Монстр в ее постели

Глава девятая

Удивительно, я все еще жива, Исаев не придушил меня на месте за свалившийся из ниоткуда карантин. Когда я услышала от врача правила, то взмолилась, чтобы Вадим не успел вернуться. Во мне поселилась робкая надежда, что он уедет, если узнает, что у нас предписание об изоляции. Но он вернулся в самый неподходящий момент и… тоже попал.

Я как будто в бреду.

Мне так плохо, что я слабо помню приход врача и то, как Ванька его вызвал. И сейчас прикосновения руки Исаева к горячей коже кажутся бредом. Он же не может всерьез меня касаться. Он сейчас меня ненавидит, из-за меня ему минимум пять дней сидеть в квартире безвылазно.

Понятия не имею, как и на что мы будем жить и что есть, сил думать об этом просто нет.

Я вообще могу думать только о Ване. Как же он испугался! Это самый главный страх: если со мной что-то случится, Ваньке придется остаться одному. Аппендицит, пневмония, травма – хоть что-то, требующее госпитализации, и наша жизнь рухнет. Бедному моему Ванюшке пришлось самому вызывать врача и искать таблетки, потому что я почти отключилась от температуры.

– Что ты рыдаешь?

Исаев смотрит на градусник и делает такое забавное выражение лица – как будто вместо шкалящих цифр там написано неприличное слово. А я даже не понимаю, что плачу. Кажется, слезы высыхают прежде, чем успевают пролиться.

– Я обещала Ваньке после первой учебной недели сходить в кино. Он никогда не пробовал попкорн. И я сказала, что мы сходим в первые же выходные.

Я бы и так не смогла отвести его, у меня нет денег, но почему-то это кажется не такой трагедией, как болезнь и карантин.

– Думаю, он не в обиде. Вместо двух унылых выходных у него целая неделя. Тридцать девять. Что тебе выписали от температуры?

Я с трудом фокусирую на Исаеве взгляд.

– Ты что, серьезно? Ты собираешься давать мне таблеточки и мерить температуру?

– А что тебя удивляет? Ты мне должна секс, я хочу его получить. Секс с горячей девушкой – это, знаешь ли, фигуральное выражение. Если я хочу тебя трахнуть, придется сначала привести в порядок. Вот эти? Фу, че за печень хренбарийской утки, еще с бубном попляши. Ритуальный танец майя, отгоняющий бациллы.

– Вон те, оранжевые, – вздыхаю я. – Надо покормить Ваню.

– Твой Ваня не инвалид. Он прекрасно умеет шариться по холодильнику и находить там еду.

– Там нет готовой еды. Он не сможет, он обожжется.

– Вот ты яжмать, ромашка. Он ребенок, а не дебил. Или все-таки дебил?

Я возмущенно открываю рот, чтобы послать Исаева куда подальше, но в этот момент он ловко засовывает мне в рот здоровенную таблетку. Ничего не остается, как запить ее водой, а после ругаться уже как-то странно. Но капать на мозг я не планирую заканчивать.

– Там курица, ее нужно запечь.

– Отстань, чокнутая мамаша. Я не кухарка.

– Тебе же тоже надо что-то есть. Запеки курицу, дай Ване две ножки, а остальное возьми себе.

– Ой, какая ты добрая. И что же мне помешает всю курицу себе забрать?

– Ты же не монстр.

– Да ладно. Спроси у моей соседки, она тебе расскажет иное. Может, ты ее знаешь? Блондинка, зануда и наседка.

– Пожалуйста, – тихо говорю я, опускаясь на подушку.

Все силы уходят на то, чтобы расправиться с таблеткой. Может, когда она подействует, я смогу встать и приготовить сама?

– Ладно, введем прогрессивную шкалу оплаты услуг. Я тебе курицу, а ты прибавляешь к своему эротическому долгу единицу… гм… услуг.

– Ты серьезно?

– Вполне. А ты считаешь, я должен возиться с твоим мелким забесплатно? Нет, милая, услуги няньки не входят в стандартный пакет. Так я записываю тебе плюс должок?

– Записывай что хочешь, – устало говорю я. – Только покорми Ваню.

– Неплохо, неплохо. Заключение в хрущевке начинает меня бесить чуточку меньше.

– А если я сдохну? С кого будешь требовать долги?

