другой вылетел, ушел в писатели… А я… Кому я нафиг сдался?

– Так и я – никому… – сказал Коля.

Придя домой, он плеснул себе на два пальца, выпил, раскрыл книгу, честно начал с раздела «Первобытнообщинный строй» и уже через час принялся шмыгать носом. Вторую неделю в штопоре, это вам не шуточки; все чувства у русского интеллигента в таком состоянии обостряются до крайности, и Колю пробило на сострадание. До слез ему было жалко несчастную свою родину – и себя вместе с ней. Историю СССР с древнейших времен до наших дней Коля помнил весьма приблизительно, а если честно, не помнил вовсе, и теперь наконец-то разглядел в ней зорким нетрезвым глазом самое главное.

Жила-была прекрасная страна с прекрасным народом, и дела у народа шли вполне нормально – палеолит, мезолит, неолит… Все как у людей. А через десять тысяч лет сидишь такой, глядишь за окно, а там – Мневники, ядрена мама. Где Москва златоглавая? Аромат пирогов? Конфетки-бараночки? Гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные – где?!

Кто виноват?! И что делать?!

Хоть в петлю. Сгубили Россию, ироды. И я вместе с ними.

Назавтра Колю спас Слонимский.

Пришел, бухнул на табуретку потертый кофр, в котором помимо аппаратуры всегда «с собой было», уселся напротив.

– Нас берут в «Гудок». Я договорился. Да-да, тебя тоже. Испытательный срок, придется напрячься, но ты справишься. Давай, старик, очнись. Куда я без тебя.

– Сашка, старик… – промямлил Коля. – Ты гений. Я в тебе никогда не сомневался. Но «Гудок»… Они же гудят!

– Они с этим борются, – заверил Саша.

– Ты не понял. Хотя и это тоже, да… Но что я знаю о железной дороге?

– Как будто я знаю! Помню только, что ее построил граф Клейнмихель, – сказал Саша, наливая себе полстакана. – «Прямо дороженька: насыпи узкие, столбики, рельсы, мосты…»

– «А по бокам-то все косточки русские…» – пробормотал Коля, снял очки и утер скупую мужскую слезу.

Они еще немного выпили, потом немного протрезвели и отправились представляться начальству.

– Выше голову! В «Гудке» работали Ильф и Петров, – напомнил Саша приунывшему Коле.

– Плохо кончили.

– Почему?

– Обоих выгнали.

– Не знал, – удивился Саша. – И тоже за пьянку?

– Что значит «тоже»? Типун тебе на язык! Мы будем себя хорошо вести!

– Ты в «Труде» это говорил, – напомнил Саша. – А все-таки! Нет, мне просто интересно! Чего должны были натворить два одесских еврея, чтобы их выперли из этой синагоги?..

– Думай о хорошем, – посоветовал Коля. – А то накаркаешь. Не слыхал о поэте-долгожителе Саше Красном? Я у него интервью брал по молодости. Он служил в «Гудке», когда нас с тобой еще и в проекте не было – и до сих пор живой!

– Тоже еврей, наверное…

– Естественно! Погоди, а ты-то с каких пор стал антисемитом? Случайно увидел себя в зеркале?

– Да меня тут опять вежливо просили стучать в Контору Глубокого Бурения… – бросил Саша небрежно. – Решили зайти с козырей: сказали, все наши туда стучат, потому что их иначе в Израиль не выпустят. Я говорю: ребята, да нафиг мне тот Израиль?.. А потом взял полбанки, хер к носу прикинул – ведь не врут, гады. И этот стучит, и тот постукивает… В глаза мне глядит, а сам – сука. Обидно.

– Да и бог с ними, – отмахнулся Коля. – Я-то грешным делом подумал, что ты сам себе больше не нравишься. Это опасный симптом.

– А я и правда хреново выгляжу, – Саша вдруг резко погрустнел. – Возраст, блин, возраст… Пропили мы свою молодость.

Коля посмотрел на друга и честно ответил:

– Лучше меня, старик. Лучше меня.

Через месяц к Коле вернулась жена, и все пошло как по маслу, разве что наш герой совсем забросил русскую классику. Время от времени он уходил к соседу за очередным томом «Истории СССР», уединялся с книгой на кухне, немного выпивал и потом тихонько рыдал в ночи.

Все эти тома оказались про одно и то же: Коля, у которого прабабушка была какой-то фрейлиной, а прадедушка каким-то советником, глядел за окно и видел там вместо Москвы златоглавой одни кромешные, мать их, Мневники.

Спасибо хоть гудок не гудел под утро, созывая работяг – чай, не тридцать седьмой год, – а то бы Коля, наверное, вторя ему, выл спросонья от тоски.

Ему гудка и на работе хватало. Гудели там, чего уж.

Тем не менее в печатном органе советских железнодорожников друзья продержались целый год. А потом во время очередной поездки «за материалом» их сняли с поезда. Вроде бы пустяки, дело житейское – подумаешь, нажрались столичные журналисты, – но тут Коля совершенно пренебрег условностями.

Его подвело пресловутое мастерство, которое не пропивается. Коля умел располагать к себе людей и глубоко погружаться в тему. За год он пропитался железнодорожной тематикой насквозь и попутно намотал на ус немереное число профессиональных легенд и баек. Особенно Колю увлекла идея «что будет, если на полном ходу бросить лом в унитаз». Прямо-таки засела у него в голове – и упорно всплывала, стоило лишь немного выпить под стук вагонных колес.

Психолог сказал бы, что Коля устал работать на железную дорогу и бессознательно стремится разделаться с ней. Верный Саша говорил просто: старик, не сходи с ума. Но тут они хряпнули чуть больше обычного, и Саша то ли потерял бдительность, то ли сдался под напором коллеги. Ну действительно – отчего бы двум благородным донам не бросить лом в унитаз? Даже если жертв и разрушений не получится, все равно смешно. Будет, о чем рассказать в Москве… Увы, поездная бригада не оценила юмора, а натурально перепугалась, когда Коля с настырностью, достойной лучшего применения, начал стучаться в тепловоз за ломом, а Саша невозмутимо фиксировал происходящее на пленку. Решили, что обоих накрыл алкогольный психоз.

На самом деле их обуял дух противоречия. Коля ехал в командировку, имея помимо официального задания секретный наказ: следить, чтобы Слонимский не керосинил. Ибо вечно поддатый фотокорреспондент позорит редакцию, и чаша терпения вот-вот переполнится. А от Саши тоже по секрету потребовали обеспечить, чтобы Коля не квасил. Потому что… Ну, вы поняли.

Все могло обойтись – ну пошутили спьяну, с кем не бывает, – но, когда милиционеры извлекали друзей из купе, Коля уронил с верхней полки на голову сержанту объемистый рюкзак с чем-то железным. Глухо бумкнуло и звонко лязгнуло. Сержант напрягся, будто почуял нечто знакомое, попросил открыть рюкзак и после недолгого вялого сопротивления обнаружил шикарный самогонный аппарат из нержавейки, качества едва ли не промышленного. Собственно, Коля за ним и ездил в эту командировку.

Коля заявил, что рюкзак нашел (где, не помнит, был нетрезв, может, на этой самой верхней полке) и прихватил с собой, видимо инстинктивно, поскольку как раз пишет разоблачительную статью о самогоноварении в среде интеллигенции для журнала «Наука и религия». Но сейчас он протрезвел и требует аппарат немедленно принять, оформив добровольную сдачу по всем правилам. А Саша вовсю щелкал зеркалкой, фотографируя Колю с аппаратом в окружении ментов, и кричал, что снимки поставит в номер завтра же. Отличная будет заметка: «Так поступают советские люди» – наш журналист нашел в поезде аппарат и на первом же полустанке сдал его в милицию! Ура, товарищи!..

– Зачем?.. – только и спросил главред, когда очень грустный Коля прибыл к нему на ковер.

– Видите ли… Вот выйду я на пенсию, а у меня на даче яблони. И я представил – как это будет здорово, когда вьюга за окном, и всю Россию замело снегом, а я сижу у теплой печки в кресле-качалке, под клетчатым пледом, с томиком Пушкина на коленях…

– Повести Белкина, – мечтательно протянул главред. – Метель же.

– Да-да, совершенно верно.

– И в бокале у тебя домашний кальвадос. Собственной выгонки. Сделанный с любовью. Эх…

– Именно так. Видите, вы сами все понимаете…

– Тогда Ремарк нужен, а не Пушкин. Если кальвадос. Чтобы было единство стиля.

– К Пушкину все подойдет, – убежденно заявил Коля.

– И в этом ты прав, – согласился главред. Тяжело вздохнул и рявкнул: – Идиот! Ты не доживешь до пенсии! Самогоноварение в среде интеллигенции, мать-перемать! Уголовную статью в рюкзаке тащил, прикрываясь заданием редакции! От шести до семи лет с конфискацией! Другой бы ехал тихо, как мышь, а ты нажрался и спалился! А я ведь тебя просил!.. Ну кто ты после этого, Коля?!

– Наверное, идиот, – предположил Коля.

– Именно. Только не думай, что князь Мышкин, хорошо?

– Нет-нет. Просто рядовой идиот… Слонимского не наказывайте, он ни в чем не виноват.

– Дорогой мой, – произнес главред ласково, – здесь не богадельня. Это я вам со Слонимским еще похороны дедушки не припомнил! Два брата-ренегата! Вам наплевать на газету! А здесь такие люди работали…

– Ильф и Петров, – подсказал Коля, которому это все уже надоело, он предчувствовал скорый конец и не видел смысла его оттягивать. – Слушайте, а за что их выгнали? Как должны были нахерачиться два еврея, чтобы их выперли из этой синагоги? И почему уволился легендарный поэт-долгожитель Саша Красный? Тоже, кстати, еврей…

Главред швырнул в него ежедневником.

Дело спустили на тормозах, но с «Гудком» пришлось расстаться, потому что чаша терпения и все такое прочее.

