Море дышит велико

Конец им положил сам командующий. Вызвав ка­тера в главную базу для смотра, он за полчаса разре­шил все споры, вручил награжденным ордена и меда­ли и в заключение пообещал назначить им такого ко­мандира, который бы «новгородское вече» не разво­дил. Потом он разрешил увольнение на берег, тем более что гарнизонный Дом офицеров приглашал на кон­церт приезжих артистов.

— Подмени, дружище, — пристал к Выре Максим, которого, как на грех, назначили дежурным по диви­зиону. — Завтра фронтовой бригады из театра уже не будет, а тебе какая разница днем раньше или позже увидеть свою Раису.

Разница, понятно, была. Василий Выра тоже не счи­тал себя бронзовым и жену не видел почти целый год. Но просил друг, и Василий ему уступил.

Поздним вечером после концерта Максим неожи­данно вернулся на причал, и не один.

— Представляешь, «Серенаду Солнечной долины» здесь тоже поют: «О прошлом тоскуя, я вспомнил о нашей весне. О как вас люблю я, в то утро сказали вы мне...» Ясно, что мне захотелось познакомиться с ис­полнительницей.

Максим пообещал ей показать заморский катер, хотя время для экскурсий было не слишком удачное и, главное, это допускалось только с разрешения Воен­ного совета.

— Ты же знаешь... — напомнил Выра. — И потом уже дали отбой...

— В кубрики не поведу. Ей там неинтересно, — за­верил Рудых. — А что касается разрешения — ты нас не заметил.

По обязанности дежурного Выра должен был вос­препятствовать, но махнул рукой, надеясь, что после награждения вряд ли кто посмеет учинить проверку службы. Во всяком случае, до утра.

Но дежурный по дивизиону ошибся в расчетах. Ча­са в четыре по местному времени на причале появился маленький ростом, очень интеллигентный капитан первого ранга с засургученным пакетом в руках. Вы­яснив у Выры, кто из офицеров на берегу, он приказал немедленно направить за ними посыльных-оповестителей. У дежурного по дивизиону екнуло сердце, и он предложил сразу же сыграть тревогу.

— Отставить! «Соловьи, не тревожьте солдат», — тоненьким надтреснутым голосом замурлыкало новое начальство. — Жаль, что не попали вчера в концерт: «Пусть солдаты немного поспят». Да, да. Очень муд­рый романс, проникнутый заботой о личном составе. А солистка, скажу я вам... Какое сопрано и какой репертуар. Да, да. И не возражайте.

Катер Максима Рудых был ошвартован третьим корпусом. Проверяющий, деликатно постучав в люк офицерского помещения, откинул его и стал осторож­но спускаться по отвесному трапу. С каждым шагом он как бы погружался в каюту, по колени, по пояс, потом по грудь... Едва окунувшись полностью, капи­тан первого ранга выскочил обратно подобно пробке от шипучего вина.

— Так, — сказал он вахтенному возможно сдер­жаннее, воздев упавшее пенсне. — Когда ваш коман­дир, гм... освободится, передайте ему приказание при­быть с докладом. Буду ожидать у дежурного по диви­зиону.

Подозрительно оглядевшись в каюте у Выры, про­веряющий убедился в том, что койки не заняты, после этого он разрешил хозяину сесть, по-прежнему не тре­буя от него объяснений. Максим Рудых быстро явить­ся сюда не мог, а молчание вдвоем слишком интимная вещь. Перестав наконец официально сопеть, гость счел возможным перейти к беседе на нейтральную тему. Он спросил очень вежливо, показывая на за­жигалку:

— Имитация под малахит? Весьма любопытно. Ну-ка, ну-ка. Патина на бронзе?

— Собирался выбросить, но... знаете, как нам до­сталось в океане. Шесть тысяч миль. Всё время на мостике...

— И напрасно собирались. Да, да. Отменная каби­нетная вещица.

Зажигалкой Выра никогда не пользовался. Остава­лась надежда, что потайную кнопку сразу не обнару­жить, что пружинка ослабла или, на худой конец, фи­тилек не вспыхнет без заправки бензином. Увы, скаб­резная конструкция сработала безотказно.

— В любой каюте одно и то же, — сухо обобщил капитан первого ранга, брезгливо отдернув руки. — Те­перь всё ясно, как вам доставалось. Да, да. И не возра­жайте...

— Нас хотели спровоцировать... — оправдывался Выра.

— Старшему лейтенанту Рудых —десять суток ареста, — перебил капитан первого ранга, решительно направляясь к трапу. — За... допуск на корабль граж­данских лиц. А вы, товарищ Выра, как дежурный по дивизиону, извольте отсидеть любую половину этого срока. Да. Да...

В последний момент перед выходом катеров из главной базы Выра догадался командировать старши­ну первой статьи Осотина к себе на квартиру с корот­ким сообщением о прибытии на флот и пакетом с подарками, которые ему так и не удалось вручить лично.

— Тут недалеко. Одна нога здесь, другая там.

— А если, к примеру, патруль?

— Скажешь — оповеститель.

— Время военное, товарищ командир. Кому охота попадать в дезертиры?

Выдав боцману увольнительную, Выра никак не предполагал, что тот замешкается и не вернется к от­даче швартовых. Может быть, жена была на дежурст­ве в госпитале? Но с документами Осотин на берегу не пропадет, да и Раиса, получив подарки, останется без претензий. Кто теперь знал, через сколько времени Выра получит возможность сам заявиться домой?

Часть третья

Как понимать легенды?

Глава 1

Крапивное семя

«Торок» выходил из гавани ежедневно в восемь тридцать утра, а к девятнадцати часам впереди уже опять маячило крупное промышленное здание, недав­но возведенное в портовом городке. На входном фарва­тере сбавляли обороты винтов. Этим занимался обычно старпом, а Василий Федотович скучал, вмешиваясь, только в необходимых случаях. Молодые вахтенные офицеры наблюдали, как пенные серпы от форштевня жнут мелкую рябь, как бурлит кипяток на заднем хо­ду, охватывая низкие борта, а стальной корпус дро­жит в испарине. Сторожевик изящно скользил между проплешинами осушек, слегка наклоняясь на разворо­тах, как велосипедист на вираже, только в противопо­ложную сторону. Впрочем, осушной берег был виден лишь при отливе, и всё выглядело элементарно до тех пор, пока не настала очередь Чеголина стать к машин­ному телеграфу. Для начала Выра приказал ему само­стоятельно подойти к буйку посреди чистой воды. Это, по словам командира, требовалось для выработки «чувства своего корабля», а также для «остроты» мор­ского зрения. И вот тут стало ясно, что указанные чувства пока без взаимности.

Попробуйте. угадать в бурунах за бортом силы встречной воды и попутного потока, мощь закручен­ной либо набрасываемой струи. Добавьте сюда инер­цию, парусность, степень толкающего или разворачи­вающего усилия обоих винтов. Вектора множества сил и силенок прилагались к разным точкам корпуса, тео­ретически раскладывались на составляющие, объеди­нялись в равнодействующие, давали на концах «пле­ча» ехидный вращательный момент. Они помогали ли­бо мешали, всякий раз группируясь по-разному. А по­давать команду на руль или в машины требовалось за десять-пятнадцать секунд до того, как она приходила в голову.

Чеголин с Пекочинским без устали чертили схемы, рисовали в масштабе плечи и стрелки. На бумаге у них получалось здорово, а «Торок» упрямился.

— Слушайте такую вещь, — подбадривал Василий Федотович. — Надо зубрить, ибо грамоту без азбуки не осилить.

Оригинальность этого афоризма дошла до лейте­нантов после того, как морской букварь, открывшись на неожиданной странице, озадачил не только их.

В тот день над «Тороком» опять взошла белая звез­дочка на алом флагдуке, то есть сигнальщики подня­ли на мачту стяг командира отряда учебных кораб­лей. Предстояли рядовые тренировки тральных расче­тов. Юрий Владиславович программы похода не изме­нил, но его присутствие оказало влияние на команду.

На границе полигона корабль застопорил ход. Настало время окунать за корму хитрую комбинацию и тросов и резаков, буйков и оттяжек, металлических решеток и грузил. Вместе все это называлось тралом, который, разворачиваясь на ходу широкой дугой, предназначался для подсечки скрытых в глубине морских мин.

— Не суетитесь, — предубедил Выра. — Нормативы — следующий этап.

— Всё ясно, — бодро сказал Пекочинский, но секундомер всё-таки прихватил.

Конструкция трала кажется примитивной, но на палубе она сильно теряет в наглядности. Пока минёр с помощью старшин разбирался, куда и за что цеп­лять стальные тросы с оттяжками, корабль дрейфовал без хода. Виктор Клевцов, который, добившись своего, теперь исполнял обязанности вахтенного механика, дважды запрашивал разрешения провернуть паровые турбины, но получил отказ, поскольку за кормой нахо­дились части трала в непосредственной близости от винтов.

— Скоро вы там? — не выдержал старпом Лончиц, искренне переживая за репутацию корабля.

Понукание старпома помогло Пекочинскому за­круглить дискуссию со старшинами. Он включил мик­рофон и доложил о готовности к постановке трала. Выра перевел рукояти телеграфа на «малый вперед», а сторожевик вдруг затрясло в падучей. Стрелка теле­графа самопроизвольно отскочила обратно на «стоп». Командир корабля вырвал из гнезда телефонную труб­ку прямой связи с постом энергетики. От возмущения у него перехватило голос. Губы шевелились энергично, однако без слов. Пропустив таким образом первые фра­зы, Выра потребовал к аппарату инженер-механика:

— Почему... на ходовой вахте не специалист?

— Решение Клевцова правильно, — хладнокровно парировал Бестенюк. — Неравномерный нагрев турбин. Сами не разрешили проворачивать...

Юрий Владиславович погладил своего пса по за­гривку и опять посмотрел на часы. В тягостном мол­чании сторожевик дрейфовал еще полчаса, дожидаясь, пока турбинисты усмирят проклятую вибрацию. Штурман невозмутимо информировал о том, что корабль вынесло за пределы учебного полигона.

— Разрешите начинать? — спросил Выра, которо­му неохота было возвращаться к границам полигона.

«Командору» тоже надоело глядеть на возню, и он наклонил сухонькую голову в знак согласия.

Сторожевик шел, волоча за собой обтянутый втугую трос, а справа и слева за кормой почётным эскор­том гарцевали яркие и юркие буйки. Трал развер­нулся на расчётную ширину. Юрий Владиславович пе­рестал щуриться, Выра приободрился, а старпом рас­цвел.

Но лейтенант Пекочинский не подозревал о переме­не настроения на ходовом мостике. Он решил во что бы то ни стало показать лихость при «сматывании удочек». Едва сторожевик застопорил машины, тральная лебедка взвыла на максимальных оборотах. Ходовой конец правого полутрала шел туго, а «Торок» пя­тился. Однако минёр торопил расчет.

Трудно сказать, чем бы всё это кончилось, если бы не Виктор Клевцов. Как политработник, он предпочи­тал всегда находиться в центре событий, а прежняя квалификация минного старшины позволяла ему разо­браться во всем с первого взгляда. Виктор застал мат­росов трального расчета на ребристых откидных пло­щадках у среза кормы. Балансируя, они готовились зацепить плясавший на волне буй. Но Клевцов увидел не только это.

— Стоп выбирать! — сразу вмешался он, подскочив к лебедке.

Виктор не имел права командовать, подменяя лей­тенанта Пекочинского, и тем не менее продолжал рас­поряжаться: «Все назад!» — и так решительно, что тральный расчет шарахнулся с кормы.

— В чем дело? — оскорбился минёр. — Куда ты суешься?

Клевцов, не отвечая, выхватил микрофон связи с ходовым мостиком:

— В трале посторонний предмет! Предположитель­но якорная мина.

Едва ослабло натяжение ходового конца, как за буйками, метрах в десяти, проглянула ржавая рога­тая плешь.

Мина, покачиваясь под поверхностью воды, не всплывала. Зубчатый резак трала не смог подсечь минреп связывающий её с якорем. Резак заклинивался только при встрече с цепочкой из легированной ста­ли, которой в конце войны начали заменять гибкий тросик минрепа. Это означало, что правый полутрал вышел из строя, а корабль привязан к смерти корот­кой уздечкой. Как ни странно, но люди, профессио­нально связанные с морем, порой забывают о том, что оно жидкое. На воде не остается воронок, пепелищ и руин, а монументы и мемориалы воздвигают на бере­гу. Потому кажется, что море без прошлого. Море на­поминает о былом вдруг, ошеломляя внезапностью, не давая времени на раздумья и поиски выхода.

Барабан лебедки теперь разматывался, а мина, ки­вая свинцовыми рогами, приближалась к борту. Надо было срочно давать ход, чтобы растянуть в длину пет­лю тяжелого буксирного троса. Но это было опасно. Туже петлю могло намотать на винты. Юрий Владисла­вович перестал горбиться, распрямил сутулые плечи, изнемогшие от плетеного золота погон, и от этого по­молодел.

— Убедитесь, куда смотрит ходовой конец, — за­урядно рекомендовал он. — Да, да. Кажется, его сно­сит вправо.

Другими словами, «командор» советовал восполь­зоваться одной левой машиной. Риск, конечно, оста­вался. Всё зависело от чутья и остроты реакции ко­мандира корабля, и он оказался на высоте положения. Распоряжаясь по телефону с кормы, Выра слегка под­толкнул корабль левым винтом. Алые буйки, зарыв­шись в бурун, помаленьку стали отступать. Непосред­ственная угроза миновала, но заминированный трал волочился, цепляясь за грунт. Стальные тросы перепу­тались, напоминая легендарный гордиев узелок, который можно лишь разрубить. Но как это сделать, не потревожив взрывчатую начинку?

Офицеры «Торока» занимались этой проблемой коллегиально. Сторожевик был учебный, и потому Юрий Владиславович устроил на ходовом мостике нечто вроде военного совета. Лейтенант Пекочинский, конечно же, выступил первым, предложил обрубить железную «веревочку» и, отойдя на безопасное рас­стояние, подорвать мину со шлюпки.

— Показали эрудицию. Да, да. Но не оригиналь­ность мышления, — сказал «командор», пояснив, что тяжелый клубок троса вместе с миной утонет наверня­ка и придется вызывать подрывников-водолазов.

