Морской офицер Франк Мильдмей

ГЛАВА XIII

Бермудские острова заключают в себе какую-то особенную красоту, заставлявшую считать их жилищем фей. Говорят, что число островов равно числу дней в году. Они состоят из горсти камней, образованных коралловыми полипами, и покрыты низкой зеленой травой, густыми высокими деревьями и невысокими красивыми белыми домами. Гаваней множество, но они не глубоки, и хотя есть между ними много проходов, но один только годен для больших кораблей — ведущий на главное якорное место.

На этих островах повсюду находится множество пещер, своды которых блестят сталактитами. Они заключают в себе приятно прохладные источники для утоления жажды или для купанья. У матросов есть поверье, будто бы эти острова плавают, и составляющая их почва так тонка, что ее можно пробить при небольшом усилии. Один матрос, будучи взят на гауптвахту за нетрезвость и буянство, топал ногой о землю и кричал караульным:

— Пустите меня, или черт вас побери, я пробью дыру в дне вашего острова, потоплю его и отправлю всех вас к дьяволу!

Утесы и рифы почти всюду окружают острова, в особенности с северной и западной сторон. Впрочем они весьма хорошо известны тамошним лоцманам и служат для мореплавателей как бы предостерегательными стражами во время ночи.

Здесь находится также множество различного рода рыб, красивых на вид и приятных на вкус; из них самая лучшая красная. В тихий и ясный день, когда вы скользите в шлюпке между этими прекрасными островами, вам кажется, что вы плывете над подводным цветущим садом, в котором своды образованы ветвями деревьев, кусты, цветы и усыпанные песком дорожки расположены в диком, но правильном смешении.

Я проводил время по большей части на судне в отправлении должности, и по своей всегдашней привычке не находил удовольствия там, где не было опасности. Моя натура встречала полное удовлетворение в охоте на китов, для которой время тогда только что приблизилось. Свирепость этого животного в южных странах, кажется, увеличивается, как от теплоты климата, так и от попечения о своем детеныше; и потому охота на них там гораздо опаснее, нежели в полярных морях.

Из естественной истории китов я в состоянии передать только то, что самка рожает в северных широтах и редко более одного раза в год; после того, ради укрепления своего малыша, отправляется с ним искать более благорастворенного климата. Они обыкновенно достигают Бермудов около половины марта и остаются там на несколько недель; потом посещают Вест-Индские острова; наконец, спускаясь все далее на юг, огибают мыс Горн и возвращаются в полярные моря мимо Алеутских островов и через Берингов пролив, которого достигают на следующее лето и не прежде, как по приобретении молодым китом надлежащей величины и силы в южных широтах, достаточной для сопротивления неприятелям на севере. Здесь также самка опять встречается с самцом. По собственному своему опыту и по сделанным мною расспросам, я почти совершенно уверен в таком странствовании, и что самка в сопровождении своего дитяти совершает ежегодно путешествие вокруг двух огромных материков Америки.

Материнская любовь самки делает ее опасным противником, и охота на китов всегда сопровождается множеством несчастных случаев. Однажды я сам едва не поплатился жизнью за свое любопытство, отправляясь в китоловной лодке, в которой гребли цветные люди, жители острова, очень смелые и искусные в этой охоте. Мы увидели самку с маленьким, играющих вокруг коралловых камней; внимание, оказываемое ею своему детенышу и забота об устранении от него опасности, были действительно удивительны. Она провела его вдаль от судов, плавала вокруг него, по временам обнимала своими плавниками и ныряла с ним в глубину. Однако мы умели занять выгодную позицию и постепенно загнали ее на небольшую глубину между камней. Наконец, нам удалось подъехать к молодому киту, и гарпунщик бросил в него острогу, зная, что с убиением его самка, никогда не оставляющая того места, наверное будет нашей. Предвидя опасность и неотвратимую судьбу своего неопытного птенца, она быстро плавала вокруг него, уменьшая беспрестанно круги и выказывая величайшее беспокойство.

Когда шлюпка подошла к молодому киту, гарпунщик глубоко всадил в ребра его страшную острогу. Бедное животное, лишь только почувствовало рану, бросилось от нас прочь, заставив вытравить до ста сажень линя; но молодой кит скоро издыхает, если удар нанесен искусно, как и было в этом случае. Как только мы задержали линь, он переворотился и безжизненным телом всплыл на поверхность воды, животом вверх. Несчастная мать, по инстинкту, который всегда сильнее рассудка, никак не оставляла его.

