ДАТЧАНЕ




ВЕЧНЫЙ СПУТНИК

Долговязый, длинноносый, некрасивый юноша пешком пришел из провинциального городка в шумную столицу Датского королевства — Копенгаген. Его обуревало желание стать артистом королевского балета. Но прыжки и ужимки, которыми молодой человек рассчитывал покорить сердца зрителей, только рассмешили директора театра.

Нескладному юнцу было бесповоротно отказано…

Поняв, что мечта его потерпела крушение, он впал в такое отчаяние, что чуть не наложил на себя руки… На первых порах вместо искусства ему пришлось взяться за столярное ремесло. Но то, что юноша посчитал неудачей, на самом деле обернулось большой удачей, и не только для него. Отказывая долговязому Хансу, директор театра и не помышлял, что помогает этим умножить славу своего народа.

Если бы юноша стал танцором, мы, возможно, никогда не услышали бы сказок о стойком оловянном солдатике и принцессе на горошине, не познакомились с Дюймовочкой и Русалочкой, не примеряли новое платье короля и галоши счастья. Потому что в тот день не приняли в балет не кого иного, а Ханса Христиана Андерсена.

И неспроста некоторые считают, что в сказке о гадком утенке он иносказательно поведал о собственной судьбе.

Другие полагают, что сказку о соловье, этой маленькой серой, невзрачной птичке, вольная песня которой, не в пример механической песне бездушного заводного соловья, сверкающего драгоценными камнями, способна вдохнуть жизнь даже в умирающего, Андерсен тоже написал о себе, защищаясь от критиков, упрекавших писателя в том, что сказки его грубы и язык их простонароден…

Ханс Христиан Андерсен, пожалуй, первый скандинав, с которым знакомятся дети всех народов, многие — еще не умея даже читать, не ведая, что есть на свете такая страна — Дания.

И, хотя обаяние его сказок покоряет человека с самых малых лет, их мудрость и глубина по-настоящему понятны умудренным жизнью взрослым. Так Андерсен сопровождает нас в горестях и радостях, становится спутником на всю жизнь.

Вот почему в городе Оденсе, на острове Фюн, я с таким волнением входил в одноэтажный приземистый домик, где провел детские годы великий сказочник и поэт.

Рядом с этим маленьким домиком новый, просторный дом — Музей Андерсена. Здесь было на что посмотреть. В одной из комнат рядом с удивляющими своими размерами (ну и рост!) дорожными ботфортами, в которых неутомимый путешественник исходил сотни верст по дорогам Италии, Германии, Турции, Балкан, лежат баул и два больших кожаных чемодана, кожаная коробка для цилиндра. А на крышке ее колечком свернулась бухта каната.

На открытках, которые продаются в музее, изображены все эти вещи, за исключением веревки. Мне объяснили, что художник постеснялся нарисовать ее. В детстве, мол, цыганка предсказала Андерсену, что он погибнет от пожара. И с тех пор, приезжая в какой-нибудь город, перед тем как лечь спать, Андерсен закреплял в комнате на крюке около окна конец каната, чтоб в случае тревоги спуститься вниз, на землю…

Художник, видимо, пожелал уберечь Андерсена от снисходительных улыбок посетителей музея. Мало ли какие странности бывают у великих людей!..

Но то, что это вовсе не было причудой Андерсена, а обычаем, ныне здесь уже забытым, но еще живым в соседней Норвегии, я понял несколько лет спустя, приехав в Берген. Там в моей комнате в гостинице «Виктория» я увидел в узком простенке между окнами свитую восьмеркой бухту тонкого каната. Такие же веревки висели во всех других номерах.

— Для чего это?

— Чтобы спасти свою жизнь, — ответил мой приятель, норвежец.

Оказывается, до сих пор здесь действует изданный еще в старину закон, требующий, чтобы в домах с одним выходом имелись такие канаты во всех помещениях, начиная со второго этажа.

Летосчисление деревянного Бергена велось от пожара к пожару. Видимо, не одной сотне людей сохранили жизнь эти пеньковые спасательные круги.

Впрочем, и то правда, что домов с одной лестницей становится все меньше…

Так что зря оберегал репутацию писателя художник…

Посреди зала, в одном из углов которого выставлены великанские, порыжевшие от странствий и времени сапоги, подошвы которых измеряли и раскаленные солнцем каменистые тропинки у развалин Трои, и дороги, ведущие в Рим, я остановился у витрины. Под стеклом рядом с табакеркой, из которой длинные пальцы поэта извлекали понюшку табака, хранятся выцветшие записки, адресованные Андерсену, разноцветные билетики с приглашениями — немые свидетели его необыкновенной жизни. Среди них зелененькая бумажка с портретом первого президента Америки Джорджа Вашингтона — обыкновенный американский доллар!

Оказывается, доллар этот прислал своему любимому писателю мальчуган из Нью-Йорка. Он прочитал в газете, что Ханс Христиан Андерсен живет в нужде — и это было правдой, — а за свои сочинения, изданные в Соединенных Штатах, не получил ни цента.

Взволнованный неожиданным трогательным подарком из-за океана, Андерсен писал одному из своих близких друзей:

«Отослать этот доллар обратно неделикатно по отношению к доброму ребенку. Писать английское письмо для меня слишком хлопотливо, а между тем, если эта история попадет в наши газеты, один доллар превратится в 1000 долларов. Порадуйте меня двумя словами по этому поводу».

Вряд ли американский мальчуган в Нью-Йорке мог представить себе, что доллар, который он послал в Данию, в конце концов окажется в витрине андерсеновского музея в Оденсе…

Но ведь и сам писатель, постоянно нуждавшийся в деньгах и считавший каждую крону, тоже не мог предположить, что пройдет время и его портрет будет выгравирован на всех пятикронных кредитках Дании.

На оборотной стороне кредитки художник нарисовал на крыше у трубы гнездо аиста с аистятами, которых называют в Дании Петерами (почему их так называют, Андерсен рассказал в сказке «Аисты»).

В соседнем зале музея хранятся рукописи поэта… Оказывается, немало своих сказок Андерсен писал в обыкновенных школьных тетрадках с синей обложкой. Одна тетрадка открыта, и на пожелтевшей от времени первой страничке острым готическим шрифтом, какой был принят в те времена, гусиным пером выведено: «Новое платье императора».

«Наверное, это «Новое платье короля», — подумал я. — Но почему в России эта сказка называется иначе?»

Дания — королевство, и, чтобы цензор не подумал, что Андерсен намекает на датского короля, писатель простодушному, незадачливому монарху в своей сказке дал титул императора. Россия же была в то время империей, и в переводе на русский язык, опасаясь цензуры, переводчик назвал тщеславного монарха королем. Правда, замысел Андерсена от этого не пострадал, но, в отличие от датского мальчишки, крикнувшего, что император голый, русский мальчик читал о голом короле.

Перехожу в другой зал, где выставлены проекты памятника Андерсену, который соотечественники решили поставить еще при его жизни.

На всех самых разнообразных проектах, представленных на конкурс, малыши сидят на коленях у писателя, обступают его. Это привело тогда Андерсена в ярость. И он выложил начистоту все, что думал об этом, скульптору Собю, чей проект был принят:

«Эскизы показывают, что ни один скульптор не понял меня, не схватил ни одной моей характерной черты. Я сроду не читал и не мог читать, если кто-нибудь сидел у меня за спиной или прижимался ко мне. Называют меня «поэтом детей» так, за здорово живешь. Я писатель для всех возрастов, поэтому одни дети не могут представлять моих читателей. Наивность — это лишь один из элементов моих сказок, а суть — в юморе, в сатире. Моя национальность в том именно и проявлялась, что я писал народным языком!»

Отповедь разгневанного поэта, по сути дела, была направлена против тех литературных критиков, которые хотели представить Андерсена лишь автором забавных детских сказочек, затушевать демократическую направленность его сатиры…

И как же было ему не протестовать! Он высмеивал спесь аристократии, показывал, какие творческие силы таятся в народе и как мещанская ограниченность «птичьего двора» подавляет и угнетает индивидуальность.

В сказке «Зеленые крошки», уподобив дворянство — а в то время оно было господствующим классом — травяным вшам, он писал: «Каждую вещь следует называть настоящим именем, и если уж боятся это делать в действительной жизни, то пусть не боятся хоть в сказке».

Он чувствовал себя и на самом деле был народным трибуном. В дни, когда прусские войска вторглись в Данию, песни ого воодушевляли датчан. Знаменитый норвежский писатель Бьёрнсон писал Андерсену из Осло: «Я не могу читать ваших патриотических песен без слез. Подобного умения воспринимать в себе горе и надежды целого народа я еще не видывал»…

Как же мог Андерсен смириться с тем, что критики пытались запереть его в стенах детской комнаты?! Это был один из способов обезвредить его.

Но не вышло так, как они хотели.

Встретив нас на пороге сознательной жизни, Ханс Христиан Андерсен уже становится нашим постоянным спутником — по всем путям и перепутьям — до глубокой старости.

…Если у скульптора Собю не хватило таланта или понимания, чтобы все это воплотить в бронзе, то, во всяком случае, после письма Андерсена он детей с памятника убрал.

Его бронзовый Ханс Христиан Андерсен, окруженный тенистыми буками, сидит на скамье в Королевском парке в Копенгагене. Небрежно наброшенный плащ держится только на левом плече — вот-вот соскользнет с него. Не замечая этого, глядя прямо перед собой, зажав в левой руке бронзовую рукопись, Андерсен вдохновенно читает одну из своих бессмертных сказок…

Первое напечатанное и принесшее славу автору произведение называлось «Путешествие на остров Амагер». Для копенгагенца это звучало бы, как для ленинградца «Путешествие на Васильевский остров», а для москвича — «Прогулка на Балчуг», потому что и остров Амагер — это часть Копенгагена.

Когда житель Копенгагена читает в сказке Андерсена, что «эта история случилась еще тогда, когда не было Тиволи», он, не раз гулявший по аллеям этого знаменитого увеселительного парка и глазевший на его аттракционы, прекрасно знает, о чем идет речь.

А когда в сказке «Огниво» маленький датчанин читает, что у третьей собаки глаза как «Круглая башня», для него это не отвлеченная гипербола. Он знает, что это та самая Круглая башня в центре города, около университета, мимо которой он не раз проходил и которая построена была еще при короле Христиане IV и уцелела во время страшных, вошедших в историю пожаров, уничтожавших город. Со школьных лет он знал, что именно здесь помещалась обсерватория, где знаменитый астроном Оле Рёмер впервые определил скорость света, и библиотека, из которой юноша Андерсен получал на дом книги.

Но Рёмер не только вычислил скорость света — он предложил также, и это тогда казалось многим его землякам более важным, установить на улицах Копенгагена фонари. Это было первое уличное освещение в мире. До тех пор горожане в темноте ходили по улицам со своим фонарем. Перед богачами же фонарь нес слуга. Нет, не случайно Ханс Христиан Андерсен написал трогательную сказочку о старом уличном фонаре.

Винтовой подъем на вершину одиннадцатиэтажной Круглой башни Рёмера сделан не ступеньками, а пандусом, как сейчас строят многоэтажные гаражи, и русскому школьнику любопытно узнать, что по этому пандусу в 1716 году Петр Первый въехал верхом на площадку, увенчивающую Круглую башню. Вслед за Петром, к удивлению копенгагенцев, на тройке поднялась супруга его Екатерина…

Круглая башня и портрет астронома Рёмера выгравированы сейчас на пятидесятикронной кредитке.

Вот, оказывается, какие большие глаза были у третьей собаки, оберегавшей сокровища в сказке «Огниво»…

Если приметы современного ему Копенгагена вошли в сказки Андерсена, то благодарные датчане сделали его самого и многих героев его сказок неотъемлемыми приметами нынешнего Копенгагена.

Я не говорю уж о том, что недавно, не ограничиваясь памятником, что стоит в Королевском парке, копенгагенцы на самом широком центральном проспекте, названном именем Андерсена, у ратуши, поставили новый памятник поэту.

Близ моей гостиницы я увидел на стене одного из домов плакат: злющая собака, оскалив пасть, восседала на старомодном зеленом, обитом жестью сундуке с окованными углами и таращила на прохожих огромные горящие глаза.

Ну конечно, это та самая андерсеновская собака, которая в подземелье под дуплом старого дуба охраняла золото.

«Прошли времена, когда можно было хранить деньги в сундуке. Теперь надежнее и выгоднее беречь их в Ландсман-банке», — вещал этот плакат.

Так крупнейший в стране банк стремится обратить себе на пользу даже народную любовь к Андерсену.

На витрине магазина — детская спальная пижама; на прикрепленной к ней этикетке написано, что в магазине имеются «Оле-Лукойе» на разные цены и на все возрасты, от грудного до школьного включительно.

Заглавие андерсеновской сказки «Оле — закрой глазки» стало сейчас общепринятым названием детской спальной пижамы. Узнаешь об этом и невольно улыбаешься.

Король датской кухни — бутерброд. Он здесь зачастую произведение не только кулинарно-гастрономическое, но и живописное. Слава о датских бутербродах идет по всему свету.

Как у нас пирожные носят каждое свое название — песочное, корзиночка, эклер, трубочка, буше, безе, бисквитное, наполеон, — так там каждый вид бутерброда имеет специальное название: не просто бутерброд с сыром или колбасой, а «школьный», «спортивный», «тиволи», «туристский», «копенгагенский» и т. д., но самый дорогой из них — «любимый бутерброд Ханса Андерсена». На нем причудливо и красочно сочетаются свежий бекон с помидорами, ливерный паштет — со студнем и белой редиской. Его одного вполне достаточно, чтобы насытить человека.

Несколько лет назад одна датская фабрика марципановых изделий объявила конкурс на лучшее марципановое пирожное по мотивам сказок Андерсена.

Каждый побывавший в Копенгагене, проведи он в нем лишь один день, обязательно нанесет визит бронзовой девушке с рыбьим хвостом, которая взобралась на большой камень в море у набережной, на Лангелинне — любимом месте прогулок столичных жителей.

Это Русалочка из сказки Андерсена, у всех на виду тоскующая по своем недогадливом принце.

Статуя эта стала как бы вторым гербом города. Русалочка восседает на пепельницах и чернильницах, вышита на платках для сувениров, отпечатана на обложках путеводителей, на бесчисленных открытках. Воспроизведенная в красках, в бронзе, в фарфоре, грустными глазами смотрит она на вас из тысячи сверкающих витрин.

Всюду книжки поэта и книжки о нем. Это хорошо! Иллюстрации к его произведениям. Деньги с его портретом. Улицы его имени. Но детская ночная пижама! Но любимый бутерброд, которого он даже, вероятно, никогда не едал! Но фарфоровые лампы с фигуркой неуклюжего Андерсена, читающего сказки детям, которые сгрудились у него за спиной, прижимаются к нему! Брелоки с длинноносым профилем сказочника. Серебряные ложечки с отштампованным изображением дома, где он появился на свет. Сувениры-платочки «Русалочки». Свечи с силуэтами героев его сказок.

