Московский Ришелье. Федор Никитич

ГЛАВА 34 ПОСЛЕДНИЕ МОГИКАНЕ

После смерти отца Фёдор стал замечать, что Годунов избегает его. На царском семейном обеде, куда царь Фёдор пригласил своего брательника, Годунов был неизменно приветлив, но обходил нежелательного ему гостя взглядом либо отсутствовал, ссылаясь на занятость. Фёдор делал вид, что не замечает его уловок, но на память приходили слова покойного Никиты Романовича: «Больше друзей, больше и врагов». Однако он с интересом ожидал, чем закончатся эти уловки Бориса.

Был погожий апрельский день, когда Фёдор возвращался с царской трапезы. Он остановился перед церковью Успения перекреститься на образ Спаса и вдруг увидел через плечо Бориса, который тоже осенял себя крестом. Взгляды их встретились. Борис казался приветливым.

— Фёдор Никитич, — начал он тихо, — есть причины, по которым я не могу открыто высказать тебе мою любовь и бережение, о чём было говорено с незабвенным Никитой Романовичем. Ныне я не волен назвать причины.

Годунов удалился так быстро, что Фёдор не успел ему ответить. Он понял, что из каких-то видов Борис Фёдорович нашёл нужным отдалиться от него, но до времени не решался выказать ему нелюбовь.

Дальнейшие события показали, что самой неотложной заботой Годунова было удаление родовитых бояр и князей. Он цепко держал в руках бразды правления и сурово расправлялся с теми, кто хотел ослабить его власть при царе либо умалял его авторитет одним своим присутствием при дворе. Только на Шуйских он до времени не посягал. Правитель ожидал случая подвергнуть их опале.

Тем временем митрополит Дионисий убедил Годунова помириться с Шуйскими. Правитель лукаво обещал быть с ними в дружбе, и патриарх рода Шуйских, выйдя на площадь к народу, ожидавшему развязки, объявил о мире с Борисом Фёдоровичем. Люди отнеслись, однако, с недоверием к этим словам, а два купца сказали:

— Эх, Иван Петрович, помирились вы нашими головами. И вам от Бориса пропасть, и нам погибнуть.

Эти купцы в ту же ночь были схвачены. Шуйские поняли, что согласие с Борисом невозможно. Они решили всем миром при поддержке многих князей и московских влиятельных людей просить царя Фёдора развестись с неплодной Ириной — по примеру его деда, великого князя Василия Ивановича. Их совет был поддержан митрополитом Дионисием. А чем всё завершилось? Ивана Петровича и Андрея Ивановича Шуйских сослали в их вотчины и там удавили. Остальных разослали по городам и монастырям.

Опасаясь нежелательных толков за рубежом, Годунов дал наказы послам и в тех наказах искусно перемешал правду с ложью: «Спросят, за что на Шуйских государь опалу положил и за что казнили земских посадских людей, отвечать: государь князя Ивана Петровича за его службу пожаловал своим великим жалованьем, дал в кормление Псков и с пригородами, с тяглом и кабалами, чего ни одному боярину не давал государь. Братья его, князь Андрей и другие братья, стали перед государем измену делать, неправду, на всякое лихо умышлять с торговыми мужиками, а князь Иван Петрович им потакал, к ним пристал и неправды многие показал перед государем. То не диво в государстве добрых жаловать, а лихих казнить. Государь наш милостив: как сел после отца на своих государствах, ко всем людям милосердие и жалованье великое показал, а мужики, надеясь на государскую милость, заворовали было, не в своё дело вступились, к бездельникам пристали; государь велел об этом сыскать, и которые мужики-воры такое безделье учинили, тех пять или шесть человек государь велел казнить; а Шуйского князя Андрея сослал в деревню за то, что к бездельникам приставал, а опалы на него никакой не положил; братья же князя Андрея, князь Василий, князь Димитрий, князь Александр и князь Иван, в Москве; а князь Василий Фёдорович Скопин-Шуйский, тот был на жалованье на Каргополе и теперь, думаем, в Москве; боярин князь Иван Петрович поехал к себе в вотчину новую, в государево данье, на Кинешму: город у него большой на Волге, государь ему пожаловал за псковскую осаду; а мужики, все посадские люди теперь по-старому живут. Если спросят, зачем же в Кремле-городе в осаде сидели и стражу крепкую поставили, отвечать: этого не было, это сказал какой-то бездельник: от кого, от мужиков в осаде сидеть? А сторожа в городе и по воротам не новость — так издавна ведётся: сторожа по воротам и дети боярские прикащики живут для всякого береженья».

