Монархическая государственность

Но, помимо какого-нибудь революционного, то есть политически отрицательного, или сектантского, то есть церковно-отрицательного, движения в массе освобожденного народа не могли не проснуться стремления к сознательной религиозной и гражданской жизни.

Те вопросы, которые волновали Московскую Русь в XVII веке и привели к Петровской миссии просвещения, те вопросы которые закипели среди образованной России в конце XIX, не могли быть чужды массе русского народа. Неся свою тяжкую страду порабощения во имя миссии Петра, масса народа еще могла не мыслить: за нее думали какие-то другие лица... Но и тут она все-таки думала, искала правды. Как же этому исканию было не явиться у народа освобожденного, с той минуты, когда Верховная власть, некогда всех закрепостившая на службе Петровской миссии, признала, что надобность закрепощения миновала, и что русский народ может с усиленными средствами снова начать свободное существование?

Итак, вовсе не восставая против царя и, напротив, полный глубокой благодарности царю, приведшему народ через тяготу рабства к возможности новой жизни, народ все-таки имел перед собой запросы этой новой жизни.

Московская Русь, свободное создание народного гения, на 200 лет прекратила свое национальное строение во имя Петровской миссии просвещения. Эта эпоха кончилась в 1861 году. И тут перед всеми русскими, у кого была русская душа и русский исторической инстинкт, не мог не явиться вопрос: как же теперь продолжать свое прерванное строение? Как жить по правде свободного русского народа?

Что отвечало на это современное государство даже коренному крестьянину, оставшемуся при земле и общине? Не много ясного мог он услышать. Но зато он услышал очень много от тех, которые отрицали это старое русское государство и утверждали, что свободной жизни в нем не может существовать...

Нельзя удивляться, что до некоторой степени эти отрицания нашли отголосок даже и в крестьянстве, хотя доселе очень малый, так что, должно признать, из всех сословий крестьянство оказалось наиболее твердо помнящим свои русские основы и наиболее готовым твердо их поддержать.

Но с 1861 года масса народа уже неизбежно должна была все более терять свой прежний, крепко сложенный однообразный состав.

В социально-экономическом положении народа начались глубокие изменения. Даже и среда крестьян-земледельцев начала расслаиваться, выделяя фактически безземельный слой. Но особенно важно было развитие фабрично-заводской промышленности, привлекшей к себе постепенно миллионы народа.

Это огромное население фабрично-заводских рабочих при разумной устроительной миссии могло бы стать в высшей степени полезной связью между верхним культурным слоем и деревенским. Но, к сожалению, оно развивалось вне всяких рамок какого бы то ни было социального строя. Наших рабочих воспитывала деревня, поскольку они не порывали с ней связи. Но сама фабрика для них не давала в социальном отношении ничего, кроме деморализации. Даже семейная жизнь здесь не находила опоры, а находила множество разлагающих влияний. Жизни общинной и корпоративной не было. Общественному миросозерцанию человека здесь грозило только разложение. А между тем фабричное население, умственно более развитое, несло свое влияние и в деревню.

И вот здесь-то, на фабрике, среди населения, лишенного всяких социальных устоев, особенно нашла себе почву отрицательная и социалистическая пропаганда. Даже сектантство часто начиналось с фабрик, революционная же пропаганда почти исключительно через них проникла в народную массу.

Деревня не только исторически помнила, но и на текущей практике видела связь народа с высшей властью; крестьянин мог быть беден или обижен, но чувствовал себя гражданином Русского государства. Фабричный, сколько бы он ни зарабатывал, именно и не развивал сознания своего гражданства в государстве. Он как бы не член общества, а только рабочий; если он и не лишен защиты закона, то не больше, чем иностранец в России или чем русский в Германии или Америке. Но такое положение целого класса есть, по существу, революционное и не может не отрывать нравственно народ от государственной власти.

Этот огромный новый слой населения "пореформенной" России был и остается лишен внутренней организации. Но и остальная Россия на каждом шагу не могла не чувствовать себя организованной по малой мере не соответственно потребностям нового времени.

Это проявилось решительно во всех отношениях. Но, быть может, нигде не бросалось это так резко в глаза, как в отношении духовно-религиозного строя, т. е. в отношениях церковных.

Перед всей Россией, как сказано, стал в жгучем напряжении вопрос - что есть основная правда жизни. Но достаточно вспомнить положение Церкви, только что характеризованное, чтобы видеть, в каких неестественных условиях почувствовала себя новая Россия в своей духовной жизни, которая дает ответ на этот жгучий вопрос.

Ввиду крайне оживленного умственного движения, проникавшего в народ, ощущалась на каждом шагу потребность религиозной организации, т. е. необходимость крепкого церковного общения. В этом же отношении новая, пореформенная Россия увидела себя еще в худшем положении, чем крепостная, и, конечно, крепостные крестьяне чувствовали себя ближе к "батюшке", чем освобожденные. Прежде их роднило даже общее притесненное положение, и приходское бесправие если и существовало юридически, то мало замечалось на практике. С освобождением народа оно стало совершенно ясно.

Высшие классы в этом отношении тоже не чувствовали себя более живыми членами церковной организации.

У одних старообрядцев сохранилось древнее единство клира и мирян в делах Церкви, но за это они и признавались "раскольниками"...

Исторический момент.

Разобщение Верховной власти и народа.

Не стану, впрочем, останавливаться на всех подробностях этих усложнений. Нам нужно схватить самую сущность положения России и задач монархии после 1861 года.

Политическая сущность бытия русского народа состоит в том, что он создал свою особую концепцию государственности, которая ставит выше всего, выше юридических отношений, начало этическое.

Этим создана русская монархия как верховенство национального нравственного идеала, и она много веков вела народ к развитию и преуспеванию, ко всемирной роли, к первой роли среди народов земных именно на основе такого характера государства.

Но вот, в конце первого периода строения, в XVII веке, явился кризис, явилась неспособность нации определить себе, в чем суть той правды, которую государственная идея требует прилагать к строению социальному и политическому. Если бы это осталось неясным для русской нации, если бы работа по уяснению этого оказалась для нее непреодолимой, то это угрожало бы существованию монархии. Действительно, если государственная идея русского народа есть вообще фантазия и ошибка, и ему должно усвоить обычную (римскую) идею государства как построения чисто юридического, или же если идея русская хотя и высока, но не по силам самому русскому народу, то в обоих случаях эта идея для России сама собой упраздняется.

Вместе с тем упраздняется и мировая миссия России, ибо в сфере построения государства на основе юридической, решительно все народы доказали свое превосходство перед русским.

Стало быть, если за банкротством русской идеи кто-нибудь должен устраивать государство на пространстве Русской империи, то уж во всяком случай не русские, а поляки, немцы, татары или даже евреи и кто бы то ни было, только не русские, которые во имя справедливости, во имя правды должны отказаться от господства и перейти честно на роль народности подчиненной, не устраивающей других, а принимающей устройство от тех, кто поумнее...

Такова историческая дилемма. И все русские это прекрасно чувствуют. Это видно даже из преклонения перед другими народами всех "западников", всех потерявших веру в русские начала.

Растерявшись в своих началах и концах, русские XVII века получили, однако, тогда отсрочку решения своей исторической судьбы. Они не признали себя банкротами, но сказали себе, что их несостоятельность лишь временная, происходящая от недостатка просвещения. Нужно приобрести просвещение и тогда все будет устроено... Ощущение это и рассуждение совершенно правильные, и они дали России смысл существования еще на двести лет.

Монархия, как и в предыдущие века, стала во главе этого национального решения и в исполнении той задачи просвещения, которая вытекала из исторического решения конца XVII века.

Но вот отсрочка истекла. Задачи просвещения признаны достигнутыми, и выступает снова нерешенный вопрос XVII века.

Что есть правда? Какую правду несет Россия народам и государствам земли, во имя чего русский народ господствует, а следовательно, какой смысл существования созданной им Верховной власти?

Очевидно, в минуту этого возобновившегося кризиса перед Верховной властью первой и главной задачей было: помочь нации, воплотить в себе ее силы для решения вопроса о том, какие основы положить в организацию выучившейся и свободной России, для того чтобы в ее строе был осуществлен ее исторический государственный идеал.

Рядом с этим основным вопросом, конечно, продолжало стоять немало других обычных вопросов. Понятно, что мировая нация должна обладать средствами для мирового существования, развить силы экономически, приобрести все обходимое ей территориально и т. д. Но все это - второстепенно. Прежде всего нужно было устроить те государственные отношения, во имя которых Россия способна иметь значение в мировой нации.

В этом коренном вопросе перед Верховной властью открывалась задача духовного слияния с нацией, задача стать центром объединения национальной мысли о способах осуществления всего того, причем Верховная власть этического начала способна организовывать государственные отношения. Чем труднее этот вопрос решался самой нацией, тем настоятельнее верховная власть должна была помочь его решению всеми зависящими от нее способами.

Способы эти, конечно, сводятся преимущественно к тому, чтобы духовно-нравственная работа нации не была заглушаема и замедляема. Свобода Церкви, свобода мысли, свобода науки тут выдвигались на первый план, точно так же, как возможно близкое общение самой Верховной власти с национальной Россией. Все это требовалось с 1861 года и для русской нации, и особенно для самой Верховной власти, которая могла продолжать существование лишь в том случае, если бы русская государственная идея оказалась справедливой.

Казалось бы, что такого нового исторического оправдания русской идеи и должно было ожидать.

Все сложности, борьба социальных элементов, племен, идей, появившиеся в современной России, не только не упраздняют самодержавия, а напротив - требуют его.

Чем сложнее внутренние отношения и споры в империи, среди ее 70 племен, множества вер и неверия, борьбы экономических, классовых и всяких прочих интересов, тем необходимее выдвигается единоличная власть, которая подходит к решению этих споров с точки зрения этической. По самой природе социального мира лишь этическое начало может быть признано одинаково всеми как высшее. Люди не уступают своего интереса чужому, но принуждены умолкать перед требованием этического начала.

Итак, русский тип государственности, казалось бы, наиболее должен был укрепиться с 1861 года. Но для этого монарху необходимо было быть с народом, в мысли, в сердце, в общении. Монарху необходимо было вливать в свою личность всю живую работу народного духа. А между тем в этот момент самый важный, самый решительный, самый критический, какой только был в истории России, на монархию тяжко налегло антимонархическое управительное построение, выращенное в предшествовавший период.

Вот тут-то и сказались все вредные последствия насажденной с Петра и усиленной с Александра I бюрократии.

До тех пор чрезмерный рост и вредное значение бюрократического управления было несколько ослабляемо влиянием дворянства, которое находилось в тесной и непосредственной связи с Верховной властью. Но дворянство потеряло возможность исполнять прежнюю роль связи между Верховной властью и нацией.

А на месте этой связи ничего не было создано. С упразднением социально-исторической роли дворянства около Верховной власти остались только ее бюрократические служебные органы.

Это было роковое обстоятельство, которое разъединило царя и народ в тот самый момент, когда их единение было наиболее необходимо. Задача устроения новой России была бы достаточно сложна даже в том случае, если бы Верховная власть находилась при этом в теснейшей связи с мыслью и чувством нации. Но в эпоху так называемых "великих реформ" эта связь не поддерживалась ничем.

При освобождении крестьян Верховная власть работала по крайней мере в тесной связи хоть с одной из заинтересованных сторон, то есть с дворянством. Крестьян не спросили, что им нужно. Но зато работали дворяне, которые в лучших представителях своих умели развить этический дух, характеризующий нацию, и до известной степени подняться выше классовых интересов.

Но с признанием крестьянства и всех русских подданных свободными гражданами открывалась потребность в создании учреждений, которые бы заполнили пустоты, образующиеся между властью и нацией при падении крепостных основ. Эта огромная работа была выполнена уже вне всякой непосредственной связи Верховной власти с устрояемой ею нацией.

В такой глубокой реформе - равной целому перевороту - Верховная власть должна бы была работать лет 20 в непрерывнейшем общении с нацией, как это было при Михаиле Феодоровиче после 1612 года. Только такой работой и могли сложиться новые органы связи между Верховной властью и нацией. Но ничего подобного не было.

