Москва в лесах

Представим невероятное: вдруг выясняется, комплекс зданий, за возведение которого я получил, скажем, орден или Государственную премию, построен неправильно. Его возвели по моим расчетам на непригодном фундаменте, через какое-то время он должен рухнуть. Пример, конечно, абсурдный: такого нет, не было и, естественно, никогда не будет. Но неужели, случись такое, я продолжал бы, как ни в чем не бывало, подписывать свои работы "лауреат Государственной премии", продолжать возглавлять строительный комплекс Москвы? И учить других, как надо строить?

А у обанкротившихся идеологов получается так, как у руководителей нашего злополучного футбола. Да, проигрываем, уступаем далеко не самым сильным соперникам, отстаем в технике, стратегии, тактике, не умеем хранить настоящие футбольные таланты... Спортивное руководство все это всякий раз на словах признает, но остается при руководящих должностях, высокой зарплате и комфортной жизни. Обо всем говорим, ничего не скрываем, но ничего не меняем.

Так мы далеко не уедем. Нет, провалился, не сумел поставить дело, выполнить обещанное - уходи, кто бы ты ни был - директор или президент! Вся перестройка, по-моему, должна была в том состоять, чтобы найти и поставить на свое место деловых, любящих и знающих свою работу людей. Не давать власть "реформаторам", которые подсовывают нам проекты и программы, ничего общего с реальностью не имеющие, выдуманные в кабинетах за чашкой кофе с коньяком.

Жизнь, построенная на простых и ясных для каждого деловых отношениях, продиктует нам, в конце концов, необходимые законы и установления.

Самое опасное - выдумывать идеальные конструкции человеческого бытия. А затем пытаться силой и волевым давлением проталкивать их в жизнь, "осчастливливая", как точно сказал Борис Пастернак, людей. Эта мания "осчастливливания" народа так въелась в умы лидеров, что они не думают о сиюминутных нуждах трудового человека, конкретного работяги. На все и на вся они взирают с олимпийского бугра своей должности, помешавшись на громаде планов типа обвальной приватизации и поголовной ваучеризации.

У них никогда нет времени, чтобы принять и выслушать рабочего. Такие люди изо всех сил отгораживаются от людей спецсвязью, правительственными телефонами, табличками, охраной, секретаршами, аппаратом помощников, советников, ничего не решающих. Удивительно быстро наша демократическая элита переняла навыки и повадки партийной номенклатуры. При этом не остановилась на достигнутом, явила всем начальственные "блага" в гипертрофированных уродливых формах.

Рабочий человек у нас плохо защищен. Я еще в институте понял, будучи на практике в шахтах, первая обязанность руководителя - заботиться о рабочем. Если начальник о нем не побеспокоится - никто его не поддержит. Секретаршу, шофера, помощника всегда может прикрыть непосредственный шеф. У станка стоят сотни людей, один мастер не может их всех своим теплом согреть.

Еще тогда взял за правило: если простой человек к тебе обращается, нужно очень внимательно отнестись к его просьбе. Редко рабочий так просто пойдет что-то просить. С тех пор я твердо стою на этой позиции. Первое, что сделай: не откажи человеку, выслушай его; второе: не подойди формально к решению его проблемы, найди выход из тупика; в-третьих: частичку своей души вложи в это решение; в-четвертых: если чувствуешь, творится полнейшая несправедливость, сделай все, чтобы ее устранить немедленно. Тогда люди поверят в тебя, дело, которое ты возглавляешь. Никогда от этих правил не откажусь.

Недавно решался вопрос о сносе дома в центре Москвы. Там в одной из квартир жила многочисленная семья, несколько поколений: старики, их дети со своими семьями. И вроде бы по правилам не получалось, чтобы все эти семьи по отдельным квартирам расселить. Мне говорят - денег нет, возможностей нет. Ну, так можно оправдать любую бездеятельность и бюрократизм. Я объясняю: формально, быть может, и не положено, но что нам важнее пожертвовать сегодня тремя квартирами или вырастить достойных граждан, не каких-то пьянчуг или больных людей? Надо подумать, надо поработать, не отказывать, помочь...

Здесь твердая линия должна быть: если уж наше государство сделало народ великой страны нищим, бедным, нуждающимся в самом необходимом, нормальном человеческом жилье, то сегодня нам надо это положение искоренять не на словах. Такая линия, жесткая и однозначная, не только у меня, но и у всех руководителей города во главе с мэром Москвы Юрием Лужковым.

А идеи Маркса и Ленина, несмотря на провал попытки построить коммунизм в СССР и странах Восточной Европы, долго будут жить в умах людей. Не все так просто: равенство и социальная справедливость много значат для каждого. Это один из канонов христианства, веры, владеющей умами миллионов людей на планете. Историческая ошибка наших коммунистов состоит в том, что вопреки Марксу они под водительством Ленина взялись претворять его идеи в России после трех лет мировой войны, в обстановке гражданской войны, голода и разрухи, чему во многом поспособствовали. Если бы, как предполагал Маркс, победила бы революция в нескольких передовых в индустриальном отношении капиталистических странах, в частности, в Германии, все могло бы случиться по-другому.

* * *

После школы с ее обязательной дисциплиной, понуканием и занудством учителей, институт мне казался запорожской вольницей. Практически свободное посещение лекций, самостоятельность в учебе, семинары по выбору, диспуты, кружки - все это для вчерашнего школьника, стоявшего навытяжку перед педагогом, ошарашивало.

Никогда не забуду первый день в институте, когда мы всем курсом разместились в просторной аудитории, расположенной амфитеатром. Праздничное, приподнятое настроение, все сдали экзамены, не провалились. Мы - студенты! Мы - студенческое братство! Перед нами выступают профессора, известные ученые. Их имена значатся на обложках учебников, они удостоены высших наград и премий.

На нашем курсе оказалось много солидных, по сравнению со мной, молодых мужчин, повидавших жизнь, поработавших на производстве, знавших цену куску хлеба. И это мне льстило. Я, еще юнец, оказался рядом не с вчерашними школьниками-сопляками, а с настоящими мужчинами!

Прибавляло гордости и то, что на нашем курсе оказалось много иностранцев - из Болгарии, Чехословакии, Польши, Китая, Северной Кореи. С некоторыми из них я подружился, особенно с одним прилежным корейцем.

И девушки произвели на меня неотразимое впечатление. Они оказались не скучными бухгалтерами, замухрышками, как мне первоначально казалось, а просто красавицами, одна краше другой. Я был счастлив! Впереди предстояли пять прекрасных лет учебы и практики вместе с моими новыми товарищами по профессии. Зачем же я противился, не хотел поступать на этот факультет?

Вот тогда впервые у меня возникло осознанное желание - быть первым в учебе и в общественной жизни. Учился старательно, экзамены сдавал на отлично, получал повышенную стипендию. Кто бы мог подумать такое обо мне, когда меня исключали из школы, не принимали в комсомол?

Ходил с оперативным отрядом по улицам, наблюдал за порядком. Стал членом культкомиссии, увлекался танцами, спортом. Любил погулять, кутнуть, все студенческое было мне в радость. С удовольствием вспоминаю время учебы, жизнь в студенческом коллективе. Никогда не забуду красивый, добротный и ухоженный дом - здание института со статуями шахтеров на фронтоне. Студенческая братва звала статуи "единственно-непьющими". Мы проходили под этими вечными трезвенниками на очередной вечер с бутылкой "черноголовой" водки на троих. У этой самой дешевой водки горлышко закупоренной бутылки покрывалось черным варом. На "белую головку", "белогвардейскую", как мы ее называли, денег не всегда хватало.

Весело подмигивая статуям, отдавая им салют, мы спешили в какую-нибудь пустую аудиторию. Там наспех выпивали содержимое бутылки, закусив килькой или бычками в томате из консервной банки, кусочком черного хлеба с солью. И бежали на танцы. К нашей трапезе часто присоединялись сокурсницы, знакомые девушки с других курсов и факультетов. Бодрые, шумные, веселые, полные сил и молодого задора, мы могли протанцевать всю ночь. А утром, в восемь, быть на первой лекции. Случалось, вообще не расходились по общежитиям и домам после такого веселья, переходившего плавно в занятия... Все было словно в песне: "Как молоды мы были, как искренне любили..."

Кружилась пять лет институтская карусель, не останавливаясь. Мелькали как при ускоренной киносъемке лица, встречи, книги, пластинки, спортплощадки, вокзалы... Оттуда уезжали друзья на каникулы и практику.

Она была совсем не там, где мне пришлось строить...

* * *

Тогда у меня мысли не было, что я, горняк-экономист, займусь делом, которое становилось после прихода к власти Хрущева главным в Москве. За пять лет, пока учился на Большой Калужской, произошла революция в градостроительстве. Пришел конец сталинской архитектуре социалистического реализма. Она задела своим крылом фасад нашего Горного института, украсила его портиком и помянутыми скульптурами шахтеров.

Никаких портиков, украшений, никакой скульптуры! Долой излишества! На смену фасадам с колоннами, фризами, лепниной пришли фасады голые, без всякой архитектурной одежды, как говорит Юрий Михайлович, "плоскомордые". Мне, как и ему, этот стиль не по душе.

Ведущей фигурой в градостроительстве стал не зодчий, мэтр, художник и артист, какими были Щусев, Жолтовский, Иофан, Гельфрейх. На первый план вышел на их место инженер, конструктор, владеющий чертежными инструментами. Героями тех дней, чьи фамилии не сходили со страниц газет, творивших новых кумиров, любимцев партии, были инженеры В. П. Лагутенко и Н. Я. Козлов, заслужившие золотые звезды Героев Социалистического труда. Один из них прослыл автором метода изготовления тонкостенных железобетонных панелей в касетно-формовочных машинах. Другой - заслужил почести как автор метода производства все тех же тонкостенных панелей на прокатном стане с применением вибрирования.

Хрущев назвал Лагутенко "первой ласточкой, прилетевшей к нам после холодной зимы". Он раньше всех из инженеров-практиков пришел с новыми конструктивными идеями, которые Никита Сергеевич ждал от специалистов. Вслед за ним на зов трубы Хрущева откликнулись другие инженеры. Их усилиями создана современная отечественная технология сборного железобетона в градостроении.

На строительной выставке в Москве Хрущев однажды увидел плиту-перегородку на полную комнату. Никита Сергеевич ходил вокруг этой плиты и поглаживал ее как живое существо, любуясь конструкцией. О такой он мечтал. То была плита инженера Козлова.

По просьбе главного застройщика государства этот московский инженер выполнил такую же крупную плиту, но не с деревянным каркасом, а железобетонным.

Если Лагутенко Хрущев назвал "первой ласточкой", то Козлов удостоился у него сравнения с Колумбом, сумевшим поставить яйцо тупым концом на столе. Гладкую плиту Козлова, сделанную на заводе, можно было доставить из цеха на строительную площадку и водрузить с колес краном на нужное место. Штукатурам делать было нечего!

Когда же Козлов сделал наружную утепленную более легкую стену-плиту с ячейками и заданными пустотами, то Хрущев готов был расцеловать изобретателя.

Никто из руководителей-большевиков до Хрущева не относился так тепло и сердечно к строителям. Сталин вкладывал душу в создание самолетов и ракет, атомную бомбу. Хрущев - в железобетонные панели. В этом же направлении он сфокусировал все силы партаппарата, госчиновников. Именно поэтому затеянное им дело быстро пошло в нужном направлении.

Был у Хрущева еще один помощник, инженер-исследователь по фамилии Садовничий, вызванный в Москву из Киева. Этот инженер делал ставку на железобетон. О нем Никита Сергеевич вспоминал перед смертью с такой же теплотой, как о Лагутенко и Козлове. Киевлянин не так известен, как они. Между тем его роль была главной в революции, осуществленной первым лицом СССР. Его Хрущев называет "инициатором перехода на сборный железобетон". О Садовничем, однако, нет упоминаний в самой дотошной энциклопедии. Этот инженер написал докладную с расчетами, опровергавшими доводы противников железобетона, желавших строить только из кирпича и монолитного железобетона.

Хрущев, со своей стороны, составил докладную, где привел доводы в пользу строительства в Москве сразу двух заводов сборного железобетона большой производительности. После чего отправил обе докладные в Кремль на имя "товарища Сталина"... О том, что грозило авторам докладных, Хрущеву и Садовничему - в следующей главе. Сейчас хочу сказать, они вышли победителями в схватке со специалистами. Мнение мало кому известного инженера оказалось весомее мнения маститых заслуженных строителей, не знавших возможностей сборного железобетона.

Никита Хрущев круто повернул руль корабля. На его палубах теснились зодчие, воспитанные в почтении к искусству эпохи Возрождения, русскому ампиру, ко всему, что Первый секретарь ЦК КПСС посчитал в середине 50-х годов излишествами.

Многие архитекторы при таком крутом повороте повыпадали за борт. Признанного мастера Леонида Полякова, автора станции метро "Арбатская" и гостиницы "Ленинградская", лишили Сталинской премии. Ею он удостоился как творец одного из высотных зданий.

Вместо высотных сталинских домов Хрущев решил возводить типовые жилые корпуса, превратив стройплощадку в монтажный участок. Часто выступая перед градостроителями, он доказывал свою идею так:

"Поймите, перед нами стоит проблема дать людям побыстрее жилье. Быстро и дешево дома можно получить только на потоке. Приходится унифицировать производство деталей, это позволит наладить конвейерный их выпуск и точность изготовления, а квалифицированные сборщики обеспечат безупречную сборку.

