Мокрый не боится дождя

Глава 1 «К НАМ ЕДЕТ АМЕРИКАНКА!»

Праздничный стол ломился от еды.

На тот случай, если на «огонёк» забегут бывшие коллеги.

Но никто не зашёл. И это понятно. Заняты по горло.

Свыше поступило распоряжение: декоммунизировать Деда Мороза, заменив Святым Николаем. А это означало: нужно внести поправки в сценарий плюс переделка костюма главного персонажа. Хорошо ещё, что у святого Николая отсутствует спутница. Будет на чём сэкономить. А в остальном — сплошь заморочки. И главная — детский вопрос: «Куда подевались дедушка Мороз и Снегурочка»?

Хорошо, что она теперь далека от этих треволнений. Правда, взамен появились другие.

Они ринулись на неё после первого же бокала «Шампанского», которое она впервые в жизни ухитрилась открыть за несколько минут до боя Кремлёвских курантов (А как без них?). Правда, звук телевизора был предусмотрительно убавлен.

Сказалось нервное напряжение последних недель — она захмелела. Иначе как объяснить последующий поступок? Профессорская супруга принялась названивать в квартиру первого мужа!

Она в упоении слушала гудки. А мысли роились в голове, как облако слепней в летнем лесу под Киевом. Женат ли Андрей Малафеев? Интернет об этом умалчивал, указав лишь на наличие сына. Ольга решила, что речь — об их общем ребёнке. Это приободрило. И подвигло на звонки.

Телефон звонил и звонил. Безответно.

Спустя время профессорская жена поблагодарила об этом мудрые небеса.

Оставшись одна, Ольга испытала и пустоту, и свободу одновременно. Она с энтузиазмом вернулась к краеведению, однако статья перестала быть объектом, мобилизующим мозг. Такое случается, когда возникает другой, не менее волнующий предмет. Им стала девушка из альбома Краснянских.

По непроявленным внешне, но улавливаемым женским нутром признакам супруг питал к ней не просто интерес детектива. Тут пахнуло мужским вниманием. Учуяв опасность, женщина решила «пробить» потенциальную соперницу по своим каналам, и на этот раз предмет поисков обрёл конкретные черты: Илья или по-украински Илля Власожар.

Увы, среди запечатлённых на групповых снимках учащихся мальчик с такой фамилией отсутствовал. А это могло означать, что уроки русского языка и литературы ему давала другая учительница. Отсюда проистекала необходимость ещё одного звонка — Нине Викторовне.

Педагог постсоветской школы была одарена не только звучной фамилией Заславская, но и поэтической натурой: сценарии к школьным мероприятиям писались исключительно в рифму.

Следуя логике памятливой Иды Соломоновны, Илюша Власожар должен был входить в кружок любителей изящной словесности «Зелёная лампа», чью эстафетную палочку молодой педагог-энтузиаст получила из рук его создателя — библиотекаря Краснянской.

Название детского объединения перешло к литературному журналу. Его стали издавать уже по инициативе Садовой. Тираж 100 экземпляров. Для юных литераторов цифра значительная.

Но что там Ида Соломоновна толковала про подружку Ильи? Ольга Юрьевна поднялась с кресла и охнула: в правую лодыжку впились сотни иголок. Она помассировала затёкшую ногу и хромая приблизилась к мебельной стенке, где хранились журнальные подшивки. Больше всего места занимал «Огонёк» времён перестройки и печатного ренессанса в Советском Союзе. На внушительной стопке расположилась — поменьше. Её полиграфическое исполнение отличалось предельной скромностью. Одно слово-«самиздат».

Ольга перелистала страницы «Зелёной лампы». 24-ая. Та самая, о которой говорила Ида Соломоновна. Но на ней не одна девушка. Сверху — Оксана Мельник, ниже и правее — Алеся Заверюха. Кто-чья подруга? Ольга прошлась по биографическим данным. Оксана Мельник — старше Ильи на три года, Алеся — младше. На четыре года. Опознать истинную Илюшину музу по силам супругу, но сейчас он находится за тысячи километров.

Затрезвонил долго не подававший признаков жизни телефон.

— Оленька! Узнаёте? Это Ида Соломоновна. С Новым годом, дорогая! О да! Нам с Ёсей остаётся просить у Господа исключительно здоровья. Впрочем, не помните ли Вы автора строчек: «Лёгкой жизни я просил у Бога — лёгкой смерти надо бы просить!» Нет, милая, это не чёрный юмор. Это реальность. Вы ж меня понимаете? А как, кстати, поживает наш «зимний сад»? О, благодарю. Я не сомневаюсь в Вашей обязательности. И ещё… У меня к Вам просьба. Не откажите в любезности, дорогая. В Киев приезжает наша родственница. Американка! Не согласитесь ли быть её гидом? Нет-нет, переводчик не нужен. Она русскоязычная. И ещё. Не могла бы она остановиться у Вас? О, как Вы добры, милая. Людочка отблагодарит Вас. Можете не сомневаться. Вы меня поняли?

Ольга всё поняла. А потому решила придать скорости своим изысканиям, набрав номер Заславской.

— Ах, это вы, Ольга Юрьевна! И Вас с наступившим. Да, да, столько перемен. Планы поменяли. Часы урезали. Конечно, постараюсь вам помочь. Да! Это имя мне знакомо. Странно, что вы не помните. Впрочем, вы уже не преподавали, когда случилось это несчастье. Единственный сын у матери. Недавно женился. Деток не оставил. Талант! Да, Илюша погиб на АТО. И теперь его портрет навсегда-в школьном коридоре. Как входишь, то направо. Смотрит на тебя… Ах, простите! Глаза на мокром месте. У меня видите ли, тоже… Мужа призывают! А ведь он закончил военную кафедру! И не за бесплатно. Полагали, что вопрос решён. И вот те на! В общем, мало радости. Простите.

Слышится щелчок.

Ольга опускает трубку на рычаг.

Сбоку указательного пальца, отвыкшего от узких отверстий старого диска, засаднило. Защемило и в душе. Память принялась подсовывать непрошенные воспоминания.

Она покидает учительскую с классным журналом подмышкой, а в спину летит фраза этой самой Заславской.

«Любить Украину, но говорить по-русски — это как любить мужчин, но спать с женщинами».

Среди Ольгиных коллег популярно движение «Не будь байдужным» — за единственный в стране государственный язык — украинский.

Миновали ещё одни сутки Ольгиного одиночества.

Набирая текст статьи про родной Каштановый переулок, она по внутреннему наитию определила: пора сделать первый звонок. Дело в том, что Ольга вместе с телефонами коллег избавилась и от наручных часов. Впрочем, за годы учительства она научилась определять время и без хронометра. А вот наиболее употребительной единицей времени по-прежнему оставались 45 минут. Один урок.

При других обстоятельствах она вряд ли бы воспользовалась помощью бывшего начальства. Но тут, как выражался Ольгин отец, взыграло ретивое.

Профессорская супруга позвонила директрисе, когда та должна была находиться в своём кабинете. Но Елена Анатольевна отсутствовала. Сменился рабочий график? Внезапно нарушившие планы события? Этот маленький эпизод оказал действие холодного душа.

Прошло три дня.

Ольгина затворничество продолжалось. А с ним и звонки бывшей начальнице. Её терпение было вознаграждено. На этот раз с помощью секретаря Алеси. Девушка, не расстававшаяся с вышиванкой, а их в её гардеробе наличествовало восемь образцов и на все случаи жизни, проявила неслыханную дотоле любезность. Она и вправду была не лишена милосердия к поверженному врагу. Хотя на русские реплики отвечала на «мове», удобный для звонка час обозначила, чем просительница не замедлила воспользоваться.

… В директорском голосе проскакивали нотки не то усталости, не то нервного напряжения. Но узнав, что Ольга объявилась не с целью протоптать обратную дорожку, Петрушина заговорила любезнее.

Да, она чрезвычайно загружена! В такие переломные моменты… Год английского языка в стране. Ну и кардинальный пересмотр учебных программ. Сама понимаешь… Расслабляться недосуг.

Теперь, когда дамы уже не двигались в связке «руководитель — подчинённая», когда не подавляла субординация, Елена Анатольевна без видимых усилий перешла на «ты». В какой-то момент Садовая ощутила: ещё немного и начальница предложит выпить кофейку. Нет, не в школе — на нейтральной территории. Воспользовавшись моментом, Ольга задала вопрос о выпускнике по фамилии Власожар. На мгновение в трубке воцарилось молчание. Такое напряжённое, что казалось: его можно потрогать. Ольга даже предположила, что их разъединили. Но через некоторое время её уха достиг протяжённый звук — подобие воздушной волны. Вдох, — догадалась она. Выдох прозвучал ещё отчётливее. Трубка ожила окончательно:

— Ольга Юрьевна, вы совсем выпали из жизни!

Возврат к «вы» говорил не в пользу Садовой.

— Простите, я что-то не…

— Илюша Власожар — герой, защищавший нашу и вашу, Ольга Юрьевна, свободу. А вас волнует какая-то девчонка.

— Но, Елена Анатольевна, она была его музой! И судя по её стихам…

— Надеюсь, вам хватит деликатности не соваться с этим вопросом к родственникам Илюши.

— Но…

— Мне больше нечего добавить.

Речевой поток прервался. Короткие гудки источали укор.

«Что такого я сделала?»

Ольга плетётся на кухню, чтобы приготовить себе кофе и пораскинуть мыслями. Но подумать ей не дают. В прихожей звучит моцартовская мелодия из Сороковой симфонии.

На пороге — дама в джинсах и пуховике. Секундой ранее она сняла шапочку — наэлектризованные волосы стоят дыбом.

— Я Людмила Гудкина. Из Москвы.

Спустя полчаса гостья пробует «долгоиграющие» новогодние блюд.

Она прекрасно изъясняется по-русски, с отчётливым московским произношением. Так что принимающая сторона даже позволяет себе усомниться: так ли точны данные об американском подданстве визитёрши. А может, ПМЖ совсем свежее? Но оказалось, что Людмила Гудкина покинула Россию в 1992 году.

Они послушали традиционного «Щедрика» и обсудили, каким образом украинское рождественское песнопение превратилось в знаменитое американское «Сarol bells».

Интерес гостьи к Украине Ольга отважилась удовлетворить и поведав про улочки своего детства.

А потом в прихожей снова грянул Моцарт.

— А где мама? — таким вопросом встречает Ольга мужа.

Глава 2 «Покой нам только снится!»

Владимир Николаевич ежевечерне опорожнял мусорное ведро. Наперекор примете: денег в доме не будет. С годами это вылилось в ритуал, от выполнения которого он вопреки присутствию в доме заморской гостьи не уклонился и на следующий день после возвращения из России. Тем более что за время его отсутствия на столике в прихожей осела гора печатной продукции. Жена не глядя смахнула её в мусорное ведро.

