Море Дирака

15

События развивались. Пока это были вялые, ленивые движения, почти неуловимые, но их проекция в будущее выглядела угрожающе. Она предвещала взрывы и катаклизмы, которые доселе и не снились мирным обитателям гавани Институт-де-вакуум.

Подольский показал списанные с ленты Черного ящика формулы Урманцеву. Он сделал это после нескольких дней мучительных колебаний. Это была не его работа, но ее приходилось выдавать за свою, иначе на свет извлекался тот бесконечный хвост вопросов, на которые он не имел права отвечать. Конечно, можно и не показывать работу Урманцеву. Можно вообще никому ее не показывать. Но здесь уже срабатывали автоматические рефлексы научного работника. Подольский не мог не обнародовать сделанную им запись. Ведь она содержала новое. Новое, следующий шаг по пути к Истине.

Неотразимость Истины… Стремление к Истине стало потребностью, среди движущих сил современного человеческого общества оно занимает выдающееся место.

Неотразимость Истины велика, она сметает любые преграды. За наслаждение «знать», как, впрочем, и за все остальное, люди платят здоровьем, временем, жизнью. Азарт научного поиска — это та награда, которую ученые получают в качестве постоянной надбавки к зарплате. Древний инстинкт первобытного охотника, оплодотворенный интеллектом, стал самым привлекательным свойством научной работы. Он позволяет совершать прыжки через логические бездны и достигать вершин практической пользы, минуя опасные ущелья и трещины, созданные отсутствием информации.

Неотразимость Истины. Она воплощена в позвякивании нобелевских медалей и яростных спорах о том, какой радиус действия у водородной бомбы.

Неотразимость Истины. Неотразимость Истины. Неотразимость. Истина неотразима.

И поэтому — не будут взрываться атомные бомбы, в огне невидимых лучей не будут метаться обезумевшие женщины, не будут умирать дети, и человечество не будет вздрагивать от грохота новых страшных изобретений.

«Да будет Истина!» — говорят ученые. Да будет свет Истины над миром! Яркий свет Истины. Ослепительный свет Истины. Ослепляющий свет. Выжигающий, проникающий в душу свет Истины. Свет, который не оставляет после себя руины чувств и бесплодную пустыню в сердце.

Но не повесить ли нам на Истину абажур?

Михаил Подольский почувствовал на себе всю неотразимость Истины. Он положил свои записи перед Урманцевым и, борясь с удушьем, сказал:

— Вот.

Валентин Алексеевич отложил в сторону какую-то бумажку с двумя печатями, штампом и багряной резолюцией «отказать», подвинул стопку листов и углубился в чтение. Его лицо приняло растерянное и доброе выражение, которое появляется у людей, чем-то чрезвычайно увлеченных.

— Здорово! — Не прекращая чтения, он хлопнул по столу рукой. — Гениальный ход!

Его глаза быстро-быстро бегали по строчкам. Потом он нахмурился, полез в ящик стола, достал логарифмическую линейку, что-то прикинул, неодобрительно повертел головой.

Михаил терпеливо ждал. Слишком уж эмоциональный человек Валентин Алексеевич, чтобы устоять перед неотразимостью Истины. Сотрудники его лаборатории знали, что красота удачного математического решения способна вызвать у него слезы на глазах. Впрочем, сам Урманцев скрывал эту слабость. Он считал, что шествие Истины должно совершаться в торжественном молчании среди холодных мраморных плит вечности. Будучи очень чувствительным, он считал эмоцию в науке чем-то в высшей степени неприличным.

Дочитав, Урманцев отложил расчеты в сторону. Он смотрел на Михаила влюбленными глазами.

— Хорошо, — сухо сказал он, подумав. — Я бы даже сказал, потрясающе. Есть одна ошибка. Использован очень старый метод расчета. Таковой применяли еще до сорокового года, сейчас есть более короткий и верный путь. Затем тут есть одна формула, я ее не знаю, откуда ты ее выцарапал?

— В «Анналах физики» у Берда.

— Не ври. Этой формулы нигде нет. Я сразу понял. Сам получил?

