Мои друзья скандинавы

Швеция — это скалы, густые мачтовые леса, бурные ледяные родники, багрово окрашенные деревянные дома со снежными рамами окон.

Пейзаж однообразен и почти дик, но это обман. Здесь пилят лес, варят сталь, мочат кожи, сушат торф, разбирают скалы и валуны, собирают телефонные аппараты и спичечные коробки. Индустрия не портит пейзажа Швеции, а природа не мешает индустрии. Первоклассные заводы уместились в живописных усадьбах, окруженных старыми парками; охотник, преследуя дичь, с разбега въезжает на электростанцию, — так на страницах «Правды» делился впечатлениями о своей поездке в Швецию писатель Михаил Кольцов…

Миновав двадцать четыре тысячи островов и островков Стокгольмского архипелага, наш теплоход ранним весенним утром бросил чалки в столичном порту. И пока полицейские проверяли наши паспорта, к борту подплывали белые стокгольмские лебеди и, выгибая длинные шеи, осторожно вылавливали из прозрачной воды хлебные корки с такой гордой грацией, словно оказывали честь и великое одолжение кормившим их пассажирам. И сквозь дымку видно было, как за мостами, уже не над морем, а над озером Меларен, высокая башня ратуши поднимает на своем шпиле «три короны», издали похожую на рога оленя…

Я приехал сюда лет через тридцать после Михаила Кольцова и могу подтвердить, что с тех пор шведский пейзаж не изменился. Разве что удвоилось число высоких стальных мачт — этих гигантских ног, которыми вышагивают через всю страну высоковольтные передачи от гидроэлектростанций к промышленным центрам Швеции.

Здесь на электротяге все железные дороги — от плодородных равнин юга до болот заполярной тундры. Но что это?

Громкий, протяжный вой разносится по заполярной тундре! Какой огромной должна быть глотка этого волка! Как неутолим его голод!

Когда здесь проложили железную дорогу, десятки и десятки северных оленей постигла гибель под колесами поездов. Ведь олени любят с возвышенных мест оглядывать тундру. Гудки локомотивов не разгоняли, а, наоборот, привлекали на насыпь дороги оленей, которым любопытно было, кто это так по-необычному кричит. И тогда-то на электровозы, мчащие поезда по Лапландии, поставили сирену, воющую по-волчьи. Помню, как поразил меня, как по-человечески обрадовал этот оберегающий оленьи жизни «гуманный» волчий вой электровозов в тундре!

Но вернемся из тундры обратно к Стокгольму.

Большие и малые острова, островки, островята-шхеры — одни голые и скользкие, как спина тюленя, другие ощетинившиеся, словно ежи, колкой хвоей вечнозеленых сосен и ельника — то расступаются широко, то в живописной тесноте толпятся на морских подходах к Стокгольму, в глубоко врезавшемся фьорде Сальтшен.

А в самом удаленном от открытого моря углу, на замыкающем фьорд острове Стадсхольмен и на подступивших к нему полуостровах, возник и вырос Стокгольм. Он продолжает расти и шириться.

Остров Стадсхольмен встал, как каменная граница, как широкое гранитное средостение, между фьордом Балтики и озером Меларен, ластящимся к его западной набережной.

Восточный берег острова — граница Балтийского моря, западный — озера, тоже усеянного островками.

Двумя узкими стремительными протоками, отделяющими Стадсхольмен с юга и с севера от материка, прорывается к морю озеро Меларен. А на высоком холме старого города над северным протоком величаво и спокойно распростер свои крылья огромный, как говорят — не по масштабам страны, Королевский дворец. И еще говорят, что в этом городе, выросшем на гранитных скалах, построить дом — все равно что крепость взять.

У весны в Стокгольме свои приметы, это не только белые ночи, не только солнечные зайчики, отброшенные зеркалами фьорда на стены острокрыших домов на гранитных набережных, не груды махровых гвоздик и тюльпанов, перекочевавших из зеркальных витрин на открытые площади рынков. Цветов немало было и в декабре. Первая несомненная примета весны — это разлет птиц. Да, именно разлет или, если хотите, расплыв, а не прилет птиц…

Зимой, когда ледовая гладь озера Меларен рай для любителей подлёдного лова, у берегов фьорда среди ледового припая дымятся редкие полыньи и, поблескивая, темнеет узкая полоса живой воды, дорога, проложенная судами, все пернатое, водоплавающее дикое население столицы — утки, гагары, чирки, лебеди, — сплывается в северный проток, не замерзающий от быстроты течения.

На небольшом пространстве между двумя мостами, соединяющими старый город с северной частью Стокгольма, от левого крыла Королевского дворца на одном берегу до здания оперного театра — на другом, скопляется водоплавающей птицы видимо-невидимо. И тут же в воздухе носятся, на лету подхватывая подачку, белокрылые чайки и чернокрылые. Зазимовавшие здесь дикие гуси подгребают к гранитным ступеням набережной. А на парапете специальный ларек бойко торгует птичьим кормом, которым любопытные, взволнованные при виде этого многоголосого зрелища детишки, и взрослые, любители птичьего царства, и просто зеваки угощают пернатых.

Около киоска, чтобы каждый мог получше разобраться в кишащем у набережной птичьем поголовье, — большой плакат, где изображены в красках представители всего этого пестрого разнообразия тысячеголовой республики пернатых, морских и озерных, квартирующих на обширном акватории Стокгольма и его окрестностей и скопляющихся зимой на тесной площади в центре города.

Можно часами рассматривать плакат, с которого на живую птицу свысока смотрят изображения крякв, чирков, трескунков и чнрков-свистунков, шилохвосток и широконосок, пеганок и брачных уток, краснолобых и чернолобых гагар, гусей гуменников и длинноклювых серых гусей, дикой морской и озерной птицы.

Но когда на пространстве между королевским дворцом и королевской оперой птиц становится все меньше и меньше, когда под конец остается здесь всего три-четыре лебедя-старожила да несколько пар диких уток, — значит, вскрылись ближние озера, значит, морские волны размыли и унесли ледовый припай припортовых берегов, значит, наступила весна.

Другая несомненная примета весны — наваленные у подъездов и подворотен штабели толщенных телефонных справочников за прошлый год. Значит, апрель! Значит, привезены новые, а эти выставлены на улицы и дожидаются, когда их уберут. Но почему их так много?

Еще полвека назад, в начале первой мировой войны, Ленин писал товарищам, налаживавшим через Швецию связь Центрального Комитета с питерским пролетариатом: «Если вас будут теснить (полиция) в Стокгольме, вам надо спрятаться под Стокгольмом в деревушке (это легко, здесь у них везде телефон)».

С тех пор телефонов здесь стало несравненно больше. В Стокгольме на тысячу жителей — шестьсот шестьдесят пять телефонов. Каждому аппарату положен толщенный трехтомный справочник. И вот сейчас два миллиона таких толщенных телефонных библий дожидаются у подъездов, пока их не отвезут на перемол.