Примером может служить автомобильное и тракторное производство. Разрабатывая какую-то модель автомашины и запуска ее в производство, мы такими моделями заполняем улицы всех городов страны. Несмотря на однообразие, вследствие неплохого оформления эти машины воспринимаются хорошо. Так давайте же по примеру машиностроителей, которые добились подобного результата, строить тоже дома с помощью конвейера и пользоваться квартирами по доступной цене".

Улицы Москвы и других городов заполнили стандартные, как машины одной марки, дома. В отличие от автомобилей, которые уезжали через несколько лет пробега на свалку, дома оставались на прежнем месте...

Но социально-политическую проблему, волновавшую его, Хрущев решил. В Москве стали строить не десятки зданий в год, как это практиковалось, когда он до войны руководил столицей. Счет пошел на сотни, тысячи зданий. Сооружалось по несколько миллионов квадратных метров жилой площади в год! Вот задача, которую поставил и реализовал новый главный архитектор СССР, он же глава партии и государства.

Прежние проекты и методы строительства для этого не годились. Хрущев предельно упростил архитектурный процесс, мастера утонченной пластики ему не требовались. Поставленную им задачу решили люди, чьи имена мало кто знал. Так появился и размножился по Москве типовой дом-коробка в пять этажей, без чердаков, подвалов и цокольных этажей, балконов. С крошечными передними и кухоньками. С совмещенными санитарными узлами, со смежными комнатами, куда входила малогабаритная мебель. С высотой потолка 2 метра 40 сантиметров...

А ведь прежде в старой Москве и при Сталине потолок отделяли от пола 3 метра 50 сантиметров.

На нашу беду где-то в Финляндии Хрущеву показал новый дом инженер, поразивший Никиту Сергеевича своим начинанием.

"Я спросил его о высоте потолка. Услышал: "Два с половиной метра..."

- Как низко, - удивился я.

Он возразил: "Предпочитаю, чтобы кубатура была увеличена не за счет высоты, а за счет площади. Это расширяет возможности семьи и создания удобств".

Хрущев использовал этот финский опыт, но только ту его часть, которая касалась высоты потолка. В отличие от финских, квартиры в московских пятиэтажках - малометражные, кубатура в них резко уменьшена не только за счет высоты помещений, но и за счет общей жилой площади!

Но с конвейера, как автомобили, сходили квартиры со всеми удобствами на одну семью!

Хрущев первый в советской истории поставил благую цель - дать бесплатные отдельные квартиры не только передовикам труда, директорам заводов, академикам и знаменитым артистам, писателям и художникам. Но и миллионам тружеников, всем гражданам. Он решил срочно переселить абсолютно всех москвичей из бараков и подвалов, где они ютились с первых лет советской власти. Она обещала светлое будущее и "немедленное улучшение жизни" после Октябрьской революции. А дала коммуналки...

Всю неукротимую энергию Хрущев направил на то, чтобы доказать миру: социализм способен дать трудящимся достойное человека жилье. Причем не растягивая обещание на долгий срок. Все прежние методы строительства, даже поточно-скоростной, примененный на Большой Калужской, не годились для решения этой проблемы.

На старых московских улицах в принципе невозможно было разместить тысячи домов-коробок. Потребовалось резко расширить административные границы Москвы, присоединить к городской территории сотни тысяч гектаров земли ближнего Подмосковья, вместе с лесами, пашнями и пастбищами. Что Хрущев и совершил. В 1956 году с его санкции началось сооружение 109 километровой Московской кольцевой автомобильной дороги - МКАД. Она стала новой административной границей, вобрала в себя пять городов - Тушино, Бабушкин, Перово, Люблино, Кунцево, сотню сел и деревень. Площадь города внутри кольца достигла 878 квадратных километров. На этом громадном полигоне развернулась грандиозная стройка, подобной которой не было тогда ни в одной столице мира.

Таким образом, в ХХ веке уникальная радиально-кольцевая планировка Москвы получила развитие. Транзитный грузовой транспорт двинулся в обход города. На каждом пересечении МКАД с железными дорогами и шоссе появились "развязки". Здесь машины не останавливаются на светофорах, которых в принципе не существует на этом пути, преодолевают перекрестки в разных уровнях, не снижая скорости.

Хрущев поддержал идею МКАД, не раз приезжал на стройку, решал возникавшие проблемы, ускорял ход работ. И он же своими некомпетентными решениями сузил на несколько полос движения проезжую часть МКАД, не дал ее осветить, обустроить, в бочку меда влил ложку дегтя. Через несколько лет после официального открытия МКАД пришлось расширять и реконструировать...

Произошло в принципе то, что случилось при проектировании типовых домов. Хрущев не разрешал строить их выше пяти этажей. Почему? Экономил на лифтах! Однако ввел в расход потомков. Пятиэтажка считалась экономичной, в расчет не бралась стоимость городской земли, не имевшей при социализме цены. В этом даже видели преимущество социализма над капитализмом...

Было еще одно обстоятельство, положенное на чашу весов, когда решали какой высоты быть домам. Хрущев видел во время войны, что при бомбежках и артобстреле больше всего страдали жители многоэтажных домов. Его проинформировали, якобы в Англии решили не строить выше пяти этажей. Хрущев лучше всех знал, как поражает города атомная и водородная бомбы. Их взрывная волна, восходя снизу вверх веерообразной воронкой, крушит высокие цели.

"А вообще зачем нам строить вверх, - задавал убежденный в своей правоте Хрущев вопрос и сам отвечал оппонентам, - мы же не Япония и Голландия, где люди вынуждены отвоевывать территорию у моря".

Был еще один довод у Никиты Сергеевича: в США богачи в высотных домах не живут...

Но не живут они и в пятиэтажных типовых коробках в малометражных квартирах! Предпочитают коттеджи, дома на одну семью...

То был крупный просчет Хрущева, за который мы сейчас расплачиваемся. Как сказал однажды в сердцах о нем Юрий Михайлович, великий, но дурной, нам теперь приходится ломать и перестраивать то, что он понаделывал...

За несколько лет пятиэтажки "съели" лучшие земли. Город растянул коммуникации и дороги, усложнил жизнь миллионов новоселов. Москва стала заложницей крутых, как их назвали "волюнтаристских" решений, получила в наследство "хрущобы".

Хрущев бывал в Америке, видел, как там строят, но сделал из виденного ошибочные выводы. "В Нью-Йорке высотное здание экономически оправдывается... Там некоторые застройщики скупают целый квартал, сносят все прежнее малоэтажное жилье и строят высотные здания. В социалистических условиях должен быть другой подход. Надо не сносить пятиэтажки, а сохранить их, капитально ремонтируя".

Этим советом Хрущева воспользоваться мы не можем. Тогда, в середине пятидесятых, кварталы Москвы возникали за 15-18 километров от центра. Главным направлением экспериментального строительства стал, как уже сказано, Юго-Запад, где прокладывались широкие улицы и проспекты, строился город-сад. Здесь, не у Кремля, Хрущев решил соорудить Дворец Советов и памятник Ленину. Здесь же вознамерился расположить Пантеон, наподобие того, что в Париже.

На сталинской идее поднебесного Дворца Советов Хрущев поставил "крест". Его охватило желание построить крупнейший в Европе стадион, где бы можно было проводить не только футбольные матчи, но и митинги. Тогда его выступления могли бы слушать сразу сто тысяч человек! До войны Сталин затеял сооружение стадиона на 200 тысяч мест в Измайлове. К будущей грандиозной арене подвели линию метро. Война помешала реализовать тот проект. Никита Сергеевич выбрал для Центрального стадиона другое место, на Юго-Западе. Под Большую и Малую арены, спортзалы и водные бассейны пошли Лужники, заливные луга, простиравшиеся под Воробьевыми-Ленинскими горами.

90 суток дал Хрущев архитектору Александру Власову и его команде на разработку проекта стадиона. Его начали строить в тот самый год, когда я поступил в Горный институт. Спустя три года Центральный стадион был торжественно открыт, получив имя Ленина.

В Лужники на субботники нашу группу не посылали, Горный институт оказался в стороне от "великой стройки". Но другие московские институты, предприятия направляли отряды в помощь строителям. Они и тогда умели хорошо и быстро работать, выполнили задачу в рекордный срок, за 450 дней. Тогда не только преобразили захолустные Лужники, но и вдвое расширили русло Москвы-реки: со 125 до 250 метров.

Лужники - первый большой проект, реализованный Хрущевым после Сталина. Центральный стадион выдержал испытание временем. Тогда Никита Сергеевич не вмешивался в процесс проектирования...

(...В Лужники я пришел сорок лет спустя с заданием мэра Москвы модернизировать стадион, перекрыть трибуны крышей...)

Когда мне вручили диплом горного инженера-экономиста, на Юго-Западе справили новоселье двести тысяч москвичей. А когда я спустя семь лет вернулся в Москву, новоселов насчитывалось почти миллион! Все этому радовались. Наш великий композитор Дмитрий Шостакович оперетту сочинил, где в названии оказалось слово Черемушки.

И песенка появилась:

Я влюблен, я влюблен

В Юго-Западный район.

Под Москвою, словно в сказке,

Словно в сказке вырос он.

Москвичи въехали в кварталы Черемушек. Однако железобетонные пятиэтажки проектировались со сроком жизни 25 лет! Такого расточительства не знала история градостроительства. Оказалось, просторы Москвы заполнили от края и до края временными сооружениями, со сроком эксплуатации бараков. Так заложили мины замедленного действия, которые начали нам угрожать взрывами, заставляя город вкладывать миллиарды рублей на снос "хрущоб".

Пришлось фактически заново построить Московскую кольцевую дорогу, новые мосты, путепроводы, о чем я расскажу в конце книги.

* * *

О чем не приходится сожалеть, вспоминая о делах Хрущева, так это о созданном им мощном строительном комплексе Москвы.

В 1949 году, когда Хрущев второй раз "сел на Москву", построили 400 тысяч квадратных метров жилой площади. Через несколько лет, в год смерти Сталина, эта цифра возросла вдвое.

Кроме Управления жилищного строительства Мосгорисполкома этим делом занимались тресты и управления 43 строительных организаций, подчинявшихся разным министерствам, устанавливавшим задания на год.

Сложная, запутанная схема существовала и в отрасли стройматериалов. Сборный железобетон изготавливался полусотней заводов, принадлежавших 44 министерствам и ведомствам, делавших всего понемногу.

Разнобой происходил и в проектировании. Архитектурные мастерские, строившие в Москве, имели все без исключения министерства, союзные и республиканские. Для выполнения технической документации они использовали проектные организации, расположенные в далеких городах.

Всему этому разнобою положил конец Хрущев, подчинив Москве сформированные из множества мелких управлений, трестов, участков - ШЕСТЬ главков. Эти шесть гигантов начали возводить новую Москву. С 1954 года ведет историю Главмосстрой, крупнейшая фирма, изменившая лицо города во второй половине ХХ века. Главмосстрой по праву назывался "главным застройщиком столицы".

Созданная система доказала жизнеспособность немедленно. Главмосстрой преобразил Лужники. Он стал главной ударной силой во всех начинаниях Хрущева, приверженца индустриального типового домостроения. И здесь он наломал много дров... Началась большевистскими темпами ликвидация подмосковных кирпичных заводов. На каменщиков наклеили ярлык "уходящая профессия".

Спустя десять лет после образования Главмосстроя его начальник Николай Евгеньевич Пащенко с гордостью писал в книжке, изданной по случаю юбилея:

"На московских стройках теперь осталось совсем мало каменщиков и скоро их вовсе не будет. Первейшая и самая древнейшая профессия строителей символично оказалась первой и в отступлении перед новым, передовым, прогрессивным. Кирпич почти уже полностью вытеснен стеновыми и перегородчатыми панелями. А раз нет кирпича, нет и каменщика".

Этот насильственный процесс вызывал у моего предшественника чувство радости. Он утверждал, что и бывшие каменщики довольны, "большинство из которых давно переквалифицировалось в монтажники крупных панелей".

Каменщик вымирал как мамонт. Нам пришлось приложить много усилий, чтобы восстановить порушенное кирпичное производство и обучить утраченному мастерству молодых, призывая на помощь ушедших на покой ветеранов....

* * *

В то время, когда в строительстве началась волею Хрущева революция, я учился. Кварталы Юго-Запада начинались вблизи Горного института. Слушая на лекциях корифеев горной науки, я не знал, что мне придется вскоре из горняка превратиться в строителя, работать в Москве.

Из лекций я больше всего любил математику. Физика, экономические дисциплины, начертательная геометрия давались труднее. Чертить не любил и всегда просил кого-нибудь, чтобы мне помогли выполнить задание. Терпеть не мог чертить тушью, для меня это была мука смертная, неразрешимая проблема.

К обязательному для всех студентов Советского Союза курсу "История КПСС" относился спокойно, как к чему-то неизбежному: сдал-забыл!

Однажды мне попалась в отцовской библиотеке книга по истории ВКП(б), написанная в начале 30-х годов. На ее страницах главными действующими лицами Октябрьской революции и гражданской войны выступали, к моему удивлению, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин... У отца не поднялась рука бросить в огонь книжку.

Я был поражен: те самые люди, которые со страниц "Краткого курса истории ВКП(б)" представали как убийцы, террористы и агенты иностранных разведок, в старой книге изображались как герои революции. Чему верить? Я попытался узнать истину у отца. Но ничего от него не добился, он очень рассердился тогда и категорически запретил мне рассуждать на опасную тему. Та книжка вскоре из дома исчезла, хотя за ее хранение тюрьма нам больше не угрожала.

Но до смерти Сталина и "оттепели" отец мог бы поплатиться головой за хранение книги. Все, подобные ей, сожгли, за исключением тех, что хранились в так называемых спецхранах библиотек, доступ куда был по особым разрешениям.

Моя юность пролетела в годы, когда власть ослабила вожжи, дала вдохнуть людям свободы маленький, но сладостный глоток.