После 1861 года около Верховной власти осталась только бюрократия. Она все делала. Она вдохновляла Верховную власть. Она все решала за Россию. И вот в течение 40 лет она успела вырыть такую яму между царем и народом, какой никогда не было за все предыдущие 1000 лет существования России.

Если бы у нас теперь оказалась подорванной монархическая власть - это был бы для государственной науки замечательнейший в истории образец того страшного зла, которое составляет для монархической власти эта ее болезнь - переход в бюрократическое правление.

Все устроение России с 1861 года составляло работу бюрократических учреждений.

Хорошо или плохо она была исполнена, во всяком случае такой способ устроения имел самое вредное влияние на отношения подданных и Верховной власти. В правильном ходе социальной и политической жизни важнее всего взаимное доверие и понимание Верховной власти и нации. Учреждения действуют не одной формой, а духом. Одно и то же учреждение может действовать прекрасно или очень плохо, в зависимости от того, верят ли в него. Политические отношения власти и подданных в Московской Руси были хороши именно тем, что всегда хранили драгоценное качество единения между ними, а учреждения "пореформенной России" именно его и не получили.

Действие их осуждалось на неудовлетворительность уже по одному тому, что при устройстве их царь и народ не находились в общении. Образчик этого дают земские учреждения.

Нельзя не сказать, что постановка общественных управлений была совершена с каким-то бесплоднейшим мудрствованием, чисто чиновничьим, теоретическим и в то же время с глубоким опасением перед нацией, которое характеризует бюрократию. Ни земства, ни города не были организованы на действительно русских народных основах. Огромное большинство народа было совершенно не впущено в них, и притом повсюду оттирались по преимуществу органические слои нации. Несмотря на явную войну "интеллигенции" против самодержавия, общественные учреждения организованы так, чтобы дать власть именно интеллигенции.

Эволюция строя общественных учреждений шла в этом отношении все хуже, все вреднее для царя и народа, все выгоднее для власти интеллигенции. Такой, например, город, как Москва, с 1.200.000 населения, с громадной территорией, с отдельными частями, живущими весьма неодинаковой жизнью, находился под управлением единой Думы, без всяких общинных "мерий", а Дума эта избирается всего 8.000 человек, которым почему-то даны права над всеми 1.200.000 населения города.

Настоящий состав Думы (1905г.), например, избран всего 1.200 жителями Москвы, т. е. ровно 1/1000 долей жителей, причем большинство гласных, искусственным цензом выдвинуты из интеллигенции. Понятно, что тут нет и тени московского общественного управления.

В земствах участие крестьян до смешного было понижено в пользу якобы "дворян", а на самом деле - в пользу политиканствующей интеллигенции. Понятно, что тут нет и тени московского общественного управления.

Компетенция общественных учреждений была определена узко, совершенно без всякой разумной социальной идеи.

Плохо поставленное дело местного и общественного самоуправления, и в дальнейшем развитии не только не улучшилось, но все более запутывалось взаимной борьбой и взаимным недоверием власти и местных сил. Отсюда вечная оппозиция земства, думавшего больше о своем политическом укреплении, чем о своей земской работе. В свою очередь правительство должно было постоянно смотреть с недоверием на малейшее стремление земских учреждений к расширению компетенции.

Какое бы то ни было присутствие народа при собственно правительственных учреждениях совершенно исчезло с опубликования манифеста 19-го февраля 1861 года. Министерства вызывали иногда экспертов из населения, но голос их слышали только канцелярии, обыкновенно не обращавшие на него внимания. Верховная власть отходить перед народом за бюрократические ширмы. Благие намерения императора Александра II все видели и все им верили. Едва ли и император, давший подданным столько благ, мог не верить в их любовь и преданность. Но в самом правительственном действии ни царь, ни народ не видели друг друга, не наблюдали, в какой мере гармонично проявляется в совершающихся актах правления воля царя и потребности или желания народа.

На такой почве отрезанной Верховной власти от нации, то есть при разделенности того, что в государственной жизни непременно должно быть теснейше связано, находило в высшей степени благоприятную почву политическое миросозерцание современной Европы, отрицающей способность самодержавия быть "интегрирующим" принципом современной сложной жизни народов. Как бы ни сильна была идеократическая подкладка нашего самодержавия, как ни глубоко коренилась потребность в нем в самой психологии русского человека, но его рассудок начинал проникаться сомнением в справедливости голоса чувства, когда народ не находит в государственном деле отзвука своих стремлений или даже замечает в нем какие-то чуждые себе оттенки.

Но не будучи в непосредственном общении с народом, носитель Верховной власти действительно теряет способы являться отзвуком народных стремлений, не может устранить и разницы в тоне государственных и народных стремлений. Если бы даже ставил себе это целью сознательно, то не имеет способов достичь этого фактически, когда уничтожены пути непосредственного общения между ним и народом.

Со времен же Петра учреждения, этого достигавшие, были упразднены. Земские соборы исчезли. Непосредственное обращение народных учреждений и отдельных лиц к Верховной власти сокращено или упразднено. Московские люди могли просить, например, об удалении от них воеводы и назначении на его место их излюбленного человека. Для нынешней "губернии" это невозможно, незаконно и было бы сочтено чуть не бунтом. Да губерния не имеет для этого и органов, ибо даже то "общественное" управление, какое имеется повсюду, вовсе не народное, а отдано вездесущему "образованному" человеку, природному кандидату в политиканы, члену будущего, как ему мечтается, парламента. В Московской России огромное пособие единения царя с народом давала церковная иерархия. В Петербургской России она сама была отрезана от Верховной власти, с подчинением той же бюрократии, как вся нация.

Нравственное единение при этом становилось крайне затруднено. А монархический принцип велик и силен только нравственным единением. Когда оно не поддерживается, не доказывается, не проявляется, в народе неизбежно начинают шевелиться сомнения в реальности такой формы Верховной власти, и получает успехи проповедь других принципов государственного строя.

Вместе с тем, замечается одновременное расслабление и национальных сил, и самого государственного управления.

Расслабление национальных сил

В крупных исторических событиях не только бесполезно, но и несправедливо обвинять кого-либо в отдельности. Эти события создаются всеми людьми и целой массой условий. Выше подробно отмечено, как при множестве крупнейших, даже гениальных работников мысли Россия все-таки не обнаружила достаточной степени познания самой себя и своих основ для выработки сознательной системы их осуществления. В этом, конечно, никто не виноват. Это просто исторической факт. Но знать его - необходимо. Если мы можем получить надежду пойти вперед, совершенствоваться, то лишь притом условии, если будем знать, что у нас оказывается слабо, чем обусловлены неудачи проявления и того, что само по себе сильно...

То обстоятельство, что в деле устроения новой России царь и народ были разобщены более чем когда бы то ни было, делало совершенно невозможным фактическое развитие нашей монархии в направлении, требуемом ее сущностью и ее историей. Это обстоятельство, в свою очередь, крайне затрудняло развитие национальной теоретической мысли, ибо она развивается сильнее всего из фактов самой жизни, из практики. Создавать схемы государственных отношений отвлеченным путем недоступно даже самому великому уму. Теоретическую мысль оплодотворяют лишь факты. А в новом периоде нашей истории именно и были исключены факты совместного творчества царя и народа. Этого достаточно для того, чтобы монархическая политическая мысль не развивалась даже и теоретически.

Но если идея этического начала безмолвствовала в политике, то старый вопрос наш "о правде" непременно должен был обостриться, как и оказалось. В жизни человеческой все связано. Религия объясняет этику, но и этика объясняет религию. Этика объясняет политику, но и политика - этику. Если какой бы то ни было принцип абсолютного характера оказывается бездействующим, несуществующим в какой-либо области, то нам или он сам начинает казаться ложью, или та область отношений, которая его в себя не вмещает.

Этим объясняется тот общий упадок духа, обострение пессимизма, разочарования в себе, проявившееся в новой освобожденной России за какие-нибудь 30-40 лет.

С другой стороны, бездействие русских начал неизбежно выдвигало на первое место начала не русские. Работа политическая не могла остановиться и по засоренности и непроходимости русского русла, пошла в направлении европейских идей.

С 1861 года Россия впервые представила тот тип бюрократического "полицейского государства", который господствовал в доконституционной Европе XVIII века.

Но так как европейская эволюция этого абсолютистского типа уже у всех была перед глазами, то естественно являлось убеждение, что это и у нас только переходный период к "конституции".

Толки об "увенчании" реформ сводились у нас исключительно к требованиям парламентарным. "Увенчанием" казалось только ограничение царской власти народным представительством. Эти требования, естественно, отвергались свыше. Но помимо их никто, кроме славянофилов, не видел способов связи Верховной власти с нацией, и пустота между ними оставалась незаполненной.

Что же творило государство новейшего периода?

Славянофильские идеи указывали на необходимость местного самоуправления. Это совершенно основательное требование, значащееся и в "западнических" теориях, было принято в известной степени в соображение, но совершенно неудачно, ибо действительного самоуправления невозможно установить, не ограничив власти бюрократии, а этого бюрократия не допускала. Западнические требования указывали с особенной настойчивостью на права личности, а общее историческое направление империи указывало распространение народного просвещения. В различном осуществлении этих задач и пошло особенно усердно творчество новейшего периода, но создателем всего явилась бюрократия. Она работала за русскую нацию.

Естественно, что при этом задача организации самоуправления не только не была достигнута, но в общем заглушена. Все же остальное и не могло быть достигнуто бюрократическим путем, ибо возможность личных прав и просвещения теснейше связана с социальной самостоятельностью народа.

Права личности в анархически расстроенном обществе есть мечта. Личность вне общества может, получая права, становиться только революционной силой. Просвещение вне связи с воздействием общества есть также химера. Между тем творчество нового периода допускало только некоторую свободу личности, ее самостоятельность, но о самостоятельности общественных слоев даже и не помышляло.

В действительности свободной личности без самостоятельного общества не может быть, и такая свобода даже не удовлетворяет личности. Новый же период этого совершенно не сознавал. Он допускал, например, личную свободы веры, но ни в каком случае не свободу церкви, тогда как для верующего человека свобода его церкви важнее всякой личной свободы. Новый период допускал содействие общественных сил в виде, например, "печатного слова". Но это нередко лишь отрезало власть от народа, потому что печатное слово выражает мнение вовсе не народа, а лишь того слоя, который имеет материальные средства и умение пользоваться расширенной свободой печати. Судить о мнениях народа по голосу печати - это значит сделать интеллигенцию представительницей всего народа и отдать мысль правительства во власть стремлений интеллигенции. На той же почве возникло огромное влияние разных заезжих иностранцев, обзаведшихся журналами, или евреев, или, наконец, просто спекулянтов, ни с какими слоями народа ничего общего не имеющих...

Вместо того, чтобы прямо и непосредственно слышать мнение общества и народа, мы прибегали к фонографу печати, который заряжался пьесами ни чуть не по выбору народа. Известно огромное участие и самой бюрократии в этом якобы "отзвуке общественного мнения".

Таким образом, во всем прямая связь государства с народом отстранялась, и государственное строение с 1861 года в общем характеризовалось тем, что из года в год, почти без моментов передышки бюрократия развивала все большую централизацию и вмешательство чиновничьей власти решительно во все, чем только живет нация. Область ведения управительных учреждений беспрерывно расширяется. Контроль частных граждан и общественных учреждений за действием бюрократических учреждений постоянно суживается. Контроль бюрократии за каждым малейшим действием личности и общественных слоев непрерывно растет.

Эта беспрерывно и бесконечно возрастающая административно бюрократическая опека, превзошедшая все примеры, бывшие дотоле, приводит общественные силы к расслаблению. Они почти отрицаются, если не в теории, то на факте. Все за всех должен делать чиновник и подлежащая власть. Таким путем правительственные учреждения разрастаются более и более. Силы национальные не только не развивают и не укрепляют своей организованности, но постоянно расслабляются бесконечной опекой, указкой, воспрещением и приказом.