Между тем, когда мы подтянулись на лине к нашей добыче, которую считали уже безопасной, другая шлюпка бросила острогу в мать. Свирепое животное ударило хвостом как раз по средине нашей шлюпки, переломило ее пополам и убило двух человек; оставшиеся в живых для спасения своей жизни поплыли по разным направлениям. Кит пустился в погоню за третьей шлюпкой, но был задержан линем с той силой, которая ранила его: он потащил ее за собой с скоростью до 10 или 11 миль в час, и если бы находился тогда на глубоком месте, наверное погрузил бы ее или заставил бы отрезать линь.

Обе шлюпки были некоторое время так заняты, что не могли подъехать к нам, и мы оставались без помощи гораздо долее, нежели сколько то было приятно. Я хотел плыть к молодому киту, но один из гребцов не советовал мне, говоря, что акулы толпятся около мертвечины, как стряпчие около Вестминстерской залы, и что я, конечно, буду схвачен ими, если подплыву ближе; к утешению моему, они прибавил:

— Эти черти редко трогают человека, когда могут схватить что-нибудь другое.

Замечание его, может быть, весьма справедливое; но, признаюсь, я очень обрадовался, увидевши шлюпку, идущую к нам на помощь; в это время самка, отягченная острогой и линем и обессиленная фонтаном черной крови, который она пускала, подошла к детенышу и умерла возле него, очевидно, и в последние минуты жизни занятая более заботою о нем, нежели о себе.

Как только она поворотилась на спину, я увидел, что имел причину благодарить бермудца за его добрый совет. Около трупов собралось по крайней мере тридцать или сорок акул, и когда мы начали буксировать их, они последовали за нами. Мы привели китов на мелководье к берегу и, обрезавши жир, отдали мясо черным, толпою собравшимся туда и начавшим резать его ножами на большие куски, между тем как акулы тут же работали зубами, сколько им хотелось; но весьма любопытно было видеть, что они вовсе не нападали на человека, хотя негры беспрестанно ходили между ними и китами. Интересная сцена представилась нам тогда: черные, с своими белыми зубами и глазами кричали, смеялись, перекликались, смешавшись с многочисленными акулами, самыми свирепейшими чудовищами океана, соблюдавшими на то время роль перемирия в присутствии общей добычи.

Не видя для себя ни чести, ни выгоды в этих забавах, я перестал ездить на китовую охоту и вознамерился отправиться в Галифакс на шхуне, одном из тех судов, которые построены были во время войны по образцу виргинских лоцманских ботов, но подобно большей части наших подражаний, почти столько же походили на подлинник свой, как корова на зайца, и точно в такой же степени были на него похожи в отношении хода. Казалось, будто бы нарочно хотели сделать эти суда во всех отношениях бесчестьем для британского флага, потому что отдавали их под команду таким офицерам, которых никто из капитанов не желал иметь под своим начальством за предосудительное поведение следовательно, поступали весьма неблагоразумно, назначая их на мелкие суда, где сами они делались начальниками, и многих из них были по большей части постоянно пьяны. В таком точно положении находился и наш командир, начиная с подъема якоря и до прихода в Галифакс. Примеру лейтенанта следовали его помощник и три мичмана; команда, состоявшая из 25 человек, была трезва потому только, что ей не давали вина больше положенной порции, и это только одно доставляло мне надежду на благополучное плавание.

По счастию, пьянство не было в числе моих пороков. Находясь в приятельской компании и будучи побуждаем остроумием и веселостью, я мог быть, как говорится, навеселе, но никогда не доходил до совершенно пьяного состояния; напротив, с возрастом гордость и хитрость заставляли меня быть еще осторожнее. Я видел, какое несравненное преимущество доставляла мне трезвость над пьяницами, и потому старался пользоваться им.

Будучи постоянно наверху почти день и ночь, я надсматривал за курсом судна и парусами, никогда ни о чем не спрашивая лейтенанта, обыкновенно лежащего в своей каюте в бесчувственном состоянии. Вечером мы подошли к маяку Самбро (находящемуся у входа в Галифакскую бухту); тогда один из мичманов, больше, чем полупьяный, заявлял себя знающим место, и ему было предоставлено провести судно. Не бывши там никогда прежде, я не мог быть полезен, но чрезвычайно сомневался в познаниях нашего лоцмана и наблюдал его распоряжения с некоторым беспокойством.

Чрез полчаса мы взъехали на берег острова Корнваллиса, как я узнал после, и волнение начало переходить через нас. Это отрезвило лейтенанта и офицеров. По наступлении полного отлива мы увидели себя на суше и довольно далеко от воды; судно повалилось тогда на бок, и я отправился на берег, решившись не вверять себя больше такой шайке скотов. С рассветом прибыли шлюпки из адмиралтейства; они взяли меня и других, последовавших моему примеру, вместе с нашим багажом и свезли нас на флагманский корабль. После двухдневной тяжелой работы судно было стащено на воду и приведено в бухту. Адмиралу донесли обо всем происходившем, и один из капитанов советовал ему предать лейтенанта военному суду, или по крайней мере сменить с судна и отправить в Англию. По несчастью, адмирал не послушал этого совета и послал его опять в море с депешами. Впоследствии мы узнали, что когда судно уходило из порта, все на нем были наповал пьяны, и оно нашло на каменный риф, называемый Систерс, где погиб весь экипаж без исключения. На следующее утро мачты судна были еще немного видны над водою.

