Мотивация человека

Мотивы как один из трех главных детерминантов поведения

Что составляет предмет проблемы мотивации? Если подходить к ней с самой общей точки зрения, то, с одной стороны, мотивация связана с сознательными интенциями, например такими внутренними намерениями, как: «Я хотел бы поиграть на пианино», «Я хочу быть доктором», «Я стремлюсь разрешить эту проблему». С другой стороны, если наблюдать поведение со стороны, вопрос мотивации имеет отношение к выводам о таких сознательных намерениях, которые возникают в результате этого наблюдения. Например, когда деятельность, скажем, девочки предстает перед нами как цепь действий — вошла в комнату, остановилась перед пианино, выбрала определенную музыкальную композицию, открыла крышку инструмента, начала играть, то мы делаем вывод, что девочка хочет играть на пианино. Как указал Маршал Джонс (Jones, 1955) во введении к ежегодному изданию «Симпозиум по мотивации в Небраске» (Nebraska Symposium on Motivation), предмет мотивации заключается в установлении того, «как поведение возникает, что к нему побуждает, как оно продолжается, чем направляется и прекращается». Вместе с тем ясно, что проблема мотивации затрагивает вопрос, почему реализуется такое поведение, вопрос, отличный от того, каким образом это осуществляется или каково это поведение. Мы можем наблюдать, что девочка делает (играет на пианино). Или замечаем, как она это делает (какие моторные умения используются ею для игры на пианино). Или мы можем стремиться установить, почему она делает именно это.

Конечно, наблюдая за поведением и приходя к определенным выводам о намерениях личности, можно установить различия между ними в соответствии с тем, чувствует ли индивидуум, что направляет его поведение. Если люди осознают свои желания, то мы говорим о сознательных намерениях, если же нет, то — о неосознаваемых (неотчетливые желания, или же люди вообще не могут ничего о них сообщить). Вместе с тем следует понимать, что выводы, которые мы делаем об интересах, наблюдая за поведением субъектов, могут быть неверны: например, мы считаем, будто девочка хочет играть на пианино, в то время как это действие вполне соответствует ее впечатлению, что ей необходимо больше практиковаться.

Очень важно распознать отправную точку, поскольку существует множество разных ответов на вопрос почему, но только некоторые из них касаются проблемы мотивации. Ответ может включать все детерминанты поведения, но вовсе не учитывать мотивационный. Чтобы различить это, надо бы, во-первых, понимать, что определенный поведенческий результат — это функция детерминантов личности и окружающей среды. Фритц Хайдер (Heider, 1958) предложил в качестве примера греблю на лодках через озеро, чтобы достичь противоположного берега. Приближение к нему (поведенческий результат) может быть обусловлено как усилиями гребца, так и порывами ветра. Если человек ничего не предпринимает и только благодаря ветру лодка «прибивается» к противоположному берегу, мы, как правило, не говорим о мотивации данного человека — о его желании достичь другой стороны. Но если день совершенно безветренный и сидящий в лодке энергично гребет, мы приписываем результаты таких действий его намерению преодолеть расстояние и перебраться на тот берег.

Множество современных экспериментальных исследований затрагивало проблему персональной каузальности. То есть, формулируя свои выводы, мы не берем в расчет людей, если находится достаточно причин, чтобы определенные последствия были вызваны внешней средой, как в примере с лодкой, когда дует ветер и подгоняет ее передвижение по озеру (Deci, 1975). Однако если внешнее давление отсутствует или факторы среды препятствуют тому, чтобы определенное событие стало реальностью, а люди своими действиями способствуют его наступлению, то существует даже большая вероятность, что причины данного события мы припишем человеческой деятельности.

Приведем конкретный пример данного принципа. Для этого обратимся к фрагменту автобиографии Зигмунда Фрейда (Freud, 1910/1938): «…Ибо психоанализ — мое творение. На протяжении 10 лет я был единственным человеком, занимавшимся его развитием, и все раздражение, которое вызвало среди моих современников появление новой науки, обрушивается на мою голову в форме критики». Фрейд утверждает, что все факторы среды препятствовали созданию психоанализа. Фрейд не получал помощи: современники только критиковали его начинание. Таким образом, логичным представляется следующий вывод: он в одиночку создал психоанализ, противостоя множеству критиков. Как доказали Вейнер и Кукла (Weiner, 1970), «если некто преуспевает, в то время как другие терпят неудачу, или терпит неудачу, когда другие преуспевают, то результаты его деятельности приписываются ему самому». Скажем, они выяснили: если индивидуум справляется с решением такой задачи, которая оказалась по зубам только 10 % людей, предпринявших соответствующую попытку, то абсолютное большинство экспертов приписывает успех именно личности, а не характеристикам задачи.

Установив, что индивидуум ответствен за некое событие, мы должны понять, какова роль мотивации в совершенном им действии. Как отметил Хайдер, с позиций здравого смысла мы различаем усилим (мотивационный фактор) и способности. Результат того или иного действия определяется и усилиями, и способностями индивидуума, а также — в некоторой степени — уровнем его понимания соответствующей ситуации. В качестве примера взаимодействия этих трех факторов Джонс и Дэвис (Jones and Davis, 1965) приводят убийство президента Джона Ф. Кеннеди Ли Харви Освальдом. Перед тем как решить, что Освальд действительно хотел убить президента, нужно удостовериться, что предполагаемый убийца умел стрелять из пистолета, т. е. обладал нужными для этого знаниями (ведь он мог случайно нажать на курок). Кроме того, нам нужно удостовериться в том, что: а) Освальд понимал: его револьвер заряжен, если он нажмет на спусковой крючок, то пуля может попасть в голову Кеннеди и убить его; б) убийство президента каким-то образом входило в представления Освальда о «правильном» течении событий. Эти представления (ожидания) обычно называются когнитивными переменными.

Действия индивидуума обусловливаются спецификой его познавательных процессов, умениями и мотивацией (или его намерениями). В любой общей теории деятельности или личности должны учитываться: индивидуальные мотивы; индивидуальные умения как характеристики адаптивности; индивидуальные когниции, или когнитивные схемы (McClelland, 1951). В следующих главах мы раскроем сложные связи между тремя типами факторов (хотя настоящая книга посвящена прежде всего мотивационным переменным) и дадим более четкие определения детерминантам поведения. Здесь же мы хотим привести лишь общую типизацию тех переменных, которые используются психологами для объяснения причин поведения.

И вновь позвольте нам обратиться к автобиографии Фрейда и привести еще один наглядный пример того, как рассматриваемые нами факторы приводят к определенному результату. Фрейд писал: «Я стал врачом с большой неохотой, но при этом испытывал сильное желание помогать невротичным пациентам или по крайней мере понять что-то в их состоянии. Я попробовал опереться на физикальную терапию и обнаружил, что она не приносит ровным счетом никакого положительного результата» (Freud, 1910/1938). Фрейд рассказал нам о своих мотивах — желании помочь невротикам, — а утверждение о применяемой технике или навыках (физикальной терапии) он проверил, рассмотрев терапевтические умения как иной, особый определяющий фактор своих действий. В частности, Фрейд пытался вылечить пациентку по имени Дора. Он знал о некоем событии в ее жизни, которое, по его мнению, спровоцировало ее болезнь, но, «бесчисленное количество раз пытаясь проанализировать ее опыт с помощью прямых требований вспомнить [это событие], я смог добиться лишь неясного и прерывистого описания» (Freud, 1910/1938).

Только после того как Фрейд применил свою новую технику свободных ассоциаций, в соответствии с которой пациент возвращался из окружающего к пластам ранних воспоминаний, стало возможным понимать и разрешать конфликты в реальности. Докопавшись до сути проблемы, Фрейд выяснил, что она в области сексуального: «Тот факт, что мощное сексуальное… перенесение обнаруживается в каждом случае лечения невроза… всегда представлялся мне наиболее неопровержимым доказательством сексуальной подоплеки невротического страдания» (Freud, 1910/1938). Этой фразой Фрейд описывает третий и очень важный фактор терапевтического процесса: понимание ситуации врачом (в данном случае — создание сексуальной теории происхождения неврозов). Другими словами, создание фрейдовской терапевтической системы и практические результаты ее применения стали следствием совокупного влияния трех факторов: стремления помочь людям, применения специфической техники или навыков (метода свободных ассоциаций) и общего понимания этиологии неврозов.

Выводы, сделанные на основе анализа этого конкретного случая, подтверждаются результатами других исследований: психологи доказали, что детерминанты человеческих действий могут быть отнесены либо к мотивационным переменным, либо к переменным индивидуальных возможностей и свойств, либо к когнитивным переменным (убеждениям, ожиданиям или интерпретациям). В общей теории поведения должны учитываться все три категории переменных и варианты их взаимодействия. Настоящая же книга посвящена главным образом исследованию мотивов личности.

Сознательные намерения

Осознанное желание чего-либо возникает у нас ежедневно. Таким образом, мы можем говорить о сознательных намерениях иметь что-то, получать что-то и что-то делать. Когда человек говорит другим, что собирается совершить определенное действие, он, скорее всего, его совершит (в том случае, если его намерение относится к ситуации «здесь и сейчас»). Если находящийся в магазине одежды мужчина выражает желание купить рубашку, то весьма вероятно, что он пойдет в соответствующий отдел и купит эту вещь. Если сидящая в автомобиле женщина говорит, что ей нужен бензин, то ее высказывание представляет собой явный признак того, что она купит именно бензин, а не рубашку. Согласно результатам ряда психологических исследований, сознательные намерения, относящиеся к актуальным обстоятельствам, положительно коррелируют (коэффициент корреляции равен 0,95) с действиями, предпринимаемыми «здесь и сейчас» (Ryan, 1970; Locke & Bryan, 1968). Одно из таких исследований было недавно проведено Сметаной и Адлером (Smetana & Adler, 1980). Исследователи опросили большое количество женщин, ожидающих результатов теста на беременность. Испытуемым задавался вопрос о том, будут ли они делать аборт, если узнают, что беременны. Девяносто шесть процентов из 59 оказавшихся беременными женщин поступили так, как они и собирались на момент проведения опроса.

Почему же сознательные намерения позволяют с такой высокой степенью точности предсказать поведение личности в ситуации «здесь и сейчас»? Дело в том, что они обусловлены не только мотивами личности, но и другими факторами поведения (доказательство данного утверждения вы найдете в главе 6). Речь идет о факторах внешней среды. Мужчина, желающий купить рубашку, находится в универмаге; аборт можно сделать. В обоих случаях потенциальные субъекты действия, будь то покупка рубашки или обращение к врачу, обладают необходимыми навыками. То же самое относится и к когнитивным факторам поведения: потребитель понимает, что такое рубашка, или осознает, каковы цели аборта. Таким образом, сознательное намерение зависит не только от мотивов человека. Оно основано как на мотивах личности (включая их бессознательные аспекты, которые мы еще рассмотрим в данной главе), так и на других, не менее важных детерминантах поведения. Однако исторически изучение намерений играло и играет огромную роль в психологическом исследовании именно мотивов человека.

Помимо демонстрации того очевидного факта, что сознательные намерения влияют на принятие решений «здесь и сейчас», первые исследователи изучали силу сознательных намерений. Нарцисс Ах (Ach, 1910) исследовал данную проблему, противопоставляя сознательное намерение хорошо натренированному навыку. Он просил испытуемых заучить пары рифмующихся друг с другом бессмысленных слогов (например, «дак — так»). Испытуемые в течение некоторого времени повторяли предложенные им слоги, затем экспериментатор формулировал новую задачу. Например, теперь вместо второго бессмысленного слога нужно было произносить первый слог в «перевернутом» виде (скажем, в ответ на стимул «дак» следовало произнести «кад»). Ах предположил, что сила нового сознательного намерения должна быть обратно пропорциональна количеству повторений задания на рифмованные слоги. И действительно, если первое задание выполнялось сравнительно небольшое количество раз, то новое намерение («переворачивать» первый слог) было достаточно легко привести в действие, несмотря на существование привычного намерения. Если же количество выполнений первого задания возрастало, то выработанный в результате этих повторений навык начинал мешать осуществлению нового намерения.

Ах считал, что измеряет силу воли личности, т. е. способность следовать сознательному намерению, преодолевая тяготение старого навыка. Однако Левин (Lewin, 1935) указал на то, что выполнение привычного задания также было сопряжено с намерением. Другими словами, испытуемые Аха на самом деле выбирали между двумя противоречащими друг другу намерениями. Левин выразил точку зрения, разделяемую автором настоящей книги: привычка (например, ассоциативная связь между А и Б) не имеет самостоятельной мотивационной силы, как считают сторонники теории ассоцианизма. Ассоциация — это скорее аспект феномена обусловливания реакции и, стало быть, имеет совсем другую природу, нежели намерение что-либо сделать. Таким образом, анализируя результаты экспериментов Аха, в качестве «точки отсчета» следует выбрать конфликт между старым намерением сказать «дак — так» и новым намерением сказать «дак — кад».