Задача оказалась непростой. Слабая обшивка кор­пуса старенького сторожевика не позволяла допустить взрыва в трале. Продырявить корпус мины из круп­нокалиберного пулемета тоже было нельзя из-за малых глубин. Затонув, она останется опасной для других ко­раблей, особенно для рыбаков. Капитан-лейтенант Выра требовательно взглянул на Чеголина. Тот понял, что промолчать нельзя, а говорить было нечего.

— Если из сотки, прямой наводкой, — подумал Артём вслух. Впрочем, без особой уверенности.

Погоны на долговязом минёре взлетели крылышка­ми под сдвинутыми плечами. Он явно осуждал диле­тантский подход. Василий Федотович снисходительно усмехнулся, а старший лейтенант Лончиц спросил, можно ли всерьёз предлагать такую ересь. Чеголину пришлось признаться в том, что он рассуждает чисто теоретически.

— Не время витать в облаках, — возразил Пекочинский, как бы от имени всего «военного совета».

Но «командор», воздев старомодные очки, приказал:

— Ну-с, послушаем. Да, да. Продолжайте.

Артём смутился, но делать нечего, пришлось обо­сновывать. Он исходил из того, что снаряд для практи­ческих стрельб выточен из сплошной чугунной отлив­ки и сам по себе взорваться не может. Точный удар при огромной скорости полета такого снаряда, по идее, разрушит мину прежде, чем успеют сработать её соб­ственные взрыватели.

— Перейдем к делу, — оживился Юрий Владисла­вович. — Нужна гарантия попадания с первого вы­стрела.

Но Чеголин молчал. Он не мог дать такой га­рантии.

— Коли так, послушаем практиков, — заключил Выра. — Главного старшину Буланова на мостик!

Осмотрительный Иван Аникеевич сначала попро­сил разрешения посоветоваться с другими старшинами и в результате своих переговоров доложил, что стар­шина первой статьи Яков Рочин берется за эту задачу при условии, если ему не станут мешать.

— Добро, — рискнул Выра. — Действуйте!

И вот прозвучала боевая тревога, фактически бое­вая, без предварительного сигнала: «Слушайте все!» Личный состав разбежался по местам в надувных резиновых жилетах. Аварийные партии и спасательные средства находились в полной готовности. Стол в ка­ют-компании накрыли стерильными простынями, осве­тили бестеневыми софитами, и там закипел автоклав с хирургическими инструментами.

А ют опустел. Расчет кормового орудия в целях безопасности сократили до минимума. У пушки оста­лось всего два человека, и ещё лейтенант Чеголин счел необходимым занять наблюдательный пост в непосред­ственной близости на кормовом мостике.

Яков Рочин не спешил, и действия его со стороны казались какими-то необязательными. Чеголин не по­нимал, к чему крутить штурвалы наведения, развора­чивая ствол по всему сектору. К чему разбирать и со­бирать стреляющее приспособление? С какой стати вгонять в камо́ру учебный патрон, снова и снова заря­жая орудие и разряжая его? Кормовая пушка была точно такой, как и носовая, которой Рочин командо­вал, но старшина приглядывался к ней, будто видел впервые. Чеголин не подозревал, что не существует двух абсолютно одинаковых механизмов. У каждого свой норов, и мелочей здесь нет. Лейтенант ёрзал, до­садуя на запрет вмешиваться.

«Торок» двигался наискось к волне. Так качало сильнее, зато трал с миной загибался хвостом, выводя близкую цель в угол обстрела. Рочин наконец развер­нул пушку и, опустив клиновый затвор, стал загляды­вать внутрь. Оптические прицелы на такой дистанции бесполезны, но целить через канал ствола на качаю­щейся палубе Чеголину тоже казалось бессмыслен­ным. Даже уловив мелькание мины в дульном круж­ке, старшина всё равно не имел возможности остано­вить мгновение. Он вряд ли слыхивал о докторе Фа­усте, зато лейтенантский секундомер мог в данной си­туации пригодиться. Но Яков Рочин даже не оглянул­ся на своего командира БЧ.

Рочин отшатнулся от пушки, забавно пританцовы­вая в такт качке, и махнул заряжающему, который держал наперевес единственный патрон. Тот загнал его с маху, и сразу возник соломенный плевок огня. Воздух нокаутировал Чеголина, ударив в лицо и в уши. Артём забыл приготовить защитные пробки из ваты, не успел приоткрыть рот и дальше видел всё, как в немом кино. Казенная часть пушки, резко отско­чив, обнажила гладкий цилиндр со штоками сверху и снизу. Затем всё это стало задвигаться обратно, вы­плюнув дымную гильзу. А старшина первой статьи Ро­чин, тут же потеряв интерес ко всему на свете, повер­нулся к орудию спиной и пошел по палубе вразвалоч­ку, руки в карманах.

«Значит, попал? — поразился Чеголин, веря и не веря догадке. — Засадил снарядом с первой попытки, несмотря на зыбкость качающейся платформы? Зна­чит, мина раскололась, хотя малейшая неточность влекла рикошет и неизбежный взрыв...»

Бинокль лейтенанта не желал наводиться на рез­кость. Вода слепила, сверкала мятой фольгой и каза­лась обкладкой от лейденской банки. Но цель точно канула, будто её не существовало вообще. Только цел­лулоидная кислая гарь и разводы цвета «побежалости» на горячей гильзе остались напоминанием о выстреле.

На ходовом мостике «Торока» тоже запахло поро­хом, но уже не в прямом смысле. Любой конденсатор разряжается быстро — искрой, а нервы— у всех по-своему. «Командор», прогнав пинком Жулика, чтобы тот не путался под ногами, заскрипел престарелой ду­шой. Он объявил, что на этом корабле всё делается на фу-фу, да, да, и еще разводят турусы на колесах. Что надо прежде убедиться, была ли в трале действительно мина, и потому весь оставшийся за бортом металлолом следует извлечь на палубу для предъявления опыт­ным специалистам. Выра, насупившись, застопорил машины, а Пекочинский побежал на ют вылавливать вещественные доказательства.

— Следовать в базу! — сухо проронил Юрий Вла­диславович после доклада об окончании забортных ра­бот. Он не ожидал возражений, тем более от мальчиш­ки инженер-лейтенанта. А Бестенюк отказывался да­вать ход без водолазного осмотра винтов, ссылаясь на какую-то оттяжку, которая оборвалась в момент подъема.

— Командир! Вы меня слышали?

— Я верю своему механику, — уклончиво заявил Выра.

— Выполняйте приказ! Да, да, приказ.

— Прошу зафиксировать это в вахтенном журна­ле, — закусил удила Бестенюк.

— Крапивное семя, да, да... — гневался Юрий Вла­диславович, визируя запись в журнале.

Теперь, после соблюдения предусмотренных кора­бельным уставом формальностей, флагман принял на себя ответственность за последствия своего распоряжения. Проверка винтов была отложена до возвращения в базу, и «Торок» лег на обратный курс. Юрий Влади­славович извлек литой серебряный портсигар с андре­евским косым крестом, зачем-то погладил художест­венной работы бело-голубую эмаль флага и продол­жал тиранить командира:

— А с «детским садом» пора кончать. Тросик, ви­дите ли, мелькнул — и в панику. Молокососы! Да, да. И не возражайте. Надо воспитывать моряков.

Сразу после швартовки Бестенюк побежал к флаг­манскому механику. Тот организовал обследование подводной части, и водолазы обнаружили обрывок стальной оттяжки, которая торчала из втулки кронш­тейна гребного вала.

Вахтенный офицер Чеголин хорошо запомнил, как уходил с мостика «командор» после доклада о резуль­татах обследования. Оказывается, старикам тяжелее всего спускаться по трапу: колени у них не сгибаются и надо двумя ногами вставать на каждую ступень.

Глава 2

Шапка дыма

На флоте нет понятия более мнимого, чем «дымо­вая труба». Из топок обычно допускаются наверх лишь газы почти абсолютной прозрачности. Каленые струи плавят очертания надстроек. Мачты, антенны — всё смещается и мельтешит в глазах, как мираж. Но бывает, когда зазевается вахтенный котельный маши­нист, труба харкает грязным облачком. И тогда стар­пом, тут же потребовав к телефону инженер-механика, непременно возложит на него ответственность за стир­ку жестких шлюпочных чехлов и брезентовых обвесов на ходовом мостике, а командир корабля обязательно напомнит при этом, что стыдно пачкать небосвод и тем самым демаскировать военный корабль. Словом, «шапка дыма» влечет неприятности, и потому среди военных моряков это выражение давно уже стало на­рицательным.

Неожиданный ремонт «Торока» вместе с потерей трала бесспорно явились «шапкой дыма» на весь флот. На сторожевике работала комиссия, которая первым делом приняла от капитан-лейтенанта Выры пакет с опечатанными корабельными документами. Потом стали опрашивать свидетелей. Комиссия должна была принять во внимание особое мнение командира боевой части пять, зафиксированное на страницах вахтенного журнала, но от этого не было легче. Юрий Владиславо­вич отбыл с корабля на «скорой помощи» с острым сердечным приступом, а его замечательный портси­гар неожиданно оказался у инженер-механика Бестенюка.

— Он что, забыл это в каюте? — поразился Пекочка.

— Нет, вызвал меня через рассыльного... Говорит, что теперь ему всё равно не курить.

— Как могли польститься? — вмешался старпом фамильная реликвия, ценнейшая вещь, она передавалась из поколения в поколение. Понятно?

— Честное слово, отказывался, но Мочалов, как врач, запретил его волновать.

Подарок механику казался необъяснимым. Его особое мнение в журнале возлагало на старика всю ответственность за аварию. Это вполне могло вызвать его раздражение, обиду на упрямца, который посмел так подвести начальство. И вдруг всё наоборот.

— Награда за мокрые штаны? — усмехнулся Пекочинский.

— Слушай такую вещь, — сказал Выра. — Механи­ку, точно, награда, а всем — урок, чтобы не считали субординацию выше здравого смысла. «Один раз не поверил специалисту, — заявил мне Юрий Владиславо­вич, — и вот отплавал свое».

— Уж лучше бы я ошибся, — вздохнул Бебс. — И потом попробуйте достать материалы для ремонта.

— Но почему подарили ему, а не вам, Василий Федотович? — недоумевал Лончиц. — Решение было ваше, и вся ответственность — на командире корабля,

— Совершенно справедливо, — подхватил Пекочка.

Макар Платонович тоже закивал, а механик, вспыхнув, слегка отодвинул раскрытый портсигар. Но как можно передаривать? И кто согласится при­нять?

— Удивляюсь, Евгений Вадимович, — возразил Выра. — Неужели вы, как воспитатель, не догадывае­тесь? В таком случае не было бы никакого урока.

Старпому пришлось согласиться с мнением коман­дира. При этом он строго осмотрелся, стараясь устано­вить, кто засомневался в его педагогических способ­ностях. Однако и сам Выра возразил слишком уж быстро, будто поделившись заранее обдуманным. Василия Федотовича можно было понять. Кто бы не счел за честь унаследовать штуковину, которая помогала нести флотскую службу добрую сотню лет? Команди­ру «Торока» достался иной подарок, который букваль­но нашел его сам, но вряд ли доставил удовольствие. Капитан-лейтенант Выра не ощущал старческого оди­ночества, и потому его не умиляла холопская собачья преданность. Но выдворять бывшего фаворита Васи­лий Федотович тоже не захотел. Жулик лез в каюты, выпрашивая подачки, болтался под ногами в каюткомпании и, в частности, мешал Чеголину выполнять обязанности дежурного по кораблю.

Председатель комиссии, который был назначен ко­мандующим, прибыл на легковушке к борту «Торока» в самый неподходящий момент, когда Чеголин давал объяснения экспертам. Докладывая им, как удалось попасть в мину с первого выстрела, лейтенант не подо­зревал о том, что главный герой этой истории снова решил всех удивить. Рочину вздумалось доказать, что натянутый стальной швартов вполне может заменить турник, если, конечно, отклетневать, то есть особым способом обмотать необходимый участок троса про­смоленной парусиной. Старшина лихо крутил «солн­це» вокруг швартова под общее одобрение болель­щиков. Никому не было дела, что налицо грубое нару­шение воинского порядка и техники безопасности. Вахтенный у трапа и дежурный по низам тоже глазе­ли на гимнастические упражнения Рочина и опоздали дать сигнал для встречи председателя комиссии. И только Жулик, сразу учуяв, что ступивший на па­лубу моряк по знакам различия весьма похож на прежнего хозяина, встал на задние лапы в ожидании подачки.

— На поверку выходит, что пес здесь самый дис­циплинированный, — сдержанно заметил прибывший, когда Чеголин, с опозданием представившись, сопро­вождал его к командиру корабля.

Даром это пройти не могло. Вызов к старпому с вытекающими отсюда последствиями был неизбежен. Отшвырнув в сердцах «самое дисциплинированное» животное, Чеголин послал рассыльного за старшиной команды комендоров.

— «Дробь получается», Иван Аникеевич. Почему личный состав на пирсе? Что у нас по распорядку?

— Кормовое орудие пробанили. Остальное в порядке. Ума не приложу, чем еще занять народ...

Старшина команды был прав. Любой коллектив превратится в зевак, если не поставить четких задач. Рас­порядок дня на сей раз был составлен наспех. Все бы­ли озабочены проверочной комиссией.

— Так. Это исправим. А ваш Рочин? Не понял за службу, для чего нужны швартовы, или считает, что теперь ему дозволено всё?

— Виноват, — нахмурился Буланов. — Недосмот­рел...

Старшина первой статьи Рочин заслуживал нака­зания. Более того, Артём был обязан объявить взыскание и еще недавно бы не колебался. Но если дисциплинарные права не для возмездия, если они для воспитания, то наказание старшины пользы бы не принесло. Рочин явно загордился. В нем видели масте­ра, который едва ли не спас свой корабль. Любые пра­ва не помогли бы Чеголину сбросить маэстро с этого пьедестала.

Поправив нарукавную повязку — «рцы», лейте­нант сошел на причал, по мере сил стирая с лица вы­ражение официальной строгости. Болельщики рассту­пились перед ним и замерли в ожидании событий.

— Где ваша тросточка?

— Чего? — Рочин готовился к иному разговору и такого вопроса не ожидал.

— Канатоходцы работают обязательно с тросточ­кой. Без неё обходятся только рыжие, но те потешают у ковра.

Ей-богу, Чеголин не имел в виду медный оттенок волос у старшины первой статьи. Он упомянул о клоу­нах только к слову. Но слушатели дружным гоготом подчеркнули именно это обстоятельство.

