Молчание в подарок

Осечка

Люблю рассматривать старые фотографии, листать семейные альбомы. Они не только возвращают нас в навсегда и безвозвратно ушедшее прошлое, но иногда дарят удивительные находки, воскрешают, казалось бы, напрочь забытое. Так, однажды в семейном альбоме старого Гэмауге, художника и морского охотника, я нашел необычную почтовую открытку, выпущенную федеральным почтовым ведомством Соединенных Штатов Америки. На фотографии был снят сам Гэмауге в полном охотничьем облачении в торосах неподалеку от Уэлена. На ногах его были снегоступы «вороньи лапки», сплетенные из сыромятных лахтачьих ремней, непромокаемые, непробиваемые морозными ветрами штаны из нерпичьей шкуры, кухлянка из шкуры молодого оленя, поверх которой надет балахон-камлейка из белой бязи для маскировки на белом арктическом льду. Капюшон был откинут, на голове виднелся зимний малахай с опушкой из росомашьего меха. За плечами охотника висел винчестер в чехле из выбеленной тюленьей кожи, а руки заняты посохом с острым наконечником, которым и пробуется крепость морского льда. Фотография была не только хорошо сделана, но и отлично напечатана на плотной, солидной бумаге. На обороте, как и полагалось быть на серийной почтовой открытке, было обозначено место для адреса и почтовой марки. Здесь же была типографским способом оттиснута надпись; «Дикарь северо-восточной Азии на дрейфующем льду Чукотского моря». Но это был именно Гэмауге, а не кто-то другой, и сам хозяин фотографии узнал тут себя, молодого, крепкого, способного проходить десятки километров по льду в поисках тюленя или белого медведя.

— Этот снимок был сделан до революции, — вспомнил Гэмауге. — Тогда в наше селение часто приходили американские шхуны. Большинство из них торговали, выменивали пушнину, моржовые бивни на всякие безделушки, тайком предлагали спиртное в темных плоских бутылках… Но были и такие, которые фотографировали. Мы и не верили тогда, что с помощью аппарата, похожего на ружьецо с коротким стволом, можно так снять тень с человека, что его образ будет запечатлен на бумаге. Не верили, пока нам не прислали через знакомого торговца Олафа Свенсона несколько фотографий, в том числе и мою.

Этот разговор происходил в старинном чукотском селении Уэлен, в домашней мастерской знаменитого художника. На низком столике, поставленном впритык к небольшому окошку, обращенному к морю, лежали заготовки из моржового бивня, куски китового уса. Гэмауге иногда мастерил морские суда, старинные парусники и шхуны.

Сам Гэмауге до преклонных лет сохранил силу и выносливость морского охотника. Он был высок ростом, на его выразительном и резко очерченном лице светились пытливые, умные глаза.

— Я знаю английский, — продолжал Гэмауге, — и прочитал эту обидную надпись на открытке… Но что поделаешь? Они все смотрели на нас как на дикарей.

Когда я покончил с семейным альбомом, Гэмауге достал простую канцелярскую папку, в которой тоже были фотографии, но уже более позднего времени. Первая первомайская демонстрация в Уэлене на льду лагуны, строительство полярной станции, электрического двигателя, группы школьников вместе с учителями, прилет первого самолета в Уэлен, улыбающийся Водопьянов в окружении ребятишек, рядом — Гэмауге.

И вдруг снимок, сделанный явно в тундре: пожилой чаучу у яранги, с широко открытыми глазами, в кухлянке из снежно-белой шкуры оленя, в таких же белых штанах из камуса, в белых торбасах. Обычно так одеваются глубокие старики, давая своим внешним видом знак, что они закончили все свои земные дела и готовы при первом же удобном случае отправиться в другой мир, куда принимают именно в таком виде. Но мужчина, снятый у тундровой яранги, явно еще был в цветущем возрасте, да и по выражению лица он скорее был смертельно напуган, нежели покорился своей печальной участи.