Интерес Левина к конфликту между намерениями побудил его и его учеников провести множество исследований мотивационных конфликтов. Левин разработал очень сложную систему кодов, позволяющую описывать мотивационные силы, действующие в психологической сфере (мы рассмотрим лишь некоторые элементы этой системы, соответствующие анализируемым нами проблемам). Таблица 1.1 иллюстрирует идею Левина о том, что намерение (или сила побуждения) совершить определенное действие — это производное от умножения двух личностных переменных — потребности и валентности, разделенных на внешнюю переменную — психологическую дистанцию. Под потребностью подразумевается желание достичь того или иного конечного состояния; под валентностью — значимость вознаграждения, связанного с достижением этого состояния, а под психологической дистанцией — все трудности, связанные с выполнением соответствующей задачи или использованием нужных для этого средств. В табл. 1.1 показано, каким образом концептуальная модель Левина позволяет определить характеристики различных типов мотивационных конфликтов.

Конфликт типа «приближение — приближение» нестабилен и легко разрешаем. Притча о буридановом осле, который умер с голоду, будучи не в силах выбрать одну из двух равно привлекательных охапок сена, вопреки распространенному мнению отнюдь не отражает сути данного конфликта. Используем другую аналогию. Представим себе Зигмунда Фрейда, пытающего решить, остаться ли ему дома и поработать над книгой или отправиться в оперу и провести там вечер. Если мы присвоим адекватные значения переменным, находящимся в уравнении Левина, привлекательность обоих вариантов действия окажется равнозначной. С одной стороны, Фрейд — честолюбивый человек, стремящийся к славе (силе данной потребности мы присвоим значение «10»), и знает, что, опубликовав книгу, он станет знаменитым (мотивационное значение соответствующей переменной будет равно «3»); однако процесс создания книги сопряжен со значительными проблемами (значение соответствующей переменной будет равно «6»), что отчасти снижает общую привлекательность решения остаться дома. Итак, подставляя значения переменных в формулу Левина, мы получаем следующее уравнение: (10хЗ)/6 = 5.

Таблица 1.1

Модель мотивационных конфликтов К. Левина

С другой стороны, возможно, что для Фрейда наслаждение музыкой — менее значимая потребность (соответствующей переменной мы присвоим значение «2»), чем потребность в славе; пребывание в опере (значение данной переменной будет приравнено к «5») вызовет несколько большее удовольствие, нежели написание книги, но проблемы, связанные с посещением оперы, намного легче (значение соответствующей переменной приравнено к «2»), чем затруднения, сопряженные с написанием книги. Таким образом, общая привлекательность второй альтернативы ((2 х 5)/2 = 5) оказывается эквивалентной общей привлекательности первого варианта действия.

Заметьте, однако, что движение в сторону любой из вышеописанных альтернатив сразу же нарушит психологическое равновесие, сделает эту альтернативу наиболее привлекательной и разрешит мотивационный конфликт. Если Фрейд наденет свой плащ, готовясь выйти из дому, то он уменьшит психологическую дистанцию до решения посетить оперу и, скорее всего, примет именно это решение. Если же он начнет писать, то окажется, что «не так страшен черт, как его малюют», и, стало быть, Фрейд предпочтет остаться дома и поработать над книгой. Стоит буриданову ослу случайно двинуться в направлении одной из охапок сена, как именно эта охапка станет для него самой привлекательной.

Конфликт типа «избегание — избегание» обычно характеризуется высокой степенью стабильности. В начале истории психоаналитического движения Фрейд был рад получить поддержку со стороны молодого и энергичного швейцарского психиатра Карла Юнга. Фрейд очень чувствительно относился к тому, что научный мир отвергал его теории сексуальности, и считал, что это отвержение частично обусловливалось антисемитизмом (все первые психоаналитики были венскими евреями). Соответственно Фрейд воспринимал Юнга, не принадлежащего к еврейской нации, как очень ценного союзника, и сделал его президентом психоаналитической ассоциации. Однако вскоре Юнг начал отмежевываться от Фрейда и разрабатывать свои собственные идеи. В результате Фрейд был вынужден пройти через мотивационный конфликт типа «избегание — избегание». С одной стороны, новые идеи Юнга вызывали в нем сильное раздражение, потому что он считал их ошибочными и противоречащими базовым положениям психоанализа или выхолащивающими суть его творения.

С другой стороны, Фрейд хотел избежать критики со стороны научного сообщества, а Юнг — нееврей и приверженец психоанализа — играл важную роль в деле широкого признания нового учения. Как видно из уравнений, представленных в табл. 1.1, колебание в сторону решения по-прежнему принимать взгляды Юнга уменьшило бы психологическую дистанцию до последствий этого решения, что привело бы к увеличению болезненности реакции на юнговский «уклонизм». Таким образом, если бы Фрейд начал двигаться в эту сторону, то немедленно отступил бы, ибо первая возможность стала бы неприятнее второй ((10 х (—5))/5 = = -50/5 = -10). Если же Фрейд предпочел бы поправить Юнга или даже исключить его из психоаналитической ассоциации, то на психологическую авансцену вышла бы проблема отвержения со стороны научного сообщества. И снова повторилась бы ситуация отступления, «разрыва» психологической дистанции от наиболее неприятного на данный момент времени варианта действия. Таким образом, Фрейд колебался между двумя одинаково неприятными решениями, по очереди избегая обеих возможностей действия. Действительно, прошло несколько лет, прежде чем он смог окончательно разрешить этот конфликт. Как отметил Левин, конфликты типа «избегание — избегание» становятся серьезными только в тех случаях, когда захваченный ими человек не может отказаться от выбора в пользу одного из вариантов решения, просто выйдя из поля конфликта. Фрейд не мог «уйти от конфликта», потому что он должен был либо безусловно принять Юнга, либо полностью отвергнуть концепцию последнего.

Конфликт типа «приближение — избегание» также обладает специфическими характеристиками. В качестве примера рассмотрим ситуацию, в которой Фрейд должен был сделать выбор между следующими вариантами действия: а) открыто сказать правду о сексуальной этиологии невроза Доры или б) избежать осуждения со стороны своего учителя Йозефа Брейера — осуждения, которое неизбежно последовало бы после опубликования результатов анализа Доры. Данный конфликт также является серьезным только тогда, когда оба его аспекта (приближения и избегания) относятся к одному и тому же действию или к одной и той же цели. Если речь идет о двух разных целях, то индивидуум может просто отказаться от негативной цели и сконцентрироваться на достижении позитивной. Однако в рассматриваемом нами случае речь идет лишь об одном действии: опубликовании случая Доры. Это действие удовлетворило бы научные потребности Фрейда (мотив приближения), но повлекло бы за собой неудовольствие Брейера, которое, в конечном счете, оказалось менее значимым, нежели позитивное стремление рассказать правду о сексуальных причинах невроза Доры.

Другие исследователи показали: в ситуации, когда цель, вызывающая описываемый конфликт, становится достижима, тенденция избежать ее негативного аспекта увеличивается с большей силой и скоростью, чем тенденция приблизить ее позитивную составляющую. На рис. 1.1 вы можете увидеть различия между графиками функций приближения и избегания. В ходе оригинального исследования, результаты которого отражают эту разницу, Дж. С. Браун (Brown, 1948) «запрягал» некоторое количество белых крыс и оценивал настойчивость, с которой они двигались к пище, несмотря на владеющий ими страх. Анализ различий в графиках позволяет нам сделать очевидный вывод: если индивидуум с огромной силой стремится к достижению определенной цели, то страх может остановить его лишь на самой «границе успеха», в то время как при слабом стремлении к достижению индивидуум сдается уже в начале пути. Приведем пример. Если некий мужчина продолжает испытывать сильную привязанность к отвергнувшей его женщине, то он делает все, чтобы быть рядом с ней; однако, оказавшись в ее присутствии, отступает, пораженный страхом. Его страх будет намного сильнее, чем если бы он был менее привязан к ней, вследствие чего страх помешал ему приблизиться к объекту привязанности на близкую психологическую дистанцию.

Миллер (Miller, 1951) так комментирует рис. 1.1:

Рис. 1.1. Графическая репрезентация конфликта типа «приближение — избегание» и эффекта увеличения силы мотивации достижения (Miller, 1951)

Пример пережитого Фрейдом конфликта «приближения — избегания» (табл. 1.1) иллюстрирует другой вывод, сделанный на основе анализа рис. 1.1. Если бы Фрейд с одинаковой силой хотел и добиться своей цели, и избежать нежелательных последствий данного шага, то он никогда бы не опубликовал случай Доры, ведь, взяв в руки перо, он сразу же чувствовал тревогу по поводу реакции Брейера — тревогу, растущую быстрее, нежели позитивное желание рассказать правду о Доре.

Левин и его ученики стремились также понять, что происходит с прерванным движением к цели, ведь неосуществленное намерение, судя по всему, продолжает влиять на поведение. Например, Левин заметил, что если он собирался написать письмо, то оно продолжало оставаться у него «в голове» (причем даже во время выполнения других задач) до тех пор, пока он не опускал его в почтовый ящик. Ученица Левина, Б. В. Зейгарник (Zeigarnik, 1927), доказала, что те действия, которые не могут быть доведены до конца, обычно запоминаются лучше, нежели успешно завершенные действия.

Другие исследователи пытались ответить на вопрос о том, что происходит при невозможности осуществить нереализованное намерение. В этом случае существуют два варианта развития событий: а) индивидуум выбирает другой способ удовлетворения соответствующей потребности и б) если такой способ невозможно найти, индивидуум испытывает фрустрацию и демонстрирует дезорганизованное или регрессивное поведение. Например, в ходе одного из исследований детям показывали привлекательную игрушку, которую затем накрывали массивным колпаком с прикрепленной наверху ручкой. Детям явно хотелось добраться до игрушки, и они пытались поднять тяжелый колпак. В случае неудачи они нередко начинали выражать недовольство: или садились и начинали плакать, или впадали в прострацию. Другими словами, они регрессировали к дезадаптивным формам поведения. Если детям предлагались другие игрушки, то они могли удовольствоваться заменой. Исследователи проделали большую работу по выяснению условий, при которых не осуществившие своего намерения дети склонны соглашаться на замену привлекательного объекта, регрессировать или прибегать к другим (помимо регрессии) формам дезадаптивного поведения (например, проявлять агрессию).

Самым ценным из исследований, проведенных группой Левина, вероятно, является работа, посвященная измерению уровня притязаний (Lewin, Dembo, Festinger & Sears, 1944). Другими словами, Левин и его ученики старались понять, каким образом процессы, сопряженные с сознательной постановкой целей, влияют на человеческое поведение. В рамках соответствующих экспериментов испытуемым обычно давалось задание, на выполнение которого отводилось ограниченное время. Скажем, испытуемым предлагалось за пять минут решить несколько арифметических задач. В конце отведенного на решение задач времени испытуемые подсчитывали количество правильно решенных ими задач (или же эта информация предоставлялась им экспериментатором). Затем их спрашивали, сколько задач они собираются правильно решить при следующей попытке. (Формулировки данного вопроса могли быть совершенно разными: «Сколько задач вы попробуете решить?», «Сколько задач вы надеетесь решить?», «Каким минимальным количеством решенных задач вы будете удовлетворены?» и т. д.) После этого начиналась следующая «пятиминутка». По ее завершении испытуемые сверяли свои действительные результаты с поставленными перед собой целями и определяли новые цели для новой попытки.

Исследовательские вопросы касались факторов, которые влияют на постановку целей (в частности, различий между целями и прошлыми результатами деятельности) и связаны с закономерностями воздействия различного рода целей на деятельность предстоящую. Давно уже известно, что те цели, которые мы осознанно ставим перед собой, оказывают влияние на продуктивность наших действий. На рис. 1.2, отражающем результаты раннего исследования Мэйса (Масе, 1935), продемонстрировано, какой эффект на работу человека оказывают попытки сделать ее по максимуму по сравнению со стремлением превышать определенные стандарты, установленные для исполнения, в ежедневном продвижении к цели. Очевидно, что намерение работать эффективнее улучшает выполнение деятельности, однако формирование намерений, «привязанных» к достижению конкретных целей, приводит к достижению еще более успешных результатов (об этом же говорят и данные, полученные в ходе вышеописанного эксперимента по определению уровня притязаний).

