Моральное сознание и коммуникативное действие

(V) Наконец я с помощью лжи убедил Н, что р кажется парадоксальным; его можно скорректировать в том смысле, что

(2) Наконец я с помощью лжи уговорил Н поверить (заставил его поверить), что р.

Если мы не удовлетворяемся указанием на лексическое значение слова «убедить» и хотим объяснить, почему предложение (Г) содержит в себе семантический парадокс, который можно устранить предложением (2), то нам следует исходить из той внутренней связи, которая существует между выражениями «убедить кого-либо в чем-либо» и «достичь в чем-либо обоснованного согласия». Убеждения в конечном счете покоятся на достигнутом в ходе дискурса консенсусе. Но тогда предложение (7') означает, что Н сформировал свое убеждение в таких условиях, в которых убеждения формироваться не могут. Ведь эти условия противоречат прагматическим предпосылкам аргументации вообще, в данном случае, правилу (2.7). Что эта предпосылка справедлива не только здесь и теперь, но и, неизбежным образом, для любой дискуссии, можно в дальнейшем показать, обратив внимание пропонента, берущегося отстаивать истинность предложения (Г), на то, как он запутывается в перформативном противоречии. Приводя какое-либо основание в поддержку истинности (7') и вступая таким образом в дискуссию, пропонент, кроме прочего, принимает и ту предпосылку, что с помощью лжи он никогда не сможет убедить оппонента, а разве только уговорить его принять что-либо за истину. Но тогда содержание обосновываемого утверждения противоречит одной из предпосылок, при которых высказывание пропонента может считаться обоснованием.

Подобным же образом следовало бы указать перформативные противоречия и в высказываниях пропонента, намеревающегося обосновать предложение:

(3') После того как мы вывели из дискуссии А, В, С... (то есть заставили их замолчать или навязали им свою интерпретацию), мы смогли, наконец, убедить себя в том, что N существует по праву,

— причем в отношении А, В, С... должно иметь силу, что они, во-первых, принадлежат к кругу тех, кого затронуло бы утверждение нормы N, и, во-вторых, как участники дискуссии ни в каком релевантном отношении не отличаются от остальных ее участников. При любой попытке обосновать предложение (3') пропо-пент непременно вступал бы в противоречие с аргумен-гативными предпосылками, изложенными в пунктах (3.1)—(3.3).

Конечно, то обстоятельство, что Алекси излагает эти предпосылки в форме правил, может привести к недоразумению, если считать, будто все реально проводимые дискурсы должны удовлетворять этим правилам. Очевидно, что во многих случаях дело обстоит иначе, и нам во всех случаях приходится довольствоваться лишь приблизительным соответствием. Возможно, недоразумение в первую очередь связано с двусмысленностью самого слова «правило». Ибо правила дискурса в том смысле, в каком о них говорит Алекси, не являются для дискурса конститутивными в том же смысле, что и, к примеру, правила шахматной игры для реально разыгрываемой шахматной партии. В то время как правила шахмат фактически определяют игровую практику, правила дискурса представляют собой лишь форму изложения молчаливо принимаемых и интуитивно сознаваемых прагматических предпосылок особо отличной речевой практики. Если всерьез сравнивать аргументацию с практикой игры в шахматы, то эквивалентом шахматных правил выступят, скорее всего, те правила, по которым строятся и обсуждаются отдельные аргументы. Для того чтобы практическая аргументация была безукоризненной, эти правила должны быть соблюдены фактически. Правила же (5.7)—(5.5) означают лишь, что участники дискуссии должны предполагать приблизительное и достаточное для целей аргументации соблюдение указанных условий, независимо от того, имеет ли (и в какой мере) это предположение в данном случае противоречащий фактам характер или не имеет.

Поскольку дискурсы подвержены пространственно-временным ограничениям и развертываются в контекстах общественной жизни; поскольку характеры участников дискуссии не интеллигибельны и могут побуждаться также иными мотивами, нежели единственно допустимый мотив совместного поиска истины; поскольку приходится упорядочивать чередование тем и докладов, регламентировать начало, окончание и возобновление дискуссии, обеспечивать релевантные требования и оценивать компетенции, постольку возникает потребность в институциональных мерах, способных настолько нейтрализовать неизбежные эмпирические ограничения, а также внешние и внутренние воздействия, которых можно избежать, что идеализированные условия, всегда уже предполагаемые участниками дискуссии, можно будет соблюсти хотя бы в достаточном приближении. Эти тривиальные проявления необходимости институциализации дискурсов никоим образом не противоречат отчасти расходящемуся с фактами содержанию их предпосылок. Скорее, попытки институ-циализации, со своей стороны, послушно следуют нормативным целевым представлениям, которые мы непроизвольно заимствуем в интуитивном предпонимании аргументации как таковой. Это утверждение можно подвергнуть эмпирической проверке на материале тех правомочий, иммунитетов, регламентов и т.д., с помощью которых теоретические дискурсы учреждаются в научных, а практические, к примеру, в парламентских предприятиях.¹⁰⁴ Если мы хотим избежать «ошибки излишней конкретизации», нам нужно тщательно отличать правила дискурса от конвенций, которые служат для институциализации дискурсов, то есть для того чтобы идеальное содержание аргументативных предпосылок сохраняло свою значимость в эмпирических условиях.

Если мы, проведя эти краткие разъяснения и отложив на потом более точный анализ, примем правила, предварительно предложенные Алекси, то наряду со слабым, то есть не предопределяющим наши суждения понятием оправдания норм, будем располагать достаточно сильными посылками, для того чтобы вывести принцип U.

Если каждый, кто присоединяется к дискуссии, должен, кроме прочего, принять предпосылки, содержание которых может быть представлено в форме правил (5.7)— (5.5), и если мы также знаем, что значит гипотетически обсуждать, должны ли быть введены в действие те или иные нормы, то каждый, кто всерьез предпринимает попытку дискурсивно подкрепить притязания на нормативную значимость, интуитивно принимает методические условия, которые сродни косвенному признанию принципа U. Ведь из приведенных правил дискурса вытекает, что какая-либо спорная норма лишь тогда может получить одобрение со стороны всех участников практического дискурса, когда U имеет силу, то есть:

— когда прямые и побочные действия, которые общее следование спорной норме предположительно возымеет для удовлетворения интересов каждого отдельного индивида, мшуг быть без какого бы то ни было принуждения приняты всеми.

Если же теперь ясно, как принцип универсализации может получить обоснование посредством его трансцендентально-прагматического выведения из аргумен-тативных предпосылок, то саму этику дискурса можно построить на экономном положении D, гласящем,

— что на значимость могут претендовать только те нормы, которые получают (или могли бы получить) одобрение со стороны всех заинтересованных лиц как участников практического дискурса.¹⁰⁵

Намеченное обоснование этики дискурса позволяет избежать путаницы при употреблении выражения «моральный принцип». Единственным моральным принципом оказывается приведенный принцип обобщения, который действует как аргументативное правило и принадлежит к логике практического дискурса. Принцип U следует тщательно отличать:

■— от каких бы то ни было содержательных принципов или основных норм, которые могут служить лишь предметом моральной аргументации;

— от нормативного содержания предпосылок аргументации, которые могут быть представлены в виде правил (например, правил (5.7)—(5.5));

— от принципа D, основоположения этики дискурса, которое выражает основное представление теории морали, но не принадлежит к логике аргументации.

Прежние попытки дать обоснование этики дискурса '■ радают тем, что правила аргументации накоротко за-ыкаются в них на содержания и предпосылки аргумен-ации — и смешиваются с «моральными принципами» ак основоположениями философской этики. Принцип I) представляет собой целевое утверждение, которое илософ старается обосновать в своем качестве теоре-пка морали. Намеченная нами программа обоснования качестве, как, наверное, можно теперь сказать, наиболее перспективного пути описывает трансценден-ально-прагматическое обоснование некоего норматив-ю-содержателыюго правила аргументации. Последнее, >азумеется, избирательно, но имеет формальный харак-р; оно совместимо не со всеми содержательными мо-альными и правовыми принципами, но, как правило гументации, не предполагает никакого содержатель-ого урегулирования. Все содержания, каких бы фунда-ентальных норм действий они ни касались, должны опасть в зависимость от реальных (или предпринятых качестве замены, проведенных в целях защиты) дис-рсов. Теоретик морали может участвовать в них как тинтересованное лицо, а в случае надобности — как шаток дела, но он не может вести эти дискурсы под свою диктовку. Теория морали, которая, подобно тому, как это делает, например, теория справедливости Ролза,

простирается и в содержательные области, должна рассматриваться как некий вклад в тот дискурс, который развертывается между гражданами государства.

(в) Камбартель охарактеризовал трансцендентально-прагматическое обоснование этики дискурса ка такой образ действий, при котором пропонент пытается уличить оппонента, «задающего вопрос об обосновании разумного принципа, выраженного в аргументатив-ной форме, в том, что он, если правильно понять цель, которую преследует его вопрошание, сам уже стал н~ почву этого самого принципа».¹⁰⁶ Спрашивается, на какой статус может притязать этот способ обоснования? Одна из сторон вовсе отказывается говорить об обосновании, поскольку (как подчеркивает Г. Ф. Гетманн) признание чего-либо предполагаемого, в отличие от признания чего-либо обоснованного, всегда гипотетично, всегда зависит от предварительно одобренного це-леполагания. В противоположность этому сторонники трансцендентальной прагматики указывают, что необходимость признать действенным пропозиционально содержание неотъемлемых предпосылок тем менее потетично, чем более всеобщими являются дискурсы соответствующие компетенции, к которым применяет ся метод анализа предпосылок. С «целью» аргумента ции как таковой мы не можем обращаться столь ж произвольно, что и с условными целями того или иного действия; эта цель таким образом сплетена с интерсубъективной жизненной формой владеющих языком и дееспособных субъектов, что по своей собственной воле мы не можем ни поставить ее, ни обойти. Другая сторона опять-таки возлагает на трансцендентальную прагматику далеко идущее притязание на окончательное обоснование, так как последнее (что подчеркивает, к примеру, Кульманн) должно послужить абсолютно надежным, избавленным от фаллибизма всякого опытного познания базисом абсолютно достоверного знания: «В чем невозможно осмысленно — не противореча самому себе — сомневаться, поскольку это предполагается при осмысленной аргументации, и что по тем же причинам невозможно осмысленно — не допуская petitio principii — обосновать, так это надежный, абсолютно неколебимый базис. Как участники аргументации, мы в силу необходимости всегда уже приемлем принадлежащие к этим предпосылкам высказывания и правила и оказываемся не в состоянии, усомнившись в них, проникнуть глубже, все равно, для того ли, чтобы оспорить их значимость, или чтобы подвести под их значимость основания».^{107 108} На это следует сказать, что тип аргументов, охарактеризованный X. Ленком как petitio tollendi¹⁰⁹ годен лишь на то, чтобы продемонстрировать неустранимый характер определенных условий или правил; с их помощью можно только указать оппоненту, что в перформативном отношении он пользуется гем, от чего в дальнейшем следует отказаться.