Груды телефонных каталогов у каждого подъезда еще одно косвенное свидетельство того, что Стокгольм — центр телефонной империи «Л. М. Эриксон»…

Той ранней весной, когда в Швеции гостил Юрий Гагарин, ему показывали новый, модернизированный завод Эриксона как одну из главных достопримечательностей королевства.

В заводском музее он осматривал все модели фирмы, от первого допотопного телефона, выпущенного в 1878 году, до последней «кобры» — удобнейшего аппарата, прозванного так по сходству с головой змеи, приподнятой для броска вперед.

И теперь в очередном рекламном проспекте фирмы рядом со снимками президента Америки и шах-ин-шаха иранского, президента Кекконена и императора Эфиопии, Джавахарлала Неру и Элеоноры Рузвельт, Стирлинга Мосса — чемпиона Британии на скачках, — говорящих по «эрикофону» или осматривающих завод, появится и фотография советского космонавта, держащего у своего уха «кобру».

В просторных, светлых цехах нового четырнадцатиэтажного завода нас удивило обилие людей совсем не шведского обличии — смуглых, черноволосых, невысоких, легко разбирающихся в сложном переплетении тонких разноцветных проводов, которые они укладывали в коммутаторы и радиоприемники. То были не только итальянцы, спасающиеся здесь от безработицы, но и бразильцы, эквадорцы, индейцы и индийцы, перуанцы, турки, южноафриканцы…

Впрочем, это объяснялось легко. История акционерного общества «ЛМЕ» — это одновременно история более чем шестидесяти фирм дочерних, связанных с ним не только двадцатью восемью фабриками в Швеции, но и других в двадцати девяти странах: в Южной Африке и Уругвае, Венесуэле и Португалии, Турции и Бразилии, Индии и даже в Соединенных Штатах и Западной Германии. И у нас в Питере в свое время был телефонный завод Эриксона, славный революционным духом своих рабочих.

На завтраке, который устроила дирекция в честь посещения завода первым космонавтом, я напомнил главному инженеру о том, что в Кремле в кабинете Ленина на столе и по сей день сохраняется телефон с маркой «Эриксон».

— Этим телефоном пользовался Ленин в те годы.

— Но мы-то от этого не получили никакой корысти! — отозвался главный инженер.

— А моральное удовлетворение разве не в счет? — улыбаясь, спросил его советский дипломат.

— Ну, тогда вы правы, — любезно согласился инженер… Но соглашался он, конечно, лишь из любезности. Потому, что в самом деле акционерная компания «Л. М. Эриксон» не могла получить никакой корысти от того, что принадлежавший ей до революции в Питере завод, после национализации расширенный и реконструированный до неузнаваемости, преобразился в «Красную зарю».

Впрочем, давно уже хозяин фирмы не мастер-изобретатель Ларс Магнус Эриксон, основавший это предприятие в Стокгольме восемьдесят лет назад, и не его дети, а финансовые воротилы страны Валенберги. Имя же Эриксона красуется на вывеске и потому, что нынешние финансовые магнаты не любят афишировать своего богатства, и потому, что оно связано с приятной шведскому сердцу романтикой изобретательства.

КУНГЕЛЬВ И АТОМНАЯ БОМБА

Романтика изобретательства во втором городе Швеции, Гётеборге, сочетается с романтикой морской. Это город моряков и рыбаков. Но сейчас он известен и своим заводом шарикоподшипников «SKF», которые были изобретены гётеборгским мастером и на которых, по заверению рекламы, земной шар вращается вокруг своей оси. На здешних знаменитых верфях, которые строят сейчас корабли и для Советского Союза, в свое время был спущен первый железный пароход. Гётеборгский автомобильный завод «Волво» производит превосходные легковые автомобили, отлично зарекомендовавшие себя и за рубежами страны…

На перекрестке у Малой площади — на высоком гранитном пьедестале памятник человеку в длинном сюртуке, в чулках, с бронзовыми бантами на башмаках. Вокруг памятника — клумбы, на которых лиловеют такие знакомые цветы… Да неужели ж это картофель? Но это и в самом деле картошка!

Статуя изображает гётеборжца Ионаса Альстрема, который завез в Швецию картофель и первым стал его здесь выращивать. Этот человек бесспорно заслужил благодарность шведов, которые ныне не могут представить ни себя, ни родину свою без картофеля…

Чтобы пройти к Музею мореходства от того дома, где я жил в Гётеборге, надо было миновать небольшой двухэтажный старинный дом — оберегаемый памятник архитектуры начала XVIII века. Это дом знаменитого морского разбойника Ларса Гатенхьельма, последнего шведского корсара.

В рыбной гавани еще теснились к стенкам причалов белые борта рыбацких мотоботов, но знаменитый рыбный аукцион уже кончился. С площади медленно уходили груженные ящиками с сегодняшним уловом последние грузовики. Моечные машины смывали следы торга и острый запах свежей рыбы. Под островерхой шатровой крышей рыбного рынка («храма рыбы», как его называют здесь) было полно людей.

У живорыбных садков, у прилавков, игравших трепещущим серебром трески, окуней, палтуса и макрели и бронзовой свежекопченой салаки, сельди, ряпушки, угрей, у наваленных горками устриц, розоватых креветок, темно-коричневых крабов и черных больших омаров, лежавших поодаль от разной морской мелочи, хозяйки деловито выбирали подходящий товар. А на углу, за рынком, в рыбацкой таверне, в ярко-желтых непромокаемых робах рыбаки подкреплялись черным кофе и пенили в кружках прославленное гётеборгское пиво…

Перед Музеем мореходства, у подножия пятидесятиметровой башни, увенчанной статуей жены моряка, меня уже ждали друзья, с которыми я собирался поехать в маленький древний городок Кунгельв.

Когда думаешь о скульптурном облике «западных морских ворот» Швеции, или «маленького Лондона», как часто называют Гётеборг, то память подсказывает не многочисленных королей на постаментах и даже не статую основателя города Густава Адольфа с указующим перстом, мол, «здесь будет город заложен», — а эту высокую колонну, во многом схожую с той, что высится на Трафальгарской площади в Лондоне. Но на вершине ее не знаменитый адмирал Нельсон, прославленный победами на море, а безымянная, неизвестная женщина. Стоит она перед Музеем мореходства на высокой колонне у набережной реки Гёта. Голова ее непокрыта. Западный ветер развевает волосы, срывает повязанную у шеи косынку, относит в сторону тяжелый подол юбки. Но женщина, не уступая ветру, изо дня в день пытливо всматривается в даль, в сторону близкого моря, ожидая, не покажется ли мачта знакомого корабля. На руках несмышленыш-младенец, еще не ведающий о долготерпении, о тревогах и горестях своей матери — жены моряка, во славу которой воздвигнута эта колонна.

От многолюдного промышленного Гётеборга до тихого провинциального городка Кунгельв рукой подать. Но Кунгельв намного старше своего знаменитого шумного соседа. Недавно он праздновал тысячелетие и не всегда был таким тихим и скромным, как сейчас.

Выросший в дельте реки Гёта, в древние времена Кунгельв был людным торговым городом.

