Морок над Инсмутом

Брайан Стейблфорд Наследие Инсмута

Следуя инструкциям, которые Энн продиктовала мне по телефону, я достиг Инсмута без больших затруднений; сомневаюсь, что справился бы столь же успешно, если бы мне пришлось полагаться только на карту, напечатанную на последнем развороте ее книги, или спрашивать дорогу у встречных.

Спускаясь вниз с почти отвесных склонов горной гряды, расположенной к востоку от города, я смог сравнить Инсмут с описанием, которым открывалась книга Энн. По телефону она назвала его «оптимистичным», и теперь я понимал, что заставило ее сделать такое предупреждение. В книге Энн не решилась использовать слово «неиспорченный», однако сделала все возможное, чтобы у читателя возникло представление об Инсмуте как об уголке, полном «старосветского шарма», если прибегнуть к расхожему английскому выражению. однако здешние дома, хотя и безусловно старые, очарованием не отличались. Нынешние обитатели — в основном «приезжие» и «дачники», как называла их Энн, — очевидно, приложили немало усилий, чтобы спасти дома от окончательного распада и уничтожения, однако подновленные фасады и свежая краска на стенах лишь усиливали общее впечатление заброшенности и придавали улицам неуместно кричащий вид.

Правда, гостиница, где для меня был заказан номер, — Нью-Джилмэн-хаус — оказалась счастливым исключением из общего правила. Это здание принадлежало к числу тех немногих, которые были построены в городе относительно недавно — не далее, чем в 60-е. Фойе было декорировано и меблировано с большим вкусом, а портье любезен и внимателен настолько, насколько можно ожидать от американского портье.

— Моя фамилия Стивенсон, — представился я. — Мне кажется, мисс Элиот заказала для меня номер.

— Лучший в отеле, сэр, — заверил меня он. Я охотно ему поверил, ведь Энн была владелицей заведения. — А вы разговариваете, как англичанин, — добавил портье и протянул мне карточку, подтверждающую бронь. — Вы там познакомились с боссом?

— Совершенно верно, — смущенно подтвердил я. — Не могли бы вы сообщить мисс Элиот, что я здесь?

— Само собой, — был его ответ. — Помочь вам отнести сумку?

Я покачал головой и поднялся в номер самостоятельно. Он оказался на верхнем этаже и имел вид из окна, который, не без некоторой натяжки, можно было назвать приличным. В общем-то, это был бы даже великолепный вид, если бы не руины домов на набережной, из-за которых я вынужден был созерцать океан. Там, ближе к горизонту, вода пенилась — это волны перекатывались через Дьявольский риф.

Я все еще смотрел туда, когда сзади подошла Энн.

— Дэвид, — сказала она. — Хорошо, что ты приехал.

Я повернулся, немного неуклюже, и, чувствуя себя неловко от смущения, протянул ей руку, которую она немедленно пожала.

— Ты не постарел ни на один день, — сказала она лицемерно. С нашей последней встречи прошло тринадцать лет.

— Ну, да, — согласился я, — я ведь уже подростком выглядел как пожилой человек. Зато ты выглядишь великолепно. Быть капиталисткой тебе идет. Этот город весь принадлежит тебе?

— Примерно на три четверти, — сказала она, сделав воздушный жест узкой рукой. — Дядя Нед скупил землю за сущие гроши еще в тридцатые, а теперь она так и стоит — гроши. Все его амбиции — «вернуть Инсмут на карту мира» — ни к чему не привели. Дома, которые он отремонтировал, в шестидесятые удалось сдать, правда, арендаторы приезжали только на уикенды, это были жители больших городов, которым недоставало денег на статусную загородную собственность. За сезон здесь останавливается несколько сотен туристов — любителей редкостей, рыбаков, тех, кому просто все надоело, — но для такого отеля, как этот, недостаточно. Вот почему я написала книгу — но, полагаю, во мне все еще слишком много от ученого и слишком мало от сенсационного журналиста. Надо было уделить больше внимания тем старым историям, но совесть не позволила, так что я обошлась одними строгими фактами.

— Вот что университетское образование с людьми делает, — сказал я. Мы с Энн познакомились в Манчестере — настоящем, а не том, в который судьба и стечение обстоятельств привели меня теперь, — где она изучала историю, а я — биохимию. Мы с ней дружили — увы, в буквальном, а не в эвфемистическом смысле этого слова, — но только до диплома, а потом не поддерживали отношений до тех пор, пока она, узнав, что я в Нью-Гэмпшире, не прислала мне письмо с известием о своей карьере в области недвижимости и приложенной к нему книгой. Я планировал навестить ее еще раньше, но теперь, когда я прочитал книгу, у меня появился предлог, и перспектива стала очень заманчивой.

Пока она следила за тем, как я распаковывал вещи, выражение ее серых глаз оставалось непроницаемым. Она и впрямь похорошела, я сказал это не из вежливости, вид у нее был ухоженный, кожа чистая, манеры уверенные.

— Полагаю, твое появление в Штатах — результат печально известной утечки мозгов, — сказала она. — Что тебя соблазнило — доллары или оборудование для исследований?

— И то и другое, — признался я. — Но больше все-таки последнее. Ученым, занимающимся генетикой человека, так много не платят, да и я не столько написал трудов, чтобы залучить меня к себе считалось большой удачей. Я — обычный рядовой в армии ученых, ведущих длительную кампанию по изучению генома человека и составлению его карты.

— Это лучше, чем быть главным хранителем Инсмута и его истории, — сказала она ровным голосом, не оставлявшим лазейки для вежливого возражения.

Я пожал плечами.