Указанием на перформативные противоречия можно установить те правила, без которых не может начаться аргументативная игра: если мы вообще намерены рассуждать аргументированно, то им нет никакой альтернативы. Тем самым доказывается безальтернативность этих правил для практики аргументации, при том что сама она не получает обоснования. Разумеется, ведь эти правила уже должны быть признаны участни-

ками дискурса в качестве разумного факта лишь в сил того, что они сами усердно занимаются аргументиров нием. Но трансцендентальная дедукция в том смысле, каком понимал ее Кант, не может быть произведена такими аргументативными средствами. В отношении предпринятого Апелем трансцендентально-прагмати-» ческого исследования предпосылок аргументации справедливо то же, что и для трансцендентально-семантического исследования предпосылок суждений опыта, проведенного Стросоном: «Система понятий, лежащая в основе нашего опыта, своей необходимостью обязана отсутствию альтернатив. Это доказывается тем, что любая попытка разработать альтернативную систему понятий терпит неудачу в силу того, что активно использует структурные элементы той конкурирующей системы, которую она хочет сменить... До тех пор, пока метод Стросона таким образом направляется на внутрипонятийные импликативные отношения, не представляется и возможности для априорного оправдания некой системы понятий, поскольку остается принципиально открытым вопрос, не переменят ли однажды познающие субъекты свой способ мышления о мире».¹¹⁰ Шенрих с вызовом обращается против чрезмерной на-груженности этой слабой формы трансцендентального анализа, замечая: «Таким образом, хитростью полученное от скептика признание определенных понятийных отношений импликации может притязать не более чем на квазиэмпирическую значимость».¹¹¹

То обстоятельство, что Апель тем не менее упрямо придерживается трансцендентально-прагматического

11|hi гязания на окончательность обоснования, объясня-рня, по моему мнению, непоследовательным возвращением к фигурам мысли, которые он сам обесценил, энер-I нчпым усилием сменив парадигму философии сознания на парадигму философии языка. В интересной статье об шфиорных чертах коммуникативного сообщества он не ыучайно вспоминает о Фихте, которому посредством ■ вдумчивого осуществления и воспроизведения» хотелось мало-помалу «растворить факты разума в его голой фактичности».⁸¹ Хотя Апель говорит об «остаточном метафизическом догматизме» Фихте, он ставит, если я правильно его понимаю, трансцендентально-прагматическое притязание на окончательное обоснование как раз на почву той идентификации истинности высказываний и достоверности переживаний, которая может быть предпринята только при рефлексивном воспроизведении действия, которое перед тем было совершено интуитивно, то есть только в контексте философии сознания. Коль скоро мы находимся на аналитическом уровне

⁸¹ Apel. 1973, Bd 2. S.419: «Наш путь почти всегда таков, что мы и) что-то совершаем, несомненно, руководимые в этом свершении непосредственно деятельным в нас принципом разума. — То, что мы и этом случае, собственно, собой представляем, на высочайшей вершине самих себя, и в чем мы растворяемся, это все же еше лишь фактичность, — и что мы вслед за тем б) сами изучаем и открываем ют закон, который и руководил нами механически в этом первом свершении, то есть то, что раньше усматривалось непосредственно, усматриваем ныне опосредованно, из принципа и основания его бытия таким, каково оно есть, то есть постигаем его в генезисе его определений. Таким образом мы от фактических частей поднимаемся к генетическим; каковое генетическое все же, в каком-то другом отношении, опять-таки может быть фактическим, и мы поэтому будем вынуждены опять подняться к тому, что является генетическим по отношению к этой фактичности, пока не придем к абсолютному генезису, к генезису наукоучения» (Fichte J. G. Werke (Medicus). Leipzig, 1910 etc., Bd IV. S.206).

*

♦I

языковой прагматики, такая идентификация для нас ь возможна. Это становится ясным, если мы очерченн выше образом отличим друг от друга этапы обоснован и приведем их по отдельности, один за другим. Пре, ставленное в виде программы обоснование этики дне курса требует, стало быть:

(1) указания обобщающего принципа, выполняют го функцию аргументативного правила;

(2) установления неотъемлемых и нормативно-со держательных прагматических предпосылок аргумент» ции вообще;

(3) развернутого изложения этого нормативного ш держания, например, в виде перечня правил дискурса;

(4) демонстрации того обстоятельства, что в связи идеей оправдания норм между (3) и (1) имеет мест отношение материальной импликации.

Шаг анализа, указанный в пункте (2), путеводном нитью которого является поиск перформативных про тиворечий, опирается на майевтический образ дейсг вий, который служит тому, чтобы:

(2а) обратить внимание скептика, приводящего то или иное возражение, на интуитивно сознаваемые пред посылки;

(26) придать этому дотеоретическому знанию эксплицитную форму так, чтобы скептик смог узнать и этом описании свои интуиции; и

(2в) проверить выдвинутый пропонентом тезис о безальтернативности эксплицированных предпосылок, используя для этого противоположные примеры.

Шаги анализа (б) и (в) несомненно заключают в себе гипотетические элементы. Описание, в котором некое «know how»¹¹² должно быть переведено в «know

Знаю, как (англ.).

Mini»,¹¹² представляет собой гипотетическую реконструкцию, которая может лишь более или менее корректно передавать содержание интуиций; поэтому оно нуждается в майевтическом подтверждении. А утверждение, 41 о для данной предпосылки не существует никакой нльтернативы, что она принадлежит, скорее, к слою не-01 ьемлемых, то есть всеобщих и необходимых предпо-I ылок, имеет статус допущения; подобно гипотетичес-и^-й формулировке закона оно подлежит проверке на мигериале отдельных случаев. Конечно, интуитивное шание правил, которое владеющие языком и дееспо-■ обные субъекты используют, для того чтобы вообще принимать участие в дискуссиях, в известном смысле нс подвержено ошибкам, но ошибочной вполне может оказаться наша реконструкция этого дотеоретического чания и то притязание на значимость, которое мы с им связываем. Уверенность, с которой мы применяем а практике наше знание правил, не переходит на ис-шнность реконструктивных предложений для гипоте-ических всеобщих предпосылок, ибо эти предложения 1Ы не можем выставить на обсуждение каким-либо шым образом, нежели тем, каким логик или лингвист федставляют на суд свои теоретические описания.

Впрочем, не будет особого вреда, если мы не станем фиписывать трансцендентально-прагматическому обо-нованию характер окончательного обоснования. Тогда ика дискурса впишется, скорее, в круг тех рекон-груктивных дисциплин, которые занимаются осно-аниями познания, языка и действия. Если мы уже не тремимся более к фундаментализму традиционной I рансцендентальной философии, то получаем новые нозможности, чтобы проверить в деле этику дискурса.

Конкурируя с другими этиками, она может быть пуще на в ход для описания эмпирически обнаруживаемых моральных и правовых представлений, она может встраиваться в теории развития морального и правового сознания как на уровне социокультурного развития, так и на уровне онтогенеза, и таким образом становит* ся доступной для косвенной проверки.

Нам нет нужды держаться притязаний этики ил окончательность обоснования также и при учете е предполагаемой релевантности в сфере жизненно! мира. Повседневные моральные интуиции не нуждаю ся в том, чтобы их объяснял философ. В этом случа понимание философией самой себя в качестве терапев тической меры, как оно было введено Виттгенштейно представляется мне как нигде на своем месте. Филосо ская этика выполняет просветительскую функцию раз что в отношении той путаницы, которую она сама пр извела в сознании образованного человека, — то есть лишь в той мере, в какой ценностный скептицизм и правовой позитивизм утвердились в качестве повсеместно исповедуемых идеологий и через систему образования внедрились в обыденное сознание. Тот и другой с помощью неверных толкований блокируют естественным образом приобретаемые в процессе социализации интуиции и при чрезвычайных обстоятельствах могут способствовать тому, чтобы охваченные образовательным скептицизмом академические слои оказались морально разоружены.¹¹³

8.Мораль и нравственность

Спор между когнитивистом и скептиком, конечно, те не улажен на уровне определений. Последний оста-. I ся недоволен отказом от притязаний на окончательное обоснование и перспективой поиска косвенных под-I иерждений теории дискурса. Он может прежде всего сомниться в действенности трансцендентально-прагма-шческого выведения морального принципа (а). И даже ели бы ему пришлось согласиться, что таким путем можно обосновать этику дискурса, он еще не истратил бы всего своего пороха. Скептик может, во-вторых, примкнуть к возродившемуся по политическим мотивам |рою иеоаристотеликов и неогегельянцев, указывающих на то, что введением этики дискурса мы немногого остигаем в отношении подлинных интересов философ-е кой этики, поскольку она предлагает нам в лучшем случае пустые формализмы, которые могут даже привести к юковым практическим последствиям (б). Эти два «по-1едних» возражения скептика я хотел бы рассмотреть 1ишь настолько, насколько это необходимо, для того чтобы прояснить основания этики дискурса, лежащие в сфере теории действия. Из-за внедрения морали в сферу нравственности ограничениям подлежит и этика дискурса — не таким, впрочем, ограничениям, которые могли бы обесценить ее критическую функцию и укрепить скептика в его роли контрпросветителя.

(а) То обстоятельство, что трансцендентально-прагматическая стратегия обоснования делается зависимой

го есть не за счет непосредственных предписаний, а косвенным путем, через критическую общественную теорию, плодотворную в ис-юлковании различных ситуаций, теорию, в которую она встраивает-я, например, для различения между особыми интересами и теми, что опускают обобщение.

от возражений скептика, содержит в себе не одну лииг выгоду. Такие аргументы производят впечатление тол ко на того оппонента, который вообще удостаива своего противника чести вступить с ним в дискуссш Скептик, который заранее видит, что неминуемо буд пойман на перформативных противоречиях, с само начала станет отклонять навязываемую ему игру в «к кого перехитрит» и откажется вступать в какую бы ни было дискуссию. Последовательный скептик лиш ет трансцендентального прагматика почвы для его ар ментов. Так, например, он может в отношении собс венной культуры вести себя как этнолог, который в н доумении присутствует при философской дискусси как при непонятном ему ритуале некоего достоприм чательного людского племени. Этот привитый Ницш взгляд ныне вновь оказался в чести благодаря Фук Состояние дискуссии изменяется в одночасье: развив дальше свои соображения, когнитивист сможет тепер только говорить о скептике, но не говорить со скепти ком. Как правило, он будет вынужден капитулироват и сознаться, что против скептика, когда тот выходит борьбы, бессильны любые средства; он скажет, что готовность вступить в дискуссию, и вообще, готовность отдать себе отчет в своих действиях должна предполагаться на деле, если мы не хотим, чтобы тема моральной теории утратила свой смысл. Должна существовать некая остаточная способность принимать решения, которую нельзя обработать с помощью аргументации — в эТом месте волевой момент проявлялся бы по праву.

Между тем мне кажется, что теоретик морали не имеет права успокаиваться на этом. Скептик, который одним своим поведением мог бы вырвать у него из рук его собственную тему, хотя и не сохранял бы за собой последнего слова, все же оставался бы, так сказать, в

воем перформативном праве: он молча и с внушительным видом продолжал бы отстаивать свою позицию.

На этой стадии дискуссии (если ее еще можно счи-ыть таковой) соображение относительно того, что воим поведением скептик отрекается от своего членства в сообществе людей, ведущих аргументированные дискуссии, помогло бы не в меньшей, но и не в большей степени. Отказываясь вступать в дискуссию, он не может, к примеру, даже косвенно отрицать, что включен в ту или иную социокультурную форму жизни, вырос среди взаимосвязей коммуникативного действия и воспроизводит в них свою жизнь. Одним словом, он может отрицать мораль, но не нравственность, присущую тем жизненным отношениям, в которых он проводит, так сказать, дни напролет. В противном случае ему пришлось бы искать убежища в самоубийстве или в какой-нибудь тяжелой душевной болезни. Иными словами, он не может вырваться из повседневной коммуникативной практики, в которой вынужден непрерывно занимать позицию приятия или неприятия; насколько скептик вообще остается в живых, ту робинзонаду, в которой он мог бы, сохраняя молчание и внушительный вид, продемонстрировать свой отказ от коммуникативного действия, нельзя себе представить даже как развертывающуюся в его воображении попытку.