У Слонимского жена была дама темпераментная и разбила ему нос сковородкой. Колина супруга просто молча забрала дочку, уехала к маме и подала на развод.

Коля так расстроился, что бросил пить. Саша посмотрел на друга – и тоже бросил. Они вдвоем являлись в Дом журналиста и там не пили, наводя тихий ужас на коллег. Не пили неделю. Две недели. Чего им это стоило – ведь оба жили на допинге последние лет двадцать… Ну, чисто физически ничего страшного. Даже белой горячки они счастливо избежали. Разве что у Коли тряслись руки, а Саша обильно потел. Но глядеть на повседневную жизнь столицы нашей социалистической родины трезвыми глазами – вот была подлинная жуть.

– Как вообще можно существовать натрезвя в этой стране? – поражался Коля. – Она же серая. Вся. Серая с красными пятнами.

– Как моя физиономия, – вздыхал самокритичный Саша.

– А мы еще думали, почему спивается народ… Обратил внимание, какие все некрасивые? – шепотом поделился открытием Коля.

– Только сейчас заметил? Лица-то ничего, это ты зря, просто людям не во что одеться.

– Лица тоже… Не очень, – бормотал Коля и затравленно озирался.

Изучать родную историю он в таком состоянии боялся – мало ли чего за окном померещится, вдруг не Мневники, а Капотня, где делают бензин, – и вернулся к классике, но та на трезвую голову с непривычки не ложилась. А голову надо было занимать обязательно, иначе она пугалась окружающего мира и хотела водки.

Коля взял бутылку и пошел к Моисеичу.

– Выручай. Давай ты накатишь и расскажешь что-нибудь душеполезное, а я просто рядом посижу.

– Не надо так, ты меня пугаешь, – сказал Моисеич, делая на всякий случай шаг назад.

– Да все в порядке, не волнуйся.

– А чего у тебя руки трясутся и глаз какой-то шальной?

– Завязал. Третья неделя уже пошла. Чувствую себя… Загадочно.

– У-у… Тебе сейчас беречься нужно. Человек в завязке это поначалу один сплошной оголенный нерв под высоким напряжением. Плюнь на него – зашипит, сильно плюнь – короткое замыкание обеспечено.

Коля тяжело вздохнул. Он примерно так себя и ощущал.

– Однако сила воли у некоторых! – оценил Моисеич. – Третья неделя…

Коля помотал головой.

– Это просто самообман. Я каждый день себя надуваю. Даю зарок продержаться до завтра, а там – поглядим. Ну и перед Сашей неудобно, он ведь тоже бросил.

– Но люди вокруг… Знакомые… Все наверняка предлагают – давай по стакану. А ты?..

– Люди, слава богу, озадачены. Подозревают, мы что-то замышляем. Это очень удачно вышло, что Саша меня поддержал.

– Ладно, не буду падлой, раз даже этот охламон поддержал хорошего человека, – смилостивился Моисеич и взял бутылку.

Через полчаса сосед уже размахивал руками, задвигая Коле лекцию про умственную гигиену абстинента, а слегка осоловевший за компанию абстинент сидел напротив и ловил кайф. У Коли даже руки перестали трястись. Он не сам придумал этот фокус: подсмотрел у коллеги, допившегося до желтухи и завязавшего с алкоголем по строгим медицинским показаниям. Тот натурально спаивал свой отдел, зато сам был уже который год как огурчик.

Вдруг и у меня получится, думал Коля, вот только зачем? Тоска же сизая.

– Человек в завязке становится восприимчив ко всякой наукообразной ахинее, – вещал тем временем Моисеич. – Несмотря на образование. Как ни странно, особенно страдают технари…

– Да-да, им кажется, что они своей алгеброй объяснят любую гармонию, – подсказал Коля.

– Точно! Вот и пролетают на фигне вроде сыроедения или язычества. Видал я таких фраеров… Береги себя, Коля! Не хочу, чтобы ты стал маньяком. Лучше и правда, когда очухаешься, садись за роман! Зря ты, что ли, бросил пить?

– Старик, ты гений! Давай мой роман вместе напишем! – предложил щедрый Коля. – Как Ильф и Петров! Бабки пополам.

– Сначала оклемайся. А то мне, когда на тебя смотрю, почему-то на ум приходят не Ильф и Петров, а Синявский и Даниэль. Ты и правда так глядишь, будто что-то замышляешь.

Напрасно Моисеич это сказал – мысли у Коли сразу пошли в антисоветском направлении. Он отлучился как бы в туалет и незаметно свистнул из книжного шкафа ту самую историческую «хреновину», опасную для неподготовленного человека, а для человека в завязке – вдвойне. Пристроил книгу в прихожей так, чтобы не отсвечивала, и можно было ее прихватить с собой в одно движение, уходя домой.

– История это идеология. Шаг вправо, шаг влево от генеральной линии ведет к цугундеру! – распинался на кухне Моисеич. – Прыжки на месте еще разрешаются, но не приветствуются… Это скучно. Это душно. Это противоречит естественной тяге индивидуума к свободе. Но вот что я тебе скажу, друг мой Колька. Будучи молодым и горячим, я считал: если у нас почти ничего нельзя, а на Западе совсем все можно – значит, они умнее нас. А вот фигушки. У нас, конечно, гайки слишком закручены. А у них вообще нет гаек! И то, и другое неправильно. Но, пока мы сидим в болоте и квакаем хором, Запад может уйти в такую ересь, что наше болото покажется раем!

– Я бы предпочел ересь, – сказал Коля. – Но чтобы хоть какое-то движение. Ты заметил, что в последние годы совершенно нечего читать? Я выписываю «Москву», «Новый мир» и «Роман-газету». Где-то с конца восемьдесят второго я уже не понимаю, зачем это делаю. По инерции. Там глухо, Моисеич. У нас принято ругать советскую прозу, весь этот соцреализм, но ведь появлялось каждый год по несколько вполне терпимых романов. Теперь – пустота. Никакие книги ни о чем. А эстрада? Обратил внимание, как расцвел жанр пародии? Целые концерты одних пародистов. Но, если присмотреться, они не пародируют, а паразитируют – на песнях и фильмах двадцатилетней давности, на артистах, которым сто лет в обед… Это страх прямого высказывания, Моисеич. Искусство утонуло в болоте, где мы сидим и квакаем хором…

Моисеич пожал плечами и налил себе еще. Он знать не знал, что такое «Парад пародистов». Он не выписывал «Роман-газету». И вряд ли вообще догадывался, зачем она. У него не было даже телевизора.

Счастливый человек, подумал Коля, аж завидно.

– Не надо ереси, – сказал Моисеич. – Ересь всегда кончается преступлением против человечности. Просто запомни это. Вот например: Сталин ввел инквизицию, перестрелял еретиков и попутно сделал очень больно всей стране. Теперь представь, что победил еретик Троцкий. Мы бы пошли войной на Запад ради торжества мировой революции – и нас бы съели с говном. А потом еретик Гитлер захватил бы Европу – и аллес капут. Я сейчас пью твою водку благодаря Сталину. Если бы не он, меня бы просто не было. А ты служил бы свинопасом у немецкого помещика. И твоя романная газета печатала бы одного Солженицына – для тех немногих русских, кому разрешено иметь образование выше трех классов…

– Ну, это фантастика, – отмахнулся Коля. – Если бы да кабы…

– Это история. Самая что ни на есть история. Между прочим, Шопенгауэр отрицал за ней право зваться наукой – поскольку нет четкой повторяемости опыта. Он не учитывал, что историческая наука – особый случай. Она вся держится на сравнительном анализе: «Что было бы, если?..»

– От многого было бы избавление, если бы, допустим, в апреле семнадцатого Ильич был таков, что не смог влезть на броневик? – Коля выразительно щелкнул себя пальцем по горлу.

– Это кто сказал?! – Моисеич аж подпрыгнул от восхищения.

– Один талантливый пьяница. К сожалению, его не печатают – слишком гайки закручены… Ладно, старик, большое спасибо, оттаял я с тобой. Пора мне.

Моисеич посмотрел на бутылку, в которой еще осталось граммов сто.

– Ты заходи, если что, – сказал он.

Дома Коля раскрыл «хреновину» – и не заметил, как пролетела ночь. «Русь, откуда ты?» прямо-таки ошеломила его. Несколько раз Коля напоминал себе, что человек в завязке легко ведется на псевдонаучную фигню, но эта книга была совсем не фигней. Она действительно все объясняла. Даже так: ВСЕ ОБЪЯСНЯЛА. Таинственный Сергей Лесной из Виннипега ставил вопросы, которые просто не пришли бы Коле в голову, – и предельно логично отвечал на них. Он закрывал пробелы, трусливо замазанные нашей официальной наукой, указывал на нелепые ошибки и грубые подтасовки. История Древней Руси наконец-то стала Коле ясна, как гвоздь. Ну естественно, варяги были славянами. И конечно же, у русских имелось свое мощное государство задолго до прихода Рюрика. И скрепляла единство народа истинная русская вера – древняя, красивая, продуманная и логичная, глубоко укорененная в душах людей, поскольку шла от Матери-земли, от самой Природы.

И вообще все было не так, как нас учили, а так, как надо! Правильно было! Одно только смущало – намеки Лесного на заговор советских историков. А с другой стороны, не могли же они все оказаться идиотами? Ну не дурак же академик Лихачев. Тем более сидел человек… А кто не сидел, тот заранее сушил сухари… Ах, так вот что имел в виду хитрый Моисеич, когда говорил: сидим в болоте и квакаем хором…

Коля посмотрел в окно. На улице творились все те же мневники развитого социализма, но теперь они как-то меньше действовали на нервы. Мневники были всего лишь одним из вариантов развития государства Российского. К сожалению, тупиковым. Но из любого тупика есть выход – назад. И там, позади, у нас Москва златоглавая. Рано или поздно мы образумимся и вернемся туда.

