Монгольский след

Эпилог Перевоплощение, о котором никогда не говорят

Остаток дня я посвятил тому, чтобы прийти в себя. Было заметно, что все или почти все переживают за меня, держатся участливо и предупредительно. Снаружи гремело небо, дождь барабанил по своду, а некоторые капли пролетали в круглое отверстие по центру и смешивались с тусклым светом, масляных ламп и струйками пара от железной печурки, рисуя между нами странные, радужно искрящиеся фигуры с неясными очертаниями. Кто там был: Розарио — его-то я узнал сразу, меня даже, кажется, нисколько не удивило его присутствие; мальчишка, которого я уже где-то встречал, но не в силах был припомнить, где и когда; высокий китаец — вроде бы, незнакомый, худой и улыбающийся, разговаривавший только с Розарио — причем, по-английски; два монгола, поглядывавших на меня почти равнодушно, — они переговаривались, в основном, с кочевниками, что приютили меня, — довольно молодой парой: он невысокий, с квадратной фигурой лесоруба, она похожа на пухленькую куклу с сияющей улыбкой, обоим не больше тридцати. У них-то я и прожил — сколько, кстати, времени? Примерно три недели, по словам Розарио. Два десятка дней. Три недели в отключке.

Незаметно для меня пролетел еще какой-то отрезок времени. В юрту пробился тощий луч серого солнца. Дождь уже перестал. Трое монголов молча сидели на кровати, один из них, похоже, дремал; женщина занималась печкой; Розарио, сидевший обок со мной, что-то шептал китайцу, стоявшему перед ним; мальчишка смотрел на меня. Где-то в отдалении блеяли козы. Я поднялся и вышел. Никто не проронил ни слова, и я сам тоже. Розарио, китаец и мальчишка пошли за мной. Монголы, похоже, решили не мешать нам и остались внутри.

Еще чуть позже, но не намного, я уже сидел возле юрты, посматривая на кутающиеся в туман вершины справа и на бесконечную, как ей и пристало быть, степь слева. Небо, растянувшееся над нашими головами, напоминало брюхо быка — точнее, косматое брюхо яка. Чувствовалось, что вскоре снова пойдет дождь. Носились по кругу птицы, пронзительно вскрикивая. Их гомон убаюкивает меня. Закрываю глаза. Розарио рядом со мной говорит о Марьяне, о возвращении, о простых и милых вещах. Да, я хочу вернуться. Хочу снова увидеть Марьяну. И снова найти себя самого.

Марьяна.

Марьяна. Она, наверное, сходит с ума, тревожась, где я пропадаю все это время. Снова почувствовать жар ее рук, ее губ, ее тела, обворачивающегося вокруг моего. Прикоснуться к ее нежной коже. Вполне естественные простые желания, однако отсюда, где я нахожусь, они кажутся чем-то запредельным, не от мира сего. Я имею в виду не только географию.

Напрягаю память. Я был у себя дома, был дома один — уж не знаю, чем я в тот момент занимался. Скорее всего, что ничем. Вдруг звонит телефон. Оказалось, Шошана Стивенс — я сразу же узнал ее голос и почти не удивился — причем, впервые за, по меньшей мере, три года, Шошана Стивенс. Хрупкая старомодная дамочка с экстрасенсорными способностями — вроде бы, весьма впечатляющими и почитаемыми в узком кругу медиумов, колдуний и всякого рода шаманов. Впрочем, возможно, не такой уж он и узкий, этот круг. Во всяком случае, рассказывать она умеет очень убедительно, уж это да: ей удалось уговорить меня отправиться в Нью-Йорк три года назад, чтобы выполнить таинственную миссию, смысла которой я до сих пор не понял. Она торопливо говорит в трубку, как будто ей самой хочется поскорее закрыть эту тему, о младенце-китайчонке, которого я ездил повидать в Нью-Йорк. Повидаться с которым она же и убедила меня, доказывая, что это мой отец — мой отец, погибший за сорок лет до нашего первого с ней разговора. После своей смерти он якобы уже успел прожить еще одну жизнь — был полубезумным шотландцем, в итоге задохнувшимся в норе, которую он сам же и вырыл. Кстати, не только он выбрал себе такую странную смерть — или это она выбрала не только его. Но от чего же он пытался укрыться в своем убежище? От чего пытались спрятаться они все? Она говорила, я обязан поехать и дать почувствовать малышу, что я его «узнал». Просто-напросто прошептать ему незаметно на ушко, корча забавные рожицы, что я знаю, кто он такой и откуда явился на свет. Факт узнавания якобы должен был уберечь его от подобной ужасающей участи, от неодолимого желания зарыться в землю и встретить там смерть от удушья, застыв в скрюченной позе зародыша с перепачканным землею лицом, выпученными глазами, окровавленными руками и сломанными ногтями. Вот об этом попросила меня Шошана Стивенс, это я и исполнил. А потом пересказал ту историю в романе «Вверх по течению». Похоже, память ко мне возвращается. Поднимаюсь понемногу к истокам себя самого.