Нация приучается все меньше делать что-либо собственными силами и удовлетворения всякой своей потребности ждет от "начальства". Это истинное политическое развращение взрослых людей, превращаемых в детей, сопровождается отсутствием возможности их контроля за действиями опекателей - чиновников, порождая в общественном мнении вместо разумного обсуждения действий администрации царство сплетни, в которой уже и разумному человеку невозможно отличить фантастических или злостных выдумок от действительных злоупотреблений.

Само собой, что так воспитываемая нация не может не терять постепенно политического смысла и должна превращаться все более в "толпу".

В толпе же непременно возобладают демократические понятия о верховенстве.

Не только более высокий этический принцип заглушается у политически приниженного народа, но даже аристократическое доверие к силе лучших исчезает, ибо их уже не видно: толпа сера и однообразна, в ней нет ни худших, ни лучших, есть только численность - большинство и меньшинство.

Вот какие чувства и настроения воспитываются бюрократией и ее централизацией. Ее действо было вполне солидарно с тенденциями революционной интеллигенции.

Расслабление государственного управления

Производя такое деморализующее действие на народ, господство бюрократии тяжело отражалось и на высшей власти.

Будучи связана только с управительными учреждениями и не находясь в непосредственной связи с нацией. Верховная власть теряет возможность исполнения своих важнейших функций: наблюдения, контроля и общего направления дел с национальной точки зрения. Она погружается бюрократией исключительно в дело управления, как простой центральный орган бюрократических учреждений.

Но и это положение фиктивно. При безмерном количестве "дел" всепроникающего бюрократического строя, упраздняющего самостоятельную работу граждан и нации, сознательное участие во всех этих миллионах дел фактически совершенно невозможно. В действительности, Верховная власть не может ни знать, ни обсудить, ни проверить почти ничего. Поэтому ее управительная роль делается лишь кажущейся. Поглощенная же лично в эти миллионы мелких управительных дел, она не имеет возможности их контролировать. В результате, единственной действительной властью страны является канцелярия.

Но этим еще не заканчивается гибельный процесс бюрократического всевластия. В довершение всего это 50-летнее владычество бюрократии очень быстро произвело вредное воздействие и на ее собственный персонал. Это явление - обычное, причины которого должны быть рассмотрены в четвертой части книги. Но за новый период нашей истории оно сказалось необыкновенно быстро, вследствие того упадка выработки образованного слоя, которое отмечено выше.

Вредное влияние внутренней логики бюрократического всевластия соединилось с вредным влиянием социальной расшатанности страны. В общем получилось то явление, что властный правящий класс бюрократии по личным качествам, начал становиться гораздо ниже "управляемых" *.

* Генерал А. А. Киреев в одном из своих последних произведений ("Россия в начале XX столетия", Спб., 1903 г., стр. 19) говорит:

"У самой администрации проявляется недостаток выдающихся властных людей, способных защитить интересы общества, государства, церкви... Постоянно увеличивающийся недочет таких сильных, но вместе и культурных людей на стороне правительства и порядка - очень серьезное явление давно подмеченное иностранными наблюдательными людьми. Об этой говорит в первой части своих писем Бисмарк. Крайняя малочисленность культурных людей, стоящих у кормила правления, поразила его во время первого его приезда в Россию. Русские высокообразованные люди вымирают, говорит он, и заменяются людьми, конечно, преданными государю и не глупыми, но уже мало культурными. О тех же людях, которые намечались тогда, как государственные деятели будущего времени, он отзывается еще гораздо "сдержаннее". В том же смысле высказывался при мне тоже замечательно умный и наблюдательный человек лорд Нэпир. В то время только что начинались волнения, приведшие впоследствии к катастрофе 1 марта. Кто-то из присутствовавших заметил, что революционная волна не сильна и не опасна. "Полагаете ли вы, - заметил на это дальновидный англичанин, - что сдерживающая плотина построена из твердых элементов?" Приведу третье мнение, человека, хорошо изучившего Россию, француза графа Вогюэ. Он сравнивает борющиеся силы, то есть силы правительственные и силы крамолы.

"D'un cote, - говорит он, - des homines excellents, devoues a leur maitre, mais irresolus sur la route a suivre, mcertaias sur la valeur de leur propre action, avec peu d'idees, ou des idees molles, conlradictoires... De 1'autre - une idee fausse et folk - rnais fixe! D'un cote - a c'est la Ie grand point, les meilleurs de ccs homines sont tendus vers la recherche de leurs interets, de 1'autre - des miserables ayant abdiques tout interet personnel... c'est la leur terrible force, qui pourrait presqui egaliser cette lutte disproportionnee" [105]. Это писал гр. Вогюэ лет 15 тому назад.

При всяком опасном или сложном случае бюрократия неизменно начала оказываться "без людей": ни знаний, ни способности рассудить, ни энергии действия в ней не стало оказываться... Это начало проявляться одинаково во всех сферах: гражданской, духовной, даже военной.

Таким образом, в эволюции государственности за 50 лет новейшего периода явилось нечто весьма опасное.

Чем менее внушительной становится национальная идея, остающаяся где-то в книжках, а в действительности совершенно не проявляющееся, тем сильнее и смелее развиваются идеи "европейские", парламентарные и революционные. Это совершенно естественно. В то же время не русские народности империи, которых ослабление национальной России может лишь ободрять на захват власти, начинают сплачиваться, хотя бы и внезаконными путями, и объединяются с русскими революционерами и всеми отчаявшимися в своем национальном строе, и окончательно на него махнувшими рукой. Эта коалиция сил, стоящих за строй парламентарный, который каждому из них для чего-нибудь нужен, составляет союз, может быть, временный, но переходящий к тем более решительным действиям, чем слабее ему кажется самодержавная монархия. Начинаются, наконец, и попытки переворота...

Некоторое время этот процесс ослабления государства был задержан редкими личными управительными качествами императора Александра III. Его способность надзора за бюрократическим механизмом, его замечательно русская личная натура достигли возможности не только парализовать вредные стороны "пореформенного" положения, а даже вызвать подъем национального духа и творчества. Но это личное воздействие самого носителя Верховной власти продолжалось недолго, а в отношении системы управления не успело ничего создать. И вот очень скоро Россия снова увидала еще большее обострение тех зол, которые кроются в характере "пореформенного" строя. Все антимонархические, антирусские силы снова воспрянули, и начался ряд тягостных лет, завершившихся, наконец, военными разгромами 1904-1905 гг.

Этот военный позор, скомпрометировавший даже те ведомства, от доброкачественности которых зависит внешняя безопасность и независимость России, произвел окончательное расстройство духа России и дал антирусским элементам такую смелость, что они решились выступить с планами ниспровержения правительства даже перед лицом неприятельского нашествия... И это оказалось возможным делать в союзе с русскими же людьми! Большего падения духа, кажется, нельзя уже и представить...

А что же делает в это время та бюрократия, которая присвоила себе власть над всей Россией и, став посредницей между царем и народом, не допускала никакой общественной самодеятельности?

Как повела она себя в отношении Верховной власти и нации в минуту опасности?

Она совершенно напомнила по своему духовному состоянию византийскую бюрократию времен нашествия крестоносцев *.

* Вот как характеризует кн. Мещерский чиновничество, в начале 1905 года.

"Как-то раз покойный Т. И Филиппов, - рассказывает князь Мещерский, - приходит к К. П. Победоносцеву и спрашивает его:

- Правда ли, что вы берете к себе NN?

- А что? - спрашивает его К. П. Победоносцев.

- Да ведь он подлец.

- А кто нынче не подлец? - возразил государственный мудрец.

Т. И. Филиппов окаменел перед таким изречением долголетнего опыта сношений с государственными людьми".

"Будем думать, - оговаривается князь, - для чести нашего сановного отечества, что это изречение уж чересчур преувеличенное, но все же, отбавив от него известную часть, придется признать, что нынче подлецов куда больше, чем честных людей, между нашими бюрократами.

Сейчас приведенный эпизод имел характерное продолжение. От К. П. Победоносцева Т. И. Филиппов отправился к графу Делянову и рассказывает ему сейчас приключившийся между ним и Победоносцевым диалог.

"Граф Делянов со свойственной ему добродушной иронией усмехнулся:

- Ну, - говорит он, - зачем же так сразу и подлец, просто двоедушный человек. Оба рассмеялись на тему: какая-де разница между подлецом и двоедушным?

В отвлеченном смысле, может быть, есть оттенок, но в проявлениях на практике того и другого - никакой разницы.

Это было более 10 лет назад.

Ну а теперь, по совести говоря, подлецов стало гораздо более именно между бюрократами.

В клубе после 18 февраля один директор департамента говорит громко: Знаете, когда я утром прочитал Манифест, я умер: опять самодержавие!.. И я был мертв до вечера. Вечером я ожил от рескрипта: от него запахло концом самодержавия!

Как вы назовете такого директора департамента?

Намедни один высокопревосходительный сановник поднимает бокал за обедом, довольно многолюдном, - за конституцию!

Как вы назовете такого высокопревосходительного сановника?"

[Гражданин, 1905 г. № 17. "Нечто о подлости"...]

Чем бы ни кончилась современная эпоха смуты, измены, бессилия и позора, ясно одно, что общее устройство, полученное Россией в "пореформенную эпоху" в будущем невозможно.

Оно привело к таким страшным последствиям потому, что противоестественно по существу.

Государство в существе своем, состоит из Верховной власти и нации. Строй управительный - административный - есть лишь служебный и подчиненный. Он может быть хорош только в том случае, если Верховная власть заставляет его служить именно так и тому, как и кому это требуется по нуждам государства. Тенденция новейшего периода состоит в полновластии служебного элемента и фактическом подчинении бюрократическому средостению именно основных элементов государства, которые он успел разобщить, и со всех сторон облечь собой.

Это положение, конечно, невозможное. Оно противно природе государственных явлений и так или иначе неизбежно должно исчезнуть. Вопрос будущего состоит лишь в том - какая власть это произведет.

Заключение

В настоящее время (1905 г.) мы видим Россию в самом смутном положении [106]. Среди войны, которая грозит подорвать все историческое будущее России, среди неслыханной слабости учреждений, среди самых смелых попыток государственного переворота, среди попыток инородческих элементов ниспровергнуть руководящую роль русского племени в империи, русскими созданной, среди хаоса мысли и раздоров самих русских, растерявшихся, не знающих, на какую силу можно положиться, а потому ищущих создания таких сил и тем невольно потрясающих существующую государственность, на этом фоне, отчасти революционном, отчасти имеющем вид какого-то разложения России, заявлен ряд реформ решительно по всем отраслям управления.

Все учреждения подвергнуты пересмотру, ни власть, ни народ не знают, на кого можно положиться среди слуг правительства, а страна полна всевозможных беспорядков и бунтов. Выдвинулась было даже страшно спешная реформа Церкви [К счастью, задача возрождения устройства Церкви была быстро поставлена на правильную почву Высочайшей резолюцией 31 марта 1905 г. [107]]... Все это "реформаторство" является в такое время, когда наиболее преданные отечеству люди не способны оторваться от спасения международной роли России для внимательного участия в работах по внутренним реформам.

Чем разрешится смутное современное положение в ближайшем будущем - это зависит, как всегда, не только от глубоких органических причин, создающих ту или иную верховную власть государства, но также от множества причин случайных. В таких смутных положениях какой-нибудь случайное событие или случайное присутствие или отсутствие двух-трех талантливых и энергичных людей в той или другой из борющихся "партий", могут иметь временно огромные кажущиеся последствия. Одна случайная блестящая победа на востоке, даже зависящая от промаха японцев, уже могла бы в течение последнего года изменить внутренние дела России.

Но каковы бы ни оказывались в ближайшем будущем сочетания этих случайных условий, судьбы монархии в смысле основы будущего строя решаются не ими. В "лихолетье" XVII века множество случайных условий были против монархии. Она, казалось, исчезла не только фактически, но была даже несомненно скомпрометирована своими личными представителями. И однако же действие органических условий привело в конце концов к полной реставрации как Верховной власти, так и управительной системы.

