Московские мастера

А если судорог медузы,

Зажатой в царственной руке,

Слабее каменные узы,

Почиющие на реке?

И ты, вершитель, не насытишь

Туман цветами чугуна –

Страмотный дым, болотный Китеж,

С балтийского подъятый дна?

Лети, лети на темном звере,

Наездник с бешеным лицом:

Уже вскипает левый берег

Зимне-дворцовым багрецом!

Не вопль медузы ль над тобою:

Из поволоки синевы –

За петропавловской пальбою

Сердцебиение Невы?..

Асфальтовая дрожь и пена

Под мостом: двести лет назад

Ты, по змеиному надменна,

Вползла в новорожденный град.

И днесь не могут коноводы

Сдержать ужаленных коней:

Твои мучительные воды

Звериных мускулов сильней.

Что – венетийское потомство

И трубачей фронтонных ложь,

Когда, как хрия вероломства,

Ты от дворцов переползешь,

Под плоскогорьем Клодта, Невский

И, сквозь рябые черныши

Дотянешься, как Достоевский,

До дна простуженной души!

Копыта в воздухе, и свод

Пунцовокаменной гортани,

И роковой огневорот

Закатом опоенных зданий:

Должны из царства багреца

Извергнутые чужестранцы

Бежать от пламени дворца

Как черные протуберанцы.

Не цвет медузиной груди,

Но сердце, хлещущее кровью,

Лежит на круглой площади,

Да не осудят участь вдовью!

И кто же, русский, не поймет,

Какое сердце в сером теле,

Когда столпа державный взлет –

Лишь ось кровавой карусели?

Лишь ропоты твои, Нева,

Как отплеск, радующий слабо,

Лелеет гордая вдова

Под куполом бескровным Штаба:

Заутра бросится гонец

В сирень морскую, в серый вырез –

И расцветает, наконец,

Златой адмиралтейский ирис!

Господи! Господи! Господи! Темный свод небес,

Монастырская душная келья,

Мне в холодное, мертвое сердце

Полоумный и сладкий бес

Льет преступное, сладкое зелье.

Неужели бритвой зарезаться?

Господи! Господи! Господи! Гордый, злой, пустой

Дух пляшет в несчастном теле

И выпячивает свои губы.

Одинокий и холостой –

Я в своей холостой постеле

Буду мертвым, колючим, грубым…

Поют глупые птицы,

Тает кружевной снег,

Трескаются хрустальные льдинки,

Пляшут солнечные паутинки.

На набережной ругаются не злобно

Грузчики песка и кирпича.

Такое голубое небо,

Как будто на гениальной картине.

Изображающей боль и радость

Кольцеобразной весны.

Мне хочется кружиться до смерти

Вокруг поскрипывающих деревьев

И подбрасывать камушки в воздух

Совершенно прозрачный и голубой.

1. Из города горнего, где легкие лебеди

На луч черноогненный воду сменяли

И так и забылися в старческом лепете –

Я вывел свой яркий и яростный ялик.

5. О, див далечайший, – детство печальное,

Кольцом тебя слободы въявь окружали.

А древнее озеро, лоно венчальное,

Затмилось от дыма и дива кружала.

9. Трактирное действо, – ты див изумительный.

Ягненок ярчайший, я там и учился.

И в мозг мой, как в море, поток твой стремительный,

Все льется и бьется – сквозь смерть просочился.

13. Там люди как лебеди – черные, старые,

Там хор очарованный кругом кружала.

Я дальний, отверженный, – я царство вам дарую

Вы, нежные нежити, в жуть ваших жалоб.

17. О, черное озеро! Красным те пламенем

Старинный кирпичник кроваво обрамил.

И небо сторазно сверкающим знаменем

Плывет и недвижно, как тронное правило,

21. Над зданием. Знаменем! Знаменье дивное –

Вы в озере скверну великую зрели,

Вы, люди нелепые, плесень противная.

Нет, очи открытые диво прозрели:

24. Да, озеро очное действо трактирное.

Вы, бороды, волосы, разные масти –

Тростник огнепышащий, пламя всемирное.

Вы в недрах народных извечные снасти.

Пришел, умылся, светлый сверток взял,

Достал кусочки, близкие ужасно.

Вложил в уста и стал апрельски ал,

Взволнован тихо, теплый ежечасно.

И мертвый март, я чую, снова жив,

Но жив желанно, рост роскошный возле.

Я плачу светло – я, уже не мне,

Впервые в темь огонь апрельский розлив.

Первый грех против марта – мертвею.

О, маца мертвородная, страшно….

Светлый свет позабывчиво вею

Снова, снова, – на новые брашна.

Миртом март, помертвев, покрываю.

Милый мирт мой – ты лавр жестколистный.

Знает сердце: (скрывает) – срываю

Я последний аканф нелучистый.