Я не собираюсь этого говорить, слова сами срываются с губ и неожиданно сильно пугают. Исаев отвечает на удивление серьезно:

– Не бойся. Такие, как ты, не умирают от простуды в то время, как ребенок один… на кухне гремит кастрюлями! Твою мать, что он там делает? Иван!

Исаев поднимается, а я растерянно смотрю ему вслед, на миг даже забыв о слабости.

Такие, как я, – это какие?

Я уже забыла, что такое болеть, так давно не падала с температурой. Таблетка действует не больше часа, а потом меня снова накрывает жаром. Удается поспать несколько часов, а когда я просыпаюсь, на придвинутом к дивану стуле стоит бульонница с ароматным и еще горячим куриным супом.

– У нас с твоим подопечным вышел скандал, – слышу я.

После сна все как в тумане, и я тру глаза, чтобы немного прийти в себя. Исаев и Ванька сидят за столом и сосредоточенно клеят корабль. Такая странная картина. Может, у меня бред? Под влиянием температуры мозг генерирует галлюцинации?

– Уперся рогом, сказал варить тебе суп. Я собирался запечь курицу, а этот мелкий паршивец выкручивал мне руки, пока не сварю суп. Пришлось гуглить. В качестве мести я заставил его пробовать первым.

– Суп вкусный, – говорит Ваня. – У тебя хорошо получилось. Когда болеешь, надо есть суп. Даша, ты всегда так говорила!

Я виновато развожу руками: действительно, говорила.

Есть не хочется, но, если я не притронусь к супу, меня, наверное, добьют, и вовсе не из жалости. Поэтому я заставляю себя проглотить несколько ложек, после которых сил становится чуть больше. Температура по-прежнему есть, но то ли я к ней привыкаю, то ли она не настолько высокая, как утром. Я даже могу худо-бедно соображать.

Например, что время – двенадцатый час.

– Ваня, спать!

– Даша! – канючит брат. – Мы же на карантине! Можно я еще пособираю? Ну пожалуйста!

– Ваня, нет. Мы на карантине, но режим никто не отменял. Давай бегом, чисти зубы – и укладывайся. Завтра пособираешь.

С тяжелым, прямо-таки трагическим вздохом брат заканчивает очередную деталь и поднимается.

– Спокойной ночи, – говорит он Исаеву. – Даша, выздоравливай.

– Спасибо, солнце. Спокойной ночи.

Когда Ванька укладывается и гасит свет, я с трудом поднимаюсь. Меня тут же складывает пополам от кашля. В теле дикая слабость, но это все равно лучше, чем лежать.

– А ты куда намылилась? – хмыкает Исаев.

– А что такое? Ты собираешься требовать выплаты долгов у температурящей, потенциально заразной девицы?

– Нет, я потакаю инстинкту яжматери у этой девицы и не даю ей заразить ребенка.

– Он только что сидел за столом в одном помещении со мной.

– Размеры комнаты другие. Как ты собираешься спать на крошечной раскладушке?

– Подумать только, какая забота, – бурчу я.

Исаев продолжает смотреть так, словно я провинилась и он ждет объяснений. Я не выдерживаю:

– Умоюсь и приведу себя в порядок. У меня болит спина, можно мне походить?

– Валяй, – милостиво разрешает скотина.

В ванной я принимаю быстрый, насколько хватает сил, прохладный душ, после которого становится немного легче. Голова дико болит, раскалывается на куски. Вирусная простуда во всем ее великолепии. Одно хорошо: мне все же лучше, и есть надежда, что карантин ограничится пятью днями до результатов теста, а на поправку я пойду уже через пару дней.

Из зеркала на меня смотрит осунувшаяся, изможденная Даша. Я кое-как пытаюсь привести себя в порядок: расчесываю волосы, протираю лицо тоником, наношу гигиеничку. Стараюсь не думать о том, что проведу ночь в одной постели с Вадимом. Но невозможно игнорировать легкость, которую я при этом чувствую.

Ваня под присмотром, он не умрет с голоду, пока я болею, ему ничего не грозит, и я могу немного побыть слабой.

Или не так?

Может, я хочу немного побыть слабой?

Я захожу в нашу с Ванькой комнату и застаю брата с моим телефоном. Я совсем о нем не вспоминала с тех пор, как заболела, чем маленький хитрюга и воспользовался.

– Сейчас кто-то получит ремня-а-а… – тяну я, хихикая над тем, как Ванька пытается спрятать смарт. – Давай сюда. Это мой телефон.