— Что ж, — ответил я, — если я напишу эту статью, то Иннсмаут снова окажется на карте, по крайней мере, научной, — только сомневаюсь, чтобы это принесло прибыль твоему отелю. Не думаю, что по моим следам сюда явится легион генетиков.

Энн опустилась на край кровати.

— Боюсь, все может оказаться не так просто, — сказала она. — Информация, которая есть в книге о внешнем виде жителей Инсмута, несколько устарела. Раньше, еще в двадцатые, когда население города составляло меньше четырех сотен человек, это, возможно, и была та самая закрытая община, все члены которой — близкие родственники, но после войны сюда приехали до двух тысяч человек из разных мест, и, хотя представители старых семей предпочитали держаться друг друга, остальные вступали с пришельцами в браки. Я смотрела архивы и знаю, что почти все ведущие семьи в городе — Марши, Уэйты, Джилманы — выродились. Думаю, то же случилось бы и с нами, Элиотами, если бы не английская ветвь семейства. Инсмутская внешность еще встречается, но редко — сейчас можно увидеть лишь ее следы, да и то только в ком-нибудь старше сорока.

— Возраст не имеет значения. — заверил ее я.

— Это не единственная трудность. Почти все люди с такой внешностью стесняются ее сами или стесняются их родственники. Они не показываются на люди. Их может оказаться не так легко убедить сотрудничать.

— Но ты ведь с ними знакома — вот и представь меня им.

— Я знакома лишь с некоторыми из них. Но это не значит, что я смогу тебе помочь. Хотя моя фамилия Элиот, но для старожилов Инсмута я тоже чужая, а значит, мне нельзя доверять. Есть лишь один человек, который мог бы согласиться выступить посредником между ними и тобой, но убедить его будет не так просто.

— Уж не тот ли это рыбак, о котором ты говорила по телефону — Гидеон Сарджент?

— Верно, — ответила она. — Он один из носителей внешности, которые не прячутся, хотя именно у него характерные черты проступают сильнее, чем у других, кого я знаю. Он и разумнее многих — отслужив в сорок пятом во флоте на Тихом океане, при Дж. Ай. Билле получил образование — и все же разговорчивым его не назовешь. Прятаться он не будет, но и служить живым образчиком инсмутской внешности тоже вряд ли пожелает — он, как и всякий на его месте, терпеть не может, когда на него пялятся туристы, и никогда не соглашается возить их на Дьявольский риф в своей лодке. Со мной он всегда очень вежлив, но я не знаю, как он отреагирует на тебя. Ему уже за шестьдесят, он не женат и никогда не был.

— Это как раз не странно, — заметил я. Я и сам не был женат, да и Энн не бывала замужем.

— Может быть, и нет, — ответила она и усмехнулась. — И все же я не могу справиться с подозрением, что он не женился только потому, что не нашел девушку, достаточно похожую на рыбу.

Мне показалось, хотя Энн явно не имела этого в виду, что ее замечание довольно жестоко. Более того, оно показалось мне еще более жестоким, когда я увидел Гидеона Сарджента воочию, потому что сам тут же пришел к прямо противоположному мнению: ни одна девушка на свете не согласилась бы выйти за него замуж, слишком уж он сам походил на рыбу.

Его внешность до малейших подробностей соответствовала описанию, приведенному Энн в ее книге: узкая голова, плоский нос, выпученные глаза, шероховатая кожа, полное отсутствие волос — но даже моя готовность не смогла сгладить жутковатого впечатления, которое производил портрет в целом. Продубленный солнцем и ветром старик походил на престарелого карпа кои, нельзя было лишь сказать — мешал поднятый воротник куртки, — есть ли у него на шее характерные отметины, вроде жаберных щелей, эти завершающие и самые странные стигматы уроженцев Инсмута.

Когда мы пришли навестить Сарджента, он сидел в парусиновом кресле на палубе своей лодки и терпеливо чинил сеть. Он даже не поднял головы при нашем приближении, но, думаю, он разглядел нас издали и знал, что мы идем именно к нему.

— Здравствуйте, Гидеон, — сказала Энн, когда мы подошли ближе. — Это доктор Дэвид Стивенсон, мой друг из Англии. Сейчас он живет в Манчестере и преподает в колледже.

Старик продолжал сидеть, опустив голову.

— На риф не вожу, — ответил он лаконично. — Вам, мисс Энн, это известно.

— Он не турист, Гидеон, — сказала она. — Он ученый. Он хочет поговорить с вами.

— С чего бы? — отозвался старик, но головы не поднял. — Это потому, что я урод?

— Нет, — ответила Энн в замешательстве, — разумеется, нет…

Я поднял руку, чтобы остановить ее, и сказал:

— Да, мистер Сарджент. Именно поэтому, в некотором роде. Я специалист по генетике, и меня интересуют люди, чья внешность отличается от внешности других людей. Я хотел бы объяснить вам свой интерес поподробнее, если позволите.

Энн раздраженно покачала головой, уверенная, что я сказал не то и все испортил, но старик, похоже, нисколько не обиделся.

— Када я был мальцом, — начал он рассеянно, — один мужик предложил моей матери за меня сотню долларов. Хотел посадить меня в аквариум и показывать в шоу. Она отказалась. Дура была — сотня баксов тада на дороге не валялась. — У него был примечательный акцент, совсем не такой, как тот, который я уже привык считать типичным для Новой Англии. Слова покороче он жевал, а длинные произносил старательно, — видимо, продолжало сказываться образование.

— Вы знаете, что такое генетика, мистер Сарджент? — спросил его я. — Мне бы очень хотелось объяснить, почему разговор с вами так важен для меня.

Наконец он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. Я был к этому готов и не моргнул, встретив его тревожащий пристальный взгляд.