Михаил кивнул головой и покраснел. Клубок запутывался…

Между тем Мильчевский не терял времени зря. Он действовал по тщательно разработанному плану.

«Я вас совращу», — говорил он по утрам, окидывая институтское здание взглядом Люцифера.

Следующей жертвой Мильчевского стал Иван Фомич.

После провала попытки захватить власть в лаборатории Орта ему пришлось временно успокоиться. Опытный мимикрист, он ловко и безболезненно сменил противогазную маску агрессора на голубые одежды общественного работника. Он порхал по коридорам и вестибюлям с приветливой и все понимающей улыбкой. Срочно приобретал авторитет в институтском масштабе. Поскольку люди не очень-то балованы ангельским отношением, обязательность и вежливость Пафнюкова многим нравились.

Иван Фомич старался. В груди его грелась змея. Она жаждала реванша и тихо шипела.

Профессор считал себя несправедливо обойденным, униженным и оскорбленным. Он готовился к драке. Его снедала древняя, как мир, страсть — жажда власти.

Мильчевский поймал его на выходе из партбюро:

— Иван Фомич, можно к вам обратиться? — смиренно сказал будущий подпольный миллионер. Появление Пафнюкова, правда, он приветствовал нашептыванием частушки: «К нам выходит Пафнюков из породы…» — и дальше в рифму.

— Да, конечно. Пожалуйста. Слушаю вас. — Иван Фомич весь слух, весь внимание.

Все проходящие мимо видят, что и при разговоре с лаборантом он прост и доступен. Никакой бюрократической спеси, никакой барской снисходительности, Душа-человек.

— Мне нелегко объяснить вот так… на ходу, — сказал Роберт, — но я хотел бы… мне нужна ваша консультация, поскольку вы специалист. Ефим Николаевич так и сказал: «Обратись к Ивану Фомичу, он большой дока по этой части…»

«Учесть, что Доркин — „за…“» — подумал Пафнюков.

«Сосватал я Фимке друга…» — подумал Мильч.

— Так, так, я слушаю…

Придерживая Мильча под руку, профессор прошелся с ним по коридору. Роберт вдохновенно врал.

У него есть аппарат. Вернее, не аппарат, а машина. И даже не машина, а прибор какой-то. Особенный прибор, необыкновенный. Никто об этом приборе ничего не знает. А он в нем разобраться не может и вот хотел…

Иван Фомич мысленно поморщился, хотя кожа на его лице не дрогнула.

— Ну, голуба моя, ведь на это же есть отдел КИП. А затем, если Ефим Николаевич возьмется, он и сам решит эту задачу. Ты же в его лаборатории; правильно я понял?

Но Мильч плел паутину.

Об этом аппарате никто, кроме него, Мильчевского, не знает. Он просто боится с кем-нибудь разговаривать. Ефим Николаевич тоже не знает. У них был чисто теоретический разговор. А машина эта и правда необыкновенная, на ней можно какую угодно новую формулу получить, даже такую, о которой ведущие ученые института и мечтать не смеют…

— Я решил поговорить с вами, Иван Фомич, потому что вас признает вся институтская общественность, а здесь дело пахнет государственной тайной, — неожиданно твердо закончил Роберт.

Иван Фомич с интересом посмотрел на юношу. Голубые глаза Мильча выражали веру, надежду и любовь. Пафнюков колебался. Конечно, неприятно сесть в лужу, если тебя уличат в незнании чего-то. Впрочем, выкрутиться всегда можно.

— Я зайду к тебе… Когда? — быстро сказал Пафнюков.

— После работы, когда все уйдут. Может, Епашкина будет, но она не в счет. Она живет в четвертом измерении.

Иван Фомич подозрительно взглянул на Мильчевского, его чуть-чуть покоробил развязный тон последней фразы. Но… он торжественно пожал руку Роберту и удалился.

Мысли Мильча в этот вечер напоминали плотный поток людей в часы «пик» на станции метро «Киевская».