– Извини. Злишься?

– Нет. Спасибо за суп, очень вкусный.

– Это Вадим варил.

– И ему спасибо.

– Он хороший, да? Я же говорил!

– Да.

Хороший? Последнее слово, каким бы я описала соседа, но пусть Ванька будет жить в иллюзиях. Пока Исаев показывает всю сучность со мной, брату ничего не грозит. Хочется верить.

Надо переодеться. Я лезу в шкаф за свежей пижамой и понимаю, что оба комплекта в стирке. Даже если мне хватит сил ее запустить, я точно не смогу дождаться и сушки. Я и так едва стою на ногах, меня снова трясет – поднимается температура.

В поисках того, что можно надеть на ночь, я натыкаюсь на один из немногих подарков мамы. Как ни странно, тоже пижаму. Это черный атласный комплект: шорты, топ и халат. С них даже не срезаны бирки. Когда-то в славные времена, когда мама еще заботилась о том, что скажут о ней люди, и высылала детям подарки, я решила, что подобные вещи неуместно носить при ребенке. Хотя ничего провокационного или пошлого в комплекте не было, я отдавала предпочтение обычным хлопковым штанам и разноцветным футболкам.

Оказывается, тонкая ткань приятно прилегает к горячей, как нагретая сковородка, коже.

Я смотрюсь на себя в зеркало, запахиваю плотнее халат и выскальзываю из комнаты, оставив Ваньке забавный декоративный ночник в виде луны. У самых дверей комнаты решимость резко падает.

«Дура!» – проносится в голове.

Я резко разворачиваюсь, намереваясь не то переодеться, не то остаться в комнате и шкафом забаррикадировать дверь.

– Оп-па, – раздается совсем рядом. – Ты для меня так приоделась?

Даже несмотря на температуру, я краснею.

– Просто взяла первое, что под руку попалось. Ваня спит, темно, я…

Понятия не имею, зачем все это говорю, – мозг уже не соображает. Но Исаев не позволяет мне уйти, одним легким движением прижимая к стене. Его ладонь проходится по моей коленке и выше, бедру, доходя до края шорт. Внутри все переворачивается, и я начинаю еще сильнее дрожать. Одна сильнее другой, накатывают волны тошноты.

– Нет, очень даже неплохо. Мне нравится.

Пока я пытаюсь прийти в себя и понять, почему кружится голова: от болезни или непривычной близости мужчины, руки Вадима с легкостью распутывают пояс халата, а взгляд жадно скользит по открывшимся участкам тела. Никто и никогда так на меня не смотрел.

– Ты горячая.

– У меня температура.

– Да, – бормочет он, оказываясь слишком близко к моим губам, – и в этом смысле тоже. Ну давай… расскажи, что ты меня не хочешь. Что здесь…

Он кладет ладонь мне на низ живота, под топ.

– …ничего не отзывается, когда я рядом. Что тебя не заводит чувствовать себя несчастной героиней, ради ребенка ложащейся в постель к монстру.

Я с трудом нахожу в себе силы покачать головой, хотя кажется, что от прикосновений становится еще жарче.

– Нет? Серьезно? А мне кажется, ты слишком легко и быстро на все соглашаешься.

– Мне страшно, – срывается с моих губ.

– Боишься меня?

– Да.

Все перед глазами плывет, и я чувствую, как начинаю отключаться. Вместо того чтобы рухнуть на пол, я приваливаюсь к груди Вадима, чувствуя, как его руки смыкаются на талии.

– Пора пить таблетку. И да, ты совершенно правильно боишься, ромашка.

Утром мне звонит пьяная бывшая.

Я беру трубку не глядя и даже не просыпаясь, потому что давно жду возмущенных воплей Пашки на предмет внезапного карантина. Но это не Пашка и даже не заказчик. Этот голос с утра – расплата за вечер.

Стоит признаться, я не сразу смог уснуть. Богданова в атласной пижамке, бархатистая горячая кожа, сбивающееся дыхание и фантазии, которые нельзя реализовать. Пришлось отлучаться в ванную, и вовсе не для того, чтобы принять ледяной душ. На какие жертвы только не пойдет воспитанный, добрый и порядочный мужчина, не желающий тревожить покой девушки.

– Лена, иди в жопу, – говорит этот самый воспитанный и кладет трубку.