Сложенная из дикого камня крепость с высокой круглой башней оберегала вход и выход к морю из самой судоходной реки в стране.

Но не этой старинной крепостью, не курортом — а он тоже не из последних — знаменит Кунгельв. Здесь в 1101 году встретились три короля — норвежский, датский и шведский — и поклялись в том, что между их странами отныне воцарится вечный мир!

Клятва эта увековечена в Королевской саге знаменитого исландского средневекового ученого Снорри Стурлуссона. Клятва о вечном мире! Но, увы, дать такую клятву легче, чем сдержать.

Прошло всего лишь тридцать четыре года, после того как была дана клятва, и славный торговый город Кунгельв был разорен и дочиста сожжен викингами, пришедшими с юга, из Дании.

От замка остались руины, но и они сейчас кажутся неприступной твердыней…

После второй мировой войны, через восемьсот пятьдесят лет, жители Кунгельва снова вспомнили о клятве трех королей и воздвигли на месте их встречи памятник.

Видно, даже неосуществленные благие намерения, которыми, как гласит пословица, вымощена дорога в ад, заслуживают увековечения в бронзе и камне.

Рейсовый автобус Гётеборг — Кунгельв за полчаса доставил меня из Гётеборга в Кунгельв на площадь, прямо к памятнику трем королям.

Спешившиеся, коренастые, без военных доспехов, стоят они на шершавом, неровно отесанном гранитном кубе. За спиной королей вздыбился конь. Каждый из королей ниже обычного роста, и поэтому они кажутся переодетыми во взрослых детьми, играющими в викингов.

Но я приехал сюда не для того, чтобы поглядеть на этот монумент, а на встречу с курсантами Скандинавской общеобразовательной высшей народной школы для взрослых, в которой шестьдесят молодых шведов, датчан, исландцев, норвежцев и финнов проходят шестимесячную учебу, слушают лекции, представляющие для них всех общий интерес.

Вероятно, если бы в свое время короли не встретились в Кунгельве, и я бы сюда сейчас не приехал. Ведь школу эту, которая, по замыслу ее создателей, должна способствовать сближению всех скандинавов, учредили в Кунгельве именно потому, что здесь восемьсот шестьдесят лет назад была дана клятва о вечном мире и дружбе.

Я с охотой принял приглашение школы еще и потому, что мне хотелось увидать городок, который волей случая сыграл такую большую роль в жизни человечества. Именно тут, в Кунгельве, известный физик Лиза Мейтнер постигла механику расщепления атома!

Древняя часть Кунгельва протянулась вдоль северного рукава Гёте-эльв, — новые кварталы его отделены от старых высокой скалистой горой, поросшей густым сосняком.

Скандинавская Высшая народная школа, и общежития курсантов, и дом, где живут преподаватели, расположены в старой приречной части городка. В гостиной на втором этаже, где преподавательница школы Карин Седерблад и ее муж, тоже преподаватель этой школы, датчанин Хансен угощали меня кофе, на низком столике перед окном я увидел несколько глиняных скульптурных групп, которые изображали трех королей.

— Это модели проектов памятника, — сказал Хансен. — Поставили его по инициативе нашей школы. Я был членом муниципальной комиссии, утверждавшей проект.

— Почему же выбрали этот… ну, как бы сказать… — замялся я, — несколько игрушечный вариант?

— Я был против. По-моему, лучше, чтобы каждый король стоял поодаль от другого, без пьедестала, чтобы люди ощущали их рядом с собой, могли проходить между ними. Вот как на этом варианте, — он показал на модель на столике у окна. — Но большинством муниципалитет утвердил проект памятника, к которому вас подвез автобус.

— А где здесь жила Лиза Мейтнер? — спросил я Карин.

— Вы знаете, что она жила в Кунгельве? — испытующе спросила Карин.

— Я читал об этом в книге Юнга «Ярче тысячи солнц».

— Ах, так… — протянула собеседница. — Не спорю, книжка блестящая, но здесь возмущены тем, что Юнг объявил Кунгельв «маленьким городишкой», назвал его «Кунглев» да еще написал, что Лиза жила в пансионе. А на самом деле ни в каком не пансионе, а в этом самом доме номер девятнадцать по Остергатта, в этой самой комнате, где мы сейчас пьем кофе, у своей давней подруги, с которой она училась в Лундском университете.

Подруга эта преподавала в Лунде. В Лунде же она, как рассказали мне здесь, вышла замуж за бывшего францисканского монаха.

Отказавшись от монашества, он увлекся идеей высших народных школ, приехал в Кунгельв, чтобы создать здесь такую школу, и построил дом, на верхнем этаже которого живут сейчас Седерблады, а внизу, в четырех комнатах, девушки-курсантки.

Может быть, монашеское прошлое бывшего хозяина этого дома сказалось в некоторой мрачности отделки комнат нижнего этажа.

После прихода к власти Гитлера еврейка Лиза Мейтнер вынуждена была бежать из Германии.

Она поселилась в Стокгольме, который гордится тем, что в нем нашли приют многие замечательные ученые, гонимые у себя на родине: от великого французского философа Декарта до замечательного русского математика Софьи Ковалевской.

Первое рождество на чужбине Лиза Мейтнер проводила в Кунгельве, в гостях у своей радушной подруги.

В это же время в Копенгагене, в институте Нильса Бора, нашли прибежище многие ученые-атомщики, вынужденные бежать из Центральной Европы. Среди этих изгнанников был и венгерский ученый Теллер. В Копенгагене он женился на давно любимой им девушке, но тщательно скрывал свою женитьбу, так как стипендия, на которую он жил, предназначалась для холостяков.

В институте у Бора работал и очутившийся в изгнании племянник Лизы Мейтнер, молодой физик О. Фриш.

От Кунгельва до Копенгагена очень близко, и когда Мейтнер оказалась в Кунгельве, племянник ее тоже приехал сюда на рождество к друзьям, которые поместили его в том же доме, где жила Лиза. Они собирались хорошенько отдохнуть во время этих каникул и вдоволь походить на лыжах. Лиза привезла их из Стокгольма, а племяннику впору пришлись лыжи бывшего францисканца.

Как раз в те дни Мейтнер получила письмо от немецкого ученого Гана, с которым работала до изгнания. Он писал ей о своих последних экспериментах, результаты которых казались ему необъяснимыми, невероятными.

Ган с волнением и нетерпением ждал, что скажет его бывшая соратница по поводу этих поразительных открытий, противоречивших всему прежнему опыту и теориям.

Фриш видел, что пришедшее из Германии письмо взволновало Лизу.

В точности экспериментов, проведенных Ганом, она не сомневалась. Но, в таком случае, многие представления, которые в физике считались неопровержимыми, неверны! Масса вопросов и предположений зароились в ее голове. Казалось, проясняется нечто громадное.

«Как хорошо, — думала она, — что в это время рядом оказался племянник, с которым можно посоветоваться, поразмышлять вслух».

В лаборатории у Нильса Бора Фриш считался одним из восходящих светил.