Рис. 1.2. Эффективность деятельности при вычислениях по двум разным инструкциям. Испытуемым из группы А (10 человек) были даны конкретные инструкции по ежедневному улучшению результатов их работы, в то время как испытуемым из группы Б (10 человек) было просто предложено прикладывать все усилия, не ориентируясь на какую-либо конкретную норму (Масе, 1935, р. 21)

Связь усилий с выполнением деятельности подтверждается разного рода экспериментами. Так, когда происходил сбой в работе, испытуемым предлагалось объяснять причины их плохой деятельности. Если они считали, что дело в недостатке усилий, то с большей степенью вероятности делали шаг вперед во время очередной «попытки» (Weiner, Heckhausen, Meyer & Cook, 1972). Лок и Брайан (Locke & Bryan, 1968) попытались выяснить, длителен ли эффект, оказываемый осознаваемым целями. В качестве испытуемых были выбраны студенты университетов. В начале семестра среди них проводился опрос, чтобы выявить, какие оценки они надеются или попытаются получить в период сессии. Затем полученные данные сверялись с реальными достижениями студентов. В итоге Лок и Брайан обнаружили статистически значимую, но слабую корреляцию (коэффициент корреляции равен примерно 0,30) между двумя интересующими их переменными. Это означает, что те студенты, которые изначально стремились к достижению высоких результатов, и получали высокие оценки. Но мы не можем быть уверены, что именно намерения — фактор, обусловивший успех, потому что способности студентов, которые они проявили в предыдущей своей учебной деятельности, несомненно повлияли на те цели, какие они для себя поставили. Итак, чем лучше студент учился раньше, тем более высокие цели он для себя намечал и тем больших успехов добивался в семестре. Однако невозможно утверждать, что причиной успешной деятельности послужил именно такой уровень намеченных целей. Впрочем, Лок и Брайан приняли во внимание данную проблему и сделали выборку студентов гомогенной по критерию развитости способностей к учебе (например, исследователи опрашивали только тех студентов, которые получили высокие оценки во время предыдущей сессии). Таким образом, можно уверенно утверждать, что стремление получить высокие оценки в некоторой степени способствует осуществлению эффективной учебной деятельности.

Если эффективность деятельности зависит от сознательной постановки целей, то можно ли утверждать, что сознательная постановка целей — это необходимое условие любой успешной деятельности? Способен ли человек действовать без каких-либо осознанных мотивов? На данный вопрос до сих пор не было найдено ответа, полностью устраивающего всех и каждого. На протяжении настоящей книги мы вновь и вновь будем возвращаться к этой проблеме, рассматривая ее в различных контекстах. В свое время сторонники ассоцианизма утверждали, что элементарные обусловленные реакции[1] представляют собой очевидный пример научения без намерения учиться. Предположим, что экспериментатор предъявляет испытуемому некий звуковой стимул и сразу после этого направляет ему в глаза поток воздуха, вызывающий моргательный рефлекс. После достаточного количества повторений происходит обусловливание моргания путем воспроизведения соответствующего звука. Другими словами, услышав данный звук, испытуемый начнет моргать независимо от своих намерений. Однако другие теоретики указывают на тот факт, что моргание позволяет избежать неприятного воздействия на глаз. Стало быть, вполне можно предположить, что моргание обусловливается намерением (возможно, не осознаваемым) избежать неприятных ощущений.

Результаты ранних исследований проблемы непреднамеренного научения говорят обо всей сложности анализа данного феномена. Эти исследования проводились с целью ответить на вопрос о том, может ли человек научиться чему-либо, не намереваясь учиться. Очевидно, что сознательная постановка целей или осознанная обработка информации повышают эффективность человеческой деятельности (см. описание эксперимента Лока и Брайана) хотя бы потому, что помогают нам структурировать наши действия, лучше запоминать и припоминать необходимый нам материал (Kintsch, 1977). Но существует ли такое научение, которое не зависит от осознанного намерения учиться? Пытаясь ответить на этот вопрос, Дженкинс провел классический эксперимент, посвященный изучению данной проблемы (Jenkins, 1933). Он просил испытуемых несколько раз прослушать и затем воспроизвести ряд слов. Зачитывать слова предлагалось ассистенту Дженкинса. Однако когда дело доходило до второго этапа эксперимента, Дженкинс просил ассистента принять участие в припоминании. Выяснилось, что испытуемые, сознательно запоминавшие слова, воспроизводили больше информации, нежели испытуемые-«ассистенты», но последним также удавалось припомнить некоторое количество слов, хотя они и не имели намерения запомнить их.

Много позже аналогичные эксперименты проводились в самых разных условиях. Их результаты подтвердили существование двух базовых фактов:

а) осознанные намерения облегчают научение;

б) научение зачастую происходит, несмотря на отсутствие сознательного намерения.

Однако вопрос о том, возможно ли научение без всякого намерения, оставался чрезвычайно трудным, если не неразрешимым, ведь никто не может доказать, что в каждом случае непреднамеренного научения отсутствуют какие бы то ни было намерения. Когда испытуемых-ассистентов Дженкинса просили рассказать о том, что с ними происходило во время зачитывания списков слов, они нередко сообщали о таких намерениях, которые не подразумевались инструкцией, но тем не менее послужили факторами непреднамеренного учения. Скажем, у ассистентов вполне могло появиться желание придать некую осмысленность своему скучному заданию путем разбития слов на группы (точно так же мы группируем цифры в телефонных номерах для удобства запоминания).

Результаты исследований, подобных эксперименту по обусловливанию моргания, заставили ученых задуматься над проблемой бессознательных намерений. Может ли индивидуум учиться под влиянием неосознаваемых мотивов или намерений? Различные традиции, существующие в психологии, подчеркивают жизненную важность бессознательных намерений для научения и памяти.

Однако экспериментальное подтверждение существования бессознательных намерений не было единственной (и даже основной) причиной тех проблем, с которыми столкнулась психология сознательных намерений. Дело в том, что, исследуя только сознательные намерения, мы не можем полноценно анализировать подключаемые мотивационные процессы. Как мы уже говорили, намерения, сознательные и бессознательные, сами по себе являются продуктом других мотивационных и немотивационных переменных. Если мы «зациклимся» на исследовании намерений, отказываясь даже учитывать факторы, детерминирующие их появление, то будем обречены на ведущее к ошибкам «плавание по поверхности».

При выполнении лабораторных заданий остаются не совсем понятны мотивы испытуемых. Экспериментаторы дают им какие-то задания; те начинают их выполнять, сознательно намереваясь сделать указанное. Но почему они старательно исполняют наши просьбы? Возможно, кто-то хочет угодить экспериментатору. Некоторые хотят доказать себе, что они — хорошие ученики. Другие боятся, что если они потерпят фиаско, то их будут считать «дураками». Когда людей просят наметить цель (т. е. сформулировать намерение), на них оказывают влияние:

а) их мотивационные диспозиции;

б) та мера, в какой успешное выполнение этого задания соответствует тем или иным мотивационным диспозициям (т. е. личностная ценность задания);

в) осознаваемая сложность выполнения задания (или способности, демонстрируемые при этом);

г) тот факт, что задание может быть при данных условиях сделано (фактор среды).

Итак, намерение, возникающее под влиянием вышеперечисленных факторов, не идентично одному из них: мотивационным диспозициям, «проступающим» в конкретных ситуациях. Намерение как результат взаимодействия всех детерминантов поведения обусловливает решения индивидуума в ситуации «здесь и сейчас» (в такой ситуации известны или потенциально известны все детерминанты поведения), однако оно обладает гораздо меньшей ценностью для долгосрочного прогнозирования поведения (в долгосрочной перспективе трудно идентифицировать все детерминанты поведения). Поэтому если студент утверждает, что он (или она) собирается хорошо учиться в ближайшее время, то, скорее всего, так и будет; если же заявление о намерении «активно грызть гранит науки» относится к целому учебному году, то к словам студента следует отнестись со здоровым скептицизмом, ибо неизвестно, какие соблазны встретятся на пути молодого человека, будут ли интересными учебные программы и т. д. Интерпретация долговременных стремлений человека требует пристального исследования стабильных мотивационных диспозиций, служащих детерминантами долговременного осуществления некоторых видов человеческой деятельности (например, учения) и обеспечивающих последовательность поведения, несмотря на частую смену других его детерминантов. Таким образом, психология сознательных намерений в ее ранней форме сегодня представляет прежде всего исторический интерес.

Бессознательные намерения

Если мы покинем исследовательскую лабораторию, переместимся в клинику и прислушаемся к говорящим о себе людям, то роль стабильных мотивационных диспозиций как факторов, обусловливающих принятие непосредственных решений или формирование намерений в ситуации «здесь и сейчас», станет нам более понятной, чем раньше. В то же время, слушая человека, мы можем идентифицировать такие мотивы его поведения, которые легче увидеть со стороны. Речь идет о бессознательных мотивах. Фрейд (Freud, 1910/1938) следующим образом комментировал свои собственные мотивы:

Фрейд пишет, что он имел сознательное намерение обнаружить сексуальную этиологию неврозов и подчинил этой цели свою повседневную врачебную практику. Однако, объясняя свое упорство перед лицом враждебности других, он говорит о двух стабильных мотивационных диспозициях своей личности: а) стремлении к славе научного первооткрывателя и б) отсутствии страха перед отвержением со стороны коллег (т. е. наличии сильной веры в себя). Подобно большинству людей, Фрейд сформировал четкие представления о своих основных жизненных мотивах. Такие мотивы обладают гораздо большей личностной значимостью, нежели временные намерения, идентифицируемые в лабораторных условиях. На их основе осуществляется толкование этих намерений, структура которого во многом повторяет структуру интерпретации, сделанной Фрейдом в связи с его повседневными, сознательными решениями (см. выше).

Но можем ли мы ему доверять? Наш вывод, что Фрейд имел сильную потребность обрести славу, сам по себе указывает, что он что-то недосказал. Фрейд настаивает, что он хотел одного: быть научно корректным, однако сравнение своего положения с положением Робинзона Крузо и мечта о посмертной славе свидетельствуют, что на самом деле Фрейд стремился к величию. Кроме того, он подозрительно часто заявляет о своем безразличии к мнению других людей. Если бы его действительно не волновала позиция окружающих, то он не стал бы так часто упоминать об их враждебности. И это Фрейд — человек, который научил нас настороженно относиться к словам других людей об их собственных мотивационных состояниях и диспозициях!

Основная научная ценность ранних работ Фрейда заключается в том, что он доказал: те мотивы, которые опосредуют повседневную деятельность человека, нередко скрываются в бессознательном. Особенную изобретательность Фрейд проявил при анализе сновидений. Ему удалось доказать, что даже ряд самых необузданных мыслей, появляющихся в сновидениях, в действительности обусловливается бессознательными желаниями, которые можно вывести на свет с помощью техники психоанализа. Приведем простой пример:

Фрейд сообщает женщине, что только она сама может найти объяснение своему сну и что для этого ей следует расслабиться и говорить все, что ей приходит в голову. Первые ассоциации пациентки связаны с тем фактом, что ее муж, преуспевающий торговец мясом, становится слишком толстым. Он сказал, что ему нужно будет пройти медицинское лечение от ожирения, рано вставать, придерживаться диеты и «прежде всего больше не принимать приглашений на ужины» (т. е., отмечает Фрейд, муж пациентки увязывает увеличение своего веса и посещение званых ужинов). Затем течение ассоциаций на время прерывается, пациентка делает несколько не относящихся к делу замечаний (согласно интерпретации Фрейда, происходит бессознательное подавление того, что пробивается в сознание). После этого пациентка припоминает, что вчера они с мужем нанесли визит женщине, которую обожает ее муж. «К счастью, она очень худая и долговязая, а мой муж предпочитает полные фигуры». Однако подруга пациентки заговорила о своем желании набрать вес и спросила: «Когда же вы вновь пригласите нас к себе? У вас всегда такие вкусные блюда».

Теперь значение сна стало полностью ясным. Мысли, главенствующие в психической реальности пациентки и обусловливающие содержание рассматриваемого нами сна, могут быть сформулированы следующим образом: «Конечно, ты хочешь, чтобы я пригласила тебя на обед, ты вдоволь наелась и стала более привлекательной для моего мужа! Да я скорее вообще не буду принимать гостей!» Почему во сне фигурирует копченый лосось? Копченый лосось — любимое блюдо подруги пациентки. Итак, этот сон представляет собой непосредственное выражение желания женщины не допустить такой ситуации, при которой ее соперница станет более привлекательной, чем раньше. Важно отметить, что пациентка, рассказывая о сновидении, совершенно не осознавала выявленного Фрейдом намерения (ведь она была уверена, что ее сон опровергает фрейдовскую теорию сновидений как исполнения желаний).

Используя множество примеров, Фрейд убедительно доказал, что сознательные намерения не всегда приводят к желаемым результатам. В книге «Психопатология обыденной жизни» (Freud, 1901/1938) Фрейд главным образом развенчивает очень расхожее убеждение, будто осознаваемые намерения позволяют контролировать все наши мысли, чувства и действия. Приведем пример из жизни самого Фрейда. Однажды, проезжая по Югославии, Фрейд разговорился с незнакомцем. Он заговорил об Италии, и Фрейд спросил, не видел ли его новый знакомый знаменитых фресок купола кафедрального собора в Орвието (Страшный суд), фресок, созданных… Тут Фрейд запнулся. Он не мог вспомнить хорошо известное ему имя художника — Синьорелли. Однако на ум Фрейду пришли имена двух других — Боттичелли и Болтраффио (последний был известен в гораздо меньшей степени, чем Синьорелли). Другими словами, забывание не было обусловлено недостатком знания. И не связано с намерением. Какое же тогда бессознательное намерение могло столкнуться с сознательным и помешать Фрейду вспомнить имя? Для того чтобы ответить на этот вопрос, Фрейд, как обычно, применил свою технику свободных ассоциаций.

Сначала он вспомнил, что непосредственно перед обсуждением фресок собора в Орвието беседовал с незнакомцем об обычаях турков, живущих в Боснии и Герцеговине (в этот момент они следовали в Герцеговину). Фрейд сообщил собеседнику, что турки удивительно смиренно относятся к смерти. Друг Фрейда, врач, в свое время живший в Боснии, рассказал ему, что, узнав о неминуемости смерти близкого человека, турок, как правило, отвечал: «Господин, что я могу сказать? Я знаю, что если его можно было бы спасти, то вы сделали бы это». Затем Фрейд вспомнил, что на ум ему приходила еще одна история из коллекции друга-врача. Она относилась к сексуальности турок. При всем их смирении перед лицом смерти они приходят в страшное отчаяние при мысли об импотенции. Один турок сказал другу Фрейда: «Вы знаете, герр профессор, если я не смогу делать это, то мне незачем будет жить» (Freud, 1901/1938). Фрейд предпочел не пересказывать собеседнику вторую историю, потому что «не хотел затрагивать столь деликатную тему в разговоре с незнакомцем». Тогда Фрейд осознал, что вышеупомянутые истории о смерти и сексуальности были связаны с другими мыслями, относящимися к данным проблемам и серьезно его волновавшими, но бессознательными на момент беседы с незнакомцем. Мучившие Фрейда мысли относились к происшедшему в Трафое самоубийству человека, обратившегося к нему за помощью. Фрейд предположил, что тревога, обуревавшая его в связи с врачебной неудачей, и обусловила формирование цепи ассоциаций, которую мы сейчас проанализируем.

Рисунок 1.3 иллюстрирует то, как Фрейд объяснил свое забывание имени Синьорелли. «Ключом» к содержимому бессознательного в данном случае является следующий факт: первая часть имени художника Signor в итальянском языке и слово Herr (гepp) в немецком, на котором говорил Фрейд, означают одно и то же — «господин». Слово Herr (Signor) актуализировало «сцепленные» с тревогой мысли о смерти и сексуальности, ведь эти мысли ассоциировались с Герцеговиной, страной, где живут турки, и с двумя историями, первая из которых связана со смертью пациента, а вторая, не рассказанная Фрейдом, с сексуальностью турок.

*Herr (господин) в немецком языке имеет то же самое значение, что и signor в итальянском

Рис. 1.3. Ассоциативные цепи, приведшие к забыванию знакомого имени Фрейдом

Стало быть, решил Фрейд, именно нежелание говорить о болезненных проблемах препятствовало успешному припоминанию имени художника, так как вызывающие тревогу мысли ассоциировались с историями об отношении к смерти и сексуальности, в свою очередь связанные с вытесненным из памяти именем. «Маскировочные» имена художников также не случайно «всплыли на поверхность». Первый слог каждого из них (Бо) тождествен первому слогу в слове Босния. Фрейд посчитал, что это обстоятельство является еще одним свидетельством в пользу того, что сочетание слогов Signor пробудило в нем мысли о турках (имена-субституты ассоциировались с другим населенным турками регионом). Слог elli в слове Botticelli, очевидно, перекликается с окончанием слова Signorelli, а завершающая часть странного имени Boltraffio, по мнению Фрейда, сформировалась в результате действия чувства вины, вызванного смертью пациентки в Трафое. Продолжая самоанализ, Фрейд пришел к заключению, что в данном случае имеют место два процесса: сознательное подавление и бессознательное вытеснение. Он сознательно подавлял в себе желание рассказать о специфике сексуальности турок, а замещающее имя Болтраффио мешало ему вернуться к мыслям о смерти и сексуальности турок, в свою очередь связанным с чувством вины из-за самоубийства в Трафое.

Проанализировав множество аналогичных эпизодов, Фрейд и сторонники его психоаналитического движения убедились в том, что бессознательные мотивы являются важным детерминантом человеческого поведения, особенно анормального или необычного. Лабораторные психологи просто игнорировали очевидное или относили эти доказательства к разряду случайностей либо механического ассоциирования. Однако в анализе «случая Синьорелли» мы должны пойти дальше, чем Фрейд, ведь, как мы уже знаем, ситуационные намерения (сознательные или бессознательные) сами по себе являются производными стабильных мотивационных диспозиций и других факторов. Фрейд анализирует данный эпизод исключительно в «системе координат» тех мыслей и чувств, которые были актуальны в конкретный момент времени. Однако ситуационные намерения, в свою очередь, обусловливаются доминантными мотивационными диспозициями. Как видно из рис. 1.3, основываясь на целостном видении жизненной истории Фрейда, мы можем по-новому интерпретировать его временную неспособность припомнить имя художника.

Рассмотрение жизни Фрейда и его основных убеждений может превосходно проиллюстрировать его учение о бессознательных мотивах как о детерминантах даже самых обычных действий (например, забывания имени). Это также показывает, какие методы он использует, проводя свой анализ. Фрейд был ревностным приверженцем рационального и научного подхода. Он считал, что психология должна стать одной из естественных наук. Однако Дэвид Бакан (Bakan, 1958) неопровержимо доказывает, что психоаналитический подход Фрейда имеет много общего с древнееврейской религиозной традицией, которая отнюдь не отличалась научностью и рациональностью. В рамках этой традиции, берущей начало по крайней мере в I в. н. э., развиваются мистические идеи о сущности Бога. К XI в. данную традицию стали называть Каббалой. Каббала — это эзотерическое учение, основанное на письменной и устной интерпретации скрытого содержания текстов священных книг. Каббалисты стремились найти тайный смысл. Они пытались обнаружить мудрость, раскрыв его; подобно этому и Фрейд пытался раскрыть тайное значение сновидений и симптоматических действий. Каббалистические идеи стали одним из факторов массового появления мессианских движений в иудейском мире XVII и XVIII вв. Эти движения создавались харизматическими лидерами, убеждавшими иудеев в том, что наконец-то на земле появился мессия, который очень скоро освободит их от уз рабства и приведет к радостной жизни в единстве с Богом, и собиравшими множество сторонников.

Ортодоксальные раввины объявили мессианские движения ересью, однако заложенные в них иррациональные стремления возродились в форме хасидизма. Первоначально он был связан с именем Баала Шем-Това, человека, обладавшего сверхъестественными целительскими способностями и сконцентрировавшего народную мудрость (хотя официально он, воспитанный не по иудейскому закону и вне иудейской традиции, назывался «невеждой» — «игнорамусом»). Для составляющих окружение Фрейда венских евреев XIX в. хасидизм ассоциировался с множеством негативных мыслей и чувств. Они считали его ересью, непристойной фантазией, странным, мистическим учением необразованных людей и отступлением от официальных рационализированных догм ортодоксального иудаизма. Не удивительно, что Фрейд не хотел, чтобы психоанализ каким-либо образом связывался с традициями еврейского мистицизма.

Тем не менее, как мы отметили выше, эти традиции основывались прежде всего на поиске скрытых смыслов. Но именно этим занимался и Фрейд. Живший в XIII в. иудейский мистик Абрахам Абулафия утверждал, что раскрытие тайной мудрости осуществляется за счет «перескакивания и перемещения». Таким образом, Абулафия описывал не что иное, как фрейдовский метод свободных ассоциаций на заданную тему. Согласно Абулафии, человек может выйти за рамки внешнего значения текста (Фрейд сказал бы: манифестного содержания) и соприкоснуться с его внутренним смыслом (Фрейд сказал бы: с латентным содержанием) точно так же, как мы добираемся до ядра ореха, снимая его скорлупу (Scholem, 1966).

Наиболее важной книгой Каббалы следует признать Зохар (Zohar). Одним из авторов данной книги является Моисей Леонский, живший в XIII в. В соответствии с его Зохаром Тору (иудейскую Библию) нужно воспринимать как живой организм, имеющий голову, туловище, сердце, рот и т. д. (Scholem, 1966). Стало быть, обнаружение истины, которая представлена в Торе, обязательно должно привести к раскрытию истинного знания о человеке. А раскрытие правды о человеке посредством проникновения в людские мысли и сновидения представляет собой краеугольный камень учения Фрейда. С точки зрения Бакана, Фрейд не случайно выбрал имя Дора (созвучное со словом Тора) в качестве замены подлинного имени главной героини самой первой и знаменитой из своих работ, посвященных методу психоанализа.

Кроме того, на всем протяжении Зохара конечный смысл жизни определяется с помощью сексуальных метафор. «Согласно Зохару, душа характеризуется непреодолимой тоской по соединению со своим источником в Боге. Это соединение, как правило, описывается на языке сексуальных метафор…Таким образом, сексуальные взаимоотношения между людьми становятся символическими выразителями божественных действий…Используя сексуальные метафоры как одно из основных средств символизации всех глубинных и наиболее серьезных проблем человечества, Фрейд действовал всецело в духе Каббалы» (Bakan, 1958). Адепты Каббалы верят, что, раскрыв «основополагающую» сексуальность универсума, они овладеют самым тайным из всех существующих знаний. Мистическое соединение с Богом для каббалистов означает духовное соитие (мы вновь сталкиваемся в сексуальной метафорой) с Шехиной — женской, материнской ипостасью Бога (Bakan, 1958). Древнееврейское слово «знание» в данном контексте следует понимать как «сексуальное знание». Обратившись к Книге Бытия, мы увидим, что после грехопадения Адам «познал» свою жену Еву, т. е. «узнал» ее сексуально.

Наконец, иудейская мистическая традиция противоречила официальным религиозным догмам точно так же, как психоанализ — догмам научным. Каббала представляла собой вызов патриархальной власти раввинов. Фрейд же, подобно иудеям-вероотступникам, часто вел себя как бунтарь. Продолжая считать себя членом еврейского сообщества, он отверг иудаизм как религию. По сути дела, Фрейд грубо нарушил первую из заповедей Божьих, полученных на горе Синай Моисеем, основателем иудаизма. Заповедь эта гласит: «Я Господь, Бог твой… Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим». Фрейд же заполнил свою консультационную комнату статуями и иными изображениями множества «других богов». Основываясь на вышеприведенных фактах, Бакан небезосновательно утверждает, что Фрейд испытывал в значительной степени амбивалентные эмоции по поводу своего бунтарства и что особенно он боялся гнева Моисея.

Фрейд подробно описывает чувства, пережитые им в тот момент, когда он стоял перед громадной статуей Моисея работы Микеланджело (статуя находится в Риме). Микеланджело изобразил Моисея, только что спустившегося с горы Синай и принесшего своему народу скрижали с Божьими заповедями, но узнавшего, что за время его отсутствия евреи начали поклоняться ложным богам. Глядя на сидящего Моисея, Фрейд думал: «В своем первом порыве ярости Моисей захотел действовать, вскочить и наказать евреев, навсегда забыв о скрижалях (о данном Богом Законе), но преодолел искушение и остался сидеть, застыв в ледяном негодовании». Кроме того, Фрейд говорит, что он «ощутил себя частью толпы, на которую обращен взгляд Моисея». Таким образом, Фрейд сам свидетельствует о том, что по некоторым причинам он страшился гнева Моисея.

Однако Фрейд не упоминает о том, что, войдя в длинную, узкую церковь Святого Петра в Винкули и следуя к статуе сидящего Моисея, расположенной в самом конце «коридора» справа от алтаря, посетители должны пройти мимо находящейся по левую руку впечатляющей картины смерти и разрушений, связанных со Страшным Судом над всеми людьми. Вся левая стена храма покрыта множеством впечатляющих изображений скелетов, черепов и костей, перемалываемых неумолимым Жнецом. По замыслу создателей верующие должны проникнуться ощущением неотвратимости наказания за свои грехи. Должен ли был Фрейд подвергнуться наказанию за свое восстание против Моисея, за пренебрежение символом ортодоксальности, причем не только как вероотступник, но и как психоаналитик, борющийся за свободу от крайностей «источника неврозов — ветхозаветного закона» (Bakan, 1958)?

Значение данного конфликта, глубоко укорененного в жизни Фрейда, проясняется при анализе посещения основателем психоанализа Сикстинской капеллы. На стенах этой часовни находятся некоторые из самых знаменитых в Риме росписей. Конечно, Фрейд знал об их существовании, ибо он с детства был влюблен в Рим и в искусство. Исследование фресок Сикстинской капеллы позволяет идентифицировать еще одну причину того, что Фрейд забыл имя художника — создателя фресок «Страшный Суд» кафедрального собора в Орвието. Основной темой росписей в Сикстинской капелле вновь является Страшный Суд, изображенный на фронтальной стене внутреннего помещения часовни (роспись сделал Микеланджело). Однако если посетитель входит в часовню через маленькую заднюю дверь, то перед его взором сначала предстает фреска «Смерть Моисея», созданная Синьорелли (тем самым художником, имя которого Фрейд забыл в связи с изображением Страшного Суда). Более того, непосредственно к этой фреске примыкает роспись, посвященная наказанию Кор (девушек) и принадлежащая кисти Боттичелли (данное имя пришло Фрейду на ум вместо правильного имени).

Итак, мы можем утверждать, что в психической реальности Фрейда имя Синьорелли было связано с негативными мыслями и чувствами, существование которых поддерживалось гораздо более стабильными факторами, нежели случайная ассоциация с рассказами об особенностях турок, населяющих лежащую на пути поезда Фрейда территорию. Помимо всего прочего, Синьорелли создал одно из самых знаменитых изображений смерти Моисея, который, как утверждал Фрейд, был убит иудеями-отступниками (к числу которых мы можем отнести и самого Фрейда). Согласно Фрейду, именно поэтому Моисей так и не вступил на Землю обетованную. Соответственно, у Фрейда были основания испытывать тревогу при возникновении любых ассоциаций с его нешуточным бунтом против религиозной ортодоксии, символизируемой фигурой Моисея. Фрейдовская теория эдипова комплекса подразумевает, что сын испытывает чувство вины из-за желания овладеть матерью и убить отца. Символически Фрейд служил ложным богам (т. е. Шехине — так называемой женской ипостаси Бога, почитаемой в рамках каббалистической традиции), убивал Моисея и отвергал власть разума. Не стоит удивляться, что имя художника (Синьорелли), написавшего сцену смерти Моисея, имело для Фрейда столь неприятный смысл, что он даже не смог вспомнить, кто написал фреску «Страшный Суд» собора в Ориенто.

Вернемся к рис. 1.3. В графе «Наша интерпретация» мы описываем стабильную мотивационную диспозицию Фрейда, заставляющую его забыть имя автора вышеупомянутой фрески «Страшный Суд»: Фрейд стремился избавиться от тревоги, охватывающей его при мысли о Синьорелли как о создателе росписи «Смерть Моисея», ибо эта роспись напоминала Фрейду о собственном восстании против власти основателя иудаизма.

Итак, используя разработанный Фрейдом метод, мы сумели соотнести его ситуационное бессознательное намерение избежать размышлений о некоем имени с глубинной и стабильной мотивационной диспозицией, определяющей его жизнь и связанной с виной и тревогой, которые Фрейд ощущал как результат своего бунта против традиционной патриархальной власти.

Какие же выводы можно сделать из такого анализа мотивов человека? Быть может, данный метод интересен только в историческом аспекте как одна из традиций, заложивших фундамент современной психологии мотивации? Как представляется, в отношении фрейдовского подхода можно сделать следующие выводы.

1. То, что люди говорят о своих мотивах, не должно приниматься на веру. Мы часто не задумываемся о наших мотивах даже в ситуациях обыденной жизни. Что уж говорить о подоплеке наших сновидений и симптоматических действий! Но даже когда мы начинаем объяснять причины своих действий, анализ зачастую показывает иллюзорность наших представлений о себе. На веру не нужно принимать и результаты мотивационного самоанализа Фрейда: проведя более или менее тщательное исследование его биографии, мы выяснили, что сам основатель психоанализа не смог осознать те стабильные мотивационные диспозиции, которые помешали ему вспомнить знакомое имя.

2. Ассоциативное мышление характеризуется чрезвычайной степенью «текучести» и легко поддается влиянию со стороны сознательных или бессознательных мотивационных факторов. Результаты многих из проведенных Фрейдом анализов поражают тем, насколько быстро и автоматически мысль или ассоциативная цепочка искажается под воздействием того или иного мотива (домохозяйка во сне желает, чтобы телефон был сломан; основатель психоанализа забывает имя знаменитого художника и т. д.). Как Фрейд заметил по другому поводу, все это заставляет нас ощутить, что мы — не хозяева в своем собственном доме. Человеческая психика легко и эффективно функционирует независимо от контроля со стороны сознания. А фантазии и свободные ассоциации, которые мы плохо контролируем, являются наиболее прямой и широкой дорогой к мотивационным факторам, о которых мы можем и не подозревать.

3. Первичные мотивы человека не обязательно коренятся в сфере сексуальности, как это утверждал Фрейд, черпавший вдохновение в каббалистических, мистических идеях о первичной сущности человека. Многие из первых соратников Фрейда (Карл Юнг, Альфред Адлер и др.) настаивали на признании первичности несексуальных мотивов (см. главу 2). Более того, анализируя биографию самого Фрейда, мы констатируем, что его поведение обусловливалось скорее мотивом власти, нежели сексуальными мотивационными диспозициями. С одной стороны, Фрейд явно испытывал сильную потребность в славе (о чем свидетельствуют его мечты и пренебрежение ортодоксальными научной и религиозной традициями), а с другой — он, очевидно, боялся подпасть под власть других (начиная с Моисея и заканчивая коллегами-учеными). Мотив власти мы рассмотрим в главе 8.

4. Метод раскрытия бессознательных намерений с помощью анализа свободных ассоциаций далеко не безупречен. Хотя он часто позволяет дать интересные объяснения странным действиям, всегда существует опасность превращения свободных ассоциаций в «подарок» психоаналитику. Кроме того, у нас нет четких критериев корректности интерпретации. Считается, что правильная интерпретация — единственный способ выявления некоторого количества фактов и что она удовлетворяет любопытство человека, который обращается к ней. Однако мы помним, что Фрейд был вполне доволен своим толкованием забывания имени Синьорелли, в то время как мы продолжили анализ и сделали несколько другие выводы. Мы нуждаемся в менее сомнительном методе прояснения истины относительно влияния, оказываемого бессознательными намерениями.

Экспериментальное исследование бессознательных мотивов

Ученые, работающие в русле экспериментальной психологии и при этом интересующиеся проблемой влияния бессознательных намерений, исследовали воздействие тех из них, которые известны, на поведение и прежде всего на воображение. Таким образом, они отказались от неверных с точки зрения логики попыток двигаться от следствия к причине. Например, иногда они внушали бессознательные намерения находящимся в состоянии гипноза испытуемым. Скажем, загипнотизированной женщине говорили, что она, выйдя из состояния транса, встанет и заговорит с человеком, которого найдет глупым и неинтересным. Кроме того, ей внушали, что после завершения гипнотического сеанса она забудет все, что происходило во время транса. И действительно, придя в нормальное состояние сознания, женщина встречает незнакомца, заговаривает с ним и вскоре просит его «закрыть рот», демонстрируя, таким образом, классический пример тех оговорок, которые, по мнению Фрейда, обусловлены бессознательными намерениями.

Однако мы не можем быть полностью уверены в том, что вышедший из гипноза человек не помнит о данной ему установке. Стало быть, необходимо было провести дополнительные эксперименты. Испытуемым — студентам, среди которых были ребята и девушки как с нормальным, так и избыточным весом, демонстрировали слайды. После показа каждого из них студентов просили написать истории о том, что они увидели. На одной из фотографий можно было разглядеть двух мужчин и бифштекс (который трудно было с чем-то спутать). Практически все испытуемые включили в свои истории именно бифштекс. Однако одна студентка с избыточным весом, в свое время признавшаяся, что ведет тяжелую борьбу с перееданием, рассказала историю о двух мужчинах и змее, которую они нашли на острове. В манифестном содержании истории, сочиненной этой студенткой, не было и намека на то, что она нашла в «змее» что-либо съедобное. Страх перед перееданием, очевидно, побудил ее увидеть менее опасный, нежели пища, но все равно вызывающий тревогу объект, который рифмуется со словом steak[2].

В ходе других исследований экспериментаторы искусственно актуализировали в испытуемых бессознательные намерения и затем оценивали, оказывают ли эти намерения описанное Фрейдом влияние на воображение человека. Так как Фрейд утверждал, что искажение потока ассоциаций происходит прежде всего под влиянием сексуальных мотивов, Кларк (Clark, 1955) провел следующий эксперимент: группе студентов-психологов мужского пола демонстрировались фотографии обнаженных очаровательных девушек (исследование проходило в аудитории университета). Испытуемым сообщали, что они принимают участие в исследовании, цель которого заключается в идентификации наиболее привлекательных частей женского тела. Кроме того, была сформирована контрольная группа. Входящим в нее студентам демонстрировали фотографии красивых пейзажей и зданий (количество таких снимков совпадало с количеством сексуально возбуждающих фотографий). Этим испытуемым говорили, что они принимают участие в исследовании, цель которого — идентифицировать факторы, воздействующие на эстетические представления. На втором этапе эксперимента студентам из обеих групп объявляли, что теперь они примут участие в исследовании творческого воображения. Испытуемым показывали новые фотографии и просили написать истории, связанные с их содержанием. Затем все эти истории оценивались экспертами, которые, не зная, к какой группе принадлежит автор конкретного рассказа, искали явно сексуальные образы, а также сексуальные символы (под явно сексуальными образами подразумеваются половой акт, поцелуи, танцы, сексуальные ласки и любовные взаимоотношения).

Кларк предположил, что молодые люди, рассматривавшие фотографии обнаженных девушек, «выдадут» больше сексуальных ассоциаций, нежели испытуемые, изучавшие фотографии пейзажей и домов. Но оказалось, что в историях, сочиненных членами первой группы, было значительно меньше эксплицитных сексуальных образов, чем в рассказах представителей контрольной группы. Данный результат может рассматриваться как свидетельство в пользу теории Фрейда, который сказал бы, что бессознательные сексуальные намерения автоматически «включили» цензуру, не допускающую в сознание мысли о сексе. Действительно, по какой другой причине молодые люди, только что думавшие о сексе, могли бы меньше, чем обычно, размышлять о такого рода вопросах? Однако возникает сомнение: а что, если они просто «наелись» сексуальной тематики? Для того чтобы разрешить это сомнение (и, стало быть, неопровержимо доказать, что на уровне бессознательного студенты из первой группы были сильнее, чем обычно, поглощены сексуальными стремлениями), нужно было провести еще два эксперимента.

Первый из них повторял предыдущий. Только на этот раз местом проведения исследования Кларк выбрал не аудиторию, а комнату, где пили пиво и развлекались члены мужского студенческого братства. Ассистент Кларка (выступавший в качестве подставного лица) «случайно» показывал участникам вечеринки якобы принадлежащие ему фотографии обнаженных девушек и снимки пейзажей. После этого испытуемым предлагалось сочинять истории. Выяснилось, что в условиях вечеринки количество сексуальных образов, возникающих после просмотра как сексуально возбуждающих, так и нейтральных фотографий, значительно превышало число сексуальных образов, возникших в лабораторных условиях. Очевидно, что алкоголь и обстановка вечеринки способствовали смягчению сексуальной цензуры. К какому же результату привело ослабление цензуры? Среднестатистическое количество сексуальных образов в историях, сочиненных после просмотра эротических фотографий, значительно превышало среднестатистическое количество сексуальных образов в историях, сочиненных после просмотра фотографий пейзажей. Впоследствии эти данные были подтверждены в другом эксперименте (Kalin, Kahn & McClelland, 1965). В ходе этого эксперимента исследователи использовали привлекательную натурщицу в качестве сексуально возбуждающего стимула, предъявляемого в контролируемой обстановке. Выяснилось, что сексуальнее возбуждение молодых мужчин в конвенциональной социальной ситуации уменьшает, очевидно, сексуальную «насыщенность» символизируемых ими образов, однако когда те же самые мужчины оказываются в дружеской компании и употребляют алкоголь, сексуальных символов в их сознании появляется больше, чем обычно. Значит, Фрейд был прав, утверждая, что бессознательные (и даже сознательные) сексуальные намерения часто подавляют или искажают ассоциативный мыслительный процесс.

Кроме того, Фрейд утверждал, что бессознательные намерения оказывают влияние на нашу жизнь. Они выражаются в симптомах (именах-субститутах; вероятно, непроизвольных действиях и «маскировочных» желаниях). Таким образом, анализируя симптомы, мы можем исследовать бессознательную мотивацию личности. Отсюда следует, что сексуальное возбуждение молодых людей, не находя себе прямого выхода, должно выражаться с помощью символов, косвенно связанных с миром сексуальности. Учитывая вышесказанное, Кларк исследовал все придуманные его испытуемыми истории, пытаясь найти в них скрытую сексуальную символику. Он использовал стандартизированные критерии сексуальности символа (описания таких критериев даны, например, в работах Gutheil, 1939; Hall, 1953). В целом сексуальными символами являются те предметы, которые обладают ключевыми признаками сексуально привлекательных частей тела (круглые предметы = груди; длинные предметы = пенис; окно или дверь (как вход) = вагина и т. д.). С точки зрения Кларка, о сексуальности символа-предмета можно говорить только в том случае, если с ним связано некое имплицитно сексуальное действие. Скажем, если испытуемый, реагируя на изображение человеческого силуэта, вырисовывающегося на фоне окна, пишет, что «это парень, выглядывающий из окна своей комнаты», то данный элемент его рассказа не следует считать символически сексуальным. Однако если испытуемый описывает вора, «проникающего в окно для того, чтобы украсть драгоценности из дома», то речь идет о «символическом отображении полового акта» (Clark, 1955).

На рис. 1.4 воспроизведен график, отражающий связь манифестной сексуальной тематики с сексуальными символами в сексуально возбуждающей и нейтральной ситуациях (объекты исследования — молодые мужчины). Прежде всего отметим, что члены экспериментальной группы значительно чаще, чем контрольной, продуцируют сексуальные символы. Пунктирная линия на всем своем протяжении проходит значительно выше, нежели непрерывная. Именно об этом говорил Фрейд: сексуальное возбуждение не только блокирует прямое выражение сексуальных желаний, но и способствует косвенному выражению намерения. Кроме того, обратим внимание на правую часть диаграммы: при низком уровне непосредственного осознания сексуальных образов члены экспериментальной группы продуцируют сексуальные символы гораздо чаще, нежели испытуемые из контрольной группы. Данный факт также подтверждает идею Фрейда о том, что блокированное намерение находит косвенное выражение.

Рис. 1.4. Количество сексуальных символов как функция объема манифестного сексуального содержания для подвергшихся (экспериментальная группа) и не подвергшихся (контрольная группа) сексуальной стимуляции, в условиях, когда алкоголь не применялся) (Clark, 1955)

Однако на рис. 1.4 мы видим нечто, не согласующееся с теорией Фрейда: истории тех испытуемых, которые продуцировали большое количество манифестных сексуальных образов, «включали» и много сексуальных символов (см. левую часть графика). Это согласуется с теорией Холла (Hall, 1953), утверждавшего, что «сексуальный символизм сновидений (фантазий) представляет собой не замаскированное и идущее “в обход” цензуры отображение половых сношений, а средство максимально четкой репрезентации той конкретной концепции сексуальности, которая включена в психическую реальность сновидца (фантазирующего). Одна из убедительных причин, побудивших Холла создать теорию, альтернативную фрейдовской, заключается в том, что, исследуя содержание снов, он обнаружил следующий феномен: в одном и том же сне (или последовательности снов) может происходить одновременно явное и символическое выражение сексуальных желаний» (Clark, 1955).

Зачем же «маскировать» сексуальное желание, если вскоре оно будет ясно выражено? Анализ рис. 1.4 показывает, что право на существование имеют и теория Фрейда, и теория Холла. Для некоторых индивидуумов сексуальное возбуждение вызывает явную тревогу, которая блокирует проявление сексуального, что приводит к косвенному выражению сексуального возбуждения. Другие же индивидуумы не характеризуются сексуальной тревожностью и, стало быть, их сексуальное влечение выражает себя как с помощью недвусмысленных мыслей и образов, так и посредством своеобразных метафор. В любом случае мы можем заключить: для обоих типов людей интенсивность продуцирования сексуальных символов есть более надежный признак активизации сексуальных намерений или мотивов, нежели интенсивность продуцирования явно сексуального содержания.

Важны ли бессознательные мотивы?

Результаты рассмотренных нами исследований свидетельствуют, что утверждаемое Фрейдом действительно случается. Однако из этого не следует, что так происходит сплошь и рядом. Стало быть, перед нами встают практические вопросы: стоит ли нам прилагать усилия ради определения механизмов воздействия бессознательных мотивов на наше повседневное поведение? Не идет ли речь о таких феноменах, которые могут возникнуть только при очень необычных обстоятельствах? Гордон Оллпорт (Allport, 1953) высказывал серьезные опасения по поводу того, что повышенный интерес к бессознательным мотивам, возникший в психиатрии под влиянием Фрейда, может привести к устойчивому «пренебрежению “физической поверхностью” жизни. Сознательные сообщения индивидуума теперь отвергаются как ненадежные… личность теряет право на доверие». Оллпорт признавал, что при работе с некоторыми индивидуумами (особенно с невротиками) бессознательные мотивы необходимо принимать в расчет, но утверждал, что в целом такие мотивы следует игнорировать, доверяя индивидуальными самоотчетам:

Прав ли Оллпорт в том, что за исключением нескольких случаев анормального поведения мы можем игнорировать бессознательные мотивы? Комбз (Combs, 1947) провел исследование, результаты которого позволили нам прояснить некоторые аспекты данной проблемы. Он попросил испытуемых — студентов — написать свои полные автобиографии и придумать истории по поводу воображаемого сюжета к каждой из 20 картинок теста тематической апперцепции Мюррея (ТАТ). Идея данного теста заключается в том, чтобы стимулировать продуцирование фантазий а-ля Фрейд и грез и таким образом идентифицировать бессознательные мотивы и желания испытуемых. (В главах 2 и 6 мы дадим более полное описание ТАТ.) Затем Комбз свел все желания, которые «всплывали» либо в автобиографиях, либо в историях ТАТ, приблизительно к 20 категориям. Сначала он ранжировал различные желания по критерию частоты их появления: а) в автобиографии и б) в историях ТАТ. Коэффициент корреляции между двумя рядами желаний был равен 0,74. Это значит, что результаты использования методов прямого и опосредованного измерения частоты упоминания различных мотивов в значительной степени совпадают между собой.

Затем Комбз выяснил, как часто тот или иной мотив упоминался либо только в историях ТАТ, либо только в автобиографиях, либо и там и там. В табл. 1.2 представлены некоторые из наиболее важных результатов данной части исследования Комбза. Мы видим, что определенные желания упоминаются исключительно в рамках выполнения ТАТ. Речь идет о желаниях «умереть» и «искупить вину», «сексуально овладеть кем-то», «быть принятым» и «избежать обвинений». Очевидно, Оллпорт переоценивал частоту сознательного отражения неприятных мотивов. Даже нормальные люди регулярно не допускают в свое сознание определенные желания, которые, однако, появляются в стимулированных ТАТ фантазиях. К области же одновременно сознательных и бессознательных желаний относятся «более или менее обычные желания среднестатистического индивидуума, который нуждается в безопасности, общении, признании и любимой работе» (Combs, 1947). ТАТ «настроен», главным образом, на выявление «социально неприемлемых мотивов, связанных с сильными эмоциями». Автобиографическое же исследование позволяет идентифицировать прежде всего «социально приемлемые, нормальные и ожидаемые мотивы» (Combs, 1947). Итак, любая общая теория мотивации должна основываться на изучении и сознательных, и бессознательных мотивов.

Таблица 1.2

Значимые различия по каждому из желаний, выявленных в результате анализа историй ТАТ и автобиографий (по работе Combs, 1947)

Примечание. Желание определялось как значимое для конкретного индивидуума, если количество его упоминаний об этом желании превышало среднестатистическое.

Примечания и вопросы

1. Философы всегда разделяли психику на несколько частей. В данной главе мы последовали их примеру, выделив три аспекта психической реальности, которые необходимо учитывать при анализе поведения: а) мотивы, б) когниции (представления и убеждения, позволяющие оценивать происходящее) и в) умения. Одним из самых старых предметов спора между исследователями душевного мира остается сравнительная важность бессознательной мотивации и сознательного познания. В Средние века Отцы Церкви утверждали: Nihil volitum nisi cognitum («Мы не можем желать того, чего не знаем»). Другими словами, они считали, что именно познание, когнитивная переменная, вызывает желания. Произведенная же Фрейдом революция на время передала инициативу в руки тех, кто считал, что когнитивные переменные в своей основе формируются под воздействием желаний. Сегодня психология снова делает акцент на важности мышления, или когнитивных процессов (Abelson, 1981). Есть ли более убедительные доказательства того, что мотивационная (динамическая) составляющая, которая значима именно как детерминант поведения, может быть соотнесена с умственной сферой?

2. Платон разделял душу на три части: элемент вожделения, элемент разумный и духовный элемент. Под последним Платон подразумевал то, что другие ученые начали называть волей. Какое же место воля занимает в нашей трехмерной теории психики? Возможно, она совсем не учитывается или рассматривается как характеристика другого компонента? Каким образом мы можем измерить силу воли, не прибегая к методике Аха (вспомним критику этой методики со стороны Левина)?

3. Если сознательная постановка цели отражает мотивационные и немотивационные детерминанты поведения, каким образом мы могли бы выявить первые в чистом виде? Почему сновидения предположительно являются самыми простыми путями к установлению мотивационных детерминантов?

4. Когда вы проснетесь следующим утром, запишите содержание только что увиденного сна, по возможности сохраняя все детали. Затем постарайтесь, приняв записанный сон за точку отсчета, думать о том, что приходит в голову (как предлагал Фрейд). Затем попробуйте удовлетворительно объяснить, почему вы увидели именно этот сон.

5. Составьте список наиболее важных для вас целей. Постарайтесь проранжировать их по важности. Затем запишите, о чем вы недавно думали (в список должны входить различные темы). Проранжируйте темы ваших размышлений по критерию времени, которое вы затратили на каждую из них. После этого постарайтесь сопоставить между собой оба получившихся у вас списка. Соответствуют ли они друг другу? Думали ли вы о чем-то, что на первый взгляд не связано с достижением ваших целей? Если «да», то постарайтесь, учитывая осознаваемые вами цели вашей деятельности, идентифицировать источники таких мыслей. Если некоторые из ваших целей не сочетаются ни с одной из ваших мыслей, что это значит для вас? Описание данного метода дано в работе Клингера, Барты и Максайнера (Klinger, Barta & Maxeiner, 1980).

6. Результаты лабораторных исследований мотивации до сих пор не идут ни в какое сравнение с интерпретационными анализами мотивационных склонностей личности (см., например, анализ мотивов Фрейда). Некоторые психологи концентрируются исключительно на экспериментальных данных, в то время как другие — на клиническом материале, предпочитая психодинамический подход к изучению мотивации. Каковы преимущества и недостатки каждого из вышеописанных подходов?

7. Доказано, что в выдуманных людьми историях содержится больше упоминаний о социально неприемлемых мотивах, нежели в их автобиографиях. Но значит ли это, что человеческое поведение чаще всего обусловливается такими мотивами? На каком основании мы утверждаем, что мотивы, которые индивидуум приписывает персонажу своей истории, относятся к самому этому индивидууму? Женщина — пациентка Фрейда — приняла его толкование ее сновидения, однако является ли согласие пациента надежным критерием правильности интерпретации? С помощью каких дополнительных критериев мы могли бы определить, что мотив, приписываемый персонажу истории, имеет отношение к автору этой истории?

8. Возьмите несколько картинок ТАТ и придумайте к ним истории. Затем постарайтесь понять, совпадают ли заботы персонажей этих историй с вашими собственными заботами. Не обращайте внимания на внешние различия между вашей жизнью и жизнями, описываемыми вами в сочиненных историях. Приведем пример. Женщина, написавшая историю о молодом человеке, который вел безответственную, распутную жизнь и в результате промотал свое наследство, считала, что ее рассказ никоим образом не относится к ней самой, потому что: а) он посвящен мужчине, а не женщине; б) она не ведет беспутную жизнь, а, наоборот, заботится о своей репутации, стремясь контролировать себя. Однако когда ее спросили о том, как она относится к пустой трате денег, она резко оживилась: «Ну конечно же. Это заботит меня в первую очередь».

Перед тем как приступить к придумыванию историй, «выключите» на время аналитическое мышление. Вам нужно расслабиться и спонтанно писать все, что приходит в голову. Очевидно, что если вы испугаетесь саморазоблачения или попытаетесь «закрыться» от той или иной мысли, то ваш рассказ не станет точным отражением ваших забот и тревог. Сохраните написанные вами истории. Впоследствии у вас будет возможность их проанализировать (в последующих главах мы раскроем методы толкования такого рода рассказов).

Изучающих психологию личности особенно сильно интересуют именно индивидуальные мотивационные диспозиции. Они спрашивают: какие существуют мотивы? каково их число? каковы самые важные мотивы? как мы можем узнать о мотивах той или иной личности? Цель данной главы — рассмотреть основные ответы на эти вопросы, ответы, данные теоретиками мотивации, и, в частности, понять, каким образом мы можем оценивать мотивы человека. Давайте начнем с феномена, который побудил ученых начать исследование проблемы мотивационных диспозиций.

Мотивы как детерминанты человеческого времяпрепровождения

С известной долей уверенности можно утверждать, что каждой области человеческой деятельности соответствует своя теория мотивации. Мы видим, что люди часто совершают определенные действия, и заключаем, что они, должно быть, этого хотят. Люди едят. Стало быть, они хотят есть. Некоторые люди хорошо успевают в школе. Значит, они имеют потребность в успешной учебе. Дети играют. Отсюда следует, что они нуждаются в игре. Некоторые люди копят деньги. Следовательно, существует побуждение к накопительству. Бизнесмены зачастую напряженно работают, а так как бизнес организован для получения прибыли, теоретики экономических процессов со времен Карла Маркса считают, что деловых людей влечет за собой мотив выгоды. В качестве примера можно привести современного теоретика Джона Кеннета Гейлбрайта (Galbraith, 1967), который, не колеблясь, написал главу для книги по экономике, названную «Общая теория мотивации». Эта глава посвящена главным образом перечислению различных целей экономических предприятий.

Аналогичным образом исследователи политической жизни выясняют, что люди испытывают потребность доминировать друг над другом, ибо они часто ведут между собой политические сражения или настоящие войны, в которых люди убивают друг друга. И наоборот, те, кто изучает семейную жизнь, находят, что человек хочет заботиться о других и защищать своего ближнего.

Как же нам быть со всей этой неразберихой? Можем ли мы хотя бы чуть-чуть структурировать общую теорию мотивации и составить не очень большой список основных человеческих мотивов? Некоторые ученые всегда скептически относились к перспективам решения данной задачи. Например, Абрахам Маслоу (Maslow, 1954), американский представитель психологии личности, писал: «Нам следует раз и навсегда прекратить попытки составить список “атомарных” побуждений или потребностей… Если бы мы захотели, то могли бы составить списки, включающие в себя от одного до миллиона (в зависимости от специфики анализа) побуждений».

Антропологи с особенной готовностью принимают данную точку зрения, так как они знают, что различные культуры характеризуются различными видами ценностей, и, стало быть, специфика потребностей человека зависит от его культурной принадлежности. Антропологи отрицают даже гипотетическую возможность идентификации ряда человеческих мотивов, важных для представителей всех культур. Некоторые клиницисты занимают аналогичную позицию. Каждый человек, говорят они, обладает уникальным набором потребностей, мотивирующих его поведение. Почему же не сконцентрироваться на выявлении этих потребностей и не тратить время на предположения о том, похожи ли они на потребности других индивидуумов? Как любил говорить еще один американский представитель психологии личности Гордон Оллпорт (Allport, 1937), не существует простых неразложимых потребностей личности, относимых ко всем людям. Каждая личность уникальна, как неповторима и каждая культура.

Однако прежде чем отказаться от попыток найти универсальные человеческие мотивы, давайте с большей, чем раньше, строгостью оценим только что описанные методы идентификации мотивов. Во-первых, утверждать, что люди хотят совершать определенное действие потому, что они его совершают, значит недалеко уйти от анимистического мышления. Следуя такого рода логике, можно сказать, что дерево растет потому, что хочет расти, а яблоко падает, потому что хочет упасть. Хекхаузен (Heckhausen, 1980) и другие авторы давно уже указывают на то, что, приравнивая действие к мотиву, мы бесцельно топчемся на месте. Нам нужно найти универсальный метод исследования того или иного мотива, ибо только обладая таким методом, мы можем расширить наше научное знание.

Во-вторых, нам следует помнить, что мотивы представляют собой лишь одну из категорий детерминантов поведения. Если мы рассматриваем специфический его результат, например поглощение пищи, то потребность утолить голод будет только одним из факторов, приведших к этому результату. Другими факторами выступают знание о том, как следует есть (фактор умения или привычки), знание о том, когда следует есть, и представление о желательности принятия пищи (фактор ценности). Действительно, вследствие вышеупомянутых причин человек может есть, абсолютно не испытывая голода. Таким образом, сам по себе факт совершения действия отнюдь не говорит о существовании мотива осуществить данное действие. И что самое главное — мы не можем заранее и точно сказать, какой именно общий мотив обусловливает конкретное поведение, ибо одно и то же действие может быть обусловлено несколькими различными потребностями. Например, представим себе, что некий студент хорошо учится в университете. Его успехи могут объясняться и тем, что он хочет порадовать родителей, и тем, что он стремится получить хорошую работу, и тем, что он мечтает о социальном признании. Сказать, что мы имеем дело с «учебным мотивом», — значит ничего не сказать. Следуя путем бездумного «называния», мы рискуем до бесконечности расширять список мотивов, каждый из которых будет сколь специфическим, столь и бесполезным для объяснения широкого разнообразия поведенческих феноменов.

Памятуя о том, что на поведение помимо мотивов оказывают влияние ценности, мы можем доказать факт существования универсальных мотивов. Дело в том, что различия в поведении обусловливаются именно культурными различиями в ценностных ориентациях. Специфика ценностей личности определяется прежде всего культурной принадлежностью индивидуума. Стало быть, универсальные человеческие мотивы, такие как достижения — совершенствования (см. главу 7), действительно существуют, по-разному проявляясь в различных культурах. Например, американцы, живущие на материковой части, в большей степени, чем коренные гавайцы, ориентированы на достижение индивидуального успеха, в то время как гавайцы более трепетно, чем остальные граждане США, относятся к межличностным отношениям (Gallimore, 1981). Таким образом, возможно, что для гавайцев (в отличие от большинства американцев) мотив достижения связан скорее с перспективами сотрудничества. Стало быть, одной из причин чрезмерного умножения концепций мотивации является смешение ценностей и мотивов. Как мы покажем далее, ценностные ориентации человека отнюдь не идентичны его мотивам.

В качестве другого примера на эту же тему приведем так называемый мотив выгоды. Сто лет назад в своем «Коммунистическом манифесте» Карл Маркс утверждал, что именно мотив выгоды побудил представителей капиталистического класса осуществить общемировую экспансию. Руководители современных американских компаний соглашаются с тем, что их поведением руководит именно мотив выгоды. Однако из всего этого мы можем сделать лишь один вывод: бизнесмены верят, что стремление к выгоде определяет их поведение. Другими словами, они ценят получение прибыли. Но отсюда не следует, что прибыль — это первичный мотив, направляющий их энергичную предпринимательскую деятельность. Вера в мотив прибыли, конечно же, вносит свой вклад в детерминацию поведения. Скажем, на ней может быть основана борьба деловой элиты за снижение налогов.

Однако достаточно легко доказать, что стремление к получению прибыли не может мотивировать устойчивую энергичную деятельность глав экономических предприятий. Во-первых, как в свое время, к немалому своему удивлению, выяснил Эндрю Карнеги, менеджеры высокого уровня зачастую продолжают работать так же много, как и раньше, несмотря на то что давно уже заработали гораздо больше денег, чем могут потратить за всю жизнь. Значит, ими движет что-то иное, нежели мотив выгоды. Во-вторых, хотя в рамках коммунистической системы советского типа руководитель предприятия не может рассчитывать на получение дополнительной личной выгоды, многие «красные директора» действуют не менее энергично, чем их западные коллеги. Таким образом, акцент на желании получить прибыль приводит нас к ошибочной конкретизации, которая, как мы только что убедились, уводит от идентификации основных мотивов деловой активности бизнесменов «по жизни». Многие из мотивов, приписываемых людям в обычной жизни, представляют собой не более чем игру слов, ошибочную конкретизацию или смешение ценностей и убеждений, с одной стороны, и глубинных мотивов — с другой.

Одна из первых попыток преодолеть вышеописанные трудности и отделить мотивы от других психологических характеристик была сделана психологом Вильямом Макдугаллом (McDougall, 1908, 1932). Он утверждал, что определенные поведенческие склонности передаются по наследству, обладают инстинктивной природой и «присутствуют в каждом человеке любой расы и любого возраста». Макдугалл выделил три компонента инстинкта:

1) склонность к выборочному восприятию определенных стимулов (голодный индивидуум прежде всего замечает съедобные объекты);

2) эмоциональное возбуждение, возникающее при восприятии «нужного» объекта (первооснова инстинкта);

3) активация склонности добиваться достижения цели.

Он писал: «Каждый случай инстинктивного поведения подразумевает существование врожденного знания о некотором объекте; переживание эмоций, связанных с этим объектом, и стремление действовать (либо приблизиться к объекту, либо от него удалиться)» (McDougall, 1908). Проще говоря, Макдугалл считал, что существуют некие врожденные механизмы, связывающие определенные действия или объекты с эмоциональным возбуждением, которое ведет к целенаправленной активности. Готовность к такой активности можно назвать мотивом, хотя Макдугалл использовал слова инстинкт или склонность. Другие виды активности или объектов не вызывают эмоционального возбуждения и соответственно не могут считаться мотивами.

Макдугалл пошел дальше и постарался идентифицировать ключевые инстинктивные склонности, служащие основой нормального поведения. В табл. 2.1 приведены несколько типичных примеров, взятых из составленного Макдугаллом списка 18 инстинктивных склонностей (McDougall, 1932). Следует отметить, что автор проводил исследование инстинктивной первоосновы всех мотивов именно в тот период развития американской психологии, когда доминантной была бихевиористская точка зрения, согласно которой практически все человеческие характеристики приобретаются с научением и не зависят от каких-либо унаследованных или врожденных склонностей. Поэтому научные заслуги Макдугалла не были должным образом оценены при его жизни. Большинство современных ему психологов, признавая факт существования некоторого количества врожденных физиологических потребностей (таких, как потребность в пище), были уверены, что более сложные потребности (например, в подчинении или в приобретении) всегда формируются в результате социальных взаимоотношений и не бывают врожденными. И только спустя ряд лет, когда исследователи психологии животных разработали концепцию «сигнального раздражителя», или естественного мотива (см. главы 4 и 5), некоторые идеи Макдугалла наконец стали популярными. Вместе с тем он сумел создать первую таксономию человеческих мотивов, обусловливающих нормальное поведение. Это его достижение вдохновило пришедших вслед за ним исследователей человеческих мотивов (таких, как Генри А. Мюррей и Раймонд Кеттелл, идеи которых мы рассмотрим в настоящей главе). Данные Макдугаллом описания сущности мотивов до сих пор сохраняют свою научную ценность.

Таблица 2.1

Некоторые инстинктивные склонности (мотивы), идентифицированные Макдугаллом (McDougall, 1932)

1. Инстинкт поиска пищи: искать (и, возможно, хранить) пищу

2. Инстинкт отвращения: избегать некоторых вредных веществ

3. Сексуальный инстинкт: ухаживать и спариваться

4. Инстинкт страха: убегать или прятаться в ответ на воздействия, причиняющие боль или вызывающие физические повреждения либо сигнализирующие об опасности боли или физических повреждений

5. Инстинкт любопытства: исследовать незнакомые места и вещи

6. Инстинкт материнства или покровительства: кормить, защищать и укрывать маленьких

7. Инстинкт общения: оставаться в дружеской компании и, в случае необходимости, искать такую компанию

8. Инстинкт самоутверждения: доминировать, вести за собой, побеждать в конкурентной борьбе или проявить себя перед лицом товарищей

9. Инстинкт подчинения: уступать, подчиняться, следовать за кем-то, уходить в тень в присутствии более могущественных лиц.

…

13. Инстинкт приобретения: приобретать, владеть и бороться за все вещи, которые воспринимаются как полезные и привлекательные.

Мотивы как детерминанты ненормального поведения

Другой подход к идентификации основных мотивов заключается в том, чтобы понять, почему люди демонстрируют необычное или ненормальное поведение. Он основан на следующем допущении: поведение — это результат одновременного воздействия со стороны мотивов, умений или привычек и ценностей либо когнитивных схем. Предположим, некий студент неожиданно бросает учебу, совершая нехарактерный для себя поступок. Мы знаем, что два детерминанта осуществления учебной деятельности по-прежнему остаются в силе: студент знает, как учиться (у него есть соответствующий опыт), и ценит учебу. Отсюда следует, рассуждаем мы, что изменения должны были произойти в его мотивах. Значит, необходимо выяснить, какой именно мотив побудил его не делать то, что он делает нормально.

Самые стройные теории человеческой мотивации были созданы именно клиницистами, старающимися выяснить, почему люди ведут себя необычным образом. Часами, днями, а иногда и годами имея дело в курсе психотерапии с сознательным и бессознательным материалом конкретных пациентов, клиницисты обладают прекрасной возможностью выстраивать и проверять свои теории. Удивительно, но практики обычно согласны в том, что человеческое существо характеризуется несколькими основными мотивами, хотя вопрос о сущности таких мотивов временами вызывает теоретические споры. Клинический подход позволяет «под микроскопом» изучать реальные мысли и чувства человека, однако полученные с его помощью данные практически всегда относятся к психическим реальностям тех людей, чье душевное нездоровье побудило их обратиться к психотерапевту. Поэтому не удивительно, что обнаруженные клиницистами мотивы, как правило, негативные. Они рассматриваются как мощные побуждения, которые, если их не поставить под контроль или не смягчить, могут вызвать психические заболевания (или нарушения поведения), такие как депрессия, психоз и невроз.

На основании анализа сновидений и свободных ассоциаций Фрейд (см. главу 1) сделал вывод о том, что человек прежде всего нуждается: а) в получении сексуального удовлетворения (в самом что ни на есть широком смысле); б) в выражении своей агрессивности; в) в смягчении своей тревоги и своего страдания, возникающих вследствие конфликта между первыми двумя влечениями и конфликта между первыми двумя влечениями и требованиями социума и угрозами выживанию. Фрейд считал, что все три основных человеческих мотива потенциально приносят человеку страдания или болезни. В этом смысле он следовал традиции, сложившейся на Западе более 2000 лет назад со времен Платона. В 9-й части своего «Государства» Платон вкладывает в уста Сократа такие слова о бессмысленности тех вожделений и желаний, которые

Как и Фрейд, Платон считал, что во сне человек управляется двумя основными мотивами: сексуальным влечением (включая инцест) и агрессивностью. Платон называл их противозаконными или деструктивными мотивами, ибо, с его точки зрения, они близки к «безграничному безумию или к невероятному бесстыдству». Кроме того, Платон утверждал, что эти беззаконные мотивы «с рождения присутствуют в каждом человеке» и что они могут быть «укрощены законом и добродетельными желаниями с помощью разума». Фрейд не верил в какие-либо «добродетельные желания», но соглашался с тем, что инстинктивные, беззаконные желания, которые он приписывал бессознательному Оно, должны контролироваться обществом (законом) и разумом. Он говорил о психоанализе, изобретенном им методе, как о средстве постепенного завоевания Оно с помощью разума (Freud, 1927а).