Это ведь типичная русская идея, уж какая есть, подумал Коля, – попытка обрести веру в свои силы, опираясь на прошлое. Мы слишком твердо знаем, что будущее у нас так или иначе украдут, чтобы делать на него ставку. А прошлое, оно не подведет. Прошлое научит нас понимать, кто мы. Этого – достаточно…

На дворе стоял тысяча девятьсот восемьдесят пятый год, советская власть объявила «ускорение», и после долгих невыносимо серых и скучных лет, когда свет в конце тоннеля брезжил русскому интеллигенту разве что на дне бутылки, вдруг затеплилась слабенькая надежда, что «образумимся» это действительно про нас.

Хорошо, если понял суть вещей.

Плохо, что нельзя за это выпить.

На четвертой неделе Коля едва не сорвался, но тут Саша попытался спрыгнуть первым, и Коля буквально поймал его за руку, когда тот махал официанту в Доме журналиста.

– Не надо, старик. Давай относиться к трезвости, как к эксперименту. Нельзя бросать такое большое дело на полпути. Еще немного пострадаем, и организм привыкнет.

– К чему, блин, привыкнет?! К этой безнадеге? Мой организм уже хочет в Израиль!

– Перехочет. Все равно его не пустят, ведь он не стучит в КГБ. Потерпи, старик, это все не впустую, слухи-то уже ползут про нас. Рано или поздно будет результат.

– Ага, слухи… О том, что мы на пару с ума сошли! Люди уже ставки делают, когда ты зарежешь кого-нибудь тупым столовым ножиком.

– Удивительно, – Коля взял нож и рассеянно повертел его в пальцах. – Мы не нравились обществу, пока выпивали, и совсем не нравимся, когда перестали? Ах, ну да, это же так не по-нашему, не по-советски…

– Положи, – сказал Саша.

Через месяц трясущийся Королев начал втихаря подумывать о самоубийстве, а потный Слонимский – не пойти ли ему в фотоателье, щелкать советских людей на документы.

И тут советская власть объявила меры по преодолению пьянства и алкоголизма.

Если раньше ужас, с которым пьющие коллеги поглядывали на непьющих Колю с Сашей, был в общем притворным – ну клоуны и клоуны, подыграем им немножко, – теперь он выглядел куда более правдоподобно.

Некоторых, судя по выражению лиц, так и подмывало спросить Колю: «Откуда ты знал?!» Но понятно же, что не мог знать, откуда ему, безобидному интеллигентному пьянчуге…

– Я тебе говорил – будет результат? – шептал Коля.

– Не такой же! – пыхтел Саша.

– Погоди, и своего дождемся.

Еще через девять трезвых дней, которые дались друзьям немного полегче – видимо, организм и правда начал привыкать, – дождались.

Советская власть объявила усиление борьбы с пьянством и алкоголизмом.

Да такое усиление, что в магазинах пропала водка.

Это вам не соплежуйские «меры по преодолению», это по-нашему, со всей коммунистической прямотой, да по сопатке – усиление борьбы!

Рядовая журналистская братия испугалась всерьез. С Колей раскланивались строго издали. Потом ловили Сашу и пытались у него выяснить, как давно Коля в КГБ и на какой должности.

– Прямо не знаю, что ответить, – говорил честный Саша.

Чем, разумеется, только все усугублял. Когда такое скажет здоровенный, поперек себя шире, московский еврей, почти двадцать лет состоявший при журналисте Королеве собутыльником, и вместе с ним непонятно чего ради проделавший головокружительный штопор аж до самого гудка и далее везде – сами понимаете, как это звучит.

Зато Колю полюбили редакторы отделов, ответственные секретари, заместители главных редакторов и сами главные. Здоровались с ним за руку, говорили, что всегда в него верили – или типа того, – желали творческих успехов. Ободряли: ты держись, Николай, ты молодец, Николай. Но почему-то не звали молодца на работу.

– Старик, ты перегнул эту палку, – говорил Саша, потея и утираясь домжуровской салфеткой. – Ты заигрался. Ладно бы они просто боялись. Они тупо не знают, как к тебе относиться! А это плохо, старик… Если будет совсем труба, я-то не пропаду, у меня профессия – вон, в кофре лежит. А ты куда денешься?

– В деревню, гнать на продажу кальвадос, – отвечал Коля, глядя в стол.

– У тебя аппарата нет. А потом, теперь за это дело… Искоренение самогоноварения! Искоренят нафиг.

– Значит, искоренюсь, – глухо отозвался Коля.

И тут его позвали в газету «Воздушный транспорт».

Давным-давно она звалась «Сталинский сокол», а ее главным редактором был лично Василий Иосифович. Когда Иосиф Виссарионович кони двинул, благодарные соратники быстренько ощипали сталинского сокола догола, а профессиональная газета советских авиаторов просто исчезла. Наверное, чтобы авиаторы много о себе не воображали. Чай, не железнодорожники. И даже не лесная промышленность. Перезапустить издание удалось только в семьдесят восьмом, и лично «Победоносцев Советского Союза» товарищ Суслов изволил начертать на пилотном макете исторические слова: «Воздушный транспорт».

Коля шагнул в «Воздушку», как король на эшафот: с гордо поднятой головой.

– Она же гудит, как два паровоза! – выпалил Саша, потея на нервной почве больше прежнего. – Ее никакое усиление и искоренение не исправит! Ты через неделю сорвешься там!

– Через две недели ты будешь со мной, – пообещал Коля.

Для столичного журналиста вроде Коли, еще недавно вполне преуспевающего, но сошедшего с пути истинного, отраслевая газета уровня «Воздушки» могла стать в известном смысле чистилищем. Либо ты отсидишься там, трезвый до омерзения, год-другой и снова потихоньку взлетишь, либо это твоя последняя ступенька вниз перед низвержением в геенну лесной промышленности. Теоретически. На практике из «Воздушки» как-то не особенно взлетали. Но выбора у Коли не оставалось.

Будь ему не за сорок, а под тридцать, он мог бы поступить, как типичный «шестидесятник»: резко сменить обстановку. Удрать от опостылевших Мневников и, главное, от самого себя, в провинцию – допустим, в чистую уютную Прибалтику, – и начать карьеру заново. А с писательскими амбициями – глядишь, через несколько лет издал бы книжку в «Звайгзне» или «Ээсти Раамат» и вернулся домой, образно говоря, на белом коне… Увы, амбиций у Коли отродясь не было, а иллюзий не осталось: вырванный из родной почвы, он бы уже за год спился наглухо. И никакое искоренение не поможет. Это работяге трудно достать выпивку, когда сухой закон. Журналист просто знает, где она есть. В крайнем случае – чует.

Сейчас Коля имел на руках сильный козырь: больше месяца ни в одном глазу. С этого козыря он и зашел в «Воздушку» – исполняющим обязанности ответственного секретаря. Что именно случилось с прежним ответсеком, Коля знать не хотел принципиально, вполне удовлетворившись обтекаемой формулировкой «заболел». Гудела «Воздушка», как два паровоза, только по слухам. На самом деле – как один самолет. В смысле – неравномерно. Колю пригласили, когда очередной набор высоты закончился и редакция встала на ровный курс. Нормальная размеренная жизнь советского еженедельника: сначала раскачиваемся, потом работаем, потом очень-очень работаем, потом сдали номер, выдохнули и выпили. В ежедневных газетах то же самое, просто ежедневно.

Хлопотная должность ответсека – а это, на минуточку, тот, кто фактически «делает газету», планируя номер, набивая его материалом и координируя все действия коллектива, – трезвого Колю не пугала. Наоборот, он усмотрел в ней спасение от выпивки. Его, собственно, как позвали: «Коля, нам нужен трезвый ответсек! И пока ты трезвый, ты будешь – он! А запьешь – ну, извини…»

Строго говоря, Коля добился своего, дождался результата. Не совсем того, на какой надеялся, но «главное – нáчать» (типун бы ему на язык, этому косноязычному лимитчику), а там видно будет.

Как любой опытный советский журналист, Коля знал производственный цикл назубок и мог, если понадобится, выпустить газету о чем угодно, хоть о воздушном транспорте, хоть о гужевом, силами двух человек – себя и Слонимского. Просто вдвоем это будет долго, а так никакой разницы. Плохо, что трясутся руки – из них выпадает строкомер, – но это только пока инструмент на весу, а едва приложишь его к полосе, тремор не мешает.

Коле помогали, точнее, ненавязчиво контролировали, и все у него получалось как нельзя лучше. Ровненько так. Чуть позже, чем обещал, через месяц, он пристроил в «Воздушку» трезвого исполняющего обязанности фотокорреспондента Слонимского. У того организм уже так привык, что даже не потел. И перестал хотеть в Израиль.

Единственное, что угнетало Колю, ему все время было грустно. А без жены он как-то приспособился. Супруга, увы, не поверила, что это надолго. Встречаться с дочкой не мешала – и на том спасибо.

Подспудно Коля чувствовал, что это – не жизнь. То, как он существовал раньше, вообще было сплошным недоразумением, но и теперешний его модус вивенди больше смахивал на прозябание или в лучшем случае примат разума над чувствами. В стране что-то происходило, и оптимисты предрекали: это только начало; пессимисты бурчали: наконец-то конец. Коля посреди всеобщего шевеления – скучал. Вечерами он штудировал Сергея Лесного, правда, уже без былого жадного интереса, вяло размышлял над феноменом «Велесовой книги» и ждал, когда Моисеич хватится своего раритета, чтобы возник повод для разговора с умным человеком. Самому пойти к соседу Коле было просто лень. Надумай он даже выпить, ему бы вряд ли сейчас хватило воли откупорить бутылку.

«Воздушкой» он занимался по инерции, временами чисто машинально, будто проваливаясь в забытье, пока руки ловко размечали номер, а голова что-то вполне содержательное говорила сотрудникам. Трезвый до отвращения ко всему Слонимский тоже чувствовал себя не очень – его измученный организм начал мерзнуть и захотел в Америку. Впрочем, Саша был уверен: еще максимум полгодика – и если оба не рехнутся, тогда совсем отпустит.

