Море Дирака

8

Иосиф Ильич, заведующий комиссионным магазином Ювелирторга, пил чай из старенькой фарфоровой чашки с витой позолоченной ручечкой. На стертом рисунке женоподобный пастушок развлекал игрой на флейте миловидных дам в кринолинах. Иосиф Ильич держался необыкновенно прямо и непоколебимо, как древко знамени на параде. Его жилистая шея в резких морщинах была такого же цвета, как и чайная заварка.

— Отвратительный сон, — сказал он, обращаясь к жене и глядя прямо перед собой.

Жена, такая же худая и желтая, промолчала. Она убирала тарелку дочери, которая только что выскользнула из-за стола.

— Под самое утро, — продолжал Иосиф Ильич.

— Сегодня?

— Именно.

Он замолк. Жена собрала посуду и вышла на кухню. Затем вернулась, что-то сделала и вновь ушла. Когда она появилась, Иосиф Ильич продолжил:

— Будто я пил чай на даче Игнатенко. Федор, дети, его жена и я сидели под яблоней. Ну, той самой. Тебя я там не видел. Вдруг падает яблоко. Очень медленно. Это было большое червивое яблоко. Червивое, на нем очень много пятен, черных точек. Я видел, что оно опускается на мою чашку. Вот на эту самую, но ничего не мог поделать. Хотел, но не мог. Оно падало, а я только смотрел. Чашка разбилась, от нее отвалился кусок, а все содержимое вылилось мне на грудь. Это была не вода, а грязь. Грязь, понимаешь? А это всегда к болезни. Ты сама мне говорила как-то. Помнишь? Это было как раз перед тем, как у меня десна вспухла… А чашка разбилась.

— Ну и?..

— Все. Чашка разбилась, а я проснулся.

Он строго и удивленно посмотрел на пастушка с флейтой. Тот недовольно покачнулся, дамы вокруг него встрепенулись.

— Опять у тебя с печенью что-нибудь… — сказала жена, поднимаясь со стула.

Все время разговора она не спускала с него глаз, но сейчас как-то сразу и окончательно утратила интерес.

— Оно бы ничего. Если с печенью. Как бы на работе…

— Ничего с твоей работой не станется, — с раздражением заметила жена.

— Не говори так, Надежда, ты же знаешь, какая ответственность на моих плечах.

— Только-то. Ничего большего и нет. У других зарплата да деньги, а у тебя одна ответственность. О господи!..

— Так оно есть, так и будет. Мы уже говорили на эту тему, и давай больше к ней не возвращаться. Хватит!

— А я и не возвращаюсь. Только обидно мне. Ларочка скоро именинница, а у нас даже порядочного подарка нет для девочки.

— Я горжусь тем, что к моим рукам не прилипает золото, поняла?

— Как же, давно поняла. Двадцать лет назад поняла. Но хоть немножко, хоть как-то семью надо обеспечить, ты об этом подумал? Если уж у тебя кожа на руках такая особая, золотоотталкивающая, надевай перчатки, что ли!

— Прекрати! Это хулиганство! Я не намерен! Я не собираюсь ругаться или там ссориться. Мне приснился плохой сон, и я делюсь с тобой. Нет чтобы посочувствовать…

— А ну тебя…

…Иосиф Ильич ехал на работу со щемящим чувством ожидания неприятности. Он не считал себя суеверным.

Нет, конечно, он не суеверен. Суеверны дураки и люди с нечистой совестью. Ни к одной из этих категорий он не принадлежит. Это ясно. Но все же, если подумать… Вспомнить только, как сбылось тогда сновидение…

— Приготовьте билеты, граждане.

Иосиф Ильич сунул руку в карман. Билета не было. В размышлениях о сне Иосиф Ильич забыл оторвать билет.

Он отчетливо помнил звон монеты, опущенной в кассу, но билет… Какая досада! Забыл — и все тут! Правда, еще не поздно, катушка вон за спиной этого в мохнатой шляпе-тирольке. Стоит только протянуть руку… Автобус тряхнуло, и, о счастье, его прижало вплотную к прозрачной кассе. Два поворота катушки — и билет будет…

— Как вам не стыдно? А еще в шляпе! Приличный пожилой мужчина!