— Может, повременишь? — Ольга наблюдала, как связанный ею шарф обвивает знакомую до каждой жилки шею.

— Я-мигом.

А снаружи меж тем разыгралась вьюга. По правде говоря, Садовой покидал свой dolce domum не только ради соблюдения порядка. Он любил снежную стихию: она напоминала метели в донецких степях.

Владимир Николаевич натянул капюшон, а ведро плотно закрыл крышкой.

Снаружи в бешеном темпе вращались снежинки.

«Точно египетский танец с юбкой. В тот вечер, начавшийся так невинно…»

Да, он впервые увидел Риту в день приезда на курорт. У диджейки. На демонстрации «Тануры».

Осторожно ступая по снегу, профессор пробирался к приткнувшемуся в закутке контейнеру.

«Интересно, где находят приют в такую непогоду эта парочка… Карл и Клара?»

Приблизившись к цели, он приподнял облепленную снегом крышку, после чего открыл ведро. Этим воспользовался ветер: бумажки разлетелись, как почтовые голуби.

«Эх, как некстати закончились мусорные мешки!»

Он чертыхнулся, брякнул ведром о стенку контейнера, чтобы не осталось чего на дне, и потрусил назад. Однако вид разбросанных бумажек раздосадовал. За что профессор обожал зиму? — За опрятность, за белизну, за … В общем, оглянувшись по сторонам и отметив, что никто из соседей не глазеет из окна, Владимир Николаевич, покряхтывая и не без мазохистского удовольствия, — принялся лазить по сугробам и собирать разлетевшийся мусор. При этом он по укоренившейся привычке всё контролировать проглядывал рекламные листки.

Один из них предлагал выгодное подключение к Интернету. Другой сообщал о снадобье против всех болезней. Затем следовала парочка предложений по кредитам. Ещё какая-то докука…

Садовой рассовал стопку по карманам — на этом его гражданский долг выполнен. Тем временем попавший в ботинки снег грозил обернуться холодными ручейками по щиколотке. Самая чувствительная часть ноги. И вообще пора…

Он окинул зимний пейзаж в виде деревьев и кустов, будто густо обведённых извёсткой. Его внимание привлёк некий предмет. Это был прямоугольник с ярким пятном слева.

Снег в башмаках начал таять. Об опасности процесса его предостерегала ещё мама. Но он не слушался, и она устраивала склонному к простудам сыну паренье ног в тазике с добавлением горчицы.

Садовой зашагал к крыльцу, ощущая щёкотно-ледяное прикосновение к ступням. Очередной вихрь сорвал капюшон, взлохматил сугроб и поднял светлый прямоугольник с ярким пятном слева. Некоторое время он парил в воздухе. Потом шмякнулся оземь.

«А ведь это это не просто листок! Это почтовый конверт!»

Следующий порыв принудил конверт перевернуться, затем подняться и… спикировать в сугроб. На этот раз на приличном расстоянии. Это вызвало раздражение, которое сменилось грустью. Припомнилось лежание в постели с градусником и книжкой «Два капитана», которую из-за ломоты во всём теле он никак не мог одолеть и снова и снова возвращался к эпизоду с пропавшими письмами.

Письмо, оставшееся без ответа. Для старшего поколения, по складам читавшего про чеховского Ваньку, писавшего на деревню дедушке, это понятие знаковое. А недошедшие до родных письма капитана Татаринова из «Двух капитанов» Вениамина Каверина — тем более. Беря во внимание и чеховского Ваньку, и каверинского капитана, Садовой не мог оставить конверт вот так… лежать на земле. Он и не оставил. По-заячьи прытко, как отметила выглянувшая из окна супруга, Владимир Николаевич метнулся к летающему объекту, схватил прихваченными холодом пальцами и… сунул в карман, после чего поднял голову — никто не наблюдал за ним. Тень, скользнувшая за бежевой занавеской родной кухни, в счёт не шла. Лёля числилась в перечне представителей рода человеческого, в глазах которых он не боялся выглядеть смешным. Или чересчур правильным.

В подъезде он вытащил находку, определив наощупь, что бумага подверглась действию стихии в незначительной степени. Увы, свет, вяло растекавшийся из болтавшейся под потолком лампочки, не позволил прочесть и нескольких строчек. Он вернул конверт на прежнее место и принялся одолевать ступеньку за ступенькой.

На очередном лестничном марше что-то метнулось под ноги — он едва не грохнулся навзничь.

— Да что б тебя… подчепило и бросило! — Так выражалась бабушка по отцовской линии.

Муська! Гигантская кошка — долгожительница, растерявшая зубы, но не утратившая охоты к вылазкам.

В какой-то момент темнота поредела. Это жена распахнула дверь и подсвечивала сверху. Он энергичнее задвигал конечностями.

Ольга приняла у него куртку и шапку, чтобы просушить на кухне. И только он открыл рот, чтобы сообщить о конверте в кармане… затрезвонил телефон. Требовательно и призывно.

— Алё.

— Это Паша.

Он долго и нудно распространялся о самочувствии своей украинской гостьи и совместном с ней времяпрепровождении. Профессор заподозрил неладное.

— Пашь, не темни. Говори прямо — что моя матушка отчебучила?

— Володя, я оказался прав.

— Насчёт чего?

— Их развели политические разногласия.

— Пашка, выражайся яснее.

Но растолковать, что к чему Пашке не удалось. В трубке раздалось пыхтенье, затем какая-то возня и, наконец, застрочил голос Пашкиной жены:

— Владимир Николаевич, мы сожалеем. Она пропала.

— Что с мамой?

— Вы не волнуйтесь. Софья Михайловна оставила записку.

Теперь инициативу перехватила Ольга, мягко, но решительно отобрав трубку:

— Это Ольга. Я слушаю вас внимательно.

— Оленька, матушка Владимира Николаевича покинула наш дом.

— Вы уверены?

— В каком смысле?

— Софья Михайловна любит пешие марш-броски.

— Мы сначала тоже так подумали. Но она забрала свои вещи. А ещё оставила записку.

— Что в ней?

— «Не ищите. „Покой нам только снится“».

— Понятно.

— Но что это значит, Оленька?

— Только одно: скоро старушка объявится в Киеве.

За всей этой суматохой о находке вспомнили не сразу.

По всему выходило, что письмо оказалось в стопке рекламной продукции. Небрежность вполне извинительная по нынешним нервным временам. Да и кто в наши дни пишет письма в бумажном варианте? Если только ностальгически настроенные дамы преклонных лет, так и не освоившие компьютер, электронную почту и прочие блага цивилизации. Водрузив очки на переносицу, профессор прочёл имя адресата: Ольга Юрьевна Садовая. Рука явно женская. Почерк разборчивый. Ида Соломоновна? Решила для верности запечатлеть на бумаге указания по зимнему саду?

Телефонный звонок прервал размышления. Софья Михайловна звонила с Казанского вокзала российской столицы.

Нет, домашнее заточенье не для неё. Она пташка вольная. Но если сын желает в скором времени увидеться с родительницей, пусть немедленно отправляется на вокзал и отбывает за ней в Москву.

Глава 3 Работа над ошибками

Проводив мужа, Ольга поспешила домой.

Она наклонилась, чтобы снять сапожки и … что-то горячее устремилось по подбородку и залило свитер. Зажав ладошкой нос, она забежала в ванную.

«Что-то она расклеилась в последнее время. Неужели, ранний климакс?»

За формочкой со льдом пришлось вернуться в коридор, где размещался холодильник. Зарывая его дверцу, она заметила оставленный впопыхах конверт. Приложив ледяной брусок к переносице, свободной рукой потянулась за находкой.

Киев, Каштановый переулок, дом 57, кв. 17. Садовой Ольге Юрьевне.

Наверняка из школы, а конкретно, от директрисы. Не хочет лишней огласки, а потому решила использовать старый дедовский способ — почту. Наверняка не пришлась ко двору какая-нибудь молоденькая учительница. Но ведь есть Ольга Юрьевна! И она, конечно, простит никуда не годный тон их последнего разговора. И не только.

Накатили непрошенные воспоминания об аудиенции в директорском кабинете восемь месяцев назад.

Её назначили на время, когда в гимназии оставался лишь сторож. Однако припозднилась зауч, репетировавшая с детьми вальс для выпускного. Но они занимались своими делами на приличном расстоянии от директорского кабинета, так что никто не должен был помешать беседе директора с учительницей русского языка Садовой.

Ольга Юрьевна постучала в дверь с табличкой «Директор».

— Да! Входите! — откликнулся басовитый голос. Он нисколько не потерял силы с той поры, когда пионервожатая Елена Петрушина с красным галстуком на шее командовала: «Дружина, равняйсь!»

На Елене Анатольевне был костюм под Коко Шанель. Узловатые, но ухоженные пальцы — в карманах отделанного тесьмой жакета. Глаза — тоже куда-то внутрь себя.

— Садитесь, Оленька!

При этих словах сердце затрепыхалось. Так Елена Премудрая — прозвище Петрушиной ещё со времени пионерской дружины имени Олега Кошевого — называла её в детстве. Плохой знак. Как и бутылка красного вина, тарелки с бутербродами на столике, который секретарь Алеся вкатывала из приёмной по особым случаям.

— Не в моих правилах ходить вокруг да около, — заявила начальница, протирая салфеткой и без того сияющую стеклянную столешницу. Затем, ловко орудуя штопором, открыла бутылку вина (Ольге Юрьевне не хватило смелости поинтересоваться маркой), разлила содержимое и протянула бокал визави:

— За грядущие перемены.

Тост двусмысленный. По меньшей мере. Но ведь и времена, в которые выпало жить, мутные.

Дамы выпили вина. На Ольгин вкус, благородного.

— Угощайся! — Хозяйка подала тарелку, и Ольга Юрьевна отметила: на ней не просто бутерброды, а тарталетки.

Елена Анатольевна, подавая пример подчинённой, принялась закусывать с видимым аппетитом, одновременно выдавая малозначимые, но приличествующие случаю реплики.

Вскоре Ольгин бокал наполнился снова. Но тоста не последовало.

Садовая промокнула губы салфеткой — на ней остался красный отпечаток помады.

Оленька! — собственное имя снова резануло слух и вызвало к жизни материнские похороны, соболезнования коллег, в которых звучало это обращение. — Мы знаем друг друга давно, — продолжала Елена Премудрая. — Нет нужды в реверансах.

«Что она подразумевает под этим словом?»

— Я буду откровенна. Имею право. Весь год ты могла спокойно работать. Во многом благодаря мне. Тебя не стесняли в выборе учебного материала.

— В рамках учебной программы и общей концепции воспитательной работы, — успела вставить Ольга, на что директриса и ухом не повела.

— Я была к тебе лояльна. Но теперь, когда ситуация в стране… сама знаешь! Это не по силам. Даже мне.

