Мост в белое безмолвие

"Малорослый чукча, лет шестидесяти, закутанный в мохнатую кухлянку, безбоязненно подошел к нам, объявляя, что он камакай (что означает старшину или начальника) чукотских племен, обитающих по берегам Чаунского залива. Его смелые и быстрые движения обнаруживали сильное телосложение, а маленькие блестящие глаза вырожали мужество и самонадеянность... Я привел его в нашу палатку, угощал табаком, рыбой и прочим, и он вел себя так непринужденно и спокойно, как будто бы мы были с ним старые знакомцы. Через переводчика разговаривал я с ним и с удовольствием слушал его замечания.

Всего более желательно ему было узнать, что нас побудило в такое холодное время года предпринять столь дальнюю поездку? Потом спрашивал он: много ли нас и вооружены ли мы? Отвечая ему на вопросы, всячески старался я объяснить, что наше посещение совершенно мирное. Несмотря на то, казалось, что внезапное появление наше возбудило в нем недоверчивость, и проницательные взоры его следили за каждым движением нашим... Старик выдавал себя за потомка древних шелагов, или, как чукчи обыкновенно называют, чаванов, много лет тому назад двинувшихся на запад по морскому берегу и более не возвращавшихся. От имени сего народа реки и залив получили название Чаванских или Чаунских... Камакай был в своем роде довольно образованный человек. Узнавши цель нашей поездки и уверившись, по-видимому, что мы не имеем намерений, опасных свободе народа его, он описал нам подробно не только границы земли своей от Большой Баранихи до Северного мыса, но даже нарисовал углем на доске положение Шелагского {214} мыса, называя его Ерри. В Чаунском заливе обозначил он острова Араутан 1, совершенно правильно по форме и положению, а к востоку от мыса Шелагского другой маленький остров, который впоследствии и нашли мы; он утверждал убедительно, что, кроме сих двух, на всем протяжении нет никаких более островов. На вопрос наш, не существует ли какая-нибудь земля на море к северу от Чукотских берегов, подумав несколько, рассказал он следующее: "Между мысом Ерри (Шелагским) и Ир-Кайпио (Северным), близ устья одной реки, с невысоких прибрежных скал в ясные летние дни бывают видны на севере, за морем, высокие, снегом покрытые горы, но зимой, однако ж, их не видно. В прежние годы приходили с моря, вероятно, оттуда, большие стада оленей, но, преследуемые и истребляемые чукчами и волками, теперь они не показываются. Сам он однажды преследовал в апреле месяце целый день стадо оленей на своих санях, запряженных двумя оленями, но в некотором отдалении от берега морской лед сделался столь неровен, что он принужден был возвратиться. По мнению камакая, виденные с берегов горы находились не на острове, а на такой же пространной земле, как его родина. От отца своего слышал он, что в давние времена один чукотский старшина со своими домочадцами поехал туда на большой кожаной байдарке, но что он там нашел и вообще возвратился ли он оттуда - неизвестно. Он полагал, что отдаленная северная страна заселена, и доказывал мнение свое тем, что за несколько лет на берега острова Араутана, в Чаунском заливе, выбросило мертвого кита, раненного дротиками с острием из шифера, а как чукчи не имеют такого оружия, то должно предполагать, что такие дротики употребляются жителями неизвестной страны. Основываясь на том, что с высоты даже Шелагских гор не видно на севере никакой земли, камакай полагал, что она против того места, где видны высокие, снегом покрытые горы, которые образуют мыс, далеко выдающийся в море".

Конечно же речь идет об острове, который теперь носит имя Врангеля. Он в три раза больше Сааремаа, и горы там действительно поднимаются на высоту более тысячи метров. Но в одном дотошный чаунский старшина все-таки ошибся: этот остров никогда в прошлом не был заселен. Постоянные обитатели появились там лишь в {215} 1926 году, и их привезли туда первые краснокрылые летчики полярных просторов Отто Кальвиц, Леонхард, имени которого мы пока не знаем, и Эдуард Лухт.

ТОЛЯ ЖЕНИЛСЯ НА ЭТОЙ РЫЖЕЙ

"Такую и английской королеве не каждый день на стол подают". Вечером я слышу эти слова из уст самой госпожи капитанши, и все здесь истинная правда, кроме титула "госпожа капитанша". Разрумянившаяся, дородная, степенная Анна Алексеевна восседает во главе стола, половник лежит рядом с ней, как гетманская булава, потому что в руках ее сосредоточена вся полнота власти; но не власть "госпожи капитанши" и даже не могущество кока, а авторитет заботливой хозяйки дома придает ее слову вес беспрекословно исполняемого приказа, которому радостно подчиняются и капитан, и радист костлявый грек с неизбывной мукой в глазах, кажется, больше думающий об Афонском монастыре, чем о главном двигателе, - а также автор этих строк, заключающий вместе с находящимся на вахте старпомом совершеннолетнюю мужскую линию на корабле. Довольно пестрый ряд сидящих напротив сорванцов тоже совсем по-мужски сосредоточился на добавочной порции ухи. Здесь, на границе Восточно-Сибирского и Чукотского морей, он представляет Пеледуйскую школу.

После того как убрали со стола, на нем появляются шахматы.

- А как дела у Толи? - спрашиваю я парнишку, сидящего напротив, того самого, который играл в шахматы с капитаном в вечер моего прибытия.

- У какого Толи?

- Как у какого? У Силаева Толи,- разъясняю я терпеливо. - Ты что, не знаешь вашего охотника, который любит фотографировать зверей?

Парнишка удивленно сдвигает брови.

- Вы знаете нашего Толю Силаева?

- А почему бы и нет? Толю все знают.

- Он о Толе даже книгу написал, - вставляет Юрий Иванович.

Это, конечно, преувеличение. Мы встретились с Толей в верховье Пеледуя и в одном чудесном месте, на быстрине, ловили линьков. Года за два до этого с ним случилось несчастье. Преследуя косулю, он упал, ружье, ка-{216}тившееся следом за ним по склону горы, выстрелило. Толя лишился руки. Этот парень нам очень нравился, потому что со своей одной рукой он был куда ловчее, чем мы с двумя городскими. Чтобы ловить линьков из каноэ, поставленного на якорь посреди стремнины, нужна четкость виртуоза. В тот миг, когда рыба от его резкого рывка летела в сторону каноэ. Толя выпускал из руки удочку, наступал на нее ногой, освободившейся рукой хватал на лету леску, а если рыба была большой, падал на нее всей своей тяжестью. Для него не существовало неудобной позы или положения. Мы провели с ним полтора дня, и позднее я написал об этом несколько страниц.

- Он первый научил нас охотиться на медведей.

- Вот это здорово! А книга у вас с собой?

Книга была у меня с собой. Больше того - она лежала в каюте на столе, раскрытая на странице, где говорилось о Толе. Через несколько дней - так я легкомысленно рассчитал в Таллине - должна была состояться моя встреча с пеледуйскими читателями. Из Певека я послал телеграмму, что она не состоится. И вдруг - все-таки, здесь?! Книга переходит из рук в руки. Вежливое недоверие уступает место сдержанному удивлению.

- Глянь-ка, здесь тоже написано про Толю, - водит кто-то пальцем по странице. Школьный товарищ ребятишек сходит к ним со страниц книги, и мне самое время удалиться.

- Передайте Толе от меня привет.

- А знаете, что он выкинул?! - азартно воскликнул самый юный, веснушчатый паренек. - Он женился на этой рыжей!

Да, что говорить, в лесах Якутии за это время произошли немаловажные события.

- Толя ни за что не поверит, что о нем написано в книге.

- Как же не поверит, если ты ему расскажешь? Как тебя зовут?

- Толя Никитенко.

- А я Петр Каппес, мы соседи, а в школе сидим за одной партой.

- Мы будем вместе читать.

Все мы соседи в этом огромном мире и встречаемся иногда даже в Ледовитом океане. {217}

БОЦМАН

Нас страхует сейнер - веселая замызганная ореховая скорлупка. Что-то в его повадке кажется мне знакомым. Когда он опять проносится мимо нас, оглашая воздух отрывистыми гудками, я замечаю в окно капитанского мостика величиной со спичечный коробок пышноволосого капитана, знакомого мне по совещанию у Немчинова. И кораблик, и его хозяин преисполнены благородной обиды, сквозь которую время от времени прорывается нетерпеливое сознание того, что сегодняшний мир, да и погода совсем не подходят для этой трудной роли. Солнце пылает, на море штиль, и редкие айсберги кажутся слишком старательно выполненной декорацией. Летящая на юг птичья стая приковывает взгляд и мысли. Ты свободен и веришь в свободу. Но свобода проявляется в поступках, ей недостаточно полета мысли, утверждал Бенхуфер в Тегельском каземате. Об этом стоит подумать.

Солнце уже садится, когда мы проходим мыс Биллингса и становимся на якорь. Сейнер пришвартовывается к кораблю, берет нас на борт, а шлюпку на буксир. Берег представляет собой узкую полосу пустынного, унылого песка. Наконец мы оставляем сейнер на якоре и перебираемся в шлюпку. Душой операции является боцман сейнера Бибиков. С пылающим лицом, окруженный парами самогона, он садится рядом со мной, попеременно командуя рулевым и гребцами.

- Я здесь вырос, здесь создавал колхоз, - бахвалится он. А младший Толя подталкивает Петра и азартно подмигивает мне из-за своего весла, Меня тут все знают. Что я тут делал? Как что? Занимался перевоспитанием... - Сверхсерьезная мина на лице Петра расплывается, с трудом сдерживаемый смех прорывается странным писком, и он поспешно отворачивается. - Один такой говорит: "Если ты отберешь моих оленей, я тебя убью". - "Шиш ты меня убьешь", - сказал я... А раз мне пришлось быть судьей из-за аркана, чаад по-ихнему. Ну, так вот, приходит как-то ко мне один, жалуется, что другой, мол, попросил у него аркан на время, а теперь вот не отдает. Я и судил. Вызвал обоих и как прикрикну: "Ты, говорю, верни ему аркан, а ты ему его нож - и марш восвояси! И не мешайте мне спать, так вас растак!"

Шлюпка с шорохом врезается в берег, где нас ожидает ватага смуглых черноволосых ребятишек. Все скопом {218} отправляемся в деревню. Дома выстроились в пять рядов, крайний ряд всего в метрах двадцати от кромки воды; на восточной окраине ветряк, метеостанция, школа и магазин. Голубая лагуна обступает деревню с другой стороны, а в пяти-шести километрах от побережья в сторону материка поднимаются синеющие вершины гор, некоторые из них под влиянием воды и ветра так выветрились, что стали похожи на исполинские каменные грибы. На Дальнем Востоке такие горные образования называют кекурами. Над низкими дюнами и низкими крышами из висящего на почтовой конторе динамика гремит лекция о лжепророке капиталистического общества Маршалле Маклюэне. Ноги проваливаются в серовато-коричневый крупнозернистый песок, стоптанный в рытвинах в грязь. Кажется, что это место еще по-домашнему не обжито. На крыше сбитого из упаковочных ящиков сарая обнаруживаю несколько опрокинутых красивых каноэ. Спрашиваю у детей, не знают ли они, у кого из жителей есть барабан. Из-за угла впопыхах выскакивает разыскивающий продавца Бибиков с пустой авоськой в руках. Он тут же набрасывается на меня:

- Ты чего тут вынюхиваешь! Все это я давно своими ногами растоптал и в землю закопал!

- Зачем ты здесь, если так люто ненавидишь эти края?

- Зачем?! Отец здесь жил, да не по доброй воле! - Но вдруг начинает откровенничать: - Я даже золото здесь нашел! Шаман богу душу отдавал, тайну открыл, теперь я знаю, но шиш кому скажу. Когда-нибудь, может, Сашке скажу. Сашке сейчас пять годков, пусть разбогатеет. - И уже он торопится дальше, могучий и жалкий в своем уродливом мире.

- Спросите у него,- советует мне девчушка, показывая на юношу в оранжевом джемпере, который, прислонившись к косяку двери, безучастно слушал исповедь Бибикова.

- Скажите, "Брат мой, враг мой" написан в ваших краях? - спрашивает он меня с ходу.

Без особого сожаления объясняю, как обстоит дело.

- Ах, значит, неподалеку отсюда? Заходи!

Комната с нишей, плита, за перегородкой кровать, перед кроватью оленья шкура. Парень берет с полки бутылку одеколона и обрызгивает пол, кровать, табуретку.

- От плиты воняет.

Запас одеколона у него, видимо, изрядный. {219}

Появляется дряхлый старик, по-русски он говорит с трудом. Парень переводит. Вместо барабана дед приносит роскошную шапку из лосенка малахай.

- Старик согласен отдать.

- Сколько он за нее хочет?

- За деньги не продает.

- А водки у меня нет.

- Так чего ты ходишь? Будь здоров.

Может быть, это след, оставленный Бибиковым?

Едва успеваем вернуться на корабль, как Юрий Иванович отдает приказ сняться с якоря. Вечером, в половине одиннадцатого, проходим маяк Биллингса. Берег здесь круто поворачивает на юго-восток, и перед нами оказывается лед.

ВРАНГЕЛЬ ВЫНУЖДЕН ПОКОРИТЬСЯ

В четверг, когда разразился шторм, Врангель находился на широте своего острова, но на сто двадцать пять километров западнее его. Он слишком рано покинул материк и продвигался прямо на север, вместо того чтобы держаться северо-востока. Если бы ему удалось углубиться в избранном направлении, то в районе Абердина он достиг бы Шотландского побережья. Но это известно нам. Врангель же знал только, что проник в Ледовитый океан на нартах дальше, чем кто-либо до него.

Ледовое поле трещало и крошилось, ветер, как щепку, швырял пятидесятисаженную льдину по вьюжному и штормовому морю. Вместе со штурманом Врангель вскарабкался на самый высокий торос: "Величественно-ужасный и грустный для нас вид!" На пенных гребнях дыбящихся волн с грохотом сшибались и разбивались огромные льдины, открытая вода разлилась от горизонта до горизонта. К тому времени они собрали у чукчей такое количество достоверных, совпадающих доказательств о земле, которая будто бы расположена против мыса Биллингса, на языке чукчей - мыса Яккан, что у Врангеля уже не было никаких сомнений в ее существовании. Земля должна была находиться совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, по ту сторону непроницаемой завесы из пурги и дождя.