Но он, как назло, отказывался в эти дни, во время каникул, говорить о «высоких материях». Делу время, потехе час. И Фриш считал, что наступил именно тот час, который должен быть отдан потехе.

Он застегивал крепления на лыжах и уходил в заснеженные рощи. Лиза догоняла своего строптивого племянника, и, в то время как их лыжи бежали рядом, она безостановочно говорила о том, что ее так волновало.

В конце концов, как он потом рассказывал, бомбардировка слов пробила глухую стену деланного безразличия и возбудила цепную реакцию в его мозгу. По вечерам в гостиной у низенького столика перед диваном, где сейчас дымился в чашечках кофе, между племянником и теткой велись вдохновенные дебаты о значении опытов Гана и о том, что должно из них последовать.

Так постепенно они дошли до понимания того, что было названо «ядерным делением».

Написанная ими об этом статья через два месяца появилась в английском журнале «Природа». Это было в феврале 1939 года, за полгода до начала второй мировой войны.

Вернувшись из Кунгельва в Копенгаген, Фриш рассказал о работах Гана и о том, как в беседах с ним расшифровала их суть его тетка. Услышав это, Нильс Бор, хлопнув себя по лбу, воскликнул:

— Как мы могли не замечать этого так долго!

Об их открытии в Кунгельве Фриш написал своей матери, родной сестре Лизы: «Ощущение такое, как будто я, пробираясь сквозь джунгли, поймал за хвост слона и теперь не знаю, что с ним делать».

Но вскоре люди узнали, что делать с этим слоном.

Решающее открытие на пути к созданию атомной бомбы было сделано по игре случая в том городке, где почти тысячу лет назад три короля поклялись установить вечный мир и в подкрепление клятвы смешали в чаше свою кровь…

…По телефону мне сообщили, что курсанты уже собираются.

Я подошел к трехстворчатому окну. Что видела из своей комнаты Лиза Мейтнер? Перед домом — небольшой садик, низеньким забором отгороженный от узкой улицы. А если поднять глаза, взгляд упирается в высокую циклопическую стену, сложенную из неотесанных глыб серого гранита, — это крепость на крутом холме, на другом берегу рукава не видной отсюда реки. Многоэтажная башня с редкими сводчатыми амбразурами возвышается над крепостной неприступной стеной.

Мы вышли из дома. За ним круто поднимался скалистый склон горы. Черные буки тянули к нему обнаженные ветви. Золотистые сосны медленно карабкались вверх по склону.

На лыжах тут подняться нелегко.

Когда бывший францисканец умер, жена его, подруга Лизы Мейтнер, вернулась в Лунд. Недавно она умерла, а дом продали Скандинавской высшей народной школе, учебное здание которой в трех кварталах отсюда.

Хотя возраст учащихся здесь не ограничен и отдается предпочтение старшим абитуриентам, в зале господствовала молодежь — бородатые юноши, коротко остриженные девушки. Правда, был среди курсантов, как выяснилось во время беседы, даже пятидесятилетний крестьянин из Дании. Он не мог учиться, пока не вырастил детей. А когда они встали на ноги, предоставил им хозяйствовать на земле, а сам приехал сюда узнать, «что, как и почему».

Были тут люди из всех скандинавских стран, — люди разных профессий, возрастов, различных политических взглядов и вероисповеданий.

Такое совместное обучение — и на лекциях, и в общежитиях, и за обеденным столом, — по мнению здешних педагогов, приучает уважать чужие взгляды, убеждения, сближает нации.

В живой, активной аудитории, забросавшей меня перекрестными вопросами, было немало людей со значками, участников движения за атомное разоружение. Немало участников противоатомных маршей в разных городах Европы. Один из юношей, норвежец, сказал:

— Скандинавская молодежь очень любит романы Толстого и Достоевского, музыку Чайковского, русский балет. Мы восхищены тем, что русские запустили первый спутник и сфотографировали обратную сторону Луны. Но нам не очень нравится то, что русские так много пишут и говорят о политике. Что вы будете рассказывать дома о Швеции, о Кунгельве, о нашей школе? Вероятно, и в ваших рассказах тоже будет слишком много политики?

— Я расскажу о трех королях, которые здесь, в Кунгельве, поклялись вечно хранить мир, о памятнике, поставленном им кунгельвцами. Будет это, по-вашему, политика или нет?

— Да!

— Нет!

Мнения аудитории разделились.

— Я расскажу, что побывал в уютном городе Кунгельве, в том доме, где два ученых-физика, проводивших здесь рождественские каникулы, сделали важное открытие. Но это открытие было потом обращено против человечества, оно привело к созданию такого оружия, которое, попав в руки безумцев, может стереть с лица земли не только границы между странами, но и все живое. Будет ли в этом рассказе политика?

И опять-таки мнения курсантов разошлись.

— И, наконец, я расскажу, что сегодня в вашей школе с радостью увидел у некоторых слушателей — вот они, — я показал на девушку и юношу в первом ряду, — значки, свидетельствующие о том, что курсанты эти примкнули к движению за атомное разоружение, движению, к которому с каждым днем примыкает все больше и больше людей. Будет это разговором о политике или нет?

Тут уже почти все признали, что речь идет о политике. И только юноша, который задал мне вопрос, был несогласен.

— Какая же это политика, — говорил он, — когда это правда! Какая же это политика, когда вопрос касается жизни и благополучия народов! — твердил он.

Не знаю, насколько точно переводили мои ответы курсантам, но в конце концов мы расстались довольные друг другом.

БРОНЕНОСЕЦ И РОЗГИ

Через несколько дней, вернувшись в Стокгольм, я рассказал о встрече в кунгельвской Высшей народной школе работнику Шведского комитета защиты мира, сухощавому, жилистому, немолодому уже человеку Антону. Сам себя Антон в шутку называет «викингом мира».

— Три скандинавских короля? — повторил он. — Сейчас уже не только три короля, а народы всего земного шара ведут борьбу за мир. Под Стокгольмским воззванием поставили свои подписи почти полмиллиарда людей всех наций, всех цветов кожи! И это было только начало.

Мы переходили через мост, соединяющий южную часть Стокгольма с островом, где находится самая древняя постройка столицы.

Сразу же за величавым Королевским дворцом, на высоком холме, начинается сеть узеньких улочек и переулков Старого города, настолько узеньких, что нет места тротуарам. Люди идут по мостовой, и на верхних этажах можно обменяться из окна в окно рукопожатием с человеком, выглянувшим из дома на противоположной стороне улочки.

Был морозный, ветреный февраль. В тот день многие газеты отмечали пятидесятилетие «крестьянского похода». На фотографии, помещенной в консервативной газете, толпы людей сгрудились около дворца, к которому мы сейчас подходили.

— Что это за поход? — спросил я спутника.

— Крестьянский поход! — усмехнулся Антон. — Хотя я был тогда десятилетним мальчиком, жил в рабочем поселке, далеко от столицы, это событие не прошло мимо, отозвалось так, что я несколько дней не мог сидеть.