Лейтенант спохватился. Может быть, увлекшись, он переборщил? Подчиненных оскорбить легко, и нельзя забывать о том, что они лишены возможности платить той же монетой. Во всяком случае, самолюби­вый старшина раньше снисходительно сторонился Чеголина, теперь же лез на рожон, стараясь взять ре­ванш в словесной баталии.

— Как почивали, товарищ лейтенант? Маманю во сне не видали?

— Представьте, нет. Зато видел гастролера, который ходит, задрав нос, и руки в карманах. Препотешное зрелище...

Отвечать требовалось спокойно, с улыбкой, ни в коем случае не показывая раздражения. Попробуйте всё время держать себя, как по боевой готовности но­мер два! Чеголин устал от старшины первой статьи Рочина и прямо-таки мечтал о том времени, когда будет наконец объявлен приказ об увольнении с флота в за­пас матросов и старшин старших возрастов.

В общем, благие намерения ошибок не оправдыва­ют. Недаром ими вымощена дорога в ад. С особенной наглядностью Артём понял это в каюте Евгения Вадимовича Лончица по окончании своего дежурства. Здесь был применен тот же прием, а роли перемени­лись. Старпом «полоскал» лейтенанта, как только мог, возложив ответственность и за непродуманный распо­рядок дня, который сам же и утверждал, и даже за нахального Жулика. Оправдываться перед Лончицем было нелепо, спорить нельзя, а соглашаться с назойли­вым присловием «понятно?» Чеголин тоже не захотел. Его молчание подстегивало старпома, прибавляя ему красноречия. Страстный обличительный монолог его был прерван на самом драматическом месте стуком в переборку. Вот, оказывается, как запросто вызывал старпома командир корабля.

— Разговор не окончен, — предупредил Евгений Ва­димович. — Обождите здесь.

Хуже всего докипать наедине, когда ярость распи­рает душу, как в котле без предохранительного клапа­на. Бриз, играя занавеской распахнутого по-летнему иллюминатора, попробовал охладить лейтенанта, но, скорее всего, обжегся. На вешалке старпомовской каю­ты покачивалась фуражка, сшитая на заказ у частни­ка. Верх её был из белой шерсти с кремовым оттенком, поля растянуты кольцом, заклетнёванным изнутри в кант. Щегольской головной убор кивал, словно под­дразнивая лейтенанта ненавистным голосом: «Понят­но?.. Понятно?..» Чеголин не мог больше глядеть на проклятую фуражку и, вне себя, вышвырнул её через иллюминатор: «Пусть покивает треске за бортом!»

А дверь, деликатно отъехав на роликах, пропусти­ла вернувшегося старпома. Снимая головной убор, Лончиц сказал скучным голосом, в котором уже не было ни прежнего запала, ни меди:

— Надеюсь, сделаете необходимые выводы...

— Так точно, — впервые высказался лейтенант и вдруг осип, поскольку в этот момент отчетливо вспомнил, что, явившись по вызову к старпому, он снял свою фуражку и водрузил её на крючок. Фуражка на­верняка еще плавала. Было не поздно выловить её от­порным крюком. Но без ведома старпома шлюпку не спустишь, и потому лейтенант даже не вышел на палу­бу заглянуть за борт. Досада разъедала его, как сер­ная кислота. Невыносимый день, до отказа заполнен­ный гадостями, никак не кончался.

...Наутро Чеголин узнал, что Петра Осотина сна­рядили в командировку к месту постоянного базирования. Почему-то капитан-лейтенант Выра поручил именно ему доставить на сторожевик дефицитный лег­коплавкий баббит, который требовался для заливки поврежденной дейдвудной втулки, хотя главный боц­ман по должности не имел отношения к материально­му обеспечению ремонта.

А флотская комиссия в конце концов согласилась с тем, что трал подцепил якорную морскую мину немецкого образца, и одобрила действия личного со­става. Наказывать за аварию было некого. Старенький «командор» поплатился инфарктом. Он уходил в от­ставку по возрасту и состоянию здоровья…

Былина о „жёстком червонце"

Яшка Рочин каждый раз тосковал, взбираясь на койку, укрепленную с борта на шарнирах, а с другого края подвешенную к подволоку на железных цепоч­ках. Тосковал, думая о червонце. Не о деньгах, конеч­но. Тем более не о каком-то кредитном билете достоин­ством в десять рублей. Но десять лет, проведенных по кубрикам, набегая мало-помалу, тоже складывались в червонец, очень жесткий червонец в жизни человека. Словно вчера желторотым салагой он впервые улегся на пробковый матрац, с любопытством разглядывая подпалубные стропила со странными, вроде бы не рус­скими именами. Неужто прошло три тысячи шестьсот пятьдесят отбоев, столько же подъемов и, наверное, не меньше боевых и учебных тревог? Перед глазами те же опостылевшие бимсы, пиллерсы и казённые строч­ки заклепок на стальных листах. Яков два раза тонул и остался жив, дважды ранен, обморожен, но не покалечен. повидал такое, что и присниться никогда не могло. А вот молодость как черт языком слизнул. Будто её и не было вовсе.

«Ты моряк, красивый сам собою, тебе от роду два­дцать лет, — пели они, бывало, на вечерних прогулках в школе оружия, слегка перевирая слова. — Полюби меня, моряк, душою, всё отдам тебе в ответ».

Легко драть глотку с лихим присвистом, когда два­дцать еще впереди. Но до сих пор стыдно признаться, он и в тридцать никого не целовал и не знает, как подойти к девушке. Ровесники устраивались по-разно­му. Ванька Буланов окрутился в Мурманске за неделю во время ремонта, котельный машинист Ленька Грудин познакомился со своей женой по письму, прило­женному к подарку фронтовикам, а Богдан Мыльни­ков нашел себе подругу за один вечер в хмельном раю. Буланов и Грудин еще могут иногда схлопотать себе побывку, а у Богдана семья по переписке. Раз присла­ли ему фото — ребеночек в пелёнках. Осотин поднял на смех: «Это ли «Богдановна»? Надо еще доказать!» Мыльников осатанел, а у Петра железный принцип: «К чему плодить пащенков, когда можно не теряться и так».

Нет уж, самое верное дело — спорт, гимнастика ли, штанга, пудовая гиря, лишь бы до хруста, чтобы не ворочаться до утра на жесткой, слежавшейся про­бке. Пресекай не пресекай, в кубрике только о бабах и речь. Кто смакует, кто врет, остальные пускают слю­ни. А если о жизни всерьез, как не задуматься, если годы вышли, а впереди пустота: ни дома, ни привя­занностей, ни мирной профессии. Судьба катилась по иной песне, сложенной в стародавние суворовские вре­мена: «Наши жены — ружья заряжены...» Пушки или ружья, как говорят, одна Матрена, которую легче перепрыгнуть, чем обойти.

Супруга его нареченная — красавица соответствен­ных калибров длиной, хохотушка и плясунья на под­шипниках шарового погона. Характером не так чтобы покладистая, но Яков понимал от неё любой намек, холил и лелеял. Вот она и блюла себя, не бла́жила попусту. Выходило, что можно доверять.

А случалось всякое. Однажды, это было уже по шестому году службы, в самом начале войны, встали на якорь в Кильдинской салме. Надеялись отдохнуть от воздушных атак, закутавшись в сплошной туман. Кто же знал, что одеяло короткое: на глаза накинули, а затылок торчит. Бомба рванула в воде у двадцатого шпангоута. Осколки, ударив с тыла в короб броневого щита, перебили расчет. Заряжающего Рочина тоже за­цепило в ногу, но, сгоряча не заметив, он ринулся к пушке. Куда стрелять? Все в мокрой наволочи. Хо­рошо, что командир БЧ-2 догадался залезть на мар­совую площадку, в семи с половиной метрах над мостиком, и увидел — мачта, проткнув пелену, торча­ла ориентиром, а «юнкерс» нацеливался по ней на вто­рой заход.

Рочин подносил патроны с осколочными гранатами, устанавливал ключом дистанционные трубки, заряжал, показывал подскочившей замене, как совмещать стрелки центральной наводки, и ухитрялся вы­держивать бешеный темп заградительного огня. Пали­ли сквозь туман, по командам с марса. Подбить самолет не подбили, но напугали. Отвернул, поганец, когда возникла перед ним форменная огневая завеса. Кишка у пилота оказалась тонка.

Потом, на перевязке, медик сказал, что осколок прошел через мякоть навылет. Хотя и больно, но за­жило без госпиталя. Тем более что осиротела тогда пушка и, кроме Якова, некому было возглавить новый артиллерийский расчет.

Бой, всегда внезапный и часто с потерями, в войну стал целью и стал смыслом. Годы службы никто не считал, а время неслось подскоком, заменяя нетороп­ливый календарь. В конце апреля, следующей весной, вышли в Мотовский залив к мысу Пикшуев поддержи­вать наш десант. Нет тяжелее работы, чем стрельба по берегу. Зенитный огонь самый короткий: три-четыре залпа, и уже ясно кто кого. По морской цели можно успеть выпалить по двенадцать — пятнадцать снаря­дов на орудие. Здесь же без счета. А фугас весит пуд.

К нему полупудовая гильза с порохом. Всё соединено-запрессовано в унитарный патрон, который надо в тем­пе поднять из погреба и толкнуть в камору. Каждые десять секунд — ревун.

Ненасытная утроба проглотила две тонны боезапа­са за восемь минут. Усталая палуба, то приседая под грузом, то с облегчением вскидываясь, швыряла под­носчиков к борту. Краска на стволе пошла пузырями, и казалось, пушка тоже вспотела от натуги на мороз­ном ветру. Орудийный расчет Рочина выдерживал темп из чистого упрямства. Второго дыхания тоже перестало хватать, а третьего природой не предусмотре­но. Сам старшина ничего не слышал, кроме мерного рыканья, никого не видел, кроме своих орлов. И на­прасно не видел. Оглядка в бою нужна не меньше со­средоточенности.

Волна, оглушив Рочина, пресекла дыхание. Лютый холод подхватил его и волок, а в наушниках в аккурат новое целеуказание вместе с приказом подать дистан­ционные гранаты. И Рочин догадался — воздушный налет. Следовало отрепетовать, то есть повторить коман­ду, но вода горечью и солью хлынула в горло. Телефонный кабель, натянувшись, сдернул наушники вместе с каской. Рочин испугался, что без него братва растеряется, все молодые еще. Они не сумеют сов­местить, как положено, риски на головке взрывателя и дадут пустой «клевок». Яков допустить такой позор не мог. Рванувшись, он успел поймать в потоке леерную стойку и обсох на весу за бортом. Другой волной его бы смайнало-сбросило, но не было второй. И пер­вая тоже оказалась всплеском. Отхаркнув с руганью злую горечь, простоволосый и мокрый, Рочин вски­нул тело, как на турник, и обратно на палубу. Он успел как раз к ревуну — в ход пошел бризантный боезапас.

Ничего не было надежней басовитой сотки-заступ­ницы. Около неё только поворачивайся, чтобы накор­мить зевластое жерло. Рочин терпеть не мог оставать­ся зрителем, когда применяли другое оружие. Ему все­гда чудилось, что те промахнутся, и заранее била мел­кая дрожь. Но братва из одной команды тоже не по уши деревянная. Каждый зенитчик или торпедист по­нимал: в случае чего рыб кормить всем. Еще хуже было бездействовать, когда отражали атаку вовсе неизвестные парни, которым, может, и задача не по плечу. Полярной ночью в базе вообще запрещали стре­лять по самолетам, чтобы не раскрывать огнем места стоянки кораблей. Сторожевик таился у причала. От воды парило, как в бане. Оглашенно лаяли береговые батареи, и метались по небу прожектора. А только у врага не так уж много лопухов. С лопухами было бы проще: «Малой кровью, могучим ударом». Сверху равнодушно, настойчиво зудели моторы. Потом вспы­хивали САБы, медленно опускаясь на парашютах. Взрывы раскачивали стенку, горячим шквалом полы­хали в лицо. Но корабельные пушки молчали. Не бы­ло приказа. Без приказа нельзя.

Ночные бомбёжки, изматывая, стоили десятка прямых поединков. Раз-другой всё обошлось, а восьмого декабря, в двадцать один ноль-ноль, сторожевик вздрогнул от залихватского свиста, осел кормой и тут же вскинул её от крутого удара. Пробив насквозь куб­рик нижней команды, фугаска рванула под килем. Аварийная партия быстро завела рейковый шпигован­ный пластырь, но осколки прошили обшивку и второе дно. Хлестала густая вода с мазутом. Переборки взду­вались пузом, ломая расклиненные бревна подпор, слезились и лопались по клепаным швам. Продавило преграду на сто восьмом шпангоуте, затопив кормовой погреб с боезапасом. Еще полчаса шла борьба на но­вом рубеже, а помощи во время налета ждать не при­ходилось. Стальные листы опять поползли под напо­ром. Иззябших «духов», иначе говоря — кочегаров, выловили, как рыб, из люков левой машины. Все зна­ли — прорыв воды в следующий отсек поглощает за­пасы плавучести. Переборка у второго котельного от­деления стала последним рубежом. Но как ни подпи­рай её бревнами, она тоже оказалась хилой, не про­чнее других. И тогда поступил немыслимый приказ покинуть сторожевик.

Яков Рочин не ожидал такого исхода. Он не успел затолкать в жерло своей сотки пушечного сала, не за­щитил консервированной смазкой затвор и механизмы поворота. «Теперь заржавеет», — терзался он, глядя на конвульсивно вздрагивающий корпус. Потом враз обо­рвало швартовы, и корабль опрокинулся на борт.

В голове не укладывалось, что это конец, что можно потонуть вот так у причала, без единого выстрела. За семь лет сторожевик стал привычным, как род­ной дом.

От жирной шинели Рочина разило нефтью. Рабочее платье облипло и схватывалось панцирем на ветру. Но Яков не замечал ничего. Тупо смотря на чёрную воду, уже сомкнувшуюся над кораблем, он был вроде пого­рельца на пепелище...

И вот снова та же стальная «коробочка». Та же верхняя койка в первом кубрике и знакомый до любой заклепки железный угольник — кница, о которую на­бито столько шишек в прежние годы. Пока Яков путешествовал в спецкоманде и воевал на тральце, старый корабль подняли, отремонтировали, ввели в строй. И должность у Якова прежняя — командир носового орудия. Вот только сотка его уже никакая не заступ­ница. Она теперь вроде игрушки для пальбы в цель. И дни опять тягуче одинаковы, согласно распорядку дня и отрывному календарю.