Однако, как мы уже видели, субъекты коммуникативного действия, рассуждая друг с другом о чем-либо происходящем в мире, должны ориентироваться на притязания на значимость, в том числе и на притязания на ассерторическую и нормативную значимость. Поэтому не существует ни одной социокультурной жизненной формы, которая не нацеливалась бы, по крайней мере косвенным образом, на продолжение коммуникативного действия с помощью аргументативных средств — сколь бы рудиментарны ни были формы ар гументации и сколь бы мало ни были институциализо ваны процессы достижения взаимопонимания. Коль скоро мы рассматриваем дискуссию как особым обра» зом регламентированную форму межличностного общения, мы можем определить ее как рефлексивную форму действия, ориентированного на достижение взаимопонимания. Те прагматические предпосылки, которые мы раскрыли на уровне процедур, дискуссии заимствуют из предпосылок ориентированного таким образом действия. Отношения взаимности, на которых основано признание друг друга вменяемыми субъектами, уже встроены в то действие, в котором обретается корень дискуссии. Поэтому отказ от аргументированной дискуссии, предпринятый радикальным скептиком, оказывается пустым демаршем. Даже тот, кто последователен в своем отказе от дискуссии, не может выйти из повседневной коммуникативной практики; он остается во власти ее предпосылок, а последние, в свою очередь, по крайней мере отчасти тождественны предпосылкам аргументативной дискуссии вообще.

Конечно, нужно было бы более детально рассмотреть, какие нормативные содержания может вскрыть анализ предпосылок ориентированного на взаимопонимание действия. Пример такого анализа предлагает А. Гевирт, попытавшийся вывести основные этические нормы из структур и всеобщих прагматических предпосылок целенаправленного действия.⁸³ Он применяет пре-суппозициональный анализ к понятию способности спонтанного и целенаправленного действия, чтобы показать, что всякий рационально действующий субъект должен рассматривать игровое пространство своих дей-

⁸³ Gewirth A. Reason and Morality. Chicago, 1978.

I гвий, а также ресурсы для достижения целей как некие (шага. Примечательно, однако, что телеологическое понимание действия недостаточно, для того чтобы обосновать понятие права на такие «необходимые блага» I см же трансцендентально-прагматическим способом, чго и сами эти блага.¹¹⁴ Если за основу взять понятие коммуникативного действия, то, следуя тому же самому методу, можно выработать понятие рациональности, достаточно сильное, для того чтобы довести трансцендентально-прагматическую дедукцию морального принципа до самих базисных значимостей ориентированно-I о на взаимопонимание действия.¹¹⁵ Здесь мне придется пока оставить все как есть.^{116 117}

Если заменить понятие целенаправленного действия более широким понятием действия, ориентированного на достижение взаимопонимания, и положить его в основу трансцендентально-прагматического анализа, то на горизонте, конечно же, еще раз появится скептик с вопросом о том, не предопределит ли это выделение нормативно-содержательного понятия социального действия морально-теоретическую цель всего исследования.¹¹⁷ Если исходить из того, что действия, нацеленные на взаимопонимание, и действия, ориентированные на достижение успеха, разделены строгой дизъюнкцией, то как раз возможность перехода от коммуникативного действия к стратегическому предоставляет скептику новый шанс. Теперь он мог бы упорствовать не только в своем отказе от аргументации, но и в отказе осуществлять коммуникативные действия, и таким образом постараться во второй раз лишить почвы анализ предпосылок, обращенный теперь не на дискурс, а на действие.

Чтобы возразить на это, нужно суметь показать, что взаимосвязи коммуникативного действия образуют некий взаимозаменимый порядок. В этом месте я хочу

ки, основывая требования, предъявляемые к образу жизни, на тех j чертах человеческой жизни, которые делают ее собственно челове- f ческой. Ибо это было бы повторением ошибок, присущих древнегреческой доктрине действия. Скорее следует сказать, что человеческая ^ жизнь уже свидетельствует в пользу требований разума. Без некото- ‘ рого одобрения людьми таких требований их жизнь стала бы неин- j теллигибельна. Но, принимая эти требования, они ведут себя таким 1 образом, который не годится, для того чтобы им удовлетворить. Забота об истине вписана в жизнь человека». Peters R. S. Education and the education of teachers. London, 1977. P. 104 ff. '

⁸⁷ Очень остро ставит этот вопрос Т. А. Маккарти; см.; Oelmuller i| W. (Hrsg.). Transzendentalphilosophische Normenbegrundungen. 1979. I S. 134 ff.

отказаться от концептуальных аргументов и удовлетвориться одним эмпирическим указанием, которое может убедить противную сторону в том, что коммуникативному действию присуще центральное значение. Возможность выбирать между коммуникативным и стратегическим действием абстрактна в силу того, что она дана только в случайной перспективе отдельного актора. В перспективе жизненного мира, которому так или иначе принадлежит актор, эти два способа действия не находятся в свободном доступе. Ведь символические структуры всякого жизненного мира воспроизводят себя в формах культурной традиции, социальной интеграции и социализации, а эти процессы, как я показал в другом месте,¹¹⁸ могут быть осуществлены только через посредство ориентированного на взаимопонимание действия. В выполнении упомянутых функций этому посредничеству нет никакой равносильной замены. Поэтому и для отдельных индивидов, которые могут обрести и утвердить свою тождественность не иначе как через усвоение традиций, через принадлежность к социальным группам и через свое участие в социализующих интеракциях, выбор между коммуникативным и стратегическим образом действий открыт только в абстрактном смысле, то есть от случая к случаю. Они не располагают возможностью надолго выпадать из контекстов ориентированного на взаимопонимание действия. Такое выпадение означало бы уход в монадическую обособленность стратегического действия — или же в шизофрению и самоубийство. Практикуемое в течение длительного времени, оно обладает саморазрушительной силой.

(б) Если бы скептик последовал за продолжающейся уже без его участия дискуссией и осознал бы, что

6 Ю. Хабермас

демонстративный отказ от аргументации и ориентированного на взаимопонимание действия приводит его к некоему экзистенциальному тупику, возможно, он в конце концов был бы готов принять предложенное обоснование морального принципа и согласиться с приведенным основоположением этики дискурса. Конечно, он делает это лишь затем, чтобы исчерпать те возможности аргументации, которые у него еще остались: он ставит под сомнение сам смысл такой формалистской этики. Укорененность аргументативной практики во взаимосвязях коммуникативного действия, погруженного в жизненный мир, и без того напомнили ему гегелевскую критику в адрес Канта; теперь скептик направит ее против когнитивиста.

В формулировке А. Веллмера это возражение гласит, «что это только кажется, что с идеей .дискурса, свободного от отношений господства” мы обрели объективный масштаб, которым могли бы „измерять” практическую рациональность, свойственную тем или иным индивидам или обществам. В действительности было бы самообманом полагать, что мы можем эмансипироваться от будто бы нормативно нагруженной фактичности нашей исторической ситуации вместе с транслируемыми в ней традиционными нормами и критериями рациональности, чтобы, так сказать, „со стороны” постичь и историю в целом, и наше положение в ней. Попытка, осуществленная в этом направлении, могла бы окончиться только теоретическим произволом и практическим террором».¹¹⁹ Мне нет надобности повторять те контраргументы, которые Веллмер развивает в своей блестящей статье; но я хочу, по крайней мере, перечис-шть те аспекты, в которых обвинение в формализме услуживает обсуждения.

I. Основоположение этики дискурса соотносится с некоей процедурой, а именно с дискурсивным подкреплением притязаний на нормативную значимость; н постольку этика дискурса по праву может быть на-'вана формальной. Она не предлагает никаких содержательных ориентиров, но только процедуру: процедуру практического дискурса. Последний, разумеется, предназначен не для продуцирования оправданных норм, а для проверки действенности предложенных и гипотетически взвешенных норм. Содержание практических дискурсов должно быть привнесено в них извне. Намерение осуществить тот или иной практический дискурс обессмыслилось бы, если бы не горизонт жизненного мира, окружающего определенную социальную группу, и если бы не конфликты, связанные с действиями в определенной ситуации, в которой их участники считают своей задачей урегулирование какого-либо спорного общественного дела на основе консенсуса. Конкретная исходная ситуация с нарушением согласия в отношении норм, с которой как со своим антецедентом так или иначе соотносятся практические дискурсы, определяет те предметы и проблемы, которые «предстоит» обговорить. Тем самым, эта процедура формальна не в смысле абстрагирования от содержаний. В своей открытости дискурс отличается как раз тем, что условные содержания «привносятся» в него. Конечно, эти содержания обрабатываются в дискурсе таким образом, что частные оценочные точки зрения отпадают в итоге как не способствующие юстижению консенсуса; не эта ли избирательность и делает обсуждаемую процедуру непригодной для разрешения практических вопросов?

II. Если мы определяем практические вопросы как вопросы «добропорядочной жизни», которые относятся к целому той или иной частной формы жизни или к целому той или иной индивидуальной жизненной истории, то этический формализм действительно бросается в глаза: принцип универсализации действует подобно ножу, одним взмахом отделяющему «благое» от «справедливого», оценочные высказывания от строго нормативных. Хотя культурные ценности и содержат притязание на интерсубъективную значимость, но настолько сплетены с тотальностью той или иной особой жизненной формы, что не могут с самого начала претендовать на нормативную значимость в строгом смысле слова; они являются разве что кандидатами на то, чтобы получить воплощение в нормах, которые должны способствовать осуществлению всеобщего интереса.

Тогда участники дискурса могут лишь в той степени дистанцироваться от норм и нормативных систем, выделяемых из целокупности общественных жизненных взаимосвязей, насколько это необходимо, для того чтобы принять по отношению к ним гипотетическую установку. Объединенные в некое сообщество индивиды не могут избрать гипотетическую установку в отношении той жизненной формы или жизненной истории, в которой сформировалась их собственная самотождествен-ность. Все это требует более точно определить область применения деонтологической этики: она распространяется только на практические вопросы, которые можно обсуждать рационально, то есть в перспективе достижения консенсуса. Она имеет дело не с приоритетом тех или иных ценностей, а с присущей нормам действия значимостью долженствования.

III. В дальнейшем остается, однако, сомнение герменевтического характера: не лежит ли в основе того

пособа, который в этике дискурса применяется для >боснования норм, некая преувеличенная и даже опасная в своих практических последствиях идея. С основоположением этики дискурса дело обстоит так же, как и с прочими принципами: оно не может урегулировать проблемы, связанные с его собственным применением. Применение правил требует практического умения, ко-юрое предшествует истолкованному с точки зрения > гики дискурса практическому разуму, и во всяком случае, не подчиняется, в свою очередь, правилам дискур-а. Но тогда основоположение этики дискурса может обрести действенность только с учетом той способности, которая привязывает его к локальным договоренностям исходной герменевтической ситуации и ограничивает его провинциальностью определенного исторического горизонта.

С этим нельзя спорить, если рассматривать проблемы применения правил с позиции третьего лица. И все же рефлексивная точка зрения герменевтика не обесценивает трансцендирующие все локальные договоренности притязания дискурсивного принципа; ведь участник дискуссии не может избавиться от него до тех пор, пока он, находясь в перформативной установке, всерь-з принимает смысл свойственной нормам значимости олженствования и не объективирует нормы в качестве оциальных фактов, в качестве всего лишь чего-то, что имеет место в мире. Трансцендирующая сила фронтально понимаемого притязания на значимость облада-т также эмпирической действенностью и не может быть превзойдена рефлексивными усмотрениями герменевтика. История оформления основных прав в современных конституционных государствах поставляет уйму примеров тому, что те или иные случаи применения принципов, когда они только-только получили признание, никоим образом не подвержены ситуатив ным колебаниям, а принимают некий направленный ход. Универсальное содержание этих норм в зеркале изменившихся интересов само предоставляет заинтересованным лицам возможность осознать частный и избирательный характер применения правил. То или иное применение может исказить смысл самих норм; к тому же, в аппликативном измерении, предполагающем наличие определенного умения, мы можем действовать в большей или меньшей степени скованно. В этом измерении возможны процессы обучения.¹²⁰

IV. В действительности практические дискурсы подлежат тем ограничениям, о которых следует вспомнить в связи с фундаменталистским самоосознанием. Эти ограничения со всей необходимой ясностью разработаны Веллмером в его еще не опубликованной работе о «Разуме и пределах рационального дискурса».