Фрегат, на который мне предстояло поступить, пришел в Галифакс вскоре по прибытии моим туда, чему я был весьма рад, потому что, имея рекомендательные письма в лучшие дома, находил препровождение времени там весьма приятным. Это место по гостеприимству своему вошло в пословицу; общество молодых дам, добродетельных и любезных, имело некоторым образом влияние на полировку моего грубого и нахального обращения, полученного на поприще службы. Я имел многих возлюбленных; впрочем, в отношении меня, они походили более на Эмилию, нежели на Евгению. В кругу их я был большой вертопрах и очень охотно провел бы с ними еще несколько времени. Но счастье мое скоро прекратилось, и я прибыл на фрегат, где представил рекомендательные письма благородному лорду, командовавшему им. Я ожидал встретить женоподобного молодого человека, слишком изнеженного, чтоб изучить свое ремесло, но совершенно обманулся. Лорд Эдуард был моряк в полном смысле этого слова: он знал корабль от киля до клотика, знал характер матросов и пользовался их любовью; кроме того, был хороший механик, плотник, медник, веревочный и парусный мастер; умел крепить паруса, брать рифы, править рулем и делать узлы и сплесни; зато не был оратор, читал мало, а говорил еще менее. Он не имел никаких светских приемов в обращении; но добросердечие, честность, прямота и большой природный ум украшали его. Ласковый и обходительный с офицерами, он скоро успокаивался, если сердился. Вы никогда не заметили бы в нем, чтобы он принимал на себя важность своего лордства. Познания мои в морской практике обрадовали его, и прежде нежели мы вышли из бухты, я сделался уже большим его любимцем, и впоследствии старался поддерживать такое его отношение ко мне, любя его и сам за благородные качества. Притом быть в хороших отношениях с капитаном весьма выгодно.

Недолго дали оставаться нам в этом рае моряков; мы получили неожиданное назначение в Квебек. Я обежал всех своих друзей, чтоб сказать им прости. Глаз полный слез, локон волос, сердечное пожатие прекрасной ручки составляли мои добычи, сопровождавшие разлуку со мной. Выходя на фрегате из гавани, я сам бросал прощальные взгляды назад; белые платки махали мне с берега, и множество тихих молитв о счастливом нашем возвращении возносились из белых грудей и скорбных сердец. Расставаясь, я, по обыкновению своему, расточал перед милыми красавицами бесчисленные обещания в вечной любви и верности, и день отъезда моего был означен в Галифакском календаре черным, по крайней мере, семью или восемью парами голубых глаз.

Вскоре по нашем уходе б море вы встретили ирландское судно, из числа торгующих невольниками с Гвинеею, шедшее из Бельфаста в Соединенные Штаты с эмигрантами, которых находилось на нем до семнадцати семейств. Это была контрабанда. Капитан наш имел тысяч двадцать акров земли на острове Св. Иоанна или, как называют его теперь, Принца Эдуарда, пожалованных одному из его предков и перешедших к нему по наследству, но от которых никогда не получал он ни одного шиллинга дохода, по весьма простой причине: от недостатка рук для обрабатывания земли. Наш капитан рассчел, что взятый им груз был для него именно тот самый, в каком он нуждался, и что ирландцы, начавши обрабатывать землю, прекрасным образом улучшат его достояние. Он сделал им предложение; не видя более возможности попасть в Соединенные Штаты и заботясь об одном только пропитании своих семейств, они разочли, что им было все равно, где ни поселиться, поэтому предложение было принято. Капитан наш получил дозволение от адмирала проводить их до острова и подождать, покуда они поселятся и обзаведутся. В самом деле ничего не могло быть выгоднее этого во всех отношениях; они увеличили собою малое население нашей колонии, вместо того, чтоб умножить число наших неприятелей. Мы вновь отправились из Галифакса, через несколько часов по получении дозволения от адмирала, и, прошедши прекрасным проходом между Новою Скотиею и островом Кап-Бретоном, скоро достигли острова Принца Эдуарда.

Мы стали на якорь в маленькой бухте близ поместья, в котором нашли человека, живущего с женой и семейством и выдававшего себя за управителя; но после трехнедельного пребывания нашего там, он показался мне слишком плутоватым для должности управителя поместья высокородного владельца.