Это будет гибель богов. Я устрою прощальный фейерверк, если меня коснется спичка правосудия… Что сегодня интересного выдаст Черный ящик? Вся информация о товарище профессоре Иване Фомиче, собранная по слухам и свидетельствам очевидцев, обработана и передана Робертом Мильчевским, безвестным героем подполья… Однако Ваня задерживается… Ванюша, не томи, явись! Здесь для тебя капканчик готов, приманочка ждет…

А Подольский меня избегает… Ничего, инкубационный период даже цыплятам необходим, а человеку без него просто смерть. К подлости привыкать надо. Даже к той, которую совершаешь во имя спасения человечества.

Поправляя шнур, по которому поступало питание к Черному ящику, Мильч напевал:

Дверь распахнулась, в комнате появился улыбчивый профессор. Он скептически и подозрительно оглядел помещение. Иван Фомич уже жалел, что согласился прийти. Ну что интересного может быть у лаборанта, к тому же известного своим легкомыслием и бесшабашностью? Ведь уже совсем было решил не ходить, да в последнюю минуту раздумал. Показалось, что этого Мильчевского можно использовать для кое-каких целей. То, что он работает в лаборатории Доркина, только облегчало решение задачи.

— Вас приветствуют русалки и наяды, — фамильярно сказал Роберт и, обняв Ивана Фомича за талию, повел в закуток, где стоял Черный ящик. — Смотрите!

— Ну? Этот шкаф, что ли, смотреть?

— Таковы дефекты человеческого зрения. Мы всегда видим относительную истину, а всем сердцем любим абсолютную.

— У меня мало времени, Роберт. Что вы хотели мне показать?

— Сейчас, одну секундочку.

Сейчас, сейчас! Все вы на один лад, сначала и глядеть не хотите, а затем вас клещами не оттащишь. Глупенькие, меленькие людишки с коротенькими мыслями. Только Мильч над вами как скала, как глыба. Но это невидимая скала. Невидимый царь. Невидимый, как и положено, бог.

Он распахнул дверцу, и сноп света ударил в лицо Ивана Фомича. Тот побледнел и отшатнулся.

— Что это?

— Не волнуйтесь. Техника безопасности здесь на уровне. Просто машина с вами знакомится. Она хочет знать, с кем имеет дело. Достаточно вам сунуть ручку, не авторучку, а свою собственную ручку, а можно и обе, как машина начнет работать. Она вам сейчас поможет.

— Поможет? В чем? Что за чушь вы несете, Роберт? — воскликнул Иван Фомич, боязливо поглядывая на овал, куда ему предлагали сунуть руку.

— Во всем: в жизни, в планах на будущее, в реализации затаенной мечты. Есть ли у вас затаенная мечта, Иван Фомич?

— Вы порете ерунду, Мильчевский, — резко сказал профессор. — Я рассматриваю все это как глупую мистификацию. Не ожидал от вас подобного поступка. Придется мне обо всем этом проинформировать ваше начальство.

Он повернулся и пошел к выходу. У дверей его настиг взволнованный возглас Мильчевского:

— Смотрите! Смотрите! Началось…

Иван Фомич сердито захлопнул за собой дверь. Болван, мальчишка! Вмонтировал телевизионный экран в старый шкаф и решил его разыграть! А тон-то какой, сопляк, усвоил! Словно они друзья по школе…

Чтобы выйти из лаборатории, нужно пройти большую комнату, где обычно сидели сотрудники Доркина. Сейчас здесь никого не было. Иван Фомич быстро шагал мимо пустых столов.

Он очень четко знал, когда можно позволить себе быть смешным. На собраниях, на банкетах в присутствии большого начальства можно разрешить слегка подтрунить над собой. Слегка. Совсем немножко. Но чтоб какой-то лаборантишка разнес по всему институту историю, как он купил профессора на старый телевизор, выдав его за сверхоригинальное счетное устройство… Погоди ж ты! Я до тебя доберусь!

Сзади, прямо за спиной Ивана Фомича раздался звук. Совсем слабый звук, что-то вроде легкого скрипа или щелчка. Иван Фомич оглянулся. Дверь в комнату, где находился Мильчевский, стала потихоньку приоткрываться. Профессор еще подумал, что сейчас Роберт выскочит и начнет умолять его не сердиться. Дескать, он пошутил, понял свою ошибку, раскаивается и больше не будет. Иван Фомич даже сдвинул брови.