Врангель держался до последней возможности и - покорился. Это произошло 23 марта 1823 года. "В мучительном бездействии смотрели мы на борьбу стихий, еже-{220}минутно ожидая гибели", - сообщает нам 302-я страница дневника. Означает ли это, что он покорно сложил оружие? Бесстрастно перечисляет Врангель причины, вынудившие экспедицию повернуть обратно. Мы можем лишь догадываться о том, как умел владеть своими чувствами и страстями этот малорослый человек, и только на миг из-под забрала мелькнуло его подлинное лицо, лицо ранимого человека: "С горестным удостоверением в невозможности преодолеть поставленные природой препятствия исчезла и последняя надежда открыть предполагаемую нами землю, в существовании которой мы уже не могли сомневаться. Должно было отказаться от цели, достигнуть которой постоянно стремились мы в течение трех лет, презирая все лишения, трудности и опасности. Мы сделали все, чего требовали от нас долг и честь. Бороться с силой стихии и явной невозможностью было безрассудно и еще более - бесполезно. Я решился возвратиться.

Положение места, откуда принуждены мы были возвратиться, было под 70° 51? северной широты и 175°27? восточной долготы, в 150 верстах по прямой линии от берега, скрытого от нас туманом. Глубина моря была 22,5 сажени на илистом грунте".

История открытия Ледовитого океана - трагические экспедиции Де-Лонга, В. Русанова и многих других - дает достаточно примеров безрассудной смелости, романтического склада ума, способности идти ва-банк, обаяния риска, манящего и смертоносного. Этих людей, чья личная храбрость может служить примером, окружают восхищение и сочувствие, и это последнее берет верх. Но всегда где-то есть грань, за которой храбрость предводителя может обернуться эгоизмом, а средство превратиться в цель. Можно подумать, что этот рубеж возникает перед человеком неожиданно. Но это не так. Он подстерегает каждого изо дня в день, и только среди тех, кто выдержит это испытание, судьба избирает кандидатов в герои, ниспровергатели и первооткрыватели. Экзаменом служит решение этой дилеммы в чрезвычайных обстоятельствах и в полном одиночестве - на плавучей льдине, на баррикадах или в тиши кабинета. Ничто не требует такой моральной закалки, как необходимость отличать цель от средства. Врангель покорился обстоятельствам - это была победа героя трагедии над самим собой.

Как видим, шторм разразился вовремя: он спас Врангеля и миф о существовании неизвестного острова. {221}

ПОЛЮС ИСТОРИИ

К Северному полюсу, полюсу холода и к магнитному полюсу я имею здесь честь добавить полюс истории с координатами 71°12? северной широты и 179°20?55? западной долготы. Приблизительно в этой точке находится центр острова Врангеля. На протяжении ста лет он был средоточием силовых линий исследования Ледовитого океана, дал беспримерные доказательства человеческой верности и преемственности процесса познания.

Девятнадцатого мая 1845 года "Эребус" и "Террор" снялись с якоря в Саутгемптоне и под руководством Джона Франклина отправились в знаменитую экспедицию на поиски Северо-Западного прохода. Все сто шестьдесят человек, участвовавших в походе, исчезли бесследно. Их стали искать. Одно из пятнадцати спасательных судов, отправившихся на поиски, патрульная шхуна Соединенных Штатов "Геральд" под управлением капитана Келлетта достигла места, где 17 августа 1849 года члены спасательной экспедиции обнаружили маленький скалистый остров (71°17?45? северной широты, 175°24? западной долготы), а несколько позже увидели на юго-западе мощное нагорье. Скалистый островок был назван по имени шхуны островом Геральд, а нагорье - по имени другого спасательного судна - землей Плоуэра. На самом деле это был остров Врангеля. Восемнадцать лет спустя это доказал капитан китобоя "Ниле" Т. Лонг: "Я дал острову имя Врангеля потому, что хотел отдать должное человеку, который сорок пять лет назад доказал, что Северное море открытое море". Человек, считающий себя носителем прогресса, в каждом открытии умеет найти подтверждение всем своим предубеждениям и заблуждениям. В следующем, 1868 году заслуженный немецкий географ А. Петерманн настойчиво требовал, чтобы остров назвали именем Андреева или Келлетта, поскольку Врангель якобы сделал все возможное, чтобы вызвать сомнения в его существовании. И не кто иной, как сам Бэр, должен был из города Тарту бросить на чашу весов свое веское слово. Врангель в то время жил на мызе Йоозу. Когда через несколько лет он умер в Тарту, у своего брата, на косе Яккан стоял уже другой уроженец этого города - будущий куратор Кундаской учительской семинарии Герхард Майдель, но и он не остался последним.

Потом бесследно исчезла "Вега" Норденшельда, и {222} владелец газеты "Нью-Йорк геральд" Дж. Беннетт, за несколько лет до этого посылавший своего репортера Стэнли в Центральную Африку на сенсационные поиски пропавшего Ливингстона, почуял, что спасение Норденшельда может оказаться сенсацией ничуть не меньшей. С этой целью он завербовал молодого полярного исследователя Джорджа Вашингтона Де-Лонга и приобрел плохонькую парусно-паровую шхуну "Жаннетта", которую приказал снабдить очень эффектной по тем временам телефонной связью. В Беринговом проливе Де-Лонг услышал о счастливом освобождении Норденшельда из ледового плена, но решил продолжать путь, перезимовать поблизости от острова Врангеля, а затем попытаться первым покорить Северный полюс со стороны Чукотского моря ("Северное море открытое море"). Его судно вмерзло в лед уже у острова Геральд и на протяжении двадцати одного месяца дрейфовало на запад; Де-Лонг с большой вероятностью доказал островной характер Земли Врангеля, открыл острова Жаннетты и Генриетты, 13 июня 1881 года потерял свое судно, во время рокового ледового перехода открыл большой остров Беннетта, который вместе с двумя предыдущими составляет теперь архипелаг его имени, и погиб в дельте Лены. Последние строки дневника Де-Лонга потрясают не меньше, чем последние слова Роберта Скотта. Как и Скотт, Де-Лонг был свидетелем агонии своих товарищей - он умер последним.

Два из многочисленных спасательных судов, "Корвин" и "Роджерс", в 1881 году достигли острова Врангеля, и капитану Берри принадлежит первая топографическая карта острова с экзотическими названиями целого ряда точек: мыс Блоссома, залив Роджерса и пик Гилдерс Хид (1097 метров). 12 августа того же года капитан Купер, переименовав остров Врангеля в Новую Колумбию, объявил его собственностью Соединенных Штатов. К международному конфликту эти события на краю света тогда не привели, но дали возможность неплохо заработать доцентам международного права, которые с рвением, достойным лучшего применения, занимались истолкованием сущности Ледовитого океана, целыми школами блуждая в дебрях таких понятий, как материк, свободное от льдов море, покрытая морским льдом земля.

Обломки "Жаннетты" течением прибило к берегам Гренландии, и это навело Нансена на мысль возвести неизбежность в достоинство: отдать себя вместе с "Фра-{223}мом" на волю течения и, вмерзнув в лед, дрейфовать через полярный бассейн - революционная идея, которая была высмеяна учеными авторитетами, иными - сочувственно, другими - язвительно. Однако Нансен нашел поддержку у Толля, получившего полярное крещение под руководством Бунге, а сам Толль в свою очередь помог стать полярным исследователем Т. Матисену. Бунге и Матисен в свой черед стали соавторами исследовательской программы, в соответствии с которой в 1911 году "Вайгач" взял курс на остров Врангеля, чтобы уточнить географические координаты залива Роджерса. Через два года на острове Врангеля разыгралась первая трагедия. "Карлук" знаменитого канадского полярного исследователя Вильялмура Стефансона, сжатый льдами, пошел ко дну, а большинство членов команды, перебравшихся на остров, позднее погибло от голода и холода. Наконец, в сентябре 1916 года царское правительство объявило об административной принадлежности острова Врангеля к России, но в водовороте империалистической войны этот циркуляр так и не пошел дальше Петербурга. Летом 1921 года капитан И. Хаммерс на исследовательском судне Стефансона "Сильвер Уэйв" привез на остров Врангеля новый исследовательский отряд. Канадскому правительству этого факта показалось достаточным, чтобы объявить остров принадлежащей ему территорией. Тяжелая ледовая обстановка не позволила Стефансону в ранее обусловленный срок вывезти исследователей с острова. Аугуст Маазик, с которым мы все еще не знакомы, вспоминает: "Я жил в то время на мысе Биллингса, как раз напротив острова, но, конечно, на расстоянии многих миль от него. Позднее выяснилось, что в то время, когда я сидел в своей охотничьей хижине, все трое, двинувшиеся в сторону чукотского побережья, это происходило в 1923 году - погибли во льдах. Эскимоску Аду Блэкджэк они оставили на острове Врангеля ухаживать за четвертым членом исследовательской группы - Найтом, который так тяжело болел цингой, что не мог уйти вместе с остальными. Если бы я знал, что они нуждаются в помощи, я, наверное, нашел бы какую-нибудь возможность прийти к ним на помощь, позднее же я не видел на побережье никаких следов их пребывания там, так что, пожалуй, все они погибли на морском льду". Когда Стефансон летом того же 1923 года привез новый, хорошо оснащенный отряд зимовщиков, состоявший из четырнадцати человек, {224} их встретила там только Ада Блэкджэк. Этот последний отряд Стефансона сменила канонерская лодка "Красный Октябрь", водрузившая на острове флаг Советского Союза, после чего 20 августа 1924 года последовало официальное заявление Советского правительства о причислении острова к советским полярным владениям. Постоянное поселение на острове возникло в 1926 году, когда там была построена полярная станция и обосновались эскимосские семейства. Вместе с будущим видным полярным исследователем Г. Ушаковым, который какое-то время в качестве уполномоченного исполнительного комитета Дальневосточного края носил титул "правителя островов Врангеля и Геральда", сюда прибыли летчик Отто Кальвиц и его бортмеханик Леонхард, и жизнь стала входить в обычную колею. Эдуард Лухт на своем "юнкерсе" привез с материка пятнадцать племенных оленей, тем самым была заложена основа стада, которое к настоящему времени, согласно оценке ботаника В. Мазинга, так выросло, что представляет угрозу для гнездовий пернатого мира: любимое лакомство оленей - утиные яйца. Географ Лембит Китсинг, многолетний исследователь острова Врангеля, считает, что его следует объявить заповедником. "Разве вы не знакомы с Рейном Мянником с Врангеля? - спросит меня через несколько недель мать Димы. - Его все знают, ведь он из Вильянди". - "Эта земля как белый лист бумаги. Никто не знает, что будет на ней написано". Метко сказано. Принадлежат эти слова выдающемуся эстонскому революционеру, основателю газеты "Уус ильм" в Нью-Йорке, народному комиссару водного транспорта СССР Николаю Янсону.

ЗЛОВЕЩИЙ 180-й

Нас ведут, словно старушку через шумную проезжую улицу. Дорогу прокладывает ледокольное транспортное судно, за ним озабоченно и настороженно следует маленький сейнер. Плавучие льды на минуту-две раздвигаются, освобождая узкий проход, в который, кряхтя, втискивается "903". Это совсем не похоже на беспечное спокойствие "Вилян".

- Откуда он вдруг взялся?

- По-моему, он дежурит у ледяной перемычки, проводит суда поменьше через лед, - отвечает старший помощник. {225}

Изучаю в бинокль корму идущего впереди судна. "Сула", Таллин!

- Да, это ваш корабль.

- А вдруг там есть знакомые?

- У нас нет радиосвязи.

Жду, когда расстояние между нами сократится. Натягиваю на плечи полушубок и бегу на нос корабля. С капитанского мостика "Сулы" кто-то выходит на крыло.

- Когда вы вышли из Таллина?

- ...из Владивостока... - ловлю я слова сквозь свист ветра, с каждой минутой набирающего силу, и потом еще: - ...Привет Таллину...

Вот и все. Передаю эти приветы, правда, с некоторым опозданием. Мы направляемся к северо-востоку, чтобы кратчайшим путем выбраться из льдов. Остров Врангеля всего в нескольких километрах от нас, но из-за низкой облачности его совсем не видно. Пролив, по которому мы идем, носит имя Лонга - в честь капитана "Ниле". В тринадцать часов пересекаем 180-й меридиан и переходим в Западное полушарие. Несколько раз судно с такой силой ударяется о лед, что мы задерживаем дыхание и вздыхаем только вместе с двигателем. После обеда завариваю кофе, вода оказывается соленой. В воздухе что-то чувствуется, что-то порочное и зловещее окружает 180-й меридиан, который разрезает остров Врангеля надвое и касается материка у мыса Рыркайпыян. На языке чукчей это название означает "Где-кончается-проход-моржей". Полтора века он носил имя Нордкап - мыс Северный.

ТРУД, НАЧАТЫЙ ЛЕЙФОМ*, ЗАВЕРШЕН

Кук:

"29 августа (1778) мы подошли к побережью Азии, которое во всех отношениях похоже на расположенное напротив побережье Америки и представляет собой низкую, покрытую коричневым мхом сушу, отлого поднимающуюся в сторону внутренней области страны, и лишенную не только лесного, но и снежного покрова. В низине, расположенной между морем и холмами, находится озеро 1, которое, насколько различает глаз, тянется на юго-восток. Крутой скалистый мыс на этом побережье, с коорди-{226}натами 68°56? северной широты и 180° 51? восточной долготы, получил название Кап Норд"2.