В настоящем обзоре русской государственности нас может интересовать лишь действие этих органических условий, ибо только они имеют в истории решающий голос. Какие же можно выразить предположения в этом отношении, то есть не в смысле того, что будет в России завтра или послезавтра, а в смысле того, что представит русская государственность в заключительном моменте современной смуты?

В противность смуте XVIII века не может подлежать сомнению, что управительная система современной государственности не может быть восстановлена. В XVII веке монархия была реставрирована вместе с прежним управительным строем. Теперь этого, очевидно, не может быть. Бюрократизм должен неизбежно пасть, ибо если бы он не пал - то должен бы был вести к падению саму монархию. Для дальнейшего существования системы бюрократии, которая есть система государственной узурпации управительных властей, ей необходимо было бы овладеть также и народом посредством организованных партий, а для этого требуется замена монархии парламентом. Если же монархия удержится, то, наоборот, падение бюрократизма совершенно неизбежно. Ибо ни монархия не имеет оснований вредить себе поддержкой уже явному для нее злу, создавшему современный кризис, ни сам народ не может более терпеть власти, столь ясно явившей свою неспособность и вредоносность.

Итак, можно сказать, что система управительных властей в будущей России непременно так или иначе изменится. Она должна принять или характер парламентарный, или истинно монархической, то есть представить единение Верховной власти с нацией не только идейно, но и в системе управительных учреждений.

Но что касается Верховной власти, то едва ли возможны сомнения в том, что современная смута, подобно смуте XVII века, завершится полной реставрацией монархии. Она конечно была бы восстановлена даже в том случае, если бы, каким-либо стечением случайных обстоятельств была временно разрушена.

Дело в том, что коренные условия современной государственности, несомненно, все за монархию.

Из коренных условий наших в опасных сторонах нынешнего положения играет серьезную роль только политическая бессознательность, которая всегда так много вредила России. Но и она в настоящее время стала меньше, чем была прежде. Русские современного периода все-таки менее прежнего ошибаются относительно истинного достоинства парламентарных учреждений, более прежнего вспоминают политическую практику Московского периода.

В конце XVIII века, в начале ХIХ, парламентаризм мог казаться великой идеей, великим открытием политического разума, а потому мог фанатизировать народы, как общенациональный идеал. В настоящее время это невозможно. Парламентаризм обнаружил на практик свою малоценность. Увлекать сколько-нибудь развитые умы он не может. Наше конституционное движение горячо поддерживается только теми, кто заинтересован в нем, как в своем классовом орудии господства над страной. Его сторонниками являются адвокаты, журналисты, мелкая интеллигенция, наименее научная часть профессуры, наиболее спекуляторская часть промышленников, т. е. все кандидаты в политиканскую. Но нацию в широком смысле столь явно скомпрометированное учреждение уже нигде не может горячо увлекать.

Более притягательной силой теперь способен обладать, конечно, социализм.

Но неприменимость социалистического строя к русским современным экономическим условиям слишком ясна. На будущее же время, несомненно, сама европейская практика покажет на фактах то, что уже и теперь ясно для знающих, т. е. что действительное разрешение "рабочего вопроса" дается вовсе не социализмом, а системой профессиональной организации.

Таким образом, совершенно невозможно представить себе, какой великий идеал мог бы составить серьезное противодействие коренному русскому идеалу самодержавия, как только оно восстановит свои необходимые средства общения с нацией. Против этого идеала, может, для многих говорит его неизбежная связь с религией. Но в настоящее время заметно падение не столько религиозного чувства, как собственно православного Миросозерцания, из которого вытекает царская идея. Однако расшатанность православия составляет явление, которого смысл очень спорен.

В его появлении играет огромную роль не падение самой идеи, а неправославное состояние церковности. Им компрометируется православный идеал. Но искажение церковности обусловливается у нас не столько падением самого чувства веры, как недостаточной сознательностью, которой пользуются разные своекорыстные интересы. Однако же едва ли когда-нибудь попетровская Россия достигала такой степени повышения церковной сознательности, как в настоящее время. Достаточно указать непрекращающиеся толки о церковных Соборах, патриаршестве, о возрождении прихода и т. д., чтобы видеть близость уничтожения тех неправильностей церковного строя, которые больше всего роняют православие.

С изменением же этого неправильного положения, способность православия к влиянию на умы и совести несомненно возрастет до чрезвычайной степени.

Что касается самой психики русского человека, то ее религиозный характер и теперь столь же несомненен, как прежде. Чистый, холодный рационализм не обнаруживает и теперь способности уживаться даже в тех сектах, которые возникли на рационалистической основе. В этом отношении сектантские сумасбродства в Павловках или духоборов в Америке [108] патологически обнаруживают характер здорового религиозного чувства русского человека. Он и теперь по-прежнему не способен обходиться без Бога, без сердечного с Ним общения. Само отступление от рамок православия сплошь и рядом свидетельствует в действительности лишь о живом состоянии православного религиозного чувства в русской душе.

Должно сверх того заметить, что к политическому принципу людей приводит не непосредственно вера в смысле догматического верования, а то нравственное настроение, которое ею порождается. Это же настроение современного русского, по-видимому, совершенно такое же, как было прежде. В этом отношении даже огромная примесь нерусских элементов к современной интеллигенции не получает особого значения, ибо люди вообще легче всего "русифицируются" на почве этического настроения.

"Этическое" же настроение, то есть предрасположение все явления жизни подчинять этике, характеризует современного русского ничуть не меньше, чем его отцов и дедов.

Современные русские, несомненно, крайне развращены, так что об их "этике" может казаться стыдно и говорить. Но должно вспомнить, что это состояние "греховное", а не возведенное в норму. Русский сбился с пути, потерял рамки жизни, необходимые для воспитания, и вот почему он стал так деморализован. Но этическое начало в этом развратном человеке остается все-таки единственным, которое он в глубине сердца своего уважает.

Простую нравственную "дисциплину", "дрессировку", которую столь искренне ценят другие народы, он не уважает, и доходит до современной деморализации именно потому, что в существе своей души он "этичен", хочет непременно истинного чувства, и если его не находит, то отворачивается от всяких утилитарных подделок.

Но пока душа русского такова, он не может быть способен искренне подчиниться какой-либо верховной власти, основанной не на этическом начале, а потому он не способен признать над собою власть ни аристократии, ни демократии.

Русский по характеру своей души может быть только монархистом или анархистом. Если он почему-нибудь утратил веру в монархию, то делается или политическим индифферентистом или анархистом.

Может быть, наша интеллигенция, или даже вообще русские, этого сами не понимают. Но психология руководит нами независимо от нашего понимания, и русского она ведет ни к чему иному, как к монархии, по той причине, что он не способен честно и охотно подчиниться никакой другой власти, кроме единоличной.

А потому было бы невероятным увидеть в России, по крайней мере теперь, до чрезвычайного изменения самой души народной, не только республику, но даже сколько-нибудь прочную конституцию, ограничивающую царскую власть. Можно себе представить у нас, как везде, смуты, перевороты, узурпации, но как прочный строй в России возможно только монархия, и думаю, что она теперь возродилась бы из самых тяжких смут столь же самодержавной как в 1612г.

Но если этот диагноз верен, то указанные выше ненормальные построения управительных учреждений и запутанные отношения Верховной власти и нации должны быть в конце концов изменены не какою другою властью, как властью русского самодержца.

Можно очень удивляться, что эти вопиющие ненормальности способны так долго держаться и что с 1861 года недостающие связи между Верховной властью и нацией доселе не заполнены. И нельзя будет удивляться, когда мы увидим, что монархия восполнит очевидный и вредный пробел, ибо это будет с ее стороны актом только естественным.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

МОНАРХИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА

Несколько слов к читателям

Настоящим выпуском заканчивается моя работа о монархической государственности [В ней не затронута политика, как искусство, которое также имеет свою теорию. Но прикладное пользование средствами того или иного политического принципа составляет совершенно особую тему, которую по ее сложности даже неудобно разбирать при установке общих принципов]. Начатая очень давно, во времена особенного подъема интересов русского общества к познанию законов человеческого существования, она окончена в совсем иную эпоху, всецело поглощенную в жгучие практические вопросы дня.

Как всегда неизбежно в такие эпохи, ныне все разбились на партии, враждующие, озлобленные, в пылу борьбы обвиняющие друг друга не только в действительных ошибках, но отказывающиеся даже допускать честность и искренность противников, и потерявшие желание и способность к объективности. В такое время сочинение начатое и конченное с единственной заботой определить объективную истину в области исследуемого принципа, становится вне всех общественных течений, а потому каждым из них может быть принято, как идущее будто бы против него.

Читатели, которые возьмут на себя труд прочесть мое исследование, увидят, что оно в действительности проникнуто совершенно иным духом, и не относится к трудам "партийным". Я просто изучаю монархический принцип, который в политической науке до чрезвычайности не расследован.

Невозможно даже сравнить те превосходные труды, которые имеются в политической литературе по исследованию демократического принципа, с обрывочками мыслей и фактов, уделяемыми пониманию монархии, которая (даже оставляя в стороне вопрос о будущем) играла такую огромную роль в прошлых судьбах человечества. Должен же, однако, иметь какое-либо глубокое содержание принцип, который был способен так много совершить в истории?

Вот чисто объективный интерес, который много лет приковывал меня к моему труду. Справился ли я со своей задачей - это вопрос, который решать не автору. Но во всяком случае я с таким же вниманием и интересом работал над анализом учреждений Римской республики, как над идеей московских самодержцев, и старался понять идею монархии совершенно объективно. Я писал свою книгу в Москве так, как писал бы ее в Нью-Йорке иди в Париже, если бы был американцем или французом.

Но если я не угождаю никаким русским партиям, никаким силам, у власти находящимся или к власти стремящимся, то это не значит, чтобы я не придавал своему труду никакого значения в смысле общественной пользы.

Во-первых, всякая истина, если автору удалось подметить какие-нибудь ее искорки в области исследуемого предмета, непременно так или иначе окажется полезна людям если не в данное время, то в будущем, если не соотечественникам автора, то каким-либо другим народам. Во-вторых, среди партийных раздоров, происходящих теперь в России, одной из главных причин бесплодности является недостаток политической сознательности. Это самое тревожное противопоказание против успешности и плодотворности той политической работы, к которой все так страстно устремились. Моя же книга зовет всех именно к политической сознательности в области государственных принципов,

Я верю, что в различных лагерях, своей враждой раздирающих Россию, есть искреннее убеждение, есть любовь к общественному благу и к Родине. А между тем они в своей междоусобице доходят до подрыва не только сил своей Родины, но даже принципов общечеловеческого блага.

Что же может вывести людей из этой междоусобицы, как не заговоривший голос разума и сознания?

Этот голос разума и сознания моя книга, я верю, не может до известной степени не вызывать. А поскольку он вызывается у людей, постольку междоусобица заменяется у них творческой работой.

Укажу пример, прямо связанный с предметом моей работы. Теперь все толкуют о монархии, раздаются голоса за и против, раздается ожесточенное отрицание и категорическое утверждение... Но о чем же именно идут споры? О слове ли "монархия" или о каком-либо реальном учреждении? Монархию ли порицают ее противники? Была ли "монархия" именно в том, на что они нападают?

В этом вопросе вся сущность дела, а о нем-то и не думают до такой степени, что даже не знаю, хорошо ли поймут мои слова.

Что сказали бы сторонники демократии, если бы ее отрицали на основании практики "охлократии"? Разве критиковать охлократию значить критиковать демократию? На этом можно сколько угодно ссориться и резаться, - но без малейшего толку. Точно так же защитник охлократии может ли быть назван защитником демократии? Совершено наоборот, это несомненно вреднейший человек для демократии...