Хочу сказать спасибо! незабываемым наставникам, профессорам, ученым мужам в самом высоком смысле этого слова, поблагодарить их за то, что учили не зубрить, а мыслить. Суханов, Ржевский - корифеи науки! Имя академика Владимира Васильевича Ржевского - на страницах энциклопедий. Он был не только замечательным лектором, но и знатоком по открытой разработке месторождений. Двадцать пять лет возглавлял наш институт. Спасибо тебе, неугомонный аспирант Гулькин, неистощимый на выдумки премилый человек с крохотным носом, вызывавшим беззлобные, но беспрестанные шутки:

- Вечер удался, но угощения было с гулькин нос!

- От сопромата в голове осталось с гулькин нос!

- Поработали здорово, а заработали с гулькин нос.

И все в таком же роде.

В мои студенческие годы не было ни казино, ни ночных клубов, ни дискотек. И без них мы не скучали, вели образ жизни, который я бы назвал светско-студенческим. Для этого нужно было хорошо одеваться. Костюмы я находил в комиссионных магазинах, обувь, одежду "доставал" в Щербаковском универмаге на Колхозной площади, в универмаге у своего дома возле гостиницы "Турист". Продавцы там меня знали как постоянного покупателя.

О походах на улицу Горького я уже говорил. Но этой улицей круг наших интересов не ограничивался. Денег у нас было больше, чем у других студентов. Во первых, у горняков была приличная стипендия, во-вторых, летом мы на шахтах зарабатывали по несколько тысяч рублей. Поэтому ходили в рестораны, популярные и вполне доступные тогда "Аврору", "Арагви", "Метрополь".

Чаще всего наши застольные маршруты проходили через безымянные пельменные, шашлычные, чебуречные. Ходили на шпикачки в чешскую пивную в парк имени Горького, он рядом с Горным институтом. Ездили в кафе "Ласточка" у Кировских ворот. В этих доступных всем заведениях мы проводили время и днем, и вечером.

Много раз пришлось патрулировать по Донским улицам, где дежурили студенты нашего института. Сколько рейдов совершили мы тогда вместе с милиционерами уголовного розыска! После смерти Сталина была объявлена амнистия, как это практиковалось в России после кончины императора. Из тюрем вышли тысячи уголовников. Они правили бал в больших городах, по вечерам люди страшились выйти из дому. В Москву хлынуло множество шпаны и авторитетов преступного мира. Мы свою дружинную службу выполняли старательно, подчас рискуя получить нож под ребро, а то и пулю.

Нескольких юнцов, чуть было не ставших уголовниками, нам, дружинникам, удалось отколоть от влияния преступного мира. Никаких лекций и нравоучений мы ребятам не читали, просто привлекли их к строительству спортивной площадки на пустыре. Дело у них пошло, хотя поначалу парни отнеслись к затее с иронией! "Как же мы будем жить, курить и пить завяжем, что ли?" Но потом увлеклись, даже перестали общаться с плохой компанией.

Как жаль, сейчас мало стало любительских спортивных секций. Детям некуда деться, только одаренных природой принимают в спортшколы, где выращивают чемпионов. Но всех туда не берут. Вот и шатаются дети по улицам и подъездам, срезая телефонные трубки и ломая почтовые ящики. Малолетки "кайфуют" по чердакам и подвалам, пьют, потребляют наркотики, нюхают ацетон и всякую иную гадость. Из подвала путь ведет на улицу и "большую дорогу".

Многие ругают наше прошлое, пытаясь его перечеркнуть и начать все сначала. Но, по-моему, многое бы следовало возродить. Пусть бывшие дома пионеров называются по-другому, но суть должна остаться! Ребенок должен иметь неподалеку от дома центр, где бы он мог посещать кружки пения, рисования, какую-нибудь секцию, заниматься спортом. Нельзя все переводить на коммерцию, за все брать плату с родителей. Дело дошло до того, что в бывших домах пионеров устраивают казино и стриптиз клубы! Нельзя допустить, чтобы дети родителей, не имеющих достаточных средств, оказались отлученными от культуры и спорта. Надо сделать все, чтобы не было "детей подземелья", "принцев и нищих", иначе через какое-то время мы вновь получим социальный взрыв.

* * *

Я был постоянным участником и организатором музыкальных вечеров в Горном институте. Доставал редкие пластинки, записи, приглашал знакомых ребят из полуподпольных самодеятельных джазов поиграть в институте.

В школе собирал пластинки Вертинского и Лещенко кустарного производства, которые изготавливались на рентгеновских пленках. К тому времени эмигрировавший после революции знаменитый бард, исполнитель собственных песен Александр Вертинский вернулся на родину, жил в Москве, заслужил за роль в кино Сталинскую премию. Но песенки его оставались под запретом. Ну, а Лещенко, любимый мой артист, после войны погиб. Он пел в ресторанах, жил в Румынии, куда вошли наши войска. Там его арестовали. У чекистов поднялась рука на такого замечательного артиста. Его убили, о чем ни я, ни все, кто заслушивался его пластинками на ребрах, не знали.

За что Лещенко сочли "врагом народа"?

Слуха у меня нет, играть на гитаре не научился, но мог часами слушать все, что пел этот артист. И сейчас помню, трогавшие душу слова, считавшиеся мещанскими:

Встретились мы в баре ресторана,

Как мне знакомы твои черты,

Где же ты теперь, моя Татьяна,

Моя любовь и наши прежние мечты?

Татьяна, помню дни золотые,

Свою головку ты склонила мне на грудь...

Ну, какая здесь крамола?

Что плохого в песенке "У самовара я и моя Маша"?

На наши музыкальные вечера не раз врывалось институтское партийное начальство, вело оно себя агрессивно. Однажды особо ретивая партийная дама сбросила с проигрывателя какую-то не понравившуюся ей пластинку и раздавила ее каблуком. Но интерес к запрещенному только усиливался.

Идеологические догмы и установки казарменного социализма расшатывались и разрушались не под влиянием каких-то мощных революционных брожений. При всемогуществе карательных органов НКВД - МГБ - КГБ их и быть не могло. Это всесилие убывало под воздействием свободных ритмов джаза и рок-н-ролла. Музыка раскрепощала молодежь.

Не только слово запретных книг и газет, заглушаемых радиостанций, но ритмы и звуки стали пропагандистами и агитаторами в пользу свободной жизни. Без цензоров и партийных дам... Это, конечно, в зрелом возрасте я к такой мысли пришел, а тогда, в юности, мое увлечение недозволенным было неким вызовом, фрондерством, непослушанием и только. Никаких политических целей ни музыканты, ни мы, их слушатели и поклонники, конечно не ставили. Тем не менее то был неосознанный, подсознательный, я бы сказал, протест, улавливаемый в чувстве, звуке и ритме, но не оформленный словом. Он рождался как любовь...

Да, я ошибался, когда ожидал увидеть на экономическом факультете пожилых тертых счетных работниц.

...На вечере в институте вскоре после начала занятий я пригласил на танец незнакомую мне студентку с нашего факультета. Виделись мы каждый день на лекциях, так как учились в одном потоке. Поэтому на правах однокурсника сказал, обращаясь на ты:

- Пойдем потанцуем!

И получил первый отказ:

- Я с незнакомыми не танцую!

Поступила незнакомка на факультет со школьной скамьи как медалистка. И выглядела в свои восемнадцать лет тургеневской девушкой, русской красавицей с немецким именем Марта.

Года два после того отказа жили каждый своей жизнью. На третьем курсе так случилось, что мы готовились сдавать экзамены по общим лекциям, вот тогда и познакомились. Марта мне с каждым днем нравилась все сильнее. Я поджидал ее у дверей института, мы ходили в кино, потом пошли в ресторан...

Марта снимала комнату на Сретенском бульваре, у Кировских ворот, в громадном доходном доме, построенном перед революцией. Я заходил во двор, где был вход на лестницу, вставал перед окном так, чтобы меня она могла увидеть и услышать, и называл громко имя, ставшее мне с тех пор самым дорогим на земле...

* * *

Моя жена была очень способная студентка, училась легко и хорошо. Там, где мне требовался день для подготовки к экзаменам, ей хватало двух часов. Она схватывала все буквально на лету. Она не принимала особого участия в общественной жизни, читала больше меня, ходила в театр, хорошо разбиралась в искусстве. Короче говоря, отличалась от меня по всем категориям. Отец ее - военный летчик. Мать - медсестра.

Странно, что мы смогли пожениться, она была совсем другим человеком. Впрочем, говорят, в жизни такое часто случается. В какой-то степени благодаря жене я стал тем, кем есть. До встречи с Мартой был хулиганистым, погулять любил, обладал теми чертами, которые благодаря ей постепенно отпали.

Мы поженились в марте 1958 года. Свадьбы не играли. Купили торт и бутылку шампанского, пошли в ЗАГС, угостили там сотрудниц. Нас сразу без необходимого по закону месячного испытательного срока расписали. Мы обменялись кольцами. Я ношу с тех пор на руке то самое обручальное золотое кольцо. Марта осталась жить под своей фамилией. Потом состоялся обед в нашей семье. Все это произошло сорок с лишним лет назад.

Мы прожили несколько месяцев у моих родителей, получили дипломы, попрощались с друзьями и уехали на периферию.

До отъезда из Москвы вместе побывали на практике. То была шахта имени "Челюскинцев" в Донбассе. Техника безопасности там оказалась на грани фантастики. 76 метров под землей спускались в вагонетке при полной темноте. Вагонетка набирала скорость и с грохотом устремлялась в преисподнюю. Казалось, трос, на котором она держится, вот-вот оборвется. Тогда - конец всему. В забое возникало ощущение Дантова ада. Темнота, тусклый свет шахтерских ламп, перемазанные углем лица шахтеров... С потолка капает вода, над головой голые электрические провода, отовсюду выступают какие-то металлические острые препоны. И сейчас в Донбассе остались такие шахты, не случайно оттуда постоянно приходят скорбные вести о катастрофах.

- Какие отчаянные люди работают здесь, - подумал я тогда. И еще отметил про себя, как много в таком аду красивых парней и девчат, хотя они и выглядели чумазыми как черти.

Спустилась под землю с нами наша институтская красавица Ира Каган, дочь лауреата Сталинской премии, начальника главка Министерства угольной промышленности. Под землей все равны. Шахтеры нежданно-негаданно увидели перед собой писаную красавицу, как в кино. Ни один шахтер не прошел равнодушно мимо красавицы, многие не ограничились солеными остротами в ее адрес, постарались дотронуться до ее мягких прелестей твердой рукой...

Каждый год летом из Москвы разъезжались мы по шахтам. На заработанные деньги с Мартой впервые поехали на курорт, на Черное море. Выбрали Сочи. Было там все тогда дешево: вдвоем в ресторане можно было хорошо посидеть за десять рублей. Нашей компании при расчетах всегда десятки не хватало... Но и при той дешевизне, при том раскладе, деньги закончились досрочно. Поэтому я отправил отцу телеграмму с просьбой мне их прислать. Ответная телеграмма была лаконична: "Денег нет, целую. Папа". Пришлось одалживать у приятеля. Я на отца тогда обиделся, но потом подумал: в самом деле, почему он должен расплачиваться за то, что я всех поил?

Настала пора зарабатывать на рестораны самому.

Наступила жизнь вдали от Москвы, дома, отца и матери, старевших в тоске по сыновьям.

ГЛАВА III

Парадоксы нашего времени.

Поселок Ватутино.

Я - горный мастер! Вызов в партком.

На Крайнем Севере. Апатиты.

"Ресин, вступай в партию!"

Возвращение домой.

Московский буровой участок.

Разборка в Комитете народного контроля.

Из Москвы - в Калугу и обратно.

Россия - страна парадоксов. Москва - этих парадоксов средоточие. Когда, казалось бы, все рухнуло и ушло в прошлое: громадная держава, всесильная партия, непогрешимое учение, - а наш город строится! Интенсивнее, чем прежде, Москва обновляется, возрождается. Да как! Взгляните на Красную площадь, Поклонную гору, Манежную площадь, некогда печально знаменитую МКАД, прозванную "дорогой смерти", на новые кварталы Митино, Жулебино, Бутово, - и вы поймете, слова о возрождении города - не пустые. Откуда силы? Откуда средства берутся? Нужно ли такое грандиозное строительство, когда в стране не хватает денег на оплату шахтеров, учителей, на пенсии старикам?

Смотрит оппозиция как строят Храм Христа, перекрывают крышей Гостиный двор, роют огромный котлован на Пресне для Делового центра - и возмущается: расточительство! Народ разорен! Нам не до памятников и храмов, выжить бы! И не замечают: Москва выжила, выстояла, не погребена под камнями и глыбами распавшегося геополитического пространства СССР. Без пауз и перерывов, с места в карьер, начала обустраивать общенародный дом, столицу свободной России.

Это строительство - фундамент нового общественного уклада, экономических рыночных отношений, свободы и демократии. Не знаю, как наше время историки назовут: посттоталитарным, посткоммунистическим, неокапиталистическим, великим или ничтожным, но уверен: преображенная столица стала опорой, силой и символом современной России.

В свое время такой силой и символом "России молодой" предстал город Петра на Неве. Замечательно построенный этот дом живет столетия и характеризует образ, характер, культуру, идеалы его заказчиков.

Этими заказчиками в прошлом были в Москве чаще всего частные лица. Лучшие здания в городе историки, архитекторы наделяют именами первых владельцев: "Пашков дом" на Моховой, "Дом Черткова" на Мясницкой, "Дом Голицыных" на Знаменке... Эта традиция прервалась в 1917 году. И возобновилась в 1991 году.