— Я знаю, что такое гены, док, — холодно сказал он. — Мне и самому интересно, как это я такой получился. Может, вы мне скажете? Или сами только надеетесь узнать?

— Это то, что я надеюсь узнать, мистер Сарджент, — ответил я ему со вздохом облегчения. — Можно мне подняться к вам на борт?

— Нет, — ответил он. — Это неудобно. Вы в отеле?

— Да, в отеле.

— Там и увидимся, вечером. Семь с четвертью. Выпивка за вами.

— О’кей, — ответил я. — Большое спасибо, мистер Сарджент. Очень вам благодарен.

— Не стоит, — сказал он. — А на риф я все равно не вожу. И для япошек с их камерами не позирую — запомните, мисс Энн.

— Я помню, Гидеон, — сказала она, и мы пошли восвояси.

Едва мы отошли от него на приличное расстояние, она сказала:

— Он оказал тебе честь, Дэвид. Раньше он никогда не соглашался прийти в отель — и не от недостатка предложений выпить. Он еще помнит старую гостиницу, которая стояла на его месте, и ему не нравится то, что сотворил там дядя Нед, так же, как ему не нравятся колонисты — те, кто приехали в город в тридцатые, когда он почти загибался.

Мы как раз шли через ту часть набережной, которая больше всего напоминала послевоенный пустырь с руинами от бомбежек, — или бывшие трущобы в настоящем Манчестере, где старые дома снесли, а что построить на их месте, так и не придумали.

— Это ведь та часть города, которую сожгли? — спросил я.

— Точно, — ответила она. — Еще в 27-м. Никто толком не знает, как это случилось, хотя версий множество, и самых диких. Гангстерские войны можно исключить сразу — бутлегерство не процветало здесь в достаточном объеме. Может, поджог ради поджога. Большая часть территории теперь моя — дядя Нед хотел построить здесь все заново, но так и не собрал денег. Я бы продала этот участок первому попавшемуся застройщику, но, боюсь, мои шансы избавиться от него ничтожно малы.

— А что, военные действительно торпедировали каньон позади рифа? — спросил я, вспомнив историю, которую она приводила в своей книге.

— Глубинными бомбами, — сказала она. — Я не поленилась поднять соответствующие документы, надеялась раскопать в них какую-нибудь сенсацию, но оказалось, что это были простые испытания. За этим рифом очень глубоко — трещина в континентальном шельфе, — вот его и решили использовать как полигон для испытаний зарядов на воздействие давления по всему спектру. При этом военные не подумали о том, чтобы посоветоваться с жителями или хотя бы оповестить их о готовящемся; наверное, информация была засекречена. Оттуда и всякие байки о морских чудовищах, на которые некому было возразить.

— Жаль, — сказал я, оглянувшись на рассыпающийся пирс, когда мы уже поднимались на невысокий холм Вашингтон-стрит. — А мне так нравилась эта история с жуткими ритуалами Тайного Ордена Дагона в старом здании масонской ложи и про договор капитана Оубеда Марша с морским дьяволом.

— Тайный Орден Дагона существовал в действительности, — сказала она. — Правда, теперь трудно установить, в чем именно заключались их ритуалы или во что конкретно верили его посвященные, потому что они остерегались создавать или хранить какие-либо записи — у них не было даже священных текстов. Похоже, что орден принадлежал к разряду тех безумных квазигностических культов, которые расплодились вокруг книги под названием «Некрономикон» — они в большинстве своем перестали существовать, когда «Мискатоника Юниверсити Пресс» выпустило первый полностью аннотированный перевод этой библиографической редкости. Кому нужна эзотерическая секта, главная книга которой доступна всякому желающему, так я понимаю. Что касается легендарных похождений капитана Оубеда Марша в Южных морях, то все рассказы о них, так или иначе, восходят к одному и тому же типу, жившему здесь в двадцатых — старому пьянице Зэдоку Аллену. Не поклянусь, что все до последней истории о его подвигах выужены со дна бутылки, однако с радостью поставлю все свое наследство против того, что его карьера в реальности была куда менее цветистой, чем стала, когда старина Зэдок закончил вышивать по ее канве.

— Но у Маршей действительно была здесь фабрика по обработке золота? И хотя бы часть так называемых инсмутских украшений все же существует?

— О, конечно, — ювелирная фабрика была отзвуком индустриального подъема, который сошел в этих местах на нет после большой эпидемии в середине девятнадцатого века. Но я видела бухгалтерские книги этого предприятия и могу сказать, что на нем почти ничего не производили лет тридцать пять — сорок перед закрытием. Теперь его, разумеется, нет. Те немногие образцы инсмутского ювелирного искусства, которые еще сохранились, не столь прекрасны или экзотичны, как их описывают, но все же довольно интересны — и вдохновлены действительно не местными мотивами. В городе есть пара магазинов, где делают «оригинальные копии» для туристов и других заинтересованных лиц, причем один владелец клянется своими глазами в том, что авторами первых образцов были индейцы доколумбовой Америки, другой — что старый Оубед нашел их во время своих странствий. Версий много, выбирай любую.

Я глубокомысленно кивнул, как будто желая сказать, что именно это я и подозревал с самого начала.

— А что ты ищешь, Дэвид? — спросила вдруг она. — Ты ведь не считаешь, что в фантазиях Зэдока Аллена есть правда? И вряд ли ты можешь всерьез принимать гипотезу о том, что прежние жители Инсмута были помесью людей с какой-то чуждой расой!

Я рассмеялся.

— Нет, — совершенно искренне заверил я ее. — Ни во что подобное я не верю, как не верю и в то, что в них внезапно возродились наши мифические океанские предки. Посиди с нами сегодня вечером, пока я буду объяснять старому Гидеону, что к чему; реальность наверняка окажется куда более прозаичной, увы.