Петрушина поднялась, и подчинённая заметила красные пятна на её шее. Да и пепельного цвета парик как-то неловко сидел на голове. Да, химиотерапия не прошла для директрисы бесследно. А ведь она перенесла её, не отрываясь от исполнения обязанностей руководителя лучшей в столице гимназии со специализацией в русском языке и литературе. Меж тем Елена Анатольевна приблизилась к рабочему столу.

«Приятная прелюдия закончена. Теперь деловая часть?»

Щёлкнул в замке ключ.

«Почему секретарь директора приобретает канцелярские товары таких мертвенно-холодных тонов? Тоже из соображений патриотизма? Жёлтый … Голубой…»

Синяя папка начала движение по заданной директорской рукой траектории. В сторону Садовой.

— Что это?

— Жалобы. Ознакомься.

Большинство листков написаны от руки, но имелись и набранные на компьютере.

Ольга Юрьевна выбрала автора, чей почерк узнала. Ученик, которому в школе прочили славу литератора, филолога, журналиста. С шестого класса мальчик издавал собственную газету, которую сам и распространял среди гимназистов.

Подержав в руке «донос», вдруг ощутила — она не сможет это читать. И вернула в папку.

В основном заявления от родителей, — пояснила директриса, проследив за листком.

Ольга Юрьевна принялась просматривать их. Написано как под копирку. Упор — на недостаток патриотизма. Хотя обвинения в непрофессионализме тоже наличествуют. Но в последнем руководитель образовательного учреждения берёт сторону подчинённой:

— Сама понимаешь: по части профессионализма ты безупречна. Есть заключение аттестационной комиссии. А вот со всем остальным… — Петрушина сделала округлый жест, — худо.

— Это всё?

— Увы, нет.

Елена Анатольевна вернулась к столу, открыла выдвижной ящик и вытащила газетную стопку. Кое-где между страниц торчали закладки.

«Рак её не сломил. Она по-прежнему держит всё под контролем».

Елена Анатольевна перелистала страницы, кое-где пробежала глазами по абзацам.

— Почитай вот это.

Номер газеты «Вектор». Той самой, что издавал надежда гимназии. Материал назывался «Пятая колонна». Подборка ответов гимназистов на вопрос: «Что такое любовь к Украине?»

В одном из мнений фигурировала учительница С., которая, по мнению опрашиваемого, и являлась пятой колонной.

— Это общие слова. Имеются конкретные факты? — Ольга от отодвигает от себя «компромат».

— В том-то и дело.

Директриса не возвращается за передвижной столик, а опускается в кресло за письменным столом.

«Субординация восстановлена. Дистанция обозначена».

— Вы, Ольга Юрьевна, выпустили джина, когда дали задание написать сочинение по «Белой гвардии»!

— Это произведение Михаила Афанасьевича имеет наибольшую нравственную ценность, особенно в сравнении с «Мастером и Маргаритой».

— Ольга Юрьевна, вы живёте в стране под названием «Украина»!

Смена обращения подтверждает: разговор подошёл к завершающей фазе.

Садовая хранит молчание. Возразить — нечем. А потому пьёт своё вино. До дна.

Итак, её ученики, чей интеллект она шлифовала с пятого класса, научились проводить аналогии. Да и учительница не скрывала личного мнения: гражданская война в Российской империи и АТО в независимой Украине имеют общие черты.

— Скажи, пожалуйста, каково твоё целеполагание? Как педагога? Я имею в виду включение в список дополнительной литературы «Окаянных дней» Бунина?

— Потому что окаянные дни наступили у нас, — она произносит это, едва разжимая губы, но её бывшая наставница умеет читать и по ним.

— Допустим. А что скажете насчёт Олеся Бузины?

— Его нет в списке авторов, чьи произведения рекомендованы для прочтения.

— Верно. Здесь ты не оплошала. Ты сделала хитрый ход, поставив «Вурдалака Шевченко» на полку в кабинете литературы.

— Это возбраняется?

— Нет! Но, Ольга Юрьевна, ты ведь не просто гражданин государства, которое идёт по пути демократии и свободы, ты — Учитель.

«Ну-у-у… Сейчас она заведёт волынку про инженеров человеческих душ».

Однако что-то внутри Петрушиной — идеолога застопорилось. А может, до неё дошло, что она занимается пустым сотрясением воздуха…

В какой-то момент Ольге Юрьевне стало жаль директрису. Но её уже понесло:

— Хотите анекдот, Елена Анатольевна? — И не дожидаясь согласия: — «Как будет по-украински „пушкиновед“? — спрашивает россиянин. — Шевченкознавець! — отвечает украинец».

…Теперь, находясь у себя в прихожей, она волновалась сильнее, чем тогда, в директорском кабинете.

Прижимая ледяной брусок к переносице, она взяла конверт за уголок и отправилась в спальню. Ей понадобилось несколько минут, чтобы преодолеть головокружение.

А меж тем ледяной брусок таял, и освежающая влага стекала по вискам.

«Что со мной? Я стала уставать больше прежнего!»

К её удивлению, внутри объёмного конверта оказался другой — поменьше. А к нему прилагалась записка.

Ольга Юрьевна прочла текст, машинально выискивая орфографические и пунктуационные ошибки. И поставила твёрдую «4».

Глава 4 Возвращение блудного сына

Китайская роза понуро смотрела из кадки в серую муть за окном. Её вид красноречиво говорил: «Света! Воды!» Движимая угрызениями совести, профессорская супруга поспешила за водой, а потом не без удовольствия наблюдала, как жадно впитывает почва влагу. И вновь переживала сновидение минувшей ночи. Оно всё ещё бродило по току крови и напоминало немое кино. Главное действующее лицо имело размытые, подёрнутые дымкой черты. Лишь по характерным жестам Ольга угадала Андрея. Прежнего…

Пани Садовая ужаснулась самой себе. Но долго предаваться раскаянию не получилось. Андрей Малафеев предстал перед ней наяву.

Он пересекал двор, высоко поднимая ступни — не по привычке, а по необходимости: под ногами хлюпало снежно-льдистое месиво.

Она повела головой, точно сбрасывая пелену морока. Нет, этого не может быть!

Этого и не было. Потому что к дому направлялся Андрей-младший. Их сын. Он унаследовал от родителя не только внешность, но и походку — пятку опускал резко, будто землю мотыжил.

Поспешно стерев с лица отсвет недостойного мужниной жены сна, Ольга поспешила в прихожую — открывать дверь.

Уверовав в Христа, Малафеев-младший, как всякий неофит, при каждом случае — удобном и не очень — обрушивал на ближнего поток душеспасительных бесед. На этот раз он был молчаливо-сдержан. Даже согласился выпить чаю, хотя в прежние приходы упорно от него отказывался.

Мать и сын устроились напротив друг друга. После общепринятого обмена фразами, Ольга отметила про себя: «мальчик» не задал ни одного вопроса об отчиме. Это задело её. Да, профессор Садовой не заменил Андрюше отца, но в любых ситуациях он был его надёжным союзником. Именно Владимир Николаевич поддержал пасынка, когда тот пожелал жить отдельно, и лишь в теологических спорах Андрюши с матерью держался нейтралитета.

«Что же привело тебя в столь неурочный час и без предварительного звонка?»

Андрей не спешил умерить материнское беспокойство.

— Ещё чаю? — Она поставила ладони плашмя на столешницу, готовясь подняться по первому знаку.

— Не суетись.

Она убрала руки и сцепила их под столом.

— Мама, можно я поживу у вас?

— У нас?

— Ну да, в этой квартире.

Он резко вздёрнул подбородок, как бы компенсируя его скошенность.

— Конечно! — Ответ прозвучал поспешно, как будто мать загодя подготовилась к такому развитию событий. Оба ощутили в этом некую чрезмерность.

Мать не нашла ничего лучшего, как устремиться в детскую, дабы проверить: всё ли в порядке. Сын последовал за ней и нашёл своё прежнее обиталище не в том состоянии, в каком оставил. Этот сбивающий с ног запах! Одеколон «Красная Москва».

В каких-то заповедных, почти фантомных зонах Советского Союза его продолжали производить? Им могла душиться только эта воинствующая безбожница. Мать профессора!

— У нас проживает бабушка, — подтвердила мать его невысказанную догадку и принялась обустраивать комнату под нового жильца.

Пока стелилось свежее постельное бельё, Андрей перебирал книги на навесной полке: Александр Дюма, Марк Твен, Майн Рид, Фенимор Купер. Родители воспитывали его на классике собственного отрочества. Как далеко он успел отойти от её образов!

Рюкзак он не распаковал, и Ольга Юрьевна решила, что мальчик, возможно, стесняется демонстрировать перед ней свои скромные пожитки.

— Устраивайся! — бросила она и вернулась на кухню.

А там предалась размышлениям, как сообщить Софье Михайловне об очередном переезде — на этот раз в сыновний кабинет. А заодно, как поделить их скромные доходы на увеличившееся число едоков. Внушало оптимизм то обстоятельство, что приближался день получения свекровью пенсии. Кстати, тоже заслуга Миколы Селяниновича, поторопившегося в своё время перевести донецкую пенсию в Киев.

«Повечерие». Время, особенно ею любимое, как, впрочем, и название. Час, когда дневные заботы и тревоги отступают под натиском усталости. Тогда и появляется весомое оправдание лени, так что праздный глаз может без зазрения совести может скользить по предметам.

…Стебелёк надломился под тяжестью алого цветка. Лакированная поверхность столешницы подхватила нежную мякоть.

Взгляд споткнулся о светлый прямоугольник рядом с распластавшимся бутоном. Ощущение расслабленности улетучилось.

Она взяла конверт, подержала его в руках, как бы взвешивая, затем осторожно извлекла сопроводительную записку и только потом вложенное послание.

«Киев, Владимиру Николаевичу».

И правда: «На деревню, дедушке».

Ольга растерянно повертела вкладыш. Нет, она не может вот так запросто вскрыть…

Профессорская жена пошла на кухню и поставила чайник— верное средство от тревоги и стресса. Голубое свечение газа всё больше отсвечивало жёлтым.

«Очень патриотичный цвет», — подумала хозяйка — и усмехнулась …собственной пошлости.

Последовала следующая волна досады: нет, она не может находиться в неведении! К чёрту моральные принципы. Времена нынче такие… А если вскрыть конверт со всеми предосторожностями? Где-то она слышала, что стоит подержать над…

Ольга сделал глоток живительного напитка. Нет, она же педагог, учивший детей быть выше инстинктов. Нельзя читать чужие письма!

На разборки с совестью ушли добрых два часа. Когда они миновали, и профессорская жена вошла в кабинет — рука сама потянулась к столешнице.

Она проделала всё, как читала в книжке. Конверт распахнул внутренности — быстро, как эксгибиционист — полы пальто. Внутри оказались плотно сложенные страницы из тетрадки в клеточку.

«Почерк тот же, что и на конверте».

Стремительно, словно опасаясь, что ей помешают, Ольга развернула страницы:

На лестничной площадке первого этажа послышались голоса. Командирский тембр одного из них опознал бы даже глухой.