Я слыхал о торжественных обедах, которые давались по подписке участников, о памятниках знаменитым людям, сооруженным по всенародной подписке; знал я, например, что к восьмидесятилетию Сельмы Лагерлеф, написавшей книгу «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями», каждый шведский школьник дал по десять эре, и на собранные деньги была сделана художником-стеклодувом хрустальная ваза и подарена детьми любимой писательнице. Сейчас студенты Скандинавии собирают по подписке деньги, чтобы оплатить проезд и учение в шведских университетах негров из Южно-Африканской Республики и других стран, где они подвергаются преследованиям. Но постройка по подписке броненосца?! Об этом я услышал здесь впервые.

Перед первой мировой войной шведское правительство усилило гонку вооружений. На верфях был заложен броненосец нового типа. Король при этом не скрывал своих симпатий к Германии Вильгельма II…

Наперекор правительству в стране росли антивоенные настроения, особенно среди рабочих.

На очередных выборах в парламент победили партии, ратовавшие за снижение расходов на вооружение.

Пришедшее к власти новое либеральное правительство сразу же резко сократило военные расходы.

Постройка броненосца была приостановлена.

И вот тут-то началось контрнаступление правых — помещиков, фабрикантов оружия, военных. Они объявили сбор средств, чтобы завершить постройку броненосца.

Зная, что король не согласен с правительством, правые объявили «крестьянский поход» в Стокгольм, требуя срочных мер для «укрепления обороны».

В Стокгольм потянулись участники этого «крестьянского похода». Они пришли в Старый город, где находился Дом правительства, дом Шведской академии и Королевский дворец.

«Дворцовой площадью» здесь служит само море, к которому обращен фасад дворца. Зато с тыловой стороны огромные крылья образуют большущие внутренние дворы, где без давки может расположиться несколько десятков тысяч людей.

Распевая походные марши, выкрикивая требования, тридцать тысяч человек заполнили большой двор Королевского дворца, расположились на Замковой горе, в центре города.

Это была внушительная демонстрация. Большинство участников ее — зажиточные фермеры-землевладельцы.

Запылали костры — дни стояли морозные, февральские…

Ораторы и аквавита (водка) поднимали настроение.

— Видишь, как пишется история, — сказал Антон. — Про этот поход написано во всех наших учебниках, а вот про то, что в тот же день, шестого февраля, на улицы Стокгольма вышли рабочие с контрдемонстрацией, в учебниках не прочтешь. Хотя в антивоенной демонстрации участвовало вдвое больше людей — шестьдесят тысяч!..

Король громогласно объявил, что присоединяется к требованиям «крестьянского похода».

Правительство подало в отставку.

Пока шли бурные споры в парламенте, началась первая мировая война, смешавшая все карты.

…Из городка, где жила семья Антона, в «крестьянский поход» отправились всего двое: зажиточный фермер, на которого работало восемь батраков, да лавочник.

Все в городке возмущались ими. К их возвращению приготовили сюрприз.

На станцию к поезду вышла рабочая демонстрация. Впереди шествовали два человека, загримированных под «героев» дня, — один под лавочника, другой под кулака. Они вели под уздцы сивку, запряженную в сани, полные навозом, таким свежим, что от него еще подымался пар. За санями же шла колонна рабочих с плакатами, на которых написаны были антивоенные лозунги.

Со станции шествие продефилировало по всему поселку.

Проходя мимо дома, в первом этаже которого была лавка, а во втором — квартира купца, демонстранты склоняли, словно в знак траура, знамена и выкликали:

— Позор!

В помощь местной полиции из губернского города прибыли трое конных полицейских. Они въехали в толпу, стремясь разогнать ее. Но в колонне шел кузнец, который славился богатырской силой, — идеал всех местных мальчишек. Он так стал скручивать хвосты полицейским лошадям у самой репицы, что те под общий смех толпы валились на снег.

На холмах, подступающих к городку, рабочие после демонстрации провели митинг.

Антон тоже был там, хотя он мало что понял из речей рабочих-ораторов, но все, что происходило в тот день на улицах городка, показалось ему таким забавным, игра, в которую играли взрослые, такой интересной, что он решил повторить ее с друзьями.

Затея понравилась детям. Быстро написали несколько плакатов с теми же лозунгами, которые несли взрослые, но на покупку кумача для флага денег, увы, не нашлось.

«Постойте! — сообразил какой-то паренек. — У нас дома одна комната оклеена красными обоями».

— Тайком от родителей мальчик срезал полосу обоев со стены, и у нас оказалось красное полотнище, — с жаром рассказывает мне Антон, воодушевленный детскими воспоминаниями. — В школе собралось несколько сот ребят. Даже сын директора, — разве можно пропустить такую игру! Тронулись по тому же маршруту, что и взрослые. А когда поравнялись с лавкой, стали кричать: «Позор!» — и склонять знамена.

«Безобразие! Я разгоню всех ваших учителей!» — визжал купец, выскочив из лавки.

Под улюлюканье ребят он бросился к телефону, что называется, «по тревоге» поднял педагогов.

Митинг ребятам провести не удалось.

Они уже подходили к холмам, где обычно бывали сходки, когда увидели бегущих к ним учителей.

Предчувствуя неладное, дети разбежались.

Но делу все же был дан ход.

Правые газеты истерически вопили: «Рабочие союзы втягивают даже детей в политику!»

В школе легко дознались, кто зачинщик «крестьянского похода».

Да дети и сами этого не скрывали.

Педагогический совет постановил отдать мальчика в исправительное заведение. Но муниципалитет воспротивился. Большинство в нем ведь принадлежало к партиям, выступавшим против гонки вооружения.

Тогда решили накормить ребенка «березовой кашей».

В школе было семь классов. В каждом из них Антон должен был получить по пять розог!

В каждом классе Антона укладывали на скамью. Один учитель объявлял о его вине, другой держал, а третий порол.

— Хотя я и успел подготовиться — положил в штаны газету, но все же было очень больно!

— Так ты, сам того не ведая, включился в борьбу против милитаризма!

— Включился-то играючи, а наказание получил настоящее. Добрую неделю не мог сидеть…

— Ну что ж, ты по праву был избран секретарем Всешведского комитета. Вряд ли кто из ваших борцов за мир в десять лет подвергался за это репрессиям!..

Правда, это было первое наказание, но не последнее.

Когда Антону исполнилось семнадцать лет, его, тогда чернорабочего, за организацию молодежной стачки изгнали с цементного завода.

В годы кризиса, в 1931 году, каменщик Антон был посажен в тюрьму за драку со штрейкбрехером.

А еще через десять лет Антону снова пришлось войти под тюремные своды.

Шла вторая мировая война.

Шведское правительство пропускало через свою территорию на севере германские войска, сражавшиеся затем в Лапландии против норвежских патриотов и Красной Армии, и разрешило проезд по шведской земле немецким солдатам-отпускникам…

Чтобы помочь норвежским патриотам (это была его борьба за мир), Антон взялся следить за прохождением немецких эшелонов по шведской территории и сообщал о них норвежским партизанам.

