Молчание в подарок

Смерть Атыка

Атык проснулся и понял все. До этого еще была какая-то надежда и порой появлялась даже уверенность. Особенно когда приходила Татьяна Лаврентьевна — врач сельской больницы. Это была полная и очень уютная женщина, с большим красивым лицом и мягкими руками. Она нежно дотрагивалась до усохшего тела, и старик не мог сдержать вздоха сожаления.

— Вы еще станцуете Танец Кита, — уговаривала она Атыка, хотя он ни на что не жаловался.

А приснилось Атыку вот что. Будто долетел он до окрестностей Полярной звезды в Зените неба, и встретились ему Боги и ушедшие из жизни космонавты на берегах Млечного Пути, иначе называемого чукчами — Песчаной рекой.

Помощник Бога заметил с неудовлетворением, что приход Атыка несколько преждевременен. Словно он слышал заверения Татьяны Лаврентьевны, что помирать рано…

Бог был с виду простой и озабоченный человек, похожий почему-то на секретаря райкома. Он принял Атыка у себя. Отчетливо вспоминался длинный стол, покрытый зеленым сукном, как будто графин с водой, с граненым стаканом и телефоны на отдельном столике… Может быть, это был другой сон, наложившийся на этот?.. Бог, играя толстым красным карандашом, вдруг сказал:

— Помню. Иногда ты думал о том, как бы подольше пожить. Но вот какое дело: эту жизнь ты прожил всю. Больше продлевать ее не можем. А новую… Фондов на такую, как твоя жизнь, больше нет. Дефицит. Заново стать певцом, да еще таким знаменитым, чтобы поэты писали о тебе, — это, знаете, товарищ Атык, большая редкость. Мы тут посоветовались между собой и с вышестоящими органами (а может быть. Бог сказал — Внешними Силами) и решили предложить тебе обыкновенную, простую жизнь. Долгую. Такая у нас есть на примете. Но без песен и танцев, без всего. Без волнений, без взлетов и падений, без соперничества и без той большой радости, когда ты все забывал в танце…

— Можно подумать? — попросил Атык.

— Даю пять минут, — строго сказал Бог и посмотрел на ручные часы. (А может быть, этого не было, и часы — из другого сна.)

Атык за эти небесные пять минут заново пережил всю свою жизнь: с отрывочных воспоминаний детства до вчерашнего дня. И представил себя другим. Таким, каким предлагал ему стать этот странный Бог с красным карандашом, с телефоном и ручными часами. И вдруг он понял, что стать другим — это тоже смерть. Быть может, более страшная, безысходная и мрачная, нежели своя естественная смерть.

И тогда Атык сказал:

— Нет, другой жизни мне не надо. Я хочу дойти до конца своей собственной жизни таким, каким я был всегда.

— Можете идти! — сказал Бог, и Атык проснулся.

В его рождении, поговаривали, была тайна. Будто он и Мылыгрок, житель крохотного островка Иналик в проливе Ирвытгыр, — братья по старинному обычаю, корни которого терялись в сумерках прошедших веков. Суть этого обычая была в том, что отцы Атыка и Мылыгрока на какое-то время поменялись женами…

С детства Атык хорошо говорил по-эскимосски, а потом, нанявшись на китобойное судно, научился английскому и часто служил переводчиком в торговых делах, когда приходили американские шхуны.

Словом, он был обыкновенным жителем Уэлена, если не считать того, что песня и танец вошли в его сердце вместе с рождением. Атык чувствовал, что эти способности у него в крови, и он просто не мог чувствовать вкуса жизни без песен и танцев. Исподволь он учился нелегкому искусству выражения глубоких мыслей скупыми жестами и движениями, постигал завещанные предками загадочные мистические танцы и свой любимый — Танец Кита.

Он впервые исполнил его поздней осенью, после долгого дня погони за китом. Атык стоял на носу байдары, а сзади, полный ветра, упруго звенел парус. Кит был виден в прозрачной воде издали и походил на гигантскую птицу, парящую в воде. Его удлиненное блестящее тело стремительно неслось к поверхности воды, показывалось из нее, и в это мгновение Атык бросал гарпун. Уже три его гарпуна торчали в теле кита, и на концах ременных линей болтались надувные поплавки из тюленьей кожи — пыхпыхи.