Хотя, конечно, есть вариант, что не рехнутся, а сдохнут.

– Справимся! Не зря ты это все затеял! – храбрился он.

– Мы затеяли.

– Не-ет, старик! Ты! Потому что ты гений!

– На себя посмотри, – огрызался Коля.

Исключительно из принципа Коля один раз отпросился с работы на похороны дедушки. Провел время с пользой: сводил дочку в цирк.

Конец воздушной карьеры друзей был скучен и, в общем, сам напрашивался рано или поздно. Ушел в отпуск главред, пообещав, что, как вернется, утвердит Колю на должность, а то засиделся тот в исполняющих обязанности трезвого ответственного секретаря, да и Слонимского пора оформлять в действительные трезвые фотокоры. Коля отнесся к новости равнодушно. Саша, напротив, оживился: вот увидишь, сказал он, еще немного побудем тут в тихом омуте – и начнем потихоньку взлетать. Коля пожал плечами. Он мог взлететь, но не знал, чего ради.

Через неделю у Коли нарисовалось окно в макете, и он, не приходя в сознание, запузырил туда пару «тассовок»[11] о трудовых успехах советских железнодорожников. Наверное, ему показалось временно, что он – ответственный секретарь «Гудка».

А в Саше не вовремя проснулся художник. Не понравилось ему фото Ил-86, и он его слегка облагородил в меру своего разумения. «Восемь-шестой» щелкнули так, что помимо фюзеляжа в кадр еле-еле поместилось одно крыло и полтора двигателя под ним. Даже скорее один с четвертью. Некрасиво же. Никакой технической эстетики. Саша подумал-подумал и неэстетичный огрызок мотогондолы ловко заретушировал, будто на этом месте ничего под крылом не висело отродясь. Стало намного изящнее, Саша порадовался – и вручил свой шедевр Коле. И спросил ведь, диверсант эдакий: «Красавец, а?» И Коля даже согласился, хотя ему было до лампочки, но не обижать же друга.

Потом все говорили: спьяну такое невозможно. Только с трезвых глаз.

Но потом.

Сказать, что министр гражданской авиации сильно расстроился, когда взял в руки газету, было бы неправильно. Он всего лишь передал редакции горячие поздравления в связи с успехами советских железнодорожников. И отдельно – с изобретением трехмоторной, а может, кто вас знает, и двухмоторной модификации Ил-86. Еще он напомнил, что в стране идет усиление борьбы с пьянством. Если очень надо, министр зайдет в гости и усилит борьбу лично, раз сами не справляетесь.

И. о. трезвого ответсека Коля Королев взлетел из «Воздушного транспорта» тихо, как мышка с крылышками. Практически бесшумно. И. о. трезвого фотокорреспондента шел ведомым. Тоже беззвучно.

Такого невероятного облегчения Коля не испытывал давно, а может, и вообще никогда. Случилось то самое, о чем мечтал Слонимский, – отпустило наконец. Отпустило!

В полночь у памятника великому русскому поэту Коля прочел – нет, выметнул наружу, выплеснул из себя! – пророческий стих Бунина:

И упал на газон.

Саша пытался вернуть друга в вертикальное положение, но не смог, потому что сам упал.

И ведь сколько раз говорили им старшие товарищи: если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от Пушкинской площади в темное время суток, когда силы зла царствуют безраздельно. И все без толку. Хоть кол на голове теши этим русским интеллигентам.

Естественно, друзья угодили в вытрезвитель, и бумага об их злодеянии пришла через неделю в «Воздушный транспорт».

В газете самонадеянно решили, что это прощальная издевка.

Несмотря на усиление борьбы, выпивки в городе было хоть залейся – если, конечно, ты опытный советский журналист и у тебя хорошо поставленный нюх. Несколько месяцев принудительной трезвости сыграли свою роль: Коля вдруг обнаружил, что вовсе не обязан надираться в стельку. Он теперь мог гудеть со вкусом, подолгу удерживая себя на той грани, когда уже в самый раз, но еще ничто не слишком – в состоянии перманентной легкой эйфории. А потом уже надираться в стельку.

На радостях он напоил Моисеича, сознался, что свистнул книжку Лесного, и попросил «хреновину» подтвердить либо опровергнуть. Моисеич заявил, что проблемы истории Древней Руси незачем высасывать из пальца – их и так выше крыши. А у Лесного и ему подобных на каждый трудный вопрос есть простой и ясный неправильный ответ, который, естественно, найдет горячий отклик у советского интеллигента, ибо тот по определению дремуч и ищет легких путей к познанию. В результате академической дискуссии на повышенных тонах Коля огреб по физиономии «Язычеством древних славян» академика Рыбакова и вынужден был отступить с ревизионистских позиций.

Слонимскому жена подбила сковородкой оба глаза.

Работая трезвым ответсеком, Коля мало тратил, даже с учетом алиментов. И хотя выпивка подорожала, а из-под прилавка – вдвойне, накопленного, по самым скромным подсчетам, могло хватить на полгода.

– Старик, надо искать работу, – сказал трезвый Саша, услыхав эту Колину винно-водочную бухгалтерию. – Иначе ты сдохнешь. У тебя просто мотор не выдержит.

Слонимский был трезвый не в том смысле, что трезвый – усидел уже полбанки, – а в переносном. Трезвомыслящий. Природа наградила его хорошими инстинктами. Даже стоя на четвереньках, он твердо стоял на ногах. Меланхолику Коле повезло, что они познакомились на журфаке, а потом судьба упорно вела обоих параллельными дорогами – пока не выяснилось, что им хорошо работать в паре. Увы, эта пара трудилась за троих, а водку хлестала за четверых, и в пьяном виде злостно пренебрегала условностями. Но кто знает, когда и в какую бездну отчаяния нырнул бы Коля, не пинай его время от времени деловитый Слонимский. И наоборот – Сашу, страдавшего известной небрежностью, характерной для одаренных художников, приучил носить галстук, отучил материться и в целом дотянул до уровня солидной центральной газеты никто иной, как журналист Королев. Пока еще держал свою меланхолию в рамках приличий и хорошо выглядел.

– Зачем искать работу? – Коля фыркнул и налил еще. – Работа не волк… То есть я хотел сказать, что сколько волка ни корми, а лесная промышленность в лес не убежит. Это у нас, как говорится, последнее прибежище негодяя.

– Надо, чтобы негодяя туда еще взяли!

– Думаешь, мы не такие негодяи?

– Думаю, там своих хватает!

– А ты зайди и спроси.

– А вот зайду и спрошу! – Саша взял стакан и замер. – Слушай, это же… Это же дно какое-то из пьесы Горького. Мы на полном серьезе обсуждаем, как устроиться в «Леснуху».

– А куда нам деваться? Я в принципе могу уехать. А у тебя семья. А я без тебя все равно долго не протяну. Мы заперты в Москве, старик.

– Уехать, – эхом повторил Саша. – Скоро начнут выпускать из страны, мне сорока на хвосте принесла.

– Ты же не стучишь.

– Всех отпустят. Таких, как я, помурыжат чуток, просто из вредности – и тоже.

– Ну и вали в свой Израиль. Будь здоров, старик!

Чокнулись, выпили, закусили.

– Никакого Израиля, – прочавкал Саша сквозь бутерброд. – Там одни евреи. Только США. И валить надо в первых рядах. На всех советских журналистов у американцев денег не хватит. Но, кто приедет раньше, тот успеет занять теплое местечко. Я закину удочку. Я знаю, кого спросить. Есть у меня знакомый с хорошими связями…

– Вот так просто? Возьмешь и уедешь?

Саша помотал головой.

– Только из-за моих. Даже больше из-за стариков. Пусть хоть пожрут вкусненького на старости лет. А потом… Ты что – откажешься? Не поедешь со мной?

– А ты… Ах, ну да. Тебе что в Америку, что в газету «Лесная промышленность» одинаково легко зайти и спросить – извините, вам двое немолодых раздолбаев не нужны?

– Вот прямо не знаю, что тебе ответить, – сказал Слонимский.

Назавтра он позвонил, очень удачно – Коля успел чуть-чуть похмелиться, но еще не собрался выпить и прекрасно себя чувствовал.

– Старик, тебя Шульман ищет.

– Зачем я нужен этому пройдохе?

– Мне не говорит, но это серьезно. В общем, мы тут сидим, давай, подгребай. И будь другом, постарайся… выглядеть.

Коля задумался. В старые добрые времена Шульман не раз сиживал у него на кухне, приносил коньяк и прочувствованно закатывал глаза, когда хозяина пробивало на стихи Бунина о бедной нашей Родине. Уже тогда Шульман носил только импортные шмотки и курил «Мальборо». Был вроде бы журналистом-международником, а по манерам больше смахивал на банального фарцовщика – впрочем, у международников невысокого полета одно другому не мешает. Намекал, будто открывает двери ногой в Конторе Глубокого Бурения, но такое много кто о себе привирает. Если всех послушать – пол-Москвы пасется на Лубянке… Еще Шульман обладал способностью вдруг пропадать, а потом, когда вы и думать о нем забыли, возникать в самых неожиданных местах. Каждой бочке затычка, «корреспондент всего на свете»; даже бессмысленно прикидывать, где сейчас работает. Везде сразу. Самое неудобное с Мишей Шульманом – никогда не угадаешь, он очки тебе втирает или все по правде. Миша равно способен наврать по мелочи и провернуть крупное дело под честное слово. Мутный персонаж.

Коля побрился, надел через голову галстук и пошел в ресторан, думая, что хоть выпьет на халяву – чего-чего, а пускать пыль в глаза Миша обожает. В самый разгар усиления борьбы на столе окажется бутылка.

На столе был чайник из нержавейки.

– Ну, со свиданьицем, – сказал Шульман и кивнул Слонимскому. Тот разлил из чайника по чашкам коричневую жидкость.

Запахло коньяком.

Некоторое время коллеги решали, чокаться в такой ситуации комильфо или не очень, потом Шульман принял волевое решение: не на поминках же! Чокнулись.