Лена не сдается. Меньше всего я жду, что мне будет названивать бывшая. Если так пойдет, то придется заблокировать ее, как будто это я – баба, а Лена – тупой бывший.

– Если ты не сдохла и не собираешься хоронить моего брата, то зря звонишь. Хотя если вдруг кто-то из вас все же сдох, то могу максимум выслать поздравительную открытку.

– Я хочу поговорить, – пьяненько отзывается бывшая.

– Включи яндекс-станцию и поговори. Или тебя даже «Алиса» на хрен послала?

– Ты злишься.

– А тебе бухло притупило вполне объективный страх. Моя доброта не бесконечна. Я могу вдруг вспомнить о твоем существовании…

– И что? – Лена хрипло смеется. – Убьешь меня? Ты же не убийца, Исаев.

– Ты забыла материалы дела?

– Я узнала, почему ты на свободе.

– Ты и так все знала, хватит нести чушь, Лена. Мой тебе добрый совет: захлопнись и не отсвечивай. Я могу превратить твою жизнь в ад и не убивая.

– Ты совсем не скучаешь?

– Сука.

– М-м-м? – Богданова открывает глаза и сонно пытается понять, что вообще вокруг происходит.

Я силой укладываю ее обратно и говорю:

– Не ты.

Лена тут же оживляется:

– Ты не один? С женщиной? Кто она? Шлюха?

– Это ты – шлюха. А я хочу спать. Я тебя предупреждаю, Лена: еще раз позвонишь – я тебя навещу и лично дам ответы на все вопросы. Только они тебе не понравятся.

Бесит. Кладу трубку и давно уже лежу в тишине, а бывшая тварь бесит, даже когда ее не слышно. На кой хрен Лена напомнила о себе? Я почти забыл о том, что привело меня в эту убогую квартирку. Отвлекся на работу, на презабавнейшее семейство по соседству.

Богданова не спит, только ворочается. На часах пять утра. Кажется, на этом ночной сон можно считать законченным. Хотя можно будет прикорнуть днем, делать-то все равно не хрен. Пашке хорошо, он может работать из любой точки мира. В теории и я могу, но не после перерыва в пять лет. Я собирался посетить пару мероприятий и устроить с добрый десяток встреч в надежде, что хоть какая-то сыграет на еще один-другой заказ. Не судьба, придется довольствоваться телефонными разговорами и пытаться не сойти с ума от скуки.

Тяну руку к Богдановой. Вроде бы она не горячая, хотя хрен ее, эту температуру, разберешь. Но вставать за градусником лень, и во мне еще живет раздражение: я не нанимался быть ее сиделкой.

Проснулась – уже здорова.

– Кто звонил?

– Жена. Сказала, едет из командировки домой. Куда будешь ныкаться – в шкаф или на балкон?

В ее глазах мелькает что-то странное, то ли удивление, то ли непонимание. В шоке, что я был женат? Или думает, что я еще женат? А может, гадает, почему я вломился в ее квартиру, а не жены?

– А можно было выйти, чтобы поговорить?

Точно, прорезался голос – значит, отпустило. Вчера рыдала у меня в постели о том, что деточку не получится сводить в кино, а тут бойкая такая, огрызается, возмущается, при этом еще и нагло оккупировав половину дивана. Он ведь вовсе не двуспальный, мы лежим непозволительно близко для людей, не являющихся любовниками.

Я без стеснения ее рассматриваю и не могу отделаться от мысли, что черный шелковый комплект все же надет для меня. Может, Богданова и сама не до конца понимает, но ее ко мне тянет. В этом нет ничего магического: одинокую девчонку, всю юность положившую на воспитание брата, потянет к любому мужику, не похожему на обезьяну, в условиях совместного проживания. Вряд ли у нее есть секс.

Не так. Вряд ли у нее вообще был когда-либо секс.

– Ты девственница? – спрашиваю я прежде, чем успеваю подумать.

Вот что мне даст ее ответ? Скажет «да» – и я скромно переселюсь на пол? А если «нет» – потребую номера всех ее бывших и начну мрачно сопеть им в трубку в три часа ночи?

По тому, как Богданова краснеет, мне сразу же становится все понятно. Значит, у нее никогда и никого не было. Этот факт осложняет дело. Но она хотя бы целовалась?

Черт, я совсем не уверен.

Надо проверить.

Я запускаю руку в ее волосы, так же, как сделал накануне вечером: мне дико понравилось ощущение мягких, пахнущих шампунем прядей. Придвигаюсь ближе и, не позволяя отстраниться, целую.