Чуть ли не целая отрасль промышленности строит свое благополучие на андерсеномании! Слава Андерсена как бы уподобилась внезапно открытому в недрах Дании месторождению нефти, которое выгодно эксплуатировать.

Несколько лет назад датские власти объявили, что сказки Андерсена запрещается использовать для названий таких товаров, как «предметы санитарии и гигиены, средства борьбы с вредителями сельского хозяйства и сорняками, необработанные или частично обработанные неблагородные металлы и сплавы, инструменты, моторы, оборудование и запасные части к ним».

«Мы с удовлетворением прочитали в «Ведомостях по регистрации фабричных и торговых марок», — рассказывал мне мой друг датчанин, — что творчество Андерсена возбраняется использовать для рекламы вилок, ложек, колющего и режущего оружия, машинок и ножей для бритья, плавательных снарядов, геодезических приборов».

Как, наверное, жалели фабриканты иголок, что они не успели использовать до этого запрещения для рекламы «Штопальную иглу» Андерсена, а торговцы обувью — его сказки «Красные башмачки» и «Галоши счастья»…

Но как были разочарованы подлинные ценители Андерсена, дочитав до конца это постановление.

Разумный запрет датские власти наложили вовсе не из уважения к литературе или великому сказочнику… Он был вызван лишь тем, что крупнейший концерн «Терслеф и К°» уже зарегистрировал «Сказки Андерсена» для рекламы своих разнообразных товаров: суповых экстрактов, сухих дрожжей, средств для консервирования варенья, эссенции и т. д., и т. п.

Речь шла не о защите гения от оскорбительной торговли его именем, но о защите монопольных «прав» крупной фирмы, о защите ее прибылей.

Датские друзья объясняли мне, что многое делается для привлечения туристов, для получения валюты. Ведь ежегодно миллионы иностранных туристов посещают маленькую Данию. И каждому из этого миллиона людей хочется увезти что-нибудь на память.

В этом, может быть, и есть доля правды. Но мне думается, что торговцы гением, так же как и безвкусные поклонники «приторным елеем» славословий, превращают ворчащего льва в мурлыкающего домашнего котенка и притупляют жало его сатиры с большим успехом, чем это могли сделать его открытые недоброжелатели. До болезненности чуткого ко всем проявлениям ненавистного ему самодовольного мещанства Андерсена превращают в обиходную мелочь мещанского уюта.

«Когда сатирика в виде этикетки наклеивают на бутылки с лимонадом или на пачки с овсяной крупой, он становится безопасным, — как-то с горечью сказал мне выдающийся датский писатель Ханс Шерфиг. — Можно было бы написать горькую, как рассказанную Андерсеном историю «Тены», сказку о сатирике, захлебнувшемся в сиропе и сластях».

Вольно или невольно, но такие торгаши и «поклонники» Андерсена добились того, что здесь, в Дании, многие взрослые читают и знают своего великого писателя меньше, чем в других странах.

…Насколько беднее стали бы все мы, если бы Андерсен не рассыпал перед нами неисчислимого богатства своих сказок! Насколько облегчил он понимание жизни и общение людей друг с другом! Стоит, к примеру, про какого-нибудь непризнанного в своем кругу человека сказать, что это гадкий утенок, как людям всех рас и наций ясно, о чем идет речь… Если русский скажет о каком-нибудь человеке с непомерно раздутой репутацией, что это голый король, его поймут и англичанин, и араб, и аргентинец, и японец.

Этот образ, становясь все более и более обобщенным, настолько прочно вошел в обращение, что осенью 1909 года, за несколько месяцев до смерти, готовясь к выступлению на Конгрессе мира в Стокгольме, Лев Толстой напомнил о нем.

«Как в сказке Андерсена, когда царь шел в торжественном шествии по улицам города и весь народ восхищался его прекрасной новой одеждой, одно слово ребенка, сказавшего то, что все знали, но не высказывали, изменило все. Он сказал: «На нем нет ничего», и внушение исчезло, и царю стало стыдно, и все люди, уверявшие себя, что они видят на царе прекрасную новую одежду, увидали, что он голый. То же надо сказать и нам…», — говорил Толстой. Он призывал Конгресс мира в Стокгольме сыграть роль мальчика и сказать, что война — это преступное, позорное дело, что король голый, и тогда все сразу поймут это, и войны сами собой прекратятся.

Однако этого на сей раз оказалось куда как мало!

С тех пор голый король окружил себя броней, ощетинился смертоносным оружием, размахивает атомной бомбой.

Спустя сорок лет после письма Толстого, в 1950 году, весь мир обошло «Стокгольмское воззвание», требующее запретить атомное оружие. Его подписали десятки миллионов людей в разных странах; с каждым годом народы все энергичнее ведут борьбу против войн, за мир.

За него всегда ратовал и Ханс Христиан Андерсен, написавший: «Пусть скорее благословенный мир осенит все страны. Я всегда верил и надеялся, что мы стали настолько человечными, что никогда не будет больше войны, что мы будем прибегать к силе убеждения и только в самом крайнем случае, как Лютер, швырнем в голову нашего врага чернильницу».

Но, увы, как бы мы к этому ни стремились, война еще не уничтожена!

И в нынешней Дании существуют два гимна, королевский и народный. И если не всякий датчанин помнит королевский гимн, то вряд ли найдется здесь такой человек, который не знал бы наизусть гимна народного «Дания — моя родина», мелодия которого положена на слова Ханса Христиана Андерсена:

Вы, берегов скалистые края,

Где слышны взмахи крыльев лебединых,

Вы — острова, очаг былин старинных,

О Дания! О родина моя!..

Так звучат последние его строки. И за родину свою датчане готовы постоять грудью, как их и призывал Андерсен в патриотических песнях, сложенных в годины, когда с юга на Данию обрушивались немецкие полчища.

…Есть в Дании город Хельсингер — Эльсинор.

Его часто называют «Город Гамлета», хотя принц Гамлет никогда здесь и не бывал — родина его и владения находились в Ютландии, а замок Кронборг, где происходит действие шекспировской трагедии, построен через несколько столетий после смерти легендарного принца.

Но если иностранцев в замок Кронборг влечет история принца Датского, то для каждого датчанина с малых лет этот замок связан с близкой его сердцу народной легендой, воскрешенной в сказке Ханса Христиана Андерсена.

В глубоком, мрачном подземелье замка, куда никто не заглядывает, писал великий сказочник, сидит витязь — богатырь Хольгер-Данске. Сидит он, облаченный в латы, положив голову на могучие руки. Длинная борода его приросла к мраморному столу. Он крепко спит и видит во сне все, что делается на его родине. И так он будет спокойно спать, пока Дании не угрожает смертельная опасность. «А настанет эта грозная минута, старый Хольгер во весь свой огромный рост воспрянет, да так стремительно, что мраморная доска стола треснет, когда он потянет свою бороду. Он выйдет из своего подземелья на волю, чтобы сразиться с врагом, и так ударит мечом, что гром раздастся по всему свету».

Так рассказывает Ханс Андерсен.

Он уверяет, что когда второго апреля 1801 года английская эскадра под командой адмирала Нельсона напала на Копенгаген, датчанам удалось отбиться потому, что Хольгер-Данске, приняв обличье матроса, приплыл к Эльсинору, взошел на флагманский корабль «Дания» и выручил отечество в час опасности. Чтобы прославить Данию, писал Андерсен, Хольгер-Данске может являться к людям в самых разных ипостасях.

И сказка не обманула. Андерсен хорошо знал свой народ.

В 1941 году Хольгер-Данске снова поднялся на защиту своей поруганной немецкими оккупантами земли. Не случайно одна из подпольных организаций движения Сопротивления в Копенгагене назвала себя «Хольгер-Данске».

Для меня образ Хольгера-Данске отныне связан с чернорабочим Свеном Вагнером — «папашей Вагнером», как называют его рабочие Копенгагена.

— О, это единственный рабочий в Дании, который стал подполковником! — говорили мне.

— Сколько ему лет? — поинтересовался я.

Кто-то из моих собеседников подсчитывает:

— Родился Свен пятого июня… А через месяц после освобождения вся страна торжественно праздновала пятидесятилетие генерала Юхансена. Значит, в тысяча восемьсот девяносто пятом году.

— Генерал Юхансен?

— Да, так он подписывал приказы штаба движения Сопротивления. Под таким именем его знала страна. Гитлеровцы дорого оценивали голову генерала Юхансена, хотя это был простой рабочий Свен Вагнер, общительный, энергичный человек.

Свою самостоятельную жизнь Свен Вагнер начал мальчиком — развозчиком молока в лавке. Военное «образование» получил солдатом, отбывая воинскую повинность в инженерных войсках. Потом он работал в Копенгагене, на газовом заводе; когда же показался администрации слишком уж непокладистым, его уволили, и Вагнер поступил в мастерскую, изготовлявшую детские коляски. Впрочем, он и сам был завзятым потребителем продукции этой мастерской — у него было шестеро детей!

— Детские коляски сослужили нам немалую службу. В годы Сопротивления мы перевозили в них литературу, оружие. Среди этих колясок были и сработанные руками папаши Вагнера, — продолжают свой рассказ мои датские приятели, сами активные борцы Сопротивления.

— Я недавно видел, как на демонстрации, которая требовала запретить атомное оружие, копенгагенские женщины везли в колясках детей. Целые колонны женщин с колясками! Это производит огромное впечатление! — откликнулся я.

22 июня, в день вероломного нападения Гитлера на СССР, тогдашнее датское правительство порвало дипломатические отношения с Советским Союзом, объявило вне закона Датскую коммунистическую партию, разгромило редакцию коммунистической газеты и по заранее составленному черному списку бросило в концентрационные лагеря и тюрьмы сотни коммунистов. В тот же день, на рассвете, арестовали и Свена Вагнера, который работал бетонщиком на прокладке дорог в одном из пригородов столицы. Он уже восемь лет был активным коммунистом и, как человек, популярный среди столичных рабочих, числился на особом счету полиции.

Одновременно с Вагнером-отцом должны были арестовать и его двадцатилетнего сына Ингмара, организатора комсомола в районе, но его не оказалось дома. В те дни Ингмар работал вдалеке от города, на торфоразработках, и таким образом избежал ареста.

С 22 июня он перешел на нелегальное положение.

«Борющаяся Дания» — так называли здесь движение Сопротивления.

Первые кружки Сопротивления — «саботеры», как их называли в Копенгагене, — формировались главным образом из молодых рабочих, вернувшихся из Испании, где они сражались в Интернациональной бригаде, в рядах батальона скандинавов имени Андерсена-Нексе.

Собирались группками — тройками, четверками, самое большее человек по семь-восемь. Одной из групп руководил рабочий-металлист Ханс Петерсен, другой — шофер Эвальд Иенсен, третьей — чернорабочий Гаральд Нильсен, и так далее. Была группа, которую возглавлял молодой Вагнер-сын.

Откинувшись на спинку стула, высокий, гибкий, Ингмар Вагнер рассказал мне, что первым заданием, которое он получил, было достать поддельные документы.

Парни из его группы могли порассказать о том, как они достали ротатор, на котором потом печатались листки начавшей выходить в подполье газеты коммунистов «Ланд ог фольк»; как из слуховых окошек чердаков многоэтажных домов вдруг белокрылыми стайками вылетали листовки с боевыми призывами; как на дверях или витринах магазинов появлялись плакаты: «Не покупайте у меня, потому что я работаю с немцами», — и дальше, как подпись, шла фамилия владельца.

Это был чувствительный удар по сердцу, то есть по карману коллаборационистов.

Свен Вагнер бежал из концлагеря и сразу же получил партийное задание — войти в движение Сопротивления и как старый солдат возглавить военный штаб

Так появился генерал Юхансен.

Ни правительство, ни фашистские оккупанты не могли совладать с «Борющейся Данией».

Из разрозненных отрядов и групп неуловимый штаб генерала Юхансена создал единую дисциплинированную организацию, координировал действия всех подпольных организаций Сопротивления. Одной из крупнейших операций было уничтожение оружейного завода.

В середине рабочего дня к заводу подошла небольшая группа «саботеров», разоружила охранников и поставила посты у всех входов и выходов. Вторая группа, на машинах, по сигналу подъехала прямо к заводскому складу и погрузила в кузов готовую продукцию. А взрывники в это время закладывали фугаски и зажигалки.

Все было спланировано точно. Операция длилась менее получаса.

«Всем рабочим немедленно покинуть цехи, уйти с территории завода», — объявили громкоговорители.

И люди, понимая, в чем дело, торопились.

Все совершалось так деловито, что со стороны никто не мог и заподозрить, что происходит на заводе.

Даже немецкий сторожевой пост на специально построенной для наблюдения вышке ничего не заметил, пока не запылал завод.

Завод был восстановлен немцами и снова таким же порядком уничтожен; снова восстановлен и снова уничтожен.

— Специалисты подсчитали, что в наших руках взрывчатка действует гораздо эффективнее, чем при бомбежках с воздуха, — рассказывал мне Вагнер-младший.

За примером ходить недалеко. Англичане хотели вывести из строя крупнейший в стране машиностроительный и судостроительный завод «Бурмейстер и Вайн». Британская авиация подвергла его жестокой бомбежке. При этом было уничтожено несколько жилых кварталов и убиты десятки людей, а верфи и цели остались невредимы.

Через несколько месяцев группа «саботеров» взорвала завод, полностью его разрушив, и ни один датчанин не был даже ранен.

«Бурмейстер и Вайн» давно уже восстановлен. И в то время, когда я был в Дании, в цехах его выполнялись и советские заказы — дизели и теплоходы-холодильники «Сказочник Андерсен», «Витус Беринг» и др.

Из маленьких групп вырастали большие объединения. Так, боевое объединение, которое уничтожило оружейный завод, выросло из кружка в восемь человек до трехсот. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Из восьми человек первой инициативной группы в живых остался один. А из трехсот человек, входивших в соединение, восемьдесят убито и расстреляно.

За все это время генерал Юхансен так и не смог хоть несколько ночей подряд провести под одной кровлей.

Я видел фотографии разобранных рельсов в Ютландии, лежащие вверх колесами паровозы на откосах железнодорожного пути, мешанину скрюченного, изломанного металла на сгоревших фабриках, обрушившиеся перекрытия взорванных патриотами зданий.

Как было не лютовать гитлеровцам, если материальный ущерб от действий «саботеров» составил в общей сумме три миллиарда крон!

А сколько было таких операций, ободрявших, поднимавших дух народа, которые никакими деньгами не измерить!

Видел я и такую фотографию.