Дело в том, что всякий принцип Верховной власти имеет своим условием известную, соответственную ему, организацию нации и государства. Без этого он не только не может действовать, но иногда просто не существует. Там, где демократия не организована и вследствие этого действует не народ, а случайные скопища толпы, противоречивые, озверелые, разрушающие дело одна другой, там совершенно нет демократии. Есть фальшивая вывеска, но демократии нет, ибо демократия есть правление народа, а не случайных кучек людей, которые столь же мало выражают народное правление, как правление единоличное или аристократическое.

Совершенно то же самое применимо и к вопросу о монархии. Монархия вовсе не состоят в произволе одного человека, и не в произволе бюрократической олигархи. Поскольку все это существует, монархия находится в небытии, и странно критиковать ее на основании того, что происходит там, где ее нет. Монархия состоит на выражении идеи всего национального целого, а чтобы это могло быть фактом, а не вывеской, необходима известная организация и система учреждений. Следовательно в споре о монархии прежде всего должен являться вопрос о том, была ли она в данном случае или нет?.. Лишь по решении этого возможно рассуждение о том, хорошо ли было ее действие.

В тех случаях, когда установлено alibi [109] данного принципа, дальнейшее разбирательство само собой прекращается и заменяется разысканием того, что же было на его месте? Какой принцип, какая комбинация принципов?

Полагаю, что на этой почве стихло бы немало споров, и они заменились бы совместным исканием осуществления тех условий, при которых желательный для нас принцип способен существовать в действительности...

Моя книга приводит именно к определению условий реального существования монархического принципа. Эти условия могут осуществляться различными программами, в выработку которых я не вхожу. Это дело уже не теории, а практики, искусства, соображения обстоятельств и т. п. Это есть задача государственного человека, и политических партий. Задача теории - указать лишь общие основы существования и действия того или иного принципа, и она очень важна, ибо без познания основ невозможна никакая разумная практическая программа. Поскольку я правильно понял и установил их в отношении монархической государственности, постольку книга моя дает и для практики то, чего можно требовать от теоретического исследования.

Дело самой практики решать, чем она хочет или может воспользоваться из указаний теории. Мое же дело, как автора настоящей книги, было лишь определить условия, при которых монархический принцип возникает и живет и при каких он уничтожается, каковы учреждения, осуществляющие его идею и способность к действию, и каковы учреждения, ведущие его к упразднению.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА 1905 г.

Напечатание настоящей книги было почти закончено, когда появился Высочайший Манифест 6 августа 1905 г., создавший в ряду русских высших государственных учреждений Государственную Думу из "выборных людей" или представителей народа.

Это новое учреждение имеет столь близкое отношение к разбираемой в V разделе системе монархического управления, что нельзя не остановиться на некоторой его характеристике.

После всего сказанного у меня о необходимости сочетанной системы управления (см. главы XXXIV, XXXVIII, XXIX, XL) излишне повторять, что Государственная Дума по основной идее пополняет важный пробел, доселе существовавший в наших учреждениях. Но в практической постановке ее проявляется двойственность характера.

С одной стороны. Государственная Дума является как учреждение чисто монархическое. Высочайший Манифест 6 августа 1905 года, призывая на законосовещательную работу выборных от народа людей, оговаривается, что этим не ограничивается царское самодержавие.

"Сохраняя неприкосновенным основной закон Российской Империи о существе самодержавной власти *,- сказано в Манифесте, - признали Мы за благо учредить Государственную Думу" и т. д. Присяга членов Думы также гласит: "Мы, нижепоименованные, обещаем перед Всемогущим Богом исполнять возложенные на нас обязанности членов Государственной Думы по крайнему нашему разумение и силам, храня верность Его Императорскому Величеству Государю Императору и Самодержцу Всероссийскому" и т. д.

* Статья 1-я первого раздела Основных Законов гласит: "Император Всероссийский есть Монарх Самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной Его власти не токмо за страх, нон за совесть Сам Бог повелевает".

Исходя, таким образом, из идеи незыблемости монархического самодержавия, Манифест б августа 1905 г. раскрывает намерения законодателе, упоминая, что, во-первых, еще в 1903 году Высочайшая мысль была озабочена "установлением прочного строя в местной жизни" и согласованием выборных общественных учреждений с правительственными властями; во-вторых, Высочайшая воля решила теперь "призвать выборных людей от всей земли русской к постоянному деятельному участию в составлении законов, включив для сего в состав высших государственных учреждений особое законосовещательное установление, коему предоставляется предварительная разработка и обсуждение законодательных предположений и рассмотрение росписи государственных доходов и расходов".

В самом "учреждении" (то есть уложении, или уставе) Государственной Думы ей предоставлена еще более широкая компетенция. По статьям 34, 54, 55, 56, 57, ей открыты пути законодательной инициативы, по статьям 35, 58, 59, 60, 61 дано право запросов министрам, т. е. контроля за действиями исполнительной власти.

Эта широкая компетенция нового учреждения сама по себе нимало не противоречит монархической идее. Как сказано в главе XL, общественные силы в высшем государственном управлении полезны именно среди функций законодательных и контрольных. Таким образом, всю эту сторону нового учреждения должно признать строго выдержанной с точки зрения монархической идеи, приступившей к созданию сочетанной системы управления.

Но переходя к практическому осуществлению предначертаний законодателя, мы не можем заметить этой выдержанности.

Устав Государственной Думы возбуждает немало критических замечаний даже с редакционной стороны *. Но гораздо важнее то, что система выборов установлена в нем без выдержанной принципиальной точки зрения.

* Так, устав (учреждение) Государственной Думы не достаточно согласован даже с Высочайшим Манифестом. В Манифесте указано на давнее намерение законодателя "согласовать выборные общественные учреждения с правительственными властями". В уставе Думы не сделано для этого ничего, хотя, казалось бы, это было достижимо отведением в ней какого-либо места представителям от земских и городских управлений, С другой же стороны, уставом Думы ей даны такие права, о которых совершенно не упоминается в Манифесте (законодательная инициатива и запросы министрам).

Будучи поставлена в тесную связь с Государственным Советом, Государственная Дума не согласована и с этим учреждением Она подчинена ему, и действует в значительной мере только через него, а в то же время облечена правами, которых не имеет сам Государственный Совет. Определение компетенции Государственной Думы приходится разыскивать по различным статьям устава, причем общий дух статьи 1-й и 33-й представляет заметную разницу. Нередко сами выражения устава Государственной Думы недостаточно ясны: что значит, например, выражение "ведению Думы подлежат предметы, требующие издания законов и штатов". Что такое "предметы" и почему они так связаны со "штатами", которых в многих случаях может к не быть? Регламентируя непременное разделение Думы на отделы и даже предписывая их минимальное и максимальное число, устав, однако, не определяет, что именно подлежит их ведению. Все такие несогласованности и неясности, разумеется, крайне неудобны в акте столь важного значения].

Высочайший Манифест 6 августа созидает чисто монархическое учреждение. Принятая же уставом система выборов, давая преобладание общегражданской идее, тем самым неизбежно вводит в Думу зародыши парламентаризма.

Логической посылкой, из которой, по мысли законодателя, вытекает учреждение Государственной Думы, являются слова Манифеста о том, что "Государство Российское созидалось и крепло неразрывным единением царя с народом и народа с царем" и что "согласие и единение царя и народа - великая нравственная сила, созидавшая Россию в течение веков"... Учредительная разработка этих посылок, очевидно, должна бы проникнуться национальным историческим духом, а потому дать в составе выборных людей именно выразителей нужд и мысли русской земли, то есть русского народа в его социальных слоях, где только и живут действительная мысль и действительные интересы всякого народа.

В главе XXXIX настоящей книги указано существенное различие "монархической" и "демократической" идеи народного представительства. Отсыпая читателей к этой главе, я лишь кратко напомню, что "монархическое представительство" - по существу национально и создается представительством социальных слоев. В примечаниях главы ХХХIХ, часть IV, приведена приблизительная схема того, каким образом в настоящее время могло бы быть выражено сословно-социальное представительство "всей русской земли". Если нам требуется то же самое представительство, которым единилась земля с царем в прежние века, то его можно получить только такой же системой выборов, а никак не ставя их на почву общегражданскую.

Эта последняя, как подробно уясняется в настоящей книге, пригодна лишь для представительства Верховной власти народа, а вовсе не для выражения его духа, желаний и мысли.

В уставе Государственной Думы усвоена, однако, именно система выборов почти всецело на основах общегражданских. Сделано некоторое исключение для крестьян (51 депутат) и казаков (3 депутата). Остальные 358 выборных членов думы посылаются народом на общегражданских началах, по большинству голосов, не различая даже русских от инородцев. Национальная идея при этом столь же отсутствует как и социальная. Между тем единение царя и народа, которым созидалась Россия, имело место именно в среде русского народа, а не среди поляков, евреев, армян и т. д. Конечно, все подданные могут вносить свою лепту в сокровищницу царского законосовещания. но при безсословности выборов требуется некоторая пропорциональность, которая по крайней мере не допускала бы заглушения русских голосов инородческими или даже антирусскими. В принятой уставом системе выборов даже и это не обеспечено. Можно было бы предположить, что численное большинство русского народа само собой даст ему преобладание в Думе, но это возможно было бы только при всенародном и прямом голосовании *.

* Вообще ясная политическая идея указывает нам одно из двух: 1) или социльно-сословную систему представительства, единственно способную выразить народную мысль и желания, и единственно охраняющую народную самостоятельность или 2) общегражданскую систему, но тогда уже с необходимыми для ее смысла условиями, то есть выборами всенародными и прямыми.

Устав же Думы вводить двойную подачу голосов и очень высокий имущественный цена, которым от выборов отстраняются огромные массы русского народа и повсюду даются преимущества нерусским элементам, вообще более богатым. Так, все городское фабрично-заводское население, т. е. сотни тысяч очень сравнительно развитых представителей народа, имеющих весьма важные и сложные нужды, совершенно не допущены к выборам.

Городское представительство попадает в руки лиц только состоятельных, так что, например, по городу Москве, с ее 1.200.000 населением, предвидится едва ли более 15.000 избирателей. Но, если этот ценз в Москве имеет только социальные недостатки, то во многих губерниях он рискует отдать представительство таким инородцам, как немцы, поляки и даже евреи, в ущерб русским, составляющим большинство. Имущественный ценз, поставляемый единственным мерилом пригодности человека к царскому законосовещанию, во многих местностях может получить значение прямо антинациональное.

Нечего и говорить, что общегражданская система выборов совершенно игнорирует законосовещательное значение высшей церковной иерархии и духовенства, которое вообще может попасть в Думу лишь совершенно случайно.

В том единении, которым росла и крепла Россия, народ совершенно иначе являлся на дело царского законосовещания.

Конечно, общегражданская теория предполагает (см. гл. XVII). Что социальное представительство может сложиться путем партийным. Но, во-первых, ценз и система двойных выборов мешают даже и этому, так как, например, фабрично-заводские рабочие никакими способами не могут выдвинуть своих выборных. Сверх того, заставляя русский народ для выражения своих нужд и мысли прибегать к формированию политических партий, мы тем самым неизбежно порождаем слой политиканов. А с появлением этого слоя непременно должна выдвинуться идея парламентарная.

Сопоставляя таким образом намерения законодателя, выраженные в Манифесте, и их практическое осуществление в уставе Думы, нельзя не видеть внутреннего противоречия, которое, конечно, должно отразиться и на деятельности Думы. Но если это случится, то в законосовещательную деятельность приносится то самое зло, устранением которого была озабочена мысль законодателя об искоренении разлада между выборными и правительственными властями. Было бы, очевидно, совершенно несогласно с целями законодателя, если бы этот разлад был, наоборот, привнесен и в среду высших государственных учреждений.

В самом Высочайшем Манифесте 6 августа уже теперь предусматривается, что вводимое учреждение может потребовать изменений. Без сомнения, жизнь укажет такую необходимость особенно ярко в отношении системы выборов членов Думы. Не легко будет дело ее усовершенствования. Неразработанность монархической государственной идеи и антинаучные суеверия в отношении идеи сословности, которую современная государственная наука разучилась понимать в ее истинном, "социальном", смысле, конечно, будут и впредь много мешать надлежащему усовершенствованию Государственной Думы в направлении современных потребностей жизни, которые никогда сильнее, чем ныне, не требовали замены общегражданского представительства социальным.