– А теперь за успех нашего предприятия.

Дзынь.

– А теперь за отсутствующих здесь дам!

Дзынь.

– А теперь, – сказал Шульман, кивая Слонимскому снова, – коротко о текущем моменте. Есть интересный заказ для умелого литературного работника. Довольно объемный, но ничего страшного. Просто у меня совершенно нет времени с ним возиться, а ты сейчас отдыхаешь. И я подумал – отчего бы не перепаснуть заказ тебе? Там делов-то на пару месяцев. Бабки поделим два к одному – два тебе, один мне. С тебя писанина, а с меня гарантированное превращение ее в государственные казначейские билеты СССР.

Коля подумал, что ему все это не нравится. Нет, халтура она и есть халтура, дело привычное. Диплом накатать сыну уважаемого человека или брошюрку состряпать для общества «Знание», эка невидаль. Только при чем тут Шульман? Не его уровень. Шульман ведь редкий пижон.

Но коньяк хороший.

– Почему я? – небрежно бросил Коля, принимая чашку.

– Потому что ты в теме.

Коля вопросительно поднял брови.

– Мы давно с тобой не сиживали – кстати, это надо бы исправить… Но даже если тебе надоел девятнадцатый век, ты вряд ли многое забыл из того, о чем рассказывал. Достоевский против Тургенева, славянофилы против западников – так зарождалась русская идея. Не помню, какая именно, хе-хе, но какая-то точно…

Коля медленно высосал свой коньяк и отставил чашку.

Ну да, был у него период, когда он баловался историей русской литературы – и делился направо и налево впечатлениями о том, как, оказывается, классики были похожи на нас, грешных: пьянки, бабы, ссоры на пустом месте и бесконечные дискуссии о судьбах России. А потом стенка на стенку – хорошо хоть, не буквально. Девятнадцатый век, он такой, там не столько литература, сколько идеология. На любой вкус.

Ничего не помню уже, подумал Коля.

И ничего не понимаю. Но коньяк… Действительно недурен.

– Надеюсь, ты догадываешься, что разговор – строго между нами? – сказал Шульман. – Заказчик будет очень, подчеркиваю, очень недоволен, если тема просочится наружу. Заказчик может так сильно испортить жизнь нам всем, как ты и не представляешь.

– Ты давай, рассказывай, – бросил Коля небрежно.

– Тебе интересно?

– А что мне интересно? – честно спросил Коля.

– Русская идея, – тоном совершенной невинности сообщил Шульман.

– Какая еще русская идея?

– Правдоподобная. Убедительная. Ее надо оформить как диссертацию или, на худой конец, философское эссе. Максимально наукообразно, и чем наукообразнее, тем лучше. И хотя бы двести страниц машинки.

Я же вроде проснулся и даже принял душ, подумал Коля. Это не может быть сном. Русская идея на двести страниц машинки. Что за бред? Кому она понадобилась? Зачем?

Коля посмотрел на чашку. Шульман кивнул, Слонимский быстро ее наполнил, поставил чайник и потянулся за салфеткой. Он снова потел.

– Двести страниц… Это же книга.

– Если книга, то совсем тоненькая. Достоевский слабал «Игрока» за двадцать шесть дней, а там на наши деньги – семь авторских листов[12]. Не смотри на меня такими глазами, я диплом по нему писал. Мне и русская идея по плечу, но, увы, совсем нет времени, а отказывать таким солидным клиентам… Неправильно со всех точек зрения, если ты понимаешь, о чем я… Двести страниц машинки это восемь листов с мелочью. Два месяца – за глаза и за уши.

– У Достоевского были диалоги, – Коля взял чашку, понюхал содержимое и решил пока не пить.

– А ты можешь поиграть с полями и отступом – да кого я учу вообще…

– Ничего не понимаю, – сказал Коля. – Саша, ты что-нибудь понимаешь?

– А меня тут не было, – буркнул Слонимский, утираясь салфеткой.

– Ну а ты что-нибудь понимаешь? – с нажимом спросил Коля, глядя Шульману в глаза.

Ему все это не нравилось, отдельно не нравился заказчик, который может испортить жизнь, отдельно не нравился Шульман, скрывавший какую-то подлянку… И почему до сих пор ни слова о деньгах?

– Я понимаю, что тебе предложено написать русскую идею за тысячу рублей, – сказал Шульман и мило улыбнулся.

– Зачем?! – машинально ляпнул Коля.

– Не зачем, а за тысячу рублей. Ты напишешь русскую идею, отдашь мне и забудешь навсегда. А я через неделю принесу гонорар. И мы с тобой, как прежде, будем друзьями, и если заказчик останется доволен, можно рассчитывать на дальнейшее сотрудничество. То есть ты можешь рассчитывать на меня.

– Выпьем, – решил Коля.

Он проглотил коньяк, не чувствуя вкуса, и уставился на Слонимского. Саша был не дурак подраться, особенно во хмелю, Коле много раз приходилось его усмирять во избежание неприятностей. Сейчас Коля представил, как они уводят Шульмана в туалет, а там Слонимский дает этому прощелыге под дых, сбивает на пол и пинает до тех пор, пока тот не расскажет все-все-все…

Кажется, Слонимский понял Колю без слов, потому что взопрел прямо на глазах.

– Об идее – можно подробнее? Какая она должна быть?

– Захватывающая. Чтобы душа развернулась, а потом обратно завернулась.

Коля поморщился. Он не любил советские комедии.

– Чего надо заказчику? На сближение с Западом или наоборот? Православие-самодержавие или свобода-равенство?

– В первую очередь заказчику нужна честная и искренняя идея, – сказал Шульман. – По-настоящему русская.

Ничего он не знает, понял Коля. Он перекупщик. Его даже бить ногами без толку. Хотя ужас как хочется.

– Родная, – сказал Шульман. – Наверное, это самое подходящее слово.

– Родная, – повторил Коля.

Почему я еще не встал и не ушел, думал он, почему я сижу тут и слушаю его? Это же идиотизм. Или какая-то нелепая провокация. Это вполне могло бы мне присниться. Может, я все-таки сплю? Попросить напарника дать мне пощечину? Но тогда мы спугнем Шульмана. А Сашка так старался. И рассчитывает, естественно, на свой процент. От десяти до пятнадцати. А у Сашки вообще-то семья…

Дальше случилось то, чего Коля сам от себя не ожидал.

– Надо три месяца, – сказал Коля твердо. – И выбивай аванс. Тебе заказчик обещал полторы тысячи. Половину он не даст, вынь из него пятьсот.

Он поймал острый понимающий взгляд Шульмана и добавил:

– Только не думай, что эта пятихатка на двоих, я заберу все.

Шульман помотал головой.

– Как знаешь, – Коля пожал плечами и кивнул Слонимскому. Тот поболтал чайником, где плескалось на донышке, и с четкостью, отточенной многолетней практикой, разлил остатки на троих.

– Всегда найдутся другие писатели, – сказал Коля, салютуя чашкой. – И другие заказчики.

– Я дам вперед двести, – предложил Шульман. – Только потому, что мы давно знакомы, и я верю в тебя. Из своего кармана дам. И постараюсь договориться на три месяца.

– Пятьсо-от, – проворковал Коля и выпил.

Шульман пить не стал, он изучающе рассматривал своего визави. Не так, словно впервые его видит, но с каким-то новым интересом. Со свежим взглядом на журналиста Королева, интеллигентного раздолбая.

Журналист Королев тем временем размышлял, отчего ему так хочется побить Шульмана. Ох, не надо было этому пижону говорить, что у него, мол, времени нет, а то бы сам все написал. И дипломом по Достоевскому хвалиться – не надо. Коля нюхом чуял людей, способных «делать текст», и злился, когда очевидные творческие импотенты прикидывались действующими литераторами.

Не можешь работать – ну и не выпендривайся. У нас вредная профессия. И мы слегка гордимся ею. Нам больше и нечем, все остальное профукали. Но той малости, что у нас за душой, – не трогай жадными ручонками. Пожалеешь.

Это тоже в своем роде национальная идея.

Русская идея, уж какая есть.

– Кому вообще могла понадобиться русская идея? И зачем? – задумался вслух Коля.

– Понятно, кому, – буркнул Слонимский.

Шульман медленно, со значением, кивнул.

– Грядут большие перемены. Скоро людям очень многое разрешат. И народ, естественно, начнет метаться. Будет искать, во что бы поверить. Часть идиотов кинется в православие, а остальные начнут выдумывать что-то сами, и страшно подумать, что им в голову взбредет. Это же советский народ, новая историческая общность людей, с него станется откопать Сталина и занести обратно в мавзолей. Наш заказчик готовится к этому всесоюзному брожению умов заранее. Ты ведь знаешь: если не можешь остановить – возглавь. Но есть вариант проще: вбрасывай идеологию и веди народ за собой. Вот зачем русская идея. Между прочим, если заказчик останется доволен…

– Да-да, дальнейшее сотрудничество…

– Отсутствие противодействия на твоем пути, если ты понимаешь, о чем я.

Коля насторожился. Слегка.

– Ну и сам я в меру своих скромных возможностей… Саша интересовался некоторыми моими связями… – Шульман легонько мотнул головой в сторону Слонимского, и Коля подавил сладострастный стон; он подумал, как было бы здорово, возьми сейчас Слонимский да тресни кулачищем в это оттопыренное ухо.

Тресни до треска.

– …и когда Саша пришел ко мне, я решил, что здесь не просто совпадение. Нечто большее. Я как раз вчера думал, что лучше тебя кандидата на эту работу не найти. Ты очень начитанный. Ты любишь Россию, ту великую Россию, которую нам приказано забыть. Ты русский дворянин, русский до мозга костей. И ты очень добрый, Коля. У тебя получится добрая и человечная русская идея. Идея не разрушения, а созидания. Идея построения справедливого общества для всех. Ты ее опишешь так, что она каждому станет родной. Как будто человек с ней в душе родился. Ты же гений, старик!