Вот эта скалистая коса и служила для моржей пограничным столбом, западнее которого они не заплывали. Так она стала пограничной вехой и для береговых чукчей, которые, в отличие от оленных, не занимаются скотоводством, а живут оседло и охотятся на морских животных. В защищенной от ветра впадине, среди высоких скал, расположилась последняя деревня охотников на моржей или, наоборот, первая, если смотреть на нее не со стороны Кука, а с противоположной - с запада. "Резолюшн" и "Дисковери" чукчи заметили издали. Извращенная фантазия современного европейца нарисует, пожалуй, эффектную картину этой встречи, полную суеверного страха, экстатических выкриков шамана, воинов, застывших, как соляной столп, и оправдание для создания подобной картины он нашел бы в предположении, что впервые увиденные парусники должны были потрясти чукчей не меньше, чем потрясло бы его, европейца, появление маленьких зеленых космических пришельцев на его обеденном столе. Но сила сопротивления неискушенной человеческой психики страху и ужасу на самом деле куда больше, чем это принято считать. У меня нет сведений о том, как вели себя жители Рыркайпыяна в тот памятный день, которым оказалась среда. Можно только предположить, что они поступили так же, как и их соплеменники несколько раньше в Беринговом проливе, - то есть хладнокровно и решительно. Огонь в очагах был погашен, чтобы дым над хижинами не выдал их присутствия, женщины и дети были отосланы в укрытия в скалах, все, кто мог держать в руках оружие, заняли линию обороны; но и в самом здоровом обществе всегда найдется белая ворона, которая со временем становится поэтом, философом или кибернетиком. Так и тогда один молодой, лет двадцати, чукча подкрался к самой кромке воды, оперся о длинный, многослойный лук, наращенный с помощью рыбьего клея, и стал внимательно следить за этими диковинными, надутыми ветром химерами, о чем он через сорок четыре года, уже дряхлым стариком, в этих суровых краях человек стареет быстро, - подробно расскажет деревенскому {227} парню из Эрла, обладателю диплома медицинского факультета Тартуского университета, Эриху Киберу, когда тот, сопровождая Врангеля, прибудет сюда 10 апреля 1823 года.

Врангель:

"...мы заметили на востоке скалу, далеко вдававшуюся в море. Она соединялась с берегом длинным низменным перешейком и с расстояния 14 верст казалась отдельным островом. На перешейке находилось несколько чукотских хижин.

Не было сомнения, что мы достигли места, которое капитан Кук в 1777 году 1 назвал Кап Норд. Два холма. соединенные с запада на восток перешейком, море на юге и все другие местные признаки согласовались вполне с рассказом Кука, а определенное впоследствии положение места совершенно удостоверило нас, что мы достигли Северного мыса".

Шрам на правой щеке Врангеля появился от секстанта. Он то и дело примерзал к щеке, и Врангель отрывал его вместе с кожей. Кук был в море уже третий год и очень тревожился за свой хронометр, который на четвертом году экспедиции в Петропавловске все-таки отказал окончательно. Тем удивительнее точность обоих моряков при определении координат Северного мыса:

Кук, 1778: 68°56? сев. широты, 180°51?, т. е. 179°09? зап. долготы

Врангель, 1823: 68°55?16? " 180°00? "

В действительности 68°5б? " 179°28? "

Десятого апреля 1823 года в этом географическом пункте круг, опоясав Азию, замкнулся, не оставив уже сомнений, что Америка - самостоятельный континент. Труд Лейфа и Колумба был завершен в том месте, "Где-кончается-проход-моржей".

ТРЕВОГА

За иллюминатором каюты вращается тщательно сплетенный беловолокнистый лаглинь. Последние часы волна мотает его с такой силой, как будто на лаге бьется большая рыба. Больше всего мы боимся шторма, и вот он уже на подступах. Тревога желтым туманом просачивает-{228}ся во все корабельные отсеки. Она сидит рядом со мной за обеденным столом, где сегодня царит необычная тишина, и тянет меня за руку из каюты на капитанский мостик. Среди мирно поблескивающих стрелок приборов настроение улучшается. Почему? Наверно, здесь кажется, что с помощью штурвала мы держим в руках свою судьбу. Но это штурвал речного корабля, похожий на элегантный транзисторный приемник, который висит на шее на тонком ремешке. Выходящий из коробочки привод достаточно длинен, чтобы управлять судном с крыла мостика или даже из каюты, - лежи себе на диване и знай пощелкивай: правая кнопка поворачивает корабль направо, левая - налево. Мне это красивое устройство сегодня напоминает игрушку моего сына - железную дорогу, на вид почти настоящую. "Сула" вернулась обратно на свой сторожевой пост у перемычки, и теперь рядом с нами опять только сейнер, прыгающий на волнах параллельно нашему курсу. Настороженная тишина обеденного стола просачивается и на мостик.

Вечером уже и на мостике не становится легче. Кажется, только воля капитана и штурвального держит корабль на воде. Два темных неподвижных силуэта, но когда синеватый отблеск ночного освещения падает на лицо капитана, на нем отражается такая откровенная тревога, что я поспешно отвожу взгляд. Все чаще обтекаемый корпус рефрижератора зарывается в бурлящую воду и изгибается под ее напором, как лист жести. Обычно буйство шторма возвышает душу. Ему редко удается одолеть металл, чаще он пользуется халатностью человека, проникая в какой-нибудь неукрепленный люк, расшатавшийся уплотнитель. Теперь же я вижу, как длинный, грузный корпус корабля все время изгибается и податливость металла кажется нестерпимо противоестественной.

Спускаюсь вниз, в машинное отделение. В его грохочущем полумраке хмурый грек, словно летучая мышь, мечется от одного агрегата к другому. Каждый раз, когда винт выскакивает из воды, двигатель резко увеличивает обороты. Старик смотрит на меня воспаленными глазами и показывает большим пальцем на обшивку. В этой железной стене, старательно выкрашенной в белый цвет, скрывается сейчас механизм жизни и смерти. Десятки тысяч швов и заклепок сварки не дают нам рассыпаться на части, для этого все они должны чуть-чуть поддаться. {229} Не слишком мало, потому что тогда стена развалится, но и не слишком много, ибо тогда "903" даст течь. Каждый лист, каждый пилерс и шпангоут играет в эту игру сам по себе и в то же время в унисон со всеми, вслепую и до предела точно, как мускулы наездника. По ту сторону пятимиллиметрового запотевшего металла - Чукотское море. Надолго ли?

ЕЖЕМИНУТНО МЫ ОЖИДАЕМ ГИБЕЛИ

Мыс Северный был свидетелем всех трех этапов исследования Арктики.

На протяжении веков в поединке между человеком и природой природа оказывалась противником более сильным.

Эпоху ничьих открыл Норденшельд, остановившийся ненадолго на Северном мысе для археологических раскопок. Ему первому удалось пройти весь Северо-Восточный проход с запада на восток. На это ушло два года. В сотне миль до Берингова пролива лед сомкнулся вокруг "Веги" и вынудил экспедицию зазимовать.

В годы первых пятилеток перед Советским государством встал вопрос об экономической эффективности Северо-Восточного прохода. Можно ли возлагать надежды на морской путь? Или к промышленным районам Северной Сибири следует проложить железную дорогу?

Первым кораблем, прошедшим Северо-Восточный проход за одно лето, был "Сибиряков", который вел капитан Владимир Воронин. Этот примечательный поход состоялся в 1932 году и был последней ничьей. Недалеко от места давней зимовки "Веги" "Сибиряков" обломал в тяжелых льдах лопасти винта, а потом сломался почти полуметровой толщины гребной вал (!), и "Сибиряков" вошел в Тихий океан под гигантскими черными парусами, сшитыми из брезента, которым покрывался уголь в трюме. Зато в Петропавловске-Камчатском моряков ждала правительственная телеграмма:

"Горячий привет и поздравления участникам экспедиции, успешно разрешившим историческую задачу сквозного плавания по Ледовитому океану в одну навигацию.

Успехи вашей экспедиции, преодолевшей неимоверные трудности, еще раз доказывают, что нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевистская, смелость и организованность. {230}

Мы входим в ЦИК СССР с ходатайством о награждении орденами Ленина и Трудового Красного Знамени участников экспедиции".

Среди четырех подписей этой телеграммы одна принадлежала народному комиссару водного транспорта СССР Николаю Янсону. С его именем связаны первостепенные события в исследовании Советской Арктики, включая экспедицию "Челюскина" и создание на Северном полюсе дрейфующей станции папанинцев.

Один из самых тяжелых ответных ударов Дальний Север нанес экспедиции "Челюскина". Приобретенный в Дании новый корабль во всей своей девичьей красе почти прошел Северо-Восточный проход, но в Чукотском море попал в ледовый плен и 13 февраля 1933 года пошел ко дну. Борис Могилевич, заместитель начальника экспедиции Отто Шмидта, погиб, сто четыре человека в самый разгар зимы спаслись на неустойчивой льдине и дрейфовали на ней. Общими усилиями зимовщики добились ничьей, а затем перетянули чашу весов в сторону первой трудной победы. Все они были спасены благодаря небывалому в истории авиации воздушному мосту, одной из опорных точек которого был Северный мыс. Ровно через два месяца после катастрофы неутомимый Кренкель неутомимый потому, что конечно же он участвовал и в походе "Сибирякова", послал в эфир свою последнюю радиограмму. В лагере к тому времени оставалось шесть человек. Капитан Воронин последний раз вымыл после обеда посуду, по старой морской традиции привел лагерь в порядок. Знаменитая радиограмма гласит:

"Ледовитый океан. Лагерь Шмидта. Только что узнали, что три самолета поднялись в воздух, последний раз зажигаем сигнальный дым. Кончаем радиосвязь. Через полчаса покидаем лагерь Шмидта, оставляя здесь Советский флаг".

Рыркайпыян носит теперь имя Шмидта - итог долгого пути многих поколений и многих народов, на котором были произнесены и слова Врангеля: "ежеминутно ожидая гибели".

ВСТРЕЧА С ЧИТАТЕЛЕМ

За ужином на столе только консервы. Анна Алексеевна мучается морской болезнью, большинство ребят тоже не явились в кают-компанию. Корабль тяжело перевали-{231}вается с борта на борт, перегородки скрипят, от сотрясения распахиваются двери, все время падают какие-то предметы, при большой волне с грохотом ударяюсь о переборку. Дверь в каюту ребят оставлена открытой настежь. Они лежат одетые. Петр читает рассказ об их одноруком школьном товарище Толе, который ловит рыбу и охотится за двоих. Я догадываюсь, почему сегодня у него такое высокое изголовье, и не мешаю ему. По плану сегодня я должен был встретиться в Пеледуе с читателями и вот встречаюсь с ними: обмениваюсь с порога взглядами, ловлю в ответ бледную улыбку; все-таки встреча состоялась и, может быть, оказалась содержательнее, чем когда-нибудь прежде или позже. Начинаю верить, что в определенных условиях человеку необходима книга - хорошая или плохая, потому что когда положение еще хуже, книга служит подспорьем и твердой почвой, а под нами она с каждым часом становится все более зыбкой.

Зажигаю свет в теплой каюте, собираюсь углубиться в чтение, завариваю кофе крепче, чем обычно, заталкиваю обрывок бумаги в щель между дверцами шкафа, чтобы дверь не бренчала. Теперь она дребезжит приглушенно, почти уютно, повторяя судорожную дрожь механизмов и стыков обшивки, как будто все нервные окончания корабля протянулись к полированной фанере шкафа.

Волна ударяет в зеркальное стекло окна. Я задергиваю занавески - все, сколько их есть, на всякий случай.

ШТОРМ

Через сутки у нас становится совсем скверно. Судно явно начинает уставать. Беспорядочные волны с шумом накрывают его, и корпус колышется вместе с ними, как плохо подогнанный плот. Он уже не успевает перевести дух между атаками волн. Напряжение перешло в судорожную тряску, сквозь которую все чаще слышится захлебывающееся дыхание двигателей. Воздух насыщен микроскопическими каплями воды, нет ни неба, ни горизонта, что же до сейнера, то виден только его капитанский мостик, но он преданно остается рядом с нами, и значение его моральной поддержки растет с каждым часом. {232}

Это случилось в полдень. Пронзительно зазвенел сигнальный звонок, и лицо капитана стало наливаться кровью.

- Товарищ капитан, корабль не слушается руля, - послышался голос Петра раньше, чем умолк звонок.

Стрелки медленно оседают на нуле. Юрий Иванович бросается к пульту, перебирает кнопки, как клавиши, неожиданно пронзительно зазвенел какой-то другой сигнальный звонок, стрелки же остаются неподвижными.

- Ручное управление! - кричит капитан, но Петр уже стоит за штурвалом, за которым его почти не видно.

- Слушаюсь.

- Ну, Петька, теперь держись, - совершенно спокойно и не по уставу говорит вдруг капитан. - Помни - от борта до борта сто восемьдесят поворотов штурвала.

Этим штурвалом они еще ни разу не пользовались.

- Товарищ капитан, не вижу компаса.

Это правда. Зачем речному кораблю столько компасов? Потому его и нет около ручного штурвала, он помещается где-то в далеком углу капитанского мостика.

- Я позову Толю на вахту.

Телефон молчит.

- Я сбегаю за ним, - предлагаю я.

Но тут дверь распахивается, и на пороге стоит Толя.

- Нет тока, - говорит он, - генератор полетел.

- Знаю, Толя, - говорит капитан. - Стань к компасу и сообщай Петру курс. Аварийного тока нам хватит...

Но вдруг он начинает прислушиваться, ища подтверждения чему-то, смотрит поочередно на каждого из нас, и я замечаю, что на мостике стало тихо.

- Левый главный двигатель.

Мы ложимся в дрейф.

Видимость - сто метров.

Теперь из строя выходит радар.

Может быть, я напрасно обижаю радиста, может быть, он вовсе не обязан знать радар, но по чутким, как воздух, радиолампам он стукнул ручкой отвертки. Это взбудоражило нас всех и не могло сказаться иначе на радаре. Мы ослепли.

Так наступает ночь. Она не приносит облегчения. Судно сотрясается, и перо ведет по странице косую строчку, {233} как будто кто-то толкает меня под локоть. Иллюминатор на мостике распахнут настежь, капитан из-за поднятого воротника шубы смотрит вверх, в темноту, и время от времени вытирает лицо полотенцем. Ветер воет, где-то хлюпает вода, голоса природы звучат все ближе, все яснее. Еле-еле светятся в тумане кормовые огни сейнера, иногда он надолго исчезает за невидимой волной. Сейчас кажется, что кроме этого света и нет ничего, что он и есть надежда, что уже и это жизнь, если можно бесконечно долго смотреть на едва светящуюся надежду. {234}

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

завершает столь богатое приключениями путешествие по морю рекордным прыжком в длину. Земля! Прелести и неудобства жизни на земле. Я пасу стадо, хожу в кино, учусь играть на бильярде. Память об Амундсене живет в слове и кости. Я вынужден довольствоваться вторым местом, безусловно почетным во всех отношениях. Устрашающие выстрелы по дороге к развалинам Трои. На охоту на край света: все хорошо, что хорошо кончается.