Пока два немолодых человека преодолевали лестничные марши, она провела языком по клеевой полоске клапана и вернула конверт на место. Затем убрала со стола тихо увядший цветок китайской розы.

Ещё осталось полминуты… Чтобы плотно притворить за собой дверь мужниного убежища, надеть на лицо приветливо-улыбчивую маску и отпереть дверь.

В этот миг и потух свет.

Веерное отключение электроэнергии.

Глава 5 Дело наше — труба!

Глава семьи ощутил явную перемену. И дело не в присутствии пасынка. Изменения касались самой атмосферы. Как будто в ней накопилось почти осязаемое напряжение. Оно аккумулировалось где-то под высоким потолком и теперь оседало на затылки.

Он натянул бабушкину шаль на голову и поудобнее расположился на раскладушке. Вместо спасительной черноты выплыл грузовой отсек «боинга», куда наверняка поставили Ритин гроб. Наверное, такие грузы принято закреплять, ведь при взлёте они могут заскользить по самолётному днищу.

Он поднялся и подошёл к кухонному окну. На небе ёлочной игрушкой повис месяц. Вдали посверкивали огни «матери городов русских».

Тревога не давала погрузиться в любимую медитацию — мысленное созерцание лужайки «Парадиза», по которой чинно прогуливалась цапля. Зато стала одолевать тяжесть во всём теле.

Он снова прилёг — на этот раз сон сморил его. Но продолжался недолго.

…С натугой втянув воздух, Садовой открыл глаза. Потрескивала свеча на блюдце, поставленном прямо на пол. Он осознал, что лежит в коридоре и хочет есть. Неловко выбрался со своего ложа — пружины раскладушки заскрипели. Держа блюдце со свечой в одной руке, а другой опираясь о стену, он двинулся по тёмному тоннелю коридора. Ориентиром служил белевший впереди холодильник. По какой-то причудливой ассоциативной связи он напомнил Садовому о письме, адресованном Лёле. Интересно, что в нём? Предложение, касающееся работы? Было бы нехудо подыскать ей занятие. Всё-таки женщине в её возрасте рано запираться дома. Может, отсюда её нервозность последних месяцев? Следует поинтересоваться, кто же адресат.

Однако чувство голода взяло верх. Рука потянулась к съестным припасам. Он только подкрепит силы, а после никакая сила не принудит его отвлечься…И как подтверждение свыше — вспыхнуло электричество. Свет обжёг сетчатку, а тишину разорвал телефон. Будто глас трубы в Судный день. Профессор потащился в прихожую. Кнопка бра нашлась не сразу. Его вспышка ослепила во второй раз, так что трубку аппарата с крутящимся диском по серёдке он обнаружил наощупь.

— Привет, Садовник!

— Здорово, Паша!

— Я вот всё думаю…

— И чего надумал?

— Может, ты, глядя на Костика, мыслил про себя, что составление картинок из пазлов — занятие немудрящее, по сути своей детское.

«К нему он клонит?»

— Но это целое искусство. Ибо итоговая картина-это некая форма, некая структура. Это-да что там-целая система! И заметь — не элементы её определяют, а наоборот.

— Логично. Познание законов целого-не может исходить из познания его частей, — подвёл черту украинский абонент, но российского уже понесло:

— Это значит, что можно разглядывать пазл, но при этом не продвинуться ни на шаг. Что и случилось в Египте.

— Э-э-э…

— По настоящему важной, Володя, является лишь связь деталей.

— Кто же спорит, Паша? Ведь само английское слово puzzle означает загадку, — скрыл нетерпение под беззаботным тоном профессор.

— А разгадывание её сводится к перебиранию возможных комбинаций.

— И тут с тобой тоже не поспоришь.

— Но есть одно добавление. В эту игру не играют в одиночку.

— Но твой Костя…

— Каждое движение, которое Костик совершал, ранее уже проделывалось изготовителем пазлов. Сечёшь?

— Ну допустим, — в голосе Садового зазвучало раздражение.

— Так что дело наше — труба.

— Какая ещё труба? — профессор взял октавой выше.

— Не расшифровать нам этой загадки!

«А может, и слава Богу?» — подумал украинский абонент, но озвучить мысль не решился.

А российский продолжал вещать в трубку:

— А всё потому, что не было никакого составителя у нашей puzzle. Я имею в виду такого, у кого бы имелся план, схема или методика. Всё спонтанно произошло. Ну как ваза, к примеру, разбивается. Сечёшь?

— Секу! — согласился украинский абонент исключительно для того, чтобы не вызвать с противоположной стороны новый шквал доводов.

Не помогло.

— Ты можешь мне возразить, что из наличествующих осколков вазу можно склеить. При желании.

Только пропало оно у меня это, будь оно неладно, желание.

На этом диалог плавно сошёл на нет.

Глава 6 Секрет золотых волос

Американская гостья довольно быстро справилась с главной задачей-сделать фоторепортажи из родильных домов. Добираясь из какого-то городка на Львовщине она поскользнулась и подвернула ногу. Отъезд в Москву пришлось отложить.

Теперь гостья проводила время с хозяйкой в разговорах, естественно, про политику, про революцию «гидности», про участие в ней молодёжи.

Не удержавшись, Ольга Юрьевна неосторожно заговорила о потерях, упомянув при этом юного поэта Илью Власожара.

— А почему мы бы нам не навестить его родственников? — загорелась гостья, чья нога стала приходить в норму.

Памятуя о предупреждении директрисы, Садовая принялась отнекиваться: дескать, у людей горе, а мы…

— Пусть знают: их мальчик не забыт. Об его подвиге станет известно и за пределами Украины! — настаивала госпожа Томсон.

Тут Ольга хотела возразить: о подвиге ей ничего не известно, но промолчала. А после нескольких добавочных аргументов согласилась позвонить Нине Заславской.

К её удивлению, бывшая коллега, узнав про американского фотокорреспондента, отнеслась к предложению благосклонно. Но предупредила: мать Илюши больна, отец — на заработках в Польше, поэтому контактировать придётся с сестрой. Если та, конечно, согласится. Сестра согласилась и назначила встречу на воскресенье, 10 января.

Доставить гостью в посёлок Гора вызвалась Мирослава. Ольга, собиравшаяся сопровождать американку, слегла с мигренью. Её решено было заменить на самого профессора.

Во дворе на алом «Ауди» их поджидала внучка Миколы Миколаевича. Когда Владимир Николаевич стал искать ремень безопасности, автоматическая система услужливо подала его.

«Интересно, откуда эта диковинка у студентки, не работавшей и дня?»

— Теперь я понимаю, почему украинки пользуются таким успехом у европейских мужчин! — воскликнула миссис Томсон, когда профессор представил дам другу другу.

Мирослава зарделась, отчего стала ещё милее.

«Какой она ещё ребёнок! И как похожа на свою донецкую прабабку!»

Весь путь Людмила сыпала вопросами о настроениях в Киеве. Ввести иностранку в курс дела взялась Мирослава — активная блогерша.

«Сейчас понятно, почему вы сплавили мне матушку!» — не без горечи думал Садовой, глядя на дорогу, знакомую по поездкам в аэропорт «Борисполь».

Но затем стремительная езда в облаке ароматов дорогой кожи, в потрясающе удобном кресле вытеснила все мысли, кроме одной:

«Вот бы так ехать и ехать…»

— Полный привод, три литра, 354 силы и 4,7 секунды до сотни… — донеслось до профессора, который ничего не понял.

— Тысяча долларов за квадратный метр! — со знанием дела пояснила Мирослава, проезжая экологически чистый «Парк Хаус».

Пассажиры, как по команде, повернули головы в сторону коттеджей из коричневого керамического кирпича.

— Мы и делали революцию для того, чтобы наши соотечественники жили в таких прекрасных домах! — воодушевлённо произнесла девушка.

Американка улыбнулась. Почти покровительственно.

Дом Власожаров оказался немалых размеров — в два этажа. Но по всему было видно: построен минимум десять лет назад и вообще по сравнению с Парком Хаусом…бедный родственник.

Встретила их молодая хозяйка.

— Иванна, — представилась она, никак не прореагировав на дежурную улыбку миссис Томсон.

В гостиной все молча расселись вокруг стола, на котором стоял портрет юноши в камуфляже.

«А он моложе Андрея».

Профессор пожалел, что не остался в машине. Вся атмосфера дома, казалось, вибрировала болью.

— Примите наши соболезнования, — проговорила Людмила, погасив, наконец, американскую улыбку.

Женщина привычно кивнула. В воздухе повисла пауза, и посетителям захотелось поскорее вернуться в весёлый воскресный Киев и забыть это обескровленное горем лицо, потухшие глаза и монотонный голос.

— Мы хотели бы больше узнать о вашем брате, — продолжила Людмила. По всему было видно: ей тоже не по себе. Кофр с аппаратурой она так и не распаковала.

— Рассказывать в общем-то и нечего. Он ведь и образование не успел получить. Ничего не успел.

— Но ваш брат сделал главное — защитил свою страну! — вступила Мирослава, но хозяйка как будто не слышала.

— Стихи о любви перестал писать. Зато сочинил политические. Хотите почитаю? — предложила она, наконец, после тягостного молчания.

— Конечно! С удовольствие послушаем! — закивали гости.

Иванна подняла глаза к потолку, собираясь с мыслями.

— Стихотворение называется «Оплот нации». Но вы не думайте, что оно ура-патриотическое. Оно юморное. Мой брат любил прикалываться.

Людмила Гудкина-Томсон опять надела на рот американскую улыбку. Профессор смотрел куда-то в пространство.

«Боже, это же переделка известных английских стихов для детей!»

Голос чтицы набирал обороты:

Раздался натужный смешок профессорских спутниц.

«Они что, ничегошеньки не понимают?»

Садовой ощутил: егосплющивает стыд. И постарался сфокусировать взгляд на портрете погибшего поэта.

«Господи, когда эта девочка закончит читать, мне надо будет встретиться глазами… И с нею, и с Мирославой, и с американкой».

Раздались хлопки.

Профессор по-прежнему смотрел на покойного юношу, чьи глаза, казалось, не отпускали гостя.

— Наверное, я должна предложить вам чаю? — полувопросительно-полуутвердительно произнесла хозяйка..

— О, пожалуйста, не беспокойтесь! — встрепенулась Людмила и заметила: — Кстати, хотя я и корреспондент, но не из «ЛайфНьюса».

Хозяйка ничего не ответила.

— Мы привезли вам подарок, — Садовой извлёк из папки журнал «Зелёная лампа». — Здесь напечатаны стихи вашего брата. Рука приняла подношение и начала перелистывать. Присутствующие молча наблюдали за процессом.

— О,спасибо! — выдавила из себя улыбку Иванна, но уже в следующую секунду взгляд её остекленел, напомнив глаза мороженой рыбы на прилавке магазина: — Зачем? Для чего вы привезли сюда эту ведьму?

