Морок над Инсмутом

Питер Тримейн Даоин Домейн

С чего же мне начать? И успею ли я закончить? Вопросы один за другим вспыхивают в моем мозгу и остаются без ответа, потому что ответить на них нельзя. однако следует хоть что-нибудь написать; по крайней мере, попытаться предупредить человечество об опасности, которая таится в глубинах морей. До чего же мы жалкий и бестолковый биологический вид, с нашей вечной убежденностью в том, что мы умнее других существ, что мы — «избранные». Какое высокомерие — и какое невежество! До чего же мы инфантильны в сравнении с… однако я должен начать с того, с чего все началось для меня.

Зовут меня Том Хакет. Родился я в Рокпорте, Кейп Энн, штат Массачусетс. В этой части Америки много семей, похожих на мою. Мои прадед и прабабка приехали из графства Корк, в Ирландии, и поселились в Бостоне. Мой дед, Дэниэл, появился на свет в Европе, родители привезли его в Америку, когда ему было всего несколько лет от роду. Ни у моего отца, ни у меня никогда не возникало желания посетить Ирландию. В отличие от многих американских ирландцев, нас не мучила ностальгия по «старой родине». Мы оба чувствовали себя нормальными американцами. Но вот дедушка Дэниэл… да, он — наша фамильная тайна. И если уж искать исток всех этих любопытных событий, то я должен сказать, что начало всему — мой дед.

Дэниэл Хакет пошел служить в военно-морской флот США и был лейтенантом на эсминце. Где-то в начале весны 1928 года он взял отпуск и поехал в Ирландию, оставив в Рокпорте жену с младенцем (моим отцом). Назад он не вернулся, и никто из нашей семьи ничего о нем больше не слышал. Моя бабушка, по словам моего отца, всю жизнь верила, что ему помешали вернуться.

Командование флота США придерживалось не столь благородных взглядов и объявило Дэниэла Хакета в розыск как дезертира. После смерти бабушки, которая была убеждена в верности своего супруга, мой отец высказал мнение, что он нашел в Ирландии веселую девчонку и осел где-нибудь с ней под вымышленным именем. По правде говоря, таинственное исчезновение отца оказало на его характер тяжелое влияние. Но, что интересно, он так и не продал наш семейный дом в Рокпорте; мы никогда никуда не переезжали. Лишь к концу жизни он открыл мне, что таково было желание его матери. В свое время она отказалась продать дом и переехать, веря, что в один прекрасный день Дэниэл Хакет найдет ее, если сможет. И моего отца она заставила пообещать, что дом будет принадлежать нашей семье так долго, как только возможно.

Однако с меня такого обещания никто не брал. Старый деревянный дом в колониальном стиле, стоящий на самом краю Кейп Энн, достался мне по наследству после того, как умер от рака мой отец. Моя мать умерла еще раньше, братьев или сестер у меня не было, и одинокий старый дом был целиком мой. Но я работал репортером в «Бостон Геральд», и мне не нужен был дом. Поэтому я решил предложить его какому-нибудь агенту по продаже недвижимости, а на вырученные деньги купить себе хорошую квартиру в Бостоне.

Я уже не помню, почему я приехал в дом в ту конкретную неделю. Мне, разумеется, приходилось приезжать не однажды, надо было разобрать безделушки, копившиеся в доме при жизни трех поколений, прежде чем новый хозяин ступит в дом. Может, дело было в этом. Знаю только, что был вторник, я разбирал коробку с фотографиями, когда в дверной звонок кто-то решительно и твердо позвонил.

На пороге стоял высокий худощавый мужчина с копной ярко-рыжих волос и широкой улыбкой. Он произвел на мня впечатление красивого человека, несмотря на то, что один его глаз был прикрыт повязкой, а одно плечо было слегка деформировано, как будто у него был горб. Когда он заговорил, я сразу понял, что он ирландец. однако не это выделяло его, ведь Бостон вообще ирландский город. Но он обладал особым старосветским шармом и невероятной куртуазностью. А его здоровый глаз сиял яркой зеленью.

— Это дом Хакетов? — спросил он.

Я подтвердил.

— Меня зовут Кикол О’Дрискол. Я из Балтимора.

— Вы проделали долгий путь, мистер О’Дрискол, — сказал я вежливо, недоумевая, чего он, собственно, хочет. В то же время я подумал, что его имя, которое он произнес как «Кик-ол», не совсем обычно для ирландца. — Вы прилетели сегодня утром?

Он хитро усмехнулся.

— О, нет. Я не из того Балтимора, что в Мэриленде, сэр. Я из того, чьим именем он назван — из Балтимора в графстве Корк, Ирландия.

Было бы неучтиво с моей стороны не пригласить его в дом и не угостить кофе, который он принял.

— Так вы, насколько я понимаю, Хакет? — спросил он.

Я представился.

— Значит, миссис Шейлы Хакет нет больше в живых?

— Она была моей бабушкой. Да. Ее нет в живых уже больше пятнадцати лет.

— А ее сын, Джонни?

Я пожал плечами.

— Мой отец. Умер три недели назад.

— О, в таком случае мне жаль, что приходится беспокоить вас.

— Но в чем дело? — нахмурился я.

— Не о чем говорить, — ответил он на своем чудном английском. — Как я уже сказал, я из Балтимора, это маленький порт на юго-западе Ирландии. Год назад я купил небольшую ферму на Инишдрисколе, острове, который лежит к западу от Балтимора. Я решил перестроить его, чтобы превратить в летний дом. Так вот, один из моих строителей ломал стену и обнаружил в ней полость, вроде тайника, а в ней — старый кисет из непромокаемой ткани. Внутри было письмо, адресованное миссис Шейле Хакет из Рокпорта, штат Массачусетс, с припиской, что, если письмо достигнет ее, когда ее уже не будет в живых, передать его Джонни Хакету, ее сыну. Письмо было датировано первым мая одна тысяча девятьсот двадцать восьмого года.

Я смотрел на него как зачарованный.