Он был уличен в этом, арестован и приговорен шведским судом к трем годам тюрьмы. Впрочем, об этом я знал еще задолго до нашего разговора на мосту, когда Антон предался сладким воспоминаниям о детстве.

Тут же на мосту мы и расстались. Он сейчас спешил в Комитет. Готовилась Общескандинавская конференция защитников мира. Приезжали делегации из Дании, Норвегии, Исландии, Финляндии.

Я же остался у дворца, там, где полсотни лет назад толпились кулаки и лавочники, требуя увеличить ассигнования на военные нужды.

СТУДЕНЧЕСКИЕ ФУРАЖКИ

На другой день я был в гостях у Карла Сандблата, редактора журнала Союза учителей.

И опять на столе дымился душистый черный кофе. Здесь его пьют больше, чем где бы то ни было, — утром, днем, вечером. Даже выученная мною на гостеприимной шведской земле первая фраза: «Ней, так!» («Спасибо, нет») — не могла спасти меня от неизменного при каждой встрече кофе. А сколько встреч было каждый день!..

Рассказывают, что начало этому кофейному потоку положил эксперимент, проделанный в XVIII веке королем Густавом III.

Двум осужденным на смертную казнь братьям-близнецам он даровал жизнь при условии, что один близнец будет пить много кофе, а его браг в столь же больших количествах чай. Король желал выяснить, какой напиток полезнее.

Так братья-близнецы просидели в тюрьме много лет, и каждый год королевские врачи обследовали их. Кофепийца пережил чаевника, умершего в возрасте восьмидесяти трех лет… И, подкладывая на мою тарелку печенье и наполняя чашку за чашкой ароматным кофе, сын Сандблата пожелал жить мне больше близнеца-чаевника.

Карл Сандблат — он не только редактор, но также один из руководителей общества «Кампания против атомного оружия» — живо, со всеми подробностями рассказывал мне об антивоенном движении в Швеции, которое имеет долголетнюю историю и насчитывает много организаций самого разного толка.

— Скажите, а у вас до сих пор существуют в школах телесные наказания? — спросил я, вспомнив вчерашний рассказ Антона.

— Нет! Они отменены в двадцатых годах. Передовые учителя сейчас считают не только телесные, но какие бы то ни было наказания вообще непедагогичными.

Карл Сандблат подарил мне несколько номеров журнала Центральной организации гимназистов Швеции, сокращенно «Секо».

Во всю обложку последнего номера изображена студенческая фуражка, перечеркнутая жирным-прежирным крестом.

К чему бы это?

Я знал, что каждой весной выпускники гимназии, сдав то, что у нас называется экзаменами на аттестат зрелости, а у скандинавов — студенческими экзаменами (они дают право без дополнительных испытаний поступать в вузы), тысячи девушек и юношей Дании, Норвегии, Швеции с торжеством надевают долгожданную, заранее купленную студенческую фуражку с белым верхом и красным (в Дании), синим (в Норвегии) или черным (в Швеции) околышем.

И, хотя лишь немногие из сдавших студенческие экзамены осенью пойдут в университеты и институты, все они будут целое лето носить студенческую фуражку — символ перехода во взрослое состояние.

С осени эти фуражки носят уже только те, кто действительно стал студентом, а остальные нередко хранят их всю жизнь как воспоминание о славных днях юности.

Студенческая фуражка, словно пограничная линия, делит нацию на две неравные части: привилегированное меньшинство и те, для кого гимназия и высшее образование были недоступны.

И вот теперь шведские гимназисты требовали в своем журнале упразднить студенческую фуражку. Они вообще, мол, против форменной одежды в гражданской жизни, тем более против студенческой фуражки, которая символизирует кастовость.

В других статьях старшеклассники настаивали на том, чтобы убрать латынь, отменить преподавание закона божьего. «Электроны важнее, чем Венский конгресс», — также писали они, и поэтому надо за счет уроков истории увеличить часы на естествознание.

Председатель столичной организации гимназистов заявлял, что «кафедра в классе должна исчезнуть. Она производит недемократическое впечатление и возводит учителя в положение бога. Школьная молодежь должна уяснить, что учитель не какой-нибудь безупречный робот, а человек, как и другие, со своими ошибками и недостатками».

Впрочем, на следующей странице сообщалось, что Союз гимназистов, вопреки мнению некоторых учеников, считает, что учитель вправе оставлять в классе после занятий проштрафившегося школьника.

— Прочитав этот журнальчик, — улыбаясь, сказал Сандблат, — вы поймете, как справедливы жалобы учителей, что трудно им поддерживать в школе дисциплину! — И, сразу посерьезнев, добавил: — Вероятно, не случайно, среди самоубийц у нас большой процент учителей. А между прочим, молодежь в целом превосходная… Наша кампания против атомного оружия и стала такой массовой организацией потому, что во многих гимназиях и школах созданы примыкающие к нашей организации юношеские группы. Молодежь с нами!..

Карл Сандблад был в числе вожаков и ораторов прошлогоднего противоатомного марша, завершившегося большим митингом в Васа-парке, в центре Стокгольма.

Из местечка Содертеле вышло пятьсот человек. По дороге ночевали в школе Худдинге, а утром по шоссе уже двигалась колонна в две тысячи человек. В Стокгольме же примкнула еще тысяча!

Сандблад показывает мне диапозитивы, снятые во время марша.

— Как видишь, преобладает молодежь.

Участники похода несут транспарант, на белом полотнище которого черными буквами выведено:

И я думаю, что нынче Антон и такие, как он, парнишки-школьники не были бы за свой «проступок» подвергнуты порке не только потому, что телесные наказания запрещены!..

И, может быть, еще при жизни этих марширующих юношей и девушек станет явью давняя мечта человечества, воплощенная в клятве трех королей в Кунгельве.

ЛУЧШАЯ ИЗ ТРАДИЦИЙ

В первых числах апреля вместе с Антоном, его женой и миловидной студенткой-медичкой Ирен Маттис я приехал к их друзьям в город-спутник, один из нескольких входящих в Большой Стокгольм. Их называют «спальными городами», потому что тут нет ни контор, ни промышленных предприятий.

Через распахнутую на балкон дверь в комнату лился весенний холодок, насыщенный озоном сосновых рощ, обступивших дома. Я расспрашивал друзей о приметах весны в Стокгольме, мимо которых, к моему удивлению, жители столицы равнодушно проходят. Они не обращают решительно никакого внимания на молоденьких юношей и девушек, на куртках которых сзади начерчены геометрические фигуры, черной и белой краской написаны непонятные уравнения и формулы. Шляпы их увиты пестрыми лентами, а к полям прикреплены длинные тесемки, на которых болтаются разноцветные помпоны.

Что это — маскарад? Реклама нового сорта синтетического мыла или ковбойского фильма?

Нет! В апреле начинаются школьные экзамены, и школьники, сдавшие испытание по какой-либо дисциплине — по математике, например, — отмечают формулами на куртках эту пройденную ими ступеньку к аттестату зрелости. Пушистый желто-голубой помпон цвета шведского флага, болтающийся на тесемке перед лицом девушки, означает, что она уже сдала экзамены по шведскому языку или шведской литературе.