Радиовещательный центр. Под наведенными на них дулами автоматов радисты включают перед микрофоном ленту магнитофона, на которую подпольщики записали речь к народу одного из своих руководителей. Нашелся же среди «саботеров» и такой безрассудно смелый человек, который, участвуя в налете, еще улучил минутку для снимков!

Бойцы неуловимой, но вездесущей армии Сопротивления, армии генерала Юхансена, продолжали битву.

А сын его Ингмар, который вначале даже не знал, что под фамилией Юхансена скрывается отец, на кухне в своей квартирке вместе с товарищем варил взрывчатку и затем расфасовывал ее; небольшие пакеты — для подрыва железнодорожных путей, пачки покрупнее — для других диверсий.

Работали они тогда, когда жена уходила на службу в радиотехническую лабораторию. Догадываясь, чем занимается Ингмар, тревожась за судьбу ребенка, который вот-вот должен был появиться на свет, и страшась за мужа, она говорила:

— Я беспокоюсь — вдруг что-нибудь случится!

— Ничего, — утешал ее Ингмар, — если что-нибудь случится, нам уже не о чем будет беспокоиться.

Но все же, чтобы зря не волновать ее, работу пришлось перенести повыше, на шестой этаж, на кухню товарища.

Вскоре родилась у Вагнеров дочка. Ей дали имя Лейне — Елена.

Внучка сапера генерала Юхансена вырастала на взрывчатке, хранившейся под ее колыбелью.

Как-то эсэсовцы ночью нагрянули на квартиру Ингмара. Он в это время на шестом этаже начинял взрывчаткой бомбы.

— Где муж?

— Не знаю!

— Узнай! Мы придем завтра. А если и тогда не будешь знать, заберем девчонку.

Но уже через несколько часов малютка была переправлена в деревню, к бабушке, мать тоже скрылась.

Сам Ингмар домой не вернулся. Он скитался по нелегальным явкам, каждодневно меняя крышу над головой, выполнял рискованные поручения партии.

Однажды он пришел получать очередное задание по новому адресу, который оказался штаб-квартирой, и там встретил отца.

— Так вот кто, оказывается, генерал Юхансен!

Здесь впервые Свен Вагнер узнал, что он стал дедом. А когда сын получал задание, оказавшееся последним, в комнате заговорил небольшой переносный радиоприемник: английское радио на датском языке торжественно сообщало о капитуляции гитлеровской Германии.

Оба Вагнера взглянули на листок календаря: 4 мая.

Неуловимый генерал Юхансен, которого нацисты, попадись он им в руки, растерзали бы на месте, Свен Вагнер, подполковник в отставке, жив!

И живы его дочери и сыновья.

— Он горд тем, что старший из них, Ингмар, сейчас один из руководителей компартии.

Живы и его одиннадцать внучек и внуков.

К тому, что скажет «Папаша Вагнер», и сейчас прислушиваются не только бывшие бойцы армии генерала Юхансена, но и тысячи старых и молодых рабочих Копенгагена.

И сколько среди них таких датчан, в которых — прав Андерсен — может воплотиться Хольгер-Данске, если Дании снова будет угрожать опасность.



У ДАТЧАН

ОЗОРНОЙ УДАР

Заголовки утреннего выпуска датской газеты «Политикен» не на шутку встревожили меня.

«Скандинавская война», «Агрессия Швеции против Дании» — возвещали жирные заголовки на первой странице газеты.

Может быть, я сразу же раскусил бы, в чем дело, если бы не был полон впечатлениями от Музея Андерсена, по залам которого бродил вчера допоздна.

Почему-то здесь, в Оденсе, так же как в Национальном музее в столице, около некоторых экспонатов старинных гобеленов, резных деревянных распятий на стенах прилеплены красные кружочки. Оказывается, эти кружочки имеют, как мне объяснили, «оборонное» значение.

Во время воздушных и прочих тревог прошлой войны, когда надо было спасать и прятать в убежища ценные экспонаты, работники музея в панике хватали сразу все, что им попадало под руку, впопыхах не всегда разбираясь в ценности спасаемого. И случалось так, что прятали вещи, не столь уж уникальные, в то время как ценнейшие раритеты оставались на своих местах.

И вот сейчас, учитывая опыт прошлого, администрация музея около экспонатов, которые надо спасать в первую очередь, наклеила красные кружочки… Теперь-то уж все будет в порядке!..

Только откуда датчане ожидают внезапного нападения?..

«Организованность это или симптомы военного психоза натовской истерии?» — размышлял я, ложась вечером спать…

Может быть, поэтому-то, заглянув утром в газету «Политикен», я спервоначала встревожился.

«Неужели оттуда, с севера, началось это нападение?» — подумал я.

Но, прочитав то, что напечатано под этими грозными заголовками, я успокоился.

А написано было о том, что шведская туристская фирма «Нюман и Шульц» открывает свое отделение в Дании… И в предстоящем году собирается продать здесь шестьдесят тысяч путевок на Болеарские острова Майорку и Минорку… Путевки эти шведы будут продавать на сто — сто двадцать крон дешевле, чем датские фирмы. А это грозит разорением датских туристских фирм…

Ну что ж, все идет как положено. Туризм в Скандинавии стал большим бизнесом. Большой бизнес завоевывает себе разными способами все новые и новые рынки…

Сейчас за рубежами Швеции тысяча сто крупных шведских предприятий в разных странах своими прибылями подкрепляют экономику метрополии, и возможно, что, заставив потесниться конкурентов, копенгагенское отделение фирмы «Нюман и Шульц» станет тысяча сто первым.

От этих размышлений меня отрывает мой спутник, датский журналист Эрик, резко затормозив автомобиль перед незадачливым велосипедистом, вернее, велосипедисткой. К рулю ее велосипеда прикреплена полная покупок плетеная корзинка, а за сиденьем — другая корзинка, для ребенка, из которой выглядывает белокурая головка девочки с большим розовым бантом. Домашняя хозяйка возвращалась с рынка.

Мы въезжали в Нюборг, откуда на пароме должны переправиться через Большой Бельт на остров Зеландию, держа путь из Оденсе, столицы острова Фюн, города Андерсена, в столицу королевства — Копенгаген.

Переждав поток велосипедистов — мужчин, женщин с портфелями, чиновников, клерков, служащих, приказчиков (рабочие проехали уже на своих велосипедах час назад), спешащих в учреждения, конторы, магазины, Эрик снова трогает машину с места.

— Представь себе, — рассказывает он, — мой знакомый мальчик, как-то играя у своего дома, разбежался и ударил ногой по футбольному мячу. Мяч взвился в воздух, пролетел через улицу и с размаху трахнулся в витрину старинной аптеки… Стекло разбилось, осколки, звеня, шлепнулись на каменные плиты тротуара. Сердце у мальчика упало. Он замер. Дверь аптеки распахнулась, и на улицу выскочил разъяренный хозяин и схватил за шиворот мальчишку, который и не собирался бежать: слишком уж был он растерян, подавлен тяжестью совершенного проступка и ожиданием сурового наказания, которое — он не мог отрицать этого — заслужил!.. Вот она, эта аптека, — показал Эрик на витрину, которая сейчас была уже целым-целехонька. — Самая старая аптека Нюборга. Если перевести на русский, название городка будет звучать «Новгород». Он и впрямь такой же древний, как и ваш Новгород. А какое, по-твоему, наказание заслужил этот малец?

— Не знаю, — ответил я. — Наверное, родители должны были оплатить стоимость разбитой витрины.

— Ошибся! — засмеялся он. — Мальчик получил от владельца аптеки билет на теплоход, совершавший туристскую поездку вокруг Европы, и стипендию до окончания университетского курса!

— Такой сказки у Андерсена я не читал…

— Это не сказка! Это правда! И случилась она не так давно. Мальчик сейчас студент Орхусского университета!.. Когда будем в Орхусе, можем даже встретиться с ним.

По дороге в Копенгаген я узнал подробности этой невероятной истории.

Аптека эта, которой больше двухсот лет, в свое время славилась бальзамом, исцелявшим кашель. Но в прошлом веке, лет сто назад, когда внезапно скончался ее старый владелец, молодой наследник не мог нигде найти рецепта этого прославленного бальзама…

Считали, что он навсегда утерян.

Однако футбольный мяч разбил не только витрину, но и стоявшую на ней старинную фаянсовую вазу с плотно притертой крышкой… И тогда на дне разбитой вазы все увидели маленькую, вчетверо сложенную бумажку. Это был пропавший рецепт целебного бальзама.

Стоило ли после этого наказывать мальчика!

Наоборот, бальзам сразу же получил название «Озорной удар»…

А стипендия и экскурсия по Средиземному и другим морям была не только наградой мальчику за его озорной удар, но и подхваченной всеми газетами рекламой, принесшей большие прибыли аптекарю, не пожелавшему ни с кем делиться вновь найденным рецептом.

— Но это не типичный случай, — смеясь, продолжал свой рассказ Эрик, — другие мальчишки, разбивавшие окна футбольными мячами, за свои озорные удары даже на острове Андерсена ничего, кроме неприятностей, не получали. Типично, пожалуй, то, что госпожа реклама хитра на выдумки.

Мы обгоняем велосипедиста, у которого в корзинке за седлом восседает остромордая черная такса.

— Кстати, — говорю я Эрику, — я знаю, у вас любят собак. Вокруг сколько угодно скочей, фоксов, терьеров, шпицев, спаниелей, такс, но почему-то во всей Дании я не видел ни одного знаменитого датского дога.

— И вряд ли увидишь. Ведь у нас в городах налог на собаку взимается в зависимости от ее роста. За этим полиция следит очень строго. За высокого пса приходится платить намного больше, чем за низенького. Но народ приспособился, нашел лазейку: собаки у нас перестали расти в вышину, они растут только в длину, — объясняет он.

…Копенгаген встречает нас новым потоком велосипедистов. День склоняется к закату, и люди разъезжаются по домам после работы.

Велосипедов столько, что перейти улицу в неуказанном месте пешеходу невозможно. Не преуменьшает ли официальная статистика, утверждая, что на двоих датчан приходится один велосипед? Вместе с обыкновенными велосипедами в этом потоке катятся и трехколесные с фургончиками, в которых рассыльные развозят хлеб и другие товары из магазинов и в магазины. На многих фургончиках — рекламные надписи или фамилии владельцев предприятий. Велосипеды самых разнообразных форм, фирм, марок и расцветок.

Настоящая «велосипедная симфония».

Вот проехала женщина с ребенком в корзинке, прикрепленной у руля.

Мороженое, которое усердно смакует мчащийся с работы паренек, не мешает ему быстро вращать педали. Диву даешься, как все они ловко ездят, лавируют среди машин, не сталкиваясь, не наезжая друг на друга.

Перед закрытым светофором поток в одно мгновение останавливается.

Велосипедисты стоят так плотно один к другому, почти без интервалов, что даже и тогда, когда движение замирает, все равно перейти улицу можно только на перекрестке…

Обилие велосипедов создает свою психологию. Сидящий в корзинке за сиденьем матери карапуз мечтает о трехколесном велосипеде. Восседающий на трехколесном с нетерпением ждет того дня, когда ему подарят пусть детский, но двухколесный. Подросток, владелец «взрослого» велосипеда, собирается на каникулах объехать на нем всю страну и уже мечтает о мопеде.

Мой друг художник Херлуф Бидструп совершенно прав, сказав: «Дания — маленькая страна, густо населенная велосипедистами».

Кстати, я узнал, что велосипеды оказались незаменимым мирным оружием и во время забастовок, когда конная полиция кидается разгонять демонстрантов. Забастовщики бросают перед собой на землю велосипеды, и лошади как вкопанные останавливаются: умные животные, наверное, боятся, ступив на колесо, поранить ноги стальными спицами.

ВО ФРЕДЕНСБОРГЕ У ШЕРФИГА

Здравствуй, Дания! Снова и снова повторяю я эти слова. Если раньше эта страна была для меня лишь географическим понятием, оживленным тенью великого сказочника, то сейчас Дания — прежде всего друзья, друзья гостеприимные, верные.

В первый мой приезд сюда, лет десять назад, телефон в гостинице молчал, казалось, враждебно. Не было номера, по которому мог бы откликнуться знакомый голос. Сейчас же телефон дружелюбно требователен: звони! И я набираю номера и слышу добрые голоса друзей.

— Приезжай сегодня же! — говорит Ханс Шерфиг.

Уже много лет известный датский писатель Ханс Шерфиг живет километрах в двадцати от Хельсингера — Эльсинора, «города Гамлета», и Хольгера-Данске — и в часе езды от Копенгагена. Он занимает старый крестьянский дом, которому добрых сто лет. В деревне жить дешевле — не надо ежемесячно вносить квартирную плату, которая здесь непомерно велика…

— Трудно быть объективным, когда пишешь о другой стране, — сказал мне, улыбаясь, Шерфиг, когда мы впервые встретились у общих знакомых в том доме у Королевского парка, где некогда жил директор театра, к которому, придя из Оденсе, заявился Ханс Христиан Андерсен. — После женитьбы я привез сюда свою молодую жену (она уроженка Вены), — продолжал он, — и, разумеется, в первый же день захотел показать Копенгаген. С чего начинается знакомство с этим городом?

Шерфиг показал на пепельницу, где изображена бронзовая девушка с рыбьим хвостом, взобравшаяся на большой камень у набережной…

— Так вот, я повел Эльзу знакомиться с Русалочкой. Только мы подошли к ней, как из воды на берег выползает морячок. Он только что участвовал в драке, и противники для охлаждения бросили его в воду. Увидев меня, моряк поднял приветственно руку и радостно завопил: «Здравствуй, Ханс!» Я быстро увел жену от моря, а она с укором спросила: «Почему ты меня не предупредил, что все алкоголики в Копенгагене твои друзья?» Мы сняли квартиру случайно на одной улице с домом для умалишенных. Они обычно прогуливались поблизости. И в первом же письме к матери в Вену Эльза написала, что Копенгаген город приятный, но датчане, по всей видимости, народ вырождающийся: на улице встречаешь очень много слабоумных… Тогда я переменил квартиру. Новое наше жилье на этот раз оказалось вблизи от дома инвалидов. И во втором письме к матери Эльза сообщала, что она ошиблась: среди датчан есть немало умных людей, но, к сожалению, слишком много безруких и безногих. Больше четверти века живет она в Дании и о чем теперь пишет матери, я не знаю, — и Шерфиг улыбается доброй, так располагающей к нему улыбкой…

С тех пор мы с Хансом встречались не раз, и вот сейчас мой приятель, археолог и журналист Эрик, за рулем своей ярко-красной малолитражки мчит нас из Копенгагена во Фреденборг к Шерфигу.

Эрик только что вернулся из Орхуса, где в городском театре в его переводе уже второй год с успехом идет «Снегурочка» Островского.