Бараки, коммунальные квартиры советской эпохи отравили души людей смрадом общих кухонь и туалетов, паутинной плесенью бедности со скопищем клопов и тараканов. Бараки в городе снесены. Коммунальных квартир остается с каждым годом меньше. Строим мы дома, непохожие на те, что возводились при Хрущеве. Не только многоэтажные, на сотни квартир, но и небольшие дома на одну, несколько семей. Наконец и Россия становится "одноэтажной".

Никакой силой человека, покинувшего коммуналку и "хрущобу", обретшего дом, коттедж, квартиру в доме эксклюзивного жилья или квартиру в доме муниципальном, не загонишь обратно туда, откуда мы ушли.

Никакой силой человека, заимевшего участок и вложившего свой труд в эту землю, не заставишь отдать ее обратно. Человека, начавшего свободную, полную риска и надежды предпринимательскую и хозяйственную деятельность, не заставишь вновь стать работником, послушно выполняющим то, что ему прикажут. В этом сила нашего времени, в этом его жизненный стержень, будущность. В этом его прелесть и радость.

Если мы хотим вслед за Москвой, по ее примеру возродить всю Россию, то нельзя снижать темпов строительства нашего Дома. Только на этом пути возможно обновление души и тела народа.

* * *

Часто слышу: "Писателем надо родиться!", "Музыкантом надо родиться!", "Хирургом надо родиться!", ну, и так далее. По-моему, и руководителем надо родиться. Это способность врожденная.

Почему одного слушают, подчиняются, указания его с охотой выполняют, а другого - нет? В чем секрет? Есть ли у меня такая способность? Если есть, то унаследованная от отца. Поначалу я не задумывался над этим свойством характера, пользовался им как даром. С годами, поднимаясь по служебной лестнице, начал анализировать и развивать врожденную способность.

В самом начале службы, когда я был назначен горным мастером добычного участка, рабочие пришли жаловаться на меня. Куда ходили с жалобами? В партком шахты!

Там вдруг узнали: приехал из Москвы новый мастер, ко всему придирается, все проверяет и всех по-еврейски ругает. Не понимаем, что говорит, но чуем нутром, кроет нас! Мы с ним работать не желаем!

Вызвали меня в партком. Портрет Ленина, фотографии членов Президиума ЦК на стене, красной скатертью накрыт канцелярский стол. В его торце сидит секретарь парткома, по обе стороны от него - заместители секретаря, члены парткома, профсоюзные деятели, начальники всякие. Тишина, какая-то торжественность даже. Все смотрят на меня молча, разглядывают. Начался холодный такой разговор, чуть ли не допрос. Что это, мол, за космополитизм-сионизм, почему не говорите с рабочим классом на понятном ему языке?

В 1949 году я после такого разбирательства, обвинений в космополитизме и сионизме, да еще выдвинутых рабочими, отправился бы куда подальше. Но время-то наступило хрущевское. Потому страха я не ведал и, спокойно выслушав секретаря парткома, не стал, как ожидали от меня, оправдываться, каяться, признавать партийную критику. А неожиданно для всех собравшихся рассмеялся. И рассказал, что по-еврейски я матом не ругаюсь, по-еврейски ни в зуб ногой. И если бы вздумал материться, то сделал бы это на родном моем языке - русском.

А как не ругаться! Непорядков на участке - тьма. С ними и борюсь. Делаю замечания без мата. Кому-то это очень не нравится, привыкли к нарушениям. Люди не соблюдают элементарных правил техники безопасности. Если что случится, я первый буду в ответе!

На этом обсуждение закончилось. И с рабочими я объяснился. Меня вскоре отметили поощрением. Шахтеры после того конфликта стали относиться ко мне подчеркнуто уважительно, подтянулись, стали работать старательней. Они почувствовали мое к ним уважение и отвечали взаимностью.

Поселок Ватутино, где я начал шахтерскую службу, был настолько мал, что не на всякой карте его сыскать. Он в Звенигородском районе Черкасской области Украины. Городок рабочих и служащих Ватутинского треста. Один буроугольный разрез и обогатительная фабрика, куда людей из поселка доставляли небольшим местным поездом, называвшимся "Рабочим". Он уходил в рейс к началу смен днем, утром и вечером. Шахтеры работали круглые сутки, в три смены, под лозунгом: "Даешь стране угля!"

Кто бы мог подумать тогда, что угольные шахты в наше время станут нерентабельными, а обжитые ухоженные поселки - источниками социальных взрывов. Шахтеры, получавшие за свой тяжелый труд более высокую, чем другие индустриальные рабочие, зарплату, привыкли к привилегированному в обществе положению. И вдруг оказались не только без льгот, но и без работы!

Тогда об этом никто в СССР не думал. О проблеме угольной отрасли в Европе, шахтерском движении мы знали из газет, повествовавших о бесправном положении рабочего класса при капитализме...

* * *

Для нас с Мартой то было романтическое время. Нам по 22 года. Я горный мастер. То была первая ступенька на служебной лестнице, на которую я встал после пяти лет института. Себя чувствовал, как мой старший брат, лейтенантом начавший службу в далеком гарнизоне. Где-то за спиной осталась Москва.

Куда меня направят с дипломом Горного института, я не знал. Но готов был вкалывать где угодно, не только на благодатной земле Южной Украины, но и на Крайнем Севере...

Все сбылось так, как говорил отец. Меня направили не в бухгалтерию, контору, а добывать уголь. Марта получила в плановом отделе должность экономиста.

В ватутинской гостинице, бывшей, по сути дела, благоустроенным общежитием, нам дали комнату. Все удобства в коридоре. Комнату нашу разгородили мы занавеской, получилась двухкомнатная квартира с кухонькой, где стояла печка.

Из чемоданов соорудил для Марты туалетный столик. В спальне у нас стояла кровать и три казенных стула. Сейчас все это показалось бы убожеством, но тогда ущемленными мы себя не чувствовали, были рады нашей каморке. И очень хорошей по тем временам зарплате. Я получал с первых дней 3000 рублей в месяц, Марта - 2000, это в то время, когда обычно молодые специалисты имели оклад 880 рублей. Гостиница обходилась нам почти бесплатно. Продукты в поселке продавались по низким ценам, курица на рынке стоила рубль, десяток яиц - полтинник. Мы ощущали себя Крезами.

А главное - нам обоим нравилась наша работа. То было прекрасное время: появились новые друзья, начались веселые встречи, обильные застолья. За окном представал утопавший в зелени городок, где все друг друга знают. Отношения складывались почти родственные. В Ватутине была чистая баня, уютный клуб, закусочная. И как везде в Советском Союзе тех лет открывались по утрам магазины с полупустыми полками, уставленными консервными банками.

По выходным торговал замечательный украинский рынок, красивый, веселый, шумный, богатый овощами и фруктами, мясом и салом. Все нам было доступно. Жили мы хорошо, ни в чем не нуждались, не болели. Если требовался какой-нибудь дефицит, хорошая обувь, одежда, то присылали по железной дороге из Москвы, она была сравнительно близко.

Жизнь богаче и сложнее политологических схем. Не все тогда в Советском Союзе было плохо. Где-то люди бедствовали, но где-то жили очень неплохо, как мы в Ватутине. Вспоминая о прошлом, думаю, может быть молодость все преображает и приукрашивает, не оставляя в памяти негативного? Так или иначе, но то время мне кажется лучезарным.

Жили в Ватутине украинцы и русские, обитало много евреев. Соседняя Звенигородка издавна считалась еврейским местечком. Все жили дружно. В украинских хатах поражала аккуратность и идеальная чистота: цветы, белые занавесочки, вишневый садок у порога. Если забивали свинью, то из нее делали много разных яств, колбас. На застолье после забоя шахтеры по традиции приглашали много гостей.

Что бы там сегодня не писали и не говорили ярые националисты и сепаратисты, дружба народов в нашей стране была! Никакой враждебности мы с Мартой по отношению к себе как к москвичам, "кацапам", никакой русофобии, никакого антисемитизма не ощущали.

Начальник участка Добровольский приехал в Западную Украину с Урала. Было ему под сорок, он мне тогда казался умудренным жизнью и опытом пожилым человеком. Несмотря на разницу в возрасте, мы быстро сошлись, подружились. Первое сближение, разговор по душам произошел в бане. Беседа текла без отсчета времени, мы стегали друг друга березовыми пахучими вениками, как это делается в московских банях. Пили без меры водку и квас, охлаждали жар и хмель ледяным душем. Каким образом добрался до дома - не помню. Грохнулся на кровать как бревно, слова вымолвить не могу. Марта растерялась, не знала, что со мной делать: то ли "скорую" вызывать, то ли огуречным рассолом отпаивать. К утру еле пришел в себя.

Пили и ели тогда много, отъедались после голодных, полных лишений лет войны. Среди тостов в числе первых непременный был такой: "Чтоб не было войны!"

Стиль жизни установился такой: работа до седьмого пота, потом разрядка с водкой и пивом, отдых. Ездили на природу и там, как принято, начиналось шумное застолье с выпивкой, песнями, разговорами. Но редко кто упивался. Во-первых, потому что еда была отменная: сало, колбаса, сметана, фрукты, овощи, борщи, жаркое, рыба, икра... Во-вторых, потому что не было стремления доводить себя до бесчувствия. Хотелось весело и приятно провести время в кругу умных и добрых людей, поговорить, попеть, потанцевать.

"Как молоды мы были, как искренне любили", - повторю еще раз слова этой некогда популярной песни. Она была и нашей песней.

* * *

Здесь на ум приходит наш бывший генеральный секретарь Михаил Сергеевич Горбачев, решивший на Политбюро бороться всеми силами и средствами великого государства с алкоголизмом, привить всему народу трезвость. Всесоюзное общество трезвости создал, журнал начал выходить "Трезвость"... Сколько вырублено было тогда виноградников, порушено винных заводов! Сколько сломано человеческих судеб! Мой знакомый, служивший в Академии общественных наук при ЦК КПСС, человек совершенно непьющий, защитил докторскую диссертацию по какой-то чрезвычайно теоретической теме. Кажется, она формулировалась так: "Диалектика абстрактного и конкретного в "Материализме и эмпириокритицизме" В. И. Ленина". На радостях на традиционном банкете по случаю удачной защиты выпил рюмки две водки, немного захмелел, поехал домой в метро. В поезде от перенапряжения заснул. Проснулся в вытрезвителе. Его исключили из партии, выгнали с работы. За что?

Тогда при Горбачеве, когда началась "перестройка", развернулась по всей стране яростная борьба с алкоголизмом, произошло последнее по счету при советской власти насильственное "осчастливливание" трудящихся. Народ еще раз стал объектом безответственных экспериментов.

Тогда же был нанесен страшный силы удар по экономике, и без того страдавшей многими хроническими недугами. Никогда не забыть очередей перед окошками винных отделов, зарешеченных стальными прутьями, как в тюрьме. Сколько произошло драк и скандалов озлобленных людей, вынужденных часами простаивать в таких "хвостах". Какой размах получило самогоноварение, как много людей угодили за решетку за рюмку водки, какой ущерб понесла экономика! От того нокаутирующего удара экономика социализма так и не оправилась.

Известны слова Дантона, обращенные к тирану Робеспьеру: "Добродетель не в том, чтобы питаться луковым супом".

И не в том, добавлю от себя, чтобы пить минеральную воду. Хотя сам сейчас только ее потребляю: здоровье не позволяет прикасаться к горячительным напиткам молодости. Свое взял.

Вернусь к тем далеким временам, где не было Горбачева и Лигачева, борцов с алкоголем. Когда мне удалось, используя давние связи в Москве, "достать", то есть купить по знакомству и привезти для местной самодеятельности музыкальные инструменты, для всех наступил настоящий праздник. Я стал в Ватутине героем дня. По тем временам раздобыть "хорошую музыку" было событием из ряда вон выходящим. Электрогитары, усилители, колонки входили в моду, иметь их было престижно. Так я отличился, авторитет мой возрос. "Ресин не трепло. Сказал - сделал". Такой отзыв шахтеров услышал я тогда о себе.

Отношения на работе складывались со всеми хорошо. Никакого панибратства, "тыканья", никаких "Ванек", "Петек"! Мне было 22, рабочим по 40-50 лет. Они ко мне обращались на "вы", и я никому не "тыкал", никого не принижал.

Много позже, где-то в 70-е годы, мне случайно попалась за границей книга "Преданная революция" Троцкого, тогда не реабилитированного, пребывавшего в злейших "врагах народа". Везти крамольную книгу в Москву я, конечно, не рискнул, таможня охотилась за такой литературой, как сейчас за наркотиками. Окажись эта книга в моем чемодане, мне бы не сдобровать. За интерес к "троцкизму" из партии бы непременно исключили, да и должности бы я лишился вслед за этим автоматически. Поэтому быстро прочитал книгу в гостинице, прочитал с большим интересом.

В целом рассуждения Троцкого о всевластии бюрократии мне тогда показались правильными, хотя и с элементами полемического преувеличения, вроде утверждения, что народ ненавидит стахановцев. То есть последователей поднятого на щит пропагандой донецкого шахтера Алексея Стаханова. Он многократно перекрывал нормы добычи угля не без помощи руководства шахты, создававшего ему тепличные условия.

Больше всего меня поразило утверждение Троцкого, что, оказывается, до Октябрьской революции одно из требований рабочего движения заключалось в том, чтобы мастера и управляющие обращались к рабочим на "вы"! При Сталине об этом требовании забыли, и это возмущало второго вождя революции. Первым был Ленин.

Хотя, конечно, если начальник намного старше подчиненных и отношения в коллективе хорошие, добрые, то он им вполне может говорить "ты", никакой обиды тут не будет.