ОСТАТЬСЯ ЖИТЬ

Мой далекий Друг, скоро в Эстонии наступит весна, а через несколько месяцев она добредет и до Тебя. В эту пору я хотел бы опять сидеть перед Твоей хижиной, наблюдая за ледоходом на Твоей гордой и быстрой реке. Я умею ценить жизнь, этот вечный долг, который никогда не удастся оплатить, как Ты сказал когда-то. Но еще я верю, что в жизни серьезно относиться надо ко всему, кроме самой жизни. Слишком много размышляя о ней, мы, вместо того чтобы найти, в чем ее смысл, чаще всего теряем его. И еще мы теряем смысл жизни, когда слепо цепляемся за жизнь. Ты с Твоей молчаливостью и уравновешенным характером знаешь это лучше меня. Тогда я очень спешил, но это, конечно, не может служить извинением и ничего не объясняет, это просто правило игры. Мы всегда спешим, но никогда не спрашиваем у себя - куда? Так вот, я думал, что они кричат из-за меня, но лодка уже зачерпнула воду левым бортом. Когда я поднял голову, я увидел, что они продолжают сидеть, как сидели, все было так, как несколько мгновений назад, никто и не пытался пошевельнуться, в лодку натекло уже слиш-{236}ком много воды, и толчок оказался настолько сильным, что весло старика валялось на льду рядом со мной. Я видел глаза женщин, щеки, выпирающие из-под туго завязанных платков, пуговицы на ватниках и спину старика. Я как будто был среди них, не сознавая, что вижу все это со стороны, уже отсюда. Течение быстро относило лодку, но погружалась она еще быстрее, это продолжалось, наверное, самое большее, секунд семь, и все-таки это было самое долгое время их жизни. Они не кричали, они выли ровно и низко, как на деревенских поминках, продолжая неподвижно сидеть на скамейках еще и тогда, когда из воды виднелись только их головы, шесть маленьких воющих круглых голов посреди необозримой реки, а потом река опустела и стала опять такой же тихой, какой была всегда. Я помню донные доски Твоей лодки, сшитые коричневатыми корнями кедра. Ты научил меня заваривать чай из чаги. Я не мог не заметить, как Ты поднял ломоть хлеба, когда он упал на пол. Я не стараюсь забыть, не хочу ни с чем мириться, ничему покоряться. Потому-то я мечтаю снова увидеть Твою реку, Твою охотничью хижину под светло-желтыми лиственницами. Но больше всего я хотел бы приехать во время весеннего ледохода. Я знаю, как ревут в эту пору реки, как вековые деревья, увлекая за собой куски берега, медленно погружаются в воду и как дни и ночи через весь небосвод, равняясь на русло реки, тянутся караваны гусей, едва различимые в такой вышине, и все-таки их курлыканье заглушает гул вешних вод. Мы зажжем огонь в железной печурке и будем говорить о широком мире, который в моих краях не больше, а в Твоей стороне не меньше, и о судьбе: никто не может вмешиваться в жизнь другого, не изменяя своей собственной судьбы. Это касается и нас с Тобой. Вот такие дела.

ПЕРВЫЕ ШАГИ НА ЗЕМЛЕ

Будильник показывает полночь. Ставлю его на половину восьмого. Собаки уже не воют, зато неустанно продолжает выть ветер, под его порывами беспокойно мечется пламя керосиновой лампы, хотя мы защищены деревянными стенами и застекленным окном. В общем-то, именно ветер освободил меня от хлопот, связанных с выбором ночлега. Странно, но тут, на Севере, человек свободен. Нашим опекуном здесь становится природа, она сама все {237} устраивает, так что остается только подчиняться ей с радостной беззаботностью подростка. Когда наконец осознаешь эту неизбежность и можешь подавить в себе желание пригрозить кулаком океану, тогда начинаешь чувствовать себя поистине свободным.

Шторм, туман и страх - главные герои последних дней, но сейчас меня знобит не от холода, а из-за простуды. К обеду течением пригнало нас в район мыса Дежнева. В месте, которое казалось защищенным от ветра, мы стали на якорь. Как-то мы даже заметили в шести-семи километрах от себя низкую полосу берега, но капитан не решился приблизиться к нему. Судно было в плачевном состоянии, и я не хотел бы об этом больше говорить. Ветер повернул на юго-восток, даже на SSO, и дул теперь с берегов Аляски и со стороны Алеутов. Покинуть корабль в таком состоянии казалось бегством, и я даже подумывал, не отправиться ли мне вместе со всеми до устья Амура. Капитан боялся Берингова моря и не скрывал этого. Но чем я мог им помочь? Ничем. Общая опасность незаметно сблизила нас, и, прощаясь, мы давали друг другу обычные в таких случаях обещания, которые, вероятно, никогда не будут выполнены. Волна все еще была так высока, что с прогулочной палубы я прыгнул прямо на крышу капитанского мостика сейнера. Последний взмах руки и туман поглотил "Девять-ноль-три" навечно, как мне казалось в ту минуту; от этой мысли легче, конечно, не стало.

- Тебе куда? - спросил меня капитан сейнера, тот самый удалой малый, показавший себя дисциплинированным и искусным во время шторма.

- В Уэлен.

- А побережье ты знаешь?

- Не знаю.

- И я не знаю.

- А я думал, ты местный.

- Нет, я из Мурманска.

- Вот как? А я из Таллина.

- Слышал. Ну, так что будем делать?

- Может, пойдем сначала влево, до оконечности мыса, а потом осторожно повернем вдоль берега обратно?

План ему понравился. Ничто не может разозлить моряка больше развязного всезнайства сухопутной крысы. Я мог бы сказать "курс 140", но он это знает лучше меня, а если не знает, то от моих слов все равно никакой пользы не было бы. {238}

- Ну что ж, кто-нибудь должен же выйти на берег встречать нас, сказал он, переключая машинный телеграф на полный ход.

Именно на это я и надеялся. Волна была крутой, вода захлестывала иллюминаторы мостика, просачивалась в щели между рамами, журча, сбегала вдоль стены вниз.

- Вчера вода вывела из строя радиосвязь, - сказал капитан с оттенком некоторого мазохизма. Ах, значит, и у них тоже? Хорошо, что на своем ослепшем корабле мы этого не знали. Он крутил штурвал величиной с доброе тележное колесо, так что пот лил с него градом, потому и закричал входящему в тесную штурвальную Сереже, Сереже из Махачкалы, у которого ветер вырвал из рук дверь: "Закрой дверь, это тебе не колхоз!" С парня текло, капитан кивком головы указал ему место у штурвала: "Курс девяносто". Сам прижался лицом к стеклу, пытаясь взглядом пробуравить туман, и тут же, подняв воротник, выскочил из рубки. Что вообще можно отсюда увидеть? У нас даже корма под водой.

Так мы и лавировали по часам и интуиции, меняя курс и скорость, пока неожиданно не оказались перед чернеющей скалой, пугающе крутой и высокой. Слева от нас она падала отвесной стеной в пенящиеся волны, а за ней, как в узкой оконной щели, виднелись синее небо и синее море. Так для нас кончилась Азия. Это синее мгновение уже Тихий океан. Справа скала, понижаясь, полого переходила в песчаную гряду. Шквальный ветер натужно обходил гору и всей своей тяжестью обрушивался на песчаный берег, где, выстроившись в ряд, прижимались к земле маленькие домишки. Их низкие кровли тонули в тумане, который с безумной скоростью мчался на нас. Мы приближались осторожно, шаг за шагом, хотя никакой опасности не предвиделось, волна была высокая, но ветер дул прямо в лицо, оттесняя нас от берега. Когда нос сейнера коснулся наконец усыпанного галькой дна, берег был от нас рукой подать, оставаясь в то же время совершенно недосягаемым.

- Мирового рекорда тут не поставишь, - усмехнулся капитан и дал задний ход.

Мне пришлось бы перепрыгнуть полосу в девять метров шириной, да и накатная волна была огромной. Мы вернулись знакомым путем, и, испытывая острое чувство неловкости, я опять поздоровался с Юрием Ивановичем. {239} Я занял у него спасательную лодку, мы взяли ее на буксир, волна разорвала буксирный трос, мы потеряли лодку, долго кружили в густом тумане, наконец нашли ее, сломали багор толщиной в руку, ибо шторм достиг апогея и выловить лодку в этом клокочущем адском котле было далеко не просто, и через какое-то время снова оказались под Уэленом. Двигатель сейнера работал вполсилы, как раз настолько, чтобы устоять на месте при встречном ветре; мой приятель Бибиков, Сережа из Махачкалы и Петр сели на весла, я с заплечным мешком в руках пробрался на корму, мы гребли задом наперед немыслимо долго какой-то десяток метров, отделявший нас от галечной насыпи и от разбросанных на ней льдин, ветер и откатывающаяся от берега волна высотой в человеческий рост отбрасывали лодку, моряки с сейнера страховали нас буксирным тросом, удерживая лодку по волне, и тут я услышал возглас Петра: "Пошли назад!" Это было уже слишком, и я прыгнул.

Как поступают в таких случаях?

Выливают воду из сапог.

Сейнер и лодка исчезли в тумане, больше я их не видел.

Вокруг меня сидели на корточках серьезные и молчаливые дети. Они показали мне дорогу на полярную станцию. Станция находилась в другом конце поселка. Пошатываясь, с рюкзаком за плечами, я направился туда, легкие, готовы были вот-вот разорваться от ветра, над Чили он, наверно, был совсем теплым, здесь же колол ледяными иглами, проникавшими сквозь брезентовую куртку. Я остановился и отвязал от рюкзака полушубок. Готовясь прыгнуть в воду, я снял его. Полушубок, конечно, оказался совершенно мокрым.

На полярной станции было не до меня, да и места там не оказалось. А меня слишком оглушило, чтобы я сообразил сослаться на знакомство с Купецким. Они складывали печь в углу небольшой хибары без окон и дверей, а в такую погоду это дело нелегкое.

- Назовите хотя бы скорость ветра.

- Скорость ветра? - удивился человек в очках, увесистой дубиной месивший глину в ведре. - Скорость ветра двадцать пять метров в секунду.

Это сообщение доставило мне такое же горькое удовлетворение, как капитану сейнера поломка радиопередатчика. Выйдя из-под свистящих антенн, я двинулся на {240} другой конец поселка, где, как мне сказали, находился сельсовет. Галька была крупная и сыпучая, а улица такой, какой оставила ее людям природа, прежде чем бежать отсюда сломя голову, и только домики равнялись лихо, как на параде. Шторм, казалось, вымел людей из Уэлена, дверь сельсовета была заперта на висячий замок, но вполне возможно, что было просто воскресенье, к тому же я не имел ни малейшего представления о том, по какому времени живут здешние жители, и, кроме того, пока мы отбивались от моря, день незаметно склонился к вечеру. Но тут из-за угла вышел интеллигентного вида юноша по имени Канилу и сказал, что он заметил меня из окна и решил помочь. Именно так он и сказал: "Вы кого-нибудь ищете? Чем я могу помочь?" Позднее мы стали с ним добрыми друзьями. Ю. Рытхэу советовал мне в случае крайней нужды обратиться к пограничникам. Так мы и сделали. Отец Канилу носит эскимосское имя Нутетеин. Сейчас он болеет, потому что какой-то московский фотокорреспондент затащил его, шестидесятипятилетнего старика, на скалу, чтобы снять поэффектнее - бьющим в бубен на фоне волнующегося моря. Дело в том, что Нутетеин отлично пляшет. С этой дурацкой скалы он скатился и сломал бубен, и "вот из-за этого-то мой старик и заболел, потому что сделать новый бубен очень трудно", уже давно не удается выловить подходящего тюленя или моржа.

У пограничников мы обсуждали проблему транслитерации аварских имен собственных на эстонский язык. Это довольно путаная проблема, потому что у аварцев так же, как в свое время у эстонцев, бытует принцип: "Каждому человеку одно имя". Когда здесь выдают паспорт, имя деда переделывают в условное отчество, имя отца с помощью окончания "ов" становится фамилией, а собственное имя так и остается именем. Не знаю, будет ли от этих патронимических тонкостей, записанных в Уэлене, какая-либо польза составителям Эстонской Советской Энциклопедии, зато ее читателям это, пожалуй, небезынтересно. Капитан Абдухалик оказался соседом Рамзата Гамзы и наглядным и пылким воплощением кавказского гостеприимства, здесь, на ледовом краю света. Мои силы подкрепили каким-то незнакомым блюдом и горячим чаем" но предупредили: "Сам сплю на письменном столе, заместитель в овощехранилище. У нас ремонт, дорогой..." Если когда-нибудь мне случалось видеть несчастного кав-{241}казца, то это был капитан Абдухалик, и этим все сказано. Так я вернулся в деревню, и мне очень не хватало Канилу. Уже смеркалось, а потом совсем стемнело; ветер, не изменяя направления и силы, перерос в ночной ураган, и первое приглашение переночевать я получил от женщины явно сомнительного поведения, которая, по-видимому, решила в эту штормовую ночь перечеркнуть свое прошлое и заложить крепкую основу новому поколению. Меня спас мужчина с бельмом на левом глазу. Из-за бельма мужчина во время спора смотрел не на меня, а отворачивал голову в сторону, что сделало бы его похожим на выслеживающего добычу пирата, если бы сочащаяся из уголка рта слюна не придавала его лицу выражение детской непорочности. Он тоже не был трезв, но я решил, что его оживление всего лишь проявление национального темперамента, и принял предложение, выбрав, как мне казалось, из двух зол меньшее. Однако и оно, как позднее выяснилось, было все-таки достаточно большим. Я надеялся, что в освещенной комнате он окажется приятным и тактичным хозяином. Мое заблуждение рассеялось, как только он зажег керосиновую лампу и в разговоре стал все чаще повторять одно и то же слово, которое, как я наконец понял, означало спирт. Я послал его за Канилу. Тот скоро пришел, чрезвычайно удивленный моим выбором. Я очень устал, я был несправедлив и сейчас стыжусь этого. Старик оказался вполне симпатичным и, когда в последующие недели иногда встречал меня в деревне, он уже издали громко окликал по имени; но по субботам он всегда порывался обниматься, и те, кто знали его, прекрасно понимали, что он всего-навсего пытается нащупать у вас в кармане бутылку. У него были свои слабости, как и у меня в тот сиротливый вечер, когда Канилу преподал мне куда более приятный урок. Раскрыв на столе дневник, я стал записывать имена сельских жителей. Я всегда пишу их печатными буквами, чтобы не ошибиться потом. Дойдя до колхозного бухгалтера, которого зовут Татро, я записал: "ТАТРО". Канилу заглянул через мое плечо, чтобы посмотреть, как пишутся эстонские слова. И сказал:

- Не правда ли, как смешно, - он обнажил в улыбке свои крепкие зубы, не правда ли, смешно, что у вас в Эстонии есть город почти с таким же названием, студенческий город?