Во-первых, практические дискурсы, в которых должна получить свое выражение и адекватность интерпретации потребностей, сохраняют внутреннюю взаимосвязь, с одной стороны, с эстетической, а с другой — с терапевтической критикой; а обе эти формы аргументации не разделяют посылку строгих дискурсов, согласно которой всегда следует в принципе стремиться к достижению рационально мотивированного согласия, причем «в принципе» подразумевает здесь идеальное условие: только если бы дискуссию можно было проводить достаточно открыто и продолжать достаточно долго. Если же различные формы аргументации образуют, в конце концов, систему и не могут быть изолированы друг от друга, то в силу сопряженности с менее строгими формами аргументации также и более строгие притязания практического дискурса (равно как и теоретического и экспликативного) оказываются отягощены залогом, проистекающим из обусловленности разума той или иной общественно-исторической ситуацией.

Во-вторых, практические дискурсы не могут быть избавлены от давления общественных конфликтов в гой же мере, что и теоретические и экспликативные. Они в большей степени «нагружены действием», поскольку спорные нормы нарушают равновесие в отношениях интерсубъективного признания. Даже когда спор вокруг норм ведется дискурсивными средствами, он остается укорененным в «борьбе за признание».

В-третьих, практические дискурсы, как и все другие виды аргументации, можно уподобить островкам, которым грозит затопление в море практики, где способ улаживать возникающие по ходу действия конф-1икты, ориентируясь на образец консенсуса, вовсе не является доминирующим. Средства достижения взаимопонимания снова и снова вытесняются инструментами насилия. Поэтому действие, ориентированное по этическим принципам, должно сообразоваться с императивами, преследующими стратегические цели. Проблема этики, основанной на принципе ответственности, который принимает в расчет временное измерение, в своих основоположениях тривиальна, поскольку из самой этики дискурса можно извлечь характерную для этики ответственности точку зрения в отношении ориентированной на будущее оценки побочных результатов коллективного действия. С другой стороны, из этой проблемы вытекают вопросы политической этики, которая имеет дело с апориями, присущими практике, руководствующейся целями эмансипации, и должна поднимать те самые темы, которые некогда были подняты в революционной теории Маркса.

В такого рода ограничениях, которым неизменно подлежат практические дискурсы, заявляет о себе власть истории, препятствующая трансцендирующим притязаниям и интересам разума. Скептик, конечно же, склонен драматизировать наличие этих пределов. Ядро проблемы состоит попросту в том, что моральные суждения, которые на лишенные контекста вопросы дают лишенные мотивировки ответы, требуют некоего выравнивания. Нужно только прояснить для себя ту работу абстракции, которой универсалистские концепции морали обязаны своим превосходством над всеми конвенциональными концепциями, и тогда старая проблема отношения между моралью и нравственностью предстанет достаточно тривиальной.

Для участника дискурса, занятого проверкой гипотез, блекнет актуальность взаимосвязей опыта, проводимого в сфере жизненного мира; нормативный характер существующих институтов представляется ему нарушенным в той же мере, что и объективный характер вещей и событий. В дискурсе мы воспринимаем обжитый мир повседневной коммуникативной практики, так сказать, в искусственной ретроспективе; ибо в свете гипотетически взвешенных притязаний на значимость мир институционально упорядоченных отношений локализируется, подобно тому как теоретизируется мир наличных обстояний вещей — то, что до сих пор признавалось несомненным фактом или нормой, может теперь иметь или не иметь места, оказаться действенным или недейственным. Впрочем, современное искусство в постановке проблем произвело сравнимый сдвиг в царстве субъективности; мир переживаний эстетизирует-'■я, то есть освобождается от рутины повседневного осприятия и условностей повседневного действия. Рекомендуется поэтому смотреть на отношение между моралью и нравственностью как на часть более сложной взаимосвязи.

Кроме прочего, Макс Вебер охарактеризовал западный рационализм ссылкой на то, что в Европе формируются экспертные культуры, перерабатывающие куль-|урное предание в рефлексивной установке и при этом изолирующие одну от другой ее в узком смысле когнитивную, эстетически-выразительную и морально-практическую составляющие. Они специализируются либо в вопросах истины, либо в вопросах вкуса, либо в вопросах справедливости. Ввиду этой внутренней дифференциации так называемых «ценностных сфер» — научного производства, искусства и критики, права и мора-ш — на культурном уровне по отдельности выступают те элементы, которые в жизненном мире образуют узел, с трудом поддающийся развязке. Наряду с этими ценностными сферами впервые появляются рефлексивные точки зрения, откуда жизненный мир представляется «практикой», с которой должна сообщаться теория, «жизнью», с которой в соответствии с требованиями сюрреализма могло бы примириться искусство, или же «нравственностью», вступить в отношение с которой должна мораль.

С точки зрения участника моральной аргументации, обретшего дистанцию по отношению к жизненному миру, где переплетены само собой разумеющиеся моральные, когнитивные или экспрессивные по своему происхождению культурные единицы, этот мир предстает как сфера нравственности. Обязанности настолько сплетены там с конкретными жизненными привычками, что могут получить свою очевидность из основополагающих достоверностей. Вопросы справедливости поднимаются там только в горизонте всегда уже разрешенных вопросов о добропорядочной жизни. Перед не знающим снисхождения морализующим взглядом участника дискурса эта тотальность утрачивает свою значимость, присущую ей от природы, слабеет нормативная сила фактического положения дел, и хорошо знакомые учреждения могут обернуться таким же числом случаев, справедливость которых проблематична. Перед этим взглядом распадается наследуемый по традиции состав норм, распадается на то, что может быть оправдано, исходя из принципов, и то, что обладает еще лишь фактической силой. Исчезает сплав действенности и социальной значимости, характерный для жизненного мира. В то же время практика повседневности разделяется на нормы и ценности, то есть на практическую составляющую, которую можно подчинить требованиям строго морального оправдания, и составляющую, не относящуюся к сфере морали, которая охватывает особые ценностные ориентации, интегрированные в тот или иной индивидуальный или коллективный образ жизни.

Разумеется, культурные ценности также трансцен-дируют фактический ход действий; они сгущаются и образуют исторические или биографические узлы ценностных ориентаций, в свете которых субъекты могут отличить «добропорядочную жизнь» от воспроизводства их «голой жизни». Но идеи «добропорядочной жизни» не относятся к тем представлениям, которые маячат впереди в виде абстрактного долженствования; они таким образом придают тождественность индивидам и их группам, что образуют интегральную составную часть той или иной культуры или личности. Следовательно, формирование моральной точки зрения идет рука об руку с дифференциацией в практической сфере: вопросы морали, которые могут в принципе получить рациональное разрешение в аспекте обобщаемо-сти интересов или справедливости, отделяются теперь от вопросов оценки, которые во всеобщем аспекте предстают как вопросы добропорядочной жизни (или самоосуществления) и которые доступны рациональному рассмотрению только в лишенном проблематичного характера горизонте исторически конкретной жизненной формы или индивидуального образа жизни.

Если представить себе результаты этой абстрагирующей работы морали, то станут ясными, с одной стороны, прирост рациональности, вызванный изоляцией вопросов справедливости, а с другой стороны — вытекающие отсюда проблемы опосредования между моралью и нравственностью. В горизонте жизненного мира практические суждения как свою конкретность, так и мотивирующую действия силу заимствуют во внутренней связи с несомненно действенными идеями добропорядочной жизни, с институциализованной нравственностью вообще. Никакая проблематизация в этом кругу не может проникать настолько глубоко, чтобы были утрачены преимущества реально существующей нравственности. Именно это происходит с теми усилиями абстракции, которых требует моральная точка зрения. Поэтому Кольберг говорит о переходе к постконвещи-ональной ступени морального сознания. На этой ступени моральное суждение избавляется от локальных договоренностей и от исторической окрашенности той или иной частной жизненной формы; больше нельзя уже ссылаться на значимость этого обусловленного жизненным миром контекста. И ответы на вопросы морали сохраняют теперь за собой только свойственную усмотрениям силу рациональной мотивации; вместе с бес-

Ю. ХАБЕРМАС

172

спорными очевидностями того фона, который образует жизненный мир, они утрачивают и движущую силу эмпирически действенных мотивов. Чтобы обрести практическую действенность, любая универсалистская мораль должна возместить эти потери в конкретной нравственности, на которые она идет ради достижения когнитивных преимуществ. Универсалистские версии морали сопряжены с теми формами жизни, которые в свою очередь настолько «рационализированы», что дают возможность для умелого применения всеобщих моральных усмотрений и предоставляют мотивы для претворения усмотрений в моральные действия. Только те формы жизни, которые в этом смысле «идут навстречу» универсалистским версиям морали, соответствуют необходимым условиям, следуя которым результаты абстрагирующей работы по деконтекстуализации и демотивации можно было бы вновь сделать обратимыми.

4. МОРАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ И КОММУНИКАТИВНОЕ ДЕЙСТВИЕ¹

Дискурсивная теория этики, программу обоснования которой я только что представил,¹ не является самодостаточной; она отстаивает универсалистские, то есть очень сильные тезисы, но претендует в отношении этих тезисов на относительно слабый статус. Обоснование проводится, по существу, в два шага. Сперва в качестве аргументативного правила для практических дискурсов вводится принцип универсализации U; затем это правило обосновывается исходя из содержания прагматических предпосылок аргументации вообще, в связи с экспликацией смысла притязаний на нормативную значимость. Принцип универсализации, по образцу reflective equilibrium^{121 122} Ролза, можно понимать как реконструкцию повседневных интуиций, лежащих в основе беспристрастной оценки моральных конфликтов, к которым приводят некоторые действия. Второй шаг, с помощью которого должна быть показана всеобщая, превосходящая точку зрения одной определенной культуры значимость U, опирается на выявление всеобщих и необходимых предпосылок аргументации. Но этим ар-

Ю ХАБЕРМАС

174

гументам больше нельзя навязывать априорный смысл трансцендентальной дедукции в духе кантовой критики разума; они служат обоснованием лишь того обстоятельства, что «нашей» разновидности аргументации нет никакой видимой альтернативы. В этом отношении и этика дискурса, как и другие реконструктивные науки,¹²³ опирается исключительно на гипотетические реконструкции, для которых мы должны искать убедительные подтверждения, и прежде всего, естественно, на том уровне, на котором она конкурирует с другими теориями морали. Кроме того, такая теория открыта и даже предназначена для косвенного подтверждения другими согласующимися с ней теориями.

В качестве такого подтверждения можно интерпретировать разработанную Л. Кольбергом и его коллегами теорию развития морального сознания.^{124 125} Согласно этой теории развитие моральной способности суждения от детских лет, через юность и вплоть до зрелого возраста осуществляется по инвариантному образцу; центральную нормативную точку линии развития, подвергаемой эмпирическому анализу, образует мораль, руководствующаяся принципами: здесь можно распознать существенные черты этики дискурса. В этом случае согласованность между нормативной и психологической теорией, с точки зрения этики, состоит в следующем. Против универсалистских вариантов этики повсеместно приводится то обстоятельство, что для других культур характерны другие представления о морали. В ответ на релятивистские сомнения этого рода кольберго-ва теория морального развития предлагает возможность

(а) свести эмпирическое многообразие обнаруживаемых нами моральных воззрений к варьируемости содержаний в пределах универсальных форм морального суждения и (б) объяснить остающиеся еще и после этого структурные различия как различия между ступенями развития моральной способности суждения.