— Я же бросал. — Иосиф Ильич чувствовал, как щеки его и уши наливаются бурным пунцовым румянцем.

— Знаем, как вы бросали! Я почти целую остановку с вами еду. Не втирайте очки, гражданин! И не стыдно вам?

Иосиф Ильич смятенно смотрел в голубые разъяренные глаза контролерши. Прямо под ними, поглотивши нос и щеки, разверзлась черная огнедышащая пасть, похожая на кратер вулкана. Из кратера с грохотом вылетали камни и пепел.

— Хорошо, я еще брошу, — покорно сказал он.

— Еще бы! Конечно, бросите. Еще как бросите! Никто вам не разрешит за счет государства на транспорте кататься. А сперва штраф заплатите, потому как безбилетник!

Иосиф Ильич поспешил выполнить указание. Ему было страсть как обидно отдавать ни за что ни про что пятьдесят копеек, но он не мог устоять против обрушившейся на него лавины.

Ах, какие же они грубые, эти контролеры! И почему они такие грубые? Конечно, им приходится иметь дело с разного рода людьми, но все же нельзя так. Нельзя. Нужно мягче. Мы не преступники. Мы еще не преступники. Нас еще не приговорили к расстрелу, нам даже не дали пятнадцати суток… Так за что же? За что?

Иосиф Ильич подумал что-то о жестокости мягких женщин и беззащитности мужчин, но в это время автобус остановился. Иосиф Ильич заторопился к выходу. Сзади продолжали оживленно обсуждать происшествие:

— Вроде с виду приличный человек.

— Не говорите. Теперь по одежде не разберешь. Иной жулик что народный артист вырядится, а другого академика от дворника не отличишь.

— В возрасте все же, казалось бы, солидный человек.

— А что в возрасте? Недавно был такой случай. Старичка возле кассы поймали, сотню рублей новыми деньгами на сдачах насобирал…

— Не может быть! Это же выручка за несколько дней!

— Такие ловкачи на сдачах строят себе дачи. Тысяч по сто.

Иосиф Ильич сошел с автобуса вконец расстроенный.

Вот он, сон-то! Сбывается. Это только начало, а что же дальше будет?

Иосиф Ильич с тревогой вглядывался в лица прохожих. Откуда придет беда? Ревизия? Не страшно.

Что-нибудь такое… этакое? Разве Алексей снова пустится в какую-нибудь авантюру. Нужно проконтролировать.

В магазине все выглядело по-прежнему. День начался как обычно. Бодряшкина опять не вышла. Значит, болен ребенок. Беда с этой Бодряшкиной! Пришлось поставить Алексея на две секции. Он парень оборотистый, только глаз за ним нужен.

Иосиф Ильич постепенно успокаивался. Жизнь текла своим чередом. Хлопали двери. Что-то выкрикивала кассирша Анна Львовна. В отделе украшений женщины выстроились в очередь.

Тетя Настя ругала покупателей, не вытиравших ноги о лежавший у входа грязный половик. Иосиф Ильич сделал ей внушение — он вспомнил контролершу автобуса.

Беда разразилась в обед. Иосиф Ильич не успел еще дожевать свой традиционный бутерброд, как вбежал Алексей.

— Иосиф Ильич! Скорее… там пожар!

Иосиф Ильич поперхнулся, вскочил и выбежал. От застекленного прилавка с кольцами и сережками валил дым. Пламя показалось также в часовом отделе.

Иосиф Ильич, взглянув на мечущихся, растерянных продавщиц и оторопевшего Алексея, скомандовал:

— Спокойно! Огнетушитель! Сюда!

Через несколько минут пожар был прекращен. Остались только сильный запах гари и лужи мутной воды, в которых плавали желтая пена и черный пепел.

Иосиф Ильич разыскал и собственноручно вывесил на двери магазина табличку с надписью: «Закрыто на учет».