— Поживает он неплохо, — заверяет она. Американский китайчонок. Мой миниатюрный папаша, Джеймс Эдвард Чэнь. Нормально растет. Он внук Эдварда Чэня, тоже погибшего в вырытом голыми руками убежище. Но от чего же все они прятались? Нормально он поживает. А я-то, как поживаю я?

— Идешь на поправку, — говорит мне Розарио: похоже, я начал приходить в себя.

Я говорю громким голосом, надеясь, что это поможет утрамбовать внутри меня эти мысли, обрывки воспоминаний. Чувствую себя так себе. Но я поднимаюсь вверх по течению моих рек, а это уже не мало. Всматриваюсь под ноги. Там, в пыли копошатся насекомые. Муравей тащит усохшую былинку. Паучок пробирается под юрту. Воздух густой, искрящийся мельчайшими капельками влаги. Вдали громыхают горы. Всё вокруг серое и печальное.

Марьяны дома нет, она в Канаде. Шошана говорит со мной о Евгении Смоленко — русском геологе, довольно обаятельном и общительном человеке, с которым я познакомился по дороге в Нью-Йорк и который согласился вместе со мной навестить семью Чэней, где я должен был «признать» горластого карапуза: оказалось, что Смоленко был когда-то дружен с его пропавшим дедушкой Эдвардом. Много лет назад им довелось вдвоем пережить незабываемое приключение: путешествуя по сибирской тайге в составе геологической экспедиции, они случайно отстали от остальных и, застигнутые страшной бурей, трое суток прятались в какой-то огромной норе. «Эти три дня были для нас чистым блаженством», — сказал мне тогда Смоленко, предположивший, что его друг Эдвард в припадке безумия вырыл потом собственную нору, ставшую для него могилой, пытаясь воскресить пережитое ими ощущение свободы и счастья.

— Он сейчас в Монголии, — говорит Шошана Стивенс. В смысле, Смоленко. Он в Монголии. Ей пока что самой не ясно, то ли он тоже заразился этой странной манией самопогребения в норах, то ли с ним просто (если можно так выразиться) случилось какое-то несчастье, но она его «видит» в какой-то пещере — скрючившимся наподобие перуанских мумий, обезвоженным и больным, потерявшим рассудок.

— Он совершенно не в себе. И кто же мог бы попытаться разыскать его, если не вы? — спрашивает Шошана. Это ведь она уговорила Смоленко поехать в Монголию, как раньше меня уговорила поехать в Нью-Йорк, поэтому чувствует себя немного виноватой. Такого поворота она не ожидала. «Разве медиумы не должны предвидеть всё заранее?» — чуть было не спросил я, но удержался. Она направила его туда, чтобы «узнал» еще не рожденного ребенка, тоже свернувшегося калачиком, но по естественным причинам, в животе своей матери, — ребенка, в котором продолжатся жизни Эдварда Чэня.

— Эдвард Чэнь. Друг Смоленко, умерший в норе, которую сам же и вырыл где-то в Сибири. Я немного запутался. Смоленко поехал разыскивать еще не рожденного младенца, так ведь?

— Ну да.

— Младенца, который стал или когда-нибудь станет, или уже был Эдвардом Чэнем, ведь так?

— Именно так, — сказала она, — но должна уточнить, что между Эдвардом Чэнем и этим младенцем была еще Бительджэз Грайдер — девочка с белокурыми волосами, но не альбинос, она немного умела предсказывать будущее и страдала очень редким генетическим заболеванием, в двенадцать лет умерла — а у бабушки, которая нашла ее забившейся под кровать, в скрюченной позе, случился припадок, отняло речь.

— Ладно, допустим… А сам Смоленко, говорите, теперь тоже сидит, скрючившись, в какой-то монгольской пещере?

— Да.

— И мне следует поехать его поискать?

— Примерно, так.

— Но почему я? И почему Смоленко должен был отправиться «узнать» ребенка в утробе, которому суждено стать Эдвардом Чэнем?