Десятый год уходил за корму, а службе не было конца. И где-то пропала охота. Говорили, перво-напер­во надо передать опыт, что флот не может без кадров, но кто скажет, как дальше жить. Капитан-лейтенант Рудых, видно, не зря объяснял, что наша Земля и та не просто крутится вокруг Солнца, а летит вместе с ним, вертясь по спирали. И человеку скучно топтать свои же следы. По выходе из госпиталя, обрадовав­шись как дурак, Рочин сам напросился сюда. И чего нашел? Начальство сплошь новое. Кореш Иван Була­нов, хотя он с зенитных автоматов, тоже китель надел. А что Ванька знает про главный калибр? Лейтенант Чеголин туда же — командует. Рыжим вот при всех обозвал.

Тяжко было старшине первой статьи Якову Рочину, а выхода он не находил.

Глава 3

Сказки мне ни к чему

Минул срок возвращения Петра Осотина из коман­дировки, но на «Тороке» не было ни баббита, ни глав­ного боцмана, ни каких-либо известий о нем. Его подо­ждали еще три дня — льготное время, отпущенное на дорожные неурядицы. Дальше полагалось официально донести о случившемся для организации розыска безвестного дезертира. Капитан-лейтенант Выра не хотел такого поворота событий и потому с явным удов­летворением расписался на семафоре, принятом сиг­нальщиками за час до исхода всех сроков. В тот мо­мент он не задумывался о том, что могло приключить­ся с боцманом, который, как оказалось, угодил в гос­питаль. Главное, Осотин не пропал и, больше того, на­правил с оказией посылку с чушками белого ан­тифрикционного сплава.

Правда, доктор Роман Мочалов воспринял новость с чрезвычайным сомнением:

— Здоровенный дубина, — объявил он.

— Ежели конкретно рассуждать, выходит, несчастный случай, — предположил Макар Платоно­вич Тирешкин, с некоторым облегчением полагая, что его лично не призовут к ответу за плохое воспитание пострадавшего. — То есть, «ехал к Фоме, а заехал к куме».

— А металл отправил заранее? — спросил меха­ник. — Или потом?

— Да он сам кому хочешь нанесет телесные по­вреждения, — хмыкнул доктор.

— Точно, — кивнул Виктор Клевцов. — Рукопашному бою «обучал сам.

— Ты? — не поверил Чеголин.

— Полгода был в нашем разведотряде...

— Пусть лечится, — заключил Выра. — И на том спасибо, что не сорвал ремонт.

Настроение у него поднялось. После постановки ко­рабля в док Василий Федотович разрешил культпоход в кино и пошел сам. Демонстрировали фильм, который снимался у всех на глазах. Еще недавно народный ар­тист Бабочкин в форме капитана второго ранга, вжи­ваясь в роль, разгуливал по причалам. Его, конечно, узнавали — живой Чапай, и встречные на полном серьезе отдавали ему честь. Для съемок выделили лучший корабль — лидер «Баку». И картину ставил знаменитый Эйзенштейн, который, можно сказать, во­шел в историю на флотской тематике.

И вот на экране титры: «Повесть о Неистовом». Фильм, скорбный и торжественный, был посвящен тем, кто не вернулся. Матрос с торпедированного гиб­нущего эсминца бросался в море с противотанковой гранатой, чтобы взорвать ею всплывшую враже­скую подлодку. Но некоторые зрители реагировали на подвиг как-то несерьезно. Артём Чеголин заметил, как смеялся главный старшина Буланов, ехидничал Рочин, скептически улыбался командир корабля.

Василий Федотович попутно объяснил, что матрос, заменивший актера в прыжке за борт, получил воспа­ление легких и после долгого лечения в госпитале спи­сан с флота по чистой. Матрос только лишь окунулся, пробыв за бортом не более трех минут, а герой фильма преодолел два-три кабельтова, то есть не менее полу­километра. Неведомо как, ему удалось не закоченеть и метнуть тяжелую гранату. Рубка вражеской субма­рины сразу же скрылась в дыму и пламени.

Ну ладно. Киношники малость загнули для эффекта. Это бывает. Динамичный сюжет всё равно держал лейтенанта Чеголина в напряжении. На помощь наше­му погибающему эсминцу спешили другие боевые ко­рабли. Им удалось подобрать из воды радиста, кото­рый был без сознания и сжимал в иззябшей, задубе­невшей руке медную пуговицу от бушлата. В лазарете пуговица эта непроизвольно застучала по табуретке, и другие действующие лица из фильма прислушались. Оказалось, это не судороги умирающего, а морзянка, текст последней радиограммы с координатами боя. Ра­дист погибал, не приходя в сознание, но он исполнил свой долг.

В зрительном зале смеялись. Только Макар Плато­нович Тирешкин и старший лейтенант медицинской службы Мочалов не находили повода для неприлично­го веселья. Первый по долгу службы, а второй выру­гался и сказал, что перед отъездом в Одессу для съе­мок героического заплыва в теплой черноморской во­дице киношникам полезно было бы поглядеть, как ве­дут себя крысы, когда их выкидывают за борт. Уж грызунам-то живучести не занимать.

Это было уже слишком. Циничное сравнение Ро­мана покоробило лейтенанта Чеголина. И вообще при­дирки показались ему мелочными. Артисты играли за­мечательно. Какое дело широкому зрителю до подроб­ностей, заметных лишь морякам? Тем более что фильм не был документальным. Фильм обобщал худо­жественно, и капитан третьего ранга Тирешкин после сеанса рекомендовал широко использовать картину для воспитания личного состава на боевых тради­циях. А старшина первой статьи Рочин при выходе из кинозала высказался коротко, но исчерпывающе. Как в душу плюнул. Чеголин не мог пропустить его ругань мимо ушей, тем более что она была пу­бличной.

— Стыдно так говорить о легендарной эпопее, ко­торая посвящена, вам!

— Мне? Я, между прочим, тонул, а эти только ку­паются.

— Такой случай вполне мог произойти на другом море.

— Нигде не мог, — решительно возразил Рочин. — Подлодка не танк. Гранатой не подорвешь.

— Повторяю, это как бы легенда!

— Сказки мне ни к чему. Они нужнее в детском саду...

Это был вызов, дерзкий намек и на возраст Чеголи­на, и на прозвище, пущенное в ход «командором». Как выйти из положения? Наказанием старшину не разу­бедить, а достойных слов для отповеди не находилось. И Виктор Клевцов тоже не поддержал.

— Видишь ли, Артём. Каждый имел только одну жизнь, и воевали мы без дублеров.

— Но это же кино...

— В том-то и дело. Только кино...

Нелегко снять такой фильм, чтобы зрители позабы­ли где они находятся, особенно те из них, кто может сравнить сюжет со своим опытом. Иногда это случает­ся, но всё же война на экране, вполне натурально гро­хочущая взрывами, не ворвется в зал, не поразит ни­кого, подспудно высекая у каждого холодок раздумий о собственном жребии. Зритель переживает всегда за других, понимая, что это «не про него». Как бы ни совершенствовалась кинотехника, она не способна до­стигнуть эффекта присутствия в бою. Бойцы, сража­ясь, не знали, кто из них упадет и кого потом вопло­тят в бронзе и мраморе. Они шли под огнем потому, что иначе было нельзя.

На обратном пути Виктор Клевцов попытался, как мог, выразить свое отношение к увиденной кинокарти­не, но Артём замкнулся, усмотрев в этом оправдание наглости старшины первой статьи Рочина, а Нил Пекочинский, солидно кивнув, присовокупил:

— И главное, потому, что бойцы не ведали страха в борьбе!

— Таковых не встречал...

— Позволь, но ты сам утверждал, что ходил в разведку!

— Приходилось...

— Тогда тебе не повезло, — пожалел Клевцова минёр. — Вот если бы ты знал любого из тех, кто сейчас в музеях...

— Почему же? Знал. Один из них был моим ко­мандиром...

— По-твоему, и он был трусом?

— Я так не говорил. Он же был дерзок и хитер, как лис, — всё это правда. Но, между прочим, мой командир был вспыльчив, во гневе не всегда справедлив, и служить под его началом было сложно.

Уточнив, о ком именно идет речь, Чеголин перегля­нулся с приятелем. Фамилия оказалась до того гром­кой, что обычно не употреблялась без слова «легендар­ный». Сомневаясь, Артём предположил, что всё дело в личной неприязни рассказчика.

— Его, выходит по-твоему, не любил личный со­став?

— Уточняю, мне не пришлось быть рядом с коман­диром в момент, когда он вызвал огонь на себя, только потому, что находился в госпитале. — Клевцов момен­тально ухватил подспудный смысл вопроса. — Какой он ни был по своему характеру, с ним побеждали и возвращались. А как было бы с другим командиром, еще неизвестно. Сколько раз бывало — уходили ребя­та на задание, и концы в воду.

— Пожалуйста, не обижайся, но зачем рассказы­вать о характере, если он вызвал огонь на себя? — Пекочинский хотя и сбавил тон, но продолжал гнуть свою линию.

— Гибель отряда ничего не меняет. Противник был не дурак. Убежден, что наш командир и тогда сделал всё, что только возможно.

— Стоит ли тогда уточнять про его характер? По­хоже на сплетни, и больше ничего.

— Вот как? Прошло всего несколько лет, а у вас уже все герои на одно лицо: «не знали страха в борьбе» — и кончен разговор. К чему нам «жития святых»? Что в них поучительного для ате­истов?

— Пусть так, но тогда расскажи про Осотина, — вмешался Артём Чеголин. — Он тоже герой или просто болтун?

— Ни то, ни другое. Не трус, воевал... Выра це­нит.

— Тогда почему он тебя боится?

— Не любишь боцмана? — спросил Клевцов.

— Не хотел бы я с ним дальше служить...

— Сие от нас не зависит. Хотя, как теперь часто пишут: «в разведку его бы не взял».

— Как? — возмутился Пекочинский. — Сам утвер­ждал, что ходил с ним на задания.

— Думаете, был выбор? Присматривались, конеч­но. При комплектовании групп учитывали личные ка­чества. Алгебраическая сумма всегда оставалась положительной.

Клевцов рассмеялся, взглянув на квадратные глаза собеседников. Те же не то чтобы не верили, они пред­ставить себе не могли, чтобы какая-то «сумма» имела значение при действиях в тылу у противника. Как брать человека в разведку, если ясно, что брать нельзя? Часто бывает, что задним числом люди при­нимают следствие за аргумент. Ведь ясность возникает в результате поступков, не до них. Прогноз поведения человека в тех или иных обстоятельствах штука тонкая и оправдывается не чаще метеобюллетеней. Клевцов не стал вдаваться в дебри психологии. Он был пра­ктиком и потому затруднялся сформулировать принципы комплектования разведывательных групп.

— Верили в силу коллектива. И еще помогал естественный отбор. Погоду делали те, на кого можно положиться...

Странный получился разговор, странный и тягост­ный. Кто спорит? Без прошлого нет настоящего и не может быть будущего. Но какая память благотворней: живая или торжественная? Бронза и мрамор гладки и безупречны, им отдают почести, и это правильно. Однако получалось, что нельзя сопереживать облег­чённым, благопристойно изваянным символам. Вете­раны смеялись в кино. Но разве не правильнее пом­анить только хорошее? А ветераны с их порою жестокой правдой постепенно уступят место другим поколе­ниям.

— Человек всегда человек, — возразил Клевцов. — Меньше неожиданностей, больше стойкости.

— Для того существуют славные боевые тради­ции, — строго заметил Пекочинский.

— Ты опять про то, как не знали страха в борьбе?

— Но еще существуют легенды, — вступился Чеголин. — Кто верит, что Данко зажег свое сердце? А оно светит.

— Штабной документ о гибели корабля в бою то­же назван «легендой», — сказал Виктор. — Спросите у капитан-лейтенанта Выры. Он хорошо знает одну из таких легенд.

Легенда о гибели тральщика

— «Ночь, густой туман.. Мрачен океан. Мичман Джон угрюм и озабочен...» — Максим Рудых мурлы­кал под нос, чтобы не дремать. Он, как и мичман из английской песенки, третьи сутки не спускался с открытого ходового мостика. Только тумана не было. И за бортом плескался не океан, а всего лишь Карское море с тусклой, словно бы хворой волной. Такой она кажется всегда, если температура воздуха падает ни­же нуля, а насыщенный солью раствор, сопротивляясь и дрыгаясь, не дает схватываться зреющим внутри иг­лам. Вода как бы покрывается плесенью и не идет ни в какое сравнение с вольной Атлантикой.

— «Терпенья много. Держи на борт! Ясна дорога и... близок порт. Ты будешь первым. Не сядь на мель...»

«Близок? Как бы не так!» — думал капитан-лейте­нант Рудых. Проклятая мелодия крутилась в его мозгу, словно заезженная пластинка, а напевать дальше нельзя. Еще накличешь беду.

Следующий куплет был о том, как, вздрогнув всем корпусом, истребитель, то есть по-нынешнему «охот­ник за подводными лодками», налетел на мину. Рус­ский перевод излагал ситуацию так: «Вдруг неясный гул корпус содрогнул...» И это никак не соответствова­ло действительности. Какой там, к черту, «гул», да еще «неясный»? Яснее не бывает. Несколько центне­ров особой взрывчатки, вывернув море, рявкают корот­ко, глухо и беспощадно. Именно так подорвался грузо­пассажирский пароход в шестидесяти милях от ост­рова Белый. Это случилось в начале сентября на гла­зах у Максима в девятнадцать часов пятьдесят семь минут по вахтенному журналу. Три корабля охране­ния в один момент потеряли главную цель, ради кото­рой их направили сюда из Архангельска. Паро­ход не удалось уберечь. Ближайший из тральщиков рванулся для того, чтобы снять хотя бы пассажи­ров. Но вода вновь вздыбилась с тем же характер­ным звуком, проглотив боевой корабль вместе с командой.

Оставшийся тральщик нервно замигал сигнальным фонарем-ратьером. Флагман категорически запрещал Максиму приближаться к тонущему пароходу, полагая, что тот находится на минной банке. Далее флагман информировал о том, что, отдав якорь, сам возглавит спасение людей. Капитан-лейтенанту Рудых было при­казано направить в распоряжение флагмана шлюпку и катер, а самому курсировать в отдалении, обеспечи­вая охранение спасательной операции.