Этот кит был первой настоящей добычей. Отныне Атык входил в число избранных, тех, для кого нет знаков отличий, но все знают, кто они.

Потом долго буксировали загарпуненного кита к берегу. Усталость разливалась по всему телу, но она радовала, была сладкой, как сладостный сон или усталость после женщины. Атык понимал, что отныне он стал немного другим: нет, не потому, что он загарпунил кита, а потому, что он чувствовал настоятельную, почти болезненную потребность исполнить древний Танец Кита.

Он знал, что на берегу уже готовятся. Вытаскивают из укромных уголков разрисованные растительной краской ритуальные весла, искусно сделанные чучела китов, маски и большие бубны, способные звучать громко и далеко.

Первый танец будет на виду у моря, у Священных камней. Эти камни, издали похожие на спины моржей, лежали в ряд у конца галечной косы.

Все было так, как предполагал Атык. Он вышел из лодки и прямо так, в нерпичьих торбасах, в шуршащем плаще из сушеных моржовых кишок с откинутым капюшоном, исполнил Танец Кита.

Потом люди вспоминали и говорили, что это было удивительное зрелище. Скупые на похвалу, они утверждали, что давно не было такого исполнения священного танца. Сам Атык в душе понимал это, и ликование души смешивалось с тревогой за будущее. Он знал, что отныне его жизнь не будет жизнью обыкновенного человека, в ней существенной и главной будет невидимая внутренняя жизнь — сочинение новых песен, танцев, осмысление движения времени, ее вершин и глубин…

Иногда пугающе отчетливо было ощущение того, что все приходит извне. Словно кто-то избрал именно его, Атыка, проводником, вестником новых песнопений, новых сочетаний слов и движений. Открытия и озарения приходили часто в самых неожиданных местах, тогда, когда Атык бывал занят делами, далекими от возвышенных размышлений.

С годами Атык понял, что это чувство, особое состояние души, отнимает очень много внутренних сил. Только огромная радость от мысли о содеянном, созданном возвращала утраченные силы. Он понимал, что ему не стать великим ловцом китов. Ведь это тоже требовало всего себя, надо было оставлять немалые силы для творчества.

Иногда они сходились втроем — Атык, Мылыгрок и науканский эскимос Нутетеин. Люди приплывали в Уэлен из самых отдаленных селений Ирвытгыра: из Наукана, Инчоуна, Нэтена, Пинакуля, Кытрына, Янраная и даже Уныина и Авана. Из тундры приходили кочевые люди. Они оставляли свои стада за лагуной и кружным путем притаскивали свои легкие нарты по мокрой тундре.

Ветер тихо звенел в туго натянутой коже бубнов. Атык чувствовал необыкновенный подъем. Перед песенно-танцевальным торжеством он иногда не ел сутками. Тогда тело становилось легким, упругим, послушным мысли.

Всех песен и танцев, которые сочинил Атык, не перечесть. Тогда не было магнитофонов. И все же некоторые он хорошо помнил. Танец Челюскинцев, который исполнял вместе с Кымыиргыном. Это был вдохновенный танец. И Танец Победы, который он танцевал на Священных камнях вместе с Мылыгроком, в последний раз приехавшим на советский берег Ирвытгыра. Потом началась холодная война, путешествия через Ирвытгыр прекратились…

В конце пятидесятых годов приехал русский из Москвы и сказал, что он — поэт. Это было его основное, главное дело в жизни. Он больше ничего не делал, только писал стихи. Атык познакомился с ним и стал заходить к нему в школьный домик, где поместился приезжий.

Он был очень любопытен Атыку. Не потому, что некоторые русские тоже называли Атыка поэтом. Дело было в другом. В чувстве какого-то подсознательного родства, тайных струн, которые вдруг протянулись и напряглись между ними.

Атык не так хорошо знал русский язык, но понимал и ценил хорошо и красиво сказанное слово. Быть может, в этом было что-то особенное; в том, что Атык иной раз даже не различал отдельных слов в потоке речевой музыки, в отзвуках смысла в интонации, в глубинном значении, которое отражалось в настроении читающего стихи поэта. Кто-то сказал поэту, что Атык исполняет Танец Кита. И поэт очень заинтересовался этим и попросил показать. И тогда Атык засомневался: у поэта, по всему видать, была богатая и изменчивая душа. Человеческая душа. И Атык опасался, что русский не поймет или не почувствует всей силы древнеберингоморского танца только потому, что Атык не был так силен, как в молодости и в зрелые годы. И в то же время он понимал, что должен показать русскому поэту древний танец. Хотя бы в благодарность за стихи, которые тот читал.