На это она отвечает, что акт «узнавания» должен осуществить кто-нибудь, близко знакомый с предыдущей инкарнацией, — зачастую это сын усопшего, дочь или другое любимое существо. В случае Эдварда Чэня, рано овдовевшего, жившего в последние годы на чужбине почти в нищете, фактически не поддерживая отношений с сыновьями, один из которых тоже успел уже умереть, а второй — тот, что живет в Нью-Йорке, отец младенца, которого я сам ездил «узнавать», — вряд ли согласился бы исполнить такую просьбу, Шошана Стивенс решила поручить эту миссию, если можно так сказать, Евгению Смоленко, старому другу Эдварда Чэня, прожившему когда-то с ним три дня в одной норе. А кроме того, она постарается для подстраховки направить по следам Смоленко близкого родственника Эдварда Чэня, его внука: не малыша из Нью-Йорка, с которым я виделся, а второго — молодого парня-китайца. По ее словам, между дедом и этим внуком существует мощная связь: они никогда не встречались, но у них обоих успели обнаружиться шаманские способности. Ко мне же она обратилась потому, что у Смоленко семьи нету, а из его друзей только я имею понятие о причудливых примерах переселения душ и узнавания их новых воплощений. Мол, только я могу понять и попытаться выполнить ее просьбу.

Это уже черт знает что! Как я мог за столь короткое время, за несколько лет докатиться от не всегда ясного, но вполне рационалистического мировосприятия к ералашу белиберды в духе «нью-эйдж»[97] с верой в реинкарнацию[98] и погружения во внутренний космос? Ведь почти безропотно согласился поехать в Нью-Йорк, отыскал там новорожденного Чэня и на голубом глазу прошептал ему на ушко пару слов, в то время как он, зажмурившись, оглушительно ревел мне в ответ. Конечно, не очень-то верилось, что это может как-нибудь повлиять на судьбу малыша, но все же я выполнил поручение. Я вообще человек довольно податливый. Стараюсь исполнить все, о чем просит дама. Вот и в этом случае та же бодяга. Решение принимаю быстро. Строчу пару слов для Марьяны, и вот я уже в Монголии. А дальше начинаю понемногу путаться. Чем ближе к сегодняшнему дню — тем меньше могу вспомнить.

Розарио смотрит на меня, явно обеспокоенный моим душевным состоянием. Я его понимаю. Норы, скрючившиеся мертвецы, переселенцы из своего тела в зародыш чужого, младенцы, жизнь которых уходит корнями в предыдущие воплощения… Вспоминаю Кафку, конец «Превращения», где говорится о метаморфозе, которую почему-то никто не замечает, хотя только она, по сути, и показывается в этой новелле: вслед за смертью Грегора его юная сестра, Грета, расцветает, словно расправившая роскошные крылья бабочка, вытащившая свое новое тело из-под скорлупы невзрачной, даже жутковатой куколки, которой, получается, стал для нее любимый брат[99]. Со мной похожий случай. Но я еще внутри скорлупы. Хотелось бы верить, что еще смогу проклюнуться, вернуть себе память и возродиться. Помогите же мне выбраться оттуда! Марьяна, ты будешь моей Гретой, мы станем, ею вдвоем. Ты только вытащи меня.

Снова провал в памяти. Спускаюсь с трапа в аэропорту[100] Улан-Батора, нахожу экскурсовода, которого порекомендовал один приятель во Франции, потом, следуя указанию Шошаны Стивенс, направляюсь в один из микрорайонов, заставленных юртами, к человеку по имени Амгаалан такой-то, который, вроде бы, встречался со Смоленко, однако дома его не оказалось. Решаю справиться о нем у соседки, высокой старухи с морщинистым лицом, длинным носом и громоподобным. голосом. Задаю ей несколько вопросов. Она долго рассматривает меня — особенно ее удивило, если не ошибаюсь, что имя и адрес ее соседа я узнал от Шошаны Стивенс, с которой она, хотя это кажется невероятным, знакома, потом говорит: то, что я ищу, находится в горном массиве Дулаан-Хайрхан-уул[101]. У переводчика своя машина, с ним вдвоем мы и отправились в путь. Спустя несколько дней прибываем сюда, по чистой случайности встречаем сопливого мальчишку — да, этого самого, что сидит сейчас в пыли передо мной:

— Мы ведь уже виделись раньше, не так ли?

Он не отвечает, просто смотрит, на меня.