Коля глядел на Шульмана с легким недоумением. Кажется, тот сейчас не притворялся, говорил искренне. Ну, кроме «гения». Просто так повелось с шестидесятых годов: старик, ты гений… А на самом деле это манера общения Серебряного века. Но связь времен распалась, и лишь через полвека шестидесятники то ли вычитали где-то про «гениев», то ли шестым чувством подхватили из мирового эфира эти слова.

– Триста, – сказал Коля. – И ни копья меньше.

Отмечая сделку, они выдули еще один чайник коньяка. Коля изображал поддатого и расслабленного, а сам сидел, как на иголках, обратившись в слух. Но разомлевший Шульман не сказал больше ничего заслуживающего внимания. Только все твердил, что идея – родная. Не иначе, сам это придумал.

Когда отъехала машина – швейцар поймал Шульману черную «Волгу», другого транспорта тот не признавал, – Коля крепко взял Слонимского за лацкан.

– Штирлиц! А вас я попрошу остаться!

Слонимский мгновенно стал меньше ростом, поуже в плечах и сделал виноватое лицо.

– Думал, ты откажешься. Коля, ты очень правильно сделал. Этот засранец может здорово помочь.

– И что важнее – здорово помешать, да?

– Ну… не без того.

– Какие у тебя с ним дела?

– Это было давно. Я немножко для него поснимал. Да ничего особенного, честное слово. Так… Художественное фото.

– Саша! – только и сказал Коля.

Слонимский отвернулся. Вряд ли ему было стыдно, но неудобно перед другом – точно.

– Эй, художник! – позвал Коля ласково. – Для тебя есть творческое задание. Ты завтра с утра идешь целоваться со своей мишпухой. Целуй во все места, делай что хочешь, но мы должны знать, у кого Шульман перекупил заказ. Восемь листов текста за полторы штуки это что-то очень странное и непонятное.

– Примерно сто восемьдесят за лист, – сосчитал Слонимский.

И сурово нахмурился. Он так выглядел, когда у него в голове начинал бренчать и щелкать кассовый аппарат.

– Минимальная ставка за лист художественной прозы – сто семьдесят пять, – подсказал Коля. – За политику, философию и научпоп уже идет надбавка в двадцать пять процентов. То, о чем нас просят, вообще должно оплачиваться по графе «философия и научный коммунизм», я так думаю, ха-ха-ха… Да и кому интересно связываться с русской идеей за гроши?

– Уж точно не Мише. Слушай, тебя сама идея не пугает?

– Русская?

– Не русская, а вообще. Если это провокация гэбухи, и загремим мы с тобой… под фанфары.

– А чем ты раньше думал?

Слонимский уныло потупился, и Коля его пожалел.

– Немножко зная Мишу, я тебе скажу, что меня беспокоит на самом деле. Мне слегка боязно, что на том конце окажется не КГБ, а какое-нибудь ЦРУ. Шульман много о себе воображает, ну ему и подбросили задачу, от которой у него чувство собственной значимости взлетело до небес…

– Может, это… – Слонимский оглянулся на стеклянную дверь ресторана. – Не стоять на улице? Закажем еще чайничек? Пока там не забыли, что нас привел Шульман, и нам – можно?..

Коля вздохнул и согласился.

Остаток вечера он, пока совсем не «поплыл», то и дело ловил на себе взгляд друга, озадаченный и даже слегка напуганный. Спросил: ты чего?

– Да ничего. Просто очень уж спокойно ты все это воспринял… Будто тебе каждый день предлагают русскую идею выдумать.

– А я гляжу на проблему философски, – объяснил Коля, наливая себе из чайника. – Во-первых, Россию никакой идеей не проймешь, она похерит любую, вот как на наших глазах – коммунизм. Во-вторых, будет интересно накатать трактат на двести страниц «псевдонаучной ахинеи», как это называет Моисеич – кстати, привет тебе от него… А вдруг я не справлюсь? Это же профессиональный вызов для меня. Да и беспокоиться пока нечего. Вот получим аванс – начнем волноваться.

Саша, у которого от осознания, что втравил друга в авантюру, все чесалось и свербило, нервно поерзал на стуле. Коля со вкусом опрокинул чашечку и закусил коньяк ломтиком сыра.

– Ну и наконец, уже поздно, – сообщил он.

– Что – поздно?

– Понимаешь, если бы нам действительно было жалко советскую власть или очень хотелось побольше денег… Мы пошли бы к тому, кто вербует тебя стучать в ГБ, – и настучали на Шульмана! Понимаешь, да? Если Миша наврал – мы молодцы. Если правда – мы тем более молодцы. Ну и есть вероятность, что отрабатывать заказ все равно придется мне, раз уж я случайно оказался в курсе. Только не за жалкую штуку, а тысячи за три, которые там выделены на самом деле.

– Старик, ты правда гений! – пробормотал Саша.

– Двадцать лет ты думал, что я дурак…

– Да как ты можешь!.. Нет! Никогда! Старик, ты гений!

– Но мы же не пойдем, – сказал Коля и тяжело вздохнул. – Мы же не стучим. Это, наверное, последнее, что в нас осталось от приличных людей. Ну, во мне. У тебя семья, тебе все можно.

– Чего это – можно? – обиделся Саша. – Раз семейный, значит, воруй-убивай? А что дети скажут, если узнают?

– Интересно, что дети скажут, если Шульман тебя в ответ сдаст с порнографией, – отрезал Коля. – Значит, мы точно стучать не пойдем.

– Это было художественное фото!

– Так и скажешь прокурору.

– Господи, какая пошлость! – непритворно ужаснулся Саша и припал к чашке с коньяком.

– Неподготовленному слушателю может показаться, что Бунину здесь изменил вкус, – снисходительно бросил Коля. – Но, если вспомнить, что Бунин – классицист и наследует пушкинской традиции, все становится ясно. Очень точная по сути, но странно неуклюжая на слух формулировка «нагие раздвоивши груди» это отсылка к тому, как писали его предшественники, к культурному наследию, на которое Бунин опирался!

– Ну как скажешь…

– Не бери в голову, – Коля мягко усмехнулся и поднял чашку. – Я выдумал объяснение прямо сейчас. Но ведь убедительно? То-то. А ты говоришь – русская идея… Мы ее – одной левой. Да вон у Моисеича идей целый шкаф, бери любую… – Он на миг осекся. – А ведь это мысль! Старик, я и правда гений. Кто сказал, что национальная идея это обязательно трактат о том, куда и как нам идти стройными рядами, чеканя шаг?

– Куда всем пойти, я знаю, – заверил Саша. – Стройными рядами!

– Да ты послушай! А если главное – позади? Если там ответы на все вопросы? Советского человека с детства кормили завтраками, ему говорили, куда шагать, – но страна топчется на месте. Будущее зависит от нас, ага… Хватит с нас будущего. Будущее уже никому не интересно, потому что все знают: нас там обманут. Довольно! Наша с тобой идея – не про то, куда русским пойти, а про то, откуда русские пришли! Кто они такие! Русским надо для начала осознать себя и припасть к корням! Напитаться русским духом! И этого достаточно! Никакой философии, никаких умствований, только голая история! Ничего не надо выдумывать, и пары месяцев на работу хватит. Если взять например проблемы истории Древней Руси, смешать с язычеством древних славян, добавить немного из «Велесовой книги», чуть-чуть, для запаха, – на выходе получится вкуснейший продукт! Студенты технических вузов и молодые инженеры будут от него в восторге. Хватай их тепленькими и веди в мясорубку…

– А тебе не страшно? Вдруг их на самом деле… поведут?

Коля помотал головой.

– Да никому это не надо. Контора – она и есть контора. Готов поспорить, что, если заказчик действительно КГБ, у них лежит на столе план мероприятий, который надо отработать – и забыть. И наши двести страниц уйдут в архив, где будут пылиться рядом с нерусской идеей и еще десятком похожих разработок. Но поскольку совесть мы с тобой не до конца пропили…

Коля задумался.

– Надо иметь в виду даже малюсенькую возможность, что эта ахинея когда-нибудь всплывет, – сказал он. – Или ее все-таки пустят в дело, или она как-нибудь сама… Значит, наш миф надо сконструировать так, чтобы он на первый взгляд смотрелся очень правдоподобно, но легко разоблачался простыми фактами. Чтобы можно было привести в чувство любого новообращенного за полчаса. Как меня заставил очнуться Моисеич, когда я был в восторге от одной исторической хреновины… Это я подумаю еще. С Моисеичем посоветуюсь. Он прекрасно умеет прочищать мозги и ставить их на место. Он, зараза, вдвое умнее нас с тобой вместе взятых.

– Пускай Моисеич тогда и пишет, если он умнее, – сказал Саша. – Кинь ему три сотни, одолжи машинку. А то чего прозябает мужик. Пусть хоть джинсы купит, перед школьницами форсить.

Коля на миг задумался, потом расплылся в ухмылке.

– Григорий Моисеевич Деготь, автор русской идеи!

– По заказу Михаила Абрамовича Шульмана! – поддержал Саша.

Некоторое время оба глупо хихикали, а потом одновременно схватились за чайник и засмеялись уже в голос.

– Так или иначе, Моисеич это голова, – сказал Коля, отдавая посуду. – Я поразмыслю над его кандидатурой. И трех сотен не жалко. Пускай в самом деле купит модные штаны. Это ты хорошо придумал, старик! Наливай!

– А как назовем трактат? – поинтересовался Саша после следующей чашки. – Заголовок – половина дела. Коммунизм! Абстракционизм! Гомосексуализм! Кто бы стал такой фигней заниматься, если бы не интригующее название…

Коля азартно прищурился. Этой игре было столько лет, сколько они друг друга знали. Слонимский мог измучиться, рожая подпись под фотографией – не давались ему тексты длиннее трех-четырех слов, – зато на лету придумывал хлесткие заголовки. Без малого каждый второй заголовок статей журналиста Королева был подсказан его напарником.