Создается, правда, впечатление, что согласованность результатов обесценивается наличием внутренней соотнесенности между обеими теориями. Ибо кольбергова теория морального развития уже пользуется результатами философской этики для описания когнитивных структур, руководствующихся принципами, которые лежат в основе моральных суждений. Используя какую-либо нормативную теорию, например теорию Ролза, в качестве существенной составной части эмпирической теории, психолог, конечно же, одновременно подвергает ее косвенной проверке. Ведь эмпирическое подтверждение тех допущений, которые принимаются в психологии развития, переносится на все составные части теории, из которой выведены получившие подтверждение гипотезы. Тогда из всех теорий морали мы отдадим предпочтение той, которая лучше справится с этим испытанием. Сомнения относительно замкнутого кругового характера этой проверки не кажутся мне основательными.

Конечно, эмпирическое подтверждение некоей теории Т_с, которая предполагает значимость основных допущений некоей нормативной теории Т„, нельзя расценивать как независимое подтверждение для Т_п. Но постулаты независимости во многих отношениях проявили себя как слишком сильные. Так, данные, привлекаемые для проверки теории Т_е, невозможно описать вне зависимости от языка этой теории. Конкурирующие теории

Т,|. Т_с1 также невозможно оценить независимо от тех парадигм, откуда происходят их основные понятия. На мсгатеоретическом (или межтеоретическом) уровне господствует один лишь принцип когерентности: все происходит как при составлении головоломки — мы должны увидеть, какие элементы подходят друг к другу. Хотя стремящиеся к овладению всеобщими компетенциями реконструктивные науки и разрывают тот герменевтический круг, в плену которого остаются науки о духе, в том числе и понимающие науки об обществе, однако и для генетического структурализма, который, подобно теориям морального развития, развиваемым последователями Пиаже, преследует честолюбивые планы постановки универсальных по своему смыслу вопросов,¹²⁵ герменевтический круг замыкается на метатеоретическом уровне. Здесь поиск «независимых очевидностей» оказывается бессмысленным; речь идет еще лишь о том, можно ли на основе описаний, предпринимаемых в свете нескольких теоретических прожекторов, составить более или менее надежную карту местности.

Это регулируемое с когерентных точек зрения разделение труда между философской этикой и психологией развития, нацеленное на рациональное реконструирование дотеоретического знания, которым обладают субъекты, способные выносить компетентные суждения, требует как от науки, так и от философии, чтобы они по-иному поняли самих себя.⁵ Оно не только несоединимо с притязанием на исключительность, выдвинутым некогда программой построения единой науки в качестве стандартной формы для номологических опытных наук, но столь же несовместимо и с фундаментализмом транс-

⁴ Kesselring Th. Entwicklung und Widerspruch. F. a. M., 1981.

⁵ См. наст, том, с. 60 и далее.

цендентальной философии, стремящейся во всем давать окончательные обоснования. Как только трансцендентальные аргументы изымаются из той языковой игры, которая ведется в рефлексивной философии, и переформулируются в духе Стросона, доказательная цель трансцендентальных дедукций теряет свой смысл; теряет свое право на существование и та иерархия, которая имела место между априорным познанием оснований и апостериорным познанием явлений. Рефлексивное обращение к тому, что Кант удержал в виде результатов конститутивной работы субъекта, или, как мы говорим сегодня, реконструкция всеобщих и необходимых предпосылок, при которых владеющие языком и дееспособные субъекты достигают взаимопонимания относительно чего-либо происходящего в мире, — это познавательное усилие философа не менее подвержено ошибкам, чем все остальное, что попадает в изнурительный и очистительный процесс научной дискуссии и — до поры до времени — может в нем устоять.¹²⁶

Если философия станет понимать самое себя не фунда-менталистски, то она, разумеется, не только избавится от тех задач', справиться с которыми ей оказалось не под силу; этим у философии не только что-то отнимется, но также и прибавится шанс на известную раскованность действий и на вновь обретенное во взаимодействии с реконструктивными науками доверие к себе. При этом стабилизируется отношение взаимной зависимости.¹²⁷ Следовательно, чтобы вернуться к нашему предмету, не только моральная философия должна получать косвенные подтверждения со стороны психологии развития морального сознания, но и последняя, в свою очередь, вынуждена обращаться к данным философии.¹²⁸ Это я и хотел бы показать на иллюстративном примере теории Кольберга.

I. Основные философские допущения теории Кольберга

Лоренс Кольберг, работающий в традиции американского прагматизма, ясно сознает философские основания своей теории.¹²⁹ С момента выхода в свет «Теории справедливости» Ролза Кольберг использует прежде всего эту этику, примыкающую к Канту и учению о натуральном праве, использует для того, чтобы придать остроту своим философским воззрениям на «природу морального суждения», вдохновленным поначалу Мидом: «Эти исследования описывают черты „моральной точки зрения”, которая предполагает, что подлинно моральные суждения заключают в себе такие свойства, как беспристрастность, способность к обобщению, обратимость и прескриптивность».^{130 131} Существует прежде всего три позиции, с точки зрения которых Кольберг вводит заимствованные в философии посылки: когнитивизм (а), универсализм (б) и формализм (в).

В дальнейшем мне хотелось бы (1) прояснить, почему ггика дискурса лучше всего подходит, для того чтобы с позиций (а), (б) и (в) дать объяснение «моральной точке фения». Затем я намерен (2) показать, насколько для этики дискурса необходимо то самое понятие «конструктивного обучения», которым оперируют Пиаже и Кольберг; тем самым она становится пригодной для описания когнитивных структур, выявляемых в процессах обучения. Наконец, (3) этика дискурса может дополнять теорию Кольберга еще и постольку, поскольку она, в свою очередь, отсылает к теории коммуникативного действия. Этой внутренней взаимосвязью мы и воспользуемся в нижеследующих разделах, для того чтобы обрести убедительные позиции для вертикальной реконструкции ступеней, которые проходит развитие морального суждения.

(1) Три аспекта, в которых Кольберг пытается прояснить понятие морального, учитываются во всех когнитивистских этиках, развиваемых в русле кантовской традиции. Позиция, представленная К.-О. Апелем и мною, обладает, однако, тем преимуществом, что основные допущения когнитивизма, универсализма и формализма можно вывести из морального принципа, обоснованного средствами этики дискурса. Для этого принципа я предложил следующую формулировку:

— Каждая действенная норма должна удовлетворять тому условию, что прямые и побочные действия, которые общее следование ей предположительно возымеет для удовлетворения интересов каждого отдельного индивида, могут быть без какого бы то ни было принуждения приняты всеми, до кого она имеет касательство (U).

(а) Когнитивизм. Так как принцип универсализации в качестве правила аргументации способствует установлению консенсуса относительно допускающих обобщение максим, его обоснование показывает в то же время, что морально практические вопросы могут быть разрешены с помощью обращения к неким основаниям. Моральные суждения обладают когнитивным содержанием; в них выражаются не только случайные чувственные установки, предпочтения или решения того или иного субъекта речи или действия.¹¹ Этика дискурса опровергает этический скептицизм, объясняя, как могут быть обоснованы моральные суждения. Ведь любая теория развития моральной способности суждения должна предполагать как уже данную эту возможность различать правильные и ложные моральные суждения.

(б) Универсализм. Из U непосредственно вытекает, что каждый, кто вообще принимает участие в аргументированных дискуссиях, в принципе может прийти к одинаковым суждениям относительно приемлемости тех или иных норм действий. Обоснованием принципа U этика дискурса оспаривает основное допущение этического релятивизма, гласящее, что значимость моральных суждений измеряется только рациональными или ценностными стандартами той культуры или жизненной формы, которой в том или ином случае принадлежит выносящий эти суждения субъект. Если бы моральные суждения не смели выдвигать притязания на всеобщую значимость, теория морального развития, с ее намерением указать всеобщие пути этого развития, с самого начала была бы обречена на неудачу.

(в) Формализм. Принцип U действует по типу некоего правила, которое элиминирует все конкретные ценностные ориентации, вплетенные в целое некоей частной жизненной формы или индивидуальной жизненной

¹¹ Об этой эмотивистской позиции см.: Harmann С. Das Wesen der Moral. F. a. M., 1981. S. 38 ff.

истории как не поддающиеся обобщению содержания, и тем самым из всех оценочных вопросов «добропорядочной жизни» сохраняет в качестве допускающих аргументированное решение только строго нормативные вопросы справедливости. Приводя обоснование U, этика дискурса обращается против основных допущений так называемых материальных этик, ориентированных на вопросы счастья и онтологически выделяющих среди прочих тот или иной определенный тип нравственной жизни. Разрабатывая сферу свойственной нормам действий значимости долженствования, этика дискурса отграничивает область того, что имеет моральную действенность, от области ценностных содержаний культуры. Только благодаря фильтру этой, строго деонтологиче-ской точки зрения нормативной правильности или справедливости из массы практических вопросов могут быть выделены те, что доступны для рационального разрешения. По ним и скроены моральные дилеммы Кольберга.

Конечно, содержание этики дискурса этим еще не исчерпывается. В то время как принцип универсализации указывает некое правило аргументации, основное морально-теоретическое представление, вместе с понятием «принятия идеальных ролей» заимствованное Коль-бергом в теории коммуникации Джорджа Герберта Мида,¹³² выражается в принципе этики дискурса, согласно которому:

— каждая действенная норма нашла бы одобрение со стороны всех затрагиваемых ею лиц, если бы только

I

они могли принять участие в каком-либо практическом дискурсе (D).

Этика дискурса предлагает не какие-либо содержательные ориентиры, но опирающуюся на определенные предпосылки процедуру, которая должна гарантировать беспристрастность в формировании суждений. Как процедура, практический дискурс предназначен не для продуцирования оправданных норм, а для проверки того, насколько действенны гипотетически взвешенные нормы. Только этим процедурным характером этика дискурса отличается от других когнитивистских, универсалистских и формалистских этик, в том числе и от ролзовой теории справедливости. Принцип D позволяет осознать, что U выражает лишь нормативное содержание некоей процедуры дискурсивного волеобразования и потому его следует тщательно отличать от содержаний аргументации. Все содержания, сколь бы фундаментальные нормы действий ими ни затрагивались, нужно поставить в зависимость от реальных (или предпринимаемых в качестве замены, проводимых в целях защиты) дискурсов. Основоположение этики дискурса запрещает особо выделять, ссылаясь на философский авторитет, какие-либо определенные нормативные содержания (например, определенные принципы справедливого распределения) и раз и навсегда закреплять их средствами теории морали. Коль скоро какая-нибудь нормативная теория, наподобие теории справедливости Ролза, проникает в содержательные области, она расценивается всего лишь как некий, быть может, весьма компетентный вклад в проводимую практическую дискуссию, но не имеет отношения к философскому обоснованию «моральной точки зрения», характеризующей практические дискурсы вообще.

Процедурное определение моральной сферы уже содержит только что рассмотренные основные допущения когнитивизма, универсализма и формализма и позволяет с достаточной остротой отделить когнитивные структуры от содержаний моральных суждений. В дискурсивных процедурах можно, в частности, обнаружить те операции, которых Кольберг требует в отношении моральных суждений на постконвенциональном уровне: полную обратимость точек зрения, с которых участники дискурса излагают свои аргументы; универсальность в смысле включенности всех заинтересованных лиц; наконец, взаимность в равном признании притязаний каждого участника со стороны всех остальных.

(2) С помощью принципов U и D этика дискурса выделяет признаки действенных моральных суждений, которые могут служить нормативным исходным пунктом для описания пути развития моральной способности суждения. Кольберг различает прежде всего шесть ступеней морального суждения, которые в измерениях обратимости, универсальности и взаимности могут быть поняты как постепенное приближение к структурам беспристрастной или справедливой оценки релевантных в моральном отношении конфликтов, возникающих при тех или иных действиях:

Таблица 1

Ступени морали (по Кольбергу)¹³ Уровень А. Преконвенциональный уровень

Ступень 1. Ступень наказаний и повиновения.

Содержание: правильным признается буквальное повиновение правилам и авторитету, избежание наказания и непричинение физического вреда.