* * *

Главным для меня в Ватутине была работа, добыча угля. Стремление любой ценой выполнить поставленное плановое задание. Рабочие к этому моему настрою быстро привыкли и делали все, чтобы не ударить лицом в грязь. Они выкладывались, и у них все получалось. Нашу работу хвалили, грамоты, переходящее Красное знамя вручали, присуждали премии.

День складывался так. Приезжал утром на службу в то время, когда начальник участка проводил наряд. После чего принимал смену. Мне давалось задание: столько-то надо добыть угля, столько-то подготовить дренажных штреков, столько-то проложить путей, что-то оформить документально. Я обходил участок, встречался со всеми бригадами, помогал всем, чем мог, если возникала необходимость. А после окончания работы связывался с главным диспетчером по отгрузке угля, докладывал ему обстановку, сдавал смену, подводил итоги и шел домой. Если это происходило в утреннюю смену, то мы возвращались в гостиницу вдвоем с Мартой, если во вторую смену, то я приезжал домой один ночью, а если в третью смену, то появлялся дома утром, когда жена уходила на службу. Но спать сразу не ложился, шел на базар, помогал Марте по хозяйству.

Через несколько месяцев случилось первое повышение. Из лейтенантов я стал старшим лейтенантом. Меня назначили заместителем начальника добычного участка. Для такого треста, как в Ватутине, то была высокая должность для молодого инженера. Окрыленный первым повышением я стал еще усерднее. В День шахтера в многотиражной газете "За уголь" прочел о себе похвальную заметку.

Вот ее текст. Цитирую по сохранившейся пожелтевшей маленькой, с тетрадный лист, страничке с шапкой "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", датированной днем 18 августа 1959 года.

"УСПЕХИ ДОБЫЧНИКОВ"

Праздник советских шахтеров коллектив добычного участка встречает хорошими трудовыми успехами. Полугодовое задание выполнено на 100,5 процента.

Наилучших показателей добились смена под руководством горного мастера т. Ресина В. И., выполнившая план шести месяцев на 110,6 процента, и смена горного мастера т. Лисничука Е. К. на 104,5 процента.

Хорошо работали в первом полугодии экскаваторные бригады во главе с машинистами Осауленко А. Я., Горовым В. О., Николенко П. Т. и Вовченко Ф. Л.

Н. ЕНИН.

Так впервые трудами неведомого мне журналиста Н. Енина, почерпнувшего информацию в плановом отделе треста, произошла моя первая встреча с партийной печатью. С тех пор связи с прессой стали постоянными. Но об этом - впереди.

* * *

В Ватутине познакомился с семьей Короля - начальника снабжения треста. С ним подружился, несмотря на разницу лет. То был известный во время войны фронтовой разведчик, о нем, его подвигах вышла книга под названием "Разведчики Короля". Но о ней он отзывался с изрядной долей иронии, говорил, что писатели любят приврать, приукрасить. А на войне все было проще и страшнее.

Мы ходили к нему в гости домой. То была хлебосольная украинская семья, красивые люди, где нас с Мартой принимали как родных. Сколько мы провели с Королем прекрасных вечеров, сколько перепели песен военной поры, сколько было рассказано бывшим разведчиком военных историй, случаев из фронтовой жизни, не вошедших в книгу по "идеологическим соображениям"!

Вот один из его рассказов. Ничего подобного тогда в книгах о недавней войне я не читал. Да и сейчас редко кто отваживается на такую правду. Поэтому позволю себе отвлечься от воспоминаний о жизни в Ватутине, от всех проблем строительного комплекса. Уступлю место воспоминаниям славного фронтовика.

"Осень сорок первого. Разбиты вдрызг. Техника в грязи без движения, убитых и раненых - не сосчитать. Выходим, согласно приказу, небольшими группами из окружения. Правда, кто отдал такой приказ, никому толком неизвестно. Командира нашей дивизии никто в глаза не видел, где он неведомо, откуда командует - непонятно. Раненых оставляем, где придется. Кому повезет - подтащат к какой-нибудь деревушке, большинство, кто двигаться совсем не может, так и остаются умирать в одиночку, кто под кустом, кто в канаве, кто прямо на дороге. Кто-то из раненых сам стреляется, кто-то не может, стонет, умоляет: "Пристрелите, братцы, дайте отмучиться". Вот и идешь, глаза под сапоги, чтобы не видеть, не слышать кошмара. Но все равно все слышишь, видишь каждого, в лицо помнишь.

Нас было трое: старший лейтенант, я и еще один солдат. Шли несколько дней на восток, все больше ночами, тут совсем тихо стало, ни выстрелов тебе, ни взрывов, вроде как в мирное время попали, показалось, и войны никакой нет, где-то там далеко она на западе осталась. Идем дружно втроем вдоль болотца полем, впереди лес, дорога укатанная, песчаная: ну, думаем, деревня, наверное, близко. Размечтались вслух, каких там харчей найдем. Три дня ничего во рту не было, кроме клюквы да брусники. Прибавили шагу, взбодрились, солдатик наш - совсем еще пацаненок, даже что-то насвистывать стал, птички на его свист откликаются, солнышко сквозь сосны светит, тишина, благодать! И вот на тебе! На повороте дороги из тишины прямо на нас движутся немцы. На лошадях. Конный отряд, человек 20-25.

Мы с испугу и от неожиданности сразу назад отпрянули, в поле да к болоту, нет бы наоборот, прямо на них с огнем - да в лес, куда бы им по корягам за нами на лошадях не угнаться. Но мы не сообразили. Да и как тут успеть сообразить. Зато соображение потом с опытом приходит: чтобы напролом лезть, рисковать, неожиданные для противника решения принимать. А тогда какие мы были вояки? Вот и ринулись назад по дороге в поле. Ну, они конечно, с криками, пальбой - за нами, как за зайцами на охоте.

Посреди поля какой-то холмик, за ним топкое болото. Мы за этот холмик залегли и давай отстреливаться. У лейтенанта автомат немецкий был, так он весь рожок сразу выпустил, но пули легли все мимо, бил он по лопухам. Солдатик всего один раз стрельнул из трехлинейки и ее заклинило. У меня вообще кроме ножа охотничьего ничего не было. Так вот, эти конники нас полукольцом окружили, но близко не приближались, ученые были. Когда же мы все патроны расстреляли, они стали не торопясь, посмеиваясь, кольцо потихоньку вокруг нас сужать. Убегать некуда - позади болото. Слышим: "Рюс, сдавайся, каша дадим!" Все ближе, ближе. Как быть? Нам ведь какая пропаганда внушалась: в плен ни-ни, пытать будут, мучить. Звезды на теле выжгут, языки вырвут. Мы верили. Ну, видим, конец нам. Лейтенант автомат бросил, пистолет из кобуры вынул и себе выстрелил в висок. Не промахнулся, вздрогнул и затих. Солдатик винтовку бросил и побежал к болоту: пять шагов не пробежал, выстрел: вижу - упал, приподнялся, сапог стал стягивать, кричать что-то. Тут я уже и выстрела не слышу, только вижу краем глаза завалился он.

Все, думаю, конец и мне пришел, замучают, запытают... И стал инстинктивно в землю зарываться. По-звериному, не соображая, но только куда-то вглубь, в грязь, слякоть, павшие листья, все дальше, глубже. Чувствую, спина-то у меня наверху, думаю, что бесполезно землю рыть, наверное, видать меня немцам, дурака, видней некуда. Но я все равно рою и рою, как крот, зубами, ногтями, всем телом, вот как жить-то хотел, вот как от смерти-то прятался, и не дышу совсем. Грязюки наглотался, затаился, слышу ржанье лошадей и голоса, считают: "айн", "цвай", ищут, где же "драй", третий. И мне, хоть язык-то немецкий в школе учил я плохо, казалось тогда, что я все понимаю, что они все знают, видят, но смеются, чтобы себе продлить удовольствие, а мне - мучение. И в то же время какая-то смутная надежда не покидала меня. Я, неверующий, вдруг вспомнил про Бога и стал молиться: "Господи, помоги, сокрой, утаи, чтобы только копытом или ногой не наступили".

Сколько пролежал в земле - не знаю, но когда вылез, солнце уже садилось. Тихо. Немцы ушли, кругом - ни души. Товарищи мои мертвые лежат, оружие у них забрали. Говорят, Бога нет. Но есть какое-то чудо, судьба. Улыбнулась она мне тогда. И когда про геройство пишут или в кино показывают, читать и смотреть мне не хочется. Было, конечно, и геройство, и храбрость, но как-то не так, как это показывают, выходило все как-то ненароком, неожиданно, самотеком, ведь все жить хотели на войне".

Такой рассказ солдата разве можно забыть?

* * *

Я люблю сыновьей любовью старых солдат той Великой войны. Все меньше и меньше остается их на земле. Они теперь больше встречаются в книгах, кино, мемуарах... И теперь, по прошествии многих лет, когда сам не молод, трудно мне видеть их морщинистые лица, в жилистых узлах руки, потертые кителя с орденами и планками наград. Страдаю, кода вижу бывших фронтовиков на митингах с портретами Сталина. Как же плохо ветеранам жить, если сталинское время с лагерями, тюрьмами, карточками на хлеб, голодом кажется им хорошим. Советский Союз не обеспечил им достойную старость. И страны той больше нет, которую отстояли они со словами: "За Родину! За Сталина!"

Умирают ветераны, все больше вокруг себя вижу людей, которые не знают ужасов войны, не понимают, от какой беды спасли их солдаты Отечественной. Ведь немцы стояли в Красной Поляне, с ее холмов собирались обстреливать Москву из крупповских дальнобойных пушек. Их танки, прежде чем их подбили, прорвались однажды к Химкам, откуда по прямой двадцать километров до Кремля! Какой подвиг совершили наши люди, разгромив сильнейшую в мире фашистскую армию. А многие молодые даже не знают, когда празднуется День Победы.

Солдаты Отечественной войны... Достойны ли мы их героизма? Не забываем ли мы суть их подвига - жертвенности во имя нашего будущего? Забываем! Что это: неблагодарность потомков, закон истории? Великие события постепенно преображаются в памяти последующих поколений, становятся забавной картиной, вызывающей любопытство, но не горячее переживание, сострадание и сочувствие.

Тогда, в дни моей молодости, воспоминание о войне все еще было свежо, не затрепано, поражало в самое сердце. Потому сегодня не могу читать сочинений типа "Приключения солдата Ивана Чонкина". Народная, священная война - не повод для смеха и ерничества.

* * *

Может быть, еще долго бы жили мы с Мартой на Украине и не скоро уехали бы из Ватутина, так нам там жилось хорошо. Но тогда действовало глупое правило - москвичей лишали постоянной прописки в Москве в связи с выездом на работу в другие районы страны. Родители прислали нам тревожное письмо, уведомляя, что неожиданно для них встал вопрос о моей выписке из квартиры на Сельскохозяйственной улице. Навсегда расставаться с Москвой я не хотел, мечтал вернуться домой опытным горняком, знал, что в городе ведутся повсюду горнопроходческие работы.

Была еще одна причина нашего неожиданного для окружающих отъезда. В Ватутине жилье не строили, нормальной квартиры нам не предвиделось. И в Москве жилплощадь, если мы не объявимся, не трудоустроимся, неизбежно терялась. В такое положение попадали многие молодые специалисты-москвичи, выезжавшие по распределению на периферию. Не знаю, кто придумал такие драконовские законы, но они не давали многим спокойно жить: попробуй вовремя не вернуться и не устроиться на работу в Москве. Прописка, а с ней право на постоянное жительство в родном городе - потеряны навсегда. Многих лишали законного, естественного права жить там, где хотелось, где прошло детство и юность, где жили родители, которым в старости требовалась помощь детей.

В больших городах таких, как мы с Мартой, выписывали. А там, где молодые работали, нормальных квартир зачастую не давали, не обещали даже. Вот и ютились люди в бараках, подвалах, вагончиках годами, некоторые чуть ли не всю жизнь. Как это было несправедливо!

Мы с печалью покинули наш ватутинский уголок, прожив в нем год. Министерство дало нам перевод в Москву. Сели на поезд и приехали домой, чтобы решить квартирные дела, получить новое назначение.

* * *

В центре Москвы, на Сивцевом Вражке, 10, помещался всесоюзный трест "Союзшахтоосушение" Минмонтажспецстроя СССР. В Москве, как известно угольных шахт нет, но закладываются шахты Метростроя, строится под землей множество разных объектов, тоннелей, подземных переходов, гидротехнических сооружений. И ко всем к ним имели отношение инженеры и рабочие этого треста. В него входило много строительно-монтажных управлений, дислоцированных вдали от Москвы, в том числе в Сафонове Смоленской области, Новомосковске Тульской области, Калуге. Все эти населенные пункты стали адресами моей службы на несколько лет.

При Сафоновском управлении числился Московский буровой участок. Вот этот участок стал моим местом службы, где я проработал год.

Надев непромокаемые сапоги, комбинезон и каску, я спустился под землю в шахту строящейся Калужской линии Московского метрополитена. Мне помнится, то была станция "Октябрьская" на Большой Якиманке. Главным инженером строительно-монтажного управления метростроевцев здесь был молодой Эзар Владимирович Сандуковский. Этот человек поныне в строю, работает заместителем руководителя Метростроя. По его словам, мы с ним впервые состыковались на станции "Ленинский проспект" той же линии. Он же, вспоминая прошлое, говорит, что я, не имея опыта, вчерашний студент, все схватывал на ходу и работал не вызывая у него нареканий, одним словом, нормально. Начальником участка здесь был инженер Григорий Гликин. Они, Гликин и Сандуковский, стали в подземной Москве моими первыми учителями. Я как прораб участка буровых работ был у них на субподряде.