Если честно, понятия не имею, есть у нее опыт поцелуев или нет. Это просто повод.

Даша целуется неуверенно и неумело, но, к моему удивлению, отвечает. Не сразу, спустя бесконечно долгие секунды, которых мне хватает, чтобы как следует распробовать вкус ее губ, немного горьких от таблетки. И сладких, потому что я уже сто лет не целовался. Даже если отбросить тюрьму, с женой давно уже не было никаких долгих прелюдий с поцелуями.

Она расслабляется, послушно подчиняясь каждому моему молчаливому приказу. Руки сами позволяют себе лишнее: одновременно с поцелуем я изучаю плавные линии ее тела через тонкую ткань. Грудь, талия, плоский живот. Устроившись поудобнее, спускаюсь ниже, под резинку шорт, – и только тогда Богданова делает попытку меня остановить. Очень неубедительную попытку.

– Я же не делаю ничего, что тебе не нравится, – говорю, отстраняясь.

Судя по расширенным зрачкам и участившемуся дыханию – очень даже наоборот.

Стыдно признаться, но у меня у самого в груди сердце бухает гораздо чаще и сильнее, чем надо. Подушечками пальцев я веду по нежной и абсолютно гладкой коже, подбираясь к чувствительному набухшему клитору. Осторожно касаюсь, ловлю ее изумленный вдох, до конца не понимая, от чего испытываю больше кайфа: от неприкрытого удовольствия или от ощущения, какая она там нежная, влажная и горячая.

Снова тянусь к губам.

– Даша! Я слышал, как вы проснулись, можно я пособираю корабль?

Я едва успеваю убрать руки из неположенных мест, как в комнату вваливается совершенно неприученный стучаться и блюсти чужие личные границы ребенок. Впрочем, что-то он все же понимает, потому что демонстративно закрывает глаза ладошками и говорит:

– Я не смотрю, не смотрю! Можно корабль?

– Вот кайфоломщик мелкий, – тихо бурчу я.

– Даш, ну можно? Можно?

– В пять утра? – не выдерживаю я. – Какой идиот вообще встает в пять утра? Ну сестра твоя – ладно, она на «колесах», отпустили – проснулась, закинулась новыми. А ты?

– Я выспался, – вздыхает пацан.

Вот этого-то я и не учел. Мы не только заперты в квартире на ближайшие пять дней, мы заперты с ребенком. Которому быстро станет скучно, грустно и так далее.

– Иди чисти зубы, – вздыхает Богданова. – Позавтракаешь – потом поговорим.

Ее складывает пополам от кашля, и мне становится даже жалко соседку.

– Может, тебя напоить сливочным маслом с медом? – задумчиво говорю я.

– Молоком с медом! Никто не пьет сливочное масло!

– Или поставить тебе горчичники? О, или банки… трехлитровые хочешь?

– А мне говорили, ты не садист.

Я с подозрением щурюсь.

– Это кто же выдал обо мне такую ценную информацию?

Она снова кашляет, но на этот раз не так убедительно. Но я не собираюсь делать вид, будто поверил, и терпеливо жду ответа. Только краем глаза убеждаюсь, что малой не греет уши.

– Участковый говорил, – наконец произносит Богданова. – Он о тебе узнавал… не знаю, где-то у своих.

– Ой, Дарья, доиграешься ты, вынюхивая, – хмыкаю я.

Поднимаюсь, выпуская ее с дивана, и зеваю, мысленно проклиная всех любителей раннего подъема. Все так хорошо начиналось, день мог стать не таким уж унылым. Меньше всего на свете мне хочется собирать дурацкий корабль, но по-другому укатать мальчишку не получится. Вряд ли он будет тихо сидеть у себя, пока мы с его сестричкой развлекаемся.

Когда я – самый последний, между прочим, – выхожу из душа, на кухне уже целая толпа. Трое для небольшой комнатушки – критическая масса, так что я нахожусь слишком близко к Богдановой вполне по легальной причине. Я варю кофе, она жарит яичницу.

– Неважно выглядишь, – говорю я.

– Вот спасибо.

– Я серьезно. Твое чадушко может и перебиться без горячего завтрака. Думаешь, твоя пневмония так легко отпустит?

– Нет у меня никакой пневмонии!

– Ага, поэтому ты от нее пьешь таблетки.