1. Правильно избегать нарушения правил, повиноваться ради повиновения и избегать нанесения физического ущерба людям и их собственности.

2. Основаниями, для того чтобы поступать правильно, служат стремление избежать наказания и верховная власть авторитета.

Ступень 2. Ступень следования индивидуальным инструментальным целям и целям обмена.

1. Правильно следовать правилам, когда этого требуют чьи-либо непосредственные интересы. Правильно идти навстречу своим собственным интересам и потребностям и позволять другим делать то же самое. Правильно также то, что совершается честно, то есть равный обмен, справедливая сделка или соглашение.

2. Основанием, для того чтобы поступать правильно, служит соблюдение своих собственных потребностей или интересов в мире, где каждому приходится признать, что остальные тоже имеют свои интересы.

Уровень В. Конвенциональный уровень

Ступень 3. Ступень взаимных межличностных ожиданий, связей и согласия.

Содержание: правильным признается исполнение роли хорошего (обходительного) человека, забота о других и об их чувствах, преданность и доверие к партнерам, а также наличие мотивов для следования правилам и ожиданиям.

1. Правильно жить, сообразуясь с тем, чего ожидают от тебя твои близкие, или с тем, чего один человек вообще ожидает от другого в его роли сына, сестры, друга и т. п. «Быть хорошим человеком» весьма важно и подразумевает наличие веских мотивировок к тому, чтобы проявлять заботу об окружающих. Здесь подразумевается также поддержание межличностных связей, доверия, преданности, уважения и благодарности по отношению к другим людям.

2. Основаниями, для того чтобы поступать правильно, служат потребность выглядеть хорошим как в своих собственных глазах, так и в глазах окружающих, забота о других, а также то обстоятельство, что, поставив себя на место другого человека, ты желал бы хорошего обхождения с собой (Золотое правило).

Ступень 4. Ступень социальной системы и ее сознательного поддержания.

Содержание: правильным признается исполнение своих общественных обязанностей, охранение общественного порядка и поддержание благосостояния общества в целом или отдельной группы.

1. Правильно будет исполнять свои действительные обязанности, которые ты уже взял на себя. Законы должны охраняться, за исключением тех крайних случаев, когда оии приходят в противоречие с другими четко установленными общественными обязанностями и правами. Правильно также способствовать процветанию общества в целом, какой-либо группы или учреждения.

2. Основаниями, для того чтобы поступать правильно, служат поддержание данного установления в целом, уважение к самому себе или сознание того, что определенные обязательства выполнены, а также постановка вопроса: «Что если бы каждый поступал таким же образом?».

Уровень С. Постконвенциональный или принципиальный уровень

Моральные решения генерируются правами, ценностями или принципами, с которыми согласны (или могли бы согласиться) все индивиды, составляющие или учреждающие то или иное общество в целях осуществления честных и взаимовыгодных практических действий.

Ступень 5. Ступень первоочередных прав и общественного договора или пользы для общества.

Содержание: правильным признается охранение базисных прав, ценностей и законных договоренностей, принятых в обществе, даже если оии противоречат конкретным правилам и законам какой-либо группы.

1. Правильным будет осознать, что среди людей имеют хождение различные ценности и мнения, что большинство ценностей и правил имеют относительный характер. Эти «относительные» правила следовало бы, однако, охранять в интересах беспристрастности и постольку, поскольку они воплощают в себе общественный договор. Но некоторые безотносительные ценности и права,, такие как жизнь и свобода, должны охраняться в любом обществе и вне зависимости от мнения большинства.

2. Основанием, для того чтобы поступать правильно, служит, в общем и целом, чувство обязанности повиноваться закону, поскольку общественный договор заключен, для того чтобы поступать по закону и сохранять верность ему ради блага всех людей и чтобы обеспечить свои собственные права и права других. Семейные, дружеские, доверительные и деловые обязательства тоже представляют собой некие заключенные по свободному решению соглашения или договоренности и подразумевают уважение к правам других людей. Каждый заинтересован в том, чтобы законы и обязанности основывались на рациональном исчислении общей пользы: «наибольшее благо для наибольшего числа людей».

Ступень 6. Ступень универсальных этических принципов.

Содержание: эта ступень руководствуется универсальными этическими принципами, которым должен следовать весь человеческий род.

1. В определении того, что признать правильным, шестая ступень руководствуется универсальными этическими принципами. Обычно частные законы и общественные соглашения имеют силу именно потому, что они покоятся на таких принципах. Если законы попирают эти принципы, люди поступают в соответствии с принципами. Принципы эти суть универсальные принципы справедливости: равенство человеческих прав и уважение достоинства отдельного человеческого существа как индивида. Они представляют собой не просто общепризнанные ценности, но и всеобщие принципы, используемые при принятии частных решений.

2. Основанием, для того чтобы поступать правильно, служит то обстоятельство, что, будучи разумным существом, ты усмотрел действенность этих принципов и обязался их соблюдать.

Переход от одной ступени к другой Кольберг понимает как обучение. Моральное развитие означает, что взрослеющий индивид таким образом перестраивает и дифференцирует так или иначе уже имеющиеся в его распоряжении когнитивные структуры, что он лучше, чем прежде, может решать проблемы, относящиеся к тому же роду, а именно к основанному на достижении консенсуса улаживанию релевантных в моральном отношении конфликтов, к которым приводят те или иные действия. При этом подросток понимает свое собственное моральное развитие как процесс обучения. Ибо на каждой более высокой ступени он должен иметь возможность объяснить, в какой мере моральные суждения, которые рассматривались им в качестве правильных на предыдущей ступени, были ошибочными. Соглашаясь с Пиаже, Кольберг истолковывает этот процесс обучения как конструктивную работу обучающегося. Когнитивные структуры, лежащие в основе моральной способности суждения, должны объясняться не как обусловленные в первую очередь влияниями внешнего мира или врожденными программами и особенностями процесса созревания, а как результат творческой реорганизации наличного когнитивного инвентаря, не способного справиться с проблемами, упрямо возникающими снова и снова.

Этика дискурса постольку согласуется с этой конструктивы стекой концепцией обучения, поскольку она понимает дискурсивное волеобразование (как и аргументацию вообще) как рефлексивную форму коммуникативного действия и требует для перехода от действия к дискурсу определенной перемены установки, к каковой, по-видимому, изначально не способен подрастающий ребенок, скованный рамками повседневной коммуникативной практики.

Притязания на значимость, на которые безусловно ориентируются участники повседневной коммуникативной практики, становятся, собственно, темой и про-блематизируются в процессе аргументации. При этом участники дискуссии принимают гипотетическую установку в отношении спорных притязаний на значимость. Таким образом, в практическом дискурсе они оставляют пока в стороне действенность той или иной оспариваемой нормы — ведь именно в соревновании между пропонентом и оппонентом и должно впервые выясниться, заслуживает ли она того, чтобы быть признанной, или нет. Смена установки при переходе от коммуникативного действия к дискурсу в случае обсуждения вопросов справедливости осуществляется так же, как и при обсуждении вопросов истинности. То, что при наивном подходе к вещам и событиям до сих пор считалось «фактом», теперь должно рассматриваться как то, что может как существовать, так и не существовать. И подобно тому, как факты превращаются в «обстояния вещей», которые могут иметь, а могут и не иметь места, устоявшиеся социальные нормы превращаются в варианты урегулирования, которые могут быть либо приняты как действенные, либо отринуты как лишенные действенности.

Если же теперь, в ходе мысленного эксперимента, представить себе фазу взросления, стянутой к некоему уникальному, критическому моменту времени, в который юноша словно впервые, и в то же время с непреклонной и всепроницающей решимостью, принимает гипотетическую установку по отношению к нормативным контекстам своего жизненного мира, то будет выявлена природа проблемы, с которой надлежит справиться каждому, кто совершает переход от конвенционального уровня морального суждения к постконвенциональному. Устоявшийся в силу наивной привычки, стяжавший безоговорочное признание социальный мир межличностных отношений, регулируемых посредством закона, враз лишается своих корней и своей значимости, присущей ему от природы.

Если в этом случае юноша не может и не хочет возвращаться к традиции и к бесспорной самотождествен-ности того мира, откуда он ведет свое происхождение, он должен (под угрозой полной дезориентации) на уровне основных понятий восстановить порядки и нормативы, распавшиеся под его разоблачительным взглядом, как только он принял гипотетическую установку. Они должны быть, таким образом, воссозданы на развалинах традиций, утративших свою ценность после того, как был распознан их всего лишь конвенциональный и нуждающийся в оправдании характер, чтобы вновь возведенное строение устояло перед более трезвым критическим взглядом человека, который уже не может и в дальнейшем не проводить различия между социально значимыми и действенными, между получившими фактическое признание и еще только достойными признания нормами. Прежде всего сюда относятся принципы, по которым может быть спланировано новое строение и созданы действенные нормы; напоследок же всегда остается некая процедура рационально мотивируемого выбора между принципами, которые в свою очередь признаются нуждающимися в оправдании. Соразмеряемая с повседневными моральными действиями смена установки, которой этика дискурса требует для особо выделяемой ею процедуры, а именно для перехода к аргументированной дискуссии, сохраняет в себе нечто неестественное — она подразумевает разрыв с наивностью напрямую выдвигаемых притязаний на значимость, с интерсубъективным признанием которых всегда связана повседневная коммуникативная практика. Эта неестественность является отголоском той катастрофы в развитии, которая некогда и в историческом плане обозначила обесценение мира традиции и спровоцировала приложение напряженных усилий для его реконструкции на более высоком уровне. Таким образом, в ставший уже привычным для взрослого человека переход от руководствующегося нормами действия к испытующему нормы дискурсу уже встроено то, чего Кольберг в качестве конструктивного процесса обучения требует для всех ступеней развития.

(3) Однако теория Кольберга требует не только намеченного в пункте (1) прояснения центрального нор-

I

I

мативного пункта морального развития и экспликации рассмотренного в пункте (2) понятия обучения, но также и анализа иерархической модели. Эту заимствованную опять-таки у Пиаже модель поступенного развития некоторой компетенции, в данном случае, стало быть, моральной способности суждения, Кольберг описывает с помощью трех сильных гипотез:

I. Ступени морального суждения образуют инвариантную, необратимую и последовательную очередность дискретных структур. Этим допущением исключается, что:

различные испытуемые достигают одной и той же цели различными путями развития;

один и тот же испытуемый совершает регресс от более высокой к более низкой ступени; и

в ходе своего развития он скачком минует какую-либо из ступеней.

II. Ступени морального суждения образуют иерархию в том смысле, что когнитивные структуры более высокой ступени «снимают» таковые структуры той или иной более низкой ступени, то есть в одно и то же время и замещают, и сохраняют их в реорганизованной и дифференцированной форме.

III. Каждую ступень морального суждения можно охарактеризовать как некое структурированное целое. Этим допущением исключается, что испытуемому в данный моцент времени приходится выносить суждение относительно различных Моральных содержаний на различных уровнях. Неисключенными -Остаются так называемые феномены смещения, в которых проявляется последовательное закрепление вновь приобретенных структур.

Ядро этой модели образует, как видно, вторая гипотеза. Две другие гипотезы можно ослаблять или модифицировать, но с представлением о некоем пути развития, который можно описать как иерархически упорядоченную последовательность структур, модель поступенного развития связана от начала и до конца. Вместо понятия иерархической упорядоченности Кольберг и

Пиаже применяют также понятие «логики развития». Это выражение выдает прежде всего некое замешательство перед лицом того факта, что предполагаемые когнитивные структуры, относящиеся к следующим друг за другом ступеням, хотя и состоят в неких интуитивно постижимых внутренних отношениях друг к другу, ускользают тем не менее от анализа, развертываемого исключительно в логико-семантических понятиях. Кольберг оправдывает логику развития своих шести ступеней морального суждения, подчиняя их Соответствующим социоморальным перспективам.