Ему уже надоело ждать, когда, наконец, откроется дверь и появится заплаканный Роберт.

Она открывалась как-то слишком медленно. Она ползла и ползла, поскрипывала и повизгивала, словно две какие-то силы одновременно толкали ее в разные стороны.

В этом было что-то странное, и Пафнюков испугался. Он хотел было уйти, но уже не мог. Движение двери гипнотизировало его, ноги не повиновались. Световая щель росла с утомительной, угрожающей медленностью. Дверь была тяжелой, отлитой из свинца, и кто-то никак не мог повернуть ее ржавые шарниры.

Кто-то хотел войти в комнату. Сейчас он войдет в комнату. Сейчас. Вот, вот…

От ужаса Иван Фомич перестал дышать.

Дверь рванули, и в комнату вошел человек.

Иван Фомич сразу узнал его. Старомодный пиджак с ровными прямыми плечами и зауженной талией. Широкие книзу брюки, мятый, кое-как повязанный галстук, орден Трудового Красного Знамени в петлице. Костюм, старый, хорошо знакомый костюм покроя тридцатых годов.

Человек шел на Ивана Фомича, и тот стал медленно-медленно пятиться. Он все отступал и отступал. Он видел шевелящиеся губы, страшный рот, который говорил правду, только правду, всегда одну правду… И сейчас этот рот приоткрывался, чтобы произнести то единственное ужасное слово, которого Иван Фомич боялся превыше всего на свете.

— Провокатор!

Иван Фомич закричал. Ему казалось, что он кричит мощно, как пробуждающийся вулкан, который поднимает на рассвете сонных людей и гонит их в неизвестность. Но в действительности был лишь жалкий, хриплый писк, всхлип раздавленной мыши…

— Каждому — свое, — задумчиво сказал Мильч, поливая голову Пафнюкова водой из большого химического стакана. — У Черного ящика намечается индивидуальный подход.

— Ты видел? — тревожно спросил очнувшийся Иван Фомич. Он был бледен, его тошнило.

Мильч пожал плечами.

— От этого не скроешься.

— Значит, так… — профессор потер лоб и робко сказал: — Извини меня. Я, брат…

Мильч снова пожал плечами.

— Что это такое? — спросил Иван Фомич.

— Вот по этому вопросу я как раз и обратился к вам за консультацией.

— Извини меня.

Мильч пожал плечами.

Из письма Алексея Александровича:

«…борьба есть борьба. Кто-то падает, а другие идут вперед. Самое смешное, дружище, что я лучше чувствую себя именно в процессе борьбы. Прямо сам себе удивляюсь — здоровею, да и только!

Может быть, существует такой наркотик, который вызывает опьянение битвой. Специального строения вещество, действующее на нервную систему. Вот посмотришь, в конце концов химики его выделят, а затем и синтезируют. Вещество так и будет называться — победин. Выпил — и сразу же возникает ощущение, будто всех врагов сокрушил.

Я все же пробил разрешение на постановку ортовского эксперимента в космосе! Ох, и трудно было!.. Но теперь все позади. И сижу я в своем кабинете довольный и молодой… и добрый. И мне все и все вокруг нравится, и бумажки я подписываю не читая. А Вальке Урманцеву пока еще ничего не говорил. Думаю сообщить завтра.

Говорят, человеку мало надо. Ох, неправда это! Человеку нужно очень много, и еще столько, и еще полстолько, как в той детской сказочке. Огромен человек, сложен, и нужно ему огромное, сложное. А особенно нужно ему ощущение победы. Хоть небольшой, но победы. Вот я преодолел и, не лицемеря, скажу, что безумно рад.

Пойдет дело! Дело-то пойдет! А?! Хорошо!