— Кто это? — спросил я Гэмауге.

Гэмауге отложил кусок моржового бивня, который он собирался зажать в небольшие тисочки, взял фотографию и с улыбкой сказал:

— Это мой дальний тундровый родич.

— Вроде бы он собрался «туда»? — спросил я.

— Да, — кивнул Гэмауге. — Думал, что конец ему… Но вышла осечка.

И Гэмауге засмеялся.

Он окончательно отложил кусок бивня и поведал мне удивительную историю.

Это произошло где-то во второй половине тридцатых годов. По всей Чукотке победно шествовала новая жизнь, строились новые школы, создавались колхозы. Неподалеку от угодий оленных людей стойбища Пананто, на южном берегу залива Кытрын, построили Чукотскую культбазу с больницей и другими удивительными домами из дерева. Был даже такой, который с помощью натянутых на высоких столбах проводов ловил летящие слова аж из самой Москвы.

Слухи о новой жизни доходили и до тундры, но в основном жизнь здесь не менялась до поры до времени. Но вот приехал молодой безусый парень и сказал, что будет учить детей различать и наносить на бумагу следы человеческой речи. И будто бы без этого умения нынче чукча не может существовать. В стойбище посоветовались с мудрыми стариками, с шаманами и решили — школу открыть. Ибо это было куда более безобидно по сравнению с тем, что происходило на побережье, где в больницах русские доктора кромсали людское тело, вырезая испорченные органы, выискивая болезни в разрезанном человеческом теле, словно это морж или лахтак.

Дальше — больше. Приехали люди из Уэлена и сказали, что надо организовать колхоз.

Так и повелось: что ни месяц, то обязательно кто-нибудь приезжал. И каждый приезд оставлял после себя долгие и удивительные разговоры, многочисленные вопросы, на которые не было ответов даже у тундровых мудрецов.

Ранней весной приезды еще больше участились. Время было горячее: телились важенки, все мужчины круглые сутки находились в стаде.

В тот день в стойбище из мужского взрослого населения оставался один Гэмакэргын. Два дня назад, собирая стадо после короткой весенней пурги, он вывихнул лодыжку и лежал в чоттагине, с беспокойством думая о том, как без него справляются в стаде.

Послышался отдаленный лай собак, женские и ребячьи крики. В ярангу вбежала жена Гэмакэргына и сказала, что со стороны Уэлена идут упряжки.

Превозмогая боль, Гэмакэргын выбрался на улицу. Упряжек было две, и, когда они подъехали, он узнал дальнего уэленского родича Гэмауге.

Они сердечно поздоровались, и, согласно обычаю, Гэмакэргын позвал гостей в ярангу. Всего их было трое. Одного в стойбище уже видели: он приезжал рассказывать про колхоз. Гэмауге и так был хорошо известен, а вот третий был совершенно незнакомый человек с маленькими черными усиками, как бы вытекающими из ноздрей.

— Это фотограф, — сказал Гэмауге, показывая на усатого. — Он хороший человек, не бойтесь его.

Почему Гэмауге призывал обитателей стойбища не бояться фотографа, выяснилось позже, а пока женщины быстро вскипятили чайник, сварили свежего мяса и принялись потчевать гостей. Гэмауге рассказал о том, как на полярной станции зажгли электричество — новый, совершенно небывалой силы свет, заключенный в стеклянную бутылку. Гэмакэргын, человек рассудительный и умный, догадывался, что Гэмауге иногда для пущей важности привирает, рассказывая о всяческих чудесах на берегу, но как человек рассудительный и гостеприимный, делал вид, что верит каждому его слову, время от времени вставляя возглас удивления:

— Какомэй!

Гости поели, выпили весь чайник, и тут Гэмауге повел речь о том, за чем, собственно, и приехали в стойбище втроем. Вернее, говорил один из русских, не фотограф, а Гэмауге переводил.