До времени, назначенного Шерфигом, у нас больше часа, а точность скандинавов всем известна. Но на нашем пути — «Луизиана», известная картинная галерея.

Рассказывают, что у богатого сыровара было три жены. И случайно ли вышло или он нарочно подбирал, каждая из них носила имя «Луиза». В память ли о первой, в честь ли третьей он назвал свою усадьбу, стоящую в вековом парке на живописном берегу Эресунда, «Луизиана». Усадьбу эту перекупил другой сыровар, нынешний хозяин, и построил у самого берега пролива одноэтажные выставочные павильоны. В архитектуре их гармонично сочетается кирпич, дерево и стекло.

Идешь по кирпичным полам, под бревенчатыми балками выстеленного буковыми досками потолка, останавливаешься перед просторно развешанными картинами современников и все время ощущаешь за спиной, стоит лишь обернуться, дыхание моря. Через стеклянные стены видны высокие дубы и вековые буки, раскинувшие свои ветви над зеленеющими газонами, и проходящие по проливу океанские суда, белокрылые яхты, и противоположный берег — Швеция.

Несмотря на то что недавно открытый музей современной живописи «Луизиана» отстоит в тридцати километрах от города, в Хумлебеке, он стал ныне самым посещаемым музеем Дании. В прошлом году в нем побывало двести сорок четыре тысячи человек, в то время как расположенную в центре города на проспекте Ханса Христиана Андерсена «Глиптотеку» посетило сто шесть тысяч, а прославленный Музей Торвальдсена, тоже в центре Копенгагена, и того менее — восемьдесят тысяч человек.

Минуты в залах «Луизианы» проходят с такой быстротой, что не успеешь оглянуться, они уже сложились в час. И уже надо торопиться, чтобы не опоздать.

Когда я впервые приезжал к Шерфигу, он, чтобы мы с Эриком не сбились с пути — от железной дороги до его хуторка около трех километров лесом, — встречал нас на полустанке, вместе с двенадцатилетней дочуркой Кристиной.

Еще в поезде Эрик полусерьезно, полушутя сказал, что Шерфиг лечил свои глаза за счет тюремной администрации.

И вот тогда, шагая по дороге, которую с обеих сторон обступили высокоствольные буки, я спросил Шерфига, как это случилось.

Утром самого длинного дня в году, когда гитлеровские полчища перешли границы Советского Союза, датские власти арестовали вместе с другими коммунистами и Ханса Шерфига.

Больше года он находился в заключении. И без того слабое зрение все ухудшалось и ухудшалось. Тогда его перевели в тюремную больницу.

Вскоре гитлеровцы потребовали, чтобы датские власти передали им всех политических заключенных для отправки в немецкие концентрационные лагеря…

В этот день врач, сочувствовавший движению Сопротивления, будто невзначай сказал Шерфигу:

— Я забыл ключ в замочной скважине черного хода.

Через этот черный ход Шерфиг бежал из тюремной больницы и перешел на нелегальное положение.

Поселился он неподалеку от своего теперешнего дома, у одного из старых друзей. Тут он написал антифашистский роман «Идеалисты». Рукопись была переправлена в Швецию и издана там в то время, когда гитлеровские ищейки безуспешно разыскивали ее автора по всей Дании.

Даже встречаться с семьей, с родными Хансу было опасно.

На какие же средства жил Шерфиг эти годы, со дня освобождения?

— Я писал картины, и мой друг продавал их. Некоторые полотна попадали даже на ежегодные выставки.

Люди, знавшие о положении Шерфига и сочувствовавшие ему, покупали картины из чувства солидарности.

А были и такие любители живописи, которые не знали, что Шерфиг-писатель и Шерфиг-художник один и тот же человек. Если бы это было всем тогда известно, его картины, конечно, не могли бы попасть на выставку.

Впрочем, и до сих пор есть люди, которые, может быть, потому так высоко ценят кисть Шерфига, что им и в голову не приходит, что ее держит та же рука, которая водит и пером Шерфига. К примеру, когда строилось в Копенгагене новое здание посольства Соединенных Штатов, Шерфиг получил письмо от американского посла. При здании проектировалась церковь, и посол, сообщая, что высоко ценит дарование живописца, просил его сделать плакат, призывающий прихожан жертвовать на построение храма.

— Я незамедлительно ответил, — рассказывает Шерфиг, — что благодарю его за высокую оценку моих скромных способностей, что очень люблю американцев и мне особенно приятно вспоминать о своем пребывании в США, потому что именно там я стал коммунистом. Но, к сожалению, я должен отказаться от высокой чести писать плакат, призывающий жертвовать на храм божий, потому что не верю в существование бога…

Белочка, весело перепрыгивавшая с одной ветки на другую, замерла без движения, прислушиваясь к нашему смеху. А Шерфиг как ни в чем не бывало продолжал рассказывать. Сейчас он пишет большой роман, действие которого происходит в Дании в годы немецкой оккупации, и надеется, что на этот раз рукопись не придется пересылать в Швецию.

…Роман, о котором тогда шла речь, теперь был уже написан. Издан. Имел громадный успех. Переведен на много языков…

Я же теперь ехал к Хансу с вестью о том, что после успеха первого издания на русском языке «Замок Фрюденхольм» выходит у нас в «Роман-газете».

Машина сбежала с широкого прямого шоссе Копенгаген — Хельсинборг на узкий проселок, ведущий к «владениям» Шерфига. Вот уже и пруд, ставший знаменитым, после того как Шерфиг — ведь он не только писатель и художник, но и энтомолог — описал его. «Пруд» — так и называется эта книга — исследование флоры и фауны этого маленького водоема.

После приветствий, восклицаний, первого знакомства с новым членом шерфиговского семейства, двухлетней внучкой, Ханс с лукавой улыбкой протягивает мне книжку «Ханс Шерфиг у киргизов».

На сероватой обложке его рисунок. Киргиз в остроконечной шапке, верхом на лошади. В руках у него домбра. Позади всадника — зубчатые отроги Алатау.

Раскрыв книгу, я понял, почему улыбался Шерфиг. Все страницы этой книги девственно чисты. Типографская краска еще не коснулась их. Это макет книги, который издательство рассылает книжным магазинам, собирая предварительные заказы.

По Советской Киргизии Шерфиг вместе с женой, художницей Элизабет Карлински, путешествовал летом 1964 года.

На них произвели огромное впечатление и красота этого края, и его люди. Просто невероятным казалось, что за одно поколение кочевники не только стали оседлыми, но дали стране видных ученых, инженеров, талантливых писателей. Поразило сочетание высокой культуры с традициями, берущими начало в кочевом быту.

Когда мы впервые познакомились с Хансом, он был уже автором романов «Пропавший чиновник», «Скорпион» и «Загубленная весна», раскрывавших всю мертвечину гимназического образования и воспитания, идеал которого — исполнительный, не думающий чиновник. Однако имя Шерфига тогда было известно лишь в кругах художественной и левой интеллигенции. Необычайность, неожиданные ситуации этих романов только подчеркивали тягостную повседневность мещанского размеренного уклада жизни. Сатира на капитализм сочеталась в его книгах с пародией на детективный роман.

Широкая слава, признание этих саркастических, остросюжетных полемических романов пришли к нему ныне, лет двадцать спустя после опубликования их, когда выросло новое поколение молодежи, все более и более понимающее, что военная победа над фашизмом еще не полная победа, пока есть равнодушие, безразличие к общественной жизни, стремление лишь к одному — благополучному быту.

Эта молодежь пикетирует магазины, торгующие товарами из Южно-Африканской Республики, выходит на улицы Копенгагена, демонстрируя против американского разбоя во Вьетнаме, ложится поперек шоссе, преграждая путь в Данию идущим на маневры НАТО западногерманским танкам. Для этих молодых людей книги Шерфига стали как бы откровением, они сделали их своим знаменем в борьбе за перестройку школы.

В любой витрине книжного магазина в Копенгагене и Орхусе я видел сейчас книги Шерфига «Загубленная весна» и «Пропавший чиновник», «Идеалисты» и «Скорпион» и, конечно, последний роман «Замок Фрюденхольм», изданные редкими для Дании тиражами.

Популярность Шерфига — это тоже один из симптомов полевения в общественной жизни страны. Уже не Шерфиг ищет издателей, а они его.

Владелец крупнейшего в стране издательства «Гюльдендаль», получив рукопись «Замка Фрюденхольм», не читая ее, отправил в типографию.

— Вот что делает бизнес! — смеется Шерфиг. — Теперь он ждет мою новую рукопись о Киргизии к середине сентября. Она должна выйти к рождеству.

— А сколько уже написано?

Вместо ответа Шерфиг показывает на стол, где в старомодной пишущей машинке системы «Омега» заложена одиннадцатая страница.

— Видишь, всего одиннадцать. Должно же быть около ста двадцати. Но ничего, я думаю, что успею сдать вовремя. А вот эту старушку, — показывает он на «Омегу», — я позаимствовал у полиции.

Это было 19 сентября сорок четвертого года, когда немцы объявили датскую полицию распущенной. В том местечке, где скрывался тогда Шерфиг, полицейские, опасаясь арестов, сбежали, оставив в участке все в полном порядке.

Практичные же подпольщики не могли допустить, чтобы и телефоны, и конторский инвентарь, а главное — документы, бланки для паспортов, картотека и т. д., попали в руки врагов. Они вошли в участок и перед приходом немцев порвали электрические провода, разбили лампы и телефон и забрали все документы. Шерфиг же унес с собой пишущую машинку системы «Омега».

И по сей день он выстукивает на ее клавишах свои статьи, романы, повести.

— Наверное, поэтому в «Скорпионе» о нравах полиции Ханс пишет с таким знанием дела, — хохочет Элизабет.

Значит, сцена разгрома полицейского участка, из которого подпольщики взяли пишущую машинку «Омега», в романе «Замок Фрюденхольм» не вымышлена!.. Впрочем, в этом романе о годах немецкой оккупации во второй мировой войне, о том, кто и как вел себя в то жестокое время, кто приспособлялся к нацистам, кто прямо служил им и кто по-настоящему противодействовал, боролся с ними — все достоверно.

Это прямая и точная художественная летопись «пяти проклятых лет», как называют датчане годы гитлеровской оккупации. В проходящей перед читателем обширнейшей портретной галерее персонажей датский читатель угадывает и оригиналы, с которых писаны эти портреты, и называет по именам.

В этом сатирическом романе есть и положительные деятели движения Сопротивления, и наиболее последовательные и самоотверженные из них — датские коммунисты.

За день до поездки в Фреденсборг к Шерфигу я был в Музее движения Сопротивления.

Мне повезло — по этому музею, экспонаты которого, казалось, еще пахнут порохом, водил меня бесстрашный, ставший, не побоюсь этого слова, легендарным героем старый дорожный мастер Свен Вагнер, уже известный нам генерал Юхансен.

В «Совете свободы», в этом подпольном правительстве тогдашней Дании, он возглавлял штаб по проведению саботажа и диверсий, штаб, координировавший действия всех партизанских групп.

Среди самодельного оружия, винтовок, отобранных у немцев, и автоматов, сброшенных на парашютах, среди ручных наборных касс и шрифтов подпольных типографий я увидел и пивные бутылки известной фирмы «Карлсберг». Такие бутылки из-под пива «саботеры» пронесли в «Форум», где помещался нацистский центр, и взорвали его.

Правда, тогда в бутылках было не пиво, а «русский коктейль». Тут был и рецепт этого «русского коктейля» — горючей смеси, которая у нас применялась в борьбе с немецкими танками. Свен Вагнер подвел меня к стенду с коллекцией нелегальных газет, и среди подпольно изданных брошюр и листовок я увидел переведенную из советских газет, выпущенную листовкой статью Ильи Эренбурга «Секрет русской стойкости»…

И «русский коктейль», и эту статью, ставшую боевой листовкой датского подполья, не скрою, мне было приятно увидеть на стендах Музея движения Сопротивления в Копенгагене.

Много книг создали датские писатели о героике движения Сопротивления… Можно было бы назвать много книг, посвященных «пяти проклятым годам», но лучшим из всех романов об этом времени Свен Вагнер, по справедливости, считает «Замок Фрюденхольм».

— Правда, в этом романе есть один недостаток, — говорит Свен Вагнер, — не показана роль самого Шерфига!..

Когда я передал Шерфигу эти слова Вагнера, он недовольно пожал плечами…

— Никакой особой роли я тогда не играл. Листовки писал и печатал, как сотни других людей… А в том, что мне удалось рукопись своего романа переправить в Швецию, никакой особой удали нет!

В тот вечер, передавая привет Шерфигу, привет от его друга Нины Крымовой, переводчицы и неустанной пропагандистки скандинавской литературы, я сказал ему, что в ближайшие дни у нас в «Роман-газете» должен выйти «Замок Фрюденхольм» тиражом в два миллиона экземпляров.

— Я уже слышал об этом, — ответил Ханс, — но как-то трудно поверить…

…Но вскоре «скептицизм» Шерфига был развеян. Когда через три недели на обратном пути из Исландии я снова заехал к нему, Ханс подарил мне свеженький номер «Роман-газеты». «Замку Фрюденхольм» было посвящено два выпуска — четыре миллиона экземпляров.

— При таком тираже почти каждый датчанин получил бы по экземпляру романа, — пробасил Йорген Вибе, поэт, председатель Датского союза писателей, приехавший в тот день со своей семьей в гости к Шерфигу.

В утренних газетах я видел портрет Вибе, только на днях избранного председателем Датского союза писателей.

В этом избрании писателя, известного своими симпатиями к нам, участника движения Сопротивления, также сказывался поворот творческой интеллигенции влево.

Я рад был поздравить Вибе, гостеприимство которого в прошлом году простиралось так далеко, что он, уроженец Борнхольма, вместе с нами — Владимиром Солоухиным и мною — поехал на Борнхольм, чтобы показать родной остров.

На улице рыбацкого городка Нексе, выходящей на набережную, он подвел нас к небольшому приземистому каменному дому, где прошли детские и юношеские годы знаменитого датского пролетарского писателя Мартина Андерсена, прибавившего затем к своей фамилии название городка…

На стену этого дома хотели повесить мемориальную доску, но хозяин воспротивился. Он, мол, не так уж любит коммунистов, чтобы доска с фамилией одного из них значилась на стене его дома.

Хозяйские права нарушить нельзя было.

— Но городской совет нашел выход, — смеясь, рассказывал Вибе. — Сама улица была названа именем Мартина Андерсена-Нексе. И на этом доме теперь, поглядите, красуется табличка — название улицы…

— Ну, а как продвинулась рукопись о Киргизии? — спросил я Шерфига.

И снова вместо ответа Ханс провел меня в соседнюю комнату, к «исторической» машинке. На заложенной в ней странице значилась цифра 38.