Семафор командира конвоя занесли дословно в журнал. Рудых расписался в знак того, что понял и принял к исполнению. Он не подозревал о том, что подлинность этого распоряжения скоро поставят под сомнение, что установить истину окажется нелегко, поскольку автора семафора уже не будет в живых, а Максиму, едва вступившему в командование новым кораблем, предъявят невероятно позорное обвинение в трусости.

Представитель военного трибунала сомневался по должности. Поступить иначе он не мог. Рудых объяс­нил, что командир корабля обязан подчиняться безоговорочно. Не было, у Максима оснований и прав не доверять покойному флагману. Кто знал, что враг впервые применил новое оружие? Тугой, задушливый удар не отличался по звуку от взрыва неподвижно лежащей на грунте мины с магнитно-акустическим взрыва­телем. Район считался тыловым. Здесь изредка появ­лялись только отдельные бомбардировщики. Поэтому гидроакустическая вахта на тральщиках неслась по­очередно. А на поверхности моря не было замечено ни перископа, ни бурлящего следа обычных парогазовых торпед, которые и рвутся совсем иначе: резко и звонко.

Однако балтийскими водолазами уже была подня­та вражеская подводная лодка «U-250», потопленная в Выборгском заливе, и там нашли странные торпеды, которые можно выпускать без точного прицеливания через перископ. Акустические приборы наводили тор­педу на цель, и она взрывалась без громоподобного кря­канья под воздействием магнитного поля корабля. Че­рез несколько месяцев были определены и слабые сто­роны трофейного оружия. Способы обнаружения, уклонения и борьбы с новой торпедой стали известны всем морякам.

Посылая Рудых свой последний семафор, коман­дир конвоя ничего об этом не знал. Он принял самое целесообразное решение на основании прежнего боево­го опыта. Спасательные катера и шлюпки непрерыв­ными рейсами снимали людей с тонущего парохода, но тот из тральщиков, который стоял на якоре, представлял собой легкую цель для удара из-под воды.

— Положим, вы исполняли приказ, пока не погиб флагманский тральщик, — допрашивали Максима. — А потом? Почему не попытались атаковать противника, почему сбежали из района боя, не подняв на борт спасательные средства, бросив оставшихся там людей?

— «Вот летят они, погасив огни, рассекая мрач­ную пучину...» — с отвращением к самому себе мычал капитан-лейтенант Рудых, вспоминая, что это и впрямь выглядело бегством.

К полуночи спасательные работы почти закончи­лись. На борт к Максиму тоже доставили сто семьдесят шесть продрогших испуганных пассажиров половина из них были женщины. Каюты, кубрики, лазарет, кают-компания и столовая команды — всё было переполнено. Тральщик не трамвай чтобы принять тройное число людей. Кое-как разместились, но использование оружия с палубы было исключено. Возвращаясь очередным рейсом с тонущего судна, старшина первой статьи Рочин закричал с катера, что он заметил нечто вроде рыбацкой лайбы под непонятны­ми багровыми парусами.

— «Под цветными парусами корабли уходят в мо­ре, корабли...» — легкомысленно комментировал кора­бельный доктор, вообще помешанный на поэзии.

Чтобы здесь, в районе пустынной Обской губы, кто-нибудь промышлял, да еще под парусом, годным лишь для красивых стихов?

— «На полярных морях и на южных, — не уни­мался доктор, — по изгибам зеленых зыбей, меж ба­зальтовых скал и жемчужных, шелестят паруса ко­раблей...»

— Прекратить декламацию! — зарычал Мак­сим. — Или вам мало своих медицинских забот?

Вот когда у него мелькнуло смутное подозрение. Если рыбаки, почему они не предложили помощи? И парус с претензией. Насколько Рудых понимал, про­мысловикам не до романтики. У них производствен­ный план. Перегнувшись через ветроотбойник мости­ка, капитан-лейтенант спросил у старшины, не ошибся ли он. Мало ли что почудится в призрачных аркти­ческих сумерках. Нет, парус наблюдал не только стар­шина спасательного катера, и, несмотря на по­здний час, видимость в этих широтах была еще хорошей.

— Открыть вахту! И будьте внимательнее, — на всякий случай предупредил Максим гидроакустика Тетехина. Подозрение возникло, но оно казалось неве­роятным и требовало подтверждения.

Третий взрыв, который разнес неподвижный флаг­манский корабль со всеми, кто был на его борту, раз­дался через четыре часа сорок минут после начала спасательных работ. По звуку и по характеру гибели тральщика это уже совсем не походило на действие донной мины.

— Контакт! — доложил Захар. — Эхопеленг…

Обнаглев от безнаказанности, подводные лодки шныряли вокруг и даже действовали из позиционного положения. Они маскировались цветным брезентом, натянутым на выдвижные устройства. Последний ко­рабль из уничтоженного конвоя можно было спасти только маневром. Решение диктовалось тактической обстановкой, и оно созрело профессионально, почти ав­томатически. Противолодочным зигзагом на полной скорости тральщик оставил район боя для того, чтобы доставить в ближайший арктический порт хотя бы тех вызволенных из беды пассажиров, которые находи­лись на его борту.

— «Направляя руль прямо в Ливерпуль, мичман Джон не может быть неточен...»

Идиотская песенка прилипла смолой. Что значит точен или неточен? Всё решали секунды. Эмоции по­влекли бы колебания, а значит, являлись непозволи­тельной роскошью. В открытом море, на катерах и шлюпках остались не только абстрактные лица, с ко­торыми Максим никогда не встречался. Среди них на­ходился собственный штурман и девять гребцов. Среди них был и Яков Рочин, первым обративший внимание на подозрительный парус. Позже, когда появилось время для самоанализа, Максиму не пришло в голову «подстелить соломки» в корабельных журналах, чтобы они выглядели поубедительнее. Следователь трибу­нала, дотошно копаясь в документах и сопоставляя их с протоколами допросов, искал истину. Но кто мог указать капитан-лейтенанту Рудых другой выход, как более достойный?

Когда улеглась горечь от тяжелых потерь, а летчи­кам полярной авиации удалось подобрать часть обмо­роженных людей с брошенных спасательных средств, командующий решил, что трусости, пожалуй, не было. Адмирал был моряком настоящим, а кропотливая ра­бота следователя помогла ему объективно оценить об­становку.

— Но надо еще доказать, можете ли вы командо­вать кораблем, — сказал он Рудых.

Что же, Максим не возражал. Больше того, он стре­мился к тому же, предложив отчаянный план. Капи­тан-лейтенант просил отпустить тральщик на «свобод­ную охоту», отпустить без сопровождения и тактиче­ского обеспечения, с тем чтобы разыскать противни­ка и отомстить ему в честном поединке.

Трезвые штабные операторы сочли это авантюризмом. Обоснованные расчеты показывали, что только поисково-ударная группа из двух тральщиков может рассчитывать на уверенный успех, что Карское море большое и смешно предполагать возможность встречи с подлодкой на прежнем месте. Попытка самоутверждения могла привести к новой невосполнимой потере. Особенно после подтверждения слухов о наличии у противника новых бесследных торпед. Не разумнее ли попросту заменить капитан-лейтенанта Рудых? Но командующий был моряком настоящим. Он знал, что об­винение в трусости, хотя и спорное, повисло клеймом не только над командиром тральщика. Экипаж друж­но просился в поиск. Это не укладывалось в бесстраст­ные штабные расчеты, а значило немало. Коман­дующий учел всё и рискнул ходатайство удовлет­ворить.

— «Ты будешь первым. Не сядь на мель. Чем крепче нервы, да, да, тем ближе цель...»

Всё упиралось в нервы. Никто не смыкал глаз. В акустической рубке беспрерывная вахта. Радиомет­ристы пялились в непривычный еще радар, где круг­лую трубку экрана размеренно обегал световой радиус и под ним вспыхивали, мерцая, зеленоватые контуры берегов. Если обнаруживалось отдельное зернышко, вахтенные, щелкнув тумблером, укрупняли масштаб, но чаще видели радиопомехи. Пока не было ничего надёжнее морского глаза опытных наблюдателей. И точно, сигнальщики не подвели.

На пятые сутки свободного поиска в лучах рассвет­ного солнца был замечен легкий, стелившийся по воде дымок. Через бинокли удалось рассмотреть кургузый поплавок, фыркающий, как курильщик — кольцами, отряхивая волну. Это было особое устройство — «шнорхель», который позволял ходить под дизелями и заряжать аккумуляторные батареи, не всплывая. Противник не заметил тральщика. Они обнаружили его первыми. Теперь всё решали собранность и натиск.

— Атака подводной лодки! «Сэр Захар», давай контакт! — обрадовался Рудых.

До цели оставался всего один кабельтов, когда «шнорхель» утоп и вместо него проклюнулся тощий глазок перископа. Поздно они спохватились. Команда тральщика уже заняла места по боевому расписанию. Даже обмороженный, сбежавший из госпиталя Яков Рочин, прискакав из лазарета на костылях, велел привязать себя к релингам около носовой трехдюймовки.

И капитан-лейтенант Рудых не зря хлебнул заморского гостеприимства, тренируясь на «столе атаки», во Флоридском центре противолодочной обороны, а по­том воевал на деревянных «больших охотниках». Здесь, на тральщике типа «АМ», стояло такое же ору­жие, только корабль был в семь раз крупней.

Перо рекордера, мотаясь поперек движущейся бу­мажной ленты, чертило лесенку из штрихов. Наклон лесенки, измеренный специальной линейкой, сразу да­вал момент и точку прицельного залпа. Ультразвуко­вые сигналы высветили лодку в глубине и половина серии — двенадцать бомб из многоствольной установ­ки — веером устремились вперед. Бомбы «хеджихога» были контактными. Если взорвется хотя бы одна, зна­чит угодила в цель. И тральщик на полной скорости подскочил от гидравлического подводного удара. На поверхности расплывалось радужное пятно.

Нет, торжествовать было рано. Штриховая лесенка рекордера, изогнувшись знаком вопроса, показывала, что контуженный враг маневрировал, пытаясь уйти. Потом перо пошло чертить вхолостую. Шумы собствен­ных винтов мешали Захару Тетехину. Поисково-удар­ная группа потому и состояла из двух кораблей: пока атаковал один, другой имел возможность стоять, не упуская акустического контакта. Но Максим не ре­шался застопорить машины, считая, что на ходу мень­ше риска получить ответный удар торпедами. Максим был обязан действовать за двоих, бить и бить сосредо­точенными залпами ныряющих бомб, не давая против­нику опомниться и вынуждая метаться в поисках вы­хода.

Враг был опытен. Это чувствовалось по его «почер­ку». Максиму Рудых пришлось бы туго, если бы не частичный успех первой атаки. Скользкий хищник ис­текал дизельным топливом. Всплывая чёрной кровью, след на поверхности помогал как-то ориентироваться и восстанавливать контакт с целью. Вдобавок замор­ский «хеджихог», что в переводе на русский означало «ёж», показал себя колючим не только для противни­ка. Остроумная идея приспособить тяжелый миномет для борьбы с подводными лодками конструктивно бы­ла не доработанной. То ли от качки, то ли от мороза хвостатые бомбы иногда застревали в стволах. При втором залпе минёрам удалось подхватить одну из таких бомб и, отчаянно рискуя, сбросить за борт. Остальные бомбы, хотя и долетев, молчаливо канули в воду.

Промах ожег досадой. Противник, резко меняя курсы и скорость, сбивал прицел. Торопиться следовало, а спешить было нельзя. Максим Рудых знал, что боезапас кончается и теперь в его распоряжении по­следняя серия в двадцать четыре штуки. Он рискнул застопорить машины, и чуткий ультразвук тут же отреагировал ровным графиком. Штрихи рекордера свидетельствовали о том, что поврежденная лодка мнила себя оторвавшейся от преследования. Наступил пере­ломный момент боя, от которого зависело всё, и Рудых не допустил перехвата инициативы. Стремительным рывком подскочив к расчётной точке, он выпустил оставшуюся серию целиком. И опять одна из бомб осталась в стволе. С мостика было видно, как старши­на минёров извлек её, грозно шипящую, из направля­ющей трубы.

Море вспухло от взрыва, но атака еще не закончи­лась. Без промедления за корму плюхнулись трехсот­шестидесятифунтовые бочонки, через две секунды та­кие же цилиндры закувыркались в стороны от пинка бортовых бомбометов, еще через три секунды за корму пошла вторая серия железных бочек с гидравлически­ми дистанционными трубками. Восемь центнеров гре­мучей смеси рванули почти одновременно гигантским крестом. И море выплюнуло обломки и рваную дре­бедень…

— «Ты будешь первым. Не сядь на мель...»

Песенка жужжала в башке у Максима нахальной мухой, отлетая и снова усаживаясь на темя. Непости­жимо как, но её слова до удивления совпадали с собы­тиями последних недель. И гибель транспорта, и подо­зрения в трусости, и победа в отчаянном единоборстве над вражеской лодкой — всё укладывалось в нехит­ром боевике времен первой мировой войны. Максим злился, понимая, что это не более чем блажь, случай­ная игра воображения. Но злись не злись, а уже в следующем походе, после триумфального возвращения в маневренную базу, «амик» Максима встретился так­же и с мелью, причем в таком месте, где на морской карте были показаны ровные, без перепадов глубины. Молодой гидроакустик, сменщик Захара Тетехина, доложил эхопеленг на подводный объект. Вахтенный офицер, ничтоже сумняшеся, атаковал, а днище вдруг заскрежетало на каменьях. Отделались в общем легко. Пробоин не было. Но антенна гидролокатора с пьезо­электрическим генератором ультразвука, опущенная под днищем, обломилась. Оглохший тралец нуждался в ремонте. Его включили в состав конвоя, следовавше­го в Архангельск, но поставили замыкающим в кольце охранения.