Брошенный с нескрываемой гадливостью журнал просвистел мимо профессорского носа. Страницы затрепыхали и… распластались на вытертом ковре.

Последовала немая сцена, после которой хозяйка разразилась рыданиями:

— Это Ксанка погубила его! Это из-за неё он пошёл на войну!

Гости, казалось, вросли в свои сиденья.

— А ей ничего, кроме киевской прописки, не нужно было. Пиранья! — кричала девушка, захлёбываясь слезами.

Тут боковым зрением профессор уловил: с разметавшихся страниц на него смотрит юное существо.

Он слегка подался вбок.

Теперь существо обрело половую принадлежность. Девочка лет шестнадцать, в самом расцвете красоты: золотистые волосы волосы, личико в форме сердечка, невинно распахнутые глаза.

«Такая открытая добродушная девушка. Запросто открыла секрет своих золотых волос. Надо просто в чайную заварку добавить каркаде…»

Глава 7 Революция пожирает своих детей?

А зима та всё тянулась и тянулась.

Из-за растрескавшихся деревянных рам по квартире гуляли сквозняки, и домочадцы предпочитали проводить время на кухне. При голубом огоньке российского газа. Впрочем, всё чаще газ принимал соломенный цвет, что говорило о недостаточном давлении в системе.

Судя по недомолвкам Миколы Селяниновича, разрядки напряжённости в его стане не случилось. Пребывание Софьи Михайловны на Каштановой продлили на неопределённый срок.

Появление пасынка также налагало дополнительные обязательства, в первую очередь, финансовые: служение погибающему человечеству в церкви «Божье посольство» не гарантировало материальной поддержки. К тому же выяснилось, что однокомнатная квартира Андрея-младшего, купленная на сбережения родителей, пущена в оборот некого финансового проекта земляков пастора Сандэя из банка «Эфрикэн кэпитэлз» под 36 процентов годовых. А если конкретнее, отдана в залог под кредит. Последнее обстоятельство внушало профессору серьёзные опасения. И не беспочвенно: «Эфрикэн кэпитэлз» обанкротился.

Андрей-младший ходил теперь по различным инстанциям, пытаясь спасти свои финансы. Всё произошедшее он объяснял одной фразой:

— Божье испытание.

Подкрепившись овсянкой с сухофруктами, Садовой оставил домочадцев греться на кухне, а сам отправился в кабинет, рабочее пространство которого он делил теперь с «американкой». Их совместные бдения время от времени прерывались дискуссиями на геополитические темы. Но если в спорах с русским другом профессор придерживался проамериканских настроений, то в диалогах с заокеанским фотокорреспондентом высказывал критику в адрес дяди Сэма.

Войдя в помещение, Садовой отметил, что Людмила сидит над ноутбуком без толстого мексиканского пончо, что свидетельствовало в пользу того, что зябкости в воздухе поубавилось. С той поры, как батарея стала пропускать горячую воду лишь в две трети секций, рабочее место Владимира Николаевича отличалось бодрящим температурным режимом. А после запуска процесса по преодолению энергозависимости от России, тут и вовсе стоял «дубак».

Но сейчас кожные рецепторы говорили об обратном. Рука, не доверяя ощущениям, потянулась к батарее, сквозь чугунные изгибы которой просачивался настоящий, полузабытый жар.

«Видно, с юга Африки до Одессы добралось судно с южноафриканским углём!»

Воодушевлённый глава семьи развернулся к китайской розе:

— Что, протянем ещё? — И не дожидаясь ответа, опустился в кресло.

Очешник нашёлся сразу, и очки располагались в надлежащей им позиции — линзами сверху. Водруженные на переносицу, они несколько умерили досаду по поводу перерыва в занятиях. Отметив, что пыль со столешницы удалена, а симметрия предметов соблюдена, Владимир Николаевич погрузился в свои записи.

Спустя пару часов американка взяла «кофи-брейк», а в мозг профессора вместе с усталостью просочилось ощущение чего-то лишнего. Садовой оглядел рабочую зону. На дальнем правом конце белел конверт.

«Ну конечно! Это его славная девочка оставила. Чтобы он мог ознакомиться с поступившим ей предложением. Да, Лёлик всегда доверяла ему. Без остатка».

Изучив надписанный конверт, Владимир Николаевич понял причину, по которой он был доставлен в его «святое святых». Послание адресовалось лично ему — профессору Садовому.

Загнутый треугольник поддался легко — он не был заклеен надлежащим образом. Он хотел позвать жену, чтобы прояснить ситуацию. Но что-то подсказывало: стоит воздержаться.

Для начала он рассмотрел клеевые полоски на клапане. Сомнений не оставалось: изначально они были увлажнены и сомкнуты. Они хранили доверенное им до той поры… Пока чьи-то пальцы не подержали их над паром, чтобы ослабить связующую силу. Этим способом пользовалась некогда-то его матушка, чтобы прочесть Пашкины письма. Она лелеяла надежду, что сын переписывается с девушкой, и томилась вопросом — когда готовиться к свадьбе. (Бедная, ей пришлось дожидаться не одно десятилетие).

Этим она и пыталась обелить себя, когда сын застукал её за постыдным занятием — держанием конверта над паром кипящего чайника.

Его вторая по значимости женщина следовала тем же путём. Это огорчило профессора настолько, что он дольше обычного концентрировался на первой строчке послания.

«Боже! И здесь упрёки! Это в конце концов невыносимо».

Он отложил письмо, давая себе время для передышки. В это время его позвали к телефону.

— Из России! — многозначительно заявила Ганна, передавая ему трубку.

— Как ни крути, а всё на двух персонах сходится! — оповестила его та.

— Имена, явки, пароли! — на украинском конце провода силились хохмить.

— А ты, друг, чай, и без меня допетрил.

Лингвистический слух профессора уловил в этих «чай» и «допетрил» толику наигранности, но поддержал собеседника:

— Кое о чём догадываюсь.

— Тогда тебе и карты в руки… Роль самодеятельного сыщика меня утомила. — Это заявление осталось без комментариев. — Полный карт-бланш! — гнул свою линию российский абонент.

«Наводишь тень на плетень — и денег на роуминг тебе не жаль!» — подумал арабист, но паузу выдержал.

— А Ритку жаль. Пропала деваха не за что. Одно слово — революция.

— Скажи ещё, «революция пожирает своих детей!» — попытался отбить «подачу» Садовой.

— Только вот доказательств нет.

— Твоя правда.

— И мотивы неизвестны. А без этого — сам знаешь.

— Согласен, — выдавил профессор.

— Пых-пых! — добросовестно донесла допотопная телефонная мембрана. — Ну, лады! Не хворай, Садовник!

— И тебе, Паша, того же!

«А зачем он, собственно, звонил?»

Глава 8 «Кочевнику известен путь воды»

После возвращения матушки из России в распоряжении супругов осталась лишь кухня.

Они вынесли обеденный стол и на освободившееся место уложили матрас, много лет ожидавший своего часа. Для Ганны — самой ранней пташки — выделили электрочайник, чтобы она, никого не беспокоя, чаёвничала у себя.

Обитатели квартиры отнеслись к новшествам легко, даже с азартом. Более того, как-то за ужином промелькнул отсыл к ветхозаветному ковчегу, сооружённому предусмотрительным Ноем.

Что же касается хозяев… Только искушённый взгляд распознал бы в готовности изливать на постояльцев всё новые и новые потоки радушия бессознательную попытку утолить снедавшую их тревогу.

На новом спальном месте профессорская жена облачилась во фланелевую рубашку до пят, с длинным рукавом и глухим воротом.

«Откуда она выкопала этот анахронизм? Он заставляет меня чувствовать себя монахом-бенедиктинцем!» — задавался вопросом супруг.

Самому профессору предназначалось трикотажное изделие цвета осеннего, набухшего сыростью неба с длинными рукавами и округлым, как у футболки, вырезом. К нему прилагались подштанники, напомнившие профессору отцовские кальсоны. Не забыты были и пластиковые бутылки с горячей водой.

— Лёля, ты полагаешь, мы будем ночевать на дрейфующей льдине?

…Она лежала, подперев голову рукой и уткнувшись в журнал. Вся её поза, спиной к мужу, источала возмущение его комментарием по поводу её ночнушки («Такая у моей бабушки была — точь в точь!»). Желая загладить вину, Владимир Николаевич прижался к этой спинке с туго натянувшейся фланелью. В ответ — шелест страниц. Тогда он заглянул через покатое плечико. Мельтешение фотошопистых лиц и силиконовых грудей.

Нет, не забирало.

Спустя пятнадцать минут он смог оценить свою экипировку, а заодно и предусмотрительность жены. Ни с какой стороны не поддувало. Несмотря на очередное понижение столбика в градуснике, сделанном в виде силуэта крымской горы Ай-Петри.

— Я забыла тебе сказать, Володя, — Ольга перелистнула страницу, — я напала на след той девушки.

— Какой девушки? — спросил профессор, непонятно для чего подтыкая под себя одеяло.

— Твоей. Из альбома Краснянских.

— И что мой сыщик «накопал» про мою девушку?

— Её зовут либо Оксана, либо Надия, то есть Надежда.

— Должен огорчить тебя. Аниматора звали Рита.

— А как же…

— Я обознался.

— Жаль. Потратила время. А в итоге… — И Ольга Юрьевна уткнулась в «Космополитен».

«Зачем я обманываю? Может, стоит рассказать ей про всё, что я узнал у Власожаров?»

Некоторое время Садовой так и эдак проворачивал мысль в уме и пришёл к заключению: откровенность о зазнобе, пусть и мёртвой, на семейном ложе будет неуместна.

Он ждал. Когда вздёрнутый Лёлин носик вынырнет из-за обложки. Но он упорно уклонялся.

Гладко выбритый подбородок супруга («Эх неспроста вы снова подвергли себя этой экзекуции, пан профессор!») лёг на границу женского плеча и шеи. Она лишь ниже склонила лобик над снимками. Но как гласит арабская поговорка, «кочевнику известен путь воды!» А мужские руки помнят дорогу к источнику наслаждения! Даже если на пути преграда в виде треклятой фланелевой рубахи.

Дорожку от изгибов лопаток до выемки на талии пальцы преодолели играючи. А далее предстояла работа.

…Маленкий Вова помогал матери и бабушке месить тесто для домашних булочек, в сердцевинку которых каким-то хитроумым способом укладывался вкуснейший крем. На его изготовление шла самая большая вкуснятина советских детей — сгущёнка.

Руки сами вспомнили эти приёмы.

С ответом не замедлили. Податливо-упругое «тесто» полыхнуло жаром — чувствительным даже через фланелевую заслонку. Журнал вспорхнул скользкими до блеска страницами. И отлетел в сторону. Под кров кухонной табуретки.

Она бросила на него взгляд, дающий «отмашку» на претворение всех его желаний.