Жемчужный водомет развеяв,

Небесных хоров снизошел,

Мне не забыть твой вешний веер

И примаверных взлетов бред…

Слепец не мог бы не заметить

Виденьем статным поражен:

Что первым здесь долине встретить

Я был искусственно рожден.

В сини всхлипнул хилый всплеск –

Сокол балованный кружится,

Он длинным летом гладит лужицы,

Заклюет облака – клочья кинет на лес.

Лишь вечер недовольно свис –

Укололся о когти, колена померкли.

Лей же вздохи в высь ли, вверх ли!

Ведь в выси, ведь в выси вонзается свист!

Струя. Белый нектар.

Видишь, пьян, нов,

Он выпил, глазастый некто,

Тяжелое вино.

Когда ж там осмотрелись,

Как шевелил бровями,

В гул шпал, рельс

Уныло взревя:

Да,

Это не шутка – такого тяжелого

Не осилит и великан.

Вздох. Всхлип. Куда, куда?…

Лязгнув хвостом, канул

В сизое олово.

Приливами удушен,

Зубами пену вод рву,

Я за жемчугами плыву,

И даже ветер развесил уши,

Как лопух листья во рву.

Значит удачен будет улов

И, как волна – водолаза,

Белками желтых глаз

Лелею смутное слово.

Миноноска! Дорогая моя!

Откуда ты? Что с тобой?

Дитя волной оберегаемое,

Ты приняла – такого роста – бой.

Они гнались за мной до входа,

Но было судьбой так велено,

Я ударила в бок смертельно

Одного. Он ушел умирать под воды.

Но их много. И с черных палуб

Неустанно текли блистанья,

Я рану свою зажала,

Под волн рукоплесканья…

За мной! В боевой порядок!

Снаряды к холодным устьям!

В ответ золотому яду

Серебряный крик испустим!

Когда земное склонит лень,

Выходит легким шагом лань.

С ветвей сорвется мягко лунь,

Плеснет струею черной линь.

И чей-то стан колеблет стон,

То может – Пан, а может – пень,

Из тины – тень, из сини – сон,

Пока на Дон не ляжет день.

Вы ведь не поверите, – я только фикция,

Уличный, вечерний дым,

Расскажите, что на Египет нападали гиксы,

И он, все-таки, не остался пустым,

Вы ведь не поверите, что мрамор душен,

И что мраморную душу можно задушить,

Это тем, которым так послушен,

Из алмазов капель бриллиантовая нить.

А вам капель шум казался ли уменьшенным

Ледяным бесстрастьем снежных гор,

Это – всем, в глаза глядевшим женщинам,

Мой ответил взор.

Напишу, а потом напечатаю,

И родное будет далеко,

Ведь смешно обкладывать мраморную душу ватою,

А это так приятно и легко.

Поднимаюсь и опускаюсь по зареву

Распалившихся взоров тысячных толп,

И нелепо апплодируя в глаза ревут

Уличные суматохи, натыкаясь на трамвайный столб.

Затыкаю уши рукоплесканьями слепых аудиторий,

И гул мостовых обрушивается, как тяжелый и мокрый компресс,

А в моем тоскующем и нарумяненном взоре

Есть еще много и много разных чудес, –

Голые женщины в бездонном изумруде,

Замки и академии седобородых королей

И по пустыням бестрепетности уносящаяся на верблюде

В равномерном качании путаница мировых ролей.

И все разыграно до миниатюры мизинца,

И голоса упакованы в изящный футляр,

А я, небрежностью реверанса атласного принца

Перепутываю па подернувшихся пылью пар.

Я бы не стал немного веселее

Когда б не вспомнил юношеский стан.

Я бы не верил сломанным устам

У статуи заброшенной аллеи,

Когда бы бронзовый фонтан

Не рос стеблем струи живее.

Разбит цемент и трещина бассейна

Открыла путь упорному стволу,

И где вода для жаждущих спасенья

Несла дорогу, там стрелу

Растит зеленое колено.

Цветы цветут

А сердце алое –

Весна звенит из хрусталя.

Предсчастие томит усталое

И небоземлятся поля.

Я нагибаю ветку ветную

И отпускаю трепетать

Люблю тебя ответную

Возможность прилетать.

    Тан-ра-ра-тамм-та-ррай.

Звенчаль зовет долинно.

    Тан-ра-ри-тамм-та-рай.

Глубится даль глубинно.

Цветистая поляна.

Пречистая трава.

Лежу. И жду нечаянно

Девушку из монастыря.

Я стал совсем отчаянный

Весне весну даря.

Цветенок аленький

Цветенок маленький

    Душистый мой.

Снежонок таленький

На тай – проталинке

    Весенний мой.

Дружонок даленький

Ты где удаленький

    Ласканный мой.

Я на заваленке

    Сижу у спаленки

И жду домой.

Ты где.