– Старик, ты правильно ставишь вопрос, – Коля забарабанил пальцами по столу. – А ведь Шульман неплохо сказал – родная идея, родная идея… Очень неглупо, только не звучит. Ну-ка, покатай ее на языке.

– Родная идея… Родная идея… Стоп. Не идея. Погоди. Родная вера.

– Старик… ты гений! – выдохнул Коля.

– Ага! Двадцать лет ты думал, что я дурак!

– Двадцать лет я знал, что у тебя хороший слух! Вон ты как стихи чувствуешь! Сашка, ты гений. Родная вера! Не останавливайся, дальше жми!

Саша чуть склонил голову набок и уставился в свою чашку. Коля немедленно плеснул в нее коньяку.

– Родноверие, – сказал Саша.

У Коли сначала перехватило дыхание от восторга… А потом ему захотелось выругаться от беспомощности.

– Шедевр, – сказал он сухо. – Честно, шедевр. Ты сейчас прыгнул выше головы. Одно «но». Нам вообще-то не религию заказывали.

– А как же – припасть к корням русским ухом? Тут без веры никуда.

– Напитаться русским духом!

– Не волнует, – отрезал Саша. – Родноверие это просто название. Как лейбак на джинсах. Как говорят ребята из «Соверо»[13] – слогáн. В нашу русскую идею люди будут верить – потому что родная! Вот тебе и родноверие!

– Григорий Моисеевич Родновер! – сам не зная, почему, ляпнул Коля.

Их чуть не вывели из ресторана, потому что Слонимский начал биться головой об стол.

Потом их, наверное, все-таки вывели, иначе бы Коля не попал домой.

Он лежал на кровати в костюме, но без галстука и ботинок. Страшно болела голова. На кухне кто-то бормотал – похоже, говорил по телефону.

Стараясь не взбалтывать организм, а то мало ли, как тот отреагирует, Коля осторожно сел. На тумбочке ждали стакан воды и таблетка аспирина. Понятно, Слонимский здесь. Он терпеть не может раздевать мужчин, но галстук снимет обязательно – это диктует техника безопасности, чтобы ты не удавился во сне. А ботинки – чтобы постель не пачкать. Хороший парень Саша.

Коля затолкал в себя лекарство и посмотрел на часы. Полдень. Джентльмены пьют и закусывают, как верно сказано в каком-то фильме. Он скинул на кровать пиджак и медленно, по стеночке, прошел на кухню.

Там было налито – ровно столько, чтобы привести себя в порядок, – и сидел Слонимский, мятый, потный и взъерошенный. Он уже положил трубку и теперь что-то черкал в блокноте. Умножал в столбик.

– Не спалось, – буркнул Саша, не отрываясь от вычислений. – Все утро пробегал по делам нашим скорбным. Вот только вернулся, решил домой позвонить… Лучше бы не звонил. Ты это… лечись.

Коля неверной рукой взял рюмку, посмотрел на нее и поставил обратно.

– Саш, давай опять завяжем.

– Что такое?

– Я больше не хочу.

– Угу, – равнодушно буркнул Саша. – Ага… М-да, ну вот примерно так.

Коля сел в любимый угол, прислонился к стене и закрыл глаза. Погрузился в себя и начал вроде бы задремывать.

– Ты вон туда посмотри, – донеслось снаружи.

Коля не без труда разлепил один глаз и посмотрел. На подоконнике лежала небольшая стопочка двадцатипятирублевок.

– Шульман дал аванс? Ты всю Москву, что ли, за утро обегал?

– Как и было приказано. Целовал мишпуху, по большей части в задницу… Старик, я тебе говорил вчера, что ты гений?

– Ты тоже гений, – сказал Коля, снова закрывая глаза. – Это я помню. Только не помню, извини, почему.

– Потому что Григорий Моисеевич Родновер.

– Кто такой?

– Да родноверие, трам-тарарам!

– А-а… Да, хорошая идея. Очень русская.

– Я вот посчитал – шесть тысяч четыреста грязными за нее дают.

Коля рухнул с табуретки.

По счастью, не плашмя. Он от неожиданности резко выпрямился, потерял равновесие и, пытаясь не упасть, совершил всем телом винтообразное движение. Ножки табуретки с громким хрустом схлестнулись и отломились, а Коля нырнул под стол.

– Минус партийные взносы, конечно, но эта напасть, слава богу, нас не касается, – донеслось сверху. – Старик, ты бы все же подлечился, а то мне как-то за тебя волнительно.

Коля выполз из-под стола, в одно движение сцапал и высосал рюмку, занюхал сухой корочкой, выгреб обломки табуретки в коридор, сходил за стулом – все это без единого слова. Уселся, покачался туда-сюда, проверяя устойчивость.

– Ну… Рассказывай.

– Я идиот. Не догадался, что надо сразу идти к Инессе. Но я с утра плохо соображал… Короче, Шульман все выдумал с первого до последнего слова. И «родная идея» тоже его самодеятельность. Он ничего не знает. Точнее, знает не больше, чем ему Тугер шепнул на ухо. А Тугер просил Шульмана найти человечка, который может за полторашку быстро накидать русскую идею страниц на двести. Но Шульман уперся, сказал, что полторашка это несерьезно, и растряс его на двушник.

– Ах, уже двушник… – Коля кивнул. – Шульман в своем репертуаре. И Боба Тугер, великий организатор партийно-советской печати, тут как тут! Какая прелесть.

– Слушай дальше, самый цимес впереди. Тугер мутит с Инессой, ты ее не знаешь, а я немножко фотографировал.

– Хм…

– Вот давай без этого. Могу показать, она там просто голая и ничего больше. Ладно, вру, еще бутылка от шампанского.

– Спасибо, не надо, – быстро сказал Коля.

– В общем, Тугер ей по пьяни хвастал под большим-большим секретом, что ему заказали текст, который перевернет наши представления об исторической миссии России и поведет за собой народные массы.

– Это тебе Инесса-с-бутылкой сказала?

– Вообще-то у нее две «вышки». Думаешь, если девушка работает телом, она совсем тупая? Надо вас познакомить, кстати.

– Я думаю, она мне не по карману, – сказал Коля.

– Денег у нее своих полно, заработала. Из нее получится замечательная жена. Будешь как сыр в масле кататься.

Коля содрогнулся.

Слонимский встал, открыл холодильник, извлек из морозилки покрытую инеем бутылку и налил полстакана. Коля с громким хлюпаньем выпил, и ему наконец-то полегчало.

– Не могу больше… – пропыхтел он, когда слегка отдышался. – Чаша терпения переполнилась. Тварь я дрожащая. Ничтожный алкоголик. Завтра снова брошу, и уже насовсем.

– Точно, познакомлю вас! – обрадовался Саша. – Она с ума сойдет от счастья.

Коля глухо застонал.

– Дальше что? – спросил он сквозь зубы.

– Самому Тугеру за русскую идею платят треху, вот что! – Саша уставился на Колю, хитро щурясь, и чего-то ждал.

– Какой-то он не жадный, а? – протянул Коля. – Отдать Шульману две тысячи из трех – не его стиль.

– Да фиг с ним. Ты ничего не понял? Тебе капнуть еще чуточку?

– Нет, спасибо… А зачем он вообще полез во все это? – Коля снял очки, протер их галстуком и водрузил обратно на нос. – Боба своей рукой может только в ведомости расписаться. У него же «страх чистого листа»!

– Знаю. Допился, бедолага.

– А ведь был неплохим филологом. Вовремя он по партийной линии двинул, а то бы вылетел из профессии вообще… Так, стоп! Три тысячи?

– Ну наконец-то до тебя дошло.

– Значит, Тугер – тоже перекупщик?! Не может быть. Мне уже жалко русскую идею, пусть она и кагэбэшная…

– Она теперь – наша! – заявил Саша строго. – И мы ее спасем! Своими руками или Моисеича, пофиг. Родноверие не должно пропасть!

– Ишь ты, – только и сказал Коля.

– Чего?

– Как тебя зацепило. Припасть русским ухом к корням, да, помню.

– Я же не для себя! Мне за идею обидно! – рявкнул Саша так, что на столе зазвенела пустая рюмка. – Присосались к ней паразиты всякие!.. Тот же Тугер! Да, он перекупщик, и всякая чушь про новую историческую миссию русских – его пьяная фантазия. Ничего он не знает толком. Просто Тугер любит побыть важной персоной. Шишкой на ровном месте. И тут – целая русская идея подвалила! Думаю, он вцепился в нее машинально. Ну и передержал у себя. Может, и сам пытался написать, да не смог. А время-то идет, делать что-то надо! Тогда он побежал к Шульману. У него уже выхода не было, он спешил. Они все спешат. Они сейчас на грани паники.

– Они все… Ну да, там ведь еще кто-то. Саш, погоди минутку, – попросил Коля. – У меня голова кругом от этого еврейского заговора. Надо привести себя в порядок.

Все еще держась за стенку, он убыл в направлении санузла и врубил там воду на полную. Вернулся минут через десять, с красными глазами, распространяя вокруг оглушительный запах водки пополам с зубной пастой, но глядя уже заметно бодрее.

– Ну, запугивай меня дальше.

– Короче, Тугер думал, что Инесса спит, а она никогда не спит – ну, ты понял… И пока она с понтом спала, Боба позвонил доложить, как идут дела и как он гениально строчит русскую идею обеими руками, и закончит ее через три месяца – да-да, через три! – угадай, кому.

– А кого они могли подписать на это… Старых и опытных, кто уже проверен в деле. Кто за Брежнева писал.

– Да щас! Заказчик-то не Политбюро, как было с книгами Лелика. Заказчик – Контора. Не пойдут они к старым и опытным, у них свои контакты. И у Тугера на проводе оказался Дима Сагалович, редактор из издательства «Прогресс»! Вспомнил? Мгимошник, во Франции работал, ну! Вы с ним в пресс-баре АПН кидали жюльены об стену, а я снимал!

– Почему Сагалович? – тупо спросил Коля.

– Ты знаешь еще кого-нибудь по имени Димир Натанович?