На самом же деле везде была поставлена крепкая стража, хватали людей, лилась кровь на пытках. Годунов действовал нагло. Он снял с митрополичьего поста Дионисия, лишил архиерейства Варлаама и заточил их в отдалённые монастыри.

Все поняли, что Годунов был правителем по имени, по власти — царём. Важнейшие места в государстве занимали Годуновы и их приспешники. А сам Борис Фёдорович придумал для себя особый титул: «царский шурин и правитель, конюший боярин и дворцовый воевода и содержатель великих государств, царства Казанского и Астраханского». Он закрепил за собой особое право сноситься с иностранными государствами от собственного имени.

К этому времени Годунов был самым богатым человеком в России. Он имел около ста тысяч годового дохода. При этом он особенно заботился о славе царицы, своей сестры, выдавал огромные суммы на её благотворительность, любое царское благодеяние делалось от её имени. Был создан особый полк царицыных телохранителей, была построена, в дополнение к уже имевшимся, особая золотая царицына палата.

Замечено было, что свой двор Борис устроил наподобие царского, где принимал иностранных послов, давая при этом почувствовать, что всё зависит от него. И, понимая его силу, послы величали его «пресветлейшим вельможеством», «пресветлым величеством». От иностранных послов не отставала английская королева Елизавета. Она называла его в письмах «своим самым дорогим и любимым двоюродным братом». Прослышав о неплодии его сестры, царицы Ирины, она прислала ей врачей. В благодарность Годунов разрешил беспошлинную торговлю английским купцам, что лишало казну ежегодного дохода в двадцать тысяч рублей и более — по тем временам огромные деньги. Англичанин Горсей, которому до этого чинили всякую «тесноту» и который, спасая свою жизнь, поспешил вернуться в Англию, получил большие запасы, необходимые для столь долгого путешествия. Не иначе как хотел Годунов удивить англичан необъятностью русского гостеприимства. После того как Горсей со своими единомышленниками выехал на княжеском судне, снабжённом нужной для дороги провизией, ему во след на второй день было послано: 16 живых быков, 70 овец, 600 кур, 25 окороков, 80 четвериков муки, 600 караваев хлеба, 2000 яиц, 10 гусей, 2 журавля , 2 лебедя, 65 галлонов[23] мёду, 40 галенок[24] водки, 60 галенков пива, 3 молодых медведя, 4 сокола, запас лука и чеснока, 10 свежих сёмг и дикого кабана. Всё это было доставлено Горсею одним дворянином от имени государя, а другим от Бориса Фёдоровича.

Было о чём задуматься москвитянам: суровый к своим, Годунов был усердно-угодлив к иноземцам.

Почему он не терпел рядом с собой соправителей, которые составляли круг близких вельмож при Иване Грозном? Или они не хотели добра державе? Почему притеснял своих торговых людей и готов был кланяться последнему англичанину?

Фёдор видел, как поочерёдно и круто расправлялся Годунов с некогда всесильными вельможами. После гибели героя псковской осады Ивана Петровича Шуйского из прежних могикан оставался в силе глава Посольского приказа Андрей Петрович Щелкалов. Никому даже в голову не приходило, что опала может постичь и его. Иностранные послы называли его канцлером, и он действительно был всесилен, подобно канцлеру в Англии. К нему прислушивался сам Иван Грозный, который не считался ни с кем, даже с Малютой Скуратовым. На Щелкалова было много доносов и жалоб, но он всегда выходил сухим из воды. Поэтому, когда до Фёдора дошли досужие разговоры, что Годунов «подбирается» под самого всесильного дьяка, он не поверил, но на душе стало тревожно. Почудилось, будто неведомая опасность надвигается и на него самого.