Таблица 2

Социальные перспективы (по Кольбергу)¹³³

Ступень 1. Данная ступень характеризуется эгоцентрической точкой зрения. На этой ступени индивид не учитывает интересов других людей и не осознает их отличными от интересов актора, а также не соотносит между собой две различные точки зрения. Действия оцениваются скорее в терминах физической последовательности, а не в терминах психологической заинтересованности других лиц. Авторитетная точка зрения смешивается со своей собственной.

Ступень 2. Эта ступень придерживается точки зрения конкретного индивида. На этой ступени индивид отделяет собственные интересы и точки зрения от интересов и точек зрения авторитетов и других людей. Он сознает, что каждый должен преследовать свои индивидуальные интересы, а последние противоречат друг другу так, что право становится относительным (в конкретном индивидуалистическом смысле). Индивид интегрирует противоречащие друг другу индивидуальные интересы или соотносит их друг с другом посредством инструментального обмена услугами ввиду инструментальной потребности в других людях и в их доброй воле, или посредством честного придания каждому лицу одинаковой значительности.

Ступень 3. Эта ступень принимает точку зрения индивида в его отношении к другим индивидам. На этой ступени индивид сознает разделяемые им с другими чувства, а также соглашения и ожидания, которые получают первенство перед индивидуальными интересами. С помощью «конкретизированного Золотого правила» он соотносит между собой различные точки зрения, переносясь в положение другого лица. Однако он не принимает в расчет обобщенную «системную» точку зрения.

Ступень 4. Эта ступень отличает общественную точку зрения от межличностных соглашений или мотивов. На этой ступени индивид принимает системную точку зрения, определяющую роли и правила игры. Он принимает во внимание отношения между индивидами с точки зрения того места, какое оии занимают в системе.

Ступень 5. Эта ступень характеризуется принятием точки зрения общественных приоритетов, свойственной индивиду, сознающему ценности и права, приоритетные для общественных соглашений и договоров. Индивид интегрирует различные перспективы с помощью формальных механизмов согласия, договора, объективной беспристрастности — и соответствующих процессов. Он принимает во внимание моральную точку зрения и точку зрения закона, осознает противоречие между ними и затрудняется их интегрировать.

Ступень 6. Для этой ступени характерна перспектива моральной точки зрения, из которой выводятся или на которой основываются общественные установления. Эта точка зрения свойственна любому разумному индивиду, сознающему природу морали или о^ иную моральную предпосылку, требующую уважения к другому как к цели, а не к средству.

Кольберг описывает социоморальные перспективы таким образом, что их соотнесенность со ступенями морального суждения ясна интуитивно. Впрочем, это правдоподобие покупается тем, что в его описании социально-когнитивные условия моральных суждений уже смешиваются со структурами самих этих суждений. К тому же социально-когнитивные условия проанализированы не настолько остро, чтобы можно было сразу же увидеть, почему приводимая очередность иерархич-на в смысле логики развития. Быть может, эти сомнения удастся унять, если кольберговы социоморальные перспективы заменить ступенями смены перспектив, которые к тому времени исследовал Р. Селман.¹³ Мы увидим, что такой шаг действительно небесполезен, но его недостаточно для оправдания приведенных моральных ступеней.

Сначала нужно еще показать, что описания, предлагаемые Кольбергом в табл. 1, сообразуются с условиями, на которых строится иерархическая модель логики развития. Эта задача разрешается на пути анализа понятий. У меня создалось впечатление, что эмпирические изыскания только тогда могут повести нас дальше, когда им в виде реконструктивной гипотезы уже предложено интересное и достаточно точное решение. В дальнейшем мне хотелось бы проверить, может ли подход, основанный на этике дискурса, чем-либо помочь в разрешении этой проблемы.

Этика дискурса использует трансцендентальные аргументы, коими демонстрируется неустранимый характер определенных условий. С их помощью оппоненту можно показать, что в перформативном плане он пользуется такими средствами, которые должны быть устранены, и тем самым впадает в перформативное противоречие.^{134 135 136} При обосновании принципа U дело идет, в частности, об идентификации прагматических предпосылок, без которых не может начаться аргументатив-ная игра. Каждый, кто принимает участие в практике аргументации, должен пойти на эти нормативно-содержательные условия, альтернативы для которых не су-

7 Ю. Хабермас

ществует. Уже в силу того, что сами они отдаются процессу аргументации, участники дискуссии вынуждены признать этот факт. Трансцендентально-прагматическое доказательство служит, таким образом, тому, чтобы довести до нашего сознания тот круг условий, в котором мы, не имея возможности ускользнуть в какую-либо альтернативу, всегда обнаруживаем себя в нашей аргументативной практике; отсутствие же альтернатив означает, что эти условия неизбежны для нас фактически.

Хотя этот факт разума и не удается обосновать дедуктивно, его можно тем не менее прояснить следующим шагом, понимая аргументирующую речь как особую и притом весьма примечательную разновидность действия, ориентированного на достижение взаимопонимания. Только в том случае, если мы возвращаемся в сферу теории действия и рассматриваем дискурс как продолжение коммуникативного действия иными средствами, мы понимаем собственную суть этики дискурса: в коммуникативных предпосылках аргументации мы можем найти содержание принципа U, потому что аргументированные дискуссии представляют собой от-рефлектированную форму коммуникативного действия и что в структурах ориентированного на взаимопонимание действия всегда уже предположены те отношения взаимности и признания, вокруг которых вращаются все моральные идеи — как в повседневной жизни, так и в философских этических учениях. Правда, эта суть, как видно уже из кантовского обращения к «факту разума», имеет некую натуралистическую коннотацию; но она никоим образом не возникает в силу ложного натуралистического вывода. Ибо и Кант, и представители этики дискурса опираются на такие аргументы, с помощью которых они, находясь в рефлексивной уста-повке, а не в эмпирической установке объективирующего наблюдателя, обращают внимание на неустрани-мость тех всеобщих предпосылок, которым всегда уже подчинена наша повседневная коммуникативная практика и которые мы не можем «выбирать», как выбираем марку автомобиля или ценностные постулаты.

Трансцендентальный способ обоснования отвечает встроенности практического дискурса во взаимосвязи коммуникативного действия; в этом отношении этика дискурса отсылает к теории коммуникативного действия (и сама обусловлена ей). Именно от нее мы можем ожидать помощи в вертикальном реконструировании ступеней морального сознания, ибо она касается структур опосредуемой языком и руководствующейся нормами интеракции, в которых связано вместе то, что аналитически разделено в психологии в аспекте смены перспектив, морального суждения и действия.

Кольберг возлагает бремя обоснования логики развития на социоморальные перспективы. В этих социальных перспективах должны выражаться способности социального познания; но приведенные в табл. 2 ступени не совпадают со ступенями смены перспектив, предложенными Селманом. Нужно будет отделить друг от друга два измерения, которые сливаются в описании Кольберга: саму перспективную структуру и те представления о справедливости, которые «заимствуются» в том или ином социально-когнитивном инвентаре. Эти нормативные точки зрения не приходится «протаскивать», поскольку основным понятиям «социального мира» и «руководствующейся нормами интеракции» внутренне уже присуще моральное измерение.

При построении своей концепции Кольберг, по-видимому, тоже исходит из понятий конвенциональной ролевой структуры. С ней ребенок знакомится сначала в частном виде на третьей ступени, чтобы затем получить обобщенное представление на четвертой. Ту ось, вокруг которой словно вращаются социальные перспективы, образует «социальный мир» как совокупность межличностных взаимодействий, институционально упорядоченных и потому обладающих легитимной значимостью в социальной группе. На первых двух ступенях подросток еще не располагает этими концептами, тогда как на двух последних он достигает той позиции, благодаря которой отвлекается от конкретного общества и может проверить действенность существующих норм. Благодаря этому переходу те основные понятия, в которых для подростка конституировался социальный мир, превращаются непосредственно в основные моральные понятия. Эти взаимосвязи между социальным познанием и моралью я и хотел бы проследить с помощью теории коммуникативного действия. Попытка прояснить в ее рамках предложенные Коль-бергом социальные перспективы обещает ряд некоторых преимуществ.

Концепция действия, ориентированного на достижение взаимопонимания, содержит в себе нуждающиеся в разъяснении понятия «социального мира» и «руководствующейся нормами интеракции». Социомораль-ная перспектива, которую подросток формирует на третьей и четвертой ступенях и которой он научается пользоваться рефлективно на пятой и шестой, может быть встроена в систему мировых перспектив, которые в соединении с системой перспектив говорящего лежат в основе коммуникативного действия. Кроме того, взаимосвязь между концепциями мира и притязаниями на значимость открывает возможность соединить рефлексивную установку в отношении «социального мира» (у Кольберга это «перспектива общественных приорите-10В») с гипотетической установкой участника процесса аргументации, тематизирующего соответствующие притязания на значимость; тем самым можно будет объяснить, почему «моральная точка зрения», понимаемая в аспекте этики дискурса, вытекает из рефлексивного осознания конвенциональной ролевой структуры.

Этот подход с позиции теории действия позволяет понимать развертывание социоморальных перспектив во взаимосвязи с достижением децентрированного миропонимания. Кроме того, он привлекает наше внимание к структурам самих интеракций, в горизонте которых подросток конструктивным образом усваивает основные социально-когнитивные понятия. Понятие коммуникативного действия можно рассматривать в качестве исходного пункта для реконструирования ступеней интеракции. Эти ступени интеракции можно описать с помощью перспективных структур, которые так или иначе воплощены в различных типах действия. Поскольку эти воплощенные и интегрированные в интеракциях перспективы непринужденно подчиняются порядку, устанавливаемому логикой развития, ступени морального суждения можно, наконец, обосновать, двигаясь от моральных ступеней Кольберга через социальные перспективы к ступеням интеракции. Этой цели служат следующие шаги.

Прежде всего я напомню некоторые результаты, к которым пришла теория коммуникативного действия, чтобы показать, каким образом понятие социального мира образует составную часть децентрированного миропонимания, лежащего в основе ориентированного на взаимопонимание действия (И). В этом случае исследования смены перспектив, проведенные Флавелем и Селманом, должны послужить исходным пунктом для анализа двух ступеней интеракции; при этом я хочу проследить преобразование преконвенциональных типов действия по двум направлениям — как стратегического действия, так и действия, регулируемого нормами (III). Далее мне хотелось бы на основе анализа понятий прояснить, как введение в коммуникативное действие гипотетической установки способствует образованию взыскательной коммуникативной формы дискурса; как из рефлективного осмысления «социального мира» вытекает моральная точка зрения; и как, наконец, ступени морального суждения можно объяснить сведением их через социальные перспективы к ступеням интеракции (IV). Это обоснование моральных ступеней, выполненное с точки зрения логики развития, должно получить подтверждение в дальнейших эмпирических исследованиях; пока же я хочу использовать наши рассуждения только для того, чтобы прояснить некоторые из аномалий и нерешенных проблем, которые стоят сегодня перед теорией Кольберга (V).

II. О перспективной структуре действия, ориентированного на достижение взаимопонимания

Я назову теперь некоторые концептуальные аспекты действия, ориентированного на достижение взаимопонимания (1), и вкратце обрисую, как связанные между собой понятия социального мира и действия, регулируемого нормами, вытекают из децентрированного миропонимания.

(1) Содержание понятия коммуникативного действия я подробно объяснил в другом месте;¹³⁷ здесь же мне хотелось бы напомнить те наиболее важные точки зрения, опираясь на которые я предпринял настоящее формально-прагматическое исследование.