Если России суждено создать истинное народное представительство, то это возможно исключительно путем организации социальных слоев и выборами лиц именно от них. И так как среди членов Государственной Думы во всяком случае явится немало людей, которым дорого разумное устройство родной земли, а не политиканская карьера, то я позволяю себе усерднейше обратить их внимание на то, что достигнуть истинного народного участия в государственной деятельности немыслимо иначе, как с совершенным упразднением идеи общегражданского представительства и с созданием на его место социально-сословного.

Если же все уроки парламентарных стран недостаточны, чтобы предохранить Россию от тяжелого искуса, и после периода бюрократической узурпации ей суждено пройти также период политиканской узурпации, то дай Бог, чтобы, став причастными политической жизни, русские по крайней мере поскорее поняли грядущие указания опыта относительно разумных норм народного участия в управлении.

Раздел I

ОБЩЕЕ ЗНАЧЕНИЕ МОНАРХИЧЕСКОГО ПРИНЦИПА В ПОЛИТИКЕ

Что такое политика

Предмет рассмотрения нижеследующих страниц составляет монархическая политика, то есть применение общих законов политики в государственной жизни, направляемой монархической Верховной властью.

Для этого необходимо, однако, предварительно остановиться на общих вопросах политики, которые имеют одинаковое значение для государств всех образов правления.

Политика, как наука, в обычном определении изучает условия и способы осуществления целей государства. Политика, как искусство, состоит в приспособлении к этим условиям и пользовании этими способами для осуществления целей государства на практике.

Поэтому, рассуждая о политике, мы должны помнить прежде всего то существо государства, из которого вытекают его цели.

В первой части настоящей книги уже сказано, что государство есть союз членов социальных групп, основанный на каком-либо принципе общечеловеческой справедливости под господством соответствующей этому принципу Верховной власти.

Какова же цель этого государственного союза? Она состоит в осуществлении тех самых интересов, которые люди имеют, как члены социальных групп, т. е. как отдельные личности, члены семейств, союзов трудовых, умственных и т. д., но эти интересы гармонизируются идеей общечеловеческой. В самом общем определении, цели государства сводятся к охране безопасности, порядка, права и свободы. В частностях, в область охраны государства входят все интересы человека, которые развиваются в его общественном существовании или которым оно может угрожать, а также интересы самих общественных групп в их взаимных соотношениях.

Определение и перечисление таких личных и групповых интересов составляет задачу социологии, философии, психологии и религии. Собственно же политика лишь принимает к сведению и к исполнению то, что определяется этими источниками познания человеческих потребностей.

Политика изучает условия и способы удовлетворения этих потребностей лишь постольку, поскольку это входит в область компетенции государства. Говорят иногда, что цель государства есть "общее благо". Это, конечно, верно, но с тем ограничением, что задачи общего блага шире задач государства, и им не определяются, а лишь приводятся в осуществление, поскольку это находится в его полномочиях.

Такое ограничение зависит от самой природы государства, как завершения общества, как верховного защитника потребностей, созданных и определенных не им, а личностью и обществом, социальной средой.

Государство само есть не больше, как одна из потребностей социальной среды, и если бы вздумало собой заменить социальную среду, то лишь задушило бы общество, а затем погибло бы само, как паразит, задушивший дерево, на котором он приютился.

Таким образом, политику правильнее определить не как науку об общественном благе и искусство осуществлять общее благо, но как учение об обязанностях государства в отношении общества и личности, как искусство же политика дает систему исполнения этих обязанностей.

Отсюда видно, что один из основных вопросов политики составляет правильное определение компетенции государства, т. е. тех пределов, в которых оно обязано действовать и тех границ, через которые оно не имеет права переступать в своем вмешательстве.

Об этом мы скажем несколько ниже. Предварительно необходимо определить то содержание политического искусства, которое объясняет нам политика, как наука.

Политика состоит в применении государственных сил к общественному действию. Задачи ее состоят в том, чтобы произвести наиболее могущественное и удачное действие при наименьшей затрате средств, то есть наиболее производительно употребить государственную силу.

Что должно быть в наличности для достижения такого результата? Прежде всего должно действовать сообразно природе данной силы, действовать таким способом, какой ей свойственен, а не таким, к которому она непригодна. Во-вторых, требуется движущую силу государства употреблять по возможности исключительно на то, чтобы приводить в необходимое для нее движение все другие общественные силы и их заставлять работать, так сказать, на государственные задачи. В-третьих, должно по возможности не растрачивать имеющихся государственных сил, но приумножать их, для будущей или какой-либо экстренной, непредвиденной работы, имея их для этого всегда в достаточном запасе.

Для этого, в-четвертых, требуется сохранять и поддерживать условия, развивающие данную государственную силу, то есть сохранять и развивать условия, ее порождающие, и бороться против условий, ее подрывающих. При соблюдении всего этого и становится возможной задача экономии силы посредством затраты ее исключительно на так называемую "полезную работу".

Как известно, во всяком механизме сила тратится на две задачи: преодоление инерции, трения и т. п. препятствий и на "полезную работу", ту, которая составляете цель механизма. Механизм тем более совершенен, чем выше процент силы, идущей на полезную работу. То же правило определяет совершенство государственного механизма. Политика должна довести до минимума количество стоящих на пути государства препятствий и таким образом как можно большую часть сил его тратить только на полезную работу.

Эта задача и достигается именно такой политикой, при которой общественные силы работают на государство, в его целях, а не превращаются в силы сопротивляющиеся, которых трение приходится преодолевать.

Требуется, следовательно, разумное и искусное отношение государства ко всем имеющимся в обществе силам.

В общей сложности, мы можем вкратце выразить задачи политического искусства, и освещающей его науки в следующих тезисах.

Политика должна знать силу своего государства и пределы его действия.

Она должна знать содержание других социальных сил и разумно определять отношение к ним государства.

Она должна знать условия развития и сохранения государственных сил.

Она должна знать для этого, в чем государству требуется действовать непосредственно и в чем оно может или даже обязано действовать посредством социальных сил.

Она, наконец, должна знать особенности силы того принципа Верховной власти, который поставлен во главе данного государства.

Общество, государство и Верховная власть

В первой части настоящей книги уже выяснялось, что общество, государство и Верховная власть, хотя и неразрывно связанные в государственном существовании, имеют и свое отдельное бытие. Это особенно должно помнить в политике.

Верховная власть сама по себе не есть ни общество, ни даже государство. Это есть только сила, направляющая действие государственного союза, необходимого для объединения сил общества. Если нет общества, не может быть и государственного союза. Если нет государства, не может быть и Верховной власти. С другой стороны, невозможно создать государство без той или иной верховной власти, и невозможно обществу достигнуть сколько-нибудь высокой степени развития, не найдя для себя рамок государственности. Между обществом, государством и Верховной властью существует тесная связь, и в то же время они все имеют отдельное бытие. Абсолютистские идеи, упраздняющие общество, столь же ошибочны, столь же противны естественным социальным законам, как идеи анархические или "партикуляристские", упраздняющие государство, Практически те и другие одинаково вредны, составляя причину смешения пределов действия общественности и государственности.

В силу прямых и непосредственных потребностей, нужд и свойств личности в каждом скоплении людей складываются разнородные группы, объединяющие их в совместной жизни и деятельности. Сюда относятся семья, различного рода общины и союзы трудовые, религиозные общины и т. д. Чем развитее и разностороннее потребности личности, тем более разнообразны становятся эти основные ячейки, складывающиеся и полубессознательно (как семья), и по экономической необходимости, даже против желания (как трудовые союзы - вроде фабрик), и на основе высших духовных и умственных потребностей. Родственные группы этих союзов образуют более широкие слои (классы, корпорации). Вся эта сложная социальная ткань и образует общество.

В разнородных группах и слоях общества протекает жизнь личности. Рост и характер общественных отношений определяет деятельность личности, свободную лишь постольку, поскольку это допускает инерция среды. В свою очередь, эта социальная среда, эта сфера общественности также создается и видоизменяется усилиями личностей, приспособляющихся к условиям среды, как коралловый риф воздвигается работой миллиардов полипов.

Это расслоение социальной среды и появление в ней множества мелких союзов, которые, даже не будучи организованы, сознают свою союзность, составляет вечный закон общественности. Чем развитее личность, чем сложнее потребности ее, тем сильнее расслоение общества. В настоящее время оно несравненно сильнее, чем было, например, в средние века. На место прежних сословий или наряду с ними являются новые классы, новые группировки. Так весь фабрично-заводский слой населения уже представляет сложнейшие их сочетания. Весь слой населения, занятый независимыми, свободными профессиями, в области труда умственного или технически квалифицированного, представляет группировки не менее сложные.

В них союз и борьба смешаны в несравненно более запутанных сочетаниях, нежели в прежние времена более простой общественности. Так, например, в некоторых случаях, вся так называемая "интеллигенция" чувствует и заявляет себя однородной, заявляет желания и стремления единодушно. Но в той же интеллигенции кипит жгучая борьба направлений и профессиональных интересов, причем каждый слой, охватывающий данную профессию или направление (партию), чувствует себя на сей раз уже отдельным, особым целым, готовым истребить противника. Точно так же весь слой, занятый обрабатывающей промышленностью, иногда является вполне единодушен; хозяева, администрация фабрики и рабочие готовы дружно стать за то, что нужно их производству. А в другое время слой хозяев ("капиталистов") резко отделен от рабочих (представителей груда), и они образуют два враждебных лагеря. Но и сам слой "капиталистов" стал очень неоднороден со времени акционерного ведения дел, при котором даже сам рабочий, как обладатель акций, может являться "капиталистом". Представители крупного капитала являются нередко особой группой (синдикаты), возбуждающей ненависть в представителях мелкого капитала. Рабочий класс точно также представляет ряд слоев, иногда сливающихся в единое целое, иногда жестоко враждующих между собой. В Англии Trade Unions [110] образуют своего рода аристократию, против которой резко восстают толпы чистых "пролетариев". Во Франции еще недавно рабочие "профессионалы" дрались с рабочими "социалистами" едва ли не с большей ожесточенностью, чем иной раз дерутся "рабочие" с "капиталистами". Эти расслоение и группировка современного культурного мира так сильны, так неудержимы, так вытекают из самой природы вещей, что повсюду в Европе возникали вне закона и даже в борьбе с законом. История рабочих организаций - это история борьбы с законом, который лишь вследствие этой жестокой борьбы убеждался в действительном существовании новых социальных слоев и в большинстве случаев признал наконец их право на жизнь и действие.

Социалистическое отрицание государственности появилось более всего вследствие долгого отрицания законом того, что неизбежно являлось в жизни и стало реальным социальным фактом. Политическое сознание Европы в этом случае обнаружило крайнюю слабость, как со стороны государства, так и со стороны народа.

Государство, запутанное доктринами XVIII века, долго не умело понять своей обязанности ввести в область своего попечения вновь явившиеся социальные группы, и вместо того явилось их отрицателем.

Сами же эти группы вместо того, чтобы понять действие государства, просто как проявление слабости его сознания, вместо того, чтобы требовать у государства своего очевидного права, хотя дотоле еще и не записанного в законе, начали отрицать самую идею государства.

Это исторический образчик тех зол, которые появляются, когда государство забывает, что его основы есть социальная среда и что оно обязано сообразоваться с ее развитием.

Социальная среда была до государства и существует при нем. Это есть факт самой природы общественных явлений. Лишь на общественной среде, и из нее, вырастает государство.

Чем сложнее общественность, тем более в ней разнородных интересов, а стало быть, и борьбы. Не создав государства, общество, собственным своим прогрессом породило бы в себе столько внутренней борьбы, что уничтожило бы само себя, как это видно на рабочих движениях, а также на борьбе "свободных профессий". На самом же деле все эти спои имеют право на существование, но точно так же не могут существовать отдельно. Вот почему для них всех одинаково необходимо государство.