Он пообещал выпить со мной утром чашку кофе, и это мы непременно сделаем. {242}

О МОРАЛЬНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ПУТЕШЕСТВЕННИКА

Пришло время поговорить о моральной ответственности путешественника. Как-то у меня гостил Ю. Рытхэу, и отзвуки этого посещения - описание моего дома и соснового леса в Нымме - я нашел в его повести "Вэкэт и Агнес", откуда взят нижеприведенный отрывок:

"...Один высокий даже среди рослых эстонцев парень с длинными светлыми волосами и выцветшими ресницами что-то спросил по-эстонски. Агнес тут же бойко перевела его:

- Правда ли, существует у чукчей такой обычай: приезжает гость - и муж уступает ему свою жену на ночь? Спрашивающий говорит, что он читал об этом в книгах, переведенных на эстонский язык и посвященных Чукотке.

По мере того, как Агнес переводила, лицо ее покрывалось краской. Она тут же ответила сама, энергично произнося слова. Но парень не садился. Он вежливо выслушал Агнес и уставился белесыми глазами на Вэкэта.

- Я отвечу, - сказал Вэкэт растерявшейся Агнес. Ему показалось, что на него здесь смотрят как на оживший музейный экспонат и некоторые вопросы, обращенные к нему, задавались не столько с целью получить информацию, сколько для того, чтобы убедиться, что этот экспонат умеет говорить и имеет, как ни странно, человеческий облик. - Я хочу ответить на этот вопрос, - медленно продолжал Вэкэт. - У каждого народа в прошлом был такой обычай. Был он и у предков эстонцев. Называется это - пережиток первобытно-общинного строя. Я читал об этом у Энгельса".

Это пишет сын чукотского народа Рытхэу, любящий Эстонию и уважающий эстонцев. Я выбрал из сотен примеров именно этот - благородный, человечный и близкий эстонскому читателю, чтобы объяснить, что именно я понимаю под ответственностью путешественника.

С подобными проблемами я сталкиваюсь часто, и порой они оказываются совсем не простыми. В Марийской АССР я как-то хотел заснять на киноленту языческий обряд, но милиционер запретил мне это, объяснив, что он, мол, нетипичный. Конечно же он прав. Марийская республика со своими ухоженными полями, высоковольтными линиями, белыми школьными зданиями и дремлющими в тени лип деревенскими улочками, покрытыми ромашковыми коврами, по которым раз в день проходят метлой, {243} навсегда запомнится мне как один из самых лирических пейзажей, какие мне когда-либо приходилось видеть. Но в данном случае передо мной как раз стояла задача заснять "нетипичное", ибо в древних ритуалах сохранилась великолепная музыка; так у меня возник конфликт с милиционером, который, конечно, не мог знать, что я считаю себя таким же большим другом марийцев, как он сам. Не скрою, наш долгий и бесплодный спор огорчил и обрадовал меня: в его трогательном запрете я увидел зачатки государственного мышления, ответственность гражданина за свою республику, но одновременно я с сожалением убедился в полном его непонимании того, что это за сокровищница - фольклор и этнография, в непонимании и прямо-таки суеверной слепоте. За те полдня, которые мы с ним потратили на спор, я, разумеется, не сумел пробудить в нем того, чего не пробудила школа, и мы разошлись, недовольные друг другом. Я убежден, что ценность фольклора не исчерпывается его исторической ролью, то есть, с моей точки зрения, значение фольклора не в том, что в незапамятные времена он явился прародителем современной изысканной поэзии, музыки, литературы, всего того колоссального здания духовного творчества, которое мы называем культурой. Все это, конечно, тоже важно, но если бы дело было только в прошлом, то это был бы почти сентиментальный повод для изучения фольклора и почтительного отношения к нему. Я убежден в том, что так же, как современный урбанизированный человек пускает свои корни все дальше от железобетонных городов в леса, горы и в зеленеющие заливные луга в поймах рек, так и культура, стандартизирующаяся под тяжким грузом законов моды, диктатуры школ и диктата технологии, тянется своими корнями обратно к вечнозеленому источнику народного творчества, и завтра будет это делать с еще большей жадностью, чем сегодня. Ценность народного творчества определяют наши сегодняшние и завтрашние потребности. Надо это почаще вспоминать в наш век научно-технической революции. Законы развития науки и культуры резко отличаются друг от друга. История культуры не знает понятия "устарело". В отличие от науки, культура кумулятивна, то есть является суммой творчества сотен и сотен предшествовавших нам поколений. Наука таковой не является. В науке понятие "устарело" вполне уместно. В наше время астрология, например, представляет ценность чисто историческую, как предшественница {244} астрономии - предшественница и одновременно антипод, ибо она была всего лишь подвальным этажом науки, отделенным от нее бетонным перекрытием. Наоборот, "Илиада" и "Калевала" и поныне живут на наших книжных полках, хотя их семена были посеяны тогда же, когда семена секвойи, - три тысячи лет назад. Если какой-нибудь обычай, навык или произведение народного творчества погибают, их гибель оказывается окончательной и абсолютной, как гибель мамонтов; ничем не восполнимая утрата вырывает из организма культуры кусок живой плоти, и эта потеря - общая для культуры всего человечества, ибо вместе с ней окончательно и безвозвратно умирают все те безымянные поколения, результатом многовекового творчества которых и был исчезнувший обычай, навык или произведение. Избитые истины? Но они кажутся избитыми, только пока мы обращаемся к прошлому. Тогда-то мы понимаем, что рецепты грузинской эмали или эмали Киевской Руси утеряны навеки, а реставраторам Самарканда не удается раскрыть тайну покрытых глазурью изразцов. Сложным вопрос становится тогда, когда мы пытаемся эти истины применить к нашему дню. Далеко не всегда нам удается подавить в себе практицизм, и результаты часто оказываются плачевными. Лапти из бересты или из липового лыка в качестве ежедневной обуви выглядят безнадежно устаревшими, но искусство плести лапти не устарело, как не устарела керамика, изготовленная на гончарном круге бронзового века, или еще более древние каноны гармонии, использованные в иной архисовременной симфонии, да, утрата художественных секретов серьезная потеря для нас всех. Когда я еще учился в школе, у нас в Хийу в ларьке вместо пива, как теперь, продавали медовуху. Сейчас мастера, владевшего искусством варить ее,искусством, которое из поколения в поколение передавались, может быть, тысячу лет, уже нет в живых, и это тоже потеря. Мне могут возразить, что она не так уж велика. Не стану спорить. Не потому, что я согласен с этим, а потому, что в моих руках нет весов для определения значимости потери. История культуры таких весов не знает вообще. Взвешивать ценности культуры так же бессмысленно, как взвешивать людей или народы. Не знаю, сумел ли я с достаточной ясностью выразить свою мысль. Бибиков хороший боцман. К несчастью, он полагал, будто в его руках весы и он может взвесить на них, что важно для нас и что нет. {245}

НИКТО ИЗ НАС УЖЕ НЕ ПЕРВЫЙ

Навстречу утреннему ветру выходит отдохнувший, впервые после многих бессонных ночей отоспавшийся человек, он с явным наслаждением набирает полные легкие воздуха, широко расставляет ноги на земле, которая уже не качается под ним, и, как в теплый, солнечный свет, с головой погружается в дождливую жизнь поселка. Канилу провожает меня в сельсовет, где мне выделяют пустую комнату, железную кровать и ведро каменного угля. У меня хватает задора спросить у председателя сельсовета, не первый ли я эстонец в его конторе. Чем меньше народ, тем тщательнее собирает он следы своей судьбы, как это и подобает бережливому хозяину. Следы не исчезают, но когда начинаешь их инвентаризовать, даже в небогатом хозяйстве могут возникнуть недоразумения. "Исторического четвертого января на материке Антарктики высадился представитель эстонского народа и его писательской братии. В этом краю он первый эстонец и второй островитянин", - пишет Юхан Смуул в "Ледовой книге" и ошибается: первым эстонцем и вторым островитянином на этом побережье был Олев Раннакопли, матрос Беллинсгаузена, кроме того, он вовсе не был единственным. Случается, что человек исчезает. Так, до сих пор не обнаружен Михкель Фурман. Через день после того, как летевший с Таймыра "Цеппелин" с Кренкелем и Вейкманом на борту появился над Тарту, газеты сообщили: "Судьба Ахто вызывает опасения". Однако позднее его нашли. В пятнадцать лет Ахто Вальтер ушел матросом на "Тормилинд", который Юхан Смуул считал самым прекрасным парусником на свете, и в двадцать лет, как Чичестер, под парусами переплыл океан. В романе "Иметь и не иметь" Хемингуэй превозносит Вальтера, добавляя, что на просторах Мирового океана скитаются на яхтах длиной от двадцати восьми до тридцати шести футов в длину примерно 324 эстонца. Это-то и заставляет меня на всякий случай сузить пространство, охваченное моим вопросом: я надеюсь быть первым хотя бы в этой конторе, где одновременно может уместиться не более четырех человек, Йорелё - так зовут молоденького председателя - смотрит сначала на меня, потом на Канилу и постукивает пальцем по своему лбу, деликатно давая понять, что у меня там не все в порядке. Постепенно выясняется, что для эстонцев, живущих в этих краях, Уэлен {246} служит излюбленным местом встреч. Неплохо же мы обжили наш земной шар! Йорелё, как я теперь замечаю, веселый парень, выдают это только его глаза, глубоко сидящие за неподвижными скулами. Язык чукчей я изучить не успею, успею ли научиться понимать их мимику?

- Расскажите об этом эстонце.

Председатель переглядывается с Канилу и молчит. Мы стоим на лестнице сельсовета и смотрим на грохочущую игру накатной волны. Шторм сотрясает и взрывает землю и никак не утихает.

- Ну, хоть что-нибудь скажите.

- Не хочу. Дрянной был человек.

Вот я стою перед ним, и вместе со мной стоит вся Эстония, и я не могу стереть в памяти этого человека грязный след, оставленный пьяницей, авантюристом или мошенником. Одной из радостей маленького народа является знание друг друга, а обратной стороной этой радости - ответственность друг за друга.

Его взгляд скользнул по моим галифе. Они еще не высохли после вчерашнего.

- Плохие штаны.

- В кожаных, конечно, было бы теплее.

На Йорелё великолепные штаны из тюленьей кожи, которые придают ему обаяние могиканина. Штанины плотно облегают ноги и только ниже щиколотки расширяются вроде гамаш, закрывая стандартные фабричные башмаки. На широком поясе болтается кожаный футляр, из которого торчит рукоятка финки, вырезанная из белого моржового клыка.

- Так закажи себе, раз хочешь ходить на охоту.

- Где?

- В мастерской, конечно.

- А у вас тут есть мастерская?

- Пошивочное ателье, - уточняет Канилу. - Я отведу тебя туда.

КОЖАНЫЕ ЧУЛКИ

Штаны стоят десять рублей. Может быть, я ослышался? Мерку снимает с меня старая Эрвинаут. У окна стоят несколько швейных машинок, от кож разит ворванью. Эрвинаут откровенно прыскает, когда я прошу ее сделать штаны сверху подлиннее. Чукчи подпоясываются ремнем ниже пояса, здешний обычай носить брюки напоминает {247} времена их создания, когда штаны сшивали из двух чулок. Во многих языках воспоминание об этом сохранилось в употреблении слова "брюки" только во множественном числе, в то время как у рубашки или у пиджака, например, есть еще и единственное число. Большая полка уставлена обувью разных фасонов и самых пестрых расцветок: одна пара низенькая, как комнатные туфли, другая - с длиннейшими, доходящими до паха голенищами. Спрашиваю о ее назначении.

- Для каждой погоды своя обувка, - объясняет Канилу. - В летние дожди и грязь носят большие плэкыт'ы. Подошва толщиной в сантиметр из кожи морского зайца - лахтака, верх из темно-коричневых шкурок нерпы, широкий белый ремень для застежки, в отличие от эстонских постол, начинается под ступней, от плюсны. С первыми холодами обувают куда более красивые кожаные сапоги на меху, доходящие до половины икры, с красной окантовкой.

- В какую же погоду?

- Они хороши при морозе градусов в двадцать восемь, - отвечает Канилу.

И только в самую стужу на ноги натягивают доходящие до колен кожаные чулки, какие во всей Северной Азии шьют из кожи оленьих ног - из камуса. Слово это финно-угорского происхождения. Когда-нибудь я, может быть, найду время доказать, что о камусе упоминал уже Геродот. Зубы портнихи, шьющей мне штаны, стерты до самых корней, как будто их ровно подпилили рашпилем. Я знаю, чем это вызвано, но на всякий случай все-таки уточняю у Канилу.

- Ну да, она зубами обжевывает всю подошву.

- Так делают и теперь?

- Нет, конечно, но зато и обувь стала хуже, не такая мягкая и непромокаемая.

Нередко ценой прогресса становится снижение качества, но оно в десятки раз окупается чем-нибудь другим. Может быть, раньше обувь была мягче, но зато женщина-чукчанка редко доживала до возраста Эрвинаут.

Сегодня в Уэлене опять праздник, поселок словно вымер, и только собаки целыми стаями крадутся за нами да в укрытых от ветра местах дети играют в древнюю якутскую игру: мальчики набрасывают лассо на оленьи рога, лежащие на земле. Население Уэлена смешанное во всех отношениях. Помимо чукчей здесь немало эски-{248}мосов, а со времен организации колхозов кроме морских охотников живут и оленеводы. Основной отраслью хозяйства остается все же охота на моржей, тюленей и китов, теперь к этому прибавилось пушное звероводство. Крыши фермы серебристых лисиц виднеются по ту сторону пенящейся лагуны. Деревня на пустынных дюнах растянулась на целый километр, в иных местах дюны настолько понижаются, что океанские волны могли бы без особых усилий захлестнуть узкую каменистую косу и соединиться с клокочущей водой лагуны. Насколько помнит Канилу, такое случается крайне редко. Берег по ту сторону лагуны постепенно растворяется в тумане и мелком дождике, сеющем будто из сита. Сегодня Уэлен оторвался от всего света и мчится по морю, как потерпевший крушение и вцепившийся в длинное бревно человек, которого беспрерывно накрывают яростные взрывы брызг.

ИЗЛОМЫ

Канилу хочет показать мне свою школу.

Школьных зданий в Уэлене целых два. Оба стоят на восточном конце поселка, где низкие дюны, незаметно повышаясь и меняя окраску, переходят в зеленую тундру, образуют ступенчатый каменистый уступ и неожиданно могучим скалистым откосом исчезают в затянутом штормовой мглой небе. Это та самая гора, которую мы видели с борта сейнера - только вчера! - и обратную сторону которой ощупывали ошеломленные взгляды Беринга и Кука. Историческими являются и оба школьных здания, и пространство вокруг них, и каменистая почва, на которой они стоят. Первую школу привезли на пароходе в 1915 году, но открыли ее только после гражданской войны - это сделал представитель Камчатского революционного комитета И. Брук 9 октября 1923 года. До того дети ходили в миссионерскую школу на острове Св. Лаврентия, принадлежащем США. Вторую школу заложили лет десять назад. Сейчас заканчиваются отделочные работы, и через несколько недель она примет первых учеников. В поселке это единственное двухэтажное здание, красивое и представительное, с крашеными стенами и широкими окнами. Уже два этих школьных здания разделяет глубокая пропасть времени. Что же говорить об обвалившихся земляных жилищах чукчей, из которых торчат гигантские ребра китов, вздыбившиеся к небу таинственны-{249}ми тотемами, как глашатаи ожившей истории! Разверстая челюсть, полностью сохранившаяся, похожая на фантастически изогнутую арку ворот, достаточно высокую, чтобы пропустить всадника. Поблекшие ребра своими причудливыми плоскостями, словно взятыми из геометрии Римана, напоминают пропеллеры, забытые пришельцами из космоса. На протяжении тысячелетий они служили чукчам и эскимосам основным строительным материалом. Их нужно увидеть, чтобы понять жизненную силу и грандиозность этой ошеломляющей, ни на что не похожей арктической культуры. Только тут, в этом проливе, где самый богатый на всем земном шаре животный мир, могла она расцвести так пышно.

- Там, наверху, наше кладбище, - показывает Канилу на затянутый туманом горный уступ, господствующий каменным бастионом над дюнами, морем и окружающей местностью. - Если бы вы знали, какое это древнее кладбище!

И только теперь я вдруг прозрел! Вокруг меня лежит Северная Троя! Не уничтоженная Агамемноном, она пришла из глубины трех тысячелетий в наши дни, из XXII египетской династии в девятую пятилетку, и символ непрерывности жизни - вот эта серебристая арка ребра!

Мне доставляет радость потрескивание каменного угля под плитой и посвистывающий за окном ветер, который, не теряя скорости, разбросал туман и, насколько видит глаз, гонит перед собой белопенные волны - справа в Ледовитом океане, слева в такой же пустынной лагуне. И конечно же больше всего меня радует встреча с Канилу и то, что встреча была именно такой.

- Два или три года тому назад приехали двое писателей, - рассказывает он, прихлебывая кофе, - все время пили. Шли в магазин, покупали пять или двенадцать бутылок и снова пили. Я не пью.

Я уже вчера заметил, что он очень внимательно следит за своей одеждой, к ее стилю как будто не очень подходит его доверительный, всегда серьезный разговор. Сколько же ему лет?

- Раньше мы ходили на Ратманов. - Этот остров расположен посреди Берингова пролива, в нескольких милях от принадлежащего Соединенным Штатам острова Крузенштерна. - Вот это была жизнь! Весной яиц - во! Досюда!

Он, как мальчишка, резанул ребром ладони по горлу. {250} Или я ошибаюсь? Отер подразделял поморов Ледовитого океана на морских охотников, рыбаков и птицеловов. В миллионных птичьих колониях Дальнего Севера сбор яиц - работа гораздо более мужская, чем это можно предположить... Канилу хотел стать учителем, но он плохо слышит, и потому его не приняли в институт. Теперь он поедет в Магадан учиться какой-то технической профессии.

- Батя хочет меня женить.

О бате, своем отчиме, он говорит с большим уважением. Я молчу, в темнеющей комнате разговор течет задумчиво, как исповедь, о которой завтра могут пожалеть.

- Понимаете, мне становится жалко себя, у нее уже ребенок семи лет. Я в этом деле человек сдержанный, а теперь наши семьи хотят, чтобы я женился на ней. Я, конечно, не возражаю, - может быть, батя последний год живет, да и девочка славная, такая милая, пойдет в первый класс, - но все-таки... Семьи договорились, что поделаешь...

Он давно уже ушел, но в красноватом отсвете тлеющего очага все еще взбудораженными птицами кружат вопросительные знаки. Чем вызвано мое молчание - робостью? Или я восхищался его социальным чувством долга? Должен ли я был постучать по его комсомольскому значку? Или надо учиться у него человечности, свободной от предрассудков? А как обстоит дело с моральной ответственностью путешественника? Обязывает ли она меня вычеркнуть эти строки? Или, наоборот, подчеркнуть их?

Он родился в земляном жилище, признался он мне возле школы, и тут же попросил прислать ему из Таллина пластинку битлов. Так я еще раз убедился в том, что сложные изломы веков дольше всего сохраняются в душе человека, даже под элегантной нейлоновой курткой.

Я вызываю в памяти серебристые китовые ребра, иные из которых снизу покрыты темно-зеленым мхом, чтобы на этом закончить свой сегодняшний день.

ПЕРВЫЕ КОРАБЛИ

Путевые записки Георга Форстера обеспечили их автору, наряду с литературной славой, почетное место в истории географических открытий.

Как известно, долгое время существовала гипотеза, {251} основанная на идее симметрии, согласно которой в Южном полушарии должен был находиться гигантский материк, уравновешивающий Евразию. Экспедиция Кука опровергла эту гипотезу, но Форстер описал, как это произошло, точнее, чем сам Кук: сделав это с помощью его же аргументов, его словами и используя ход его мысли, он тем самым еще раз указал на возможные трагические последствия в сфере обращения научных идей в результате небрежного отношения к словам. Форстер пишет:

"Смысл нашего опасного путешествия состоял в исследовании Южного полушария до 60 градусов широты, чтобы выяснить, нет ли в тамошнем умеренном поясе (разрядка моя. - Л. М.) большого материка. Наши поездки в разных направлениях не только доказали, что в южном умеренном поясе материка нет, но - поскольку мы в зоне холода земного шара проникли до 71 градуса широты - то и доказали с большой вероятностью, что пространство, находящееся к югу от Полярного круга, далеко не все покрыто сушей. И все-таки капитан Кук по-прежнему придерживается мнения, что возникновение айсбергов невозможно объяснить иначе, как только тем, что они образуются в долинах и фьордах побережья этого материка; только таким образом он считал возможным объяснить различие форм ледовых масс... На основании этого капитан Кук твердо убежден, что вокруг Южного полюса расположено огромное пространство суши, с которой, увы, нечего делать, потому что он убежден, что Земля Сэндвича является одной из самых северных точек этого континента и что континент в своей подавляющей части находится по ту сторону Полярного круга. В довершение всего он еще утверждает, что в южной части Атлантического и Индийского океанов этот материк простирается на север дальше, чем в Тихом океане, потому что в первых двух мы находим лед значительно севернее, чем в последнем".

Если в эстонской литературе встречаются утверждения, противоположные тем, которые я выделил разрядкой, то они объясняются незнанием существа дела или основываются на его произвольном толковании.

Георг Форстер не участвовал в третьем плавании капитана Кука, но он перевел и отредактировал отчет Кука и его преемника Кинга. Благодаря посредничеству Форстера прапрадеды Йорелё и Канилу предстают перед на-{252}ми такими, какими они были 10 августа 1778 года. Это достойное внимания зрелище:

"Войдя в залив, мы увидели на его северном берегу селение и многочисленных жителей, причем появление наших кораблей вызвало у них явное беспокойство и недоверие: можно было разглядеть туземцев, уходящих в глубь страны с узлами за спиной. Я решил высадиться вблизи их жилищ и сделал это в сопровождении нескольких офицеров, на трех шлюпках, снабженных оружием. Неподалеку от деревни нас встретили 30-40 человек в полной боевой готовности. Они были вооружены алебардами, луками и стрелами. Когда мы приблизились к берегу, трое из них вышли нам навстречу и, сняв шапки, отвесили глубокие поклоны. Мы ответили им столь же учтиво, но нам не удалось убедить их подождать на берегу, пока мы сойдем с лодок, они удалились немедленно, как только шлюпки подошли к берегу. Я последовал за ними без спутников и без оружия. С помощью знаков, с которыми я к ним обращался, я добился того, что они остановились и приняли от меня кое-какие безделушки, за которые они дали мне две лисьих шкуры и два моржовых клыка.

Они вели себя крайне недоверчиво и настороженно, знаками давая понять, что остальным нашим людям не следует подниматься к селению: когда я попытался положить одному из них руку на плечо, он отскочил назад на несколько шагов, а когда я делал шаг вперед, они отступали назад. Они были готовы в любой момент пустить в ход свои копья, а люди, стоящие на холме, всем своим видом показывали, что поддержат их стрелами. Мне и нескольким моим спутникам все же удалось неприметно войти в соприкосновение с ними. Бусы, которые я им роздал, внушили им некоторое доверие к нам, так что они уже не проявляли беспокойства, когда еще несколько наших людей присоединилось к нам, и постепенно между нами завязалась торговля... Но ни один предмет, полученный ими, не повлиял на них настолько, чтобы они уступили нам копье или лук, - наоборот, это оружие они держали в постоянной готовности, не выпуская из рук, за исключением тех из них, которые угостили нас пеньем и танцами, но и они положили оружие так, чтобы в любой момент его можно было схватить, причем безопасности ради они попросили нас сесть на землю.

Их стрелы были снабжены наконечниками из кости и {253} камня, но очень немногие наконечники были зазубрены, а некоторые были округлые и тупые. Мне трудно сказать, для какой цели они были предназначены, разве что для охоты на мелких животных, чтобы не нанести ущерба шкуре. Луки их похожи на те, что мы видели в Америке, а также на эскимосские. Копья и алебарды были стальные или железные, европейской или азиатской работы. Они были с величайшим старанием украшены резьбой и инкрустацией из бронзы или из какого-то белого металла. У этих людей, столь рьяно охранявших от нас свои луки и стрелы, на ремешках из красной кожи, переброшенных через правое плечо, висели копья, а колчаны на левом плече были полны стрел. Некоторые колчаны были удивитeльнo красивы. Изготовленные из красной кожи, они были оторочены красивой каймой и всячески изукрашены.

И многие другие предметы, а особенно их одежда, выполнены с таким мастерством, подобное которому мы никак не ожидали встретить у народа, живущего в таких высоких широтах. Все американцы 1, которых мы видели прежде, отличались невысоким ростом, лица у них круглые, с выдающимися скулами. Этот же народ, среди которого мы сейчас находимся, рослый и длиннолицый, и кажется, что он принадлежит совсем к другому племени. Мы не видели ни детей, ни стариков, за исключением одного лысого старика, и только он был без оружия. Все эти люди были среднего возраста и, как на подбор, здоровые и сильные. У старика на лице была черная отметина, у других мы ничего подобного не видели. У всех уши были проколоты, и некоторые носили в ушах стеклянные бусы. Это было почти единственное их украшение, они ничего не продевали в губы, отличаясь и этим от виденных нами американцев". Дальше Кук описывает их одежду: головной убор, доха, штаны, сапоги и перчатки - последние конечно же для защиты от стрел. "Все это изготовлено из исключительно красиво отделанных шкур оленя или морской коровы". Говоря о морской корове, Кук имеет в виду не то легендарное, описанное Стеллером млекопитающее, чье вкусное мясо, молоко и ценная шкура дали основание для столь непоэтичного названия и для еще более непоэтичного их уничтожения, а моржа. Не стоило бы особенно распространяться на эту тему, {254} если бы за этим не скрывалось одно из немногих финно-угорских заимствований в английском языке. На страницах дневника Кук выражает свое удивление: "Я не понимаю, почему это животное (morsk) стали называть морской лошадью..." Мы-то понимаем: потому, что "seahorse" и "morsk" фонетически очень похожи. "Морж", как известно, слово лапландского происхождения. Если в ранней эстонской литературе это животное с могучими слоновыми бивнями несколько неожиданно именуют морской лошадью, то это всего-навсего языковой бумеранг, который, совершив полный оборот вокруг земного шара, вернулся на берега Балтийского моря. А теперь возвратимся обратно с неба на землю. "Их зимние жилища отличаются от летних. Зимние имеют куполообразный свод, и пол в них несколько ниже уровня земли. Я обследовал одно такое жилище, имевшее овальную форму, общая его высота равнялась примерно двадцати футам, свод же начинался с высоты двенадцати футов 2. Каркас состоял из дерева и китовых ребер, размещенных, весьма удачно и соединенных между собой кусками поменьше из этого же материала. На этот каркас накладывается грубая и прочная трава, которая потом засыпается землей, так что снаружи это жилище кажется маленьким холмиком. Вдоль двух длинных и одной короткой стороны кладутся подпорные стенки из камня высотой в 3 или 4 фута 3. Со второй короткой стороны делается наклонная насыпь, которая ведет к входу - дыре, проделанной в кровле. Пол в таком жилище дощатый, под ним нечто вроде подклети, в которой ничего, кроме воды, я не увидел. В торцовой части таких земляных жилищ я видел сводчатое помещение, которое я счел кладовой. С жилым помещением она соединена темным проходом, а воздух поступает туда через отверстие в потолке. И хотя дыра эта на уровне земли, по которой мы ходили, находясь снаружи, все же нельзя сказать, что кладовая помещается полностью под землей, потому что один ее торец примыкает к откосу холма... и сложен из камня. Сверху возвышается нечто вроде караульной будки или дозорной башни, сложенное из костей больших рыб". В этом строении мы безошибочно узнаем свайный амбар, древнейшую постройку охотничьих племен Северной Евразии, границей {255} распространения которых на западе были Финляндия и Эстония. За этим у Кука следует описание летнего жилища и вешал, причем подчеркивается, что вешала для сушки рыбы сделаны из китовых костей. Море - основной источник, откуда чукчи черпают себе питание. Этот вывод Кука полностью относится и к береговым чукчам. "Страна эта казалась исключительно бесплодной, мы не видели здесь ни деревьев, ни кустов. Дальше к западу мы приметили гряду гор, покрытую недавно выпавшим снегом.

Поначалу мы приняли эту страну за часть острова Алашка, отмеченного на карте Штелина. Но очертание берега, а также положение и размеры противоположного американского побережья, заставили нас сделать заключение, что это страна чукчей, то есть восточная оконечность Азии, открытая Берингом в 1728 году".

Если бы мы вместе с Куком окинули взглядом "противоположное американское побережье", то увидели бы, как за горами и лесами, на другом конце материка, сражается длинноволосый юноша, которому едва исполнился двадцать один год. Отвоевав свое, он приедет в Эстонию, построит в Тарту главный университетский корпус, закажет профессорский мундир и на дверях своей квартиры прикрепит медную пластинку с надписью: "Проф. Др. Иоганн В. Краузе".

Через двенадцать лет здесь стал на якорь бывший астроном Кука Биллингс, на службе Российской империи возведенный в ранг капитана, а позднее удостоенный звания коммодора, при том, что "дух Кука, по всей видимости, не витал над ним". Эти язвительные слова Сауэра вполне справедливы, во всяком случае, в отношении всего, что касается мореплавания. "До сего времени господин Биллингс с упрямой самоуверенностью отклонял предложения капитана Сарычева и суждения всех других офицеров, отважившихся высказать собственное мнение". Теперь, летом 1791 года, твердолобый Биллингс решил пересечь Чукотку пешком, несмотря на всю опасность подобного путешествия и на противодействие спутников. Этот трудный переход заслуживает признания не только из-за его спортивного духа, а и потому, что был собран богатый этнографический материал. Но Биллингс так ни разу и не увидел берега, для описания которого он, собственно, и был сюда направлен.

Седьмого августа незадачливый господин Сауэр, не {256} испытывая никаких дурных предчувствий, сошел с корабля на землю и не успел моргнуть глазом, как у бедняги срезали с мундира пуговицу. Господин Сауэр рассвирепел и сбил с ног чукчу, который остался лежать на земле, корчась от смеха. Какой-то казак объяснил Сауэру, что пуговицы срезают у тех, кого считают слабаками. "Ах, вот как! - взвился Сауэр. - Тогда побежим наперегонки!" Чукча согласился, неопределенно махнув рукой куда-то на другой конец полуострова, до которого было "не меньше мили", то есть полтора километра с лишком. Сошлись наконец на ста метрах, и господин Сауэр пришел первым. Чукчи поздравляли победителя, господин Сауэр сиял достойно и умиротворенно, пока до его сознания не дошли слова толмача: "...что хоть я и настоящий мужчина, но очень уж мал ростом!" И он тут же вернулся на борт, поклявшись, что ноги его здесь больше не будет! Насколько мы знаем характер этого человека, своему слову он не изменил, но все-таки успел подразделить чукчей на береговых - морских охотников - и на оленных, что полностью соответствует истине.

Биллингс договорился со старшиной оленных чукчей Имлератом. Полугодовое путешествие по стране обошлось ему в "5 пудов табаку, 3 пуда стеклянных пронизок, 2 1/2 пуда железа, наковальню, большой молот, два топора, десять напилков, и разных мелочных вещей, как-то ножей, ножниц, зеркал, игол и прочего". В нарушение закона о запрете снабжения чукчей оружием, Имлерат получил даже ружье "с малою частию пороха и дроби". Но измерить глубину залива чукчи все-таки не позволили, опасаясь, что, "узнав обстоятельно положение их берегов, удобнее будет после напасть на них нечаянно и завладеть их землею", - заключает Сарычев, признавая тем самым за чукчами умение мыслить политически. Сарычеву же принадлежит следующее описание их прибытия в Мечигменскую губу: "Когда пристали байдары к берегу, то, выгрузив из оных всю поклажу, остановили здесь приезжих, не позволяя никому из них проближаться к селению. Между тем жители впереди их развели два огня и побросали в него куски жира, отчего сделался густой дым. Тогда наших путешественников и всех своих одноземцев, прибывших с нами, перевели чрез огонь, равно и поклажу перенесли чрез оный. После сего Имлерат сел на лугу и посадил с собою капитана Биллингса, поздравлял его с благополучным приездом, желал ему счастливого успеха {257} в предприятиях и уверял, что с его пособием может он ездить безопасно по их земле, где только пожелает. Но чтоб дружество между ними было тверже, должно им взаимно поменяться верхними одеждами", что и было сделано.

Сарычев пришел к выводу, что, проводя гостей через густой дым, чукчи хотели предохранить себя от заразных болезней. Пожалуй, так оно и было, сомневаться в этом не приходится, несмотря на всю ритуальную форму приема. Обитатели тундры, жившие отдельными, обособленными друг от друга общинами, так называемыми изолятами, были чрезвычайно восприимчивы ко всяким внешним воздействиям, грипп, корь и легочные катары были для них смертельными, не говоря уже о проказе, распространившейся на Колыму и оказавшейся роковой для племени одулов. Путешествие Биллингса было мучительно трудным. Вместе со своими десятью спутниками он попал в полную зависимость от оленьего стада, направление и скорость передвижения которого определялись наличием ягеля в тундре. Однажды в чудесный тихий вечер на берегу реки Чемига таких минут на их долгом пути было не много - неподалеку от Биллингса расположились Имлерат и молодые чукчи. Оленеводы о чем-то спорили с Имлератом, спорили почтительно, но яростно, и в конце концов разошлись. Только через месяц Биллингс узнал, что обсуждался вопрос его убийства - на этом настаивали молодые чукчи. Имлерат сдержал свое слово. В декабре весь запас водки капитана замерз. "Каково нам было сносить жестокость морозов? Каждый день при пронзительных ветрах шесть часов на открытом воздухе, не находя никаких дров к разведению огня, кроме мелких прутиков, местами попадавшихся, едва достаточных растопить немного снегу для питья, ибо реки замерзли до дна, а притом путешествовать с неповоротливыми и упрямыми чукчами, которые вывели бы из терпения и самого Иова". Слова эти продиктованы отчаянием, а значит, они не вполне справедливы. Олень является кормильцем чукчей, на языке политэкономии он не средство производства, а продукт труда. Даже в наши дни жители Севера не решаются использовать оленей в качестве вьючных животных, и домочадцы Имлерата тащили всю поклажу на себе, упаковав ее в тюки весом от тридцати до пятидесяти килограммов каждый. Передвигались конечно же пешком, чаще по пять, иногда же только по два километ-{258}ра в день, в зависимости от наличия выпасов, и единственной опорой путников была короткая медвежья пика, на которую можно было опереться. Естествоиспытатель К. Мерк умер вскоре после возвращения, через семь лет за ним последовал Биллингс. Отчет об их экспедиции был опубликован уже после их смерти. И все-таки не следует недооценивать отчаянный поступок упрямого астронома. Несмотря на то что до прибытия сюда Врангеля большая часть Чукотского побережья на картах по-прежнему обозначалась пунктирной линией, именно на Биллингсовой карте Северо-Восточной Азии появились первые горы и долины, появилось благозвучное название реки - Амгуема.

AVE, CAESAR...

Белое пятно, которое, как нам теперь известно, стерли этнографические записи доктора Мерка, было того больше. Воины-чукчи носили железные латы, особенно высоко ценились шлемы с наушниками и узкой смотровой щелью. Когда не хватало железа или меди, панцири - они назывались мюргяу - изготавливали и из материалов более доступных. Спину воина прикрывал выпуклый щит, укрепленный с обеих сторон белой моржовой кожей, толщиной в дюйм и украшенный кожаной бахромой и красной росписью. Передний щит, нагрудник и наколенники делались эластичными, чтобы они не мешали быстрому бегу. О еще более сложной технологии, а может быть, и о влиянии японцев, свидетельствует панцирная рубашка, которая изготавливалась из сотен маленьких пластинок из моржовых бивней или рогов оленя, соединенных ремешками, так что они оставались подвижными. Воин был вооружен до зубов. Кук рассказывал о превосходных колчанах и стрелах чукчей. К счастью, ему не пришлось узнать на себе самом, что наконечники стрел были отравлены настоем сушеных корней лютика. Вооружение дополняли копье, праща, в обращении с которой чукчи проявляли "ловкость Давида", силки, известные нам больше под именем южноамериканского бола, и конечно же аркан, ставший роковым для орудийного расчета майора Павлуцкого и для него самого. Чукчи одинаково хорошо стреляли из лука и правой, и левой рукой. Каждый мужчина входил в боевую дружину и постоянно тренировался. Весной он надевал панцирь и шел параллельно своим {259} домочадцам и оленьему стаду, выбирая, однако, более гористую и труднопроходимую местность. Ежедневные упражнения включали трехчасовой бег, а также бросанье копья, фехтование на пиках и стрельбу из лука. А футбольного поля у них все же не было, подумал бы, вероятно, англичанин и ошибся бы: у чукчей были и футбольный мяч, и стадион, во всяком случае, во время долгих стоянок (на языке чукчей стадион назывался гечевратын), не говоря уже о беговой дорожке и камнях, заготовленных в центре ее. В беге с камнем, если можно так назвать это соревнование, побеждал тот, кто покидал беговую дорожку последним. Вспомните анюйскую ярмарку и состязание в беге, описанные Матюшкиным. Секрет выносливости и скорости чукчей заключался не только в том, что они вообще вели подвижный образ жизни, но и в систематических тренировках, которые чукчи обозначают словом илюлетык и которыми они начинают заниматься с раннего детства. Особое внимание уделялось развитию быстроты реакции и умению переносить голод и недосыпание. У чукчей было, например, такое упражнение. Юношу ставили посередине, вокруг него располагались лучники. Они стреляли стрелами с тупыми наконечниками, и юноша должен был уворачиваться от них. Победителя награждали согласно олимпийским правилам: ему доставался почет, а вознаграждение он делил между участниками состязания и зрителями.

Все это кажется нам знакомым, да и не может таким не казаться. В Малой Азии грохотали военные колесницы Дария, по тундре скользили бесшумные военные сани: сзади у них не было спинки, зато спереди был укреплен щит, прикрывавший возницу. Лучник стоял за его спиной и с мчащихся саней метал во врагов свои стрелы, точно так, как мы это видим на рельефах Средиземноморья. Последний век великих географических открытий был одновременно последним веком военной демократии чукчей. Кое-что здесь было от Спарты, а кое-что и от викингов. Постоянной ареной военных столкновений для чукчей служило побережье Аляски, где они кроме рабынь добывали деревянные чашки и очень высоко ценившееся дерево, необходимое для изготовления луков. Когда военные столкновения в конце концов переросли в постоянные торговые сношения, сфера влияния чукчей на американском побережье распространилась на 1700 километров к югу.

Этот отважный и предприимчивый народ создал целую {260} философию жизни, соответствующую его характеру и уровню развития, она представляла собой систему простых и суровых правил, сохранившуюся в его богатом фольклоре. "Грешно убивать второй раз", - говорится в старинном сказании, описывающем кровную месть; в другом сказании старикам предоставляется право наложить запрет на военные действия. На крайних рубежах жизни приходилось заботиться даже о жизни врагов. Однажды во время военного похода чукчи натолкнулись на врагов, которые не были готовы к сражению. Между враждующими лагерями произошел следующий диалог: "Если вы не готовы, вооружайтесь! Мы ждем". - "Эгей! Коли так, через три дня мы будем готовы!" Война не касалась женщин и детей, но мужчин в плен не брали. Смерть героя на поле боя считалась достойнейшим событием, которое родственники не оплакивали, а торжественно праздновали. Пощады не просили. "Ave, Caesar!" по-чукотски звучит иначе, но пробуждает те же самые ассоциации: "Теперь я для тебя дикий олень!" В отличие от домашнего оленя - носителя жизни, дикий олень ценился только как убойное мясо. За этой фразой следовало еще одно слово: "Спеши!"

РАЗГОВОР С АТТАТОЙ

Как я познакомился с Аттатой Яраком? Как-то днем мы остановились друг против друга и оба кивнули в знак приветствия, как принято в поселке. Дальше каждый мог идти своей дорогой, но спешить нам было некуда. Мы обменялись несколькими словами о погоде, хотя из всего того, что происходит на белом свете, погода интересует чукчей меньше всего: они ее просто не замечают. Поговорив немного, мы закурили. Он среднего роста, но здесь, где все среднего роста, это ни о чем не говорит, у него на редкость худое лицо и пылающие глаза, которые впиваются в собеседника и уже не отпускают его. Он неопределенно кивает в сторону берега, и я иду за ним эти два десятка шагов, которые в Уэлене отделяют человека от ближайшей прибрежной полосы. Аттата ложится на насыпь гальки, принесенной волной. Сейчас отлив, и его ноги достают до кромки воды, вдоль которой время от времени проходят с корзинами чукчанки, собирающие морскую капусту. Ворот его рубашки широко распахнут, ветер закидывает воротник на затылок, Аттата удобно {261} опирается на локоть, выпускает дым через ноздри и, разглядывая далекий горизонт, продолжает прерванную беседу:

- Помню, когда я входил в класс, бабушка держала меня за руку, потому что вокруг все было незнакомое и я боялся. Если бы я не бросил учиться, я мог бы стать учителем Рытхэу.

А мне показалось, что он гораздо моложе.

- Меня многое интересует, и больше всего мой народ. Уже в детстве я без конца спрашивал у родителей: "Что это? Откуда это? Почему так говорят?" Здесь, на побережье, немало мест, где в старину шли кровавые бои. Враги наступали с Колымы целыми племенами, в санных обозах, чтобы покорить наш край, отобрать имущество, завладеть стадами и выпасами. Да и в нашем оленном народе шла борьба за выгоны, особенно во время голода. Даже здесь, в Уэлене, я обнаружил следы этих побоищ. Мы копали ямы для столбов электропередачи и наткнулись на множество разбитых черепов. Примерно в двенадцати километрах отсюда есть место, где и сейчас еще находят наконечники копьев и кости. Это место называется Сенлу. Нет, я не знаю, что это слово означает. Там еще сохранились три земляных жилища - кхлеграна, одно обрушилось. Опоры у них такие же, как у нас здесь, из китовых ребер и челюстей. На плоскогорье таких жилищ не увидишь, они попадаются только в горах, среди скал, тщательно замаскированные. Бабушка моя рассказывала: один человек пришел из тундры, где жили в ярангах, заночевал в тундре, а утром увидел, что исчезла передовая собака. Человек пошел искать ее. В потолке земляного жилища есть дымоход, его обыкновенно обкладывают моржовыми кишками. Человек искал собаку и свалился в это отверстие. Семья как раз сидела за завтраком, человек упал к ним. В старину никто не имел права обижать гостей. Ему говорят: "Садись, поешь вместе с нами". Человеку было стыдно, он поблагодарил и сказал: "Хорошо, я поем, но раньше я должен найти свою собаку". В земляном жилище выход находился сбоку. Но если кто-то упадет в дымоход, он должен через него и выйти. Был такой обычай, чтобы уберечь себя и гостей от злых духов. Хозяева помогли гостю вылезти наружу. Наверно, это земляное жилище служило людям укрытием.

Рядом с нами садится веселый чукча с початой бутылкой портвейна в руках и пытается завязать светский {262} разговор на английском языке. Когда он уходит, Аттата замечает:

- В старину у нас все говорили по-английски, а люди постарше помнят этот язык и поныне. Мы получали товары из Аляски, из Нома, у них тут была фактория...

Кое у кого еще хранится старинное боевое снаряжение, я сам видел. В Уэлене, пожалуй, уже не найти. В семье его передают из поколения в поколение как реликвию, рассказывая о древних военных походах. У оленного народа были панцири из маленьких четырехугольных пластин. Были еще короткие дротики, сантиметров пятьдесят длиной, я видел такие, рукоятки которых уже не раз чинили. Их называют якут-вал - якутский меч. Оленеводы и сейчас еще пользуются копьями, - правда, только против медведей. Медвежье копье примерно метр длиной, если сделать его длиннее, медведь может сломать, когда упадет на него всей тяжестью. Наши копья для охоты на моржей, конечно, длиннее.

- Откуда пришли сюда чукчи?

- Мне говорили, что они живут здесь испокон веков.

- А эскимосы?

- В старину рассказывали, будто они раньше жили в другом краю.

- А как вы ориентируетесь на охоте?

- На нашем небе есть звезда Унпэнер 1 - звезда-столб или звезда-гвоздь, - по ней мы и определяем направление. Чтобы выйти из тундры к морю, надо повернуться лицом к Унпэнер и идти по правому плечу. Если звезд нет, дорогу определяют по наклону сугробов - зимой чаще всего у нас дует северный ветер. Можно ориентироваться и по траве, только надо знать, в какую сторону осенью вьюга повалила траву. А если совсем ничего не видно, идут по ветру. Места ведь знакомые, сразу ясно, что ветер повернул. Это совсем не трудно. Мальчиком я как-то был с отцом на охоте, разыгралась такая вьюга, что не было видно последней собаки в упряжке. Ехали час, другой, потом остановились, отец откопал из-под снега траву, посмотрел и сказал: "Скоро будем дома". Приехали точно.

- А звезду по имени Рултэннин вы знаете? {263}

О ней писал известный советский этнограф Богораз, сосланный царским правительством сюда на поселение. Рултэннин в чукотском фольклоре - лучник с замашками Дон-Жуана; стрелой его был Альдебаран, на языке чукчей - Медная стрела. Это интригующий, оставшийся до сегодняшнего дня нерасшифрованным намек на то, что металл был знаком чукчам уже в далекой древности.

- Я многие годы ходил с отцом на охоту, мне было семь лет, когда он первый раз взял меня с собой. Помню, большие деревни казались мне очень шумными, я привык к одиночеству. Во время войны меха поднялись в цене, мы с отцом уходили за зверем очень далеко, я даже школу из-за этого бросил, мать у меня умерла, так что я всегда был с отцом. По эту сторону от мыса Шмидта я никогда не слыхал этого имени - Рултэннин.

Речь его течет обстоятельно и неторопливо. Когда я время от времени задаю вопросы, он внимательно выслушивает, кивая головой, будто узнает старых знакомых.

- По нашим поверьям, души умерших отправляются на небо, и самые праведные попадают на Унпэнер - Полярную звезду. Предания рассказывают, что там все как на земле, такая же тундра, только солнца нет. Старики и сейчас еще придерживаются обряда, по которому нож и все остальное, что необходимо для жизни, покойнику дают с собой, в том числе трубку для питья...

- Трубку для питья?!

- ...которую делают из кости или дерева, чтобы усопший мог пить воду из колодца. Другой воды ведь там нет...

От удивления я чуть не проткнул пером бумагу. Никогда раньше не слышал я ничего подобного. Неужели этот обряд еще одно зыбкое воспоминание о далекой прародине чукчей? Колодец как таковой чукчам не знаком, здесь, в вечной мерзлоте, его существование невозможно и абсурдно! С другой стороны, похоронный ритуал настолько консервативен, что даже атеистические обряды уходят своими корнями в сумеречные доисторические времена. Где пользуются трубкой для питья? Индейцы Парагвая сосут свое мате через соломинку, японцам этот обычай тоже знаком. Я лежу на прибрежной гальке, накрывшись бараньей шубой, и неожиданно передо мной распахиваются таинственные дали.

- Не так давно умер у нас один старик, я видел, как ему делали трубку для питья. Длиной она была сантиметров двадцать пять, а диаметром сантиметра два. Они {264} не сверлили отверстия насквозь, а долбили только с обоих концов - ведь это просто обычай, и все это знают...

Его уточнение только распаляет мой интерес к трубке для питья.

- В старину с покойником клали еще и огниво. Во время войны, когда не было спичек, мы им тоже пользовались. Вся эта утварь маленьких размеров, как игрушечная. Если в семье есть больной или очень старый человек, все, что надо, приготавливают заранее. На поминки кроме родственников приглашают прохожих, и в благодарность за то, что они своим присутствием почтили усопшего, кормят их, иногда даже одевают. Потом умершего уносят на кладбище, делают ему ложе из мха, стелют на него шкуру мехом к земле, рядом кладут утварь в специальном мешке, который у нас называют так-аё-син дорожный короб. В старину, но так было еще и в годы моего детства, у нас существовал обычай добровольной смерти. Старый человек мог попросить, чтобы ему помогли умереть. Эту просьбу полагалось выполнить. Обычно эта обязанность возлагалась на брата или племянника, они совершали обряд с помощью особого ремня. Если не было родственников постарше, это приходилось делать сыну, но такое случалось редко. Сыну тяжело убивать отца. Я эти старые истории записывал себе в тетрадь.

- А почитать ее можно?

- Нет.

- Может, сами почитаете мне что-нибудь оттуда?

- Нет. Я записывал их для своей дочери. Хочу, чтобы язык чукчей сохранился. Записывал и разные семейные истории, - например, как отец плавал с Амундсеном и...

- Ваш отец знал Амундсена?

- Отец был матросом на "Мод". Они наняли тут шесть человек в команду. Отец плыл с ними до Сан-Франциско. Он был хороший матрос, звали его в Норвегию насовсем, но кому охота покидать родину...

Низко над нами пролетела стая уток.

- А знаете, как их зовут на нашем языке?

- Не знаю.

- Лылэкели - кольцеглазки. У них вокруг глаз белые колечки. Лылэ на нашем языке означает глаза, кели - кольцо. Мы всегда так делаем, складываем два слова, и получается совсем новое.

- Аттата, когда мы снова встретимся? {265}

- Можно через два дня.

Больше мы с ним не виделись. Однажды он шел мне навстречу, но, заметив меня, поспешно скрылся за углом, - наверное, постеснялся того, что был пьян, - скрылся вместе со всеми своими тайнами, живой историей, воспоминаниями об Амундсене и меланхолической мудростью.

"У КРАСНЫХ ДОБРЫЕ НАМЕРЕНИЯ"

Столица Чукотского национального округа Анадырь называлась когда-то форпост Новая Мария и была намного меньше Уэлена. Раз в году сюда из Владивостока приходил пароход со свежими газетами и зерном для казенного амбара. Более частыми гостями здесь были американцы, приплывавшие на маленьких быстрых шхунах в начале лета торговать, охотиться и добывать золото. Их тоже связывали три коротких навигационных месяца.

...Собрание было в разгаре, и никто, кроме начальника ЧК, не заметил появления Аугуста Маазика. Он остановился на пороге и снял треух. Копна соломенных волос, спадающая на лисий воротник, свидетельствовала о долгой зимовке и об отсутствии ножниц. В тесной комнате комитета дым стоял коромыслом. Выступал старшина рыбацкой артели. Он размахивал зажатой в кулак меховой шапкой и требовал, чтобы заработную плату выплачивали в американских долларах или японских иенах. Начальник ЧК подвинулся на скамейке, стоящей у стены, и Маазик с трудом стал протискиваться к нему. Как и большинство присутствующих, он был в тюленьей шубе, в кожаных чулках из оленьего камуса выше колен и в непромокаемых сапогах из кожи морского зайца. Его можно было принять за охотника или золотоискателя, и оба предположения были бы правильными. В его походке были сила и гибкость, а по лицу можно было догадаться не только о тяжелой каждодневной работе, но и о спокойной уверенности рабочего человека в себе, и еще о беззаботной отваге, свойственной человеку, который все свое богатство, свою жизнь и будущее носит с собой - невозмутимо и с открытой душой, как будто зная, что он везде одинаково нужен и желанен.

- Что у вас сегодня на повестке? {266}

- Национализация рыбозавода Сооне.

- Кто он такой, этот Сооне?

- Наш соотечественник, - усмехнулся начальник ЧК, - изрядный кровопийца.

- Бывает. А вот Виллу Томсона ты не трогай.

- Дойдет очередь до него, посмотрим, что он за птица, этот твой Томсон.

- Он не мой, а твой. Без хлеба ты социализм не построишь.

- А по милости купцов - тем более.

Октябрьская революция пришла в теперешний Анадырь 9 ноября 1917 года по радио. Построенная американцами передаточная станция искрового телеграфа, которой предстояло через Петроград соединить Новый Свет с Западной Европой, приняла историческую искру. Порохом послужили двадцать рабочих рыбозавода господина Сооне, с десяток казаков и двенадцать интеллигентов, обитающих на Чукотском Носу. И все-таки ни один фронт гражданской войны не обошел Чукотки. Законы истории оказались едины для всех.

Борьба за советскую власть продолжалась здесь шесть лет. На поле сражения в тундре редко сталкивалось одновременно более нескольких десятков человек, но классовая рознь от этого становилась только отчетливее, а борьба беспощаднее. Достаточно было прибыть одному-единственному кораблю, чтобы изменить соотношение сил. Корабли возили историю, порох и в очень небольших количествах хлеб. Голод оказался самым дешевым оружием. Зимовавший неподалеку от Чукотского Носа на борту "Мод" Амундсен писал о случаях голодной смерти.

Классовая борьба достигала высшей точки в период навигации и в немногих центрах Чукотки - в Анадыре, Маркове, в Нижнеколымске. В большинстве случаев в ней с опозданием отражалось то соотношение сил, которое было характерно для Камчатки, Владивостока или Иркутска: наступление Колчака, интервенция японцев, междоусобные распри авантюристов всех мастей и существование Дальневосточной Республики.

Колчаковцы прибыли в Анадырь в августе 1919 года на пароходе "Томск" и установили там свою власть. Вместе с ними на том же "Томске" прибыли представители Владивостокского комитета ВКП(б) Август Берзин и Михаил Мандриков. После отплытия корабля им удалось свергнуть власть колчаковцев и создать первый револю-{267}ционный орган власти на Чукотке - Анадырский революционный комитет. Они успели обратиться с революционным призывом на чукотском языке к коренному населению страны, впервые услышавшему о революции и социализме. Через сорок дней власть захватили белые и расстреляли на берегу Анадыря членов ревкома и восемнадцать мелких лавочников. Вдове Берзина и нескольким членам комитета удалось бежать в Америку. В следующую навигацию следом за ними туда же бежали колчаковцы, потому что с Камчатки прибыли полномочные представители Советского государства А. Бычков и Г. Рудых. Но тут японцы оккупировали Петропавловск. На побережье Охотского моря и в долине Колымы подняли мятеж казацкий есаул Бочкарев и генерал Поляков. Отрезанные от своих, Бычков и Рудых вынуждены были бежать, через Нью-Йорк они добрались до России. Под бельем, в кожаном поясе, Бычков привез 1250 долларов золотом и на 1400 долларов купюр налог, взысканный с американских купцов и охотников. 9 октября 1922 года, прибыв в Москву, он передал их Народному комиссариату финансов в обмен на квитанцию номер 0434. Через две недели, 25 октября 1922 года, Пятая Краснознаменная армия освободила Владивосток от интервентов и белогвардейцев. Следующей весной партизаны Камчатки достигли гористого северного побережья Охотского моря и 13 апреля 1923 года под прикрытием темноты напали на деревни Гижига и Наяхан, где расположились остатки отряда Бочкарева, и уничтожили их спящими, забросав через окна гранатами. Таким образом, временне рамки гражданской войны на Чукотке определяются датами 9 ноября 1917 года и 13 апреля 1923 года, а ее географические границы Колыма, побережье Охотского моря и Камчатский полуостров.