— Не много же ты успел за четыре недели!

— Да, но за это время я сделал эскизы декораций театрального спектакля и двадцать иллюстраций для своей книги о Киргизии…

Сейчас Ханс Шерфиг возглавляет общество художников «Корнер», и недавно Королевская академия художеств избрала его членом ученого совета. Элизабет Карлински, жена Ханса, тоже известная художница, дочка Кристина — ей уже двадцать лет — студентка Академии художеств.

Без тени улыбки, строгим голосом, как всегда, когда он шутит, Шерфиг за обеденным столом рассказывает:

— Когда меня спросили о моей программе в академии, я ответил, что ставлю перед собой три задачи. Первая — получить премию для себя. Вторая — добиться премии для своей жены. Третья — выхлопотать премию дочери. После такой декларации меня, конечно, избрали единогласно…

В застольной беседе речь снова заходит о киргизских впечатлениях Шерфига. И между прочим, он сообщает Йоргену Вибе о киргизском обычае угощать почетного гостя самым лакомым по местному вкусу кусочком жаркого — глазом барана.

— Когда я вернулся домой, некоторое время я не мог смотреть в глаза нашим овцам. Мне стыдно, что я ел глаза их родичей…

В Дании о Киргизии знают, пожалуй, не больше, чем в Швеции о Казахстане. А там, в учебнике географии для седьмого класса, сказано: «Казаки (казак — эго наездник) образуют свою собственную республику Казакстан. Русские часто их называют киргизами — отсюда пошло название киргизские степи»… И я с радостью думаю, какую большую пользу в сближении скандинавов с народами Советского Союза принесет доброжелательная книга Шерфига.

ТРИ КИТА

Огромная зеленая пивная бутылка высотой этажа в четыре стоит вблизи от того дома в Копенгагене, где я жил. Она служила мне опознавательным знаком, по которому я ориентировался, возвращаясь домой. Справа от этой бутыли, способной утолить жажду самого Гаргантюа, устремились вверх заводские корпуса, многоэтажные «цилиндры башен-пивохранилищ», и новое здание управления пивным заводом «Тюборг» с подсвечиваемым по вечерам бассейном перед ним.

Большая собственная гавань примыкает с моря к заводским цехам. Здесь сгружают заморский уголь — топливо и ячмень — сырье. Отсюда уходят в дальние края теплоходы, в трюмах которых булькает пиво, заключенное в бочках, в бутылках и цистернах.

Власть «Джона — Ячменное зерно» тут не только над душами, но и над экономикой огромна.

Пиво для датчан не только любимый напиток, но и валюта, В 1964 году в Англию, Австралию, Индию, Швецию и Южную Америку было продано девяносто миллионов литров пива заводов Тюборга и Карлсберга.

Впрочем, сейчас и в порту Тюборга, и на пивных заводах было безлюдно. Пивовары всей Дании бастовали.

Утром в назначенный час к тротуару у «Тюборга» лихо подкатил Эрик. По своим делам он собирался на день-другой в Орхус, второй город Дании, и пригласил нас разделить компанию. Бросив взгляд на четырехэтажную бутыль «Тюборг», он сказал:

— Вот тебе иллюстрация к тому, что я говорил вчера об идущей здесь концентрации производства. В прошлый свой приезд ты, если хотел, мог бы заказать пиво «Стерн», а теперь дудки! Завод этот прогорел, раздавлен монополистами Карлсбергом и Тюборгом.

Конечно, только искусный дегустатор может найти разницу во вкусе между пивом разных фирм, но все здесь утверждают, смеясь, рассказывал мой друг уже в пути, что определенные слои тяготели к определенным маркам пива. Кооператоры, а их здесь немало, и люди левых взглядов — сторонники национализации — употребляли главным образом пиво завода «Стерн» («Звезда»), потому что он принадлежал кооперации. Теперь же им приходится налегать вместе с социал-демократами на пиво старейшей, основанной сто двадцать лет назад, фирмы «Карлсберг».

Консерваторы же по-прежнему дуют «Тюборг». Люди аполитичные пьют и то и другое, без разбора. Интеллигенты же, говорят, предпочитают пиво Карлсберга, потому что он из своих прибылей отчисляет большие суммы в фонд поддержки науки и искусства. За счет этого фонда содержатся не один институт и лаборатории, а многие молодые ученые получают стипендии на самостоятельную работу.

Знаменитая бронзовая русалочка, которая вышла из сказки Андерсена, чтобы грустить на прибрежных камнях, и теперь размноженная в фарфоре, фотографиях и на тарелочках и прочих сувенирах, стала чуть ли не эмблемой Копенгагена, и это тоже дар пивовара — владельца «Карлсберга», преподнесенный городу пятьдесят два года назад. Копенгагенская «Глиптотека» — знаменитый музей изобразительных искусств — создана на отчисления из прибылей завода «Карлсберг», принадлежавшего династии Якобсена, этого датского Третьякова.

Впрочем, у них есть из чего отчислять: с каждой семьи пивовары собирают в Дании обильную дань.

— Наша культурная жизнь покоится на двух китах — пивоварении и сыроварении, — сказал мне как-то датский экономист. — Лучшее в стране издательство «Гильдендаль» принадлежит капиталисту-сыровару. Музей современной живописи и скульптуры «Луизиана» — его же собственность.

Ханс Шерфиг рассказывал, что в ранней юности, «будучи еще идеалистом», он публиковал рассказы в журнальчике, издаваемом одним сыроваром:

— Я мог писать о любви, смерти, ангелах, дьяволах, о чем угодно. Он ни в чем не ограничивал моей свободы. Платил хорошо. Было только одно условие: в каждом рассказе в той или иной форме, в той или другой ситуации я должен был упомянуть о сыре его фирмы. То ли герой за ленчем поглощал его. То ли разочарованная в жизни героиня, перед тем как покончить самоубийством, останавливалась перед витриной, в которой сияли эти сыры, — одна-две строчки, не больше.

Что ж, богачу льстит слава мецената. К тому же такие дары обществу — непрерывно действующая реклама фирме. И немаловажно, что деньги, затраченные на поощрение наук и искусства, списываются из прибылей и при прогрессивном подоходном налоге значительно уменьшают ставку налога.

…На этот раз мы в «Луизиану» не заехали, оставив ее далеко справа. Надо было не опоздать на паром, уходящий из Зеландии в Ютландию.

На пристани в Хундстеде паром, этот современный Левиафан, поглотил нашу машину, вобрал ее в свое ненасытное чрево вместе с несколькими сотнями других автомобилей и пошел по сероватым водам Большого Бельта к берегам Ютландии, к причалам Грене.

Солнце закрылось облаками. Моросило, и мы, покинув палубу, спустились по трапу в буфет.

Батареи бутылок «Карлсберг» и «Тюборг» на стойке вернули нашу беседу в исходное положение. Здесь стояли бутылки завода «Тюборг», сорта имени прославленного принца Датского «Гамлет» и «Офелия»… На других бутылках были наклейки с разного рода сведениями, вроде: «Датчане стали употреблять вилки в шестнадцатом веке» или: «Город Фредериция назван так в честь короля Фредерика» такого-то, и т. д. Настоящая пивная энциклопедия… Чем больше пьешь, тем больше эрудиция!

Может быть, это придумано в противовес «Карлсбергу», на бутылках которого издавна указывалось, что завод этот — поставщик датского королевского двора и королевского двора Швеции. Недавно прибавилась строка и о греческом королевском дворе.

Так отразилось на здешнем пивоварении замужество датской принцессы.

— Ты замечаешь, что за восемь лет, прошедших с твоего первого приезда, пиво вздорожало раза в полтора! — сказал мой спутник. — Подсчитай, сколько выиграли предприниматели. Условия задачи простые. В прошлом году датчане, не смотри, что их мало, выпили триста сорок два миллиона литров пива! Впрочем, за это время подорожало у нас раза в полтора не только пиво, а почти все.

Да, я заметил это в первый же день. В трамвае. Раньше билет стоил шестьдесят пять эре, нынче за него пришлось отдать одну крону.

Правда, если платишь сразу пять крон, то получаешь в добавку к билету пять выпущенных муниципалитетом монет — жетончиков, с изображением Русалочки. Каждый из них дает право на один проезд.

Так Русалочка хоть немножко снижает копенгагенцам непомерно дорогую плату за проезд в трамвае…

Да, вздорожало все. Я был свидетелем того, как фермерам удалось повысить цены на молоко на несколько эре. Они объявили забастовку. Все надоенное молоко (не доить нельзя, корова заболеет) спускали в канализацию. Датское радио передало призыв к бастующим фермерам не выливать молоко в канализацию и водоемы, иначе можно погубить всю форель! А несколькими днями раньше та же радиостанция призывала слушателей помочь голодающим в Индии. «К счастью, в Индии не слушают датское радио и не читают датских газет», — писал, негодуя, норвежский журналист.

Это возмущало и ум и сердце! Это было вопиющим примером расточительной неправильности общественно-экономического механизма. Сотни тысяч литров прекрасного молока выливаются в канализацию!..

В результате «забастовки» фермерам удалось на несколько эре повысить цену молока.

Горожанам от этого лучше не стало. Наоборот, им то и дело приходится бастовать, чтобы подтягивать заработную плату к росту цен. Этим продиктована и нынешняя забастовка рабочих всех пивоваренных предприятий.

— Так, коснувшись пива, — сказал Эрик, раскупоривая бутылку «Офелии», — мы затронули все наши актуальнейшие вопросы — и концентрацию производства, и вздорожание жизни, и забастовочное движение!..

От причалов Грене до Орхуса — по дороге чистенькой, прибранной, такой, какой обычно дороги видятся лишь с самолетов, — на машине езды полтора часа.

И снова пошли вдоль дороги холмистые поля. Усатый ячмень заполонил нивы. На клеверном душистом лугу, окруженном почти невидимой ниточкой электропастуха, паслись неправдоподобно красные коровы, а дальше, за зеленеющими перышками лука, голубели витки капусты.

Мне вспомнилось, как писатель Ханс Кирк рассказывал мне, что в дни путешествия по Советской стране ему приглянулось поле одного колхоза под Киевом, на котором ровными, неоглядными шеренгами, словно физкультурники на стадионе, выстроилась капуста.

— Такая бы хорошо пошла у нас в Дании, — решил он. — Надо будет достать семена. Какой это сорт? — спросил он через переводчика у председателя колхоза.

И тот отвечал:

— «Амагер».

Амагер — это имя острова, на котором выросла окраина Копенгагена, где жили раньше огородники, — прозвучало для меня тогда как дружеское рукопожатие народов…

Но сейчас мы не под Киевом и не на Амагере, а катим по широкому шоссе с севера на юг Ютландского полуострова.

То справа, то слева от дороги, не обращая внимания на мчащиеся по асфальту автомобили, мирно пасутся рыже-красные коровы, даже и не подозревая, какие схватки развертываются вокруг цен на их молоко.

— Ты не заметил, что коровы у нас не машут хвостами, не обмахиваются? — спрашивает Эрик.

— Да. Это меня удивляет. Какая странная порода! Что у них, атрофированы мышцы хвоста или нервы?

— Нет! — От смеха Эрик даже закашлялся. — Просто у нас начисто уничтожены эти жалящие, кровососущие насекомые… Как их называют по-русски?..

— Оводы. Слепни.

— Да, да! Именно оводы и слепни. Корова не должна тратить энергию на борьбу с ними. Она должна сосредоточиться на производстве молока, — уже без смеха говорит он.

Перед нами раскрываются предместья Орхуса.

Университет.

Ратуша, а перед ней на каменном пьедестале разлеглась большая свинья белой датской породы. Окруженная поросятами, она блаженствует в прохладе бьющих струй.

Этот монумент-фонтан воздвигнут в честь свиноматки — третьего «кита», на котором зиждется датская экономика.

Буржуа-меценат, заказавший художнику эту скульптуру и подаривший ее городу, не витал в эмпиреях и не стеснялся истоков своего богатства.

Над ратушей развевается огромный национальный флаг, который датчане ласково называют «Даннеброг».

О том, как Даннеброг появился на свет, говорят разное. Легенда уверяет, что когда 15 июня 1219 года в битве с язычниками-эстонцами ряды датских воинов заколебались, вдруг с неба в руки епископа Андрея Сунесена упало это знамя с белым крестом на красном поле. Чудо воодушевило датчан, и они победили.

Историки вносят в эту легенду поправку. Они утверждают, что знамя это, заранее подготовленное, хранилось в каюте короля Вольдемара и было вынесено дружине в критическую минуту.

Сегодняшние животноводы, не верящие ни легендам скальдов, ни сбивчивым показаниям историков, склонны думать, что красное поле Даннеброга — это цвет рубашки красной датской молочной породы коров, а крест на этом поле заимствовал свою окраску от белой датской беконной породы.

Но эти споры — дело сугубо домашнее, датское, и в столовой, над входом в которую было написано: «Быстрое и вежливое самообслуживание», запивая молоком датской красной коровы свиную котлету, я так и не мог решить, кто прав — католический скальд, атеист-историк или скептик, датский животновод, верующий лишь в своих коров и свиней.

СКАНДИНАВСКИЙ БАЛЕТ

Орхус. Городской театр. На высоком потолке многоярусного зрительного зала, широко раскрыв крылья, вокруг люстры, хороводом, выгибая длинные шеи, летят белые лебеди. Летят, не двигаясь, с самого основания театра, с полсотни лет. Прожектор освещает этих летящих под куполом лебедей.

Затем гаснет свет в зале, и луч прожектора уже направлен на сцену, где пять грациозных балерин танцуют классический танец молодых лебедей. Начинается спектакль «Маленькая снежная принцесса» — так звучит в переводе на датский «Снегурочка» Островского.

Успех поставленной здесь советским режиссером Сергеем Майоровым «Снегурочки» оказался таким большим, что несколько тысяч заявок на билеты так и остались неудовлетворенными, и в следующем году спектакль был восстановлен, что, по здешним обычаям, бывает чрезвычайно редко.

И вот теперь в зале, где вчера вечером величалась «Снегурочка», я смотрю репетицию скандинавского балета, жалея, что не могу, подобно героям стихотворения Маяковского, разорваться на две половины, с тем чтобы вторая моя половина могла присутствовать на идущей одновременно репетиции «Мертвых душ» Гоголя, которую ставит экспериментальная труппа другого местного драматического театра.

Скандинавский балет — это самая большая частная антреприза в Скандинавии, возникшая пять лет назад и разъезжающая с гастролями по Швеции, Дании и Норвегии.

Он базируется в Орхусе, вероятно, потому, что руководительница его прима-балерина Стокгольмского, а затем и Копенгагенского королевского театра баронесса Эльза Марианна фон Розен — жена работающего здесь Аллана Фредеричия, известного датского историка-театроведа и критика.