— И вы проделали такой путь только для того, чтобы доставить письмо, написанное шестьдесят три года назад?

Он усмехнулся, покачал головой.

— Не совсем. У меня дело в Бостоне. В Ирландии я владею небольшой экспортной фирмой. Вот я и решил убить, как говорится, двух птиц одним камнем. Отсюда до Бостона небольшой путь. К тому же я фактически проезжал мимо по дороге в Ньюбэрипорт, где у меня тоже дела. Я подумал, интересно будет, если я через столько лет привезу письмо Шейле и Джонни, если они, конечно, еще живы. Вообще-то я не надеялся застать их здесь. Когда в местном магазинчике мне сказали, что дом Хакетов еще стоит, я очень удивился.

Помешкав немного, он вытащил сверток и положил его на стол. Это был, как он и сказал, старый клеенчатый кисет, довольно тонкий.

— Полагаю, он принадлежит вам.

Он стремительно встал и бросил взгляд на часы.

— Мне пора.

Я смотрел на сверток.

— Что в нем? — спросил я.

— Просто письмо, — был его ответ.

— Я хочу сказать, что в этом письме?

Его лицо мгновенно исказилось от гнева.

— Я его не открывал. Оно не мне адресовано, — раздраженно ответил он.

— Я ничего такого не имел в виду, — запротестовал я. — Я не хотел вас оскорбить. Просто… ну, разве вам не интересно, что вы такое принесли?

Он покачал головой.

— На письме ясно написано, для кого оно. Значит, о чем оно, меня не касается.

— Тогда подождите, пока я прочитаю, — пригласил его я, чувствуя себя обязанным хотя бы так отблагодарить его за то, что он привез письмо в такую даль.

Он покачал головой.

— Я еду в Ньюбэрипорт. У меня там кузен. — Он снова улыбнулся, к нему, похоже, вернулось хорошее настроение. — Мир тесен. — Помолчав, он добавил: — На будущей неделе я снова окажусь здесь на пути в Бостон. Из чистого любопытства мне бы хотелось узнать, есть ли в этом письме что-нибудь интересное. Может быть, что-нибудь из истории нашего острова, Инишдрискола.

— Что это значит?

— Остров Дрисколла. О’Дрисколлы были могущественным кланом в наших краях, — с гордостью отвечал он.

Вообще-то я договорился с Киколом О’Дрисколлом, что сам встречусь с ним в Бостоне на следующей неделе, так как в понедельник мне все равно нужно было возвращаться на работу. Я наблюдал, как он идет по подъездной дорожке к воротам, где, по всей вероятности, оставил свой автомобиль. Помню, я подумал тогда, что нечасто встретишь человека такого старосветского шарма и любезности. Пролететь две тысячи миль и даже не попытаться вскрыть письмо, которое он вез. Вернувшись к кухонному столу, я взял письмо и стал вертеть его в руках. И только тогда я вдруг узнал почерк, которым был написан адрес.

До чего глупо с моей стороны, что я не понял этого сразу — но мозг иногда работает удивительно медленно. Дата, почерк — который я неоднократно видел только что, разбирая семейный архив, — все указывало на то, что я держу в руках письмо от моего деда, Дэниэла Хакета.

Дрогнувшими руками я развязал кисет и вытащил из него пожелтевший конверт. Взрезал его кухонным ножом. Вынул из него несколько страниц, исписанных с двух сторон, и разложил их на столе.

Инишдрискол,

Возле Балтимора,

Графство Корк,

Ирландия.

Апрель, 30, 1928

Дражайшая Шейла,

Если ты читаешь эти слова, следовательно, меня уже нет в живых. Мужайся, моя Шейла, мужество понадобится тебе, если мое письмо достигло тебя, ведь я настаиваю, чтобы ты опубликовала его содержание и тем самым предупредила человечество об опасности. Ты должна сообщить в министерство военно-морского флота, что они не уничтожены, что они существуют, подкарауливают, ждут, готовые вернуться… они ждут уже много тысяч лет, и скоро, уже скоро их время придет.

Сегодня здесь празднуют белтейн. Да, древние обычаи еще живут в этом уголке мира. День этот посвящен Байлу, древнему богу смерти, и я должен спуститься в бездну, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Не думаю, что я переживу это. Вот почему я пишу это письмо в надежде, что когда-нибудь оно все же попадет в твои руки и ты узнаешь сама и предостережешь других…

Однако начну с начала. Как я сюда попал? По чистой случайности, как тебе известно. Ты ведь не забыла экстраординарные события в Инсмуте несколько месяцев тому назад? Как федеральные агенты при помощи военно-морского флота взорвали часть старой гавани? Все это делалось в тайне, но разве можно сохранить уничтожение старого морского порта в секрете от жителей массачусетского побережья? Скажу тебе, что в ходе той операции мое судно оказалось в числе других, которым было поручено сбросить глубоководные бомбы и послать торпеды в бездну за рифом Дьявола. Нам сказали, что это просто такое упражнение, вроде маневров, но при этом ходили разные сплетни о том, почему старую гавань необходимо взорвать в то же самое время, когда уйдут в глубину бомбы и торпеды. Матросы пугали друг друга россказнями об ужасающих существах, которых мы якобы должны были уничтожить. Шли толки о тварях — или обитателях глубин, — которых надо было истребить раньше, чем они сотрут человечество с лица земли. однако мы, офицеры, относились к этим байкам с юмором.

Когда операция завершилась и суда вернулись в свой порт, всем, кто участвовал в маневрах — и офицерам, и низшим чинам, — дали внеочередной четырехнедельный отпуск; событие, которому я за все годы моей службы не знаю прецедентов. Теперь я понимаю, что это было сделано с одной конкретной целью — чтобы люди не болтали о тех маневрах. Полагаю, наверху подумали, что, вернувшись из отпусков, люди позабудут о том событии и не станут больше о нем думать.