— А теперь, — сказал он, обращаясь к сотрудникам, — быстро звоните в пожарную инспекцию. В милицию. И еще — позвоните Семечкину. Он у нас по этим делам главное начальство. До их прибытия никому никуда не выходить из зала. Алексей, приготовь опись товара.

Иосиф Ильич подошел к окну и выглянул на улицу.

Кто-то тронул его за локоть. Он обернулся. Перед ним стояла Надя, самая молоденькая из продавщиц. Ее лицо светилось сочувствием.

— Иосиф Ильич, — прошептала она, — вы не огорчаетесь…

— Мне нечего огорчаться, — отрезал зав, — огорчаться придется кому-то из вас. Такие штучки не пройдут.

Он с отвращением посмотрел на разбитое стекло и две черные зияющие дыры.

— Неужели вы не понимаете, — грустно сказал он, — что металл не горит?

Надя отшатнулась.

— Как?! Вы подозреваете… Вы думаете?.. — Она всхлипнула.

Все продавщицы и Алексей возмущенно загалдели:

— Оно само загорелось! Мы-то тут при чем? Вот уж несправедливо!

Алексей выступил вперед и, прижимая руку к груди, сказал:

— Напрасно вы на нас, Иосиф Ильич. Мы тут совсем ни при чем. Оно само загорелось. Как будто маленькая бомба взорвалась.

— Ничего не знаю, — сказал Иосиф Ильич. — Ничего не хочу слышать. Будете рассказывать начальству. Оно разберется. А пока молчите. Молчите и ждите. И между собой не болтайте.

Иосиф Ильич вновь повернулся к окну. У витрины стоял неизвестный молодой человек и делал ему какие-то знаки. Иосиф Ильич махнул рукой, предлагая незнакомцу немедленно удалиться. Неужели неграмотный? Написано «Учет» — значит, учет. Но тот не сдавался. Он делал умоляющие жесты, кивал головой и даже строил глазки.

Чтобы отвязаться от назойливого посетителя, а заодно и отвлечься от черных мыслей, Иосиф Ильич вышел к нему.

— Что вам?

— Простите, я хотел узнать, не проданы ли мои…

— Покажите квитанцию, — перебил его Иосиф Ильич.

Отличительной особенностью Иосифа Ильича была способность запоминать движение почти всех мало-мальски ценных вещей. Он обладал ярко выраженной зрительной памятью. Взглянув на две помятые розовые бумажки, он и сейчас сразу же все вспомнил.

— Часы швейцарской фирмы и подвески с бриллиантами, — пробормотал он, придерживая ногой дверь.

— Ага, — негромко сказал парень.

Иосиф Ильич с недоверием покосился на молодого человека. За ним уже собралась небольшая группа людей, норовивших проникнуть в магазин, невзирая на заградительную надпись.

— Нет, не продано. Я подвески еще утром видел, — сказал Иосиф Ильич и захлопнул дверь.

Потом вечером, анализируя события дня, Иосиф Ильич отмечал, что после этого разговора все дальнейшее распалось на отдельные фрагменты, в которых нелегко было отыскать внутреннюю логическую связь. Отсутствие такой связи очень раздражало Иосифа Ильича.

Сначала приехали пожарники. На красной машине с выдвижной лестницей и шланговыми барабанами. Все были в зеленых касках и при топорах. Пришлось им довольно долго втолковывать, что ничего не нужно тушить и все меры уже приняты. Потом появился инспектор охраны, а за ним и Семечкин в неизменном ратиновом пальто.

Сколько ни напрягал память Иосиф Ильич, он так и не мог вспомнить, о чем шел разговор с инспектором. А разговор был долгий, это он знал точно. Запомнились только зеленая ковбойка инспектора и серый в полоску галстук под смятым воротничком. Семечкин тоже что-то очень много говорил, и главным в его речи было слово «попустительство». Затем появились представители ОБХСС. Они деловито разложили бумаги на столе Иосифа Ильича и принялись писать. Сотрудников по одному вызывали давать показания.

Иосиф Ильич затосковал. Эти люди, шум, подозрительные взгляды — все действовало ему на нервы. У него разболелась голова, стало ломить в затылке.