— Чукчи отныне, как и все жители большой общей земли, которая называется Советский Союз, являются равноправными гражданами трудового государства… — сказал Гэмауге и пространно и непонятно попытался объяснить, что это такое — государство, потом махнул рукой: — Словом, мы как бы все поселились в одной большой яранге или в одном стойбище. И все у нас стало общим, как и ваше оленье стадо…

— Постой-ка, — перебил его Гэмакэргын, — наше стадо принадлежит только нашему стойбищу.

— Это верно, — сказал Гэмауге, — но и в то же время и всем советским людям.

— Это как понимать? — засомневался Гэмакэргын. — Значит, каждый житель Уэлена может считаться хозяином стада?

— Правильно! — обрадовался Гэмауге догадливости своего тундрового родича.

— Так дело не пойдет! — решительно сказал оленевод. — Что же, как захотят оленины, придут и поедят все мое стадо?

— Ну, это не совсем так, — после совещания с русским сказал Гэмауге. — Ведь и ты, в свою очередь, тоже являешься хозяином добычи уэленцев.

— Мне бы не хотелось этого, — скромно ответил Гэмакэргын. — Пусть каждый владеет своим и не зарится на чужое.

— Когда ты политически созреешь, — сказал Гэмауге, — тогда ты и поймешь. А теперь приготовься, сейчас этот человек снимет с тебя тень.

«Снять тень» — теперь такое выражение каждый понимает — значит сфотографировать человека. А тогда это прозвучало зловеще, тем более, что до стойбища доходили слухи о сопротивлении богатых оленеводов, у которых отбирали стада и делили между бедными. Доходило и до вооруженных стычек. Если с него, Гэмакэргына, хотят снять тень, то не иначе это из-за того, что он отказался признать хозяевами оленьего стада жителей прибрежного селения Уэлен.

— Погоди, — стараясь казаться спокойным, сказал Гэмакэргын. — Ты всегда успеешь снять с меня тень. Но пусть сначала придут другие пастухи. Стадо принадлежит не мне одному, а всему стойбищу.

— Да не бойся! — весело и с усмешкой сказал Гэмауге. — Мы со всех снимем тень, потому как граждане нашей страны все должны иметь паспорта, а на паспорте должна быть приклеена твоя тень.

— А что это такое — паспорт? — на всякий случай спросил Гэмакэргын, в слабой надежде, что Гэмауге снова примется пространно объяснять и хоть это продлит последние мгновения жизни Гэмакэргына. А там, гляди, кто-нибудь из старших пастухов придет.

— Паспорт — такая книжечка, в которой начертано твое имя и к чему приклеена твоя тень, — важно сказал Гэмауге. — По такой бумаге всем будет ясно, что ты гражданин Советского Союза.

— А что, слову не поверят, что я этот самый гражданин? — спросил Гэмакэргын. — Да и кто будет смотреть, если грамотных у нас нет?

— Будут грамотные! — уверенно заявил Гэмауге и заторопил. — Давай скорее, а то надо и остальных пастухов поймать и с них тоже снять тени.

Тем временем возле яранги фотограф с вытекающими из ноздрей усиками готовил свое «оружие». Сначала он установил треногу, крепко воткнув в подтаявший весенний снег заостренные металлические наконечники, а потом достал из темного плотного мешка похожий на ружьецо аппарат, который установил на треногу. В маленьком дуле сверкало стекло, но внутри была бесконечность тьмы, как ни вглядывайся. Фотограф достал довольно большой кусок черной материи и накинул себе на голову, скрывшись вместе с головой под ней. Женщины и детишки с затаенным страхом наблюдали за приготовлениями фотографа, ловили каждое его движение, как он нацеливал маленькое застекленное дуло на стену яранги.

А в яранге тем временем Гэмауге продолжал уговаривать оленевода, посмеиваясь над ним.