Каждый из этих юнцов, гордясь очередной победой, придумывает символы, которые при всей своей мудрености должны быть все же понятны другим школьникам. Это тоже приметы весны здесь, хотя взрослые в вечной своей спешке, кажется, и не замечают ее.

С витрин смотрят на прохожих манекены подростков — мальчиков и девочек — в новых праздничных нарядах; витрины с надписями: «Костюмы для конфирмации»…

Конфирмация — обряд, знаменующий церковное совершеннолетие, — обычно тоже отмечается весной.

Не случайно вчера по телевизору показывали норвежских и датских мальчуганов и девочек, которые отказались участвовать в этой традиционной церковной процедуре, потому что не хотят, как они довольно бойко и толково объясняют перед объективом телевизора, лицемерить и притворяться верующими в то, во что они не верят или сомневаются.

Ну, а традиционную дату перехода от детства к отрочеству можно отпраздновать в домашнем кругу или в кругу друзей и без ханжества!

После этой передачи, рассказывали мне, многие шведские мальчики тоже решили последовать примеру датских и норвежских сверстников.

И вдруг в разгаре оживленной беседы Ирен Маттис, активистка общества студентов-социалистов «Кларте», взглянув на часы, включила телевизор;

— Сейчас мы увидим моих друзей, — сказала она.

И через несколько минут среди других хроникальных кадров мы действительно увидели друзей Ирен, студентов Стокгольмского университета, объявивших голодовку в знак протеста против бесчеловечной политики апартеида в Южно-Африканской Республике.

Изящные девушки в пестрых свитерах и юноши со шкиперскими бородками. Они сидят на скамьях в зале клуба молодежи. Лица их серьезны, так же как и голос диктора, рассказывающего телезрителям о причинах голодовки.

— Мы будем так голодать много дней. Каждый день на это место будут приходить другие, смена, — объясняла нам Ирен Маттис, стройная, миловидная девушка с блестящими глазами. — Я тоже сегодня находилась бы среди них, если бы раньше не пообещала привезти вас сюда, — сказала она мне. — Но ничего, завтра присоединюсь к ним.

— И вы думаете чего-нибудь добиться таким способом? — несколько скептически спросил кто-то из гостей. — Разве правителям ЮАР не безразлично, обедают в Стокгольме студенты или нет?

— Конечно, им наплевать на это, — отозвалась Ирен, — и мы на это и не рассчитываем. Мы хотим снова поднять общественное мнение у нас. Конечно, все против расовой дискриминации. Но нам, молодежи, кажется, что внимание к тому, что делается в ЮАР, притупилось, — это ведь так далеко от нас. А сколько шведских банкиров и предпринимателей еще заключают сделки с ЮАР! И мы хотим усилить протест. Ведь про пикеты около магазинов, торгующих южноафриканскими товарами, газеты уже перестали писать. А тут — смотрите! Мы попали на экраны телевизоров. Про нашу голодовку узнают тысячи и тысячи людей, которые смотрят сегодняшнюю передачу не только в Стокгольме!

— Ирен права. Общественное мнение у нас — великая сила, — поддержал девушку Антон. — А то ведь здесь есть люди, которые скептически относятся и к движению сторонников мира. Чем, мол, можете вы повлиять на ход событий, когда у вас нет никакой реальной власти, а те, кто может развязать войну, не считаются с вами? Между тем именно у нас, в нашей истории, есть опыт, который Ленин ставил в пример другим. У нас рабочий класс помешал развязать войну.

Это было в 1905 году, когда Норвегия отделилась от Швеции.

Шведские помещики вместе со шведскими попами проповедовали войну против Норвегии. Норвегия гораздо слабее Швеции. Она уже испытывала шведское нашествие, а «так как шведская аристократия имеет очень сильный вес в своей стране, то проповедь эта была очень серьезной угрозой», — писал о тех днях Владимир Ильич.

В Швеции готовилась всеобщая мобилизация. И, как говорит шведский историк, «многие хотели, чтобы топор, опустился». Но в результате сопротивления шведских рабочих «никто не решился взяться за топорище». И малую, местную войну, которая легко могла перерасти во всеобщую, удалось предотвратить.

Слушая Антона, я думал, что шведским рабочим удалось задушить в зародыше войну тогда, когда еще не существовало содружества социалистических стран, не было Советского Союза, военная мощь которого ныне — щит мира. Как же неправы сейчас те, кто толкует о фатальной неизбежности войн!

— Не можешь ли познакомить меня хоть с одним из участников той великой борьбы? — спросил я Антона.

— Могу, — улыбнулся он, — ведь шведы, как и ваши кавказцы, славятся долголетием. — И, перелистав записную книжку, Антон снял трубку телефона…

На другой день в назначенное время вместе с переводчицей Мариан, студенткой университета, слависткой, мы поднимались по крутой лестнице старого доходного дома к ожидавшему нас ветерану рабочего движения, восьмидесятичетырехлетнему Эйнару Льюнгбергу, президенту «Клуба борцов за свободу». Членами клуба могут состоять только социалисты, отбывшие в то или иное время заключение в шведских тюрьмах за политические убеждения.

Шведы любят точность. Статистика у них поставлена превосходно. Из статьи, посвященной восьмидесятилетию Льюнгберга, прочитанной утром перед визитом, я уже знал, что за свою жизнь он выступал на рабочих митингах шестнадцать тысяч раз, что по его инициативе было создано в разное время, в разных пунктах страны 600 организаций — отделений профсоюзов, рабочих клубов, социал-демократических обществ и т. д.

Я ожидал встретить дряхлого старика. Однако нам открыл дверь седой, но очень энергичный и совсем еще бодрый человек. На эту нашу первую встречу отведено было два с половиной часа, потому что Льюнгберг должен читать лекцию в пригородном молодежном клубе.

— Число моих выступлений приближается к семнадцати тысячам, — не без гордости сказал он.

Ну конечно, он прекрасно помнил те вдохновенные дни, когда рабочие Швеции поднялись на борьбу против войны!

Он работал тогда в Гётеборге, в столярном цехе судостроительной верфи. Молодому столяру удалось сколотить в цехе профсоюз, и товарищи избрали Эйнара своим председателем. За это его уволили с работы. Он в то время уже состоял в Союзе социал-демократической молодежи.

— Знаете, вожаками нашего союза были тогда Зет Хеглунд, тот самый, который потом стал одним из организаторов Коммунистической партии, и Пер Альбин Хансон, возглавивший впоследствии социал-демократическое правительство Швеции.

Они-то и предложили молодому безработному столяру, уже известному своими зажигательными речами, стать агитатором Союза молодежи.

Шведская армия в это время подтягивалась к границе, и спор между Норвегией и Швецией грозил перерасти в братоубийственную войну.

Крон-принц, будущий шведский король Густав V, громогласно заявил: «Война с Норвегией будет легкой прогулкой».