Как-то ранним утром из окна кабинета он увидел подъехавшую к их подворью колымагу. Из неё выходил Щелкалов. Что-то дрогнуло в сердце Фёдора при виде знакомой сухощавой фигуры в длиннополом кафтане. Андрей Петрович был другом его покойного отца и часто бывал у них в доме. Тонкий знаток приказного делопроизводства, умеющий найти правильное решение в любой чиновничьей кляузе, он был необходимым советчиком отцу в затруднительных ситуациях. Без него не обходился и царь Иван. Именно при нём дьяки вошли в силу. Сложилась даже поговорка: «Быть так, коли пометил дьяк». Фёдор помнил, как во время Ливонской войны начали местничать меж собой воеводы из бояр и это мешало их совместным действиям и как Андрей Петрович, взяв разрядные книги, всех уравнял. И так бывало не раз. Где бывал бессилен сам царь, приходил на выручку главный дьяк.

Когда Андрей Петрович вошёл в кабинет Фёдора, при одном взгляде на него можно было понять, что он попал в беду. Это был «цветущий глубочайшими сединами старец» — так писали о нём летописцы тех лет. Морщин было немного, но они пролегали глубокими складками на лбу и возле рта. Небольшие глаза были пронзительно-голубого цвета. Лицо усталое, видно, не спал ночь. Фёдор взял с поставца кувшин с вином, налил себе и гостю. Андрей Петрович выпил, но лицо его оставалось хмурым.

— Ты, наверно, думаешь, зачем я прибыл к тебе в столь ранний час? «Худо быть единому» — говорил Никита Романович, мой незабвенный друг.

— У тебя было много друзей, Андрей Петрович...

— То так, «было». Но недаром в народе говорят: «Много друзей — много и врагов». Ныне все повернулись от меня в другую сторону, как узнали, что всё моё достояние Годунов хочет отказать в казну.

— Какая причина?

— Со мной он и словом не перемолвился. Через дьяка Истомина передал. Я-де брал поминки великие.

Поминками в то время называли подарки. Их брали все, не исключая иноземных послов. Эти поминки вошли в обиход на Руси со времён татаро-монгольского нашествия, когда хан и его мурзы брали поминки со всякого, кто обращался к ним с просьбой. Это была своего рода добровольная дань. Но взятка, как её ни называй, есть взятка, и со временем она стала великой бедой в державе. С этой бедой начал бороться царь Иван, ибо за взятку всё можно было купить, даже титул. Но царь Иван, не желая того, и содействовал широкому распространению этого недуга. Он обновил должности дьяков, подьячих, тиунов и более мелкого «крапивного семени». В приказы пришли новые люди. Их так и называли — новики. Они сосредоточили в своих руках всю власть в значительной степени благодаря взяткам. Фёдор всё это хорошо знал от отца и, слушая теперь Щелкалова, в смятении думал, как ему помочь.

— Мне бы ныне сохранить наследственное достояние отца и матери, — продолжал Андрей Петрович.

— Оно, однако, принадлежит тебе по праву.

— По праву-то да, но права-то ещё по суду надобно отстоять. А бумаги на родовое поместье у меня нет.

— У тебя?! Такой умелый да ловкий в делах, а себя не обеспечил?

— Кто бы подумал, что Годунов учинит такой разбой? Мне бы тот разум наперёд, что приходит после!

— Так свидетелей али не сыщешь?

— Как не сыскать? Сыскал. Да они отпираются: всяк боится Годунова.

— Ужели сам Годунов не опасается, что за неправду отвечать придётся? Он же труслив по природе своей.

— Был труслив, да теперь осмелел. Волхвов при себе держит. Они советуют ему ничего не бояться...

«Надо было пойти в свидетели... Скажу на суде, что был с отцом в родовом имении Щелкалова, — думал Фёдор. — Или поговорить с царём Фёдором. Может быть, Андрей Петрович и надеется, что я с брательником побеседую. Да будет ли толк? Фёдор либо заплачет, скажет, что не понимает в делах, либо станет смеяться. Вот и весь разговор».

— Я с самим Годуновым поговорю. Посмотрю, как он будет отрицать неправду. Сам слышал, как ране он величал тебя отцом названым. Так ли с отцами-то поступают?