— Почему же увы? — спросила она.

— Потому что результаты моих поисков потянут лишь на небольшую статью. А если бы фольклор, который ты цитируешь в своей книге, оказался хоть наполовину правдой, она стоила бы Нобелевской премии.

Гидеон Сарджент явился в отель точно в назначенное время. одет он был, смею предположить, в свой лучший выходной костюм, включавший, однако, водолазку с глухим воротом, который полностью закрывал шею. В баре в это время было с полдюжины человек, и приезжие стали бросать на Гидеона любопытствующие взгляды, которые его почти не смутили. Он привык носить свои стигматы.

Он заказал неразбавленный бурбон, но пил медленно, как человек, в намерения которого не входит набраться. Я задал ему несколько вопросов, чтобы узнать, имеет ли он представление о генетике, и обнаружил, что он неплохо знаком с азами. Я решил, что сумею объяснить ему, в чем состоит мой план.

— Мы уже начали читать геном человека, — сказал я ему. — Чтобы довести дело до конца, потребуются коллективные усилия тысяч людей в сотнях исследовательских центров, и все равно на это уйдет лет пятнадцать-двадцать, но главное, у нас есть инструмент. Мы надеемся, что процесс даст нам ответы на некоторые основополагающие вопросы.

Одна проблема в том, что мы не знаем точно, как именно гены кооперируются, чтобы создать ту или иную физическую форму. Мы знаем, какие гены несут информацию о белке, но плохо представляем биохимический процесс, который сообщает растущему эмбриону о том, что он должен стать человеком, а не китом или страусом. А потому, как бы странно это ни казалось, но лучший способ понять, как это происходит — изучить случаи, когда что-то пошло не так, и увидеть, какой там произошел сбой или чего не хватает. Поняв это, можно сделать выводы о том, какова должна быть картина в нормальном случае, когда все происходит правильно. Вот почему генетиков так интересуют человеческие мутации — а меня в особенности интересуют мутации, связанные с изменением внешнего вида.

К сожалению, физические мутации распадаются всего на несколько четко определенных категорий, обычно связанных с радикальным и довольно очевидным разрушением всей хромосомы. Существует очень мало жизнеспособных человеческих мутаций, работающих на уровне более высоком, нежели простое изменение цвета кожи или эпикантуса, который отличает так называемые восточные глаза. И это не удивительно, ведь те изменения, которые возникали в прошлом, были исключены из базы генетических данных естественным отбором или разбавлены гибридизацией. Ирония нашей профессии в том, что пока молекулярная генетика развилась настолько, чтобы научиться различать мутации, закрытые общины с большим количеством внутренних браков почти исчезли по всему миру. Все, что осталось, например, в Америке, это кучка религиозных сообществ, чья база рецессивных генов не представляет для нас особого интереса. Вот почему, прочитав книгу Энн, я сразу решил, что Инсмут наверняка был настоящей сокровищницей для генетиков в двадцатые. Надеюсь, что время еще не упущено и важную информацию еще можно получить.

Гидеон ответил не сразу, и минуту-другую я думал, что он просто ничего не понял. Но вот он заговорил:

— Сейчас мало таких, кто выглядит, как прежде. Иногда признаки возникают с возрастом, но я все меньше вижу таких, у кого они проявляются. Маршей и Уэйтов уже не осталось, а те Элиоты, какие есть, — тут он бросил взгляд на Энн, — в дальнем родстве с теми, которые жили тут в старину.

— Но ведь, кроме тебя, есть и другие, у кого признаки видны, разве не так? — ввернула Энн.

— Есть кое-кто, — признал Гидеон.

— И они не откажутся помочь доктору Стивенсону — если ты их попросишь.

— Может быть, — сказал он. Им владела какая-то тяжелая задумчивость, как будто что-то в нашем разговоре его встревожило. — Только нам-то ничего уже не поможет, так ведь, док?

Мне не надо было переспрашивать, о чем он. Он хотел сказать, что всякое понимание, к которому я приду в процессе своих исследований, будет иметь лишь теоретическое значение. Не в моих силах помочь жителям Инсмута стать такими, как все.

Моя работа ни в каком случае не привела бы к открытию того, что хотя бы с натяжкой можно было назвать лекарством от инсмутских стигматов, да в этом и не было больше нужды. Жители города сами справились со своей проблемой. Я вспомнил, что, говоря о стирании серьезных отклонений во внешности из банка генетических данных, я употребил термин «естественный отбор», и сделал это в смысле скорее эвфемистическом, как это сейчас принято. Селекция наверняка была двунаправленной: новые поселенцы, приехавшие в город после войны, так же не хотели вступать в браки с носителями инсмутской внешности, как те не хотели передавать ее своим детям.

Гидеон Сарджент наверняка был не единственным носителем, который никогда не вступал в брак, и не вступил бы, даже если бы нашлась девушка, выглядевшая так же, как он.

— Мне жаль, Гидеон, — сказал я. — Жестокость ситуации в том, что ваши предки страдали от невежества и предрассудков потому, что генетики еще не существовало, а теперь, когда она есть, вы все равно ничего не выиграете лично для себя из анализа вашего положения. Но давайте не будем недооценивать самого знания, Гидеон. Ваши предки, не обладая пониманием истинной сути вещей, придумали Тайный Орден, чтобы заполнить вакуум невежества и создать иллюзию того, что свалившейся на Инсмут напастью можно гордиться. По той же причине получили распространение и истории вроде тех, которые рассказывал Зэдок Аллен — они ведь давали видимость объяснения тому, что происходило. Мне в самом деле очень жаль, что я не могу помочь вам достичь вашей цели; надеюсь, что вы сможете помочь мне достичь моей. Вы поможете?