(а) Ориентация на взаимопонимание или ориентация на успех. Социальные интеракции могут быть более или менее кооперативными и стабильными, более или менее конфликтными и нестабильными. Вопросу о том, как возможен социальный порядок, задаваемому в рамках теории общества, в теории действия соответствует вопрос о том, как участники интеракции (по меньшей мере двое) могут координировать планы своих действий таким образом, чтобы Другой, не возбуждая конфликта и во всяком случае избегая риска прервать интеракцию, мог «соединить» свои действия с действиями Я. Поскольку акторы ориентируются исключительно на достижение успеха, то есть на последствия своих действий, постольку они стараются достичь своих целей, оказывая внешнее влияние на понимание ситуации их соперником, на его решения и мотивы, с использованием оружия или подкупа, угроз или посулов. Координация действий субъектов, которые, таким образом, обращаются друг с другом стратегически, зависит от того, насколько эгоцентрический подсчет собственной выгоды уравновешивается подсчетом выгоды с противной стороны. Тогда степень кооперации и стабильности зависит от удовлетворения интересов участников взаимодействия. В противоположность этому я говорю о коммуникативном действии, когда акторы идут на то, чтобы внутренне согласовывать между собой планы своих действий и преследовать те или иные свои цели только при условии согласия относительно данной ситуации и ожидаемых последствий, которое или уже имеется между ними, или о нем еще только предстоит договорить-

ся. В обоих случаях предполагается телеологическая структура действия, поскольку акторам приписывается способность к целенаправленному действию и заинтересованность в осуществлении своих планов. Но стратегическая модель может довольствоваться описанием структур действия, непосредственно ориентированного на достижение успеха, в то время как модель действия, ориентированного на достижение взаимопонимания, должна определить специфические условия для достигаемого в процессе коммуникации согласия, при которых Другой может соединить свои действия с действиями Я.¹³⁸

(б) Взаимопонимание как механизм координации действий. Понятие коммуникативного действия определено таким образом, что акты взаимопонимания, связующие между собой планы действий различных участников и соединяющие целенаправленные действия в единую и связную интеракцию, не могут быть, в свою очередь, сведены к телеологическому действию.¹³⁹ Процессы взаимопонимания нацелены на достижение согласия, которое зависит от рационально мотивированного одобрения содержания того или иного высказывания. Согласие невозможно навязать другой стороне, к нему нельзя обязать соперника, манипулируя им: то, что явным, образом производится путем внешнего воздействия, нельзя считать согласием. Последнее всегда покоится на общих убеждениях. Формирование убеждений можно проанализировать по реакции на приглашение к речевому акту. Речевой акт удается только югда, когда другой человек принимает содержащееся в нем приглашение, занимая, пусть даже косвенным образом, утвердительную позицию по отношению к притязанию на значимость, которое может быть подвергнуто принципиальной критике.¹⁴⁰

(в) Ситуация действия и ситуация речи. Если мы вообще понимаем действие как процесс овладения некоей ситуацией, то понятие коммуникативного действия наряду с телеологическим аспектом проведения в жизнь того или иного плана действий выделяет в этом процессе коммуникативный аспект совместного истолкования ситуации, и вообще, аспект достижения консенсуса. Ситуация представляет собой некий фрагмент, выделенный в жизненном мире применительно к той или иной теме. Тема возникает в связи с интересами и целями участников действия; она очерчивает релевантную область тематизируемых предметов. Индивидуальные планы действий акцентируют тему и определяют актуальную потребность во взаимопонимании, которая должна быть удовлетворена в ходе интерпретативной работы. В этом аспекте ситуация действия есть одновременно ситуация речи, в которой действующие лица попеременно принимают на себя коммуникативные роли говорящего, адресата и соприсутствующих при этом лиц. Этим ролям соответствуют точки зрения первого и второго лица, как перспективы участников коммуникации, и точка зрения третьего лица, как перспектива наблюдателя, в которой отношение Я—Ты можно наблюдать и тем самым опредмечивать в качестве интерсубъективной взаимосвязи. Эта система перспектив говорящего перекрещивается с системой мировых перспектив (см. ниже (ж)).

²⁰ Habermas. 1981. Bd 2. S. 82 ff.

(г) Фон жизненного мира. Коммуникативное действие можно понимать как круговой процесс, в котором положение актора двояко: он является инициатором действий, рассчитав которые, можно овладеть той или иной ситуацией; и в то же время продуктом традиций, в которых он живет, сплоченных групп, к которым он принадлежит, и процессов социализации, в которых он достигает зрелости.

В то время как сопряженный с той или иной ситуацией фрагмент жизненного мира в качестве некоей проблемы надвигается на действующего индивида, так сказать, спереди, сзади его поддерживает жизненный мир, который не только образует контекст процессов понимания, но и предоставляет для них ресурсы. Тот или иной общий для многих жизненный мир предлагает определенный запас культурных самоочевидностей, из которого участники коммуникации в своих интерпретативных усилиях заимствуют устраивающий всех образец истолкования.

Эти устоявшиеся в культуре фоновые допущения составляют лишь одну компоненту жизненного мира; сплоченность групп, интегрированных на основе тех или иных ценностей, и компетенции образующих общество индивидов, в ином отношении, как культурные традиции, тоже служат ресурсами для действий, ориентированных на достижение взаимопонимания.¹⁴¹

(д) Процесс взаимопонимания между миром и жизненным миром. Жизненный мир образует, таким образом, интуитивно уже заранее понимаемый контекст ситуации действия; в то же время он поставляет ресурсы для процессов истолкования, в которых участники коммуникации стараются покрыть возникающую в той или иной ситуации действия потребность во взаимопонимании. Но если участники коммуникативного действия хотят по взаимному согласию претворить в жизнь свои планы на основе общего понимания ситуации действия, то им приходится договариваться о чем-то происходящем в мире. При этом они выдвигают формальный концепт мира (как совокупности существующих обстояний вещей) в качестве той системы отсчета, с помощью которой они могут решить, что в том или ином случае имеет или не имеет места. Однако изложение фактов представляет собой лишь одну из многих функций языкового общения. Речевые действия служат не только для представления (или предвосхищения) состояний и событий, когда говорящий ссылается на что-либо существующее в объективном мире. Они служат еще и для установления (или возобновления) межличностных отношений, когда говорящий ссылается на что-либо в социальном мире интеракций, регулируемых на основании закона, а также для манифестации переживаний, то есть для самопредставления, когда говорящий ссылается на что-либо в субъективном мире, к которому у него есть привилегированный доступ. В основу своих усилий по достижению взаимопонимания участники коммуникации кладут систему отсчета, состоящую не менее чем из трех миров. Таким образом, согласие в повседневной коммуникативной практике может опираться одновременно на разделяемое несколькими субъектами пропозициональное знание, на согласие в нормативном плане и на взаимное доверие.

(е) Ссылки на мир и притязания на значимость. Достигают ли участники коммуникации согласия, определяется по тем позициям приятия-неприятия, исходя из которых адресат приемлет или отвергает выдвинутые говорящим притязания на значимость. В установке, ориентированной на взаимопонимание, говорящий каждым своим членораздельным высказыванием выдвигает притязание на то, что:

произнесенное высказывание истинно (то есть предпосылки существования указанного пропозиционального содержания соответствуют действительности);

с учетом данного нормативного контекста речевое действие правильно (то есть, что легитимен сам нормативный контекст, которому оно подчинено); и

в манифестируемой речевой интенции подразумевается то же, что и выражается явно.

Кто отклоняет приглашение к членораздельному речевому акту, тот оспаривает действенность того или иного высказывания по крайней мере в одном из трех аспектов: истинности, правильности или правдивости. Своим «нет» он заявляет о том, что высказывание не выполняет по меньшей мере одну из своих функций (представления обстояний вещей, обеспечения межличностной связи или манифестации переживаний), поскольку оно не согласуется либо с этим миром объективно существующих обстояний вещей, либо с нашим миром легитимно упорядоченных межличностных отношений, либо с тем или иным миром субъективных переживаний. В нормальных условиях повседневной коммуникации эти аспекты никоим образом не различаются отчетливо; но в случае, когда возникает разлад и проблемы упрямо не хотят разрешаться, компетентные субъекты речи могут провести различие между отдельными ссылками на мир, тематизировать отдельные притязания на значимость и настроиться на то, что в том или ином случае выступает перед ними как нечто объективное, нормативное или субъективное.

(ж) Мировые перспективы. Итак, если эксплицировать структуры ориентированного на взаимопонимание действия, руководствуясь точками зрения, указанными в пунктах (а)—(е), то можно осознать те возможности, которыми, согласно данному анализу, располагает компетентный субъект речи. У него в принципе есть выбор между когнитивным, интерактивным и экспрессивным модусом применения языка и соответствующими классами констативных, регулятивных и репрезентативных речевых действий, для того чтобы в аспекте некоего универсального притязания на значимость сосредоточиться либо на вопросах истинности, либо на вопросах справедливости, либо на вопросах вкуса или самовыражения личности. У него есть выбор между тремя фундаментальными установками и соответствующими мировыми перспективами. Кроме того, децентрированное миропонимание позволяет ему принимать в отношении внешней природы не только объективирующую, но и нормосообразующую или экспрессивную установку; в отношении общества — не только нормосообразующую, но и объективирующую или экспрессивную; в отношении внутренней природы — не только экспрессивную, но и объективирующую или нормосообразующую установку.

(2) Децентрированное миропонимание предполагает, таким образом, дифференциацию ссылок на мир, притязаний на значимость и основных установок. Этот процесс сводится, в свою очередь, к проведению различий между миром и жизненным миром. В каждом сознательно осуществляемом коммуникативном процессе в той или иной мере воспроизводится эта дифференциация, с трудом усваиваемая в ходе онтогенеза речевой и деятельностной способности: от рассеянного, только интуитивно присутствующего и абсолютно достоверного фона жизненного мира отделяются сферы тех предметов, о которых в том или ином случае может быть достигнуто нетвердое согласие. Чем дальше продвигается эта дифференциация, тем яснее становятся различимы, с одной стороны, горизонт бесспорных, интерсубъективно разделяемых и нетематизируемых самоочевидностей, остающийся за спиной участников коммуникации; а с другой — то, что в качестве конституированных в их внутреннем мире содержаний коммуникации находится перед ними — объекты, которые они могут воспринимать и которыми могут манипулировать, обязующие нормы, которые они могут соблюдать или нарушать, а также привилегированным образом доступные переживания, которые они могут манифестировать. В какой мере участники коммуникации воспринимают то, относительно чего они хотят достичь взаимопонимания, в качестве чего-то существующего в мире, чего-то отрешенного от образованного жизненным миром фона и на этом фоне выдающегося, в той мере явным образом удостоверенное отличается от имплицитно сознаваемых достоверностей, а передаваемые друг другу содержания приобретают характер знания, которое подразумевает возможность обоснования, притязает на действенность и критикует ее, и потому не без оснований может быть оспорено.¹⁴²

Для наших намерений важно отличать мировые перспективы от перспектив говорящего. С одной стороны, участники коммуникации должны обладать определенной компетенцией, чтобы в случае надобности принять в отношении существующих обстояний вещей объективирующую, в отношении регулируемых на основании закона межличностных отношений — нормосообразующую, а в отношении собственных переживаний — экспрессивную установку (и еще раз варьировать эти установки в зависимости от соотнесенности с каждым из трех миров). С другой стороны, для того чтобы иметь возможность договориться друг с другом относительно чего-либо существующего в объективном, социальном или субъективном мире, они должны также принять установки, сопряженные с коммуникативными ролями первого, второго и третьего лица.

Децентрированное миропонимание характеризуется, таким образом, комплексной перспективной структурой, вбирающей в себя как перспективы, обоснованные в рамках заданной тремя мирами формальной системы отсчета и связанные с установками по отношению к миру, так и перспективы, заложенные в самой речевой ситуации и связанные с коммуникативными ролями. Грамматическими коррелятами этих мировых и субъективных перспектив выступают три основных модуса употребления языка, с одной стороны, и система личных местоимений — с другой.