– А ты прямо врач и разбираешься, какие таблетки от чего.

Мне лень продолжать этот спор, очевидно, что даже с легкой простудой не вскакивают на следующий же день. А если вскакивают, то сильно об этом жалеют.

Я неспешно варю кофе, обдумывая план на день. Надо добыть продуктов и поработать, хотя, как это сделать с телефона, понятия не имею. Будет сложно. Жаль, бухло не доставляют на дом. У Богдановых ни капли, а я не выдержу взаперти без выпивки.

– У вас есть чат дома?

– Что? – Дарья хмурится. – Да, какой-то есть, а что?

– Дай смарт.

А она не очень общительная. В мессенджере всего пара чатов: в основном школьные, диалоги с логопедом и клиентками. Никаких «мама», «папа», «бывший» и так далее. Даже скучно, я бы с удовольствием полазил в переписках ромашки.

Зато есть чат дома. И от имени Дарьи в нем появляется весьма пронзительное сообщение:

«Соседи, выручайте! Закрыли на карантин, не разрешают выходить. Продукты и лекарства привезли, а продезинфицироваться нечем. Кто-нибудь собирается в алкомаркет? Купите 0,7 односолодового 12-летнего виски, хорошего, деньги отправим по чеку и накинем сверху».

– Никто не согласится, – качает головой Богданова. – Во-первых, подумают, что мошенники. А во‐вторых, испугаются карантина. Как-то раз, еще в локдаун, на втором этаже заболела семья. Приезжала бригада, все в костюмах, в подъезде опрыскивали друг друга антисептиком. Так соседка с первого этажа ходила и собирала подписи за выселение опасных соседей на время их болезни.

Она хихикает.

– Правда, какие именно соседи опасны, она не знала, поэтому больных тоже опросила. И сама заразилась. После этого подписи никакие больше не собирала и вообще стала вежливая, всегда здоровается, всем улыбается. Прямо чудо.

– Да, пожалуй, риск есть, – задумчиво говорю я, а потом добавляю:

«Мы не мошенники и не заразные. Это муж, я вообще совершенно здоров и пытаюсь выжить с ней в одной хрущевке».

– Ты мне не муж, – бурчит Богданова.

– Вот увидишь, к обеду у нас будет ящик бухла от сочувствующих мужей подъезда.

«Не вопрос, сосед, добуду».

– Ну вот. Что я говорил? Слушай, у меня все больше и больше вопросов. Сколько жрет твой брат? Ты уверена, что в него влезут шесть яиц с курицей и сыром?

Ладно, я завидую. От сковородки умопомрачительно пахнет свежей яичницей. Кусочки вчерашней курицы подрумянились, а сыр расплавился и наверняка тянется, прямо как в рекламе моцареллы. У меня пока есть только свежесваренный кофе – и бутылка вискаря в перспективе. Что неплохо, но до яичницы не дотягивает.

– Вообще-то, – Богданова раскладывает яйца – четыре на одну тарелку и два на другую, – я пожарила и на тебя.

Так, дело принимает неожиданный яичный поворот. Надо было к вискарю попросить купить конфеты, что ли?

– И что же я за это буду тебе должен?

– А ты что, всю жизнь строишь на товарно-денежных отношениях?

Она ставит на стол тарелки и морщится. Себе вместо яичницы достает йогурт, но ковыряет его ложкой медленно и нехотя. Я все пытаюсь вслушаться в ее дыхание: мне кажется, грудь у нее вздымается тяжело.

Хотя ладно, я просто пялюсь на сиськи, я ни черта не понимаю в диагностике.

А еще мы с пацаном молча едим. Времени болтать нет, яичница сама себя не съест. Никогда бы не подумал, что четыре поджаренных яйца с мясом и сыром могут стать самым вкусным, что я ел за последние годы. Как-то так я обычно просил домработницу приготовить яйца: без подгорелых хрустких кусков, с жидким желтком. Так никогда не получалось у Лены и уж тем более у меня.

Почему Богданова вдруг решила приготовить мне завтрак? Она злится, боится, ненавидит меня за шантаж и определенно мечтает о дне, когда мы навсегда расстанемся. И вдруг – яичница.

Какие, оказывается, фундаментальные вопросы скрываются в простых куриных яйцах.

Тут стоило бы пошутить про свое пятилетнее воздержание, но я продолжаю пялиться на ее грудь.