Это были глаза той, прежней Оленьки, прикорнувшей на кухне Краснянских после очередных интеллектуальных посиделок.

Она сидела тогда чуть боком, положив головку на переплетенье рук, а натянувшийся подол обрисовал её округлившийся животик. И эта бессильно поникшая в нимбе русых волос головка, и скрещённые две ступни в самовязанных носочках, и даже живот с чужим ребёнком вызвали в Садовом намерение соорудить вокруг неё щит — пусть и временный, пусть невидимый для посторонних. И одновременно это чувство пронзил импульс, который был беспощадно классифицирован как плотский. Устыдившись, в ту пору кандидат филологических наук Володя Садовой принялся наливать себе чай.

Звяканье посуды потревожило спящую. Набрякшие веки поднялись — его окатила васильковое сияние. Взгляд девочки, пробудившейся спозаранку и готовой встретить радость нарождающегося дня. Самую простую. Самую малую.

— Я, кажется, задремала, — произнесла Ольга осевшим, как будто проспала всю ночь, голосом.

Она поднялась на ноги и платье опять скрыло животик.

В дверной проём просунулась голова хозяйки:

— Олечка! Муж просит передать: он ожидает вас внизу, в машине.

— Да-да! — Олечка кивнула и выпорхнула из кухни. И из жизни Садового. На целых семь лет.

И вот снова кухня. Только теперь их собственная. И её запрокинутое лицо. И то же васильковое сияние. Но уже без прежней детской беззаботности. Твердеющий на глазах взгляд, который соглашается на мужское владычество, и запоздалое предупреждение:

— Мы не одни…

А фланелевый заслон на глазах стал скукоживаться. Устремившись вверх и обнажив в итоге пшеничный треугольник — флаг капитуляции. В этом жесте было столько родного, супружеского и одновременно наивно-доверчивого, что мужчина на какое-то время оказался плавающим в невесомости. И оттуда увидел: нечто маленькое сверкающее отделилось от целого и устремилось — в пшеничный сноп, в котором он до того топил свой нефритовый жезл. Мелькнула безумная мысль: искорка наделает пожара. Он попытался обезопасить пшеничный треугольник ладонью. Но переливающаяся цветами радуги сфера преодолела препятствие.

Глава 9 Выстрел

В понельник, 19 января Ганна сообщила, что покидает их кров, а с ним и Киев.

Муж снял в Польше квартиру и вызывал семью к себе. Хотя «отвальная» пришлась на вечер понедельника, все обитатели квартиры Садовых обещались непременно присутствовать за столом.

«Не мешает прикупить десерта!» — сочла Ольга, обозрев композицию накрытого стола. За ним и отрядили Владимира Николаевича.

Купив в ближайшем магазинчике коробку конфет «Рошен», он бодро зашагал в обратный путь — к к тающим во рту Лёлиным пирогам, обжигающей нёбо горилке, которую охладит пластинка домашнего сала.

Он проходил через дворик, где обосновалась чета воронов — Карла и Клары, когда заметил тоненькую фигуру, судя по очертаниям женскую, вдобавок знакомую. Ганна возвращалась с рынка и тоже держалась освещённой стороны. Садовой хотел было окликнуть жиличку, но постеснялся собственного голоса и лишь прибавил шагу.

Хруст молодого льда под подошвами стал пронзительнее и, видимо, достиг Ганиных ушек. Иначе к чему ей ускорять шаг?

«Она решила, что её преследуют».

Что ж, тёмная мешковатая куртка, трикотажная шапка и наброшенный на чуб капюшон, которые он предпочитал в последнее время кожаной куртке на меху и кепке, могли сойти за маскировку недобрых намерений.

«Нет, не буду играть в догонялки!»

В это время из — за площадки для сушки белья вынырнул незнакомец. Черная куртка, чёрная шапка и надвинутый на глаза капюшон. Внезапность его появления не оставляла времени для манёвра: Ганна продолжала двигаться по инерции. И вот они уже близко. И вот сровнялись. И вот — слава тебе, Господи, разминулись!

И тут правое плечо мужчины подалось назад, засунутая в карман рука распрямилась и…

Садовой успел лишь заметить, как женщина конвульсивно дёрнулась. Сапожки заскользили. Правый каблучок дал крен. Резко, как в мегафон, каркнули Карл и Клара. Садовой оцепенел. За первым рывком последовал следующий — сила превозмогла сопротивление жертвы. В её пальчиках остались два жалких отростка — ручки от сумочки.

А мужчина двинулся далее — размеренной поступью уверенного в себе человека. У которого, к тому же, молодые конечности с достаточной внутрисуставной смазкой и малым пробегом. И один его шаг был как два женских.

Несколько мгновений жиличка Садовых смотрела на сумочкины «останки». А потом, сжав их, словно оружие, бросилась вдогонку за мужиком.

— Брось! — крикнул профессор что есть мочи. Голос в звенящем от напряжения воздухе прозвучал сипло, чтобы не сказать жалко.

Мужик обернулся — на миг из капюшона вывалилось лицо, напоминавшее непропёкшийся блин. Затем он проделал что-то правой рукой — из рукава вынырнуло отверстие. Кисть дёрнулась, что позволило свету фонаря явить объект в полном объёме.

В в это мгновение голосовые связки Садового зажили собственной жизнью:

— Стой! — исторгли они.

Было непонятно, адресуется ли повеление женщине или мужчине.

Оба повернулись в его сторону.

— Не надо! — профессорские руки взметнулись вверх. Как у сдавшихся на милость врагу.

Последовавшая заминка послужила некоторой разрядкой. Увы, кратковременной. У кого-то сдали нервы.

Раздался хлопок. Женщина приподнялась на цыпочки, будто силясь дотянуться до чего-то.

Всё происходило с какой-то чудовищной обыденностью.

Садовой устремился к опасно накренившемуся телу.

Две тени пересекли белую дорожку. Но лишь на мгновение. Одна осела … А затем вытянулась вдоль земли.

…Хлюпающая жидкость. Будто кто-то прочищает раковину вантузом. Никак не получается найти отверстие, откуда идёт звук. На глаза всё время попадается формирующийся фурунул на крыльях носа.

А потом из ноздрей запузырилась красноватая пена. Садовой склонился над распростёртым телом — пахнуло запахом крови. Металлическим, солёным. Он потянул за женский шарф — голова Ганны запрокинулась. Ещё не отдавая себе отчёта, зачем он это делает, потянул ещё. Шарф свесился почти до земли. Он смял конец в ладони, а потом заткнул им алый фонтанчик. Тот, что пробил драповую ткань под ключицей, ближе к плечевому суставу.

…Ворон Карл наклонил голову, чтобы получше рассмотреть сцену. Удостоверившись, что женщина и мужчина внизу не представляют опасности, подал подруге знак: «Остаёмся!»

Но им пришлось ретироваться. Подъехала карета «скорой помощи».

Дождавшись, когда наступит тишина, Карл и Клара вернулись на прежнее место, чтобы оценить пригодность остатков дневной трапезы снегирей. Оранжевые пузанчики подкреплялись рябиной со свойственной им небрежностью. Часть ягод упала на снег и смешалась с красными пятнами, оставленными человеком.

Карл и Клара с энтузиазмом принялись клевать это «ассорти».

Глава 10 Милая панночка

В больничный холл он вошёл нагружённый домашними котлетками, салатиками и куриным бульоном в термосе. Приготовившая всё это объеденье Ольга сопровождать его не могла, так как второй день маялась животом. Софья Михайловна во всём винила доставленную Ганной с рынка колбасу, а потому настояла на её изъятии и скармливании кошке Муське. «Эксперт» умяла весь кусок и, насколько мог судить Садовой по последней встрече, пребывала в здравии.

Оставив куртку в раздевалке и получив взамен больничную накидку, профессор натянул бахилы и поднялся на третий этаж в хирургическое отделение. С некоторых пор он не пользовался лифтом. Мера вынужденная. После возвращения из России он с трудом зашнуровывал ботинки.

Владимир Николаевич щурился на номера палат, когда в конце коридора заструилось облако, составленное из нескольких полупрозрачных накидок. Встречные миновали его, и профессор сделал уточнение: это была семья. Глаза Садового обратились вверх — на очередной номер, а боковое зрение зафиксировало застывшую фигурку в таком же, как у него, одеянии. Только до пят. Она повернулась в сторону Владимира Николаевича и произнесла:

— Здравствуйте!

Голосок прозвучал жизнеутверждающей мелодией. Из мира здоровых. И заглушил на несколько мгновений шумовой фон — из шарканья шлёпанцев, поскрипывания каталки, звяканья алюминиевых ложек в буфете.

Владимир Николаевич развернулся и отвесил лёгкий поклон:

— Здравствуйте!

Девочка одарила его бесхитростной улыбкой. А через мгновение уже догоняла родителей.

— Какие воспитанные дети! — умилился профессор. — Совсем как деревенские, которые здороваются с каждым повстречавшимся на их пути взрослым.

Он продолжил движение, пристально вглядываясь в цифры на дверях.

Оказалось, что палата Ганны находится в конце.

Никто не ответил на его деликатное постукиванье, и он постарался извлечь из дверного покрытия звук посильнее, сопроводив его вопросом:

— Можно?

— Заходите!

Ответивший голос наполнил профессору треск обветшавших простыней, раздираемых на тряпки.

Он переступил через коричневую полоску, призванную служить порожком.

Палата была рассчитана на четверых. Женщина с голосом-треском располагалась ближе всех и, судя по бодрому виду, готовилась к выписке. По её правую руку лежала больная, закрывшись с головой одеялом, хотя в помещении было натоплено. Койка напротив умывальника, помеченная журналом с томной красоткой на обложке, пустовала.

Кровать Ганны стояла в дальнем углу. Глубокие тени залегли под глазами женщины и в провалах щёк.

«Ваша родственница была на волосок от смерти. Её спасло лишь то, что по вызову выехал наш реанимобиль, и медицинская помощь была оказана оперативно!»

Ганна встретила посетителя вымученной улыбкой. Даже щербинка утратила былую пикантность. Профессор оглянулся, отыскивая какое — нибудь сиденье.

— Присаживайтесь на койку, Владимир Николаевич! — прошелестел голос Ганны.

Но профессор позаимствовал стул у пустовавшей койки.

— Зачем вам, Ганночка, лишние микробы! — не нашёл он сказать ничего другого.

Она в ответ не улыбнулась. А Садовой, преодолевая неловкость, начал разгружать сумки.

— Ох, зачем же столько! — зароптала пациентка по привычке всех пациентов, — здесь хорошо кормят. К тому же меня родичи навещали.

Что ж, Садовой успел отметить следы их визита. На тумбочке в пластиковой бутылке из-под минералки стояла роза, а вокруг живописно расположились яблоки, пастила и что-то ещё в коробочке.

— Оленька вам прислала. С пожеланием скорейшего выздоровления.