Мы занимались водопонижением, замораживанием плывунов. То есть давали фронт работ метростроевцам, прокладывавшим глубоко под землей транспортные тоннели. Они тогда спешно тянули их от Октябрьской площади на Юго-Запад, в Черемушки. Там возникла тогда большая строительная площадка, возводились новые жилые кварталы.

Возможно, не сразу я нашел бы себе работу по специальности в переполненном выпускниками многих московских инженерных институтов городе, если бы не отец. Тогда он работал в тресте "Союзшахтоосушение". Туда меня и взяли. Этот трест помог сохранить мне и Марте постоянную прописку в Москве.

Числился я прорабом Сафоновского строительно-монтажного управления, выполнявшего задания на разных шахтах, в том числе в Москве. Контора управления помещалась в маленьком городе Сафоново. На его станции останавливались поезда, идущие из Москвы в Смоленск. Сафоново получил статус города за несколько лет до моего назначения. Там были не только заводы, выпускающие машины, приборы, химические изделия, но и угольные шахты. Поэтому трест дислоцировал в нем строительно-монтажное управление. Оно, как я сказал, ведало Московским буровым участком.

В Сафоново я получил место в общежитии, оттуда командировывался на работу в Москву. Чувствовал я себя после Ватутино неважно, хотя подолгу работал и жил в Москве. Из-за чего расстраивался? Прежнего масштаба, к которому привык в Ватутине, на Московском буровом участке не было. И платили гроши. Вот тогда вкусил все прелести жизни молодого советского специалиста, занятого в строительстве. Оклад мне установили не 300 рублей, как прежде, всего 130 рублей. В два с лишним раза меньше! Что из зарплаты оставалось в дни получки после вычета подоходного налога и налога на бездетность?

* * *

После горняцкой привольной жизни, ответственной работы в угольном разрезе, я оказался в положении незавидном. Промучался год. И без сожаления расстался и с Сафоново, и с Москвой. Махнул на Кольский полуостров, омываемый волнами Баренцева и Белого морей, в холодные Апатиты.

Когда я туда приехал в самом начале 1961 года, поселок Апатиты не имел статуса города. То был, однако, и тогда довольно крупный промышленный центр Мурманской области. Здесь нашли до войны апатито-нефелиновые руды, богатейшее месторождение. Поэтому построили горно-обогатительную фабрику, дислоцировали Кольский филиал Академии наук СССР, построили Кировскую ГРЭС. А строительством занимался мощный трест "Апатитстрой".

В Апатитах я возглавил буровой участок, один из многих в разветвленной структуре все того же треста "Союзшахтоосушение". Свой титул - Всесоюзный он носил оправданно.

Не буду описывать природу и климат Апатит, который географы считают относительно мягким, из-за влияния теплого течения Атлантики. Мне мягким он не показался. Полярная ночь, дни без солнца, мрак, морозы и ветры, дующие с Ледовитого океана. В холодном озере Имандра не поплаваешь.

Но там на Севере, среди снегов и холодов, я себя снова почувствовал в своей тарелке, воспрянул духом. Ходил весь день в сапогах, комбинезоне и каске. Три раза в сутки "проводил смены". Работа, как в угольном разрезе, шла круглосуточно. Так что я забыл улицу Горького, московские кафе и рестораны, забыл про театры.

Апатитский участок выполнял фактически работу строительного управления, в нем числилось человек двести. Мы бурили глубокие скважины, занимались осушением крупных предприятий. В Апатитах - сложнейшие грунты, ничего построить нельзя без предварительного осушения. С одной стороны, нас окружала вечная мерзлота, с другой стороны, приходилось бороться с грунтовыми водами. Так что умения я здесь поднабрался на всю оставшуюся жизнь. В 25 лет прошел высшую инженерную школу, приобрел опыт, который пригодился через несколько лет в Москве.

В Апатитах можно было проявить себя полностью. Создавался участок на голом месте. Когда затеваешь новое дело - всегда интересно. Наши буровые машины всем были необходимы. Мы могли делать глубокие километровые скважины. Бурили отечественными машинами.

В Апатитах шла тогда большая стройка, называвшаяся Всесоюзной. Люди ехали сюда со всего Советского Союза, кто за длинным рублем, кто спасался от несчастной любви, кто хотел испытать себя северными трудностями. Тогда как раз возводилась Апатито-нефелиновая обогатительная фабрика.

Мне нравилось работать на рудниках. Увлекала полярная романтика. Там, в Апатитах, я из горняка, угледобытчика, превратился в промышленного строителя.

Работа на Крайнем Севере давала право сохранить постоянную московскую прописку, возможность в будущем вернуться в Москву, по которой я скучал.

В "Союзшахтоосушении" служили опытнейшие и талантливые люди, занимавшиеся сложным делом - практической гидрогеологией. Трест сотрудничал с учеными, институтами Академии наук СССР. Гидрогеология - наука серьезная, как военное дело. Можно так откачать воду, что произойдет натуральное землетрясение.

Трест на просторах Советского Союза выступал монополистом в своей области, его призывали на стройки, где гидрогеологические условия оказывались самыми сложными. И когда закладывали шахты, и когда строили промышленные объекты - мы были необходимы. Трест владел всеми известными тогда специальными способами работ, шел первый вперед, как сапер по минному полю. Вслед за ним шли строительные войска. У инженеров треста я научился умению обращаться со сложной техникой, особенно с трофейной немецкой. К ней требовался особый подход. Она была весьма капризной в условиях нашей арктической зимы.

В Апатиты я поехал один. Там условия жизни оказались другие, чем в Ватутине. Марта осталась дома с моими родителями: она была беременна. В родильном доме на Маломосковской улице у нас родилась дочь Катя. Пришлось нам тогда пожить порознь. В Москву меня вызывали по делам в трест, так что дома я бывал в командировках.

Когда первый раз увидел Апатиты, то подумал: как хорошо, что Марта осталась в Москве! Зрелище было не для впечатлительных молодых женщин. Перед глазами возникала бывшая лагерная зона, мрачные бараки, город заключенных. Один из островов "Архипелага ГУЛАГ". Хилые деревца, пронизывающий холодный ветер, хмурое северное небо. И приветливые, доброжелательные лица людей! Это меня поражало, умиляло, грело, скрашивало разлуку с женой и родителями.

Среди жителей оказалось множество бывших заключенных, отсидевших сроки в сталинских лагерях. Много проживало работников МВД. Встречались искатели приключений, устремившиеся сюда со всей страны "за туманом и за запахом тайги".

В Апатитах снова хорошо зарабатывал. Там всем платили надбавку за службу на Крайнем Севере. Но постоянно жить в условиях полярной ночи не каждый способен. И мне не хотелось пускать корни в вечной мерзлоте. Бараки, "общаги", не похожие на нашу ватутинскую гостиницу, туалеты в морозном дворе. Летом - грязь, тысячи мух, смог и гарь от дымящих день и ночь труб заводов и шахт! О защите природы никто тогда не думал.

Даже в июле средняя температура на Кольском полуострове не превышает в самом теплом месте, центре этой громадной территории, 14 градусов. Грели мою душу добрые, отзывчивые люди, но чересчур много пьющие. Поначалу я жил в общежитии вдвоем в одной комнате с бригадиром Женей Шепиловым. Потом получил комнату в коммунальной квартире, где моим соседом стал прораб Самусенко. Домой приходил, чтобы переночевать.

Тогда я поступил на курсы автошколы, получил водительские права. Мне дали крытый тентом газик. На нем гонял по заснеженным дорогам. Но не повезло, наехал на замаскированный снегом валун, разбил машину, отделавшись легким испугом и крепким ударом в живот. Это происшествие навсегда отбило охоту к вождению.

Другое автодорожное происшествие случилось много лет спустя в Армении, куда меня командировали после катастрофического землетрясения в Спитаке. Москва, как всегда, пришла на помощь пострадавшим. Но и сам я тогда пострадал. Пьяный водитель врезался в легковую машину, в которой нас ехало трое. Я тогда чудом отделался легким испугом, но другой пассажир погиб.

В Апатитах работали выдающиеся строители, в их числе - Герой Социалистического Труда Егоров, ставший впоследствии начальником главка в Москве. Там я встретил Федорова, управлявшего трестом в Апатитах. Позднее его перевели в Москву на должность заместителя министра химической промышленности СССР, он был другом Юрия Лужкова, будущего мэра Москвы. Вот как все в жизни переплетается, завязывается. Обширен мир, но тесен.

* * *

Границы этого мира широко раздвинулись передо мной, когда я первый раз отправился за границу. Тогда "железный занавес" был приподнят Хрущевым. Можно было купить путевки и посмотреть, как живут люди в других странах. Мы с Мартой получили характеристики, заверенные "треугольником": администрацией, партийной и профсоюзной организациями, побывали на собеседовании в райкоме партии. Усатые ветераны проверили моральную устойчивость и политическую зрелость, прежде чем райком партии дал "добро" на поездку за границу.

Как водилось тогда, для начала рекомендовалось побывать в странах народной демократии. И мы с женой поехали в Болгарию, на знаменитый курорт "Золотые пески". Вот тогда встретились со Стояном, бывшим аспирантом Горного института, бывшим другом моей жены.

В Болгарии мне очень понравилось. Курорт комфортабельный, никаких очередей. Все есть, цветы, овощи, фрукты в изобилии, все недорого, как на базаре в Ватутине. Болгары нас тогда хорошо принимали. И Стоян оказал внимание, мы с ним подружились на долгие годы.

Второй раз поехали отдыхать в другую страну народной демократии, Венгрию, на озеро Балатон. Тогда разрешалось выезжать за границу в качестве туриста каждый год. (Потом между поездками требовался интервал в несколько лет.) На Балатон, хоть это не Черное море, приезжали даже из Соединенных штатов Америки. Мы съездили в Будапешт, походили по магазинам. И здесь, как в Болгарии, нетрудно было заметить, народ живет лучше, чем в Советском Союзе. В магазинах было сравнительно много товаров. В селах не видно было такой бедности, как в наших деревнях. Дома каменные, просторные.

Нам с Мартой, конечно, хотелось побывать в странах, о которых мы хорошо знали по литературе, романам Бальзака. Мы мечтали побывать в Париже. Но этой мечте суждено было исполниться не скоро. Туда я рекомендацию получил спустя много лет, заработав право на поездку во Францию, о которой расскажу ниже.

* * *

В Апатитах я плыл по волнам жизни, преодолевая трудности и невзгоды с лихостью ничего не боящейся молодости. В местной газете обо мне писали, чем я тогда гордился. Как не гордиться, когда в "Кировском рабочем" на первой полосе красуется твоя физиономия. А под снимком описываются "трудовые подвиги" по преодолению коварных плывунов и водоносных грунтов, обузданию их крутого нрава. Эта работа предопределяла успех всей стройки.

Почему я утверждаю, что люди в Апатитах встретились мне замечательные? Да потому, что жил с ними бок о бок, не раз их испытывал. Я, например, мог спокойно идти или ехать на грузовике с полными карманами и мешком денег, полученных в банке. Никто меня не останавливал, не грабил. Люди понимали: начальник везет зарплату для рабочих. Я отдавал все деньги секретарше: она без пересчета складывала их в металлический ящик, называемый нами высокопарно сейфом. А потом раздавала получку всем буровикам. Никто никогда никого не обманывал.

Попробуйте сегодня выйти из банка без охраны с сумкой или портфелем, набитыми банкнотами. До ближайшего угла не дойдете, ограбят, а то и пырнут ножом, пристрелят. А вот в Апатитах, в начале 60-х годов, в северном городе-зоне, городе-зэке, можно было обходиться безо всякой охраны, без бронированных автомобилей и оружия. Да, меня окружали приветливые, добрые лица. Никогда не забуду их ясные взгляды.

* * *

Пошел второй год моей жизни в Апатитах. В Москве томилась жена, скучали по мне стареющие родители. Росла без меня дочка Катя. Неудержимо потянуло домой, к семье. И так удачно вдруг все устроилось, что хоть песни пой. Предложили мне в тресте должность начальника Московского бурового участка, где я прежде числился прорабом! В то время он был в ведении Калужского строительно-монтажного управления все того же треста "Союзшахтоосушение".

На этот раз пришлось мне выполнять специальные работы на объектах Главмосстроя. Что за объекты? Первой на память приходит Люберецкая станция аэрации, расположенная в поселке Некрасовка у Люберец. Это крупнейшее в Европе инженерное сооружение, которое в сутки очищает биологическим методом около трех миллионов кубометров сточных вод. Люберецкий гигант входит в Северную систему канализации и состоит из Хапиловской насосной станции, напорных трубопроводов, самотечных каналов, подводящих и отводящих, протяженностью 28 километров. По этим каналам очищенные воды текут в Москву-реку.

Я пришел сюда, когда расширившая границы "Большая Москва" потребовала эту крайне необходимую станцию. Она должна была помочь Пахринской станции. Впервые в Люберцах сооружались отстойники диаметром в сорок метров. Там появились четырехкоридорные аэротенки. Ширина каждого такого "коридора" достигала 12 метров, а глубина 5 метров. Впервые там же появились метантенки емкостью 8200 кубометров. Мы гордились, что строим станцию с такими поистине космическими масштабами. Инопланетяне, если они есть, могут увидеть наши каналы с большой высоты, как астрономы видят каналы на Марсе.

Наша страна была на подъеме. В космос полетел первым в мире Юрий Гагарин, за ним устремились другие космонавты. Хрущев в Кремлевском дворце с трибуны съезда КПСС на весь мир "торжественно" заявил, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме! Эти слова цитировали в докладах, передовицах "Правды", их постоянно повторяли по радио и телевидению, растиражировали в плакатах, висевших и в наших строительных вагончиках. Это значило, что и мне суждено было увидеть сияющие вершины светлого будущего, которое мы приближали настоящим, строя уникальную очистную станцию.