Он смотрел на меня своими глазами-блюдцами, такими устрашающими в своей невинности.

— Вы совсем ничего не можете, док? — спросил он. — Я не про глаза и не про кости — уж с чем родились, с тем и помрем. Я про сны, док, — вы можете что-нибудь сделать со снами?

Я неуверенно покосился на Энн. Кажется, в ее книге действительно было что-то про сны, но я не придал этому тогда большого значения. Сны не имели отношения к проблеме, по крайней мере, с точки зрения биохимика. По всей видимости, Гидеон смотрел на вещи иначе; именно в снах был для него корень зла, именно из-за них он и согласился со мной встретиться.

— Все видят сны, Гидеон, — сказала Энн. — Сны ничего не значат.

Резко обернувшись, он уставился на нее своими наводящими жуть глазами.

— И вы тоже видите сны, мисс Энн? — спросил он с заботливой нежностью.

Энн не ответила, и я воспользовался моментом.

— Расскажите мне про сны, Гидеон, — попросил я. — Я не понимаю, с какого они тут боку.

Он снова перевел взгляд на меня, явно удивленный тем, что я не все знаю. В конце концов, я же врач или кто? Я же генный маг, которому известно, из чего сделаны люди.

— Всем носителям снятся сны, — начал он поучительным тоном, старательно произнося слова. — И умираем мы не от того, что у нас не такие глаза или кости, а от снов, в которых нам приказывают идти на риф и бросаться в бездну. Не все справляются с этим, как я, док, — вид у меня похуже, чем у многих, причем с детства, но мы, Сардженты, никогда не отличались суеверностью, не то что Марши, хоть родичи Оубеда и владели всеми его богатствами, пока те не достались Неду Элиоту. Мой дедушка первым завел здесь автобус, чтобы сохранить связь с Аркхэмом после того, как заглохла узкоколейка на Роули. С ума сходят те, кто меняется, док, — а меняются те, кто начинает верить.

— Во что верить, Гидеон? — спокойно спросил я.

— В то, что эти сны — правда… верить в Дагона, Ктулху и Итхи тхиа лъи… в то, что они могут дышать жабрами и донырнуть до самого дна бездны, где их ждет Й’хантхлеи… верить в Жителей Глубин. Вот что случается с носителями, док. Естественный отбор — так, кажется, вы это называете?

Я облизал губы.

— Всем носителям снятся такие сны? — повторил я вопросительно. Если это правда, соображал я, то загадка Инсмута становится еще интереснее. Физическая деформация — это одно, но связанные с ней психотропные эффекты — это уже совсем другое. Меня так и подмывало рассказать Гидеону о том, что другая нерешенная проблема, связанная с работой генов, как раз и состоит в их влиянии на поведение индивида через химию мозга, но это завело бы нас в такие глубины, которые были бы старому рыбаку явно не по силам. Разумеется, у снов могло быть более простое и вероятное объяснение, но, столкнувшись со спокойной настойчивостью Гидеона, я поневоле задумался, нет ли тут чего-нибудь поглубже.

— Сны и внешность всегда идут вместе, — настаивал между тем он. — Мне они снятся всю жизнь. Настоящие ужасы, иногда вообще ни на что не похожие. Словами не опишешь, но верьте слову, док, вы бы не захотели такое увидеть. Про лицо я уже не думаю, сделать бы что-нибудь со снами… я вам всех соберу. Всех до единого.

Я понимал, что это означает увеличение числа тестов, но оно могло того стоить. Если окажется, что сны имеют значение на уровне биохимии, значит, я нашел действительно что-то стоящее. Нобелевскую премию, может, и не получу, но репутацию определенно заработаю. Перспектива открытия целого нового класса галлюциногенов оказалась настолько завораживающей, что я с трудом заставил себя спуститься с небес на землю. «Сначала убей медведя, а потом уже шкуру дели», — напомнил я себе.

— Я ничего не обещаю, Гидеон, — сказал я ему, изо всех сил стараясь произвести впечатление, будто я скромничаю. — Не так-то просто отыскать дефектную ДНК, не говоря уже о том, чтобы расшифровать ее и понять, что именно она делает. И еще должен сказать, что я слабо верю в существование простого ответа, который позволит приступить к непосредственному лечению. Но я сделаю все возможное, чтобы найти объяснение снам, а когда оно будет найдено, мы посмотрим, можно ли что-нибудь предпринять, чтобы их больше не было. Если вы уговорите остальных дать мне образцы крови и тканей, то я приложу все силы.

— Эт можно, — пообещал он мне. Потом встал, видимо, сказав все, что собирался, и услышав то, на что надеялся. Я протянул руку, но он не ответил тем же. Вместо этого он вдруг сказал: — Проводите меня до берега, ладно, док?

Я удивился почти так же сильно, как Энн, но согласился. Выходя, я сказал ей, что вернусь через полчаса.

Сначала мы шли вниз по улице молча. Я уже начал сомневаться в том, что ему на самом деле есть что мне сказать, как я предположил сначала, и это не постой каприз с его стороны. Но когда впереди показалась набережная, он спросил:

— Вы давно знаете мисс Энн, док?

— Шестнадцать лет, — сказал я, но решил не вдаваться в объяснения того факта, что из последних тринадцати лет двенадцать с половиной мы с ней не общались.

— Женитесь на ней, — сказал он так спокойно, как будто это был самый обычный совет, какой один совершенно чужой человек может дать другому. — Увезите ее в Манчестер, а еще лучше — в Англию. Инсмут — плохое место для носителей, даже с нормальным лицом. И не оставляйте это место детям… завещайте все государству или еще кому. Знаю, лок, вы думаете, что я спятил, вы человек ученый и все такое, но я знаю Инсмут, он у меня в костях, в крови и в моих снах. Он того не стоит. Заберите ее отсюда, лок. Пожалуйста.

Я открыл рот, чтобы ответить, но он точно рассчитал свою речь и не дал мне такой возможности. Мы были на одной из узеньких улочек близ набережной, из тех, что пережили пожар, и он уже остановился перед одной развалюхой и отпирал дверь.

— Внутрь не приглашаю, — коротко сказал он. — Неудобно. Доброй ночи, док.

Не успел я вымолвить ни слова, как дверь захлопнулась у меня перед носом.

Гидеон сдержал слово. Он знал, где прячутся другие обитатели Иннсмаута с такими же лицами, как у него, и понимал, как уговорить или застращать их, чтобы они согласились мне помочь. Некоторых он убедил прийти в отель; остальных мне было разрешено посетить у них дома, где они, как настоящие пленники, просидели безвылазно десятки лет.

За неделю я собрал первую группу образцов и увез их в Манчестер. Две недели спустя я вернулся с дополнительным оборудованием и взял еще образцы тканей, частично у людей, которых я уже тестировал, частично — сравнения ради — у их не затронутых изменениями родственников. Я отдался проекту с энтузиазмом, несмотря на массу рутинных дел, которыми должен был заниматься как исследователь и как преподаватель. Скорость, с которой я продвигался, считается в моем деле хорошей — и все же она оказалась недостаточной для жителей Инсмута: хотя мне и так с самого начала было ясно, что никакого лекарства от их дурных снов я не найду.

Через три месяца после нашей первой встречи Гидеон Сарджент погиб в жутком шторме, который разразился внезапно, пока старик рыбачил. Его лодка разбилась о риф Дьявола, а все, что в ней было, включая тело самого Гидеона, нашли позже. Вскрытие выявило, что он умер от перелома шеи, а множественные порезы и синяки его тело получило уже после смерти, пока его лодку носило и било о риф.

Гидеон умер первым из моих подопытных, но не последним. В течение года я потерял еще четверых — все скончались в своих постелях от самых заурядных причин, — и не удивительно, ведь одному из них было за семьдесят, а два других разменяли девятый десяток.

Разумеется, пошли неприятные толки (доказывающие, как обычно бывает со сплетнями, что раз после этого, значит, от этого) о том, что взятие образцов ткани перевозбудило или ослабило этих людей, но Гидеон проделал замечательную работу, убеждая носителей внешности в том, что сотрудничество со мной в их интересах, поэтому никто из оставшихся в живых не выставил меня за порог.

Не осталось никого с такой же замечательной внешностью, как у Гидеона. У тех, кто уцелел после взятия образцов тканей, признаки были недоразвитыми и присутствовали не все — однако и они жаловались на периодически посещающие их сны, настолько кошмарные, что они готовы были избавиться от них любой ценой. Они то и дело спрашивали меня о том, как продвигаются поиски лекарства, но я уходил от прямого ответа, как всегда.

Пока я регулярно ездил в Инсмут и обратно, я, естественно, часто видел Энн и был рад этому. Мы оба были слишком скромны, чтобы открыто расспрашивать друг друга, но со временем я начал понимать, насколько одинока она была в Инсмуте и в каком розовом свете виделись ей теперь годы учебы в Англии. Я понял, почему она решила написать мне, едва узнав о моей работе в Манчестере, и в какой-то момент поверил в то, что она хочет перевести наши дружеские отношения на более прочную и постоянную основу.

Но когда я наконец собрался с мужеством и попросил ее стать моей женой, она отказала.

Видимо, она знала, как сильно огорчит меня ее отказ и как пострадает моя уязвленная гордость, потому что постаралась сделать это как можно тактичнее, но тщетно. — Мне и вправду очень жаль, Дэвид, — уговаривала меня она, — но я просто не могу это сделать. В некотором роде я бы даже хотела выйти за тебя, и очень, — иногда мне бывает так одиноко. Но я не могу оставить Инсмут сейчас. Не могу уехать даже в Манчестер, не говоря уже об Англии, а ведь ты не захочешь остаться в Штатах насовсем, я знаю.

— Это лишь предлог, — возражал я ей тоном мученика. — Я знаю, что тебе принадлежит здесь изрядный кусок недвижимости, но ты сама говорила, что она почти ничего не стоит, к тому же ренту можно собирать и из-за океана — мир полон владельцев жилья, которые живут в одной стране, а сдают — в другой.

— Дело не в этом, — отвечала она. — Дело в том… я не могу объяснить.

— Дело в том, что ты Элиот, да? — спрашивал я обиженно. — Ты думаешь, что не можешь выйти замуж по той же самой причине, по какой Гидеон Сарджент всю жизнь отказывался жениться. В твоей внешности нет и следа инсмутской заразы, но ты видишь сны, так? Ты едва не проболталась об этом Гидеону в тот вечер, когда он приходил в отель.

— Да, — произнесла она едва слышно. — Я вижу сны. Но я не старуха, всю жизнь просидевшая взаперти до твоего прихода. Я знаю, что ты не найдешь лекарства от снов, даже если сможешь объяснить, что их вызывает. Я хорошо понимаю, что может выйти из твоих исследований, а что — нет.

— Не уверен, — ответил я. — Вообще-то я не уверен даже в том, что ты правильно оцениваешь свое положение. Учитывая, что у тебя нет и следов инсмаутской внешности, а также то, что ты не происходишь от здешних Элиотов напрямую, почему ты решила, что твои кошмары — это не просто кошмары, а нечто большее? Ты же сама возразила Гидеону, когда он заговорил об этом впервые, что сны снятся всем. Даже мне они снятся. — Я чуть было не сказал «снились», но вовремя сдержался — это уж было бы откровенное нытье.

— Ты же биохимик, — сказала она. — По-твоему, физическая трансформация — корень проблемы, а сны — явление периферийное. Для жителей Инсмута все по-другому — сны главное, а внешность — их последствие, а не причина. А я одна из них.

— Но ты же образованная женщина! Пусть ты историк, но все же ты имеешь достаточно представления о науке, чтобы знать, какова истинная причина инсмутской внешности. Это генетическое расстройство.

— Я знаю, что Тайный Орден Дагона и похождения капитана Оубеда Марша в Южных морях — мифы, — согласилась она. — Состряпанные, как ты говорил Гидеону, для того, чтобы объяснить сны и не объяснимую ничем иным напасть, вызванную дефективными генами. однако занести эти гены в общину могли, среди прочих, и Элиоты, ген мог передаваться в семье из поколения в поколение еще до переезда в Америку — в Англии, как тебе известно, тоже были свои закрытые общины. Я знаю, что ты взял у меня образцы тканей исключительно, как ты говоришь, в целях сравнения, но все это время я ждала, что ты вот-вот придешь ко мне и скажешь, что нашел ген, ответственный за инсмутскую внешность, и у меня он тоже есть.

— Не имеет значения, — отвечал я жалобно. — Ну, какое это имеет значение? Пожениться-то мы можем?

— Для меня это важно, — сказала она. — И выйти за тебя я не могу.

Наверное, неудача с Энн должна была удвоить мою решимость выследить ДНК, ответственную за синдром Инсмута, хотя бы ради того, чтобы доказать ей: она не носитель, а ее сны — это просто сны. Но этого не случилось; уязвленный ее отказом, я впал в депрессию. Я продолжал работу над проектом так же усердно, как и раньше, но мне день ото дня труднее становилось ездить в Инсмут, останавливаться в отеле, где она жила, ходить по улицам, которыми она владела.

Я стал искать другую женщину, которая помогла бы мне залечить мою эмоциональную травму, а наши отношения с Энн становились все более и более прохладными. Мы больше не были друзьями в самом прямом смысле этого слова, хотя и продолжали притворяться при встрече.

Тем временем члены моей контрольной группы продолжали умирать. На второй год ушли еще трое, и стало особенно очевидно, что, каковы бы ни были мои открытия, людям, чьи ДНК я вижу перед собой, они уже ничем не смогут помочь. Вообще-то для моей программы это не имело значения — образцы ДНК Гидеона и других продолжали существовать, тщательно замороженные, они лежали в холодильнике. Проект продолжался, более того, приносил результаты.

На третий год я наконец нашел то, что искал: инверсию седьмой хромосомы, затрагивавшую семь генов, в том числе три непарных. У гомозиготов, как Гидеон, все гены были парными и изображались обычным путем; у гетерозиготов, к которым относились почти все мои подопытные, в том числе и живые, хромосомы могли образовывать пары только в том случае, если одна из них закольцовывалась, тем самым прекращая функционирование нескольких генов. Что эти гены делали и как, я не знал, но биохимический анализ частично дал мне ответы.

На следующий день я поехал в Инсмут, чтобы сообщить новость Энн. Хотя наши отношения к тому времени окончательно испортились и почти сошли на нет, я все же чувствовал себя обязанным объяснить ей все, что смогу.

— Ты знаешь, в чем заключается закон Геккеля? — спросил я ее, пока мы шли вдоль Мэнаксета, мимо того места, где когда-то стояла ювелирная фабрика Маршей.

— Конечно, — ответила она. — Я все про это читала, еще когда мы начали участвовать в эксперименте. Закон Геккеля гласит, что онтогенез повторяет филогенез — то есть эмбрион, развиваясь, проходит через последовательные стадии, каждая из которых является памятью эволюционной истории организма. однако в последнее время было доказано, что закон нельзя воспринимать буквально, а лишь как своего рода метафору. Я всегда думала, что инсмутская внешность может быть как-то связана с тем моментом развития эмбриона, когда у него появляются жабры.

— Не настоящие жабры, только их следы, — поправил ее я. — Видишь ли, те же структуры эмбриона, которые отвечают за рост жабр у рыбы, у других организмов отвечают за что-то совсем другое; это называется гомологией. Традиционное мышление, сбитое с толку отсутствием истинного понимания того, как именно происходит копирование физических структур, полагает, что когда естественный отбор заменяет одни структуры на другие — к примеру, плавники у рыб постепенно превращаются в лапы амфибий или передние конечности некоторых ящериц становятся крыльями птиц, — то гены, порождающие эти структуры, заменяются на гены, порождающие другие. Но все может происходить и совсем иначе. Возможно, новые гены просто образуются в каких-то местах старых, и тогда те просто отключаются. Поскольку старые гены больше не имеют отражения в структурах взрослого организма, они не подлежат исключению путем естественного отбора, а значит, не теряются, и, хотя их могут попортить накопившиеся со временем случайные мутации — которые тоже не подлежат исключению путем естественного отбора, — выключенные гены могу сохраняться в организмах из поколения в поколение миллионы лет. Если так, то они могут когда-нибудь и проявиться в каком-нибудь конкретном организме, при условии, что произойдет нечто такое, отчего отключение не сработает.