Для установки непереходимых рамок борьбы отдельных сил и слоев выдвигается государство, организация власти, поставленной выше всех общественных сил, и обязанной их регулировать.

В каком направлении государство это производит - это определяется принципом, положенным в основу его, то есть характером Верховной власти, долженствующей организовать его и руководить им. Но этот принцип и сам вырастает только из общества, есть его создание и не может держаться, когда внутренняя работа общественных сил перестает ему соответствовать. Равным образом государство не может существовать, если умирает общество. Государство, необходимое для общества, не может заменить его собой для людей.

Между существованием государственным и общественным есть разница.

Условие жизни общества есть по преимуществу самодеятельность личности, свобода ее творчества в тех обстоятельствах, которые необходимо нарастают в общественной эволюции.

Условия жизни государства есть по преимуществу обязательность. Ценность общественной работы заключается в богатстве и разнообразии творчества. Ценность государственной деятельности - в поддержании обязательной однородности рамок (признанных необходимыми). Низвергая государство и пытаясь собою заменить его, общество приходит к анархии и бурному разложению. Пытаясь заменить собой общество, государство приходить к деспотизму, удушению всех живых сил, а потому и к собственной смерти в параличе или истощении.

Таким образом, общество и государство не исключают и не заменяют, но дополняют друг друга в единстве национальной жизни. Верховная же власть в своей идее является представительницей и охранительницей этого единства, действуя теми способами, которые соответствуют силе данного принципа Верховной власти.

Пределы действия государства.

"Естественное право"

Эти обстоятельства, т. е. неизбежное существование социальной среды; существование личности, нужды которой только и дают смысл обществу и государству; наконец существование государства только во имя потребностей личности и общества создают понятие об обязанностях государства, которыми сами собой указываются и его права и пределы его власти и действия.

Пределы действия государства и его компетенция не могут быть определены характером интересов, выделяемых в область его ведения. Интересы, отдаваемые под охрану государства, могут быть различны и действительно меняются. То, что, при одних социальных условиях, не касается государства, становится обязательным для него при других условиях, в другие исторические эпохи. Нет никаких интересов, о которых можно было бы сказать раз и навсегда; что они не касаются государства. Компетенция его указывается совершенно иным обстоятельством, а именно обязанностью служить личности и обществу, как силам самостоятельным, делать то, что личности и обществу нужно, как силам самобытным, а потому не делать ничего уничтожающего и задушающего самостоятельность личности и общества.

Юридически государство имеет все права, но это только потому, что понятие о юридическом праве создается самим государством. Однако в природе вещей есть нечто выше, чем юридическое право: это право естественное, прирожденное, самородное, которое порождает Верховную власть, эту властительницу государства, и создательницу юридического права.

Эта точка зрения существовала с древности. В XVII веке естественное право было общепризнано, и право общественное или государственное вообще в теории признавалось законным лишь до тех пределов, пока не задевало предполагаемых естественных или прирожденных прав человека. Впоследствии, напротив, понятие о естественном праве было отвергнуто, как произвольное и фантастическое. В настоящее время к нему снова начинают возвращаться, и это совершенно справедливо.

Дело в том, что "прирожденные" или "естественные" права отвергаются, в сущности, по терминологическому недоразумению. Само собой с юридической точки зрения может существовать лишь то право, которое создано юридическим же путем, то есть так или иначе установлено законом. Поэтому если разуметь под "правом" только юридическое понятие, то, конечно, все "естественные" права суть не больше как фантазия.

Но если принять во внимание реальность политических явлений, то нельзя не признать, что как есть "законы природы", несравненно более незыблемые, чем статьи сводов законов, так есть нечто, вытекающее из законов психологической и социальной природы, вполне заслуживающие названия "естественного права".

Право юридическое есть то дозволение, та возможность действия, которая вытекает из свода законов.

Право же естественное - есть та возможность, которая вытекает из природной необходимости, по законам психологии и социологии.

В этот смысле естественное право не только существует, но оно гораздо могущественнее юридического права. Естественное право возникает само собой, без спросу, и лишь потом признается законом и становится юридическим. Но если закон даже и упорствует, то оно от этого не исчезает из сознания людей, как право нравственное, неуничтожимое и неотменимое никакими государственными законами.

Понимаемое в разумном, широко научном, а не узко юридическом смысле, естественное право, прирожденное (то есть порождаемое самой природой вещей) не только существует, но оно первичнее юридического и само порождает юридическое право.

В этом отношении и учение об общественном договоре (Contrat Social) только по форме и по частностям фантастично, но по существу глубоко проникло в природу общественности и политики. Восходя к первым моментам человеческих обществ, когда еще нет государства, мы уже в обычае видим отвердевающее, формулирующееся естественное право: именно права и обязанности людей, которые вырастали из простых поступков, подсказываемых природой человека и группы лип. Из этого обычая впоследствии вырастало право юридическое.

Но "естественное право" ничуть не исчезает и по возникновении государства и писанного закона, обсуждаемого советами и палатами, и утверждаемого Верховной властью, как обязательное руководство граждан к поведению. Как бы ни было обязательно юридическое право, какими бы угрозами кар оно ни поддерживалось, но оно всемогуще только до тех пределов, пока не встречается с нарастающим естественным правом. Если закон юридический пытается раздавить это последнее, то всегда сам оказывается побежденным.

Укажу современные этого образчики. Еще недавно право на образование считалось абсурдом. Государство и общество никому не мешают стремиться к образованию, но на каком основании это стремление может составить право? И однако через несколько десятков лет государства не только признали это, как право человека, но даже стали вменять ему образование в обязанность.

Как это могло случиться? Совершенно понятно. По мере того, как для множества занятий, и даже для политических и гражданских прав, стал создаваться образовательный ценз, совершенно неизбежно было появление идеи права на образование. Оно явилось как "естественное", вытекающее из новых условий, а затем вошло в состав прав юридических.

Укажу случай более мелкий. Нигде еще закон, признающий профессиональную тайну для врача, священника, адвоката, не признает ее, кажется, для газетного репортера. Но при современных условиях, в странах развитой печати профессия репортера по множеству материальных и нравственных условий безусловно требует профессиональной тайны. И вот уже теперь суд избегает требовать репортеров в качестве свидетелей, а когда пробует это, то нередко получает несокрушимый отпор. Уважающий себя репортер на Западе скорее выдержит все штрафы, чем станет давать показания на суде о виденном им происшествии, если видел его при исполнении репортерских обязанностей. Уже сформировалось убеждение, что репортер есть агент "осведомления", но не агент "подавления". И нет сомнения, что "профессиональная тайна" станет скоро юридическим правом репортера, как она стала раньше юридическим правом для врача или духовника.

Таких случаев можно назвать много. Даже "право на труд", столь абсурдное еще и в настоящее время, может, при известных условиях стать необходимым выводом из обстоятельств, и тогда, конечно, будет требовать юридического признания.

Естественное право вытекает из природы психологической или социальной. Поэтому оно, имея некоторый неизменный фонд, изменяется в частностях самой эволюцией этого фонда. Оно определяется нравственным сознанием, которое указывает не всегда одни и те же задачи и права.

Важнейшее обстоятельство состоит в том, что естественное право не может быть предусматриваемо государством. Некоторые говорят, что естественное право есть то, которое определяется разумом. Но во всяком случае это не разум государства, а тот, который разлит по самому обществу. Естественное право возникает в сознании отдельных лиц, как результат их внутреннего самоопределения применительно к данным внешним условиям. Это есть самостоятельное создание личности и группы лиц.

Это саморождение естественного права в обществе именно и делает необходимой связь государства с обществом через посредство Верховной власти. Если бы предположить, что государство стало отрицать бытие общества, игнорировать его существование, вообразив заменить его собой, то подобное государство очень скоро стало бы нравственно "беззаконным".

Его юридическое право постепенно разошлось бы с постоянно назревающим естественным правом, стало бы в противоречие с ним, и тогда государство явилось бы учреждением, возбуждающим всеобщий ужас и презрение, а затем неизбежно было бы ниспровергнуто.

Это обстоятельство, то есть необходимость для верховной власти быть в постоянной теснейшей связи с обществом, с нацией, а стало быть, и с личностью гражданина, требует особенно ясного сознания со стороны монархической Верховной власти.

При демократии связь общества и государства поддерживается сама собой тем обстоятельством, что одна и та же масса людей составляет и нацию, и Верховную власть. Но при монархии такую связь требуется поддерживать преднамеренно, а стало быть Верховная власть должна иметь сознание необходимости этого.

Сверх того, монархия, представляющая Верховную власть нравственного идеала, принуждена особенно заботиться о том, чтобы он постоянно в ней отражался. Естественное же право именно выражает в себе требования нравственного идеала, возникающие при каждых данных условиях жизни. Эти требования, следовательно, необходимо постоянно слышать, ощущать.

В христианской монархии чуткость отношения к естественному праву еще более необходима, так как естественное право для нее особенно неотрицаемо.

Действительно, признавая источником Верховной власти божественную делегацию, мы неизбежно признаем обязательным уважение к тем обязанностям, которые возложены на человека Божественной Волей. Но эти обязанности дают личности право на все, необходимое для исполнения их. Такое право личности для Верховной власти, основанной на делегации Бога, не подлежит никакому посягательству. Оно является "естественным" правом личности, правом, обусловленным не каким-нибудь юридическим законом, но природой связи человека с Богом.

Это настолько ясно ощутимо по самой силе вещей, что мы во всех монархиях действительно видим особенное уважение к так называемой "справедливости", которая именно состоит в соответствии с правдой и правом нравственным, а не юридическим. В аристократиях и демократиях, напротив, господствует юридическое понятие права.

Рим выработал понятие о юридической природе государства и права, хотя сознавал существование и естественного права. В Европе учение об "общественном договоре", с подкладкой естественного права, создано было во времена монархии, хотя и положено в основу республиканских идеалов. Но когда власть демократии начала делаться верховной, учение об естественном праве стало отвергаться, и в науке возобладало понятие о праве юридическом, как единственном праве. Однако естественное право, признаваемое или отрицаемое наукой, всегда существует, и даже управляет правом юридическим.

Монархическая политика

Все народы в общих чертах имеют одинаковые потребности, и все государства поэтому имеют приблизительно одинаковые цели, которые различаются не столько по характеру Верховной власти их, как по обстоятельства внешним и внутренним. Монархии многому могут учиться у республик и наоборот. Ввиду этого естественно спросить себя: может ли существовать какая-то особенная монархическая политика?

Несомненно и непременно.

Несмотря на общность целей и сходство средств политики всех государств, различие между политикой монархии, аристократии и демократии неизбежно существует. Это зависит от различия свойств верховных принципов. В общем арсенале политики есть средства действия, наиболее подходящие для одной формы Верховной власти, наименее для других.

Для того, чтобы осуществлять цели государства наиболее действительно, быстро и экономно; нужно уметь пользоваться именно той силой, теми свойствами, которые представляет данная верховная власть, пробуя при ней действовать по незнанию или недоразумению, так, как это свойственно какой-либо другой форме верховной власти, мы можем только истощать и компрометировать свою. Во второй части настоящей книги, мы видели, каким роковым осуждением легло на судьбы Византии ее неумение отбросить от себя старо-римский абсолютизм, который был неизбежен и логичен в римском императоре, но для византийского самодержца остался лишь плохой традицией. Точно так же и сознательная подделка какой-либо формы верховной власти под способы, действия другой не имеет ни малейшего смысла и составляет лишь признание своего бессилия и приглашение нации к изменению образа правления. Государства, сознательно подделывающиеся под формы действия других, неизменно осуждены на гибель, Франция пережила нисколько таких проб за XIX век. Попытка Карла Х изобразить неограниченного монарха и попытка Луи Филиппа стать "лучшей из республик" имели одинаковый роковой результат.

Всякая форма верховной власти требует некоторых особенностей политики. Поэтому государственная наука в учении о политике вообще должна рассматривать в отдельности "политику чистой монархии", "политику аристократии", "политику демократии".