Щелкалов молчал, опустив глаза. Он был безмерно уязвлён унижением, выпавшим на долю его старости. Уязвлён он был и тем, что унизил его человек, который был обязан ему своей карьерой. Это он привёл к царю брата и сестру Годуновых, указав при этом на миловидную девочку: «А хороша будет невеста для твоего Фёдора». Это он приоткрыл перед Годуновым важные тайны, хранившиеся в разрядных книгах. Было за что Борису кланяться отцу своему названому.

— Ну, коли надумал к нему идти — иди. Вместе станем думать, как избыть злодея.

Нетерпеливый и запальчивый Фёдор в тот же день отправился к Годунову. Он догадывался, что Щелкалов что-то задумал. Было время обеда — лучшее время договариваться с Годуновым о встрече. К его подворью невозможно было подступиться из-за обилия стражников. Во дворце тоже не у кого узнать, когда он будет. Никто не знал и не должен был знать, куда он идёт.

Фёдору, однако, повезло встретиться с Годуновым до обеда, у входа в трапезную. Фёдор попросил его согласия на беседу. Годунов ответил недоверчивым взглядом, словно Фёдор затеял что-то недоброе, и, поколебавшись некоторое мгновение, согласился.

Трапезная помещалась в небольшой палате по соседству с царской спальней. В этом было то удобство, что прямо от стола царь шёл почивать. В центре палаты находился овальный стол, накрытый камчатой скатертью. Обычно стол накрывался на несколько персон, ибо на обеде непременно бывали царские родственники.

Пока Борис и Фёдор крестились на образа, появился царь и тоже стал креститься, шепча молитву. Потом стольник помог ему сесть. Далее стольник всем подал по чаре вина. Выпили молча.

Бросалось в глаза, что во время трапезы Годунов был мрачен, ни разу не улыбнулся. Глядя на него, молчал и Степан Годунов. Царь Фёдор, словно ребёнок, чутко реагирующий на поведение взрослых, часто менялся в лице, виновато смотрел на своего шурина, наконец, встав из-за стола, сказал, что пойдёт к своей царице: Ирина оставалась в своей комнате по причине недомогания.

Годунов велел своему родичу удалиться. Они остались вдвоём с Фёдором.

Почувствовав по решительному виду Фёдора, что разговор будет серьёзный, Годунов спросил:

— Челом бить пришёл али браниться?

— Челом бить... за дьяка Щелкалова Андрея Петровича.

Годунов посуровел. В такие минуты на его лице отчётливо проступали татарские черты.

— Какое тебе дело до дьяка?

— Ради памяти отца моего незабвенного хочу доискаться правды для его друга.

— Доискаться правды в бессудстве, лихоимстве? Ведомо ли тебе, что именем царя дьяк Щелкалов похищал почести и саны и во многом мздоимстве упражнялся?

— Но царь Иван вину ему отпустил. Или одна вина бывает взыскуема дважды? Или не сам ты любил говорить: «Не люто пасть, люто, падши, не восстать»?

— Люди не все едины. Или станем дарить милосердие губительным волкам?

— Кто же эти «губительные волки»? Не те ли вельможи, коих ты сгубил? Князь Иван Мстиславский? Или Богдан Бельский? Или герой псковской осады князь Иван Петрович Шуйский? Ты посягнул на людей, что были в государской милости! Кои крепили державу!

Годунов молча смотрел на Фёдора, сузив глаза.

— На них, о ком ты бездельно печалишься, сыскана вина... Ты бы о себе лучше помышлял, ибо боле некому.

Фёдора задели эти слова. Или царь Фёдор уже не брательник ему? Уже не сдерживаясь, в запале гнева он воскликнул:

— Видно, правду о тебе говорят: «Кто в чин вошёл лисой, тот в чине будет волком».

Годунов с любопытством посмотрел на него и ответил спокойно:

— Не ведал я ранее, что крутоват ты в словесах. Иди! Я отдаю тебе твоё нелюбие!

— Премного благодарен. Но ты лучше отдай Щелкалову наследственное имение родителей да хотя бы часть нажитого им добра. Смотри, твоя старость тоже не за горами.

Не дожидаясь ответа, Фёдор вышел. Он был доволен, что осадил высокоумного завистника и лиходея, но в душу понемногу закрадывалось опасение. Отец всегда остерегал его: «Во всём должна быть последняя черта, кою нельзя переходить. От излишней смелости до трусости — один шаг. Опалился гневом — греха не миновать».