Вечер в Орхусе я провел у них в гостях.

Эльза Марианна — прямой потомок ближайшего друга и боевого сподвижника Карла XII, известного в Швеции исторического деятеля и полководца Розена…

— Его имя у нас знает каждый школьник, — говорю я.

Эльза Марианна изумлена. Вместо объяснения я читаю строфы «Полтавы»:

Пальбой отбитые дружины,

Мешаясь, падают во прах.

Уходит Розен сквозь теснины;

Сдается пылкий Шлипенбах.

От истории и генеалогии беседа возвращается к балету.

— О, ваш балет, — говорит Фредеричия, — самый лучший в мире, но почему это почти всегда сказки с феями и принцессами? Мы же хотим приблизить балет к запросам современного человека, к мышлению нашей эпохи!..

Знаменитый датский балетмейстер Бурнонвиль, встретившийся в свое время в Стокгольме с Бакуниным и его женой после неправдоподобно смелого и рискованного побега Бакунина с сибирской каторги (через Японию), вдохновленный рассказом об этом подвиге русского революционера, создал балет «От Сибири до Москвы».

Парадоксально, что в то время, когда последователи Бакунина «сотрясали», правда на бумаге, все троны мира, в Копенгагене, на сцене Королевского театра шел балет, посвященный ему. Этот балет продержался почти тридцать лет и был снят лишь в декабре 1904 года, чтобы не обижать Николая II, племянника датского короля. Спектакль ввиду назревающих в России революционных событий показался слишком уж злободневным.

На сцене же Королевского театра был поставлен балет «Запорожцы», навеянный, как признавал сам постановщик Харальд Ландер, знаменитой картиной Репина.

Я упоминаю об этом балете и потому, что эскизы для декораций к нему тоже сделаны были известным русским художником Коровиным, и потому, что, поставленный через год после прихода Гитлера к власти, он, как думали постановщики, имел антифашистское жало, выражая симпатии к русским бунтарям.

Правда, жало это было глубоко упрятано.

Все эти ассоциации пришли мне в голову уже после Орхуса, а тогда я сказал Аллану, что он неправ — у нас есть и такие балеты, как «Пламя Парижа», «Красный мак», «Спартак», и совсем недавно в Ленинграде я видел уже вовсе современный балет Шостаковича «Девушка и хулиган» по либретто Маяковского.

— Ну, а мы решили поставить балет «Женни фон Вестфален» — о жене Маркса. Балет кончается клятвой Карла и Женни отдать свою жизнь борьбе за освобождение человечества. Начинается он сценой, когда молодой Маркс приходит во враждебную ему семью прусских бюрократов фон Вестфален просить руки Женни.

— Танцует эту роль баронесса фон Розен? — улыбнулся я.

— Да, но ведь и Женни была из семьи аристократической, — серьезно отвечает Эльза Марианна.

— Партию Маркса исполняет Милорад Мишкович. У него своя балетная труппа в Париже. Мы остановили на нем свой выбор, потому что с этой ролью может справиться не только талантливый артист, но и думающий интеллигент.

С Милорадом Мишковичем, обаятельным человеком лет тридцати, мы познакомились после репетиции.

— Я должен был подписать контракт на гастрольную поездку по Америке со своей труппой, — сказал он. — И вдруг зазвонил телефон. Из Орхуса. Аллан предложил мне танцевать роль Маркса… «Па де Маркс? — переспросил я. — А ну повторите!» Ну что ж! В Америку я смогу поехать в другой раз… А вот роль Маркса… И, как видите, я здесь!..

Да, я видел его на сцене, на репетиции.

На званом вечере у Вестфаленов гости танцуют салонные танцы — целая галерея чиновных монстров, и среди них брат Женни, который впоследствии стал прусским министром внутренних дел. И вдруг в это сборище аристократов быстрым плавным шагом входит молодой Маркс. Танцующие смотрят на юношу надменно. Он тоже смотрит на них, и под его разоблачающим взором они становятся все меньше и меньше. Движения их все больше напоминают движения животных, они приседают, как обезьяны, стелются, как виноватые собаки… И, когда к появившейся на сцене Женни устремляется Карл, никто уже не в силах помешать его страстному объяснению с девушкой.

Артисты, исполняющие заглавные роли, хороши, чего нельзя сказать обо всем ансамбле.

Можно по-разному относиться к этому, может быть, несколько наивному по замыслу спектаклю, но и самый факт обращения к такой теме, и то, что известный в стране художник Пребен Хорнунг сделал эскизы декораций к балету, а самый выдающийся композитор Дании Нильс Бентсен написал музыку, наши друзья справедливо расценивают как еще один из симптомов полевения творческой интеллигенции.

«АТОМНАЯ ЛИЗА»

«Встреча», которую в этом году устроили датчане «гостям» из Западной Германии — войскам бундесвера, — также говорит о том, как выросло за последние годы движение борьбы за мир.

Когда в 1956 году докеры Орхуса разгрузили пароход, доставивший снаряды для складов НАТО, трое рабочих парнишек — слесарь, механик и каменщик — легли на рельсы, по которым должен был пройти поезд с боеприпасами. Через год после этого я разговаривал с ними.

— Я думал, что наши орхусские докеры поступят так же, как и копенгагенские. А они все-таки разгрузили американский транспорт. Я так злился на них, просто места не находил себе. Знаете, я тогда был просто пацифистом, — словно прося извинения, рассказывал один из них, Карстен Хитвер, — в комсомол я вступил позже. Мне необходимо было что-то сделать, чтобы выразить свои чувства, чтобы привлечь внимание к ужасной возможности всеобщего истребления, пусть при этом пришлось бы даже погибнуть…

В это время всему миру стал известен подвиг Раймонды Дьен. И трое пареньков в Орхусе решили действовать так же, как эта отважная француженка. Ее унесли с рельсов… Ну, а их не так-то легко будет унести.

— Мы прикуем себя к рельсам, — решили они и купили шесть пар наручников.

Трое юношей легли на шпалы, приковали руки и ноги к рельсам. Замкнув замки, изо всех сил забросили подальше ключи, чтобы их не так легко было отыскать.

Место они выбрали вблизи от шоссе, у моста через пути. Подошел эшелон. Машинист, желая согнать «прилегших» на рельсы путников, принялся давать гудок за гудком. Затем соскочил с паровоза, подбежал к ним и, увидев, в чем дело, сначала стал ругаться, а потом засмеялся. Вскоре появились полицейские. Они потребовали, чтобы юноши ушли с путей. Но, увидев, что те прикованы, удивились:

— Дайте ключи!

Парни отвечали, что у них ключей нет. Полицейские обыскали их, но, разумеется, ничего в карманах не нашли.

— Тогда эти дурни принялись отыскивать ключи, — смеялся Хитвер, — на рельсах. И на это ушло немало времени.

Рабочий день уже кончался, и люди шли домой. Они останавливались на мосту и смотрели вниз, на окутанный облаками пара недвижный паровоз, остановленный эшелон с оружием, любопытствовали, в чем дело. Наконец, полицейские догадались, что можно камнями разбить замки наручников, и, сделав это, стянули с рельсов юношей и повезли в участок.

Ребята мечтали, что их будут судить и тогда на суде они развернут антивоенную программу и объяснят мотивы, которые привели их на рельсы. Но дело кончилось лишь тем, что полиция наложила на них штраф по сорок девять крон с каждого за нарушение общественного порядка.

— Почему сорок девять, а не пятьдесят?

— Да потому, что это наивысший штраф, который можно наложить административно. Чтобы оштрафовать на пятьдесят крон, требуется уже постановление суда, а следовательно, и процесс, до которого полиция сочла невыгодным доводить дело.

Так акт отчаяния тогда ни к чему не привел.

Да, времена изменились. Теперь, чтобы посетить людей, которые весной и летом этого года ложились поперек дороги Ютландии, чтобы помешать перевозке и учению войск бундесвера, пришлось бы потратить не час, как тогда, на беседу с тремя юношами — их стало тысячи и тысячи, и действия их — не только демонстрация, но и прямая, трудно преодолимая помеха.

Когда в марте 1965 года сорок восемь бронетранспортеров с немецкими солдатами, так же как и двадцать пять лет назад, пересекли границу Дании, чтобы на этот раз в качестве войск НАТО принять участие в военных учениях на трансютландском шоссе на пути в Раннерс, им пришлось застопорить машины.

Тысячи датчан сидели почти вплотную на шоссе, перегораживая дорогу. Полицейские стаскивали людей с дороги, но они отходили подальше и снова садились и ложились на шоссе.

Все шоссе было уставлено самодельными дорожными знаками, запрещающими движение.

Мне показывали снимок, на котором известный борец против войны, пастор Сэби, выпрямившись, стоит перед бронетранспортером, упираясь рукой в его капот…

С трудом, несколько часов растаскивая сидящих на шоссе, полицейским удалось немного продвинуть колонну немецких транспортеров до первой боковой, далеко не магистральной дороги, куда она и свернула.

Кортеж должен был проследовать через Орхус, где также несколько тысяч человек своими телами собирались преградить путь немецкому подразделению.

На митинге с горячим призывом противодействовать немецким реваншистам обратилась к избирателям депутат в парламенте от Орхуса социал-демократка Боструп-Франдсен, прозванная народом за свою неутомимую пропаганду против атомного вооружения «Атомная Лиза».

Но в Орхусе бронетранспортеры, вопреки заранее объявленному маршруту, так и не появились.

Под охраной датских полицейских вкруговую, по неудобным проселкам, объезжая населенные пункты, крадучись как преступники, они вместо трех-четырех часов, отведенных на путь, прибыли к месту назначения поздно вечером.

Но и в Раннерсе их ожидала подобная же встреча.

Вокруг казарм, отведенных для немецкой саперной роты, стояли пикетчики. Две тысячи демонстрантов наутро окружили здание казармы, не давая солдатам выйти оттуда.

Произошла жаркая схватка с полицейскими, подоспевшими на выручку немцам.

Среди арестованных оказался и Карл Шарнберг, выдающийся оратор, школьный учитель в одном из городков Ютландии, талантливый писатель, ставший вожаком широкого антимилитаристского движения молодежи.

— Вы знаете Шарнберга? — спросил меня мой спутник.

— Да, в дни Всемирного конгресса мира в Москве он за жаркой беседой однажды просидел у меня далеко за полночь, расспрашивая о нашей жизни, рассказывая о возглавляемом им движении молодежи. Общение с советскими людьми было ему необходимо, чтобы по-настоящему ощутить, что наше стремление к миру не ограничивается лишь декларациями, а пронизывает сверху донизу всю жизнь советского народа… У меня же он впервые встретился с исландскими товарищами, борющимися за ликвидацию американских баз у себя на острове. Оказывается, датчанам и исландцам надо приехать в Москву, чтобы познакомиться друг с другом, шутили они.

…В несколько ином виде подобные же события повторились в мае на западном «Железном» побережье Ютландии, в Яммербуге — Заливе Бедствий, изобилующем отмелями.

Тщетно в течение десятилетий настаивали ютландские рыбаки, чтобы здесь был построен порт с удобными причалами, — каждый выход на берег даже для легких суденышек здесь не только труден, но и смертельно опасен.

И вот на этом-то побережье союзники по НАТО задумали провести в мае небольшую операцию, без успеха которой нечего было и думать о возможной высадке десанта. Предстояло выгрузить с судов для нужд «армии» тысячу тонн горючего.

До сих пор немецкие войска неоднократно вторгались в Данию по суше, приходили с юга. Теперь с благословения местных властей разыгрывались подготовительные операции другого варианта вторжения, не с юга по суше, а высадки с моря, с запада, вдалеке от городских центров, в малонаселенных местах, где постоянные ветры с запада перегоняют с места на место песчаные дюны…

И все же в назначенное время на ближайшем к месту «операции» шоссе по призыву антивоенных организаций появились колонны автомобилей, совершавшие стокилометровый марш к югу от самой северной точки Дании — Скагена.

На автомобилях были номерные знаки разных городов Дании и ютландских, столичные копенгагенские и с острова Фюна, из Оденсе и с самого южного острова Фальстера, и из датского «Дальнего Востока» — острова Борнхольма…

Сама колонна машин занимала два километра, и на каждом автомобиле был транспарант: «Немецким войскам в Дании — нет!», «Остановить немецко-датских милитаристов!» и т. д., и т. п.

На песчаный берег, где поджидался немецкий груз, машины сойти не могли — сразу же увязли бы в песке по ступицу, остановившись на шоссе, они раздирали пелену глухого дождя протяжным воем своих клаксонов…

Ветер накатывал на берег высокие волны, разыгралась буря.

Побережье оправдало свое старое название «Железного» — в намеченные для операции три дня немцам удалось сгрузить здесь, в Заливе Бедствий, всего лишь сто шестьдесят тонн горючего.

«Природа пришла на помощь народу», — говорили датчане, и, может быть, хорошо, что раньше здесь не выстроили порт?..

Но еще лучше было бы отказаться от такого двусмысленного союза, отказаться от того, чтобы «безопасность» Дании оберегали именно те, кто всегда приходил сюда с оружием.

Нет, пожалуй, не зря ценные экспонаты в Национальном музее отмечены налепленными на стене красными кружками.

Не случайно, что движение за выход из НАТО приобретает все больше и больше сторонников.

Общие разговоры о грозящей военной опасности — сейчас одеты в плоть и форму — форму немецких солдат, восседающих на бронетранспортерах, идущих по тем дорогам, по которым в обратном направлении они с позором убирались восвояси двадцать лет назад. И, вероятно, именно поэтому вместо трех самоотверженных восторженных юношей, с которыми я познакомился в первый свой приезд в Орхус, восемь лет назад, навстречу им сейчас на дороги, противодействуя милитаристам, выходят тысячные толпы…

БЕРИНГ, ГАРАЛЬД, ЯРОСЛАВНА

Из Орхуса по Ютландии мы едем на юг и по дороге останавливаемся на несколько часов в городке Хорсенс.

Под красной черепичной крышей одного из старинных домов на берегу фьорда родился знаменитый мореплаватель Витус Беринг.

В годы Великой Северной войны по призыву Петра Первого Витус вступил в русскую морскую службу и стал Иваном Ивановичем Берингом. Сподвижник Петра, он всю свою долгую жизнь отдал русскому флоту и прославился тем, что решил вопрос, волновавший в ту пору весь мир: соединяется или нет Азия с Америкой.

Для первой экспедиции Беринга Петр своей рукой написал инструкцию: «1) Надлежит на Камчатке или в другом там месте сделать один или два бота с палубами, 2) на оных ботах возле земли идти на Норд и по чаянью (понеже оной конца не знают), кажется та земля часть Америки, 3) для того искать, где она сошлась с Америкой…»

В то время можно было посчитать подвигом даже один путь из Петербурга в Охотск по сухопутью. В первый раз, чтобы преодолеть его, Беринг затратил почти два года, а во второй и того больше.