Итак, мне предстоял четырехнедельный отпуск. Мне всегда хотелось повидать места, где я родился. Помнишь, ты настояла, чтобы я поехал один, потому что у маленького Джонни началась скарлатина, и даже переболев, он был бы слишком слаб для такого долгого пути, а ты не хотела оставлять его? Мне не хотелось ехать. Ах, зачем я только поехал. Глаза бы мои никогда не видели этих проклятых ирландских берегов!

Купив билет до Корка, я высадился в симпатичной гавани Кобх, откуда поехал в Балтимор, где я родился. Это крошечный рыбацкий городишко, расположенный в диком и угрюмом краю, на самом берегу моря. Полузаброшенная дорога, которая ведет туда, там и заканчивается, и немногие приезжают туда иначе как по делу. Домики обступают со всех сторон превосходную гавань, над которой на скалистом выступе возвышается замок О’Дрисколлов, разрушенный, как мне потом рассказали, в 1537 году. Подняться к нему можно лишь по ступеням, вырубленным в скале. Кстати говоря, почти все местные жители носят фамилию О’Дрисколл, так как Балтимор лежит в самом сердце земель их клана. В солнечные дни там необыкновенно красиво. В гавани постоянно толкутся рыбачьи лодки и даже небольшие парусные суда, а в море, недалеко от берега, видны многочисленные острова.

По совету местных жителей я поднялся на мыс, который они зовут Маяком. Дорога была узкой и шла меж двух каменных стен по открытой, каменистой местности. С мыса открывается поразительный вид на острова. Здешние люди зовут их Сто Островов Карбери. Прямо напротив Маяка лежит самый крупный из них, Шеркин, на котором до сих пор сохранились развалины другого замка О’Дрисколлов и руины францисканской обители, также разрушенных в 1537 году. За ним встает Инис Клеир, иначе Клиар Айленд, с самой высокой точкой на мысе Клиар, где построен еще один о’дрисколловский замок, Дунанор, а в четырех милях дальше его оконечности находится скала Фастнет.

Здесь все говорят по-ирландски, это ставит меня в невыгодное положение, и мне жаль, что мои родители не передали мне своих знаний. Мне удалось узнать лишь то, что Балтимор — это англизированный вариант названия Байл ан Тигх Мойр, Город Большого Дома, и что некоторые люди также зовут его Дун ан Сеад, Крепостью Сокровищ.

Здесь еще ощущается некоторая враждебность, и неудивительно, ведь война с Англией за независимость и последовавшая за ней ожесточенная гражданская война кончились лишь в 1923 году, всего пять лет назад. Воспоминания о страшных временах еще слишком свежи в умах людей и сказываются на их отношении к любому постороннему, пока они не разберутся, желает он им зла или наоборот.

Через несколько дней по прибытии в Балтимор я выяснил, что родился вовсе не там, а на одном из островов, Инишдрисколе, то есть острове О’Дрисколлов. Он лежит в трех милях от гавани Балтимора, и мне скоро удалось уговорить одного рыбака переправить меня туда. Остров довольно велик, в одном его конце находится деревня, в другом школа, формой остров похож на букву «Т».

Мне удалось нанять коттедж неподалеку от того, где я родился. Его владельцы, объяснил мне Бреннан, уехали искать счастья в Америку. Бреннан — единственный человек на этом острове, который говорит по-английски. Он — любопытный тип: местный мэр, антрепренер, рыбацкий старшина, советник, — в общем, какую роль ни назови, Бреннану она как раз впору. Бреннан — его имя, по крайней мере, так оно звучит в моем произношении, хотя по-настоящему оно пишется Браонайн — это он мне показывал, — и по-английски означает «печаль». Фамилия его, естественно, О’Дрисколл, и от него я впервые узнал, что по-настоящему она пишется О’Хайдерскейол и означает «посредник». Имена вообще имеют в этой стране большое значение. Наша фамилия, Хакет, к сожалению, здесь не в чести, так как в 1631 году два галеона корсаров из Алжира разграбили Балтимор, многих убили, а двести человек увезли с собой для продажи на невольничьих рынках Африки. А дорогу через проливы показал им человек по фамилии Хакет, которого впоследствии поймали и повесили в Корке. Ах, если бы я знал их язык, как много интересного открыли бы мне эти произвольные знаки, которыми мы пользуемся!

За неимением другого собеседника я то и дело оказываюсь в компании Бреннана, который стал моим гидом и провожатым на этом острове. Настоящей родни я здесь не нашел, хотя несколько человек назвались моими дальними родственниками. Некоторое время спустя я успокоился и стал занимать праздные дни рыбалкой и пешими прогулками.

Несколькими днями позже меня на остров прибыли еще визитеры, но ненадолго, всего на несколько часов. Бреннан объяснил мне, что один из них был официальным представителем английского правительства, а другой — ирландского. По всей видимости, в ходе войны за независимость немало английских солдат и офицеров пропали без вести, и судьбы их оставались неизвестными. На нашем острове тогда тоже была крошечная военная часть. Капитан, сержант и четверо рядовых. однажды ночью капитан исчез. Полагали, что он был захвачен и расстрелян местными партизанами. однако все попытки прояснить его судьбу так ни к чему и не привели. Островитяне хранили молчание. Партизаны, многие из которых сейчас входят в ирландское правительство, также не спешат пролить свет на это событие. И вот теперь, девять лет спустя после исчезновения, английские власти при помощи официальных властей Республики Ирландия решили это дело закрыть.

Я повстречал английского чиновника как-то утром, на прогулке, и мы разговорились об этом событии.

— Беда в том, — сказал он, — что эти проклятые местные молчат, как рыбы.

Он любезно игнорировал тот факт, что я как уроженец этого острова тоже вполне могу быть причислен к «проклятым местным».

— Слова из них не вытянешь. Кодекс молчания какой-то, хуже, чем на Сицилии.

— Вы считаете, что это местные жители убили капитана?..

— Пфайфера, — подсказал он. — Может, не они сами, но я точно знаю, что им известно, кто это сделал. Наверное, партизанский отряд с Большой земли. На этих островах во время войны мало что происходило, хотя в западном Корке дрались по-крупному. Много накопилось дурной крови. Да и к политическим разногласиям здесь относятся всерьез. Взять хотя бы местных… им не нравится правительственный чиновник, с которым я приехал.