— Ну хорошо, — сделал вид, что согласился, Гэмакэргын. — Но мне надо соответственно одеться.

— Ну хорошо, одевайся, — сказал Гэмауге. — Только быстро! Времени мало! Погода портится, а без солнца снимать тень невозможно.

— Это верно, — поддакнул Гэмакэргын, — когда нет солнца, и тени нет.

С помощью жены нашлись и белые камусовые меховые штаны, белые торбаса и белая кухлянка, опушенная длинным белым волосом с шеи матерого быка-оленя. В глазах у жены стояли слезы, но Гэмакэргын незаметно шепнул ей:

— Может еще обойдется… Погляди, не идут наши?

На воле ослепительно сияло весеннее солнце, в подтаявшем мягком снегу тонули белые торбаса, оставляя глубокий синий след. Гэмакэргын зажмурился от яркого света и в эту минуту с особой, пронзительной силой подумал о бренности жизни, о ее хрупкости и вечности… Да, его через мгновение не станет, а вся эта ослепительная красота останется и будет повторяться каждую весну, возвещая о постоянном круговороте жизни. Сказывают, что жизнь человека, покинувшего этот мир, может повториться в другом человеке, в другом существе. И даже очень возможно, что еще в лучшем виде, с более счастливой судьбой. Но тогда откуда такая мысль, что не было и не будет более счастливой доли, чем та, которая выпала тебе, несмотря на трудности, на холод и голод? Почему так не хочется повторяться в другом, даже в самом лучшем? Может быть, оттого, что все-таки это будешь не ты, а кто-то другой, пусть с твоей несчастной душой?

Фотограф, как и долженствует быть палачу, стоял возле своего оружия, накрытого плотной черной материей. Гэмакэргын с неприязнью глянул на его острое, худое, покрытое коричневым тундровым загаром лицо и как вытекающие из ноздрей короткие черные усики и отвел взгляд: негоже готовящемуся к путешествию в вечность омрачать свои мысли. Гэмауге вышел вслед и хлопотал вокруг, помогая фотографу выбрать лучшее место.

— Может, лучше отойдем от стойбища? — робко предложил Гэмакэргын.

— Нет, так не пойдет, — возразил фотограф, когда Гэмауге перевел слова обреченного. — Здесь хороший фон. А на снегу все может слиться… Пусть только уберут детишек, чтобы не мешали.

Гэмакэргын с оттенком благодарности воспринял слова фотографа, если вообще можно испытывать какие-то благодарные чувства к собственному палачу. Детишек загнали в яранги, ушли и женщины.

Наконец фотограф нашел подходящее место у стены, попросив только отодвинуть в сторону нарту.

— Она мне будет мешать, — сказал он непонятно для Гэмакэргына.

Гэмауге прислонил Гэмакэргына к стене, а сам отошел в сторону, пряча улыбку. Странный он парень. А не был таким еще совсем недавно, когда батрачил у большого байдарного хозяина, носил за ним большое рулевое весло и мечтал жениться на его племяннице.

Фотограф залез под черное покрывало. Прищурившись, Гэмакэргын смотрел на него и думал, что парень с усиками, должно быть, не растерял окончательно остатки совести и стесняется, видимо, смотреть жертве в глаза. Гэмакэргын глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Но почему он так долго целится? Неужто в пяти шагах трудно попасть в большого человека? Или он непривычен? Гэмакэргын мог похвастаться тем, что попадал в бегущего зайца из тугого лука, за две двадцатки шагов мог накинуть аркан на мчащегося оленя. Теперь кому нужны его ловкость и сила? Но почему он так медлит? Тишина стояла над стойбищем. Лишь под ногами топчущегося фотографа слабо попискивал подтаявший снег да из глубины яранги доносились сдерживаемые стоны и всхлипы жени.

Гэмакэргын глубоко вздохнул и прикрыл глаза.