Подумав над моими словами некоторое время, она сказала:

— Из твоих слов следует, что все человеческие существа, а также все млекопитающие, рептилии и амфибии, могут носить в себе гены, отвечающие за развитие рыб. Обычно они спят и не доставляют хлопот организму-хозяину, но при определенных условиях механизм их отключения дает сбой, и тело, в котором они живут, начинает приобретать морфологические признаки рыбы.

— Все правильно, — сказал я. — Именно это я и предлагаю считать причиной инсмутского синдрома. Иногда, как в случае с Гидеоном, он проявляется в начале жизни, даже до рождения. У других носителей процесс начинался уже в зрелом возрасте, возможно, из-за того, что в молодости иммунная система подавляла зарождение исходных мутаций, а с возрастом, когда организм начинал стареть и все системы ослабевали, запускался необходимый механизм.

Следующего вопроса пришлось подождать, но я знал, каким он будет.

— А с какого же боку тут сны? — спросила она.

— Ни с какого, — ответил я ей. — К биологии они не имеют отношения. Как я и думал. Сны — вещь чисто психологическая. Никакого психотропного протеина в нашем случае нет. Речь идет лишь о легкой недоработке отключающего механизма, которая приводит к изменениям физической структуры. Энн, сны приходят оттуда же, откуда возник Тайный Орден Дэгона и фантазии Зэдока Аллена — они реакция на страх, тревогу и стыд. Они заразны и распространяются точно так же, как слухи — люди слышат их и переносят дальше. Носители знают, что должны видеть определенные сны, ведь они носители, и этого знания оказывается достаточно, чтобы сны начали сниться. Вот почему никто не может их толком описать. Даже человек, который не является носителем, но боится им стать, может начать видеть сны под влиянием чистого страха или самовнушения.

В моих словах она услышала упрек, смысл которого был в том, что я с самого начала был прав, а она — ошибалась и у нее не было реальных причин отказываться выходить за меня.

— Хочешь сказать, что мои сны — чистое воображение? — спросила она с обидой. Люди всегда обижаются в таких случаях, даже если им сообщают хорошую новость и сами они ни в чем не виноваты.

— У тебя нет инверсии, Энн. Это совершенно точно, ведь я нашел ген и проверил все образцы. Ты даже не гетерозиготна. У тебя никогда не будет инсмутской внешности и нет никаких причин для того, чтобы не выходить замуж.

Она посмотрела мне прямо в глаза, и взгляд ее был таким же тревожащим, как у Гидеона Сарджента, хотя ее глаза были совершенно нормальными, человеческими, и серыми, как море.

— Ты же никогда не видел шоггота, — сказала она тоном глубокого отчаяния. — А я видела — хотя у меня нет слов, чтобы его описать.

Она не спросила, означают ли мои слова повтор предложения руки и сердца, — наверное, знала, каков будет ответ, или ее собственный ответ ничуть не изменился. Мы еще немного погуляли по берегу мрачной реки, гонящей свои тяжелые воды через пустынный пейзаж. Местность походила на декорации дешевого ужастика.

— Энн, — спросил я ее, — ты веришь мне или нет? У инсмутского синдрома действительно нет психотропного компонента.

— Да, — ответила она. — Я тебе верю.

— Потому что, — продолжал я, — я не хочу видеть, как ты растрачиваешь попусту свою жизнь в таком месте, как это. Я не хочу думать о том, как ты сидишь тут одна, в добровольном изгнании, словно те бедолаги-носители, которые заперлись в своих домах от стыда перед людьми — или которых заперли их отцы и матери, братья и сестры, сыновья и дочери, не понимая, что происходит, веря байкам о шашнях Оубеда Марша с дьяволом или мистериях Дагона. Вот где настоящий-то ужас, понимаешь, — не в страшных снах и не в дурацких ритуалах бывшей масонской ложи, а в том, какое множество жизней погубили суеверие, страх и стыд. Не становись частью этого кошмара, Энн; делай что хочешь, только не поддавайся. Гидеон Сарджент не поддавался — и он однажды сказал мне, хотя тогда я его не понял, что я должен приглядеть за тобой, чтобы и ты тоже не сдавалась.

— Но в конце концов они его достали, ведь так? — сказала она. — Жители Глубин его достали.

— Он погиб от несчастного случая в море, — строго сказал я ей. — Ты это знаешь. Давай обойдемся без мелодрамы, пожалуйста, ты ведь и сама этому не веришь. Ты должна понять, Энн: истинный ужас не в кошмарных снах, а в том, что ты можешь позволить им сделать с тобой.

— Знаю, — ответила она тихо. — Я все понимаю.

Я тоже понимал, в некотором роде. Ее первое письмо ко мне уже было криком о помощи, хотя никто из нас тогда еще этого не знал, но в конце концов она не нашла в себе сил принять помощь, когда я ее предложил, и поверить в найденную мной научную интерпретацию фактов. На когнитивном уровне она понимала, но сны — результат самовнушения или нет — лежали глубже и потому оказались слишком сильны для доводов рассудка.

И в этом, подумал я, крылся новый ужас: правда, даже когда она найдена и раскрыта, недостаточно сильна, чтобы спасти нас от самых отвратительных предрассудков.

У меня долгое время не было повода съездить в Инсмут, и прошло несколько месяцев, прежде чем я наконец нашел причину позвонить. Портье в отеле удивился, что я ничего не слышал — как будто все, известное жителям Инсмута, должно немедленно становиться известно и всем остальным.

Энн умерла.

Утонула в глубокой воде за рифом Дьявола. Ее тело так и не нашли.

Я так и не получил никакой премии за инсмутский проект, и, хотя его теоретическая подоплека довольно любопытна, репутацию он мне не создал, вопреки моим надеждам. В общем-то, из этой работы не вышло ничего, кроме статьи.