— Ну да, ты вспомни: я спросил, местный ли ты и не доводилось ли тебе слышать о появившемся в этих краях европейце, а ты ответил, что уже давно поджидаешь меня, потому что знал, что я должен приехать, и что где-то вверху, в этих самых горах, в маленькой пещере лежит тело человека, которого мы, видимо, и разыскиваем. Потом ты убежал, и я тебя больше не видел и не нашел никого, кто мог бы проводить меня в горы. Сусанин голопузый. Я отослал шофера назад в Улан-Батор — сказал, что обойдусь без его помощи: еды и воды у меня был запас на три дня, этого мне казалось достаточно, а потом я рассчитывал встретить кочевников, которые помогли бы добраться до ближайшего города. Переводчик-шофер не хотел бросать меня одного, пришлось дать ему расписку, что я его отпускаю. И даже после этого я долго еще убеждал его, что не пропаду и сам. Когда он, наконец, сдался и уехал, я побрел в направлении, которое указал мальчуган. В горах не переставая кружил ветер. Палатку я разбил среди пышной травы в котловине под угрюмым серым небом, выбрав место, хоть немного укрытое от шквалистых порывов ветра. С этой отправной точки и начинались мои вылазки по окрестным горам… Сходил раз, другой, третий, хожу, хожу, хожу, не жалея сил, и пройду еще сколько понадобится. На исходе третьего дня я оказался слишком далеко от палатки, чтобы успеть вернуться засветло, заночевал под открытым небом и простудился. Началась горячка. Мне кажется, слегка брежу. Раздумываю о том отрывке из Евангелия, где говорится, что даже у лис есть убежище, чтобы укрыться вечером, я же блуждаю по пустынным заледеневшим горам на самом краю света и не нахожу такого места, где можно было бы приткнуться на ночь[102]. Дождавшись рассвета, я отбрасываю идею вернуться в палатку и продолжаю брести в противоположную сторону — будь что будет. Отмечаю про себя, что уже потерял чувство реальности. Но задумавшись о причинах, которые привели меня сюда или в Нью-Йорк несколько лет назад, я был вынужден признать, что это чувство я утратил давно, если только оно у меня вообще было. Из еды почти ничего не осталось — всего горсть сухофруктов, а этого мало, чтобы бороться с холодом и усталостью. Шагаю вперед, хотя, возможно, блуждаю по кругу, но все же иду, иду, продолжаю идти. Для меня теперь не существует ничего, кроме этой ходьбы и надежды обнаружить Смоленко — парня, с которым мы почти что и не были знакомы. Ни разу даже не спросил себя, какого хрена я сюда приперся. Ни разу не подумал бросить на хрен эти поиски. Сама ходьба несла меня вперед, уберегая от низменных мыслишек. Я был одержим единственной целью: найти Смоленко. И что же: в конце концов, натыкаюсь на палатку, тоже пустую, но не мою. Она немного надорвана, выглядит не просто оставленной, а брошенной. В ней я переночевал. На следующий день, в нескольких часах пути от нее, замечаю расселину под серо-зеленым козырьком, направляюсь туда, и вот он там. Узнаю его с трудом, но все-таки узнаю: это точно тело Смоленко, скрючившееся в позе зародыша, согнув колени к подбородку, загорелое, немного пожелтевшее, иссушенное беспрестанными ветрами. Мумия в духе инков, Раскар Карпак[103] в своей миниатюрной пещере, с трудом поместившийся в ней. Рядом лежит раскрытый опустевший рюкзак. Что было дальше, помню смутно — после всех этих дней хождения впроголодь по горам я, кажется, упал наземь и разрыдался. Плачу без удержу — долгими минутами, а может, часами, реву, как теленок или маленький ребенок, всхлипываю перед равнодушными горами, капаю слезами на торопливо снующих по своим делам насекомых. В ушах завывает ветер, потом начинает мычать, нашептывать какую-то чепуху. Внутри меня что-то начинает дребезжать с противным звуком, напоминающим щелканье хрящей между фалангами растягиваемых пальцев или царапанье мела по школьной доске, это потрескивание трущихся косточек нарастает, сжимает тисками виски, принуждает беззвучно выть, и мое сознание бесповоротно обрушивается. Дальше ничего не помню. Прихожу понемногу в себя между приступами горячки и бреда уже здесь, в юрте кочевников-молодоженов: они выхаживают меня, кормят-поят, обращаются со мной ласково — и теперь, когда вы тут, не спешат скинуть с шеи мертвый груз, которым я для них был. Я по гроб жизни буду благодарен им обоим. Хотя ведь даже не знаю, как их зовут.