— Сначала тебе надо добыть кита, — сказал Атык.

Поэта нарядили в нерпичьи штаны, в торбаса, надели ему на его куртку непромокаемый плащ из моржовых кишок и посадили в вельбот.

Атык сам провожал его ранним утром, когда солнце вынырнуло из-за Дежневского мыса.

Весь день Атык не находил себе места. Он тревожился: поэт может пресытиться впечатлениями, устать от сырой стужи Ирвытгыра. Ну что же… Если так, значит ему не понять Танца Кита, и Атыку не надо его будет исполнять.

После полудня Атык поднялся на холм, увенчанный световым маяком, и, свесив ноги с обрыва над океаном, приладил окуляры к глазам.

Даже в мощный бинокль вельботы казались лишь белыми черточками на горизонте. Атык понял, что они взяли уже на прицел кита, а может быть, даже вонзили в него несколько гарпунов. Значит, есть добыча. Эта мысль согрела сердце Атыка и вызвала давно не испытываемое волнение.

Он долго смотрел на море, на медленно плывущие к берегу вельботы, вслушивался в надрывный вой моторов и горько сожалел, что нет больше на берегу Священных камней.

Было время… Какое-то странное поветрие. Вдруг заговорили о том, что все прошлое, все свое, исконное, теперь никуда не годится и не соответствует духу нового времени. Во всем искали проявления шаманизма. Люди старались одеваться во все привозное, хотя страдали от холода и часто простужались. Торопились переселиться в холодные, продуваемые ветрами деревянные домишки, наспех сколоченные приезжими строителями. Когда начали строить новую пекарню, эти же строители пригнали трактор и вывернули из гальки Священные камни. Их положили в фундамент и замазали цементом.

Когда в вельботах уже можно было невооруженным глазом разглядеть людей, Атык ушел домой.

В мешке из хорошо выделанной нерпичьей кожи хранилась тщательно оберегаемая одежда: мягкие нерпичьи штаны, легкая кухлянка. Пока он не спеша все это на себя надевал, по крикам, раздававшимся снаружи, представлял, как трактор тащит на берег огромную тушу и люди встречают добычу ликующими возгласами.

Атык танцевал перед клубом, прямо на улице. Его друг Рыпель пел, близко держа перед разинутым ртом бубен, и это усиливало его ослабевший с годами голос. Пели и молодые — Гоном, Эттэкемен, Умка, Танат.

Поэт стоял в толпе и молча смотрел на древний танец, внимал хрипловатому пению.

Ведя медленную часть древнего танца, Атык с тоской думал, что немного людей даже здесь, перед крыльцом клуба, понимают истинную суть в значение каждого жеста, движения. Он ревниво следил краем взгляда за поэтом: интересно, что же он думает обо всем этом? Как он перенес многочасовое плавание на студеном морском ветру? Поэт неотрывно следил за танцем. Похоже, он был заинтересован, полон любопытства, но взволнован ли он? Медленная часть танца — это как бы размышление, примерка, подготовка к главной его части. Там уже нет времени думать о постороннем. Резкий слаженный удар бубнов чуть не застал Атыка врасплох. Но неуловимой частицей мгновения он определил время и вошел в стремительный водопад музыки чуть раньше, готовый к быстрому танцу всем телом и сердцем. Теперь для него ничего не существовало, кроме подчинения себя ритму, страстному желанию выразить и себя, и суть великого Танца Кита.

Берингоморский танец во временном протяжении не долог. Он кончается быстро, на высокой ноте, на стремительном движении. Атык, возвращаясь в бытие, в действительность, едва удержал себя на ногах. На мгновение мелькнула мысль: больше мне так не танцевать…

Зрители, воспитанные у Священных камней, не аплодируют. Хлопки раздались с той стороны, где стояли восхищенные и потрясенные увиденным русские — работники полярной станции, учителя, их дети…

А поэт стоял молча, и по его виду Атык догадался, что его Танец Кита дошел до глубин сердца сочинителя стихов и потряс его.

Это обрадовало Атыка, вернуло ему силы, и он подошел к поэту.