– Н-нет… Но я его хорошо помню. Дима умница и эрудит. Ему ничего не стоит накатать восемь листов по любому вопросу. А уж в «Прогрессе» справочной литературы – до потолка.

– Он зашился полгода назад. И как отрезало.

– О, господи… Тугер номер два, только с обратным знаком. Москву накрыло творческой импотенцией, – Коля оглянулся на холодильник. – И все из-за водки проклятой. А откуда ты…

– Так я только что от Сагаловича. Прямо с Инессы к нему рванул…

– Пардон?!

– Прямо от Инессы, говорю.

– Извини, ослышался.

– Ничего… Надо же было, в конце концов, узнать из первых рук, какую именно русскую идею хочет КГБ! Интересно же!

– Ну? – Коля вдруг понял, что ему это совершенно неинтересно.

Просто-таки до лампочки.

Ему было бы интересно бросить пить.

И начать писать что-нибудь свое, а не по заданию редакции.

И уж тем более не по слезной просьбе коллег-импотентов.

– Короче, Шульман все придумал из головы, но угадал-то верно! Действительно нужна русская идея, а какая – захватывающая, и точка. Сагалович думает, что в Конторе сами не понимают, чего им надо. Сказал почти слово в слово как ты: скорее всего, среднему звену спустили план, и они его отрабатывают. Или генералу вступило в голову, тот дал команду – русскую идею мне! – а дальше сплошной испорченный телефон, и пинают несчастную по инстанциям, не зная, на кого спихнуть.

– Могли бы и сами написать, – заявил Коля сварливо. – Или тоже потеряли дар письменной речи на почве алкоголизма?..

– Да я бы на их месте тоже слепил чего-нибудь на коленке из дерьма и пыли, лишь бы начальство отстало. Но это я, простофиля. А как же оперативная деятельность? Разработка фигурантов и привлечение специалистов? Освоение фондов? План мероприятий? Стенгазета, наконец? Это тебе не овощная база, а Комитет государственной безопасности!

– Очень жаль, – ввернул Коля. – Сдается мне, всем было бы легче, если бы они зашли за русской идеей на овощную базу!

– Да уж наверняка… А «Прогресс» у конторских под колпаком, они через него всякое мутят и знают там каждую собаку. Постучались к Сагаловичу, сказали: пиши нам идею, срок – полгода. Рукопись проведут через издательство, оформят по высшей ставке, со всеми возможными надбавками, получится восемьсот за лист, итого шесть четыреста. А куда потом денется текст и как деньги спишут, – Сагалович говорит, не его печаль. Я так понял, это у них в порядке вещей и не первый раз. Ну и сложилось у меня впечатление, что с гэбэшником, который русскую идею курирует, Дима тоже поделится за его доброту. Тысчонкой как минимум.

– Еще один щедрый парень.

– Да ему уже не до денег, сроки-то летят! Он сначала губу раскатал на всю сумму, а потом сел за работу – и увидел, что дело табак. Не может написать ни одного связного предложения. Не в силах даже компиляцию составить. Месяц тыркался, другой – глухо. Пытался книгу какого-то эмигранта передрать слово в слово – а все из рук валится. Пришел к Тугеру, говорит – спасай, даю двушник, иначе мне хана. Дима же не знал, что у Бобы та же болезнь, только не от зашитости, а наоборот! Ну, я его осчастливил, конечно, этой судьбоносной информацией… А он в ответ: теперь понимаю, зачем Тугер меня на три куска развел! Целый день торговались…

– Откровенный какой Дима.

– Во-первых, ему тоскливо в зашитом состоянии. Во-вторых, я ему всю цепочку рассказал, и он за голову схватился. Его от фамилии Шульман прямо затрясло. Говорит, не дай бог в Конторе узнают, сделают всем обрезание по самое никуда. А в-третьих… Почему бы редактору отдела издательства «Прогресс» не быть откровенным с человеком, который снимал, как товарищ редактор, пьяный до изумления, кидает жюльены в стену?

– Какой-то пошлый водевиль, – пробормотал Коля. – От начала до конца – нелепая дешевая оперетка. В постановке любительского театра из захолустного местечка. Евреи-алкоголики на подсосе у кагэбэшников. Кагэбэшники в доле с евреями-алкоголиками. И никто не может сам написать ни слова! И два непутевых репортера, которых выгнали из газеты «Воздушный транспорт» за идиотизм, после того, как выгнали из газеты «Гудок» за пьянство, должны всех спасти, выдумав за тысячу рублей русскую идею в объеме двухсот машинописных страниц…

Коля снял очки и уткнулся лицом в ладони.

Он еще хотел воскликнуть: «Да это уму непостижимо!» – но передумал.

Вполне постижимо для тех, кто знает, что такое советская журналистика, и с чем ее едят, и как она сама живыми людьми закусывает.

– И не говори, – поддакнул Саша. – А знаешь, что самое грустное? Мы не можем разогнать этот колхоз «Еврейский партизан» и забрать все деньги себе. Денег нет!

Коля даже слегка оживился. Выглянул одним глазом.

– Они паникуют не только из-за сроков, – объяснил Саша. – Сагалович взял в «Прогрессе» три тысячи аванса, и сразу весь его потратил, дачу купил. Тугер под свою будущую долю наделал долгов. Остается Шульман. Я его хорошо припугнул, и в принципе мог бы дать ему под зад коленом. Но, если верить Инессе, третья жена Шульмана – бывшая вторая жена Тугера и заодно племянница Сагаловича. Или наоборот, я уже забыл, да и пофиг. Короче, это даже не мишпуха, а форменный антисионистский комитет советской общественности. Если он выступит против нас единым фронтом и нажмет на все педали… Я не умею работать на бензопиле. А ты? Это будет лучшее, что сможет нам предложить лесная промышленность. Значит, либо тысяча, либо ничего. Я подумал – лучше синица в руках, чем утка под кроватью, – и взял у Шульмана три сотни. Правильно сделал?

– Неважно, – сказал Коля.

– То есть? – Саша насторожился и сел прямее.

– Знаешь, я просто не хочу в этом участвовать.

– Да ты что, старик… – Слонимский от неожиданности поперхнулся.

Коля молчал, глядя мимо него.

Саша еще по инерции бодрился, но в голосе его появились умоляющие нотки. Он пытался поймать Колин взгляд – безуспешно.

– А чего ради я Шульмана тряс? Он у меня теперь вот где, – Саша показал могучий кулак. – Все выболтал, как миленький… А в задницу целовать – думаешь, это фигура речи? А пришлось! А я вообще-то женатый! А потом…

– Ну хватит паясничать, старик.

– А как же Моисеич?! – вспомнил Саша. – Мы же решили, что ему надо купить джинсы!

– Хороший ты парень, Слонимский, – сказал Коля.

– Не пугай меня, старик, умоляю…

– Я только что бросил пить, – хмуро сообщил Коля. – Прошу отнестись с пониманием.

– Родноверие! – шепотом прокричал Саша. – Слово-то какое!

– И поэтому я очень суров.

– Мой шедевер! Я, может, уже ничего лучше не выдумаю, чем родноверие! Не губи!

– Я дам Моисеичу сто рублей. И посмотрю, что будет.

Слонимский издал неясный задушенный звук.

– Единство стиля, – сказал Коля. – Нужно сохранять единство стиля, понимаешь? С начала спектакля идет постепенное нагнетание абсурда. И, значит, в конце нашей оперетты сделать работу должен абсолютно посторонний человек за сто рублей. Это будет стильный и естественный бесславный конец родноверия.

– Может, ты сегодня все-таки еще рюмочку… – осторожно предложил Саша. – А то что-то мне за тебя боязно.

– А джинсы я потом Моисеичу подарю, – сказал Коля.

В ордена Трудового Красного Знамени газете «Лесная промышленность» сотрудникам выдали «продуктовый заказ» – шпроты, растворимый кофе, пачка «чая со слоном», кусок сервелата, коробка невкусных конфет, еще какая-то мелочь, пара пакетов крупы, и все это счастье завернуто в серую упаковочную бумагу. Юная стажерка Аня пыталась утрамбовать заказ половчее, но тот у нее расползался и разваливался.

За столом, на углу которого Аня мучилась с заказом, сидел индифферентный главный художник.

– Извините, пожалуйста, – позвала Аня. – У вас не найдется веревочки? Мне заказ перевязать, а то не донесу.

Художник вяло огляделся по сторонам, потом остановил мутный глаз на телефоне. Неожиданно энергичным движением оторвал от него кабель. Выдернул другой конец из розетки. И протянул Ане.

– Вот тебе, девочка, и веревочка! – сказал он ласково.

После чего опять впал в прострацию.

Аня стояла с кабелем в руках, даже не думая, как дальше себя вести, а пытаясь хотя бы осмыслить ситуацию. С ней такого раньше не бывало, а ведь она успела кое-что повидать в жизни и поступила на журфак с производства. Но, похоже, она еще мало знала о советской журналистике.

Распахнулась дверь, и в кабинет бодрым шагом вступил единственный специальный корреспондент газеты, импозантный мужчина лет сорока пяти с благородной сединой. От него вкусно пахло дорогим одеколоном и немножко коньяком.

За дверью в коридоре остался ждать какой-то здоровенный дядька с фотографическим кофром.

Спецкор кивнул Ане, бросил короткий взгляд на художника, подошел к телефону, снял трубку и набрал номер.

– Здравствуйте, это некто Королев, – сказал он в трубку. – У вас уже кончилось совещание? Меня просили звонить после трех… Жду.

Аня не придумала ничего лучше, чем спрятать телефонный кабель за спину.

– Понял вас, спасибо. Буду через полчаса.

Спецкор положил трубку и сообщил в пространство:

– Меня вызывают. Я уехал. До завтра.

И вышел из кабинета.

Аня проводила спецкора взглядом, полным благоговейного ужаса, смешанного с искренним восхищением. Такого она точно раньше не видела.

Ей еще многое предстояло узнать о советской журналистике.