Подводные лодки рыскали волчьей стаей, и четыре транспорта с боезапасом и продовольствием для действующего флота представляли для них лакомый ку­сок. Атаку ждали в любой момент. Время сочилось по минутам. Капитан-лейтенант Рудых коротал его, мота­ясь по мостику с крыла на крыло. Ни прилипшая пе­сенка, ни мысли о событиях недавнего прошлого не мешали командиру быть в готовности к немедленным действиям. Третьи сутки конвой шел ползком, прино­равливаясь к неспешным транспортным судам. К по­стоянной угрозе атаки не привыкнуть. Торпедный удар можно отвести, только лишь упредив. Как это сделать, если акустическая вахта снята, рекордер обесточен, а новый боекомплект ныряющих глубинок «хеджихога» без прицела ничего не стоит? Правда, на тральщике было и другое противолодочное оружие, и традицион­ные средства наблюдения. Но в октябре дневной свет, коченея, сходил на нет. Снежные заряды застилали обзор. Густая вода, набрякнув шугой, искрилась зеле­новатыми зернами, как на экране радара. Светляки вспыхивали под винтами, и каждый корабль конвоя волок за собой предательский мерцающий след. Еще неделя-другая, и Карское море скует и запорошит. Оно станет демилитаризованным. Тральщики сопровожда­ли последний караван, и было важно не допустить по­терь до зоны действия нашей авиации.

Максим не подстегивал своих наблюдателей. Меня­ясь через два часа, боевые вахты глядели по отведен­ным секторам, как будто мрак мог расступиться в на­граду за упрямство, за бдительность. А командир ко­рабля не ложился третьи сутки, разгоняя свинцовую дрему английской песенкой. Её маршевый ритм набил оскомину еще за океаном, а по-русски её исполняла на «бис» та миловидная особа, из-за которой они с Вырой имели служебные неприятности. Два первых куплета и бодренький припев Максим запомнил дословно, а концовка начисто ускользала. Скорее всего, там шла речь о борьбе за живучесть. Максим повторял текст снова и снова, надеясь вспомнить третий куплет. Это занятие отвлекало от сна.

— «Терпенья много. Держи на борт. Ясна доро...»

В кромешной тьме справа и спереди по курсу воз­ник светящийся жгут. Максим заметил его раньше сиг­нальщиков. Подавившись на полуслове, он автомати­чески скомандовал на руль и включил колокола гром­кого боя. А световая дорожка разматывалась стреми­тельно. Торпеда шла со скоростью двадцать-двадцать пять метров в секунду наперерез последнему транспор­ту. В распоряжении у капитан-лейтенанта Рудых оста­валось самое большее полминуты, но его замыкающий тральщик находился слишком далеко. Другой корабль охранения, вырвавшись вперед, подставил свой борт и тотчас переломился в огненном венце.

Быстроходный сторожевик из состава морской по­граничной охраны внешне напоминал «Торок», только был куда современнее. Он утонул мгновенно. На поверх­ности могли остаться люди, которых еще можно было спасти, но капитан-лейтенант Рудых уже бомбил море в приблизительной точке выпуска торпеды. Гидравли­ческие удары огромной силы глушили рыбу, и не толь­ко её.

Когда в горячке рукопашного боя кто-либо броса­ется на амбразуру, заслоняя других, он принимает ре­шение сам и для себя. Командир пограничного кораб­ля жертвовал всем экипажем, и приказ его был испол­нен без колебаний. Моряки, оставшиеся в живых, за­служивали почестей, а Рудых бомбил, причем по пло­щадям, без особой надежды уничтожить противника. Стоило ему поступить иначе, чисто по-человечески проявляя гуманность к товарищам по оружию, как подводная лодка без помех заняла бы новую позицию для атаки.

После бомбометания спустили на воду катер и об­наружили двоих моряков-пограничников. Один из них скончался еще на катере, другой — в лазарете траль­щика. Капитан-лейтенант Рудых донес об этом коман­диру конвоя и получил приказ оставаться в районе гибели пограничного «эскаэра», продолжая поиск под­водной лодки. Первый момент Максиму захотелось переспросить. Неужели флагман не понимал, что траль­щик без акустики не в силах обнаружить подводную лодку и тем более уничтожить её? Лестная ссылка на боевой опыт Рудых в полученном семафоре выглядела скорее иронически. Но приказы обсуждению не под­лежат.

— Дать квитанцию, — распорядился капитан-лей­тенант. «Квитанцией» на флоте называется специаль­ный ответный сигнал, показывающий, что депеша по­лучена, понята и принята к исполнению.

Четыре транспорта с грузом исключительной важ­ности медленно отодвигались в сопровождении остав­шихся кораблей охранения. Изумрудные проблески в кильватерных струях сначала поблекли и вовсе рас­творились в темноте...

Приказы не обсуждаются до тех пор, пока они не отошли в историю. Потом, наоборот, их начинают толковать так и сяк, стараясь извлечь опыт. И вот тут оказывается, что не все приказы поддаются логи­ческому объяснению. Будущим исследователям не всегда слышен звон туго натянутых нервов.

Рудых подумал о том, что командиру конвоя еще трудней. У него теперь осталось только четыре траль­щика, по одному на каждый охраняемый транспорт. Максим же, как месяцем раньше в свободном поиске, отвечал только за свой корабль. Сколько уже было бо­ев, и каждый раз ему удавалось подчинять себе обстоятельства. Теперь следовало взвесить шансы противни­ка, который представлялся Максиму зримо и всегда одинаково: лощеный корветтен-капитан с железным крестом, самоуверенный и расчетливый, а обличьем почему-то смахивающий на того ирландца-инструктора, которого Рудых одолел в учебном поединке на «столе атаки». Зримый облик врага помогал Максиму, как в шахматах, анализировать варианты на два-три хода вперед, не попадая в цейтнот. Сейчас он явно играл чёрными, но, черт подери, преимущество у на­чинающего партию еще не обязательно приводит к мату.

К девяти утра развиднелось, и это обстоятельство Рудых записал на свой счет. Он специально утюжил море на малом ходу прямыми галсами, чтобы вызвать на себя обычную парогазовую торпеду, от которой рас­считывал уклониться внезапным рывком. Но против­нику тоже была известна маневренность тральщика и способность развить большую скорость. Максим услышал взрыв уже после того, как его отбросило к ограждению мостика, разбив лицо и обдав ледяным душем из-за борта. Корабль продолжал двигаться по инерции.

— Как же это? — оправдывался контуженный си­гнальщик. — Без перископа? Товарищ командир, не было перископа.

— К вам претензий нет, — успокоил Рудых.

А кормы не существовало. Среди искорёженного металла сиротливо, страшно торчали руль и винты, за­дранные вверх. Остановились вспомогательные меха­низмы, погас электрический свет. Вахтенный мото­рист, не понимая, что произошло, доложил по теле­фону о том, что правый двигатель в норме.

— Какая норма? — перебил Максим. — Дизеля больше не нужны. Запускайте вспомогательный на ди­намо.

Максим почти не удивился, получив удар акусти­ческой торпедой. Когда играешь чёрными, глупо наде­яться на свой дебют. Корветтен-капитан был расчет­лив. И он не стал рисковать, показывая свое место. Одним ударом, тральщик был лишен хода, оборвалась радиосвязь, и помощи ждать не приходилось.

— «Бешеной волной на берег морской мичман Джон был выброшен наутро. Там нашла его Кэт из Чикаго...»

Мысли Максима, как и корабль, тоже обладали инерцией. Он вспомнил последний куплет песенки при всей неуместности её. Куплет оказался вздорным. И ничего там не было про живучесть. А тральщик между тем не тонул, аварийной партии удалось на­дёжно подкрепить водонепроницаемые переборки, и артиллерия находилась в полной готовности. При чем здесь какая-то Кэт? Максим слишком хорошо помнил смазливую нахалку горничную из флоридского оте­ля...

Песенка, отслужив, отлетела, а противник показал перископ. Корветтен-капитан наверняка гоготал в цен­тральном посту, уверенный в полной безнаказанности. Стоп! Почему бы не убедить его в том, что не стоит тратить вторую торпеду? Мысли Максима Рудых ста­ли четкими, холодновато-рельефными, как всегда пе­ред боем. Итак, задача прояснилась. Тральщик был обречен, но Максим Рудых своей партии еще не закон­чил. Очередной ход оставался за ним...

Глава 4

«Шурик» без целлофана

Городок состоял из одинаковых двухэтажных домов, срубленных из бревен. Ресторан был тоже дере­вянный. Здесь подавали салат из огурцов со сметаной, обязательную тресочку по-поморски, затем глазунью или яйца вкрутую, а на третье — шоколад, сваренный с молоком, наподобие какао. Роман Мочалов, не раз­мениваясь на остроты, попросту умножил скудный пе­речень блюд на четыре персоны за исключением де­серта.

— Противная жидкость. Уж я-то знаю, — объяс­нил он, заказав другой, более убедительный напиток.

Несвежую скатерть столика украшал розовый гра­фин, из горлышка которого торчал букет ромашек с васильками. Рядом, в массивной пепельнице бутылоч­ного стекла, валялась щедрая порция измусоленных папиросных мундштуков, похожих на макароны по-флотски. А полевые цветы поникли. Им было неуют­но среди мутного, слоистого веселья.

«...Эх, дороги. Пыль да туман...» На тумбочке око­ло буфета трудился патефон с расслабленной пружи­ной. Завода на одну пластинку не хватало, и тогда ближайшая пара танцующих размыкалась. Партнер хватался за торчавшую из ящика рукоять, накручи­вая её торопливо и яростно, как коленчатый вал у заглохшего грузовика. Роман тоже пошел танцевать, а потом представил сослуживцам свою «старую знако­мую» — Людочку вместе с подругой. За стандартным нарпитовским столиком не очень удобно сидеть вшестером, но в тесноте, да не в обиде. Доктор вообще слыл эстетом и потому предпочитал литературные ас­социации:

— «По вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух, и правит окриками пьяными весенний и тлетворный дух...»

Девицы смешливо переглядывались, а Роман читал громко, самозабвенно, упиваясь ритмом и рифмами:

— «В моей душе лежит сокровище и ключ пору­чен только мне! Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине».

— Ну зачем вы так, Шурик? — ласково возразила Людочка. — Мы с Тосей вовсе не пили и можем оби­деться...

Приятель доктора, тот, кого царапнуло в каюте ри­кошетом, откровенно засмеялся. У Бебса ирони­чески поднялась бровь, а Чеголин не понимал, о ка­ком Шурике идет речь. Но Мочалов значительно округлил глаза, а механик, быстрее догадавшись о том, что это «псевдоним» доктора, под столом насту­пил Артёму на ботинок. Смущенный доктор поспеш­но наполнил стопки и, предупреждая неуместные во­просы, вновь ухватился за стихи:

— «Нас море примчало к земле одичалой в убогие кровы, к недолгому сну, а ветер крепчал, и над морем звучало, и было тревожно смотреть в глубину...»

Слушали доктора невнимательно, и тогда он пред­ложил двинуть к Людочке в гости.

— Я — пас, — меланхолично заметил Бестенюк. — А ты не забудь о том, что выход — в обычный срок.

Приятель Мочалова тоже не поддержал этой идеи. Тогда Роман отозвал в сторону Чеголина.

— Пойдешь?

— Зачем?

— Чудак. Она же с подругой.

— Роман! У тебя же есть другая... знакомая.

— Какую имеешь в виду?

— Ну в нашем штабе она, в машинописном бюро...

— А! С ней всё кончено. Видишь ли, она не пони­мает стихов.

— Эти девицы, думаешь, понимают?

— Не хочешь, живи монахом! — неожиданно рас­сердился Мочалов и побежал к буфетчице запасаться «сухим пайком». Если бы только сухим! Освободив графин от васильков, он швырнул веник под стол, а посуду приспособил под пиво.

— Шурик, ты прелесть! — сказала Людочка. — А графин завтра сама принесу.

Её подруга сомкнула губы в ниточку. Тося прези­рала нерешительных. Под её взглядом как-то не отдыхалось, и компания поспешила расплатиться...

Утром на «Тороке», как всегда, подняли пары и прогрели машины. Но доктор отсутствовал. Узнав, что он понес поэзию в массы, Василий Федотович спросил, как это допустили.

— Разве он несовершеннолетний? — улыбнулся Бебс.

— Адрес надо было узнать, — резко сказал Выра. — Ладно, покуда оба свободны.

Выход в море задержали на полчаса, и всё это вре­мя Чеголин с Бебсом поглядывали на пустынный причал. Им было ясно, что Роман погорел. Встреча с ко­мендантским патрулем, нежелательная сама по себе, была всё же наиболее благоприятным из равновозмож­ных вариантов. Мрачные предчувствия их не обма­нули. За несколько минут до аврала из-за портово­го пакгауза осторожно выглянула чья-то всклоко­ченная голова. Человек в мокрой майке и трусах, весь заляпанный мазутом и глиной, ринулся к борту.

— Куда прешь? — преградил ему путь бдитель­ный дежурный по низам и вдруг узнал пропавшего доктора. Только модельные лакирашки, надетые на босую ногу, напоминали о том, что накануне стар­ший лейтенант медицинской службы выглядел совсем иначе.

— Только тихо, — простуженным баритоном ска­зал Мочалов и грациозными скачками проследовал к себе в каюту.

Обычно он всегда делился своими приключениями, которые выглядели увлекательно. Они как бы сверка­ли в блестящей оболочке стихов: «Не рассуждай, не хлопочи! Безумство ищет, глупость судит; Дневные раны сном лечи. А завтра быть чему, то будет...» Про­граммная цитата из Тютчева как бы оберегала Рома­на. Ведь поэт называл глупцами всех, кто осуждает «безумства», не обмолвившись о том, что случайные знакомства опустошают человека. Сам Мочалов стихов не писал, но цитировал часто, обладая феноменальной памятью. На сей же раз он откровенничать не спешил, скорее всего потому, что никому из поэтов не случа­лось оставлять одежду в гостях и тем более вдохнов­ляться по такому житейскому поводу. Но через неко­торое время в кают-компанию постучался старшина с жалобой:

— Товарищ командир! Тут под меня кто-то рабо­тает!

— То есть как? — удивился Выра.

— Явилась на причал баба с узлом, спрашивает Сорокина. Ну, выхожу. Нет, говорит, не тот. Ей надо инженера по вооружению Шурика Сорокина.

— Где она? Еще не ушла? — заволновался Роман. — Позвольте, я догоню, выясню, в чем дело.

— Отставить, — сказал Василий Федотович. — Вы, старшина, свободны... Коли так, самое время выслу­шать вас, товарищ Мочалов, то бишь Сорокин.

— Как? — спросил доктор. — При всех?

— Именно. Ибо сдается, что данная история будет весьма поучительной...

Самым невозмутимым за обеденным столом остал­ся Бебс. Он даже не улыбнулся. Это обстоятельство больше всего действовало на мнительного Романа, который ёжился и никак не мог решить, с чего начать:

— Всё потому, что дома здесь слишком похожи...