— Но рабочий класс не позволил ему совершить эту «прогулку», — говорит старик.

11 июня открылся Первый съезд Союза социал-демократической молодежи.

При общем ликовании был прочитан и единодушно принят манифест мира — «Долой оружие».

Льюнгберг достает пожелтевшую от времени, заложенную в книге листовку.

Мариан переводит мне текст манифеста:

«Так как с каждым днем становится все яснее, что шведский господствующий класс и реакционные газеты стремятся создать настроение в пользу вооруженного выступления, против борющейся за свободу Норвегии, то собравшиеся в Стокгольме представители трудовой молодежи Швеции заявляют:

что агитация за войну с братским народом — преступление против миролюбивого народа Швеции…

что шведские рабочие готовы прекратить работу по всей стране, чтобы предотвратить войну;

что трудовая молодежь Швеции убеждена, что долг ее в случае приказа о мобилизации отказаться от военной службы, с тем чтобы оружие не было направлено против норвежцев…

Наш лозунг: «Мир — Норвегии!»

Что из того, что автор воззвания студент Зет Хеглунд был арестован и брошен в тюрьму, сто тысяч листовок с манифестом отпечатали в тот же день!

Их читали на демонстрациях.

На бесчисленных митингах открытым голосованием одобряли манифест.

Мой сегодняшний собеседник Эйнар Льюнгберг сразу же после закрытия съезда пошел пешком из Гётеборга в Стокгольм, распространяя по дороге листовки и агитируя на местах за создание отделений Союза молодежи…

Не раз бывали у него столкновения с помещиками.

— Они объявляли меня русским шпионом и передавали в руки полиции, — улыбаясь, вспоминает Эйнар. — Тогда по Швеции ходило несколько точильщиков с точильными кругами за спиной. Они пришли на заработки, кажется, из Карелии. И, чтобы отвлечь внимание публики от насущных вопросов, их тоже объявили русскими шпионами. «А ты не из их ли числа?» — спрашивали меня полицейские. Но, убедившись, что я истый швед, отпускали.

Так он прошел пешком половину страны.

— Но больше всего, — говорит Льюнгберг, — мне запомнился митинг в Гётеборге, на поле Хеден, рядом с местом, где теперь знаменитый стадион Уллеви. Туда пришли судостроители и столяры, ткачи и рыбаки, железнодорожники и крестьяне. Не меньше сорока тысяч людей. Выступила Елена Кей с одной из самых своих замечательных антивоенных речей. Вы знаете, кто такая Елена Кей? Писательница. Знаменитый борец за равноправие женщин. Мы, шведы, не сентиментальные люди, но тут… — И старик развел руками. — А потом на трибуну вышел поэт Оссианильсон и прочитал специально для этого митинга написанные стихи. Подъем был такой, что не только с трибуны, но и в разных местах поля начали стихийно выступать ораторы. И все, кто был на поле, клялись: молодые — не идти в армию, пожилые — бросить работу. И что же — военщине пришлось отступить! До этого мы даже сами не представляли, какая мы сила!

— Скажите, когда и за что вы сидели в тюрьме? — спросил я. — Ведь членом клуба борцов за свободу может быть только тот, кто отбывал тюремное заключение.

Эйнар Льюнгберг оживился:

— О, это было в те дни, когда назревала знаменитая всеобщая забастовка. В тысяча девятьсот девятом году лидер социалистов Яльмар Брантинг добивался во что бы то ни стало аудиенции у Густава Пятого. Из крон-принца тот уже стал королем. Наконец король согласился принять его. От этой встречи Брантинг почему-то многого ждал, на многое надеялся… Но, когда он пришел во дворец, король сказал, что он торопится и может уделить на разговор с лидером социал-демократов только десять минут, чтобы не опоздать на поезд в Мальме. Там должен был состояться теннисный матч. А Густав Пятый был страстный теннисист. Ты знаешь об этом? Теперь у нас король археолог, а тот был теннисист. Сколько кортов по стране он настроил! Так что разговора у него с Брантингом не получилось. Разочарованный Яльмар в тот же день рассказал об этом казусе мне. А я вечером выступал на рабочем митинге в театре и сказал так: «Традиционный девиз короля — «С народом, за родину», но сейчас нашему королю, оказывается, теннисный матч ближе и дороже, чем народ и родина». Из театра я отправился выступать на другой митинг, в Народный дом. И там мне сказали, что меня ищет полиция. Я сразу же отправился на вокзал — уехал в Гётеборг. Выступил там на митинге, а оттуда — на митинг в Норчёпинг. В Норчёпинге меня и арестовали. Привезли в Стокгольм — на суд высшей инстанции. Пять месяцев шло предварительное следствие… Обвиняли в измене королю. По этому параграфу старинного закона могли и казнить! Но тут забастовка — всеобщая, всенародный подъем! И ограничились девятью месяцами заключения.

Во время воскресной обедни в тюремной часовне я очутился между убийцей и взломщиком.

«Ты что сделал? — спрашивают они меня. — Украл?» — «Нет!» — «Убил?» — «Нет! За измену королю!» — «А это что такое?» — «Стукнул его хорошенько!» — объяснил кто-то из заключенных. И уголовники прониклись ко мне огромным уважением. А стоявший позади карманник даже послал по рядам табак (курить в тюрьме было строго запрещено)… Двадцатого июня я был освобожден. На улицах фейерверки, флаги, салют. Думал, в честь моего освобождения, а, оказывается, праздновался день рождения короля. Прямо из тюрьмы я прошел в Народный парк и тут же выступил на митинге за республику.

Уже перед моим уходом Льюнгберг вынул из ящика письменного стола фотографию: Ленин с группой товарищей идет по улице Стокгольма от вокзала к гостинице «Регина». Рядом с ним шагает высокий, в котелке, автор «Гуманистического манифеста» — социал-демократический бургомистр Стокгольма Карл Линдхаген.

— Это было в такой же апрельский день, как сегодня. В семнадцатом году Ленин с группой политических эмигрантов возвращался на родину, через Швецию.

— Мне знакома эта фотография, — говорю я. — Вот Надежда Константиновна, а это, кажется, Усиевич. Это — Отто Гримлунд.

— Да, но вы не знаете, кто этот человек — самый последний в группе. Это я! Я тоже встречал Ленина на Центральном вокзале. Вы видите, как пестро и старомодно одеты эти русские эмигранты. Вот тот, что сбоку, надвинул на глаза кепку, в кавказской рубашке…

— Это Миха Цхакая… Но разве остальные одеты не по тогдашней моде?

— Нет, что вы! Они одеты по моде, которая к тому времени здесь устарела уже на добрый десяток лет. Так вот, один швед, встречный прохожий, глядя на эту шагающую по мостовой группу иностранцев, удивился: «Что это за люди приехали? Артисты?» И хотя он произнес это негромко, но у Линдхагена был очень тонкий, острый слух. Он повернулся к прохожему и сказал: «Это русская революция приехала!»

И в самом деле, то была русская революция, провозгласившая своим первым лозунгом — «МИР».