Шариком подкатился Семечкин. Лицо его было торжествующим и суровым.

— Ну вот, — сказал он.

— Что — вот? — спросил Иосиф Ильич, подымая глаза на начальника. Впервые за пять лет совместной работы ему пришла в голову мысль, что Артемий Игнатьич дурак. Сейчас Семечкин был далеким и пыльным. Его толстые губы шевелились смешно и неуместно, как в немом кинофильме.

— Не сходится. Мы провели инвентаризацию, — донесся до Иосифа Ильича голос.

— Как так?! — встрепенулся Иосиф Ильич. — Я утром все проверил.

— Не сходится, — повторил Семечкин. — Не хватает часов и подвесок с бриллиантами.

— Не может быть?! — воскликнул Иосиф Ильич. — Золото не сгорает!

— Получается, что сгорает, дорогой товарищ, — ехидно заметил кто-то.

Усталость и оцепенение словно рукой сняло. Неопределенное, туманное подозрение превратилось в реальную опасность, и с ней нужно было бороться. На честь Иосифа Ильича пала тень, с этим он не мог примириться. Бросился к ящикам и сейфам. В который раз проверил наличие ценностей по описи. Обшарил все углы, Семечкин не ошибался. Не хватало часов и подвесок…

Часы бы еще ничего. Часы, черт с ними, это дешевка. Но подвески! Их стоимость выражена цифрой с тремя нулями.

— Странно, очень странная картина получается, гражданин заведующий, — говорил потом следователь.

Иосиф Ильич хорошо, даже слишком хорошо запомнил слова следователя и жест, с которым он стряхивал пепел в морскую раковину.

— Пока не решен вопрос с источником пожара, я не могу сделать окончательного вывода, но тем не менее… Пропажа ценностей, вы ее, кстати, никак не можете объяснить, наводит на мысль об умышленной акции. Да… Вот характеристики ваших работников. Они как… соответствуют?

Иосиф Ильич пожал плечами.

— Более-менее. Но в общем они все люди честные.

— Это в общем, а на деле?..

«Неужели Алешка? Но какая это глупость, наивность даже…»

— Откуда мог возникнуть пожар?

— По показаниям ваших продавцов, дело выглядит довольно нелепо. Внезапно вспыхнула дюймовая доска, из которой сделан прилавок. Так же неожиданно загорелся ящик в дубовом шкафу, в котором хранились часы. Все это выглядит очень… неубедительно.

Иосиф Ильич молчал.

— Ну хорошо, — сказал следователь, — пока там будут анализы, вы свободны. О дальнейшем сообщим.

Иосиф Ильич понимал, что должен что-то сказать, как-то направить ход мыслей следователя в нужную сторону. В конце концов можно было даже попросить его. Ведь не так все ужасно. Двадцать лет незапятнанной репутации что-нибудь да значат… Им вновь овладела тогда давешняя усталость. Разве что-нибудь докажешь? Глупый, бессмысленный случай. К усталости примешалось тупое безразличие. Иосиф Ильич сидел с напряженным, неестественно одеревеневшим лицом и молчал.

Когда следователь спросил наконец: «У вас есть что-нибудь ко мне?» Иосиф Ильич понял, что ведет себя глупо, бездарно, недопустимо.

Его охватило отчаяние, смешанное с обидой и досадой на себя. Он пытался было что-то сказать, но вырвался только короткий странный хрип. Потом с большим трудом произнес: «Не знаю…» — и пошел к выходу.

Сейчас же, лежа в темноте и прислушиваясь к неровному дыханию жены, он находил десятки серьезных, веских слов, которые слагались в обстоятельные, внушительные фразы, они все объясняли и ставили на свое место. От этих слов, прожигавших череп своей победной ясностью и очевидностью, лежать было невмоготу, и он поднялся. Выбираясь из постели, попал рукой на мокрую… от слез подушку жены. Ему стало жаль ее, но еще больше огорчило, что нельзя пожалеть так, как раньше, в полную силу. И может быть, впервые за много лет Иосиф Ильич совершенно четко понял, что стар и у него уже нет сил для борьбы с неожиданным и грозным, что вторглось в его жизнь.