— Государственный стандарт в поточном строи­тельстве, — заметил Бебс. — Неужели ты против? Ес­ли уж стал инженером, должен понимать преимуще­ства...

— Хотя бы их красили в разные цвета, — вздох­нул доктор, идя на посадку с лирических высот.

Василий Федотович безжалостно ожидал продол­жения, и Роману пришлось добавить, что кроме одина­ковых домов виновато также и пиво в графине из-под цветов, которое роковым образом завершило литера­турный вечер. Квартира, куда он попал, не была обо­рудована всеми удобствами. Белая ночь не скрывала, однако, восьмиугольное строение посреди двора, и до­ктор поторопился. В спешке он не учел, что фасады домов выглядят как близнецы, и на обратном пути ни­как не мог вспомнить, из какого он только что выско­чил. Задачу на ориентировку ему пришлось решать методом исключения.

— Потеря курса из-за недостаточного знания теат­ра военных действий, — констатировал Бебс. — К сожа­лению, бывает.

— Курс потерять нельзя, — возразил штурман Шарков. — Теряют свое место.

Чеголин с Пекочинским дружно возмутились:

— Сколько можно перебивать?

— Не мешайте человеку исповедоваться!

В первой квартире в ответ на стук заплакали дети, и Роман отступил. Он помнил, что детей у его «ста­рой знакомой» еще не было. Из-за аналогичной по рас­положению двери в соседнем доме внушительный бас пообещал спустить е лестницы. Такая перспектива Ро­мана тоже не устраивала. Самым мудрым было бы прекратить поиски и отправиться на корабль. Но Мо­чалов был вынужден проявлять настойчивость в по­исках квартиры и вместе с тем своей форменной одеж­ды. Взбираясь по скрипучим деревянным трапам, про­пахшим щами и кошками, он стучал, убеждался, что попал не туда, и снова скатывался вниз, в бодрящий предутренний холодок. Наконец одна из дверей отво­рилась сама собой. Доктор с надеждой рванулся впе­ред, нашел ощупью какое-то ложе и сразу заснул.

— Как вы понимаете, — подчеркнул Роман, взгля­нув на своего командира, — я сильно продрог и уто­мился.

Понимал ли Выра своего медика, на его лице напи­сано не было. Во всяком случае, он давал ему возмож­ность высказаться. Макар Платонович Тирешкин вы­ражал крайнюю степень возмущения, старпом Лончиц — брезгливость. Остальные слушатели сдержива­ли улыбки.

Утром Мочалова потрясли за плечо, но раскрывать глаза ему не хотелось:

— Батюшки, неужто мертвяк!

— Вроде шевелится, — возразил мужчина.

— Не иначе раздели, сердешного, — предположил первый голос, не лишенный приятности.

Роман сообразил, что это не сон, и поднял голову. Он лежал в корыте с сухой известкой. В квартире, ку­да он попал, был ремонт, и явившиеся на работу, шту­катуры рассуждали о его, Мочалова, незавидной судьбе.

— Сколько времени? — деловито встрепенулся он.

— Да уж девятый час, — сказала молоденькая ра­ботница и посочувствовала. — Хорошо, хоть обувку да трусы оставили, страм прикрыть. И то слышала — по ночам шалят.

А доктору было уже не до поисков обмундирова­ния. Влекомый чувством долга, он бежал к порту за­дами, шарахаясь от прохожих, невзначай угодил в бо­лото, но прибыл на борт в срок.

— Не совсем, — возразил Выра. — Весьма жалею о том, что отложил выход в море. Поскучать нагишом на причале было бы гораздо полезнее. Не правда ли, доктор? Шалить так шалить!

От хохота вроде бы закачались медицинские бес­теневые софиты над обеденным столом, не говоря уже об оранжевом абажуре.

— Считаю, что моральный облик товарища Мочалова следует обсудить, — официально заметил Макар Платонович.

— А мы чем занимаемся? — спросил Выра.

— Имеется в виду персональное дело.

— Основания бесспорно есть, — кивнул командир, — Но, учитывая многие обстоятельства, на первый раз, пожалуй, обойдемся без протокола.

Тирешкин повел плечом, оставаясь при своем мне­нии, но спорить не стал. Остальные слушатели тоже считали, что лучше без протокола. На следующий день доктор нашел у себя в каюте графинчик дефицит­ного пива с аптечной сигнатуркой: «Шурик! Куда вы? Безутешная Людочка!» Вечером на его письменном столе появился небольшой томик, переплетенный в корешок без названия и обернутый в целлофан. По формату книжка походила на поэтические сборники из личной библиотечки Мочалова. Сорвав прозрачную оболочку, он прочитал на титульном листе: «Нас море примчало к земле одичалой в убогие кровы, к недол­гому сну...» Кроме посвящения, подарок отношения к поэзии не имел. Это была старая инструкция по мон­тажу вооружения на транспортах, напечатанная на за­нозистой грубой бумаге военного времени. Пособие бы­ло устаревшее и многое теряло без целлофана.

Подношения бедному «Шурику» являлись плодом коллективного творчества, а он, вспоминая ехидное за­мечание о государственных стандартах, всё валил на механика и взыграл окончательно, увидев на двери своей каюты фотографию восьмиугольного строения в аккуратной рамке из полированного эбонита со следу­ющей надписью: «Вход свободный, выход по способ­ности!» Перед ужином, когда вестовой расставил та­релки с супом и ушел в буфет нарезать хлеба, доктор сыпанул в тарелку Бебса хороший заряд слабитель­ного.

Но уединение на корабле — понятие относитель­ное. Даже когда считаешь, что тебя никто не видит, это ощущение часто бывает субъективным. С палубы, через открытый световой люк, за фармацевтическими манипуляциями «бедного Шурика» наблюдал Пекочинский, а Бебс успел переставить эту тарелку самому доктору. Роман намеренно опоздал к столу, чем вы­звал недовольство старпома. Лончицу не хотелось под­ниматься с дивана, чтобы пропустить доктора на штатное место.

— Корабельный распорядок обязателен для всех! Понятно? — сказал Евгений Вадимович, указывая на пустой стул. — Садитесь сюда! Заместитель команди­ра задержался на берегу.

Доктор ел суп, тихо радуясь, а механик с минёром грустили. Неожиданное появление Тирешкина до крайности осложнило ситуацию.

— Извините, Макар Платонович, — смутился старпом. — Если не возражаете, я попрошу вас на свобод­ное место.

Заместитель командира отнюдь не возражал. Пекочинский растерянно оглянулся на механика. Тот же, едва не подавившись, немедленно проявил заботу и внимание:

— Бирюков! Замените эту тарелку. Не видите? Суп остыл.

— Спасибо, Борис Егорович, — возразил Тирешкин. — Горячая пища вредна для желудка.

Усаживаясь на место доктора, Тирешкин попутно напомнил ему, что тот не заботится о здоровье офице­ров. Диетический стол без сушеных овощей и соле­ной трески давно привлекал Макара Платоновича. Мо­чалов вяло возражал, ссылаясь на отсутствие меди­цинских показаний и на то, что кокам тяжело гото­вить пищу отдельно. Бебс нервничал. А Пекочинский, странно взглянув на доктора, спросил, в чем проявля­ются симптомы гастрита.

— Боли в желудке и всё такое... Неудобно объяс­нять за столом.

— Может быть, у Макара Платоновича еще по­явятся показания? — выразил надежду минёр.

Тирешкин скорбно кивнул. Он не подозревал, на­сколько близок от него диагноз этой болезни и вожде­ленный диетический стол. Однако Выра, обеспокоен­ный возней в кают-компании, посмотрел на механика, потом на минёра и решительно вмешался в естественный ход событий:

— Бирюков! Слушай такую вещь! Эту тарелку вы­плеснуть за борт!.. Недостойная шутка, — добавил он, убедившись, что Тирешкину подали другую тарелку супа.

Доктор, а вслед за ним механик с минёром потеря­ли аппетит, а замполит попросил уточнить, что коман­дир корабля имеет в виду. Однако Василий Федотович вовсе не собирался объяснять это Тирешкину. Выявив по визуальным признакам действующих лиц розыгры­ша, он начал с Мочалова:

— Мое терпение не бесконечно. Как только доду­мались?

Доктор дипломатично ожидал, пока не станет яс­ной степень прозорливости начальства. Не получив от­вета, Выра был вынужден искать другой повод для критики:

— Опять нарушаете форму одежды?

Мочалов оглядел новенький китель с никелирован­ными «белыми» пуговицами, проверив на ощупь, все ли они застегнуты. Казалось, в таком виде не страшно повстречаться с самим комендантом гарнизона. Но первое впечатление оказалось обманчивым.

— Где орденские планки? Или стесняетесь ордена Красного Знамени?

«Такой орден? У «бедного Шурика»?» — поразил­ся Чеголин.

— Сами знаете, как это получилось, — оправдыва­ясь, сказал Мочалов.

— Я-то знаю... А вот они — нет, — кивнул Выра на остальных членов кают-компании. — А жаль, ваша роль в тех особых обстоятельствах...

— Ну, какая «роль»? — взмолился доктор. — Я же не сам... Я выполнял приказ...

— Коли так, слушай такую вещь! Орденские план­ки носить! Будет повод вспомнить не только... о стишках.

Затем, обернувшись к механику, командир кораб­ля заметил:

— И вы тоже... Не ожидал. Стыдно играть без пра­вил...

Сказание о милосердном докторе

Капитан-лейтенант Выра зря обвинил Романа в ре­троградной амнезии, то есть в забывчивости. Мочалов помнил всё, расценивая, однако, факты иначе, чем они были представлены в его наградном листе. Ну лад­но, с ним не согласились, объявив, что начальству виднее. Обжаловать награду неловко, а вызывающий отказ от неё вообще бы не понял никто. Но разве нет у человека прав самому судить о себе? Разве можно заставить гордиться орденом, который не заслужил? Принимать официальную версию Мочалов не желал.

Делиться же с кем-либо пережитым ему было совест­но, будто и в самом деле он виноват в том, что остался в живых.

В тот день на рассвете капитан-лейтенант Рудых потребовал по телефону еще одну дозу фенамина. Мо­чалов пытался возражать доказывая, что отдых сти­муляторами не заменить, а многократное применение данного препарата категорически противопоказано.

— Другой раз учту — засмеялся командир траль­щика. — А сейчас тащите таблетку на мостик.

Самого Мочалова камнем придавила постыдная сон­ливость. Перевозбужденный мозг защищался тормо­жением. Но капитан-лейтенант Рудых бодрствовал го­раздо больше — несколько суток. Накануне Роман сам предложил ему это лекарство, а теперь вот приходи­лось расхлебывать. Распоряжение с мостика было не менее категорическим, чем установки фармакопеи, и доктору пришлось подчиниться.

На тральщике не все были железными, вроде ко­мандира корабля. Отдых был необходим, и боевой тре­воге дали отбой, заменив её готовностью номер два. Мочалов тоже прилег, не раздеваясь, у себя в лазаре­те. Бесцеремонный, мощный удар, сбросив с медицин­ской кушетки, заставил его очнуться. Свет погас, и ничего нельзя было понять в глухой черноте. Палуба кренилась, и где-то бурлила вода. Без шапки, в белом халате поверх кителя, доктор ринулся по трапам на­верх и увидел размозженное железо. Ампутирован­ная корма, вздыбившись, зияла культей. Тральщик медленно оседал, и всё, что могло стрелять, стреляло. Пушки гвоздили прямой наводкой, надсадно перхали скорострельные «бофорсы» и «эрликоны». Казалось, цели возникали то справа, то слева. Стволы тотчас де­лали полный разворот, устремляя новые трассы, оче­реди, всплески.

Командира корабля Мочалов нашел на своем посту. Шевелюра его слиплась сосульками. Роман хо­тел осмотреть голову и перевязать, но капитан-лейте­нант, отстраняясь, дал понять, что медицинской помо­щи ему не требуется.

— Очень хорошо, — сказал Рудых. — Замечатель­ные шумовые эффекты.

Вахтенный офицер, тут же остыв под колким взгля­дом командира, прекратил огонь. Цели были мнимы­ми, а если одна среди них и в самом деле оказалась бы перископом, то артиллерией его не возьмешь. Бомбо­мет «хеджихог» отпадал. Неподвижно закрепленный на палубе, он навалился всем корпусом корабля.

— Отражал атаку, согласно инструкции, — оправ­дывался вахтенный офицер.

— Именно этого противник и ждал, — кивнул Ру­дых. — Почему бы не доставить ему такое удоволь­ствие?

Управляющий огнем такой задачи перед собой не ставил и потому обиделся, а командир корабля между тем продолжал:

— Спустить на воду катер, сбросить понтон! Старпому позаботиться, чтобы при этом наблюдалось побольше беготни, суеты и прочих явлений паники...

Распоряжение было неслыханным. С какой стати унижаться перед врагом? Но капитан-лейтенант твер­до выставил ладонь, показывая, что он еще не закон­чил. Инженер-механик получил задание поддерживать корабль на плаву силами аварийных партий, спрямить его перекачкой топлива и обеспечить электроэнергией. А главное, артиллерийские расчеты, укрывшись на па­лубе, должны были находиться в немедленной готов­ности.

Это меняло дело. Командир корабля, очевидно, ре­шил выманить противника из-под воды и навязать ему бой. Изрядно повеселев, офицеры бросились по местам, и только доктора Рудых попросил задер­жаться:

— Приготовьте медикаменты, перевязочный мате­риал и с ранеными на катер. Штурман пойдет коман­диром. До берегов Таймыра, учтите, не менее ста миль...

Значит, это была не только уловка для того, чтобы навязать бой в условиях, невыгодных для противни­ка? Мочалов заявил, что он пострадавших, конечно, эвакуирует, а сам нужен здесь.

— На борту остаются только те, без кого не обой­тись. Всё!

— Вы тоже раненый...

— Думаете, стану уговаривать? — оборвал Рудых, и в голосе его, скорее насмешливом, прозвучало что-то, обдавшее Романа до пересечки дыхания, как фи­зиотерапевтический душ Шарко.

— Идите, лейтенант медслужбы! У каждого свой долг.