Профессор опустошил содержимое сумки, и оно возвышалось теперь над предыдущими подношениями. Самостоятельно определить место для термоса с бульоном и контейнеров с паровыми котлетками он не посмел и пожалел об отсутствии жены, которая в считанные секунды рассовала бы еду по тумбочке. Ничего не оставалось делать, как оставить вторую сумку с гарниром к котлеткам и салатами неразобранной. Это было прямым нарушением Ольгиного указания доставить тару обратно. Но Садовой предпочёл навлечь на себя недовольство супруги, чем залезать в столь интимное место как женская тумбочка.

Он загодя подобрал темы, уместные в данной ситуации, а потому был озабочен теперь одним — соблюсти регламент. Посещение не должно оказаться неприлично кратковременным, но нельзя и утомлять больного.

— Красивые яблоки! — Он кивнул в сторону натюрморта на больничной тумбочке.

— Заберите домой! Сейчас зима, и витамины Ольге будут кстати.

Садовой замахал руками, да так резко, что сползла накидка.

— Господь с вами, Ганна! Это же для вас! Даже и не думайте…

За этой милой миновали три минуты.

Но для соблюдения всех приличий, следовало посидеть в ногах страждущей как минимум десять минут. К радости Владимира Николаевича, больная взяла инициативу в свои руки, поведя рассказ про яблоки, которых из-за козней России поляки не знают, куда девать. Из этого Садовой сделал вывод: предыдущие визитёры имеют отношение к яблочному импорту.

От плодов плавно перешли к салу. А от него к грошам, вырученным за товар и предусмотрительно положенным на банковскую карту.

— Значит, грабителю не удалось поживиться? — уцепился за тему посетитель, рассчитывая развивать её оставшееся время.

— Мобильник! В сумочке лежал мобильник. Ну и в кошельке маленько.

— Слава Богу!

— Тяжёлое времена наступают! — в профессорских ушах раздался треск рвущихся простыней.

В разговор вступила соседка. На этот раз голос показался посетителю вполне ничего себе. Может, оттого, что позволял взять тайм-аут.

Сетования на беспомощность милиции заняли две полноценные минуты. После чего профессор, расточая улыбки, смог раскланяться.

Больная с одеялом на голове лежала в прежней позе.

Пожелания доброго здоровья всем присутствующим заняли добрых 55 секунд.

Садовой уже пятился к двери, когда его окликнули. Он не сразу догадался, кому принадлежит этот придушенно-бесцветный голос. Протянутая из угла рука с прозрачной кожей между пальцами указывала на Ганну.

— Я,может, помру…

— Ганночка, подобные мысли недопустимы! — Профессорские пальцы снова заметались в душном воздухе. Накидка сползла по спине и замерла.

— Я должна вам сказать!

— Может, не сейчас? Вы выглядите уставшей.

— Это Бог наказал меня.

— Вас? За что?

— За обман.

— Боже, вы не додавали сдачу? — попытался шутить Садовой.

— Мы не родственники.

Последовала неловкая пауза.

— А кто?

— Чужие.

Профессор опустился на стул.

— Я подозревал нечто подобное.

— Простите меня.

— Но как вы оказались в нашем доме?

— Мои родичи живут этажом выше. В тот день они уехали за границу. А мне требовалось пристанище. Заплатить за гостиницу я не могла.

Профессор похлопал по безжизненно лежавшей поверх одеяла руке.

— Я не поп, чтобы отпускать грехи, но думаю, что Господь простил вас. И ещё. Давайте условимся, Ольге об этом ни гу-гу.

— Но..

— Считайте, что делаю это ради жены. Она успела к вам привязаться.

Ответом ему стала улыбка — на этот раз с ямочками на щеках.

Профессор поднялся … Самое время откланяться. Но одна мысль свербила… Нестерпимо захотелось разрешить и эти сомнения.

— Гануся! Простите, что так фамильярно называю… Хотелось бы уточнить.

— Пожалуйста, уточняйте, Владимир Николаевич.

— Там, в коридоре, мне повстречалась исключительно воспитанная панночка. Её зовут Марыся?

— Это по-польски. А мы зовём её Марийкой.

— Она вам родственница?

— Племянница.

— Это Марийка принесла яблоки?

— Брат пришёл навестить меня с семьёй.

— А можно узнать имя?

— А вам зачем? — в глазах Гануси появился ледок.

— Считайте — банальное любопытство.

— Владимир Николаевич, я прожила рядом с вами достаточно, чтобы понять: не тот вы человек, чтобы зазря любопытничать.

«О, значит всё-таки „горячо“!»

— Ганночка, вы столько времени прожили с Садовыми бок о бок и так и не научились доверять? Обидно.

— Времена нынче такие, профессор.

Он не стал настаивать. Молча кивнул и двинулся к выходу.

— Его зовут Стасиком…

Он взялся за дверную ручку и встал вполоборота:

— А фамилия?

— Случилось что?

— Ганна, я не причиню вреда вашему родственнику. Но мне действительно важно знать…

— Я обещала…

— Интересно. Какую же клятву ты дала? — не удержался от иронии Садовой.

— Не трепать языком.

— Я понял, — профессор подавил вздох. — В таком случае мне остаётся только пожелать вам здоровья.

Профессор нажал на дверную ручку. Он медлил, всё ещё надеясь… Но тщетно.

…На крыльце Садовой сделал протяжённые вдох и выдох, выдавливая больничный воздух из лёгких. До последней молекулы. Затем пересёк двор и вышел за ворота, ступив на очищенный от снега тротуар Лабораторного переулка.

— Мужчина! — окликнула его дама в лисьей горжетке. — Посмотрите на ваши ноги! По — моему, с ними что-то не так!

Садовой поймал на себе полный упрёка взгляд лисицы с горжетки. Он опустил глаза в направлении дамского пальчика. Его хрусталики упёрлись в голубые бахилы. Далее последовал кивок выбившегося из-под шапки чуба.

— Да, да! Благодарю вас.

— Да не за что! — Понурая лисья мордочка проводила взглядом ссутулившуюся профессорскую спину и прошествовала дальше.

В какую-то собственную загадочную жизнь.

Глава 11 Титочка выходит на связь

Садовые пили чай на кухне, когда в прихожей раздался звонок. Подошедшая к телефону Ольга вскоре вернулась, бросив в сторону профессора:

— Тебя. — И отвечая на его вопросительный взгляд, добавила: — Женский…

Профессор опознал его сразу: треск раздираемых на тряпки старых простыней.

— Фамилия родича — Титочка.

— Что?

Ти-точ-ка!

— Простите. Кто вы?

— Неважно.

— А откуда вы узнали номер?

— Вашей родственнице-самозванке колют обезболивающие уколы. Она после них спит без задних ног. А мобильник у неё — на тумбочке. Остальное — понятно.

— Она вам сама назвала фамилию?

— Нет. Этот самый Титочка по нашему району проходил как кандидат в депутаты. Я его хорошо помню. Так что не сомневайтесь.

— Спа…

Но телефон уже отключился.

Садовой положил трубку.

Фамилия «Титочка» казалась смутно знакомой. Он решил, что сообщит её Паше. Пусть тот и разбирается.

Но разбираться пришлось ему.

Глава 12 Привет с того света

Профессор намеревался вздремнуть после обеда, когда засветился мобильник, поставленный на беззвучный режим. На дисплее — Пашин номер.

— Привет, Паша!

— Здорово, Садовник! Я вот по какому поводу. Спасибо за «инфу»!

— Какую ещё «инфу»?

— Про поляка. Она пришлась кстати. Все пазлы сложились. Кроме жалобы в министерство туризма.

— И что-о-о тепе-е-е-рь? — подавил зевоту «Садовник».

— Не достаёт чёткости мотива. А без него картина остаётся приблизительной.

— Ты вычислил убийц?

— Это убийца-одиночка.

— Имя?

— Не буду тебя расстраивать, Садовник. Бывай! — и положил трубку. Но профессор всё равно расстроился. Настолько, что долго мучился без сна.

Мешанина мыслей и чувств не давала сосредоточиться и на следующее утро. Чтобы отвлечься, профессор принялся наводить порядок в письменном столе.

Большую часть его заполняли карточки, на которых он ещё студентом Института Азии и Африки записывал схожие слова в русском и арабском языках.

Первая аналогия была зафиксирована 4 октября 1975 года: слово «тута» — здесь. «Тута тута фаригат иль-хаддута» — «Тут и сказке конец, а кто слушал, молодец!»

Вторая карточка от 10 октября того же года. Арабское слово «мишш» — сырная сыворотка. Здесь начинающий исследователь приводил украинское диалектное «миешань» — еда, приготовленная из сыра, сметаны и сыворотки. Но куда же без русского собрата: чуть ниже значится — «мешанина». «Близость корней — это не пустяк!» — не удерживается от восклицания юный арабист.

Он не знал тогда, что в исследовании этой темы его старший коллега по фамилии Вашкевич пойдёт ещё дальше.

Владимир Николаевич выдвигает очередной ящик. Знакомый конверт по-прежнему белеет на самом верху. Пора, наконец, ставить точку. Развернув пачку исписанных листков, он упирается взглядом в первые строчки.

Стук в дверь. Садовой поднимает глаза. Ольгина голова — в дверном проёме.

— Звонит мама.

Владимир Николаевич откладывает послание и выходит к телефону с витым шнуром.

«Жаль отключать номер с полувековой историей. Даже из соображений экономии».

Софья Михайловна отчитывается о своём местонахождении: сквер Леси Украинки.

Профессор возвращается к себе, предварительно поцеловав жену и попросив не беспокоить. Он усаживается на старенькую оттоманку, обтянутую плюшем некогда кораллового, а теперь грязновато-розового цвета, и возвращается к исписанным листкам.

У чтеца заломило в глазницах, и он прижимает ладони к векам, перед этим потерев друг о друга. Вычитанный в какой-то книжке метод «пальминга» помогает расслабить аккомадационную мышцу.

«Новых очков для чтения не избежать. Как и этого свалившегося на его голову откровения».

Он пошуршал страницами в поисках того места, где остановился, но не нашёл и принялся читать с того, что оказалось перед глазами.

«Неужели это писала Рита? Что-то здесь не так. Златовласка не могла выражаться подобным образом!»

Садовой ощущает себя мальчишкой, который читает страшную книжку, и судорожно перелистывает страницы, чтобы посмотреть — что будет в конце.

«Получается, зря он врал Лёле насчёт альбома Краснянских. Всё вышло наружу. Интересно, распознала ли жена его лукавство?»

На последней страничке почерк терял чёткость: рука утомилась или…устала вывернутая наизнанку душа.

— Ольга! — позвал он.

Жена тенью проскользнула в кабинет. Он кивнул на конверт:

— Ты читала?

— Немного.

Больше всего в эту минуту профессор желал, чтобы супруга пустилась в объяснения и ещё долго не покидала его. Но Ольга закруглилась по-быстрому: её ждали дела. Он снова остался один на один с исписанными страницами.