Направление государственной деятельности дается Верховной властью. Политика монархическая есть именно политика Монархической Верховной власти в достижении тех целей, которые имеет государственная политика вообще.

"Всякий образ правления, - говорит Чичерин [Чичерин, "Курс государственной науки", Политика, стр. 126-175], - имеет свои выгоды и свои недостатки, проистекающие частью из самой его формы, отчасти из способа пользоваться властью".

Способ правления поэтому тем искуснее, чем более он основан на понимании особенностей данной верховной власти. Это относится и к Монархии. При чрезвычайных преимуществах в одних отношениях она имеет и свои сравнительно с другими формами власти слабые стороны. Возможно лучше и полнее пользоваться сильными сторонами, возможно полнее парализовать действие слабых сторон своих - в этой двойной задаче лежит основа политического искусства.

Сознание этого и как результат его стремление сочетать различные формы власти явилось издревле. Оно дало основу совершенно ошибочному учению о "сочетанной верховной власти". Я уже говорил в первой части книги, что сочетанной верховной власти не бывает и не может быть. Но это сочетание различных принципов власти всегда бывает необходимо в управительной области. Для возможности применять его политика должна знать свойства каждого из этих принципов.

Такая задача стоит и перед монархической политикой, для которой составляет также и вопрос самосознания, т. е. необходимое условие политической правоспособности.

Свойства различных принципов власти

Я остановлюсь на том анализе свойств различных принципов власти, который производит Чичерин в своей "Политике", сравнивая свойства монархии, аристократии и демократии. Это, кажется, наиболее обстоятельный анализ, по поводу которого лишь местами приходится сделать замечания.

Выгоды монархической власти, по Чичерину, следующие:

1. Ею наилучше обеспечивается единство власти, а из единства власти проистекает ее сила. С единством власти связана также ее прочность.

2. Монархия по независимости своей непричастна духу партий. Монарх стоит вне частных интересов; для него все классы, сословия, партии совершенно одинаковы. Он в отношении народа есть не личность, а идея.

3. В силу предыдущего Монархия наилучше обеспечивает порядок. Должно прибавить к подсчету Чичерина, что монарх есть наиболее справедливый третейский судья социальных столкновений.

4. Нет, говорит далее Чичерин, образа правления более пригодного к совершению крупных преобразований.

5. Крупной личности точно так же легче всего проявить на общую пользу свои высокие качества именно в монархии.

Слабые стороны монархии, по Чичерину, состоят в следующем:

1. Замещение власти совершается не по способности, а по случайности рождения. Это ставит судьбы народа в зависимость от случайности: может родиться гений, но может родиться и малоспособный. 2. Безграничная власть производит плохое влияние на некрепкую душу. Великая душа сдерживает себя. Слабый человек, напротив, превозносится или становится двоедушным. Противостать искушениям, окружающим власть, очень трудно, а когда на престоле царствует пророк, говорит Чичерин, то и подчиненное общество следует тому же примеру. 3. К искушениям власти присоединяется лесть и ухаживанье окружающих. Монарх есть источник всех благ, и их стараются получить лестью и раболепством. Эти качества становятся господствующим качеством придворных и чиновных сфер. Вокруг монарха образуется мираж официальной лжи, заслоняющей истинное положение дел. 4. Монархия легко переходит в произвол. 5. Она легко предпочитает внешний порядок внутреннему. Отсюда беспорядки в управлении: "сверху - блеск, снизу - гниль". 6. В случае произвола - право теряет ограждение, и Чичерин находит, что, даже и помимо злоупотреблений, монархия менее охраняет право, чем другие власти. 7. Личная и общественная самодеятельность в монархии, по мнению Чичерина, ослабляется, исчезает инициатива. Монархия все и всех "опекает", и это ослабляет развитие народа.

Этот список "слабых сторон" монархии у Чичерина изложен очень картинно и горячо. Необходимо заметить, однако, что большая часть указываемых "неудобств" приписывается "монархии" чисто по недоразумению. Так, например, безграничное "спекание" всех есть свойство собственно абсолютизма, а не самодержавной монархии.

То же самое относится к предпочтению "внешнего порядка" внутреннему и к легкости произвола, со всеми этого последствиями.

Таким образом, целый ряд "слабых сторон", указанных Чичериным, сводится собственно лишь к одной опасности; к переходу монархии в абсолютизм, т. е. к потере ею духа верховной власти. Это действительно есть наиболее частая болезнь монархии, которой следует особенно тщательно оберегаться. Но это не есть свойство здорового ее существа.

Что касается вопроса о личных способностях и качествах монарха, то при разумном строе это гораздо менее важно, чем думают критики монархии. Преувеличенное значение личности возникает у Чичерина только потому, что он - как и вообще наши государственники - под "неограниченной монархией" способен понимать лишь "абсолютистскую", совершенно не разумея смысла самодержавной.

В отношении же сильных сторон монархии, как Верховной власти, к ним необходимо присоединить еще одну наибольшую способность единоличной верховной власти давать место сочетанию принципов власти в управительной системе.

Монархия, будучи выразительницей нравственного идеала, а не какой-либо социальной силы, во-первых, наиболее нуждается в поддержке со стороны социальных сил, а потому легко дает им место в управлении. Во-вторых, монархия не имеет основания бояться аристократии или демократии, пока является действительно выразительницей нравственного идеала нации, ибо в этом отношении ни аристократия, ни демократия не способны ее заменить. Если монархии в истории нередко приходилось обуздывать узурпаторские стремления аристократии или демоса, то совершенно упразднять власть аристократии или демократии, то есть стать на чисто бюрократическую почву - это есть не норма, а только болезнь монархии, ее абсолютизация.

Переходим к свойствам и частным особенностям аристократической и демократической власти. Чичерин дает такое определение их.

Сильные стороны аристократии состоят: 1) в том, что хорошо обеспеченный и образованный слой, члены которого смолоду привыкают к государственным делам, развивает способность к управлению. 2) недостаток способностей у одного члена сословия пополняется способностями других. 3) аристократия лучше всего обеспечивает обдуманность решений (что не всегда бывает у одного липа, а тем более у массы). 4) аристократия наиболее обладает твердостью и постоянством воли. 5) аристократия отличается наибольшей привязанностью к преданию и историческим началам, 6) аристократия наиболее охраняет юридическую законность. 7) она, наконец, в собственной среде находит надежные орудия исполнения своих решений, не имея надобности искать их у других.

К этим подсчетам Чичерина должно добавить, что аристократия здоровая, не павшая, высоко развивает в своих членах чувство человеческого достоинства, идеал человеческой личности, дух независимости, является образчиком рыцарских, благородных чувств, вырабатывает наибольшее презрение к пошлости и подлости. Эти качества аристократии, если даже она и не старается передавать их народу, являются образчиком для всеобщего подражания, идеалом, и этим подымают личность в нации повсюду, где имеется аристократический слой.

Но аристократия имеет и очень слабые стороны: 1) недостаток единства власти и внутренние раздоры. Отсюда легкость измены: слабая партия или низверженный вожак готовы стать и демагогами, и даже искать поддержки у иностранцев; легки также попытки к диктатуре; 2) дух корпоративности ведет к узости, неподвижности и эгоизму. 3) аристократия отличается особой неспособностью к крупными реформам. 4) частный интерес сословия для аристократии дороже народного и государственного. 5) для охраны своего господства аристократия старается не давать хода развитию и просвещению народа. 6) аристократия из боязни диктатуры не дает хода высоким способностям и энергии даже в собственной среде. Возвышение отдельного лица в заслоне остальным страшит аристократию. 7) аристократия не только мешает развитию народной массы, но боится и ее обогащения и старается всю экономическую силу захватить себе. 8) аристократия допускает множество злоупотреблений своих членов насчет народа. Притеснения ее наиболее чувствительны и обидны, вследствие ее чванства и самомнения.

Что касается демократической власти, то основными ее свойствами Чичерин считает свободу и равенство. Относительно свободы нельзя, однако, не оговориться, что ее можно признать свойством демократии лишь в очень условном и узком смысле. Собственно свобода личности свойственна демократии менее всего. Ей утверждается лишь та свобода, которая вытекает из политического равенства, т. е. право участвовать в управлении наравне со всеми. Каждый человек в демократии есть носитель хотя бы и микроскопически малой доли Верховной власти, и в этом смысле не то что свободен, а является владыкой, повелителем. Он политически независим ни от кого, кроме той власти, малую частичку которой составляет и сам. Поэтому собственно политическая свобода лежит, действительно, в идее демократии.

Последствием этого, как говорит и Чичерин, является простор энергии человека, а следовательно, вся его умственная и материальная работа достигает высшей степени производительности.

Долгое участие человека в практике Верховной власти, как говорит Чичерин, или - как будет точнее сказать - принципиальная незыблемость его прав гражданина, возвышает чувство достоинства человека, а следовательно, повышает нравственный уровень общества, "Раболепное, низкопоклонное, трусливое - изгоняется из души", как выражается Чичерин. Это бесспорно верно. Не менее важно и то, что участие в управлении повышает политическое воспитание всех, возвышает умственный уровень и самостоятельность суждения. Так как вопросы обсуждаются и решаются всеми, то владычествующей точкой зрения становится интерес общий, всенародный.

Чичерин прибавляет к этому еще сомнительный пункт, что в демократии зависимость правительства от народа заставляет его "угождать народу", то есть "заботиться об удовлетворении всех его потребностей". Это соображение - чисто отвлеченное. Угождать народу и заботиться о его потребностях - две вещи совершенно различные и по большей части противоположные. Наконец - "демократия является завершением общегражданского порядка, составляющего венец (?) гражданского развития человечества", говорит Чичерин. Это уже безусловно ошибочная точка зрения, так как "общегражданский порядок" составляет не "венец гражданского развития", а только логической вывод из демократического принципа. Если бы демократический принцип был действительно высшим политическим принципом, то "общегражданский порядок" являлся бы высшим порядком. Но сам Чичерин, начиная обрисовывать слабые стороны демократии, прекрасно показывает, что она никак не может быть названа высшим принципом Верховной власти.

Действительно: для пользования Верховной властью и решения сложных государственных вопросов, говорит Чичерин, "нужна способность высшего разряда. Между тем демократическое начало равенства устраняет начало способности. Все граждане принимают одинаковое участие в Верховной власти. А так как высшее развитие всегда составляет достояние меньшинства, дела же решаются большинством, то здесь Верховная власть вручается наименее способной части общества".

Это безусловно верно, и отсюда видно, насколько неосновательно теоретическое утверждение Чичерина, будто бы в демократии правительство, угождая народу, тем самым "заботится об удовлетворении всех его потребностей". Понимать и определять "потребности" столь сложного целого, как нация, могут лишь "способности высшего порядка", тогда как для угождения "наименее способной части общества" наилучше годятся те самые низшие качества, которыми держатся придворные куртизаны при монархах. Поэтому на факте ни в одном демократическом государстве правительство, принужденное угождать народу, не бывает озабочено его наиболее важными потребностями, во имя которых народ нередко должен делать жертвы и переносить неприятности в данную минуту, для того чтобы обеспечить будущее. Указываемый Чичериным пример афинской демократии составляющей будто бы высший образчик государства, имеет совершенно противоположный смысл. Достаточно вспомнить, что Афины, как демократия, не могли прожить более 200 лет, а если считать эпоху "расцвета" демократии, то с ней не могли выдержать и 50 лет существования! Конечно, такое устройство государства, при котором оно не способно жить более сотни лет, явно безрассудно...

Да и может ли быть иначе? "Сколько бы мы ни набирали людей, не знающих дела, совокупность их мнений не даст хорошего решения", - говорит сам Чичерин. "Всего чаще они по незнанию дадут предпочтение именно тому мнению, которое наименее полезно. На массу всего более действуют те, которые умеют низойти к ее уровню и говорить ее страстями. Каждый подает голос по своему разумению, и если это разумение невелико, то какое бы ни составилось большинство неразумных, разумного мнения из этого не выйдет".