Мочалов прижал ладонь к виску и сразу отдернул её, не ощутив головного убора. Такая неловкость, по­казывавшая отсутствие подлинно кадровой военной косточки, высмеивалась без пощады, но на сей раз не вызвала даже улыбок. Как будто моряки, которые оставались для последнего боя, уже отделили себя от корабельного медика, не признавая его своим. Мо­лодые, крепкие, абсолютно здоровые люди были зара­нее отмечены особой печатью вроде маски Гиппократа. Роману вспомнилось, что агония по-гречески означает «борьба». Остающимся на борту тоже предстояла борь­ба с таким же фатальным исходом.

Спускаясь на палубу, Мочалов не ощущал ниче­го, кроме саднящей непоправимости своих действий. Ему казалось, что капитан-лейтенант Рудых обошелся с ним официально только потому, что в душе третиро­вал, как липового моряка, легко и просто ухвативше­гося за предоставленный шанс. Через борт тральщика была переброшена сетка из пробковых квадратов, со­единенных тросиками. Огромная сеть, тридцать на тридцать метров, предназначалась для помощи упав­шим за борт, но не могла использоваться для этой це­ли в ледяной воде. Старпом приспособил ее под широ­кий шторм-трап. По квадратам-ступенькам с шумом и гамом одновременно спускали раненых, сухой паек и даже флягу-термос с горячим какао. Старпом оказал­ся великолепным режиссером. Поглядеть со стороны, так на борту все потеряли голову.

— Быстрее! — понукал с мостика командир.

Пока штурман был занят подбором карт и навига­ционных пособий, которые могли понадобиться в пути, Мочалову пришлось формировать команду катера и спасательного понтона. Рукой медика водила судьба. Как нелегко, однако, вертеть колесо фортуны! Только один матрос, один из всех, попросился сам:

— Я загребной гоночной шлюпки. Морскую пра­ктику знаю.

— Что из этого следует?

— Мотор на катере скис. Надо грести. — На верх­ней губе доброхота бисером проступила влага.

— Не имею права, — сказал Роман. — Вы в составе аварийной партии. Приказано взять только тех, кто не нужен в бою.

— На кой хрен это дело? — закричал загребной. — Хрен на хрен менять — только время терять!

— Ладно, — вмешался главный старшина Северьянов, который стоял тут же на палубе, — вали на катер. Я подменю.

— Радистам не положено, — напомнил Мочалов.

Северьянов усмехнулся, пошевелив пальцами, ко­торые и в самом деле полагалось оберегать от физи­ческих нагрузок, чтобы не «сорвать» чуткость кисти. И доктор догадался —- оба передатчика разбиты и, видно, этим пальцам никогда больше не играть мор­зянкой на телеграфном ключе.

— Любая подмена с разрешения командира ко­рабля.

— Командиру сейчас не до того, а я всё же парторг.

Люди вокруг словно не слышали препирательств. Они изображали панику, которой не было. Только один наплевал на всех, ради того чтобы выжить. И во­все он не знал морской практики. Подлинная морская практика заключена не только в умении вязать узлы или в разных там палубных работах. Она вся в двух словах: человек и стихия. Какая же, к ляду, «практи­ка», когда стихия подавила человека?

После слов Северьянова загребной прыгнул к шторм­трапу, но Роман преградил путь, решительно не по­нимая, зачем потворствовать трусам. Как будто на борту тральщика не было более достойных? К приме­ру, нужен ли в бою радист, когда нет и не будет связи?

— Мое место здесь, — качнул головой парторг.

Нет, он вовсе не потворствовал ошалевшему парню. Он думал о тех, кто молчал, делая свое дело. Инстинкт самосохранения естествен, но страх — как зараза. Ес­ли не изолировать пораженного страхом, возможна эпидемия. Северьянов, видно, понимал, что суета на тральщике останется маскировочной показухой до тех пор, пока существует коллектив.

— Просись лучше, и он заберет, — вдруг посове­товали ходатаю, — доктора милосердны.

— Гармонь прихвати, — беспощадно добавили еще. — Куда же ты без гармони?

Спускаясь по ступеням шторм-трапа вслед за сига­нувшим в катер загребным, милосердный доктор чув­ствовал себя не лучше его. Командир тральщика да­вал штурману наставления через мегафон, будто сто­яли на рейде и очередная смена увольнялась на берег.

В последний момент на катер передали командирский рыжий реглан с меховой подстёжкой и тяжелый па­кет, наверное с орденами, завернутый в блестящую кальку.

— Для капитан-лейтенанта Выры, — пояснил Ру­дых. — Вручить лично.

Поврежденный «амик» выглядел издали особенно беспомощным. И подводная лодка, рассмотрев всё это через перископ, всплывала без спешки. Из воды вылу­пился грязно-зеленый кусочек рубки. Впереди и как бы отдельно распорол волну бурун от форштевня. Вы­пирая и двигаясь, показался поджарый корпус, исте­кающий потоками через дырки-шпигаты. Противник обнаружил себя в шести кабельтовых, открывшись с нахальным спокойствием.

На тральщике по-прежнему метались люди. Моча­лов сжался, подумав, что психика обреченных вырва­лась из-под контроля. Вдруг боя не будет, и Роману предстоит стать свидетелем того, как станут добивать беспомощную жертву.

Подлодка скользила, неотвратимо приближаясь. Из рубки её выходили палачи. Именно выходили, а не выскакивали, направляясь к пушке, расположенной впереди на палубной площадке. Наблюдать с катера за их приготовлениями было тягостно, но отвернуться Мочалов не мог.

И вдруг отрывисто рявкнуло. Рядом с подлодкой родились и лопнули два пузыря белее стерильной ва­ты. И горбатая палуба была обработана ими, как там­понами по вскрытому гнойнику. И чёрный расчет смахнуло от пушки. Только из обтекаемого горба то­ропливо, с одышкой ответил пулемет. Залп с тральщи­ка грянул вновь. Один снаряд лег перелетом, другой расцвел махровым огнем в ограждении рубки. И пулемет подавился. И, подлодка завиляла, маневрируя на курсе отхода. Всплески догоняли её, падая то даль­ше, то ближе. Противник уже не казался хищником из волчьей стаи. Он удирал нашкодившей дворняжкой, поджав облезлый хвост.

Облака разрешились зарядом. Снег занавесил мо­ре, как марлевый полог. Громовые орудийные вспыш­ки с неподвижного тральщика сменились миганием сигнального прожектора. Тяжелый спасательный ка­тер, развернувшись, двинулся обратно на веслах со скоростью гоночной шестерки. Капитан-лейтенант Рудых опять переиграл противника. Он оказался хладнокровнее и умнее. Командирские качества Максима Рудых оказались единственной реальностью, позволившей всем подняться над обстоятель­ствами и преодолеть их. Мочалов радовался, считая, что теперь им всё по плечу.

Оказалось, что главному старшине Северьянову удалось из двух радиопередатчиков собрать один, и теперь срочно требовался помощник для налаживания связи. Старпом с боцманом, не дожидаясь у моря пого­ды, перекраивали в паруса оранжевые брезентовые чех­лы. Механик уже сколачивал временный руль из досок и аварийного материала.

— Останетесь за меня, — решительно объявил Мо­чалову штурман и следом за вторым радистом вска­рабкался на борт.

Если штурману позволили вернуться к прокладоч­ному столу, то место Романа — у своего, перевязочно­го. Тем более что артиллерийский бой не обошелся без потерь. Пулеметной очередью с подводной лодки заце­пило старшину комендоров Рочина. Доктор издали за­метил синюшную бледность раненого и набрякший кровью рукав. Но капитан-лейтенант Рудых приказал: «Перевязывайте на катере». Рудых словно не дове­рял такому замечательному парусному варианту. Спустившись на палубу, командир корабля расцело­вал Якова Рочина и, провожая на перевязку, добавил, что за такой выстрел ему полагается орден.

— Бросьте, товарищ командир, — скривился ране­ный старшина. — Орден у меня есть. Лучше медаль... Только флотскую, с якорем.

— Слышали, доктор? — засмеялся Рудых. — При­казываю доложить, что я представил его к боевой ме­дали Ушакова.

Роман Мочалов, задетый тем, что его не вернули обратно на борт, собрался протестовать. Награды не его дело, а вот накладывать жгут и производить иммо­билизацию предплечья удобнее в корабельном лазаре­те. Но он и слова сказать не успел.

— Торпеда! — крикнули с мостика.

Парогазовый след, приближаясь, бурлил в трех-че­тырех кабельтовых. Неподвижный тральщик уклонить­ся не мог. Оставались секунды.

— Катеру отойти! — приказал Рудых на бегу, воз­вращаясь на свой пост, и для ясности скомандовал прямо гребцам: — Навались!

И те, дружно окунув весла, с натугой вырвали ло­пасти из воды: раз, еще раз, еще... Времени было слишком мало, чтобы отскочить на приличное рассто­яние. Торпеда ударила точно в середину тральщика, а катер кинуло на гребень крутой волны. Над головой Романа Мочалова в дыму мелькнула стальная мачта с горшком радара. Седой султан, воспрянув из моря, долго не опадал и показался Роману вечным, как мо­нумент. Когда же хлябь улеглась, на ней полыхало пламя. Горел соляр из цистерн, сто тонн топлива, будто море разверзлось раной, вспыхнув горячей кровью.

Только что рядом был свой корабль. Только что на его борту шили парус, сколачивали плавучий руль, на­лаживали радиосвязь. И еще явственно звучал в памя­ти последний возглас командира, капитан-лейтенанта Рудых: «Навались...»

И вдруг нет ничего, кроме огня.

Продрогшая до тусклоты вода снова вспухла, ска­тываясь с исчерна-зеленого гада. Лодка возникла по­чти рядом с катером, и Мочалов спохватился, вступая в командование остатками экипажа:

— Поднять военно-морской флаг!

На катере имелось стрелковое оружие и ручные гранаты, но всё это годилось только для самозащиты. Шифры и корабельные документы в сумке с грузилом держали на весу за бортом, готовые утопить их при угрозе захвата. А рубка подлодки была целой, без сле­дов взрыва, хотя туда угодил снаряд.

— Другая сволочь, — пояснил Роману сквозь зубы раненый комендор. — И номер на рубке не тот.

Вот когда до Мочалова дошло, почему ему было приказано перевязывать на катере. Обезвредив одну подводную лодку, капитан-лейтенант Рудых не исклю­чил наличия в этом районе других.

Бородатый тип в кожанке, показывая на катер, фо­тографировал и смеялся. Приходилось готовиться к са­мому худшему. Но тучи, набрякнув, снова харкнули снежной крупой. Сухая и колючая, она стлалась по ветру, бинтуя волну. Словно на море наложили повяз­ку, которая, укрыв свежую рану, заслонила также ма­ленький катерок и понтон от чужих глаз. Затарахтели во мгле дизельные моторы. Звук угрожающе рос, но мало-помалу начал дробиться и вдруг ослабел. Моча­лов понял, что враг не стал тратить время на по­иски.

Двадцать шесть человек остались посреди полярно­го моря, из них восемь раненых, и только семеро, взя­тые с вахты, оказались в верхней одежде. Остальные были в тельняшках, в полотняных робах, кто в чем. Катер и плотик еще долго кружили среди плавающих обломков. Все чего-то искали, но никто не находил. Роман Мочалов сидел на кормовой банке-скамейке в грязном медицинском халате вместо шинели, по-преж­нему без головного убора, но холод его не брал.

Глава 5

Бремя славы

На обратном пути из Белого моря молодые вахтен­ные офицеры торчали на мостике, по очереди докла­дывая капитан-лейтенанту Выре характеристики нави­гационных огней, знаков и маяков, которые встреча­лись по курсу. Капитан третьего ранга Тирешкин сно­ва работал радиодиктором. Он заранее потребовал от штурмана справку, когда «Торок» будет проходить места былых боев, и вещал о них точно такими слова­ми, как и в первый раз. Одна из утренних передач по корабельной трансляции вызвала смешки. Выра, при­слушавшись, приказал доложить заместителю, что ко­рабль находится вовсе не у Кольского полуострова, а идет к острову Колгуев.

Узнав о такой новости, Тирешкин рассердился. Впервые за весь поход он поднялся на мостик для то­го, чтобы лично отругать штурмана, обвинив его в со­знательном подрыве важнейшего мероприятия.

— Ночью изменили курс, — оправдывался Шар­ков. — Не будить же вас по этому поводу?

— Следовало доложить, — заявил Макар Платоно­вич, хотя всегда ругался, когда его беспокоили в по­зднее время. Он тут же намекнул штурману, что инци­дент, по его мнению, не случаен. Ему-де прекрасно из­вестно, почему старший лейтенант Шарков ныне обре­тается на сторожевике.

— Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут, — насупился, тот, но не сдался: —Разве трудно выяснить, где пароход, а уже потом включать свою трансляцию?

— Я всегда верил штурману, а сейчас не знаю, какова цена вашим бумажонкам.

— Выписка сделана на основании предваритель­ной прокладки, — объяснил Шарков. — А вот здесь, на карте, уже исполнительная. Раз дубы на фуражке и нашивки на рукавах, пора различать.

— За дерзость тоже ответите, — пообещал замести­тель, величественно спускаясь вниз.

Капитан-лейтенант Выра без устали экзаменовал молодёжь, попутно отрабатывая разные задачи боевой подготовки. Одна из них состояла в организации по­иска и атаки подводной лодки. Правда, упражнение было всего лишь подготовительным, которое допуска­ло работу с условными целями. После выполнения всех необходимых команд и маневров оно венчалось сбро­сом за корму малой глубинной бомбы. Обычно после этого на поверхность моря всплывала оглушенная тре­ска, которую подбирали в шлюпку по сигналу «чело­век за бортом».

— Орнитология! — смеялся Пекочинский. — Не­много поиграемся и поставим галочку в журнал Бе-Пе...

Но «поиграться» минёру пришлось до посинения. Гидроакустический луч, натыкаясь на рыбные косяки, реагировал особой тональностью отраженного сигнала.

— Эхо «много ниже», — нерешительно объявлял Пекочка, а командир корабля сердился, советуя разви­вать музыкальный слух. Эффект Допплера из курса физики на практике был не таким уж простым.

— Рыба размывает эхо, — жаловался минёр. — Настоящая подлодка — другое дело. От неё четкий сигнал.

— Тяжело в ученье, легко в бою, — возразил Васи­лий Федотович, исподволь прижимая корабль к под­водной скале, обозначенной на морской карте. Гидро­локатор тут же возвестил о ней звонким пиликаньем.

— Эхо «с-слегка выше»!

— Куда же плывут рифы? — спросил Выра. — Они движутся или мы? Удивляюсь, а еще нормальное училище кончили...