Капитан съехал на берег и взял меня с собою за адъютанта. Его лордству приготовили кровать в доме управителя; но он предпочел спать на сене в сарае. Благородный лорд наш был человек, у которого мысли редко давали много работы языку; он всегда предпочитал лучше слушать других, нежели говорить самому, и кто бы ни был его спутником, должен был платиться за это разговором. Рассказывая ему что-нибудь обыкновенным образом, нельзя было заставить его вполне понять то, о чем вы говорите; он требовал трех различных оборотов одного и того же рассказа и для этого имел три различные вопросительные междометия. Они состояли из: Гм! Э! и Аа! Первое означало начало внимания, второе — понимание отчасти, а третье — уразумение и полное согласие, для изъявления которого яснее последняя гласная протягивалась чрезвычайно длинно. Я приведу один пример нашего разговора. Когда каждый из нас занял на мягком сухом сене место для ночлега, его лордство начал так:

— Послушайте-ка… Пауза.

— Милорд?

— Что сказали бы в Англии о том, что мы заняли такую квартиру?

— Я думаю, милорд, что касается меня, то ничего бы не сказали, но что касается до вашего лордства, то сказали бы, что это весьма неприличное место отдохновения для лорда.

— Гм!

Я знал, что это был сигнал для другого оборота.

— Я говорю, милорд, что особа вашего звания, решившись опочивать на сеннике, возбудила бы подозрение между друзьями вашими в Англии.

— Э? — сказал его лордство.

Этого не было достаточно. — Голова вашего лордства либо моя очень тупа, — подумал я и попробовал еще раз, хотя мне смертельно хотелось спать.

— Я говорю, милорд, что если бы знали в Англии, какой хороший вы моряк, то не удивлялись бы ничему тому, что вы делаете, но те, которые ничего не знают, сочтут странным, что вы довольствуетесь подобными квартирами.

— Аа! — сказал его лордство торжественно.

Какие дальнейшие замечания угодно было сделать ему в ту ночь, я не знаю, потому что вскоре после того заснул и пробудился не раньше, чем курицы и петухи начали слетать с насестов своих и подняли ужасный крик, требуя себе завтрака. В это время его лордство вскочил, хорошенько отряхнулся, потом стряхнул и меня, но только другим родом. Это стряхивание изъявляло намерение обратить меня к тому, об чем кудахтанье куриц сделало только предварительное сообщение.

— Эй, вставай, лентяй! — сказал капитан. — Не думаешь ли ты проспать весь день? У нас полные руки дела.

— Слушаю, милорд, — сказал я и вскочил на ноги. Туалет мой кончился во столько же времени и таким же образом, как у ньюфаундлендской собаки, то есть после того, как я хорошо отряхнулся. Большая партия фрегатской команды съехала на берег с плотником и со всеми инструментами, потребными для срубки дерев и постройки деревянных домиков. В этом состояла наша забота о поселении бедных эмигрантов. Люди наши начали очищать некоторое пространство земли, срубая множество сосен, почти исключительных обитателей леса; и мы, выбравши место для основания, клали четыре дерева параллелограммом, связывая их один с другим замками. Когда стены были достаточно подняты, на них укреплялись перекладины, и для составления крыши покрывали их еловыми ветвями и березовой корой, заделывая промежутки мхом и грязью. От практики я сделался весьма искусным архитектором и с помощью тридцати или сорока человек мог построить очень хороший дом в один день.

После этого мы занялись выжиганием и выкапыванием корней, чтобы очистить достаточное количество земли для поддержания существования маленькой колонии, и засеяли некоторое пространство рожью и картофелем.

Снабдивши поселенцев многими вещами, необходимыми для нового их хозяйства, мы оставили их и согласно полученному нами приказу, к величайшей моей радости, возвратились в любезный Галифакс, где я снова был осчастливлен взглядами невинного моего гарема. Никогда не забуду строгого выговора, полученного мною от капитана за невнимание к сигналам. Нам сделан был сигнал с флагманского корабля; я был сигнальным мичманом; но вместо того, чтоб направить трубу свою на старого Центуриона, она обращена была на одну молодую Калипсо, прекрасный стан которой скользил тогда по газону. Не знаю, как долго обитал бы я в этой счастливой Аркадии, если бы другой Ментор не сбросил меня с утеса и не отправил еще раз пенить морские волны.

Президент Соединенных Штатов, вопреки здравого рассудка, объявил войну Англии; и все суда, бывшие в Галифаксе, приготовлялись для сражения с янки. Эскадра отправилась в сентябре, и я простился с нимфами Новой-Скотии с большим хладнокровием, нежели сколько мне было прилично, или, нежели сколько, казалось, заслуживал тот прием, который они делали мне. Но я был в то время, как и всегда, самолюбив и неблагодарен; заботился только об одной любезной мне собственной особе и коль скоро был сам доволен, мало думал о том, сколько горюющих сердец оставлял по себе.