Во второй экспедиции корабль Беринга потерпел крушение у острова Авача, на котором вскоре сам командор, Витус, в страшных лишениях и скончался.

Отважному мореплавателю удалось открыть пролив, разделяющий материки Азию и Америку.

И пролив, открытый им, и море, и остров, где у берегов в 1741 году потерпел крушение «Святой Петр», и остров, в мерзлой земле которого покоится прах бесстрашного полярного исследователя, названы его именем.

Всеми географическими атласами увековечен подвиг его жизни. Но здесь, на родине, в городе Хорсенсе, не сохранилось известий ни о доме, где он родился, ни о школе, в которую он ходил, — ничего, что бы напоминало гражданам о знаменитом земляке.

Вот почему в дни нашего пребывания в Хорсенсе местные газеты с большой тревогой обсуждали вопрос о том, где будут находиться две пушки с корабля «Святой Петр», которые недавно были доставлены в дар Дании от Советского Союза крейсером «Орджоникидзе», приходившим в Копенгаген с визитом дружбы. Хорсенсцы боялись, что пушки Беринга будут помещены в Артиллерийский музей в Копенгагене.

«Известно, откуда исходила инициатива, — стало быть, не должно оставаться никаких сомнений, что пушки должны принадлежать по праву Хорсенсу», — взывала к справедливости шапка на первой странице газеты «Хорсенс фолькблад».

И все жители города знали, о чем идет речь.

«Именинником», как говорится, был Эрлинг Стенсгорд, старый, всеми уважаемый библиотекарь. Немало трудов положил он, чтобы увековечить память о знаменитом земляке.

Еще до войны, когда только появилось сообщение о том, что экспедиция Владивостокского морского исторического музея нашла на острове Беринга пушки, снятые командой с потерпевшего крушение «Святого Петра», занесенные на два метра песком, Стенсгорд стал хлопотать, чтобы получить для родного города хоть два, хоть одно орудие.

Он съездил в Советский Союз, и наши моряки сочувственно отнеслись к идее старого библиотекаря, хоть ясно было, что доставка пушек с берега пустынного и негостеприимного острова Беринга на севере Тихого океана будет нелегким делом. А тут вспыхнула мировая война.

После войны снова с делегацией общества «Дания — СССР» Эрлинг Стенсгорд побывал в Советском Союзе и возобновил свои хлопоты.

А тем временем в Хорсенсе разбили сквер имени Беринга и в Копенгагене на фарфоровой фабрике заказали керамическую «стенку» — своеобразный памятник, чтобы водрузить его в центре сквера.

В 1948 году бургомистру Хорсенса была передана копия портрета Беринга, которую обнаружили у Трегубовой, правнучки знаменитого мореплавателя.

О существовании этого портрета раньше ничего не было известно.

А когда через несколько лет старый библиотекарь узнал, что в Советский Союз отправляется правительственная делегация, он написал главе делегации министру просвещения Юлиусу Бомхольту о своих хлопотах.

При встрече в Москве с нашим министром культуры Бомхольт шутя сказал ему:

— Если вы действительно хотите сделать миролюбивый жест по отношению к Дании, то приезжайте с пушками Беринга, держа одну в одной руке, вторую — в другой.

И вскоре пушки на самолете были доставлены с острова Беринга во Владивосток, откуда на поезде, направляясь в порт Балтийск, пересекли страну и затем, совершив путешествие по морю, на борту «Орджоникидзе» прибыли в Копенгаген.

На палубе крейсера в торжественной обстановке пушки были переданы датчанам. Принимая дар советских моряков, вице-адмирал Ведель сказал:

— Мы принимаем эти пушки с большой радостью. Я могу уверить вас в том, что, где бы ни находились эти пушки, они будут всегда напоминать нам о теплой дружбе, которая существует между советско-русским и датским народами.

Но, радуясь вместе со всеми датчанами, жители Хорсенса все же были встревожены тем, что адмирал сказал: «где бы ни находились пушки».

К тому же и газеты Орхуса, из которого мы сегодня утром выехали на юг, сообщили: две красивые бронзовые пушки, начищенные и блестящие так, что даже незаметно, что они пролежали два столетия в песке на суровом острове в Восточной Сибири, будут установлены в Копенгагене, в музеях Фредериксборга или Тойхусет.

А человека, который мог напомнить о том, что он для Хорсенса начал свои хлопоты, восьмидесятилетнего Эрлинга Стенсгорда, как раз в эти дни не было дома: он отправился в пешее путешествие в Вену и в этот торжественный момент находился в пути.

Но вскоре тревоги улеглись — пушки со дня на день должны были прибыть из Копенгагена в Хорсенс.

— Как хорошо, что с керамическим памятником ничего не вышло (он испортился при обжиге), и теперь вот здесь, в парке Беринга, — сказал мне репортер местной газеты, показывая место, — будет установлена не глиняная стена, а бронзовый подлинный памятник — пушки Беринга.

И уже потом, когда мы прощались, он добавил:

— Русские дарят нам пушки Беринга — и это история нашей дружбы, символ мира и подвигов во имя науки. Американцы же хотят всучить нам как дар ракетные установки среднего и дальнего радиуса действия… У вас изучают греческую литературу? — вдруг прервал он свой рассказ вопросом. — Тогда вам не надо расшифровывать, что значат слова, которые сейчас можно сказать об американских генералах: «Бойся данайцев и дары приносящих».

На открытии памятника в парке Беринга среди других выступал знаменитый ученый физик Нильс Бор.

Я не слышал его потому, что в тот день был в пути, далеко от Хорсенса.

И, уезжая, вспоминал имена людей, чья жизнь, как жизнь Витуса — Ивана Ивановича Беринга, была творческим воплощением дружбы наших стран…

Анна Васильевна Ганзен. Я помню ее совсем седой, маленькой и очень подвижной старушкой с приветливой, так располагающей к себе улыбкой, которую, казалось, ничто не могло стереть с ее милого лица. Словно добрая фея, каждому стремилась помочь в его затруднениях!

Она и в самом деле была доброй феей, подарившей детям и взрослым, нескольким поколениям русских читателей сказки Андерсена. Все четыре больших тома его сочинений она вместе с мужем перевела на русский язык.

Когда она была совсем еще молоденькой девушкой, на ее жизненном пути, как викинг Гаральд перед княжной Ярославной, возник немолодой уже белокурый скандинав Эммануэль Ганзен.

Как рассказывают наши летописи, в юности своей Гаральд выехал из Норвегии и, служа князю Ярославу, влюбился в прекрасную дочь его — Елизавету.

Желая стать достойным ее руки, он «искал великого имени в свете» — в Африке; в Сицилии побеждал он неверных, ездил в Иерусалим поклоняться святым местам. Греческая императрица Зоя, воспылавшая к нему любовью, не хотела отпустить из Царьграда Гаральда, но он тайно ушел к Ярославу.

С богатством и славою вернулся он к Елизавете, она одна жила в его сердце.

Гаральд был не только военачальником — конунгом, — но и скальдом. В походах своих он сложил шестнадцать песен и в каждой вспоминал о любимой им дочери Ярославовой. Первый на русский язык переложил их прозою Карамзин.

«Легкие суда наши окружили Сицилию. О, время славы блестящей! Темный корабль мой, людьми обремененный, быстро рассекал волны. Думая только о войне и битвах, я не искал иного счастия; но Русская красавица меня презирает!

…Разве не слыхала она, какую храбрость оказал я в земле южной, в какой жестокой битве одержал победу и какие памятники славы моей там остались? Но красавица Русская меня презирает!»

Так пел Гаральд.

Минули века, и любовь его вдохновила Константина Батюшкова на «Песню Гаральда Смелого»:

Мы, други, летали по бурным морям,

От родины милой летали далеко!

На суше, на море мы бились жестоко;

И море и суша покорствуют нам!

А дева русская Гаральда презирает.

И еще прошло полвека, и другой русский поэт, Алексей Толстой, повторил песню о Гаральде и Ярославне.

«Звезда ты моя, Ярославна!» — рефрен этой песни, впервые взволновав меня в юности, запомнился на всю жизнь.

Правда, я теперь стал старше и знаю, что Елизавета не презирала Гаральда, что эта жалоба, как мы бы сейчас сказали, лишь литературный прием, традиционный в поэзии рыцарей, которые всегда сетовали на мнимую жестокость своих возлюбленных.

Ярославна вышла замуж за Гаральда, стала королевой норвежской и оставила Гаральду двух дочерей — Ингигерду и Марию.

Оставим пока, как говорится в сагах, рассказ о русской девушке Анне Васильевне и скажем о датчанине Эммануэле, ставшем в России Петром Готфридовичем.

Эммануэль Ганзен преподавал телеграфное дело и английский язык в Петербургском электротехническом институте.

«Под впечатлением сильных и волнующих картин русской жизни, с которыми познакомили датчан Толстой и Тургенев, — говорит датский историк литературы, — два наших талантливых литератора, Ганзен и Тур Ланге, поехали в Россию».

Там они сблизились со многими русскими литераторами, а Ганзен даже гостил неделю в Ясной Поляне у Льва Толстого.

Он перевел на датский много произведений Толстого. Ибсен прислал ему письмо с благодарностью за перевод «Власти тьмы» на датский язык.

В России Эммануэль Ганзен и Тур Ланге встретили русских девушек, которых полюбили. Одна из них стала женой Ланге, а другая, Анна Васильевна, — женой Ганзена.

И если датскому читателю доступны произведения Алексея Константиновича Толстого, стихи А. Майкова, А. Фета и многих других русских поэтов, то это заслуга Тура Ланге.

Он перевел еще и сто русских сказок и «Слово о полку Игореве».

Анна же Васильевна подняла на свои хрупкие плечи труд, казалось бы, непосильный. Она вдохновила своего мужа, разделяя его труды, на другой путь. Полюбив всей душой Данию, родину мужа, она посвятила жизнь тому, чтобы познакомить русский народ с датской, скандинавской литературой. Перевод четырех томов сочинений Ханса Андерсена был лишь началом.

Русские читатели и театр обязаны супругам Ганзен полным, непревзойденным до сих пор переводом пьес Хенрика Ибсена, потрясавших тогда сердца зрителей всего мира.

Сборники «Фиорды», в которых было заключено все лучшее, все заметное, что появилось за полвека в литературе Дании, Норвегии и Швеции, — это титанический памятник неумирающему подвигу. И уже одна, овдовев, Анна Васильевна переводила романы Мартина Андерсена-Нексе. В переписке с ней Нексе раскрывал замыслы своих будущих произведений.

Насколько хуже мы бы знали датский народ, насколько беднее было бы наше знание его души, зеркало которой — литература, если б не жизненный подвиг переводчицы Анны Васильевны Ганзен!

Переводчиком на радио в Москве стал и Эрик Карлсен, Гаральд, которого дева русская, или, точнее, украинская, колхозница Дуся Орлянская тоже не презрела.

Ее вместе с другими молоденькими украинскими девчатами фашистские захватчики угнали в Германию.

Грузили девушек в холодные товарные вагоны, почему-то называющиеся теплушками. У них с собой не было ни сундучка, ни узелка с вещами — только то, что на себе.

Матери, с плачем провожавшие их в гибельную дорогу, успели набросать на пол солому, на которой и спали без одеял девушки в вагонах с забитыми дверьми. Их везли на запад, словно скот. Впрочем, здесь их и считали рабочим скотом.

Девушек привезли в Северную Германию, к берегам Балтики, в Росток.

В лагере, где жили девушки, их барак находился поблизости от барака, где были расквартированы молодые датские парни, проданные тогдашним правительством Дании на трудовые работы в Германию. Они считались вольнонаемными, режим у них был гораздо легче, чем у рабочих с востока. Им даже полагались отпуска домой.

Среди молодых датчан был и сын копенгагенского рабочего бумажной фабрики Эрик Карлсен с двумя своими закадычными друзьями. Они работали неподалеку от девушек пригнанных из России.

А вскоре им троим приглянулись, а затем и полюбились пленные девушки — Дуся Орлянская, Маланья Винярская и Мария Зименкова.

Сколько ни писали о любви, у каждого она особенная.

Юноши из Копенгагена и Нестведа и девушки с Украины объяснялись сначала на ломаном немецком языке, но все же поняли друг друга.

Во время очередного отпуска Эрик и его друг Петерсен в Копенгагене у священника на Амагере, участвовавшего в движении Сопротивления, достали документы для своих возлюбленных, метрики, свидетельствующие, что они рождены и крещены на острове Амагер, в Копенгагене.

Себе же юноши достали вторые паспорта и с тем вернулись в Росток. Там Эрик и его друзья поступили работать вагоновожатыми на городском трамвае, а жили по-прежнему в бараках, вблизи лагеря русских девушек, угнанных в рабство.

Но в один, как говорится, прекрасный день, а точнее — в ненастную ночь, трамвайное управление Ростока недосчиталось трех своих вагоновожатых, а немецкая охрана — трех девушек из лагерного барака.

Об этом побеге трех пар, о том, как Евдокия показывала пограничникам свои документы, по которым она числилась уже не «Дуськой», как это было написано в выданном ей официальном немецком свидетельстве, а Амалией, как они переходили границу и как несколько раз все висело на волоске, о том, как они наконец добрались до Копенгагена и, скрываясь там, жили у родителей Эрика, и о том, как встретили радостный день освобождения, я, вероятно, когда-нибудь напишу подробнее.

Только через десять лет Дуся — Амалия Карлсен, уборщица копенгагенского кинотеатра, с Эриком, работавшим вагоновожатым трамвая, с сыном Акселем-Володей и дочкой Соней вернулись в Советский Союз. Не Гаральд взял к себе Ярославну, а Ярославна — Гаральда.

Другая пара — Маланья с Петерсеном и пятью детишками — тоже вернулась в Советский Союз, на родину жены, а третья осталась в Дании, в Нестведе, где муж Зименковой работает на бумажной фабрике. Через год летом они приезжали во время отпуска в Советский Союз — проведать своих друзей по лагерю и побегу.

РАЗГОВОР С РУСАЛОЧКОЙ

Вернувшись из Ютландии в Копенгаген, я во что бы то ни стало хотел повстречаться с Русалочкой — не прославленной статуей, а той, которая послужила скульптору натурой для нее.

Еще в Орхусе Эльза Марианна Розен рассказывала мне о том, что когда несколько лет назад она должна была выступать в балете «Сильфида» (у нас он называется «Шопениана»), ей помогла восстановить роль в первозданном замысле создателя этого классического спектакля Бурнонвнля бывшая прима Королевского театра Эллен Прис.

Она в свое время танцевала Русалочку и так пленила в этой роли владельца пивоваренного завода «Карлсберг» Якобсена, что он заказал скульптору Эриксену статую, оригиналом которой должна была стать Эллен.