У меня недавно было точно такое же ощущение, когда мой самый бестолковый аспирант Лин подметил одну очень интересную зависимость. Я на него уже рукой махнул — серость. Авось как-нибудь дотянет. И вдруг он показал себя: увидел то, что прошло мимо серьезных исследователей. Но не только увидел, поставил эксперимент и подтвердил. Человек! Своеобразный интересный человек с оригинальным умом, видением мира… Я страшно рад. Приятно, дружище. Очень приятно!

Ты, наверное, посмеешься, если узнаешь, чем я занимаюсь в те жалкие крохи свободного времени (когда, разумеется, не пишу тебе писем). Я читаю материалы по психологии человека. Не смеешься? Хочу постигнуть психику каждого сотрудника. Знаю, что от этого зависит работа коллектива в целом. Работать с людьми надо? Надо. Но как работать, не понимая основных законов человеческой мысли и чувства? Ведь я-то имею дело с творцами, а не с механическими исполнителями…

Возьмем хотя бы злополучный вопрос подготовки научных кадров. Все ругают аспирантуру, но еще никто не предложил ничего лучшего.

Каждый год мы принимаем десять, пятнадцать человек, из которых предстоит сделать ученых. Вернее сказать, которым предстоит стать учеными. Сделать человека ученым нельзя, он должен им родиться, но зато воспитать грамотного, квалифицированного работника можно. Вроде бы и не очень сложная задача.

И начинается… Кого брать? Никакие тесты, экзамены и характеристики не могут подсказать, получится ли из этого человека естествоиспытатель или он навсегда останется рядовым добытчиком информации. Ох, эти мне добытчики! Мы тонем в море информации, мы захлебнулись в потоке научных статей, а они с доброжелательством робота плодят и плодят бесконечные зависимости, кривые, графики, опыты. Как мало обобщений и как много цифр! Законов нет, зато есть формулы с дробными степенями. Неприятные формулы, некрасивые, хотя и нужные…

Принимаешь, например, молодого высоколобого парня в аспирантуру и надеешься: может, его осенит светлая идея. Отлично сдал экзамены, хорошие отзывы из университета, два года на производстве, прекрасные руки экспериментатора… Ан нет, глядишь, через три года у тебя не ученый, а общественно-политический деятель средней руки. То он на профкоме, то на собрании, то на совещании. Я понимаю, что такие тоже нужны. Но, помилуй бог, ведь аспирантура не профсоюзная академия. Есть таланты, но ленивые до тошноты, есть бездарности, трудолюбивые до отвращения, есть много разных и всяких научных работников, и каждому из них находится место и занятие на великом фронте науки. Наука многолика, многогранна, я бы сказал, извилиста, и каждая извилинка в ней своего ума и глупости требует. И это вовсе не парадокс. В науке дураки нужны не меньше умников. Как и в жизни, между прочим. Кстати, великие ученые стали великими только потому, что иногда делали глупости, то есть вели себя дураками.

И я прикидываюсь дурачком, у меня это получается довольно естественно, и тогда обнаруживаются забавнейшие вещи.

Я тебе уже писал, что здесь начали понемножку выживать одного из учеников Орта, некоего Подольского. Интересный малый. Между прочим, пришел в физику из цирка и оказался вполне на своем месте. Тоже путь в науку! Я битых три часа беседовал со своим начальником отдела кадров, пока не понял, откуда дует ветер. Для этого пришлось прикинуться дурак-дураком, этаким простодушным растяпой. Я никак не мог понять, за что, по каким мотивам мы должны уволить Подольского, и, наконец, дознался. Это работа Пафнюкова, ты его знаешь. Кстати, недавно я позволил выделить ему один раздел по спецтематике и даже комнату дал. Пару раз туда заходил, как и следовало ожидать, там ничего не делается. Его помощник, лаборант Мильчевский, по-моему, порядочный шалопай и бездельник. Через полгода отчет, и мы посмотрим, как И. Ф. повертится перед комиссией.

Это же спецтематика, брат, здесь нужны результаты, а не разглагольствования! А он дураком меня посчитал, когда я предложил ему тему и помещение…

Да, брат, так мы и живем. Но все это, как сказано, мелочи жизни, они были, есть и будут. Самое главное — дело идет, идет дело! Значит, живем не зря…»