Этот громадный объект стал моей стройплощадкой. Два года каждое утро в комбинезоне и каске я ехал от ВДНХ на видавшей виды грузовой служебной машине, крытой тентом. Станцию построили в 1963 году.

* * *

Много было других стройплощадок, где мы бурили скважины, осушали грунтовые воды, строили тоннели для подземных коммуникаций. Они, как правило, располагались на новых городских землях, куда еще не подвели линии метро, на далеких окраинах. Важные объекты возводились, не привлекая внимания прессы. Но они необходимы городу, как живому организму кровеносные сосуды.

Какие это объекты? Первой назову Западную водопроводную станцию. Она служит Москве с 1964 года. Воду забирает из Москвы-реки. Сооружения для очистки и обезвреживания создавались здесь по типу довоенной Восточной водопроводной станции. В отличие от нее новая станция предназначалась, чтобы подавать питьевую воду новоселам кварталов, возникших на Юго-Западе, на самой крутой в городе Теплостанской возвышенности. Западная станция, как все тогда в Москве, строилась в сборном железобетоне.

Нашими объектами были Филевский канал, Северный канал, Южный канал... Бурили мы скважины на старом дореволюционном металлургическом заводе "Серп и молот". Завод развивался, несмотря на то что его трубы дымили вблизи центра, в гуще жилой застройки.

Итак, я снова жил в Москве. Но на периферию больше не рвался, потому что размах работ был, как в Апатитах. На Московском буровом участке, как и там, числилось около двухсот рабочих, мы выполняли план строительного управления. Контора наша помещалась в полуподвале на Тихвинской улице, в районе Новослободской. Почему-то так повелось при советской власти, что администрация стройуправлений располагалась чаще всего в каких-то темных углах, сырых и холодных стенах...

Наша база механизации находилась в Некрасовке, поближе к главному объекту, Люберецкой станции аэрации. Мотаться приходилось из конца в конец по окраинам, расположенным на десятки километров друг от друга. Но настроение не пропадало, работа мне нравилась, я от нее не уставал.

Почему мне так несказанно повезло с этой работой? Не было счастья, да несчастье помогло. Прежний начальник Московского бурового участка дело завалил. Меня срочно вызвали телеграммой из Апатитов в Москву прямо на экстренное совещание в тресте. Там приняли меры, чтобы исправить положение.

Управлял тогда трестом "Союзшахтоосушение" Дмитрий Васильевич Солодовников. Он меня хорошо знал, потому что Апатитский участок подчинялся ему лично. Именно Солодовников безо всякой моей просьбы или ходатайства отца выдвинул мою кандидатуру на должность начальника. На совещании, куда я прибыл, он предложил мне срочно браться за бурение в Москве. Я немедленно согласился, и меня тут же утвердили в новой должности.

Прямо как в сказке! По тем временам для молодого инженера то была высокая должность. Появились у меня завистники. Они распускали слухи, что место мне досталось по блату. Мол, отец Ресина в одной компании с Солодовниковым, тот и ему, и сыну приискал хлебное местечко. Отец действительно служил с Солодовниковым, но ко мне это тогда не имело особого отношения. Дмитрий Васильевич меня приметил в Апатитах, никакого кумовства и протекционизма здесь не наблюдалось.

Подход к моей кандидатуре был очень серьезный: Солодовников пригласил меня в кабинет, завел обстоятельный разговор, сказал, что верит, готов за меня поручиться. Я услышал тогда слова о громадной ответственности, падавшей на мои плечи: "Это же Москва, почти управление тебе вручаем!" Он обещал мне всяческую помощь и поддержку. Слово свое сдержал.

* * *

Тогда я уже был кандидатом в члены партии - вступил в КПСС, когда жил в Апатитах. Как это произошло, ведь я в комсомоле даже не состоял? Дело было так: потребовалось срочно отгрузить для колхозов удобрения. Транспорта, по обыкновению, не оказалось, телеграммы о помощи приносили одну за другой, да еще с угрозами: срываете сев, государственный план. Все шли со своими требованиями, конечно, в горком партии. Ну, а там в промышленном отделе обратились ко мне: Ресин, выручай!

На первых порах ласково просят. Но если не выполнишь просьбу-задание, пропишут потом под первое число, подгадят так, что век помнить будешь. Но транспорта-то нет! Как выполнить партийное поручение? Изловчился, упросил кого-то, достал транспорт, отгрузил удобрения, после чего сразу в герои попал. И тут выясняется, что я беспартийный. Как так?

- Ресин, - говорят мне в парткоме, - вступай в партию, пиши заявление!

Я начал отговариваться, мол, еще не созрел, не достоин, в комсомол недавно вступил... Тогда мне поставили вопрос ребром: "Что, у тебя есть какие-то возражения против линии партии?"

- Какие могут быть возражения? - сбавил я обороты.

- Ну и дело с концом. Считай, принят. Кандидат, поздравляем!

На Крайнем Севере, как на фронте, оформление происходило быстро. Мне дали рекомендации, проголосовали на партсобрании, вызвали в райком и вручили партбилет.

Так стал я коммунистом, о чем, впрочем, никогда не сожалел.

* * *

Не сразу все заладилось на Московском буровом участке. Когда я его принял, ужас овладел мною. Давно следовало увольнять моего предшественника, давно. Все развалено, разворовано, техника в аварийном состоянии. Рабочие пьянь на пьяни, дисциплины никакой. Хотят - пьют, хотят - дерутся. В общем, полный бардак. Ни в Ватутине, ни в Апатитах ничего подобного не видел.

Что делать? Я понял, какие бы приказы ни издавал, какие бы планы ни намечал, все провалится, потому что некому их выполнять. Требовалось многих пьяниц и бездельников, чуть ли не половину коллектива, уволить! Вот к какому невеселому выводу я пришел. Это сейчас в любой частной фирме избавиться от лодыря или пьяницы не проблема. А тогда, в 60-е годы, одного бездельника убрать - хроническая головная боль для начальника.

Мы всегда шарахаемся из крайности в крайность. При Сталине, по его инициативе, приняли драконовские законы, направленные на укрепление трудовой дисциплины в преддверии грядущей войны. Фактически рабочие перестали быть свободными людьми, лишились права переходить по своей воле с одного места работы на другое без разрешения администрации. Если, скажем, классному рабочему или инженеру предлагалась на соседнем заводе зарплата намного выше, он улучшить свое материальное положение не мог. За несколько опозданий, за прогулы каждый по докладной мастера рисковал оказаться на скамье подсудимых и после сурового приговора суда очутиться за решеткой.

Хрущев отменил сталинские законы. Но сделал крен в другую сторону. Он лишил администрацию права увольнять бездельников, наказывать пьяниц. Любой приказ в их отношении следовало утвердить в профсоюзном комитете. А там всегда у разгильдяев находились адвокаты, понимавшие, что если сегодня уволят за выпивку Петрова, то завтра настанет очередь моя, Смирнова.

Разве мыслимо было в военные или послевоенные годы приходить к станку с бутылкой? А в хрущевские времена водка потекла рекой на рабочем месте. Цветы хрущевского либерализма быстро расцвели пышно на Московском буровом участке. С одной стороны, новая политика партии по отношению к рабочему классу, гегемону, строителю коммунизма. С другой стороны, я, новоиспеченный начальник, замахнулся на половину трудового коллектива. Контрреволюция! В восприятии некоторых высоких чинов - наступление на рабочий класс, расправа с гегемоном. И кто расправляется? Мальчишка. Вот такая прескверная создалась для меня ситуация.

Одно преимущество было на моей стороне: выгоняя пьяниц, бездельников, беря на их место новых рабочих, я дело с мертвой точки сдвинул. Участок дал о себе знать, заработал, жалобы на буровиков прекратились. А без их усилий все другие строители не могли выполнить свое задание. Люберецкая станция аэрации, станции московского метро - не шуточки. Они постоянно находились в сфере внимания строительного отдела МГК партии.

Так создавалась некоторая двусмысленность моего положения. С одной стороны, вроде бы молодец, работу наладил, с новой должностью справился. С другой стороны, не умеет находить общий язык с рабочим классом, не ищет к нему подходов! Да к рабочим я всегда подход находил, они это чувствовали и поддерживали меня. И всегда с честным рабочим человеком возникало неразрывное трудовое единство, взаимопонимание и дружеское взаимодействие. Но с лентяями, несунами, пьянью я был не в ладу. Казалось бы, все здесь ясно.

Но в районном Комитете народного контроля этого понять не хотели! Там анонимка, донос - материал, событие, основание для бурной деятельности. Получили, прочитали и давай свою зарплату отрабатывать, необходимость, незаменимость доказывать. Назначались комиссии, происходили проверки, требовались от меня отчеты, устраивались собрания. В чем меня только не обвиняли! И в приписках, и в нарушении штатного расписания, и в "мертвых душах", и в грубости, и в невнимании к рабочему человеку - всего не перечтешь.

Ларчик просто открывался: уволил я одного забулдыгу, который имел приятеля в районном КНК - Комитете народного контроля, вот он и мстил мне. Помимо личной мести, общий настрой у Комитета ко мне был негативным: не по чину взял, слишком многих уволил.

Еще не настало время коренных перемен. Еще срабатывали старые стереотипы поведения. Система меняться не желала, не собиралась. Мой случай касался именно Системы, во многом устаревшей уже тогда, в 1962 году, но не желающей этого признавать. Но от меня довольно быстро отвязались. Повезло, что председатель вышестоящего КНК, опытный пожилой человек, разобрался верно и быстро в сути происходящего. И, спасибо ему, защитил меня. Здесь, правда, признаюсь, и личные связи сыграли важную роль. Отец, член КПСС с 1924 года, был знаком с этим партийным товарищем, помог мне.

Так еще раз моя судьба решилась в партийной инстанции. Первый раз, как читатель помнит, меня вызвали по жалобе горняков в партком шахты. Тогда у меня еще не было партбилета. Все быстро обошлось. Второй раз пришлось поволноваться. "Дело" мое дошло до вышестоящей партийной инстанции. Но "оргвыводов" не последовало. Партбилет не попросили положить на стол.

Старый мой партбилет у меня хранится дома, как память о прошлом. С ним связано не только плохое, но и многое хорошее в жизни. Кроме партбилета члена КПСС я получал удостоверения члена Московского горкома партии, мандаты делегата городских партконференций, съезда КПСС. На последнем съезде делегатами оказались я и мой дядя, академик Шейндлин...

Я многим обязан партии, меня воспитала Московская партийная организация, самая большая и самая влиятельная в стране. В нее входил цвет нашего народа. Членами КПСС были не только номенклатурные работники, но и такие люди, как Александр Трифонович Твардовский, Дмитрий Дмитриевич Шостакович, Булат Шалвович Окуджава...

Хочу признаться со всей откровенностью, что если было хорошее, что партия могла дать, она мне дала. И все недостатки, которые имела, - тоже в меня вложила. Поэтому я как бы человек с двойным дном. И с тем прошлым, что было, и с тем настоящим, что есть.

Я уважал партийную дисциплину и ее побаивался. Мы знали, партбилет у нас один, берегли его как зеницу ока. Для меня и моего поколения не было большей угрозы, чем та, которая содержалась в словах партсекретаря: "Положишь билет на стол!" Быть исключенным из партии - значило оказаться на обочине жизни, стать изгоем, с запятнанной репутацией. Второй раз войти в закрывшуюся дверь партии редко кому удавалось.

Работоспособность, пунктуальность, инициативу, умение быстро принять верное решение, все эти качества ценила и укрепляла во мне партия.

Много раз после первого обсуждения в парткоме шахты мне пришлось отчитываться в разных партийных инстанциях. Но все всегда обходилось хорошо.

Более того, после обсуждения в Комитете народного контроля меня повысили в должности.

* * *

Трест "Союзшахтоосушение" выдвинул меня на работу главным инженером Калужского строительно-монтажного управления.

Снова, в который раз, покинул Москву, принял управление. Оно занималось тем же хорошо мне знакомым делом, что и в Сафонове, Апатитах и на Московском буровом участке...

Но в Калуге я проработал всего четыре месяца, не успел даже перевезти в областной центр жену и дочь. Калужанином не стал. Потому что вновь понадобился в Москве...

ГЛАВА IV

Перехожу в трест Горнопроходческих работ.

Встреча с В. Ф. Промысловым.

Еще раз о делах Хрущева.

Дача Фурцевой. Кто основал

"Главмосинжстрой"? Москва 60-х годов.

"Интурист" над Кремлем.

"Быть Москве образцовым коммунистическим

городом"! Генеральный план 1971 года.

Был ли "застой" при Брежневе?

В конце 1964 года меня пригласили на другую работу - в старейший московский трест горнопроходческих работ "Главмосстроя". Рады были отец и мать, рада Марта, что я перестану жить вдали от дома. Так, после семи лет службы на периферии с наездами в Москву, я перешел в крупнейшую строительную организацию города, основанную Хрущевым.

Расшифровывается аббревиатура "Главмосстрой" так: Главное управление по жилищно-гражданскому строительству. Жилые дома - его главная задача. В главк тогда входило, кроме нашего, пятьдесят с лишним трестов! За год они осваивали миллиард рублей, сумму, колоссальную по тем временам. В крупнейшей строительной фирме мира занято было свыше 100 000 человек! На их вооружении насчитывалось 10 000 крупных строительных машин. Такими силами и средствами сооружалось одновременно 2000 объектов! При этом почти все здания возводились индустриальными методами: по типовым проектам из сборного железобетона. Cбылась мечта Никиты Сергеевича! Но лично ему как раз в 1964 году больше ничего не оставалось делать, как предаваться воспоминаниям о былом и тайком от соратников диктовать мемуары.

"Главмосстрой" возводил не только стандартные, но и уникальные сооружения, такие как Дворец съездов, Лужники, Новый Арбат, МХАТ на Тверском бульваре, цирк на Юго-Западе, СЭВ. Все эти и другие крупные здания 60-70-х годов появились благодаря "главному застройщику Москвы".

Если в стране возникала необходимость срочно начать новое большое строительство - его поручали "Главмосстрою". Так случилось после землетрясения в Ташкенте. Так было после того, как решили строить автозавод в Набережных Челнах. "Главмосстрой" быстро возвел столицу БАМа, новую Тынду.

Кому обязан я тем, что вышел на столбовую дорогу? В Некрасовке, на Люберецкой станции аэрации, мой Московский буровой участок выступал на субподряде у "Главмосстроя". Тогда и попал на глаза одному из его руководителей, Бассу Михаилу Григорьевичу. Это один из тех, кого можно с полным правом назвать крупным строителем. Басс - яркая личность, известный специалист в области дорожно-мостового строительства, многие годы руководил техническим управлением исполкома Моссовета. Его удостоили Ленинской премии за сооружение стадиона в Лужниках. Он-то и сделал лестное предложение.

Сначала меня назначили начальником ППО - планово-производственного отдела СУ-17. В трудовой книжке сделана запись, что в новую должность вступил 1 января 1965 года. Тогда этот день считался рабочим. В Горном институте на утро после хмельной встречи Нового года назначались экзамены и зачеты. C того дня и началась новая жизнь.

Недолго служил столоначальником, занимался планированием. В тресте ко мне присмотрелись, я пришелся ко двору. И через четыре месяца выдвинули на более высокую должность. С апреля назначили начальником СУ-3.

В тресте насчитывалось четыре управления, в каждом числилось примерно по тысяче рабочих и инженеров. Одно из таких управлений доверили мне, 28-летнему инженеру. Я был полон сил и здоровья, готов горы своротить. Чувствовал, вышел на стратегический простор, который назывался - Москва.

То была должность номенклатурная, кандидатуру начальника СУ утверждали в райкоме партии. Этой процедуре предшествовало заполнение дотошной анкеты, которая называлась "объективкой". Состоялось собеседование с сотрудниками аппарата, секретарем райкома. Не мы выбираем время, время выбирает нас. Все последующие должности - главного инженера, управляющего трестом, заместителя, первого заместителя, начальника главка, - все они считались номенклатурой райкома, горкома, ЦК партии.

Каждый раз, прежде чем подняться на более высокую ступеньку по служебной лестнице, требовалось заполнить новую объективку. А значит - еще раз пройти проверку в органах госбезопасности, получить одобрение в партийных инстанциях, принимавших секретное решение, не подлежавшее разглашению в печати. После чего следовала формальность - издавался приказ о назначении. Так на практике осуществлялась руководящая роль партии в подборе и расстановке кадров. Они, как когда-то сказал Сталин, "решают все".

Трест Горнопроходческих работ занимался подземным строительством, как Метрострой. Но Метрострой сооружал исключительно транспортные тоннели. А трест, как подрядная организация, - коммунальные тоннели для водопровода, тепла, линий связи....

При сооружении метро везде, где нельзя открытым способом проложить коммуникации, обязательно сооружают так называемые спецтоннели. Ими трест занимался в Москве с 1924 года.

Строили мы тоннели, как и метростроевцы, щитовым методом, вели проходку отечественными щитами от 2 до 5,5 метров в диаметре. Трест считался в Москве одним из лучших, способным справиться с любым сложным заданием в труднейших гидрогеологических условиях, какие свойственны нашей столице.

Когда было тяжело, срывались сроки выполнения важного задания, начальник Главмосстроя Пащенко говорил: "Поставьте рабочих Горнопроходческого треста, это гвардейцы". Так выпала мне честь попасть в классную команду, стать, говоря языком Пащенко, гвардейцем.

Встретили меня на новом месте без особой радости. Я слышал, как за моей спиной однажды сказали: "Ну вот, Ресина-молокососа нам прислали. А ему чертеж покажи, хоть вниз головой, хоть вверх ногами, все равно ничего не поймет, где канализация, где вода, где тепло...

Скептики были близки к истине. Да, я занимался осушением метро, работал в Апатитах... Но то, что пришлось выполнять в тресте Горнопроходческих работ, оказалось намного сложнее. Столица, как ни один другой город в стране, насыщена инженерией. Под видимой Москвой есть еще одна, невидимая. И чтобы обеспечить ее безопасность, нужно основательно потрудиться тресту Горнопроходческих работ.

Одно дело, когда прокладываешь тоннель в Калуге, где зачастую в недрах нет никаких рукотворных препятствий. Там, если ошибся, можно легко поправить положение, переделать то, что не вышло с первого захода. Под Москвой горнопроходчикам нельзя ошибаться, как саперам на фронте. Здесь любая ошибка чревата бедой, катастрофой. Может взорваться газ. Может произойти короткое замыкание. Это пожар, смерть, беды, о которых даже думать не хочется. Многие напасти угрожают, когда работаешь в старой Москве. Чем ближе к центру, тем все сложнее и опаснее. Не случайно Юрий Михайлович Лужков сравнил работу горнопроходчиков на Манежной площади с операцией на сердце.

Не забуду трагедий, которые происходили от ошибок, допущенных во время подземных работ. Так, из-за плохой заморозки лопнул Старолюблинский канализационный канал. Массы зловонных нечистот пришлось спустить в Москву-реку. Произошла, как теперь говорят, экологическая катастрофа. При советской власти ее замолчала подцензурная печать по приказу свыше. Другой раз при гидротехнических работах под землей задели водовод, питавший автогигант ЗИЛ. Произошла крупная авария, вынудившая остановить главный конвейер, что по тем временам считалось государственным преступлением.

Меня учили не ошибаться славные учителя. Управлял трестом Иван Иванович Сапронов. Не знаю, было ли у него высшее образование, какой строительный институт он кончал. Должность у него была чисто хозяйственная. Мне он казался политическим комиссаром, чей образ так любили показывать в кино и описывать в романах. Иван Иванович - очень добрый, отзывчивый, порядочный человек, умел сближать вокруг себя самых разных людей. Я относился к нему как к родному отцу, и он мне платил той же монетой. Трест числился передовым, получал Красные знамена, премии. В этом во многом была его заслуга.

Образцом инженера служил мне, однако, не Иван Иванович. Моим кумиром, наставником стал в те годы главный инженер треста Евгений Адамович Григорьев. Он родился дворянином, более того, сыном генерал-губернатора. Получил до революции классическое образование, как моя мать. Знал несколько иностранных языков, читал газету "Юманите", орган французских коммунистов. Газету другой ориентации на французском языке в Москве выписать или купить в киоске было невозможно. Григорьев стремился быть в курсе всего, что происходило в Европе и мире, чувствовал себя европейцем. И в тоже время был подлинным русским патриотом.

Брата Григорьева расстреляли в 1937 году. Ему самому повезло. Несмотря на дворянское происхождение, его утвердили в должности главного инженера треста, имевшего отношение к сверхсекретным объектам в столице СССР. Евгения Адамовича наградили орденом Ленина, ему определили персональную пенсию. Он меня во многом воспитал, приучил к работе в самых сложных московских условиях. И научил не бояться нового.

Когда меня назначили начальником строительного управления, Григорьев поручал нашему СУ такие работы, которые никто не выполнял. Так я узнал, что такое кессонная проходка. Этими методами следовало проложить новый тоннель канализационного коллектора, который шел вдоль Сущевского вала. Тот коллектор никогда не забуду, как раз его построил с помощью кессона. В водонасыщенном слое земли мы создавали камеру, рабочее пространство, свободное от воды, вытесняемой сжатым воздухом. Тогда пришлось применять и замораживание грунтов, возводя фундаменты мостов и эстакад.

Когда я получил от Григорьева задание построить коллектор столь сложными методами, то подумал, что он - идеалист и мечтатель. Как можно с полуразваленным управлением, где больше пили, чем работали, где не существовало ни технологической, ни элементарной дисциплины, решать современные инженерные проблемы?

Меня бы никогда не выдвинули в начальники управления, если бы оно нормально функционировало. Но его развалили пропойцы до такой степени, что пришлось руководству треста принимать экстренные меры, одной из которых стало мое назначение. Повторилось то, что случилось несколько лет ранее, когда мне доверили Московский участок буровых работ, о котором я уже рассказал. Даже там не пришлось увидеть то, что предстало моим глазам в старейшем московском тресте, СУ-3. Нигде так не воровали, не пили, не дрались. Моя правая рука, главный инженер, валялся на полу пьяный и избитый! Рабочие глушили водку в кабинете, спаивали и били своего начальника у его письменного стола. Этому развалу я был обязан повышением.

Я старался оправдать доверие Басса, не подвести Сапронова и Григорьева. Как начальник, не прощал промахов никому. И сам работал сутками. Наша контора находилась на Хорошевском шоссе, 39. Там прослужил почти восемь лет. У управления были свои мастерские, склады, буровые установки. С подобными - хорошо познакомился в тресте "Союзшахтоосушение". Кроме буровых установок, у треста Горнопроходческих работ на вооружении были щиты, о которых упоминал. В нашем арсенале техники были собраны низкотемпературные, замораживающие станции, гидравлические продавливающие установки, автокраны, грузовые машины.

С чего наводить порядок? Начал с уборщицы, заставил ее отмыть душевой комбинат. Приказал отдраить полы в бытовке, где рабочие закусывали. Стало чисто. Потом наступил черед производственной базы, административного здания.

Требовал неукоснительно выполнять задания, которые принимались на оперативных совещаниях. Конечно, на месте в конторе не сидел, все время посещал объекты, общался с мастерами и рабочими. Жил их жизнью, заботами.

Вывел тогда для себя несколько правил. С тех пор им следую неуклонно. В книгах о людях госбезопасности читал не раз, что у чекистов в идеале должны были быть чистые руки, горячее сердце и холодная голова. Для руководителя в строительном комплексе требуется, по моим представлениям, сильная голова, тяжелая задница и крепкие ноги. Голова, чтобы думать. Задница, чтобы быть усидчивым, спокойно взвесить, оценить ситуацию, все рассчитать, с умом использовать силы и средства. Теперь есть возможность посидеть за столом не только с карандашом в руках, но и за компьютером. Не у всех, однако, терпения и ума хватает, чтобы руководить, даже при современных высоких технологиях.

Ноги волка кормят и нас строителей. Объекты одного стройуправления часто разбросаны на большой территории, отстоят далеко друг от друга. Упускать их из поля зрения из-за удаленности от конторы нельзя. Как ни странно, редко кто в одном лице обладает всеми этими тремя, казалось бы, естественными качествами.

* * *

Как читателю известно, я пришел в трест вскоре после того, как главу партии и государства Никиту Хрущева сместили со всех постов и отправили на пенсию. Но запущенная им на полный ход московская строительная машина не сбавляла обороты. Все начатые крупные проекты реализовывались той же сформированной им командой строителей и архитекторов.

Хрущев сместил с поста главного архитектора Москвы Иосифа Ловейко, не выразившего желания строить Дворец Съездов в Кремле. На его место выдвинул Михаила Посохина, автора Дворца. В сущности, одному ему да бывшему главному архитектору Москвы при Сталине Дмитрию Чечулину (еще кое-кому) давали тогда возможность творить, строить по индивидуальным проектам. Отставленному Ловейке пришлось после престижных домов проспекта Мира заниматься кварталами Дегунина и Лианозова, сплошь застроенными типовыми коробками. Сотни других зодчих-художников больше никому не требовались.

Сменивший Хрущева в результате кремлевского заговора Брежнев строительством Москвы не занимался. С его именем не связано ни одного крупного проекта, хотя руководил этот лидер страной почти двадцать лет.

Делами города больше интересовался премьер Косыгин, друживший с главным архитектором Москвы Михаилом Посохиным. С его именем связан Новый Арбат, вереница многоэтажных башен-близнецов. С одной стороны проспекта они напоминают развернутые книги, с другой, навешанными на всю длину стен балконами - этажерки. Тогда родился анекдот, связанный с именами Косыгина и Брежнева.

- Алексей Николаевич, - обратился Брежнев к Косыгину, - почему когда я еду по Новому Арбату в одну сторону, то вижу дома, а когда еду в другую сторону, вижу какие-то этажерки...

- А вы, Леонид Ильич, ездите только в одну сторону, - посоветовал Косыгин...

По заданию Хрущева с 1961 года разрабатывался новый Генеральный план развития Москвы. В инстанциях его не спешили утвердить после отставки Никиты Сергеевича. Все решалось при встречах с руководителями партии и правительства, которым Михаил Посохин представлял проекты. Они получали "добро" или отклонялись. Система была недемократическая, общественность узнавала о принятых решениях последней, из газет. Но при всем при том, то была система действенная. После встречи с правительством находились и силы, и средства, начиналось финансирование, поступали необходимые материалы.

Так, на встрече с руководителями СССР было решено сломать старый Арбат и проложить через его переулки Калининский проспект. Его называют "вставной челюстью Москвы", не любят, коренные москвичи не могут простить разрушения Собачьей площадки, многих милых особняков, связанных с именами великих людей прошлого.

Этот проспект был предопределен Генпланом 1935 года. На Западе города по трассе Можайского шоссе возник широкий красивый проспект. Его предполагали назвать именем Сталина. По этому пути следовала машина вождя из Кремля на "Ближнюю дачу". По обеим сторонам магистрали сооружали монументальные жилые дома, не жалея денег на украшения фасадов.