И вдруг он услышал:

— Открой глаза!

Это крикнул из-под черного покрывала фотограф. Гэмакэргын в испуге открыл глаза и уставился да черный, бездонный, зловеще поблескивающий глазок.

— Открой глаза шире!

И тут вдруг у Гэмакэргына мелькнула мысль: а почему бы не убежать? Пока они погрузятся на нарты, поднимут собак, он успеет уйти далеко…

И тут он услышал щелчок. Похожий на звук, который слышен в ружье, когда случается осечка. Да, именно такое и случилось, потому что вдруг из-под черного покрывала показалась голова фотографа и он обрадованно произнес:

— Все! Готово!

Какое-то удивительное чувство охватило Гэмакэргына. Он и верил и не верил в то, что больше не будет выстрела или как еще там называлось действие этого маленького ружьеца, которое все еще оставалось накрытым черным покрывалом.

— Все? — переспросил он на всякий случай.

— Все, — подтвердил фотограф, ставший вдруг неожиданно симпатичным, хорошим парнем. И эти его усики вовсе не вытекали из ноздрей, а так искусно были подбриты, образуя как бы две черные аккуратные полоски над верхней губой.

— Ну вот! — обрадованно произнес Гэмауге, подходя к Гэмакэргыну. — А ты боялся!

Гэмакэргын ничего не сказал в ответ на это. Только подумал: а как бы ты сам себя вел, если б твоя жизнь была под угрозой?

Из яранги выглянула жена, потом показались ребятишки, Гэмакэргын подошел к жене и тихо сказал:

— Все. Больше ничего не будет.

Он помог погрузиться на нарту, сам тщательно увязал груз и фотоаппарат, аккуратно уложенный в мешок из нерпичьей кожи, но все же решился спросить:

— А где же она, моя тень?

— Еще надо проявить ее, потом закрепить на бумаге, — со знанием дела ответил Гэмауге. — Несколько дней на это потребуется.

После отъезда фотографа Гэмакэргын чувствовал себя не совсем привычно. Шутка ли — где-то в Уэлене неизвестно в каком состоянии пребывала его тень. Ведь какому-нибудь недоброжелателю достаточно навести порчу на тень, и он может заболеть или даже умереть.

Летом, когда стойбище Пананто прикочевало к Уэленской лагуне, на байдаре приплыл Гэмауге. При большом стечении народа он вытащил из черной бумаги изображение Гэмакэргына и пустил по рукам.

Да, это был настоящий Гэмакэргын, в белой кухлянке, белых меховых штанах, белом малахае, по своему внешнему виду собравшийся покидать этот мир. Правда, его лицо было несколько испуганным: но ведь с человека впервые в жизни снимали тень! Как тут можешь быть спокойным?

Гэмакэргын взял бумагу и долго вглядывался в свое изображение, снова вспоминая и переживая мысли, одолевавшие его, когда он стоял у стены тундровой яранги перед бездонным стеклянным глазом фотоаппарата, навсегда прощаясь с жизнью.

— А мне можно взять это? — спросил Гэмакэргын.

— Бери! — великодушно ответил Гэмауге. — Для паспорта нужна маленькая тень, а эту я попросил сделать фотографа лично для тебя как подарок.

— Спасибо, — сердечно, от души поблагодарил Гэмакэргын и спрятал собственную тень в укромное место, где хранились семейные реликвии и священные предметы для ритуальных обрядов.

— Лет десять как нет в живых Гэмакэргына, — с сожалением в голосе сказал Гэмауге. — Его дети выросли. Кто в тундре остался оленеводом, а кто и выбрал для себя другой путь. А эту фотографию подарил мне его внук. Костя Гэмакэргын, фотограф нашей районной газеты. Он переснял ее с той, давней. Когда я смотрю на нее, я вспоминаю нашу молодость и как бы обозреваю мысленно тот огромный путь, который мы прошли… Великий путь!