«Из-за чего я разговаривал с ней таким тоном? Ведь это не она пережила курортное увлечение».

Он поднялся — зажечь свет. Вспыхнули все три рожка светильника. Затем отчаянно замигали — комната снова погрузилась в полумрак. Владимир Николаевич сдержал готовые сорваться с языка бранные слова и зажёг свечу.

«Боже! Кто из них находится в состоянии сумеречного сознания? Тот, кто читает это? Или та, кто их писала?»

Он сделал над собой усилие — взгляд снова прилип к строчкам, выведенным синей пастой.

«Видимо, перед тем, как приступить к исповеди, она приняла алкоголь, — пришло на ум профессору. — И садилась писать не один раз. Отсюда и сумбур».

По всему выходило, что автор оставил не один вариант исповеди. А потом сунул всё в один конверт.

«А ведь я знал… Вернее так: я знал, что знаю. Ещё с того вечера, когда появился „Крик“.

„Мокрый не боится дождя!“ Но что я мог?»

От этой мысли на душе стало муторно. Как не было уже давно. А может, никогда.

— Сынуля. Я хочу потолковать с тобой… — Это вернулась с прогулки Софья Михайловна. Похоже, захваченный своими переживаниями, он не расслышал стука.

— Почему ты бросил сына в беде? — Тон был сродни прокурорскому, однако Садовой отвечал по возможности мягко:

— Мама, вы не должны тревожиться.

— Мой внук оказался в секте иностранца! Он поверил его посулам!

— К сожалению…

— Это правда, что он взял кредит под залог квартиры и все деньги положил на их счёт?

— Да, под 36 процентов в «Эфрикэн кэпитлз».

— Какой ещё «африкан»?

— Мамочка, давай поговорим об этом позже.

Видимо, видок у сына был ещё тот, если матушка не стала настаивать, а только заметила:

— Африкан… Знаешь, со мной на курсе учился юноша с таким именем. Кажется, из Саранска. Он даже слегка приударял за мной.

— Да, мама, имя забавное и редкое.

Она похлопала его по плечу и неслышно затворила за собой дверь.

Он собрал листки в стопочку. Оказалось, что они лежат не по порядку. Профессор стал их складывать по нумерации страниц, и глаза снова притянуло к округло выведенным строчкам.

Владимир Николаевич открыл дверь и крикнул:

— Лёля, принеси коньячку!

Сквозняк прошёлся по лопаткам. Это Ольга принесла низкий пузатый бокал, початую бутылку «Арарата» и бутерброды с сыром. Садовой автоматически зафиксировал сооружённый на столе натюрморт и вернулся к чтению.

Владимир Николаевич плеснул себе янтарной жидкости и сделал глоток. Однако прежнего горьковато-сладковатого вкуса с примесью дубовой коры не ощутил.

Господи, сколько же вариантов исповеди она написала? Это конечный? Или спустя какое-то время он наткнётся снова… Садовой ощутил себя заблудившимся в чащобе путником, которого кружил леший.

«Был бы рядом Пашка!»

Но Пашка был далеко. Профессору предстояло обойтись собственными силами. А они истощались с каждой минутой. Надо избавиться от письма! Сжечь? В старой пепельнице, которая так и валяется где-то. Но запах горелого привлечёт домашних. Последуют вопросы.

Теперь послание представлялось ему медузой — горгоной. Этот миф он прочитал впервые у моря в Крыму. Вернее, упросил прочитать старшего брата во время шторма, когда заходить в воду было нельзя. Впечатлительный мальчик так проникся жуткими подробностями, что на себе ощутил ступор… от взгляда той самой медузы-горгоны. Вот и сейчас не надо… не надо смотреть на эти страницы. Иначе…

Он сгрёб листки, смял в кулаке. Затем выдвинул ящик стола и, раскопав бумажную кучу, похоронил в ней…

Допитый из бокала коньяк не возымел действия. Заболело за грудиной. Это ожил кристаллический цветок. Только теперь он был чёрного цвета. С антрацитовым блеском донецкого угля. Он стал стремительно вытягиваться — как в научно-популярных фильмах про природу. — Его колючки пробили диафрагму. Затем проросли в глазницы.

— Нет, так не пойдёт! — Людмила Гудкина оторвалась от текста, — вы, Олечка, пишете чересчур обтекаемо.

— Не понимаю.

— Олечка, вы присутствуете при рождении новой страны — в крови, в муках. А здесь, простите за выражение, сплошь розовые слюни.

Автор слушала и пыталась разгадать тайну: почему она, этническая украинка, ничего не понимает в происходящем на своей родине, а заокеанская дама имеет на всё готовые рецепты.

И вот по новому кругу:

— Украину называют нежной, ласковой. Во всех литературных текстах. Вы, Олечка, никогда не задумывались, почему подобные эпитеты отсутствуют в отношении России?

— Мне и в голову не приходило, что…

— И напрасно. Меня удивляет украинская интеллигенция. Она всегда над схваткой. Всегда — в стороне. Или вы забыли? — «Если вы не занимаетесь политикой…»

— Политика займётся вами, — подхватила Ольга и поднялась из-за стола. — Извините, Людмила, но кажется, мы не сойдёмся во мнениях.

— Мы едины в одном. И я, и вы любим Украину.

Ольга обхватила левую ладонь правой. Жест, который её ученики расшифровали бы сразу.

— «Можно любить мифическую Украину, населённую исключительно героями и прекрасными панночками и со всех сторон окружённую „вориженьками“. А можно-реальную страну с невыдуманными людьми. Я предпочитаю-второе. Наши враги не москали и не ляхи, а мы сами. Со своей жадностью и завистью». Так Олесь Бузина пишет. А он, по-моему, честный человек.

Распахнулась дверь-Софья Михайловна ворвалась тайфуном.

— Там мой сын! Ему плохо!

Глава 13 Карл у Клары украл кораллы!

Две чёрные птицы.

Карл и Клара?

У них серые клювы с бугристым наростом на основании.

И они нацелены в его глаза. Лежащий пытается увернуться. Но его шея пригвождена к месту. Птичья голова дёргается («Как на той старинной игрушке с клюющими зерно птицами — надо только потянуть за верёвочки снизу „кормушки“»). Лежащий пытается ползти. Но пара пернатых, подпрыгивая на когтистых лапах, догоняют. Птичья голова подаётся вперёд. Острие клюва пронзает человеческий зрачок. Оттуда фонтанирует разноцветная жидкость и заливает щёку.

Это кричит лежащий. Профессор узнаёт в нём себя. И скороговорку он тоже знает. По маминому настоянию повторял её в детстве.

— Какие кораллы, Володя? — слышится шёпот. — Они остались в Египте. Но ты их обязательно увидишь. Мы поедем на Красное море вместе.

Спасительная прохлада гасит жар в глазах. Он разлепляет веки.

— Лёля! Как хорошо, что ты…

— Побереги силы, Володя!

— Где я?

— В надёжных руках.

— Что это было?

— Что было — прошло. И быльём поросло.

Он силится отзеркалить оптимизм жены, но выходит как-то жалко.

— Володя, хочешь, я тебе стихи почитаю?

— Твоего друга-поэта?

— Ты ревнуешь? — Она пытается выдавить улыбку, и это на движение лицевых мышц уходят все её силы.

— А помнишь, что он читал тогда… у Краснянских?

— Когда мы встретились?

Он кивнул и принялся читать:

Чтец споткнулся.

— А дальше помнишь? — обратился он к жене.

— Нет.

— Почему? Он же гений метареализма.

— От них веет безысходностью.

— В таком случае почитай мне, Лёля, что-нибудь другое.

— Что именно?

— Из твоего любимого.

И она начала читать:

Он хотел было возразить, что стихи про больницу сейчас неуместны. Но не было сил. Ольга читала, а голос убаюкивал. В какой-то момент профессор и вовсе отключился. А она продолжала:

«Господи! — воскликнул он про себя. — Она что, готовится стать вдовой?»

От этой мысли стало нестерпимо жаль себя. Профессор, как в детстве, заморгал, проталкивая слёзы назад.

«А ведь хорошо! — подумал больной. — Как хорошо она читает!»

А голос набирал силу и, казалось, заполнил палату:

«Смерть! — подумал профессор. — Вот она пришла и за мной. И моя жена устроила мне такую оригинальную „отходную“».

«Это же молитва. Для меня — атеиста!»

Он попытался повторить последнюю строчку. Про перстень и футляр. Но губы не слушались. Он успел подумать: надо перечитать на досуге. И погрузился в сладкое небытие.

Глава 14 Мёртвым — спать, а живым — играть!

— Я, пан профессор, проститься пришла. Уезжаю…

— Ганна! Я желаю тебе удачи. Приезжай в Киев ещё! — Он легко перешёл на «ты»: общие больничные стены способствовали сближению.

— Спасибо. Только у вас теперь другие заботы.

— Если ты про мою хворь, то врачи дают хороший прогноз.

— Боженька подарил пану профессору славную жинку. Было бы грешно оставлять её вдовой. — Ганна поджала губки. Со значением. И продолжила: — А моя колбаса тут ни при чём.

— Прости, Ганночка, я плохо соображаю.

— Я говорю, что колбаса была отменная, и ваша супруга, пан профессор, не могла ею отравиться.

— Да-да! Я тоже не согласен с матушкиными выводами.

— Вы со своей нэнькой — старые недотёпы.

— Что ты сказала, Ганночка?

— Ваша Катерина нашiй Оринi двоюрiдна Одарка, а всё ж скажу вам, пан профессор.

— Слушаю вас, пани Ханна!

— Вы должны очень любить свою Олечку и быть крепким и здоровым.

— Не стану спорить с вами, ясновельможная пани Ханна! — ухмыльнулся профессор.

— Вам бы всё шутки шутить. А я на полном серьёзе. Потому как колбаса у меня всегда свежая.

— Далась вам эта колбаса!

— А вы не кричите. Потому как правда.

— Что правда?

— А то правда, что не травилась ваша супруженька!

— Вы позволяете себе делать намёки?

— Не спроста Ольгу наизнанку… А я как мать трёх девочек…

— Да не тяни кота за хвост!

— Беременная она!

Заключительная реплика ударила в потолок, после чего отрекошетила прямо в барабанные перепонки профессора.

«Надо набрать Пашин номер».

Всякий раз рука при этой мысли тяжелеет. Словно Рита, исповедовавшись перед земляком, перетянула его от друга — кацапа в свою сторону. Да, именно так: с предлогом «в». Предлог «на» претил Садовому и в этом случае.

Кристаллический цветок за грудиной был под контролем. Но украинская огневушка — поскакушка являлась теперь в его сны. Рита Власожар. Она же Оксана Мельник.

А другану в Россию он непременно позвонит. Немного погодя. Когда соберётся с силами. Пашка имеет право знать всё. Как главный свидетель.