— Я никогда и нигде ничего подобного не видел, — сказал поэт. — Я объездил весь мир и могу сравнивать. Мне долго казалось, что такое со мной было когда-то очень давно, может быть еще задолго до того, как я родился, и даже до того, как был зачат…

Поэт улыбнулся.

Они пошли рядом, минуя ряд домов, отдыхающих собак.

В комнате поэт выудил из-под кровати сильно отощавший рюкзак и достал бутылку коньяку.

В тот вечер Атык и поэт не говорили ни о танцах, ни о поэзии. Это только в книгах да в кино поэты говорят о стихах, обсуждают литературные проблемы. Атык и поэт говорили о жизни, об охоте на китов, вспоминали разные смешные случаи, и, если бы кто-то извне прислушался к этому разговору, он был бы глубоко разочарован. Но за внешними обыкновенными словами кипела настоящая жизнь.

Главное было в том, что русский поэт понял то, что хотел сказать Атык своим танцем. И понял не просто как зритель, как любопытный наблюдатель, понял как поэт.

Русский уезжал на почтовом катере «Морж». Кораблик пришел из Инчоуна среди ночи и отходил утром, после открытия магазина.

По шаткой доске, переброшенной с берега на палубу, поэт поднялся на катер. В одной руке он держал потертый портфель, а за спиной болтался пустой рюкзак.

Атык стоял среди провожающих. Он завидовал поэту и мысленно проделывал с ним путь: мимо скалы Сенлуквин, мимо мыса Пээк, который русские называют мысом Дежнева, через пролив Ирвытгыр на виду островов Инэтлин и Иналик в Тихий океан.

Поэт долго стоял на палубе и, сколько мог видеть Атык сначала глазами, а потом в бинокль, смотрел на удаляющийся Уэлен, на галечную косу, где он в первый и последний раз видел Танец Кита.

Приблизительно через год Атык услышал по радио стихи:

Потом кто-то достал книжку, в которой полностью были напечатаны стихи, которые так и назывались «Танец Кита». Атык украдкой часто перечитывал их.

Его кровать стояла под окном, и, приподнявшись на подушках, можно увидеть небо и море. Рассветало. Из смежной комнаты доносилось сонное дыхание домочадцев. Где-то на окраине Уэлена лениво лаяла собака. Кругом был мир, предутренний сумрак и тишина.

Атык вспоминал красочное сновидение, путаницу, странные привычки современных Богов. И подумалось ему: если и есть Боги, то ведь они в своем развитии тоже не стояли на месте, чего-то перенимали даже от земной жизни. Не все же здесь так уж плохо на их божественный взгляд. Скажем, телефон и даже часы. Атык протянул руку и достал с тумбочки свои, марки «Слава» — подарок внука.

Сон рассыпался, улетучивался, уходило что-то существенное, самое главное, и на первый план назойливо лезли графин, закрытый граненым стаканом, стол с зеленым сукном. Да, про стихи сказал Бог. Верно, было такое…

Всю свою жизнь Атык не только сочинял песни и танцы. Он был хорошим охотником, искусным резчиком по кости, мог смастерить нарту, натянуть новую кожу на остов байдары, словом, умел и делал все, что полагалось делать морскому охотнику. В этом отношении его жизнь ничем не отличалась от жизни остальных жителей Уэлена.

Атык посмотрел в окно. Он видел лишь небо и край моря. Снова вспомнился чудной сон, заставив его усмехнуться: плохо знает его Бог! Никакой другой жизни настоящему человеку не надо — только ту, которую прожил, отдав все силы и все способности своему предназначению.

За окном промчалась грузовая машина. Где-то далеко затарахтел трактор.

Жизнь продолжалась. Такая, какую хотели построить себе люди здесь, на галечной косе Уэлена.

Атык прикрыл глаза: он очень устал, и усталость разливалась по всему телу, заставляя опускать отяжелевшие веки. Атык мысленно увидел старый жирник в яранге. Его давным-давно не было в доме — как перебрались сюда, тогда и расстались с древним светильником. А тут он явился перед закрытыми глазами. Последний язычок пламени цеплялся за усыхающий моховой фитиль. Еще совсем немного, и он оторвется, улетит в небытие и погаснет. Навсегда.

Атык последний раз глубоко вздохнул.