Он вышел на кухню, где обычно курил, и присел за маленький пластмассовый столик. В кухне темно. Света не зажигал. Закурил папиросу. Напротив, за окном, был точно такой же крупноблочный дом. Иосиф Ильич долго сидел, наблюдая, как гаснут последние окна.

Он сидел до тех пор, пока не заснул весь дом. Ржавый свет остался только на лестничных площадках. Ему в голову пришла мысль, которая удивила его своей ясностью и простотой. Она сняла с него горечь и усталость сегодняшнего дня. И всех будущих дней тоже.

Согнутый, тяжело волоча ноги, на ощупь пробрался в кладовую, где хранились гвозди, инструменты, проволока. В кухню он вернулся с больший мотком капронового шнура. Завязать петлю в темноте было делом не очень простым. Иосиф Ильич знал, что капрон вытягивается, и нужно было сделать так, чтобы узел не развязался. Он мог бы зажечь свет, но боялся разбудить жену. Еще сильнее он боялся увидеть этот шнур и эту знакомую ему обстановку. Наконец все было сделано, готовая петля лежала на столе, и Иосиф Ильич стал прикидывать, какой крюк надежнее: который под люстрой в кухне или тот, что в ванной.

Внезапно до его слуха донесся шум. Он вздрогнул и быстро скатал веревку в клубок. Щелкнул замок входной двери, в коридоре вспыхнула лампа. Быстрые, неровные шаги. Шум снимаемой одежды. Лариска, дочь, так поздно… Он напряженно ждал, что дочь войдет на кухню, но свет в передней погас, и девушка прошла в свою комнату. Иосиф Ильич слышал, как она ходила по комнате, раздевалась, затем все смолкло.

Иосиф Ильич сидел неподвижно. Сколько минут или часов продолжалось его оцепенение, он не помнил. Возможно, он даже заснул. Какие-то звуки, однообразные и очень далекие, проникли в его сознание.

Шум воды нарастал. Река, стекавшая с гор, ворвалась в долину. Желтая яростная волна, напоенная глинистой взвесью, билась у его ног. Он очнулся.

Из комнаты дочери доносился плач. С трудом сдерживаемые рыдания, лицом в подушку. Иосиф Ильич встал и включил свет. Он сгреб капроновую веревку и, проходя через переднюю, забросил ее в кладовую.

Лариса лежала на неразобранной кровати, накрыв голову покрывалом.

— Ты что? — тихо спросил Иосиф Ильич. — Почему плачешь?

Дочь не отвечала, но плечи ее под руками отца затряслись сильнее.

— Ладно, не хочешь говорить, молчи. Я тоже помолчу. Я здесь посижу с тобой.

Он гладил девушку по худенькой спине, на которой торчали огромные, как крылья, лопатки. Гладил и молчал. Она постепенно успокаивалась. И когда окончательно затихла, уткнувшись лицом в его ладони, он сказал:

— Так-то, Ларисочка. Не повезло нам. Сильно не повезло… У меня ведь тоже неприятности.

Лара шевельнулась, но ничего не спросила, а Иосиф Ильич продолжал:

— Пожар был в магазине. Недостача. Могу под суд пойти.

Дочь встрепенулась и прижалась к его груди.

— Папка! Бедный папка!.. У тебя недостача?! Пожар? Ах ты, мой бедный, бедный папка!.. А у меня… О-о… Все кончено… Евгений Осипович умер… — Голос ее потонул в плаче.

И странное дело, среди потока ее бессвязных слов и восклицаний, мокрых соленых поцелуев, Иосиф Ильич внезапно вспомнил о молодом человеке, приходившем после пожара в ювелирный магазин. «Нужно будет рассказать следователю об этом обладателе бриллиантовых подвесок. Подозрительный малый», — подумал Иосиф Ильич и сказал дочери:

— Ах ты, воробей! Сама без хвоста сидишь, а туда же, на помощь отцу приходишь. Ну ладно, не расстраивайся. Может, все уладится.