— Почему?

— Он представляет Свободное Государство. А в здешних местах в годы войны большинство было за республику. Но они проиграли и теперь ненавидят Свободное Правительство Ирландии. Полагаю, они нам ничего не скажут. Зря мы сюда приехали, только время убили.

Я кивнул из сочувствия к его задаче.

— Может, вы оставите мне вашу визитку, и тогда я, если услышу что-нибудь… какие-нибудь полезные сплетни… сразу вам напишу. Как знать. Может, они скажут мне то, чего не скажут вам.

Он радостно заулыбался.

— Вот это я называю спортивным поведением, лейтенант. (Он произносил это слово любопытно, как это делают англичане: лефтенант.)

— Когда исчез ваш человек?

— Девять лет назад. Вообще-то ровно девять будет 30 апреля. — Он сделал паузу. — Вы ведь живете в розовом беленом коттедже у мыса, так?

Я подтвердил его мысль.

— Любопытно, но капитан Пфайфер тоже был расквартирован именно туда перед тем, как исчезнуть.

В тот же день чиновники покинули остров, а я заговорил об этом деле с Бреннаном. однако я поспешил с выводами, решив, что раз я сам родился на этом острове и принадлежу к старинной здешней семье, то местные жители будут доверять мне больше, чем чиновникам из Дублина и Лондона. Я был для них американцем, чужаком, и они вовсе не спешили делиться со мной всеми тайнами острова. Бреннан тактично отвечал на мои вопросы, но результат все равно был тот же. О судьбе капитана никто со мной говорить не хотел.

Несколько дней спустя я почти позабыл о Пфайфере. Мы с Бреннаном отправились на рыбалку. Нашей целью была морская форель, или бреак, как называл ее Бреннан. Мы сели в его ялик — по крайней мере, я так его называю. Он зовет его наомхог, это чудная, легкая лодочка из парусины, натянутой на деревянную раму и для прочности многократно покрытой смолой и дегтем. Несмотря на хрупкость, это было очень маневренное суденышко, справлявшееся с волной с поразительной ловкостью. В одной или двух милях от острова из воды поднималась жутковатая изогнутая скала высотой тридцать или сорок футов. Бреннан называл ее камкерриг, а когда я спросил его, что это значит, он ответил, что ничего, просто «гнутый камень». По его мнению, морская форель должна была проходить здесь, мимо гнутого камня в бухту Ревущей Воды неподалеку. Подойдя к скале на веслах, мы остановились футах в ста от линии прибоя, который, ревя, как медленный гром, бился о камень с прожилками водорослей, и забросили удочки.

Первое время рыбалка шла хорошо, нам не приходилось стесняться нашего улова.

Внезапно, не помню точно, как именно это случилось, над нами прошла какая-то тень. Я поднял голову, ожидая увидеть облако, закрывшее солнце. Но оно стояло высоко и светило по-прежнему, хотя света от него как будто и не было. Никаких облаков, на которые можно было бы списать этот феномен, в небе тоже не было. Повернувшись к Бреннану, я увидел, что он стоит на коленях на носу лодки и, склонив голову, вглядывается в воду. Только тогда я заметил, что вода вокруг нас потемнела, став угрюмой, черно-зеленой, как бывает, когда море вдруг нахмурится перед штормом, омраченное тенями стремительно несущихся облаков. Но в тот раз небо оставалось чистым.

Я почувствовал, как воздух, сырой и холодный, облепил меня и сдавил со всех сторон.

— Что это? — спросил я, оглядываясь в поисках объяснения любопытного феномена.

Но Бреннан уже схватил весла и изо всех сил греб прочь от гнутой скалы, к далекому берегу острова. Начисто позабыв весь английский, он непрерывно бормотал что-то на красноречивом ирландском и, несмотря на явную спешку, то и дело бросал весла и преклонял колени.

— Бреннан, — крикнул я ему, — успокойся. Что ты говоришь?

Некоторое время спустя, когда между нами и гнутым камнем пролегло порядочное расстояние, к солнцу вернулось тепло, а море снова радостно заулыбалось, отражая синеву небес, Бренан извинился.

— Мы слишком близко подошли к скале, — сказал он. — Там есть сильное подводное течение, против него нам не выгрести.

Я нахмурился. Мне так совсем не показалось. Я прямо сказал ему об этом, но он оставил мои слова без внимания.

— Просто я испугался, что нас затянет в это течение, — сказал он. — Вот и помолился немного.

Я поднял бровь.

— Мне показалось, что это была длинная и выразительная молитва, — заметил я.

Он усмехнулся.

— Длинную молитву скорее услышат, чем короткую.

Тут усмехнулся я.

— А что это была за молитва? Вдруг она и мне пригодится?

— Я просто сказал, Господь между мной и дьяволом, девять раз и девять по девять раз.

Это меня озадачило.

— Почему же девять? Разве счастливое число не семь?

Он был изумлен моим, как он наверняка считал, устрашающим невежеством.

— Семь? Семерка в этих местах считается несчастливой. Только число девять свято. В древние времена неделя состояла из девяти дней и девяти ночей. Разве у Кухулинна было не девять орудий, разве король Леогар, идя арестовывать святого Патрика, не приказал соединить вместе девять колесниц, как было заведено богами? И разве королеву Медб сопровождали не девять колесниц…

Я поднял обе руки, чтобы унять этот эмоциональный взрыв.

— Хорошо. Я вам верю, — улыбнулся я. — Значит, важное число — девять.

Он умолк, несколько мгновений глядел своими зелеными, как море, глазами прямо в мои, потом пожал плечами.

В тот вечер я пошел в амбар Томаса О’Дрисколла, который назывался постоялым двором, хотя на самом деле был всего лишь лавочкой, где можно было купить выпивку и разные товары в те дни, когда с Большой земли приходил корабль. Такие места называются сибином, или, по-английски, шибином, то есть питейным заведением, торгующим без лицензии. Там уже собрались местные старики, и Бреннан сидел в углу у огня на трехногом табурете, покуривая трубку. Как я уже упоминал, на острове он был главным выразителем общественного мнения, и старики, усевшись вокруг него полукругом, громко говорили по-ирландски. Вот когда я пожалел, что не понимаю ни слова. однако два слова, которые непрестанно повторялись в их беседе, я все же расслышал. Даоин Домейн. Для меня они звучали вроде «дайнйа доуан». однако, заметив меня, они тут же замолкли. В их молчании мне почудилась странная неловкость. Бреннан смотрел на меня с особенным выражением на лице… я не сразу понял, что это было… но потом определил его как печаль.

Я предложил купить всей компании выпить, но Бреннан меня остановил.

— Давай-ка лучше я тебя угощу, — сказал он. — Негоже такому, как ты, покупать выпивку таким, как мы.

Их поведение в отношении меня тоже показалось мне странным. Не могу определить, в чем именно: они были дружелюбны и гостеприимны, как всегда, вот только в глазах засквозило что-то непонятное — они разглядывали меня, словно диковину, и, затаившись, ждали, — но чего?

В тот вечер я рано возвращался из амбара и заметил, что ветер дул с юга через камкарриг прямо на мыс, где горстка коттеджей ютилась на самом краю обрыва. Странно, за шумом порывистого ветра, раскачивавшего тяжелые черные валы, которые вкатывались в Бухту Ревущей Воды и разбивались о гранитные уступы островной крепости, мне послышался свист, похожий не столько на вой ветра, сколько на плач изгнанного животного, страдающего от одиночества. Звук показался мне таким сильным, что я даже подошел к двери своего коттеджа и некоторое время стоял, вслушиваясь, не окажется ли это и впрямь какое-нибудь животное в беде. Но звук постепенно затерялся в вое ветра, налетавшего с моря.

Есть одна старая пословица, я никак не могу ее запомнить. Что-то вроде «устами ребенка говорит истина…». Мне довелось вспомнить о ней двумя днями позже, когда я рыбачил с высокого берега возле своего коттеджа, забрасывая удочку в волны, которые беспокойно катились к острову от камкеррига. День был ленивый, и рыба была в настроении брать наживку. Несмотря на это, я был вполне доволен, расслаблен и даже хотел спать.

Я не ощущал ничьего присутствия, пока какой-то голос не произнес несколько ирландских слов прямо у меня под ухом. Я моргнул, обернулся и увидел девочку лет девяти, с изумительными волосами цвета красного золота, которые разметались по ее плечам. Она была необычайно красивым ребенком, ее глаза были такие зеленые и яркие, что казались ненастоящими. Девочка серьезно смотрела на меня. Ее ноги были босы, рваное платьишко все в пятнах, но держалась она с необычайным достоинством, которое шло вразрез с ее очевидной бедностью. Она снова повторила свой вопрос.

Я потряс головой и, чувствуя себя дураком, ответил ей по-английски.

— А, так это ты чужак.

— Ты говоришь по-английски? — спросил я изумленно, так как привык считать Бреннана единственным англоговорящим человеком на острове.

Она не ответила на мой ненужный вопрос, так как было совершенно очевидно, что она понимает мой язык.

— Море сегодня неспокойное, — сказала она, кивком указав на потемневшую воду вокруг камкеррига. — Значит, Даоин Домейн сердятся. Прошлой ночью я слышала их песню.

— Дайа доуан? — повторил я, стараясь как можно точнее воспроизвести эти звуки. То же самое выражение я слышал в шибине пару вечеров тому назад. — Что это?

— Муша, но они фомории, живущие под морем. Это те самые злые существа, которые населяли Ирландию до прихода гаэлов. От века они ведут борьбу за наши души и то побеждают, то проигрывают. Это страшный народ… однорукие, одноглазые, одноногие. Они ужасные… Жители Глубин — Даоин Домейн.

Я широко улыбнулся тому, как торжественно рассказывала девочка местные сказки.

Заметив мою улыбку, она нахмурилась. Ее лицо вдруг стало серьезным.

— Господь между нами и злом, чужестранец, негоже улыбаться, когда вспоминают Жителей Глубин.

Я заверил ее, что улыбаюсь вовсе не из-за них. Спросил, как ее имя, но она не ответила. Когда она поглядела на меня, ее лицо было другим. Ее глаза внезапно наполнились печалью, она отвернулась и побежала прочь. Я забеспокоился. И стал гадать, кто ее мать, чтобы пойти к ее родителям и объяснить им, что не нарочно испугал их девочку. Я собирался сказать им, что не хотел ребенку вреда, и если ее напугали какие-то мои слова или выражение моего лица, то совершенно случайно.

Я складывал удочки, когда появился Бреннан. Мы поздоровались, и я сразу спросил про ребенка. Сильно озадаченный, он ответил, что на острове нет детей, могущих изъясняться по-английски. Почувствовав, что его недоверие к моим словам меня разозлило, он постарался задобрить меня, сказав, что раз я видел такого ребенка, то он, наверное, приехал с другого острова или с Большой земли к кому-нибудь в гости.

Он предложил проводить меня до коттеджа, и по дороге я спросил:

— Кто такие фомории?

Мгновение он был в замешательстве.

— О, да ты любитель старинных сказок, — нашелся он наконец.

— Так кто же? — напомнил ему я, так как он, похоже, не собирался ничего больше говорить на эту тему.

Он пожал плечами.

— Просто старинная легенда, вот и все.

Это меня немного раздражило, он заметил и продолжал:

— Название означает «жители подморья». Это уродливые и грубые люди, сотворенные злыми богами древней Ирландии. Их предводителем был Балор Дурной Глаз и другие из их народа, такие как Морк и Кикол, но их власти на земле пришел конец, когда они проиграли битву при Marx Туйреадхе, в которой их победил Туатха Де Данаан, бог добра.

— И это все? — спросил я, немного разочарованный рассказом.

Бреннан выразительно поднял одно плечо.

— Разве этого мало? — спросил он с доброй усмешкой.

— Почему их называют Жителями Глубин? — продолжал настаивать я.

Тут он нахмурился.

— Кто тебе сказал? — спросил он злобно.

— Разве тогда вечером, в шибине, вы не говорили про Жителей Глубин? Дайнйа Доуан. Это ведь по-ирландски Жители Глубин? А с чего бы вам вспоминать старые сказки?

Он натужно улыбнулся.

— Ты имеешь право знать, — согласился он. — Мы вспоминаем старые легенды потому, что они — часть нас самих, наследия наших предков и нашей культуры. А фомориев мы называем так потому, что они обитают в глубинах моря. Никакой тайны здесь нет.

Я кивком показал на камкерриг.

— И считается, что они живут вон у той скалы?

Он помешкал, потом безразлично сказал:

— Так сказано в легенде. Но человеку вроде тебя вряд ли интересны наши сказки и легенды.

Он словно отказывал мне в праве на наше с ним общее наследство, забывая, что я тоже родился на этом острове.

После этого он больше ни слова не сказал ни о той девочке, ни о Жителях Глубин, ни о фомориях, ни о Даоин Домейн.

Два вечера спустя, сидя за ужином в большой комнате своего маленького двухкомнатного коттеджа, я вдруг почувствовал дуновение сквозняка и поднял голову. Я был поражен, увидев ту самую девочку — она стояла, прислонившись спиной к двери. Моей первой мыслью было, как же тихо она вошла, что я ее даже не заметил. Лишь небольшой сквозняк, пока она открывала и закрывала дверь, выдал ее присутствие. Потом я подумал, как странно, что ребенок ее лет ходит в одиночку так поздно вечером, да еще и заглядывает в коттеджи к незнакомцам. Я знал, что островитяне — люди доверчивые, но здесь доверие граничило с безответственностью.

Она смотрела на меня все с той же печалью, которую я заметил в ее глазах тогда, на утесе.

— В чем дело? — спросил я строго. — Почему ты здесь и кто ты?

Я вспомнил, как Бреннан говорил, что на острове нет такой девочки, но передо мной было не привидение.

— Ты избран, — тихо прошептала она. — Берегись праздника костров в честь Байла, бога смерти. Посредник придет за тобой тогда и отведет к ним. Они уже ждут: в этот праздник девять лет истекут. Каждые девять лет они ждут дани. Так что берегись. Ты — тот, на кого пал выбор.

От изумления я просто разинул рот, пораженный не столько смыслом сказанного, сколько самими словами, оборотами, которые превышали обычные возможности девятилетнего ребенка.

Так же внезапно, как вошла, она вдруг повернулась, открыла дверь и выбежала в вечерние сумерки. Я поспешил к двери и выглянул за порог. В темноте никого не было видно.

Как тебе известно, нервы у меня крепкие, но тут мне вдруг стало не по себе.

В ту ночь я проснулся от странного скулящего звука. Сначала я думал, что это ветер воет в горах, зовет и плачет, то стихая, то вновь набирая силу. Потом я понял, что это не ветер. Это было живое существо, изгнанное и одинокое. Может, волк? Но откуда взяться волкам на этой скале посреди моря? Звук продолжался еще некоторое время, а потом стих, и я постепенно успокоился и заснул.

Наутро я заглянул к Томасу О’Дрисколлу и нашел там Бреннана, который, как обычно, сидел в маленькой комнате у бара. И снова он отказался принять от меня угощение и сам предложил мне виски.

— Бреннан, — сказал я ему, думая о визите рыжеволосой девочки, — ты не говоришь мне всю правду, потому что на острове живет маленькая рыжеволосая девочка. И она говорит по-английски.

Он побледнел и яростно затряс головой, даже не дав мне закончить.

— Здесь нет никого, похожего на нее, — твердо сказал он и спросил, почему я о ней спрашиваю. Я рассказал ему, и лицо у него стало как у мертвого. Он преклонил колени и что-то сказал по-ирландски, на что Томас отрывисто ответил ему из-за стойки. Бреннану, похоже, стало легче, и он кивнул, соглашаясь со словами Томаса.

— Что здесь происходит? — резко спросил я. — Я настаиваю на объяснении.

Бреннан озирался по сторонам, словно ища, куда бы ускользнуть.

Но я протянул руку и сердито схватил его за плечо.

— Не надо так волноваться, — отрезал он.

— Так объясни мне, — твердо стоял на своем я.

— Это просто дочка лудильщика. Ее семья часто наведывается на остров, чтобы поудить форель из озера в горах на северной оконечности. Должно быть, они и сейчас здесь. Клянусь тебе, я ничего об этом не знал. Но оказалось, что она вот кто. Лудильщики — не те люди, с кем хорошо водить компанию. Они часто говорят странные вещи и утверждают, что обладают даром ясновидения. Я бы не стал им доверять.

После этого он перевел взгляд на свой стакан и умолк.

В ту же минуту мне захотелось немедленно покинуть этот остров и всех его жителей с их странными предрассудками и дикими обычаями. Ну и что, что я сам здесь родился, они больше не мой народ, не часть моего «я». Я стал американцем, а Америка — страна реальности, а не вымысла.

— Могу я взять сегодня лодку съездить в Балтимор, Бреннан? — спросил я.

Он посмотрел на меня и грустно улыбнулся.

— Не сегодня и не завтра, мистер Хакет, — тихо ответил он.

— Почему же?

— Потому что сегодня канун первого мая. А это один из четырех главных праздников здесь, у нас.

Я немного удивился:

— Вы празднуете день труда?

Бреннан покачал головой:

— О, нет. Первое мая и вечер перед ним — это древний праздник, отмечавшийся кельтами задолго до прихода христианства. Мы зовем его Белтайн — время, когда зажигаются костры в честь Байла, одного из наших древних богов.

Мне вдруг стало очень холодно — я вспомнил слова дочки лудильщика.

— Ты хочешь сказать, что сегодня праздник в честь бога смерти?

Бреннан утвердительно кивнул.

Девочка предостерегала меня о том, что в праздник костров Байла какой-то посредник придет за мной и отведет меня… к ним. К кому? К Жителям Глубин, разумеется. К ужасным фомориям, что обитают на дне моря.

Я нахмурился в ответ собственным мыслям. Что это я? Принимаю их легенды и сказки за правду? Но ведь я сам уроженец этого острова. Значит, это и мои легенды, мои сказки, моя реальность, а не только их. А ясновидение девочки, неужели я и его принял на веру? Поверил, что она и впрямь приходила, чтобы предупредить меня… о чем? Похоже, я схожу с ума.

Я встал и недоуменно потряс головой.

Нет, я и впрямь спятил, если хотя бы на секунду поверил в такую чепуху.

— Выпейте, мистер Хакет, — уговаривал Бреннан. — И будете как новый девятипенсовик.

Мгновение я глядел на него. Его слова, выражение, которое я не раз слышал в этих местах, пробудили мою память.

— Девять, — медленно сказал я. — Девять.

Бреннан сурово наблюдал за мной.

Но я уже был как одержимый. Девять лет назад в этот самый день капитан Пфайфер исчез из того самого коттеджа, в котором теперь живу я. Девочка говорила о том, что каждые девять лет они ждут дани. Девятка была мистическим числом древних кельтов. Неделя состояла из девяти дней и девяти ночей, а три недели, квадратный корень из девяти, давали двадцать семь ночей, складывавшиеся в месяц, привязанный к двадцати семи созвездиям лунарного зодиака. Девять, девять, девять…] Мысль об этой цифре билась в моем мозгу.

Неужели я сходил с ума?

Так о чем я? О том, что каждый девятый год эти люди приносят жертву древним языческим богам, обитающим, как они верят, в глубинах моря, — Даоин Домейн, — Жителям Глубин? О том, что капитана английской армии Пфайфера принесли в жертву девять лет назад, ровно девять лет в сегодняшнюю ночь?

Я заметил, что Бреннан с сочувствием смотрит на меня.

— Не мучайте себя, мистер Хакет, — негромко сказал он. — Радости от этого мало. Что толку расспрашивать о том, чего нельзя понять.

— Когда я смогу достать лодку, чтобы перебраться на Большую землю?

— Когда закончится праздник, — вежливо, но твердо ответил он.

Я развернулся, вышел из шибина и зашагал к мысу.

Бреннан шел за мной до дверей, я слышал, как он сказал мне вслед:

— Это совсем не страшно. Я зайду за вами сегодня. Сегодня вечером.

Я шел по деревенской улице, направляясь в северную оконечность острова. Там я намеревался найти дочку лудильщика и потребовать объяснений у нее. Пространства там были небольшие, и я скоро набрел на горстку грязных, латаных-перелатаных палаток, напротив которых теплился торфяной костерок, а возле него женщина неопределимого возраста жарила на вертеле большую рыбу. Никого другого рядом с ней не было.

Я спустился со скалы к лагерю, разбитому на пляже; ширина песчаного берега в этом месте была приличной.

Женщина, с коричневым от загара обветренным лицом, явно привычная к бродячей жизни, сощурив глаза, следила за моим приближением. Вид у нее был настороженный. Сперва она поздоровалась со мной по-ирландски, но когда я ответил ей на английском, ее напряженные плечи расслабились, она заулыбалась и ответила мне на том же языке.

— Отличный денек, сэр. Приехали на остров порыбачить?

— Да, — ответил я.

— А. По говору вы вроде американец.

Я подтвердил, что так и есть. Глазами я искал каких-нибудь следов девочки, но в лагере, похоже, не было никого, кроме женщины, у которой, как я заметил, подойдя поближе, были точно такие же густые огненно-рыжие волосы.

— Мой муж ушел за рыбой, — сказала она, перехватив мой бегающий взгляд.

— А, — сказал я без всякого выражения. — А ребенок у вас есть?

— Дочка, Шина, сэр.

Теперь в ее взгляде снова засквозила подозрительность.

— Мне показалось, что я видел ее не так давно, — сказал я.

Женщина пожала плечами.

— Может быть.

— Это правда, что вы ясновидящие? — внезапно переменил тему я.

Сбитая с толку, женщина некоторое время молча глядела на меня.

— Некоторые да. А вам что, погадать?

Я кивнул.

— Я беру за это шиллинг.

Порывшись в кармане, я протянул ей монету, которую женщина тут же с жадностью схватила.

— Вам погадать по ладони или взглянуть, что скажут чаинки?

Я открыл было рот, но тут полог палатки качнулся, и появилась та самая девочка. Посмотрев на меня своими большими, серьезными, печальными глазами, она чуть слышно вздохнула.

— Он — избранный, мама. Он уже предупрежден, — тихо сказала она.

Женщина переводила взгляд с меня на девочку и обратно. Вдруг она побледнела и швырнула мою монету назад, как будто та обожгла ей руку.

— Уходите, мистер. — Ее голос был хриплым.

— Но… — У вас что, ушей нет? Вы не слышали, что сказала Шина? Это она ясновидящая. Это она умеет видеть невидимое. Ее ли вам дорога ваша душа, слушайтесь ее предупреждения. А теперь уходите. — Она озиралась и, судя по ее лицу, была сильно напугана. — Шина, ищи своего отца… нам надо отсюда уходить.

Я медленно отошел от них, удивленно качая головой. Что ж, по крайней мере, я убедился, что это была не галлюцинация. Девочка Шина существует. Дочка лудильщика, наделенная, как считают, даром ясновидения, которая предостерегла меня…

Поднявшись на скалистый мыс над своим коттеджем, я уселся на камень и стал смотреть на темное бурное море в сторону камкеррига. В каком кошмарном мире я оказался? Или я теряю разум? И принимаю тени за реальность? Неужели я и впрямь поверил, что та девочка обладает неведомой способностью провидеть зло и способна предупредить меня о нем? Я был избран. Избран для чего? И что же все-таки случилось с капитаном Пфайфером в эту самую ночь девять лет назад?

Я слегка вздрогнул.

Море черной беспокойной массой колыхалось внизу, а издалека, как будто даже от камкеррига, донесся тот самый странный крик, который ночью потревожил мой сон; тихий полустон, полувздох терзаемой души.

И вот, пока я сидел и слушал, мне вспомнились слова девочки:

«Ты избран. Берегись праздника костров в честь Байла, бога смерти. Посредник придет за тобой тогда и отведет к ним. Они уже ждут: в этот праздник девять лет истекут. Каждые девять лет они ждут дани. Так что берегись. Ты — тот, на кого пал выбор».

И тут же мне вспомнился голос Бреннана, как он кричал мне вслед от дверей шибина:

«Это совсем не страшно. Я зайду за вами сегодня».

Бреннан О’Дрисколл. О’Дрисколл, который объяснял мне значение фамилии О’Хайдерскейол — посредник!

Так значит, Бреннан и есть тот, кто отведет меня к Жителям Глубин!

Тут я вскочил и стал прочесывать остров в поисках лодки, какой угодно лодки или любого другого плавательного средства, которое поможет мне выбраться из этого кошмара. Но ничего не нашел. Я был одинок на этом острове, заперт, как в тюрьме. Даже лудильщики, и те, похоже, уплыли. Никого, кроме островитян и меня, на острове не осталось.

Я остался один на один со своей судьбой.

Было это сегодня днем, моя дорогая Шейла. Сейчас уже темнеет, и я пишу при свете штормового фонаря, который стоит прямо передо мной, на столе в маленьком коттедже. Скоро Бреннан О’Дрисколл придет за мной. Скоро я буду знать, спятил ли я окончательно или во всем этом кошмаре есть какая-то правда. Я решил положить это письмо в мой старый непромокаемый кисет и спрятать его за шатающимся кирпичом в стене у камина. В надежде, что когда-нибудь, если будет на то воля божья, письмо попадет в твои возлюбленные руки или в руки молодого Джонни, который к тому времени уже станет взрослым мужчиной и, может быть, захочет разузнать что-нибудь о судьбе своего несчастного отца. Скоро стемнеет, и скоро придет Бреннан… посредник; посредник между мной и чем? Что ожидает меня в тех глубинах? Почему эти существа требуют жертв и за что им приносят жертвы? Господь, помоги мне в моей слабости. Дэниэл Хакет.

Таков был рассказ, изложенный на коричневых от времени страницах и оборванный как будто в спешке. Некоторое время я еще сидел, вперив глаза в странные слова и недоверчиво качая головой. Что за безумие побудило моего деда выдумать такую странную фантазию?

Поднимался ветер, и я слышал, как волны с ревом бьются о скалистую грудь мыса, на котором стоял наш дом, окнами глядя на потемневшую Атлантику. Для конца апреля день выдался мрачноватый, и я повернулся к стене, чтобы нажать на выключатель.

Разум моего деда испытал какое-то помрачающее влияние, это очевидно. Но вот остался ли он жить на том острове? Разумеется, нет, иначе представители американского морского флота нашли бы его там. Но если он исчез, то почему жители этого острова, Инишдрискола, не заявили об этом? Может быть, в помрачении ума он прыгнул со скалы в море и утонул, или имело место что-нибудь другое…? Вопросы осаждали мой мозг.

Внезапно я осознал, что он написал этот любопытный документ, столь явно свидетельствовавший о расстройстве его рассудка, в эту самую ночь ровно 63 года тому назад. На календаре было 30 апреля. Детский голосок вспыхнул у меня в памяти, он отсчитывал таблицу умножения на девять: семью девять — шестьдесят три!

Я слегка вздрогнул и подошел к окну, чтобы заглянуть в черный простор Атлантики. С мыса дальше по берегу был виден мигающий свет, отмечавший дорогу на Инсмут, а за ним тревожно пульсировал луч маяка у рифа Дьявола, за которым начиналось одно из самых глубоких мест во всей Атлантике. Глубина. Жители Глубин. Господи, что за чушь!

Пока я стоял у окна и глядел вдаль, во тьму за краем утеса, пытаясь успокоить взбудораженные мысли, с моря раздался тихий свист, точно от ветра. Он то утихал, то усиливался через равные промежутки времени, напоминая голос одинокого брошенного животного. Свист летал над морем, и это показалось мне так жутко и странно, что я даже задрожал.

Я задернул шторы и вернулся в комнату.

Да, интригующую загадку привез мне ирландец из Старого Света. Ничего удивительного в том, что мой дед так и не вернулся. По какой-то непонятной причине он сошел с ума на том далеком острове у берегов Ирландии, и теперь уже никто не дознается, почему это с ним случилось.

Мне придется о многом попросить Кикола О’Дрисколла, когда я увижу его вновь. Быть может, по приезде в Балтимор он согласится начать расследование обстоятельств гибели моего деда и причин, по которым никто не уведомил мою бабушку о его исчезновении или смерти.

Я нахмурился, пытаясь поймать ускользающее воспоминание, и снова вернулся к рукописи деда.

«Это уродливые и грубые люди, сотворенные злыми богами древней Ирландии. Их предводителем был Балор Дурной Глаз и другие из их народа, такие как Морк и Кикол…»

Кикол! одноглазый человек с искривленной спиной!

Я уже не мог сдержать дрожи, которая пробегала по моему позвоночнику.

Попытался выдавить циничную улыбку.

Кикол О’Дрисколл. О’Дрисколл — посредник. Тридцатое апреля — канун Бельтейна, праздника костров Байла. Семью девять — шестьдесят три…

Даоин Домейн. Жители Глубин. «Каждые девять лет они ждут жертвы».

Тогда я понял, что увижу Кикола О’Дрисколла скоро. Очень скоро.

Снаружи из беспокойных атлантических глубин поднимался ветер, завывая, точно живая душа под пыткой. А сквозь его вой прорывался скулящий зов, точно плач одинокого брошенного животного.