— Значит, я могу познакомиться с живой Русалочкой? С той, изображение которой стало чуть ли не символом Копенгагена?

К сожалению, Эльза Марианна не знала ни нынешнего адреса Эллен Прис, ни даже того, жива ли она еще.

А ведь ей уже за восемьдесят.

Эльза Марианна вспомнила лишь номер дома на одной из длинных улиц южной окраины Копенгагена, где когда-то жила дочь балерины. Но и фамилию дочери она тоже запамятовала.

В телефонном справочнике Эллен Прис не значилась. В адресном бюро тоже не могли сообщить мне ее координат,

И когда я уже почти отчаялся в своих поисках, на помощь мне радушно пришла чета Меллер.

Высокая, энергичная, красивая сибирячка, участница движения Сопротивления, Нина Борисовна в 1935 году в Иркутске вышла замуж за инженера-датчанина и уехала с ним в Копенгаген. Через несколько лет он умер, и в 1940 году она стала женой известного художника-карикатуриста Арвида Меллера.

Оккупировавшие в ту же весну Данию гитлеровцы никак не могли простить Арвиду его прогремевшую в свое время карикатуру: голова Гитлера высовывается из унитаза, а рука его тянется к висящей на цепочке ручке, чтобы спустить воду, а заодно с ней и самого себя…

К этому «криминалу» прибавился и другой — женитьба на русской.

На Нину Борисовну руководство движения Сопротивления возложило опасную обязанность. По ночам она ловила по радио советские передачи и записывала телеграммы ТАСС для периферийных газет…

Отлично помню и я ночные дежурства во фронтовой газете в лесах Карелии, когда принимались эти телеграммы вместе со сводками Совинформбюро. В те самые часы далеко от нас, на Западе, в датском тылу, в уютной копенгагенской квартирке, к радиоприемнику приникала и Нина Борисовна.

Записав известия, она тут же переводила их на датский. А утром связной из подполья забирал их для нелегальной типографии.

— Часто этим связным бывал Эрик, тот самый, с которым вы ездили по Ютландии, — говорит Нина, — мы называли его «бородатый мальчик». Бороду он отпустил для маскировки… — И вдруг, перебивая себя с присущей ей экспансивностью, Нина спрашивает: — А что делает Пшеницын? Так хочется повидать его!

— Какой Пшеницын?

Оказывается, это фамилия диктора, читавшего сводки ТАСС.

Каждый раз, когда Нина Борисовна получает список группы советских туристов — а она сотрудничает в прогрессивной туристской фирме «Народный турист», — она смотрит, нет ли среди них Пшеницына.

— А впрочем, и без этого я бы его по голосу узнала мгновенно.

Уже после войны редактор вечерней газеты, где работал Арвид, потребовал от него нарисовать антисоветскую карикатуру. Меллер наотрез отказался. И его уволили. Возраст позволил Арвиду перейти на пенсию…

Со страниц этой книги я еще раз приношу благодарность чете Меллер, без которой я вряд ли бы встретился с Русалочкой.

Исколесив в нелегких поисках добрую половину города, мы в конце концов очутились в Доме для престарелых, принадлежащем районному муниципалитету. Сюда, нам сказали, после больницы перебралась шестидесятилетняя дочь Эллен Прис. От нее мы и собрались узнать, где находится ее мать. И вдруг в подъезде молча Арвид показал мне на список обитателей.

Комната 22. Не дочь — а сама Эллен Прис…

Поднимаемся по отлогой лестнице на второй этаж.

И вот мы уже пожимаем руку самой Эллен Прис, которую почти отчаялись найти.

Невысокая, седая, но легкая, изящная, несмотря на свои восемьдесят шесть лет, женщина изящным движением приглашает нас сесть.

О да, она очень рада познакомиться с советским писателем. А в прошлом году ее просто затеребили репортеры. Вспомнили о ней, когда хулиганы сорвали голову у Русалочки.

Небольшая комнатка, похожая на номер гостиницы, обставленная не по-гостиничному. На стенах — фотографии родственников и самой балерины, мебель взята из дома, привычная… старомодная… Вазочки, вышитые салфетки…

На низком столике — большое керамическое блюдо с изображением танцующей женщины…

— Это блюдо подарили мне керамисты Борнхольма к восьмидесятилетию, — говорит Прис, поймав мой взгляд.

По ободку блюда — глазурованная надпись: «Эллен Прис — 80 лет»…

— А это нанизала мне к семидесятилетию жена директора «Тиволи», — показывает она на подушечку, где разноцветным бисером вышито изображение главного входа знаменитого, воспетого еще Хансом Андерсеном парка «Тиволи», где она не раз танцевала.

— Да, я позировала для Русалочки. Скульптор сделал много набросков и в движении, и когда я просто сидела. И на сцене, и у него в студии.

В 1913 году Карл Якобсен подарил городу скульптуру Эриксона. Ее установили на камнях у взморья, на Лангелинне — любимом месте гуляний копенгагенцев.

Распространенная на тысячах и тысячах открыток, воспроизведенная на брелоках, тарелках, в статуэтках, бронзовых и фарфоровых, на всевозможных сувенирах — она, стала как бы вторым гербом города, его опознавательным знаком…

Недавно немецкий литератор Лео Сиверс на страницах гамбургского журнала «Штерн» писал: «В Дании конституционная монархия. Второе лицо после короля — маленькая девушка русалка. Она живет в море, у берега, на уютной скале перед старым крепостным бастионом и вот уже пятьдесят лет с завидным спокойствием опровергает все нападки ценителей искусства».

К его словам остается добавить, что Русалочка не только «опровергает» словесные нападки ценителей искусства. Она устояла и против прямого насилия действием, когда бесшабашные злоумышленники обезглавили ее.

До сих пор полиция теряется в догадках, кто в прошлом году оторвал голову Русалочке и унес с собой. Высказывались всевозможные предположения. То ли это был сумасшедший, то ли человек, решивший подзаработать у богатых американских коллекционеров, собирающих европейские раритеты. Кое-кто увидел в этом протест молодых художников, которые возмущаются тем, что статуя, потрафляющая, по их мнению, мещанскому вкусу, стала чуть ли не символом города.

Голову отлили заново по старой, сохранившейся форме и приварили к ластоногому телу так искусно, что я, как ни старался, не мог увидеть шва.

— Ни в одной стране нет умной полиции, — сказал Арвид Меллер, — но не сочти меня датским националистом, если я скажу, что наша полиция умнее американской. Та, конечно, обвинила бы коммунистов в покушении на Русалочку и раздула истерию…

Сам скульптор не ожидал, что это его творение будет иметь такой успех. К старости впавший в религиозное ханжество, он очень сокрушался, что из всех его произведений больше всего прославилось изображение обнаженной женщины, а не христианская святая из языческой мифологии, и весь гонорар, полученный от пивовара, замаливая «грехи», передал какому-то благотворительному миссионерскому обществу…

…Да, рассказывала Эллен Прис, она помогала Эльзе Марианне «войти в роль» Сильфиды такой, какой ее представлял Бурновнль…

Сама она изучала эту партию под руководством тетки… Та уже передвигалась только в кресле, но наставления давала правильные…

Тетка эта вместе с сестрой гастролировала в балаганах на святочной ярмарке па Марсовом поле в Петербурге… Увидавший ее на одном из представлений в Дании Бурновиль пригласил их в Королевский балет.

Это был большой скандал — не из балетной школы, а из балагана! К тому же они выступали в трико, что тоже считалось неприличным… Но времена меняются… Одна из сестер — тетка Эллен — стала примой Королевского балета. Первой Сильфидой…

От нее-то переняла роль затем Эллен… И вот несколько лет назад от Эллен — Марианна фон Розен…

— Я объяснила Эльзе Марианне, — рассказывает Эллен Прис, — что Сильфида умирает не так, как она думала, не как человек, не как простой смертный, а в воздухе, на лету… Сначала опадают крылышки… вот так, — и восьмидесятишестилетняя женщина взмахнула руками с такой грацией, с такой легкостью, что сразу стало видно, какой крылатой была она шестьдесят лет назад, — а потом уже сникает навек…

В Королевском театре у Эллен Прис есть постоянное кресло. Стоит лишь позвонить накануне спектакля.

Наибольшее впечатление за последние годы на нее произвела Галина Уланова. Она видела ее не в театре, а в фильме, в роли Джульетты, — по телевизору.

— Какая великолепная артистка Уланова!.. Передайте, пожалуйста, ей мое восхищение и привет от Сильфиды и Русалочки…

Прощаясь с Эллен Прис, я спросил, знает ли она, что Русалочка вычеканена на монетках, удешевляющих проезд на трамвае.

Нет, она не знала об этом. Ведь не так часто приходится ей выезжать из дома.

Арвид и я одновременно вытащили по монетке с Русалочкой, протянули их оригиналу.

Если смотреть на Русалочку с набережной, она вырисовывается на фоне стапелей верфи знаменитого судостроительного завода «Бурмейстер и Вайн», построенной на другом берегу пролива, на острове Амагер.

Треть всех кораблей мира оснащена двигателями этой фирмы, утверждает статистика, присоединяя к трем китам, на которых держится экономика Дании и о которых уже шла речь, четвертого кита — машиностроение.

Со стапелей «Бурмейстер и Вайн» на острове Амагер сошел не один корабль, ныне бороздящий моря под красным флагом Страны Советов.

Сейчас стапели верфи заняты корпусом судна-рефрижератора, очередного, одного из тех девятнадцати судов — океанских холодильников, которые Дания по торговому соглашению должна построить для нас за шесть лет… Он уже окрашен. Красный сурик — подводной части. Белый корпус выше ватерлинии. И такие же белые многопалубные надстройки. Теплоход уже окрашен, но еще не окрещен…

Здесь для нас родился и «Витус Беринг» и «Сказочник Андерсен». Как окрестят этого?

Темнеет… Я бросаю прощальный взгляд на Русалочку и, уже уходя от нее, вижу, как на другом берегу Зунда, в Швеции, в Мальме, затеплились и, переливаясь, замерцали огоньки. С какой тоской глядели на них, на освещенный шведский берег копенгагенцы в годы войны, когда датский берег, оккупированный гитлеровцами, был погружен в кромешную тьму затемнения! Тогда, наверное, еще темнее казалась туша острова Сальтхольм, застрявшего в проливе между Копенгагеном и Мальме. Словно в дни творения здесь проплывал первозданный гигантский кит и, не зная, к какому берегу подойти, в раздумье остановился посредине пролива да так и окаменел, застыл навеки. Впрочем, скандинавские сказания иначе повествуют о том, как был создан пролив Зунд, эти ворота, соединившие Балтику с Атлантикой, с миром.

ЗУНД, ГЕФИОН, КАСТРУП

Гефион — женщина из рода богов Асов, так усладила своей песней душу короля Швеции Гюльфе, что он подарил ей земли столько, сколько можно вспахать за одни сутки на четырех быках.

Дар, что называется, королевский!

Но и дочь богов Гефион приняла его тоже «по-божески».

Она обратила в быков своих сыновей, отцом которых был великан.

Впряженные в плуг, за которым шла их мать, за сутки быки эти пропахали такую длинную и глубокую борозду, что напрочь отрезали от Швеции огромный кусок земли — остров Зеландия. А там, где случайно упряжка Гефион допустила огрех, возник островок Сальтхольм посреди пролива.

Так повествует древняя Эдда. На то она и древняя. Но вряд ли какая-нибудь современная машина может по мощности сравниться с сыновьями Гефион и за сутки прокопать борозду, которая стала бы проливом Зундом, отделившим Данию от Швеции.

На восточном берегу острова, созданного Гефион, и раскинулась славная купеческая гавань Копенгаген, столица предприимчивых датчан.

Простившись с Русалочкой, я прохожу через приморский парк, раскинувшийся на берегу Зунда, и останавливаюсь перед высоко вознесшим струи фонтаном. Огромные быки, сверкая бронзой напряженных мышц, влекут за собой тяжелый плуг; из-под его лемеха сильными струями вверх и в стороны рвется вода. Пенится, падает, снова вздымается. Упираются быки — нелегкий труд проложить такую борозду. В жаркий летний счастливый день я однажды отдыхал на скамейке у фонтана, осененный прохладой неподвижно стоявшей передо мной радуги, мельчайшие брызги которой, разделявшие сияние солнца на семицветие, находились в стремительном, непрерывном движении. Взметнувшись вверх, они сразу же низвергались, а радуга по-прежнему стояла на месте. Искрящиеся, сверкающие солнцем брызги, ударяясь о грудь Гефион, омывали ее, скатывались по бронзовому телу… Вечером же, многоцветно подсвечиваемая, она в самом деле влюбленным, назначившим свидание «у Гефион», кажется небожительницей…

Великолепен этот фонтан, поставленный благодарными копенгагенцами на пригорке, чтобы Гефион могла видеть оттуда созданный ею Зунд с быстро бегущими по его широкой глади кораблями всех флагов мира, а по вечерам — мерцающие огоньки Мальме на шведском берегу.

Зунд, которым некогда Гефион отделила Данию от Швеции, ныне крепче, чем когда бы то ни было, связывает их.

Десятки гигантских белых дизель-электроходов-паромов, снующих между Мальме и Копенгагеном, между Хельсингером (Эльсинором) и Хельсенборгом, словно челноки ткацких станков, сплетают расцвеченную замечательными узорами плотную ткань человеческих связей.

А остров Сальтхольм посреди пролива?

Скоро и он свяжет тугим узлом и страны Скандинавии, и три стихии — землю, воду и воздух. Здесь замышлено построить просторный международный аэродром. Одно стальное крыло его, мост на запад, соединит взлетные площадки с Копенгагеном, второе, мост на юго-восток, — со Швецией, с Мальме…

Но пока этот аэродром покоится в кальках у инженеров-проектировщиков, а к строительству мостов еще не приступили, нам, чтобы вернуться домой, в Москву, надо отправляться на остров Аматер, где окрестных жителей ревом реактивных самолетов раздражает знаменитый аэродром Каструп. Жалобы населения на этот почти непрерывный гул и рев — ведь через Каструп ежегодно проходит свыше двух миллионов пассажиров — стали одной из причин того, почему решено было строить новый аэродром на Сальтхольме.

По дороге на Каструп каждый раз, прилетая или улетая из Дании, я снимаю шапку у памятника, воздвигнутого на острове Амагер погибшим борцам движения Сопротивления.

Стихи, высеченные на этом памятнике, написал замечательный датский поэт Отто Гельстед:

Путник, стоящий у этой плиты!

Помнишь ли ты

Безымянных героев,

Павших в бою

За свободу твою?

Дань благодарности им воздав,

Не забывай о них!

Только борцом за свободу став,

Ты будешь достоин их.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги