Московский Ришелье. Федор Никитич

ГЛАВА 67 МОСКОВСКИЙ РИШЕЛЬЕ

Подобно людям волевым и целеустремлённым, Филарет действовал решительно и безоглядно. Он знал, что долгие размышления ослабляют волю, и не позволял себе сомневаться в благоприятном исходе дела.

Так было ещё в те далёкие времена, когда на своём подворье он готовил грозу на Бориса Годунова. Ему удалось внушить Григорию Отрепьеву, боярскому сыну, служившему у него, что тот сядет на царство, а царя Бориса «пихнёт взашей». В то время, почуяв недоброе, Борис Годунов сослал Романовых. Но Филарет и в неволе не падал духом, уповая на свою счастливую звезду. До него доходили слухи об успехах самозванца, о победах его войска, и он мысленно обращался к своему злому недругу: «Ну что, Бориска, ты меня в ссылку, а я тебе — ложного Димитрия. Как ты посеял ветер, так пожнёшь и бурю».

И позже судьба не раз помогала Филарету одолеть невзгоды. Он взял верх над Тушинским вором показным повиновением, злобу поляков отвёл от себя хитростью. Даже такого опытного и вездесущего человека, как канцлер пан Сапега, он сумел обвести вокруг пальца и внушить доверие к себе. Жизнь научила Филарета побеждать умом там, где нельзя взять силой.

А сколько тревожных и опасных случаев, сколько всяких бед выпадало на его пути, и ни разу он не сплоховал. Ошибки хотя и были, да он умел вовремя исправлять их. Учился и у недругов, и у своих доброжелателей. Недруги, пожалуй, были лучшими его учителями. Он научился у них, как из двух зол выбирать меньшее. Собственный же опыт наставлял его полагаться на волю Бога, на судьбу и верить в своё предназначение. А коли веришь, то и люди тебе помогают, научись лишь извлекать пользу из чужого опыта.

В жизни Филарета много значили беседы с французским послом. Филарет любил слушать его рассказы о кардинале герцоге Ришелье. В ту пору Ришелье стал первым министром при дворе Людовика XIII. Филарета особенно заинтересовали действия кардинала по укреплению государственной системы. Положение Франции тогда чем-то напоминало положение Русского государства: та же бездеятельность вельмож и их нерадение к делам страны, то же хищническое поползновение опустошать казну, то же печальное состояние хозяйства.

Деятельность Ришелье привлекала внимание Филарета своей решительностью и умением применяться к любым обстоятельствам. Филарет внимательно следил за укреплением государственной и королевской власти во Франции. Для него представляли интерес сами способы, какими Ришелье стремился укрепить страну. От французского посла Филарет слышал о внутренней борьбе во Франции, вызванной тем, что кардинал перестал считаться с наследственными правами на власть герцогов и пэров Франции и назначал новых министров и секретарей.

Это и укрепило Филарета в его решении выдвигать новичков из дворянства и чиновничьего сословия. Ему нужны были люди деловые и лично ему преданные.

Однажды на заседании Боярской думы Филарет рассказал о делах во Франции и тамошних реформах. Думцев особенно заинтересовало, как пополняется королевская казна. Народ там бедствовал, как и в Московии, но налоговое бремя не только не снижали, а, напротив, увеличивали. Боярам понравились слова Ришелье: «Если бы народ чересчур благоденствовал, было бы невозможно удержать его в границах его обязанностей, ибо народ — это мул, который привык к нагрузке и портится от долгого отдыха больше, чем от работы».

Это было сказано словно бы о самой Руси. Именно, именно... Народ испортился. Чтобы не платить налоги, крестьяне покидали свои дворы, иные рискуя своими головами, уходили в разбойники, иные подались в казаки, лишь бы уклониться от налогов и податей. Филарет, в свою очередь, поведал о своих впечатлениях о русской деревне, когда возвращался из польского плена.

Дума присудила: повысить налоги и подати. Боярам было выгодно разорение крестьян землевладельцами, ибо беглые крестьяне искали спасения в боярских вотчинах, а бояре получали даровых холопов. Хотя Филарет впоследствии старался убедить себя в том, что такой ход событий был на пользу казне, на самом деле она пополнялась плохо, а деревня нищала всё больше.

Не лучше было и положение в городах. Чиновники всеми правдами и неправдами стремились стать нахлебниками государства. Меж сословиями часто возникали большие трения, и Филарету вместе с царём приходилось заниматься многими спорными делами. Филарет никому не давал поблажки, на всей державной жизни чувствовалась власть его крепкой руки.

Не все, однако, хотели быть под его рукой, и он ощущал это. Знал, что Марфа «вербовала» сторонников своей партии из тех, кто недолюбливал властного патриарха. Филарет делал вид, что не замечаем этого. Впрочем, он не терял надежды, что самые разумные бояре сами придут к нему.

Поэтому он не удивился, когда на другой день увидел входившего к нему князя Воротынского. После смерти в минувшем году князя Фёдора Мстиславского первым, именным представителем бояр стал Воротынский.

На князе Иване Михайловиче был богатый боярский охабень, держался он важно, но всё выдавало в нём угасающие силы: потухший взор слезящихся глаз, тонкогубый ввалившийся рот. Рука, опиравшаяся на посох, дрожала. «Тебе не делами бы заниматься, а собороваться пора», — подумал Филарет, но тут же усовестился своего холодного приговора. Ему и горько было, что старинные роды уже были неспособны играть в жизни деятельную роль. Их славные дни были позади.

Филарету припомнились дела князя Ивана на литовской границе. С каким достоинством держался он, когда приехал туда уполномоченным послом! Филарет, находившийся в то время в соседнем стане, слышал, как паны негодовали на слова князя Ивана о «неправдах польского короля». Поносил князь и своих бояр-изменников. Возмущался Михаилом Салтыковым, который «мимо своего дворишка» прихватил чужую усадьбу, а именно Ивана Годунова, и изменником Федькой Андроновым, посягнувшим на двор благовещенского протопопа. Воля такая дана была им поляками.

Вспомнились Филарету и мудрые слова, какими обличал князь Воротынский злой позор поляков: от вас-де большая смута, а бесчестите вы нас тем, что поставили над нами худых людишек да воров. Этого прежде на Руси ни при каких опалах не бывало. И с горечью думал Филарет, что и ныне на Руси, по польскому обычаю, за худыми норовят идти худшие: подобные братьям Салтыковым, ловкие и бессовестные, дерзкие и неразборчивые в средствах. Они брали такие взятки, за которые прежде сурово карали.

Все эти мысли и соображения заставили Филарета отказаться от подозрения, что князь Иван пришёл посланцем от Марфы. Он помог боярину скинуть охабень, довёл его до кресла.

— Сказывай, князь Иван Михайлович, что за думка привела тебя ко мне?

— Думка аль сомнение, а всё же не даёт мне покоя.

— Ты не о братьях ли Салтыковых пришёл со мной говорить? — на всякий случай спросил Филарет.

— Нет, не о них. Но коли помянул своих племянников, скажу: люди они для державы опасные, и мой совет тебе: не дозволяй им в силу войти.

Филарет ответил:

— Думки наши с тобой одинаковые, князь Иван Михайлович. В наше время в делах государских крепость надобна.

— Вижу, патриарх, как ты о державе заботишься. Однако и тебе совет нужен, как далее государить. Как думаешь, что на нас близится?

— Войны с Польшей не миновать. С полуденной стороны и турки могут урон учинить, и хан, и татары. А казна пустая.

Филарет многозначительно смолк.

— Ведаю: ты затеял военную реформу, да полумерами тут не обойтись. Кого думаешь над войском поставить?

— Князя Дмитрия Черкасского и князя Бориса Лыкова.

Воротынский покачал головой. Это были ближники Филарета и его любимцы. Да не такие головы нужны были, чтобы с бедой справиться. Но как сказать об этом Филарету? И всё же князь решился:

— Князья Черкасский да Лыков всё больше меж собою воюют вместо того, чтобы думать, как против ворога стоять.

Князь Иван долго излагал Филарету свои соображения о реформах, какие надлежало провести в государстве. Филарет слушал, посмеиваясь про себя. Ужели бородатые мужи взялись за ум? Вот и француза, хоть и незнатного, но досужего в политике, поместил боярин на своём подворье и речь повёл непривычную, начал со слов француза хвалить Ришелье. Видимо, знал, о чём было говорено в Боярской думе.

— Ты, князь Иван, пошто ныне на заседании не был?

— Али не сказывали тебе? Болезнь да старость так скрутили, что и не чаял больше спасти живот свой. Молитвами токмо и остался жив. Тяжко было на душе, и мрак застилал очи, а губы шептали: «Господи, не дай мне скончаться, даруй мне жизнь». Припомнил, как Езекия был болен и принял причастие перед смертью, однако же дано было ему ещё пятнадцать лет жития...

— Чаял и ты, что Господь услышал твои молитвы.

— Думаю ещё пожить с вами некоторое время.

— Дай-то Бог! Руси нужны такие мужи, как ты...

Помолчав немного, Филарет спросил:

— О французе том что думаешь? Верные ли вести привёз он о Ришелье?

— Приведу его к тебе, коли хочешь. Человек он досужий. О жизни в Московии також много наслышан. Сказывал мне, будто ты и обличьем и твёрдым характером с тем кардиналом схож и дороги ваши одинаково крутизну набирают. Дивное совпадение: Ришелье, как и ты, имеет духовный сан и, почитай, одновременно с тобой утвердился первым лицом на государской службе. Ныне он входит в регентский совет и ведомо, что скоро войдёт в совет королевский.

Филарет с некоторым удивлением посмотрел на князя Воротынского. Ему ещё никто не говорил с такой откровенностью, что он был первым лицом на государской службе. Принято было считать, что с первых лет поставления в патриархи он в совете у сына-царя.

Воротынский, казалось, понял, о чём подумал патриарх.

— Герцог Ришелье, — заметил он, — на многие годы вперёд определил судьбу и величие Франции.

Наступило многозначительное молчание.

— Что же говорят о короле? Не умаляется ли его роль при всемогущем кардинале?

Филарет помнил слова французского посла о том, что министр Ришелье считает своей первой целью величие короля, а второй — могущество королевства.

— Посол Франции полагает, что в стране всё вершится одной волей кардинала, но величие Людовика Тринадцатого и его роль в судьбе государства не умаляются, — произнёс Филарет.

— Жизнь научила уму-разуму не только нас грешных, но и французов. Я помню, как «крепила» у нас державу Семибоярщина. Брат твой Иван Никитич тоже заседал в Семибоярской думе и, чай, рассказывал тебе о наших делах...

— Ты к чему это о Семибоярщине вспомнил? Ныне Салтыковы её тоже поминают.

— Сам ведаешь, отчего эта Семибоярщина так люба твоим родичам. Твёрдая рука им не по нраву.

— И как думаешь, отчего?

— Знаешь поговорку: «Все хотят порядка, да разума нехватка»?

Воротынский погладил бороду, улыбнулся.

— На тебя, патриарх, ныне вся надёжа. Твоё доброделание — на многие годы... Ну а коли кто супротивничает, так ведь недаром говорится: «Глупый осудит, а умный рассудит».

Филарету хотелось поговорить о Салтыковых, о том, что не одни лишь они перечат ему, но он чувствовал, что князь Иван деликатно уклоняется от этого разговора, и потому спросил только:

— Как думаешь, князь Иван, на кого ныне полагаться?

— Ищи верных людей. Ришелье поступает мудро, ибо укрепляет положение дворян, выдвигает новых.

— В иностранных державах привыкли к порядку. У нас как заставишь служить державе добром?

— А во Франции, мыслишь, просто? Герцог умно придумал, он продаёт почётные должности. Чуешь расчёт? Люди не станут разрушать порядок, в который они вложили деньги.

— Оно, конечно, мудро придумано с продажей мест. И деньги в казну потекут, — согласился Филарет. — Да какие должности способны занимать наши бояре и дворяне? К какой службе они годны?

— Подумай, как открыть школы, либо за границу людей посылай на выучку.

— Подумать-то я подумал, но кто скажет — где взять деньги?

— Во все времена казна богатела народным достоянием да трудами праведными.

— Народ поначалу нужно вывести из нищенства. Во Франции не было такой смуты.

— Созови дворян. Послушай, что скажут.

— Что скажут — заранее ведомо. Крестьяне в бегах, а те, что остались в поместьях, отвыкли крестьянствовать.

— Земли на Руси обширные — создай иностранную колонию.

— Да будет ли толк? Иноземцам свой карман дороже.

— Зато русичи за ум возьмутся.

Долго ещё толковали Филарет с князем, и немало было предусмотрено ими для укрепления государства и монархии. Речь шла о создании новой государственной системы. Оба понимали, что на это потребуются многие годы.

Филарет проводил гостя, низко кланяясь ему за добрые советы. После беседы с князем Воротынским Филарет решил подготовить указы, реформирующие не только государственное устройство страны, но и быт и внутренние отношения. Он хотел отказаться от застарелых пережитков местничества, от засилия семейных кланов.

Однако вначале ему надо было одолеть сопротивление его воле со стороны родных. Салтыковы снова стояли на его пути, он чувствовал, что сломить домашних врагов ему будет трудно. Сколько раз, думая о братьях Салтыковых, он вооружал себя словами Библии: «Так знайте же: какою мерою мерите, такой будет отмерено вам». Но потеснить Михаила и Бориса Салтыковых ему всё же не удавалось. Их «мера» была слишком весомой, ибо за ними стояла мать царя и сам Михаил, сын его, был дружен с ними с детских лет.

Упорная воля Филарета была словно птица в тенётах. Его домашние недруги выдвигали против него, казалось бы, разумные доводы, внушали царю Михаилу: отец твой-де поставлен в патриархи и ведать ему надлежит духовными делами, а в мирские дела пусть не мешается. «Ловки же вы на затейные доводы, да посмотрим, как дела ваши обернутся», — думал Филарет.

В любого рода трудных обстоятельствах он находил опору в бескомпромиссности собственного решения. Чувствуя себя правым, он шёл напролом, не зная отклонений. А ныне он чувствовал себя правым, как никогда.

Речь шла о верности взятого на себя принципа. Вернувшись из плена, Филарет поставил себе за правило одаривать людей, послуживших отечеству в безгосударское время, и наказывать врагов отчизны. Едва он был поставлен в патриархи, как защитнику отечества Дмитрию Пожарскому были подарены большое село, сельцо, посёлок и четыре деревни за «крепость и мужество». Ему было поручено ведать Разбойным приказом, а при дворе ему оказывали постоянные почести. Позже, в 1628 году, он был назначен воеводой в Новгород Великий, затем его снова взяли в Москву в Судный приказ.

Могла ли примириться душа Филарета, что ко двору были приближены недоброхоты отечества Салтыкова? Филарет знал, что они поддерживали отношения с отцом-изменником, бежавшим в Литву, и когда он, Филарет, выказал своё недовольство этим, Марфа не дала ему и слова вымолвить против Михаила Глебовича Салтыкова. Когда он говорил о винах этого изменника, Марфа возражала:

— То дела давние, и стоит ли их поминать!

Филарет не соглашался:

— Поминать и не стоило бы, ежели бы Михайла пришёл с повинной.

Помолчав, он продолжал:

— Сама знаешь, сын наш, царь Михаил, отдал бы ему вину.

Марфа молчала, ибо возражать было нечего. Михаил Глебович до конца дней своих оставался недругом отечества и ни разу не выразил раскаяния в содеянном.

Если бы в ту пору была защита от таких людей! Если бы он, Филарет, не был свидетелем их изменнических дел! Но и в Москве, и в Польше он был очевидцем того, что Михаил Глебович с товарищами Федькой Андроновым, Иваном Грамотиным да Василием Яновым были первыми начальниками всякому злу на Москве и разорителями государства. Они пограбили царскую казну и всякое достояние, и чудотворные образа отправили в Поль-, шу. Михаил Глебович был советником Гонсевского в Москве, писал Сигизмунду тайные письма. Он больше всех суетился и кричал, чтобы царём на Руси сделали не Владислава, а Сигизмунда. В Думе он вершил дела самоуправством, решал их без приговора бояр, чего на Руси никогда не водилось. Ещё похвалялся при этом, что он служил « короне Польской и Великому княжеству Литовскому и горло своё везде тратил, чая себе милости».

Живя у Сапеги, Филарет видел грамоты Салтыкова, в которых тот торопил Сигизмунда идти к Москве: зачем-де королю стоять под Смоленском, если король будет в Москве, то и Смоленск станет его. Филарет знал, как ненавидели Салтыкова русские люди, но эта ненависть не пугала его. Сам же и признавался: «Здесь, в Москве, меня многие люди ненавидят, потому что я королю и королевичу во многих делах радею».

...Весь вечер накануне задуманных дел Филарет читал Евангелие, искал ответы на свои вопросы в «Послании к римлянам святого апостола Павла». Многие места этого «Послания» он знал наизусть, но часто перечитывал заново. Святые слова бодрили и врачевали душу, вызывали всякий раз новые раздумья. Что значили слова «осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце»?

В душе рождались вопросы. Так ли понимает он свой долг? Не «осуетился» ли он в «умствованиях своих»? Решив поднять дело Марьи Хлоповой, не причинит ли он ущерба душевному покою сына? Скандала, видно, не миновать. Марфа и её племянники не поступятся своей правотой, и поднятый ими шум будет великим соблазном для московского люда.

Представив себе самое худшее, Филарет стал молиться: «Господи, да убоятся они страха. Спаси, Господи, ибо не стало праведного, ибо нет верных между сынами человеческими. Уповаю на тебя, Господи». Молитва успокоила его. Он подумал: «Нет, истина дороже страха перед молвой и сильнее неправды, и ради истины надобно вооружиться терпением. Или не терпением сносил я свою судьбу, не терпением ли приобрёл опытность? И ежели выйдет какая оплошка, одолеем грех свой також терпением».

Однако оплошки Филарет мало опасался. Ведь прошло много лет, а Марья Хлопова пребывает в здравии. За что же очернили её, создали ей дурную славу «порченой девки»?

Нет, не ради отмщения затеял он это дело, не для того, чтобы воздавать злом за зло. Как представитель высшей власти, он должен разобраться в этом деле и наказать виновных. Это его долг, ибо, как сказано у святого апостола Павла: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; и нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению...»

Филарет ещё долго молился Богу, пока на душу его не сошла благодать. В состоянии душевной тишины и благоденствия он снова подумал о Марфе. Как-то она воспримет его решение? Племянников она любит не меньше сына родного. Когда он сделал её игуменьей, она как будто даже не обрадовалась этому — столь омрачена была её душа многими заботами. Кажется, впервые за свою жизнь Филарет так проникновенно понял её одиночество, почувствовал, какие страсти бушевали в ней.

Увы, натуры сильные и властолюбивые самонадеянные. К тому же Марфа меньше, чем он, бывала на людях и свой клан часто заслонял ей отчий. Она не научена приноравливаться к людям. Повинен ли он в этом? Такими жёнами, как Марфа, трудно верховодить. Она всегда бывала настороже и уступала ему лишь в мелочах, в больших же делах норовила главенствовать сама. Всю себя она отдавала борьбе за здоровье детей, на них были сосредоточены все её страстные чувства. И что оставалось супругу? Он, кажется, довольствовался бы малым, если бы только нрав у Марфы был помягче.

И сейчас, вспоминая прожитую жизнь, Филарет думал о том, что встретит с её стороны злое сопротивление. Она, видимо, станет корить его бездушием, скажет, что «судный совет» по делу Марьи Хлоповой будет судить не по правде.

Филарет перешёл в кабинет, где предстояла встреча с Марфой. Внутреннее устройство кабинета, именуемого Комнатой, напоминало деревянную избу. Но в углу был богатый иконостас, полавочники бархатные, на полу — дорогой ковёр. В малой стене Комнаты небольшое оконце, из которого видно, что делается на площади.

Заслышав в сенях знакомые тяжёлые шаги, Филарет перекрестился и поднялся с кресла. Дверь отворилась. Сопровождавшие игуменью две старицы помогли ей снять горностаевую шубу и удалились. Марфа поклонилась патриарху большим поклоном, но он запросто приобнял её за плечи и провёл к большому креслу.

Он не видел Марфу больше месяца и был поражён переменой, происшедшей с ней. Лицо осунулось, посуровело, под глазами отеки.

— Зачем звал? — отрывисто спросила она.

— Хлоповы челом бьют. Просят милостивого суда.

— Волю дали, вот и затевают смуту. В Нижний, вишь ли, перевели. Да на этом они не остановятся. И пристало ли тебе, патриарху, поднимать старое дело!

— На то было согласное решение совета бояр и духовных особ. Ныне никто не держит сторону Салтыковых.

— Иль воля государя ничего не значит?

— Отчего же? Родственный совет созван волей государя.

— «Родственный совет», — скривилась Марфа. — Или брат твой Иван Романов не послушает тебя? Или князь Иван Черкасский станет тебе перечить? Иль Фёдор Шереметев не будет искать совета у тебя?

Недовольная молчанием Филарета Марфа поднялась.

— Подай мне, однако, посох. Вижу, хочешь по-своему поставить. Думаешь, я не знаю, почему злую немилость против племянников моих затаил? Знаю: Михаил и Борис были послушны воле своего отца. — Она быстро и пытливо глянула на Филарета. — Умирись, Филарет. Михаила Глебовича Салтыкова уже нет в живых. Царство ему небесное.

Она перекрестилась и строго посмотрела на Филарета, видя, что он не крестится.

— Али ты не одной веры с ними?

— Видно, что так.

— В Литву, куда отъехал Михайла, чай, тоже православные живут. Накануне он, бедный, плакал, прося Сигизмунда сохранить православную веру.

— Бог ведает, что было у него на душе. Я вот думаю: мог ли православный человек кинуться с ножом на своего пастыря?

— Пастыря? — вскинулась Марфа. — Или не по воле Гермогена лилась православная кровь?

— Не гневи Бога, Марфа. Твой Михайла Салтыков требовал от Гермогена подписать изменнические грамоты польскому королю и принуждал его скрепить своей подписью ложную грамоту князю Пожарскому, чтобы он ушёл от Москвы со своим ополчением. Михайла Салтыков хотел пролития христианской крови и, когда увидел, что не вышло по его воле и хотению, кинулся с ножом на Гермогена. Чем это закончилось, ты знаешь.

Марфа опустила голову. Она знала, что Гермоген проклял Михаила Глебовича, и это сыграло роковую роль в его кончине. По слову Гермогена приключилась скорая смерть и Мстиславскому, и детям его. В душе Марфа боялась проклятий и для своих племянников. Она часто твердила слова из Библии: «От беззаконных исходит беззаконие». Она шла к Филарету, надеясь на мирный исход беседы. Как смягчить его?

— Прости, Филарет, коль что не так сказала. Умягчи свою душу. Когда будут чинить суд над Борисом да над Михайлой, ты уж посмотри, чтобы не переусердствовали. И сам прости их, коли что не так.

Филарет проводил её до двери, с тревогой думая о том, что с нею не оберёшься хлопот. Он знал, что Марфа не удовлетворится этой беседой и поднимет на ноги многих бояр, которые в Смутное время держали сторону польского короля. Она постарается прикрыть своих племянников.