Розарио сидит рядом со мной и переводит то, что я говорю, или часть того, что я говорю, высокому тощему китайцу, с сочувствием смотрящему на меня. Говорил я медленно. Уже и день стал клониться к вечеру. На земле продолжают деловито копошиться мириады насекомых, огромные муравьи, надрываясь, тащат веточки и охапки былинок, сердито бодают и утаптывают травинки, ставшие им поперек пути. Наклоняюсь еще ближе, зачарованный их безудержными гонками вперед-назад. Пытаюсь осмотреться в мире муравьиными глазами. Почувствовать как свои жажду и царапающий голод муравья. Какая она — жизнь муравья, уховертки или земляной блошки? Наши пути иногда пересекаются на углу какого-нибудь стебелька — под васильком, например, или в спиральных глубинах опустевшей раковины улитки. Приближаемся мы друг к другу настороженно, готовые к бою. Натыкаешься на то, что кажется ничтожеством другого существа. Но никакого другого ведь не существует. Тебя всего-навсего раздражает, что ты не один такой хороший на свете.

Отвожу взгляд из-под ног, поднимаю свое тело над зарослями иссохшей травы и племенами, что ее населяют, — мир раздвигается, органы чувств понемногу привыкают к новой реальности. Оба монгола, сопровождавших Розарио по пути сюда, все еще в юрте с парой кочевников, моих бескорыстных спасителей. Мальчишка держится рядом со мной, иногда отходит немного в сторону и всматривается в серые холодные горы, потом возвращается и глядит на меня, ни бельмеса не смысля в том, что рассказываю я и что переводит Розарио. А впрочем, думаю, он понимает. Ну конечно, понимает. Понимает всё. Он не такой, как другие. Не смотря на юный возраст, он видит насквозь и вещи, и людей. Позже, когда подрастет, он поможет своим родичам не страшиться смерти.

Я же теперь хочу просто вернуться. Мальчишка неотрывно смотрит мне в глаза. Шамлаян. Его зовут Шамлаян, я это знаю, и он знает, что я знаю. Он станет могучим шаманом. Улыбаясь, говорю:

— Ты станешь великим шаманом. Почему ты так уставился на меня? Хочешь сфотографировать?

Он улыбается в ответ.

— Ну давай, фотографируй, только я могу получиться размытым. Меня ведь, знаешь ли, много. Сейчас, в этот момент, я Эженио Трамонти — исхудавший и одичавший, едва стоящий перед юртой где-то на северо-западе Монголии под сморщенным серым небом, напоминающим вид наших черепов изнутри, но в то же время и в той же мере я — все те, чью историю я однажды рассказал или, что, в общем, то же самое, еще только собираюсь рассказать: Шеридан Шенн, задохнувшийся в своем подземном убежище в Шотландии; Эзра Бембо из штата Юта, чье тело мумифицировалось в пустыне; Аластер Спрингфилд, скончавшийся в той же пустыне при сходных обстоятельствах; также Евгений Смоленко, иссохший и скрючившийся в нескольких сотнях метров отсюда; Эдвард Чэнь, самопогребенный где-то в Сибири; и даже этот дылда-китаец, что смотрит на меня, пока я говорю все это, а Розарио переводит ему мои слова, — да, Чэнь Ванлинь, ты ведь тоже я: видишь, я знаю твое имя и кто ты такой, потому что я — кто угодно. А вот угодно было бы тебе ровно то же, что и мне. Ты ведь думаешь, что писал историю обо мне, а это я писал о тебе и обо всех остальных, в том числе о себе. Я — все, кого сейчас назвал, и другие тоже: Пагмаджав-Двухсотлитровая и Сюргюгдю-Костяная-Нога, защитник обездоленных по прозвищу Зорро, лис из китайских легенд и даже орел, которого зовут Лелио Лодоли — он вчера долго парил в вышине над моей головой, словно пытаясь предупредить о прибытии вашей компании. Я исхудавший хитиновый панцирь Грегора Замзы, из которого, надеюсь, проклюнется моя бабочка, моя Марьяна. Да, еще надеюсь возродиться под понимающим взглядом любимой женщины, собрать себя из осколков с помощью ее ласковых рук, в слиянии наших взмокших тел и влажных вздохов.

Мальчишка не сводит с меня глаз.

— Ладно уж, если хочешь — снимай глазами на память, постараюсь не смазать тебе кадр: рассказывая, я отслонялся от пережитого, становился другим — похоже, я всё-таки сумел ободрать с себя чужую омертвевшую кожу и отныне свободен быть только собой. Сейчас, наверняка, никто бы меня не узнал.