Разграничение между плохими или беззаконными желаниями, ведущими к болезни или греху, и хорошими желаниями присутствует в различных религиозных традициях, причем подчеркивается, что хорошие желания представляют собой средство подавления или обуздания плохих. В христианском писании часто упоминается о грехах, связанных с сексуальными или агрессивными желаниями, однако не менее часто христиане пишут о добродетели любви и доброты. Например, любовь возвеличивается в знаменитом высказывании о милосердии, принадлежащем апостолу Павлу (Второе послание к коринфянам). Другой апостол, Фома, пишет в своем Послании: «Бог есть любовь, и тот, кто пребывает в любви, пребывает в Боге, и Бог пребывает в нем». Структура «Божественной комедии» Данте отражает христианскую теологию. Грехи, происходящие от беззаконных желаний, живо описаны в части «Ад». Разум, в образе Вергилия — проводника Данте, помогает последнему осознать, каким образом плохие желания приводят к греху и наказанию. Для этого Вергилий ведет поэта через ад и чистилище, однако затем Данте понимает, что достичь Неба и преодолеть беззаконные желания можно только по благодати Божьей. Именно Бог дарует нам добродетели любви, доброты, покоя и гармонии со всем.

В буддизме мы находим схожие идеи, хотя способы их выражения отличаются от христианских. Для Будды наиболее очевидным фактом жизни оказывается страдание. Источником его он считал желания и, таким образом, заключал, что человеку следует как можно скорее от них отказаться. В качестве пути отказа Будда предложил технику направленной медитации. С точки зрения буддистов, годы медитативной практики дают человеку возможность жить без желаний либо, по крайней мере, не испытывать беззаконных или ординарных желаний. Данный способ преодоления очень похож на соображения Платона, Данте или Фрейда. Однако, как отметил Гомбрич (Gombrich, 1971), желание любить и творить добро стало добродетелью, помогающей искоренять некоторые из наиболее беззаконных и эгоистических желаний (именно об этой добродетели говорит христианство). Даже в буддийской теологии любящая доброта представляет собой важную стадию на пути к отрешению от всех желаний. Стало быть, согласно буддийской традиции, желание освободиться от всех желаний — это хорошее желание, постоянно мотивирующее «просветленных», которые шаг за шагом овладевают медитативными практиками. Говорят, что последними словами Будды были слова: «Желайте разумно». Очевидно, что, как и христианство, буддизм признает существование добродетельных желаний.

Фрейд же не верил в хорошие желания, такие как стремление творить добро. Возможно, это объясняется тем, что в его пациентах, психически нездоровых людях, доброе начало было глубоко подавлено. А может быть, он просто пессимистически относился ко всем проявлениями человеческой природы. Стремление любить и творить добро он считал производной эгоистических мотивов. Например, рассуждая о любви к людям, которую, как верят христиане, выразил Христос своей искупительной смертью на кресте, Фрейд (Freud, 1918/1938) утверждал, что распятие Христа является манифестацией глубоких бессознательных мотивов каждого из нас. Фрейд начал с предположения о том, что каждый маленький мальчик хочет спать со своей матерью, ревнует к отцу, хочет его убить, но испытывает чувство вины из-за этого желания, ибо продолжает его любить. Вина, вызванная инцестуозными и агрессивными желаниями, обычно приводит мальчика к желанию совершить ту или иную репарацию, и в конечном счете он стремится полностью отождествить себя с отцом. Следовательно, заявил Фрейд, психологический смысл распятия Христа заключается именно в символической смерти сына, ставшей искуплением скрывающихся в бессознательном инцестуозных и агрессивных желаний каждого конкретного мужчины. Смерть Иисуса помогает мужчинам избавиться от чувства вины. Фрейд считал, что хотя люди воспринимают распятие Христа в качестве свидетельства Его любви, на самом деле они, движимые чувством вины, проецируют на образ Распятия свою собственную психическую реальность. Мы видим, что Фрейд, как и во многих других случаях, сводит человеческие стремления до сексуального мотива, агрессивных желаний и побуждения избавиться от тревоги или вины.

Многие другие известные клиницисты, первоначально работавшие в русле классического психоанализа, со временем пришли к иным точкам зрения на сущность человеческих мотивов. Карл Юнг, швейцарский психиатр из семьи протестантов, стал одним из первых сторонников Фрейда. Как мы помним (см. главу 1), Юнг был радостно принят Фрейдом, потому что последний очень хотел распространить влияние психоанализа за пределы еврейского (за некоторыми исключениями) круга аналитиков, собравшихся вокруг него в Вене. Юнг тоже изучал сны своих пациентов. Однако он не стремился интерпретировать их в терминах сексуальных влечений, а рассматривал как репрезентации универсальных образов, или архетипов.

Скажем, в автобиографии Юнг (Jung, 1961) описывает сон, который приснился ему в раннем детстве и оказал на него мощное воздействие. Юнгу приснилось, что он спустился под землю и увидел там гигантский эрегированный фаллос, вертикально стоящий на троне. И когда он зачарованно смотрел на фаллос, в его ушах раздался голос матери: «Это — пожиратель людей». Слова матери напомнили Юнгу молитву, которую она учила его читать по вечерам перед сном: молящийся просит Христа оградить его, забрать к Себе или «поглотить», чтобы защитить от сатаны. Фрейдист мог бы интерпретировать сновидение Юнга как эдипальную фантазию, в рамках которой сновидец отождествляет себя с фаллосом (или восхищается им), желая проникнуть внутрь матери. Однако мать предостерегает мальчика от опасности, ибо фаллос символизирует отца, обожаемого и ненавидимого, отца, который (ассоциация с Христом) тоже может «съесть» или «забрать» сына. Юнг скорее расширяет, нежели редуцирует смысл сна и рассматривает его как отражение конфликта между любящим Господом Иисусом (символизируемого «верхним», наполненным солнечными лучами миром) и «теневой» частью Бога, ассоциирующейся со смертью и умиранием. Юнг, сын протестантского священника, хорошо помнил, что во время похорон или при посещении кладбищ о мертвых говорят как о душах, взятых и защищаемых Христом.

Таким образом, для Юнга сексуальный мотив теряет свое первостепенное значение и становится средством драматизации реального мотивационного конфликта между любовью к образу Христа и страхом перед Ним; в свою очередь, это можно истолковать как универсальный образ, или архетип, связанный с фигурой отца. Толкование сновидений использовалось Юнгом не столько для диагностики основных человеческих мотивов, сколько для помощи пациенту в более широком осознании терапевтических целей. Следовательно, у Юнга мало прямых замечаний о базовых мотивах человека. Он лишь утверждал, что в каждом индивидууме заложено инстинктивное стремление к индивидуации (самореализации), — тема, которая также активно обсуждается другими психотерапевтами.

Из-за ограниченного объема настоящей книги мы можем рассказать лишь о некоторых из плеяды психоаналитиков, пришедших после Фрейда и внесших заметный вклад в психологию мотивации. Альфред Адлер (Adler, 1917) был еще одним из тех первых сторонников Фрейда, которые в конце концов разошлись с ним. Причина разрыва Фрейда с Адлером заключалась в том, что последний рассматривал мотив власти как более важный, нежели сексуальное влечение, фактор. Адлер считал, что во всех детях развивается стремление к превосходству, потому что каждый ребенок, находясь в окружении больших и могущественных взрослых, испытывает чувство собственной незначительности. Таким образом, утверждал Адлер, все наши действия опосредуются базовым желанием — компенсировать свою слабость, стать сильнее и значительнее в глазах других. Стремление к этому эволюционирует в «социальный интерес», который, согласно Адлеру, является оправданным мотивом. В этом контексте адлеровская идея здорового стремления к превосходству по существу совпадает с развиваемой Юнгом и другими авторами идеей самореализации.

Фрейд всегда сопротивлялся попыткам Юнга, Адлера и других отказаться от акцента на сексуальном инстинкте и сконцентрироваться на исследовании других влечений. Сопротивление Фрейда было обусловлено несколькими причинами. Как мы уже отметили в главе 1, он создавал свой психоанализ под сильным влиянием хасидизма, адепты которого верят в то, что жизнь в конечном счете строится на сексуальности. Еще более важно, что теория сексуальности служила для Фрейда одним из основных «мостиков» к биологии и общепринятому естественнонаучному знанию XIX в. Отказаться от этой теории означало, как он сказал Юнгу, «соскользнуть в поднимающееся черное месиво оккультизма» (т. е. антинауки). Фрейд считал, что развитие сексуального инстинкта следует понимать в контексте филогенеза. Концепция рекапитуляции занимала важное место в эволюционной теории Дарвина, очень популярной на рубеже XIX и XX вв. (Salloway, 1979). Согласно ей, сексуальное развитие каждого индивидуума повторяет собой сексуальное развитие человеческого рода.

Несмотря на свою убежденность в первичности сексуального желания, Фрейд признавал огромное значение агрессивного инстинкта или стремления к власти. Анализ мотивов Фрейда, описанных им самим в истории психоаналитического движения (см. главу 1), неопровержимо доказывает, что зачастую Фрейд был движим прежде всего мотивом власти или желанием прославиться. Поэтому если кто-либо подвергал сомнению его взгляды на сущность человеческой мотивации, то он не останавливался перед жестокой борьбой с конкурентами.

Такие неофрейдисты, как Карен Хорни и Гарри Стэк Салливан, сделали акцент на значимости другого компонента фрейдовской мотивационной триады. Речь идет о тревоге. Хорни (Horney, 1945) считала, что базовая тревога возникает потому, что «ребенок ощущает себя одиноким и беззащитным существом, которое окружает враждебный мир. Существует множество вредоносных факторов среды, способных вызывать в ребенке чувство базовой тревоги: прямое и косвенное доминирование, равнодушие, непоследовательное воспитание, пренебрежение, чрезмерное восхищение или полное отсутствие восхищения». Стремясь смягчить базовое ощущение опасности, дети либо приближаются к людям (для того чтобы обрести защиту, душевное тепло и поддержку), либо удаляются от них (для того чтобы стать самодостаточными или неуязвимыми), либо выступают против людей (для того чтобы продемонстрировать свое могущество или отомстить за прошлые обиды). Но, по мнению Хорни, в основе каждого мотива в любом случае лежит тревога.

Согласно концепции Салливана (Sullivan, 1953), самым важным источником тревоги оказывается психическое напряжение, эмпатически передающееся младенцу от матери (хотя тревога возникает и вследствие неудовлетворения базовых физических потребностей, таких как потребность в пище или кислороде). Для того чтобы минимизировать тревогу, ребенок развивает «Я-систему», позволяющую «организовать переживания». Салливан считает, что тревога не единственный, но первейший мотив. В предподростковом возрасте возникает потребность в интимных межличностных взаимоотношениях, которые служат мощной защитой от тревоги. Это побуждает организм выйти за пределы «Я-системы», невзирая на риск испытать тревогу, ибо чувство одиночества страшнее ощущения нервного напряжения. Отметим, что новый мотив — это еще одно проявление базовой тревоги. Теории Хорни и Салливана во многом перекликаются с этологической традицией (см. главу 3), в соответствии с которой тревога и борьба с ней являются основными движущими силами человеческого бытия.

Мотивы как детерминанты креативности и развития

В отличие от психоаналитиков, фокусировавшихся на негативных мотивах, которые неизбежно противоречат друг другу или требованиям общества, американский психотерапевт Карл Роджерс (Rogers, 1942) обнаружил у своих пациентов основополагающий позитивный мотив: потребность в самоактуализации. Согласно Роджерсу (Rogers, 1951), «личность характеризуется одной базовой потребностью: актуализировать, поддерживать и обогащать себя как субъекта переживания бытия». Подобно Юнгу и Адлеру, Роджерс считал, что устремленность к самоактуализации инстинктивна и присутствует в каждом человеке. Кроме того, он утверждал, что в процессе своего развития личность начинает испытывать две важные потребности. Первая из них — это потребность в позитивном внимании со стороны других, т. е., попросту говоря, нужда в любви и принятии. Она развивается вследствие того, что значимые другие одобряют «хорошие» действия ребенка и не одобряют «плохие». Таким образом, ребенок начинает стремиться к получению удовольствия от похвалы. Кроме того, он последовательно старается защитить себя от порицания. Это означает, что в нем формируется другая потребность — потребность в позитивном самоуважении. Заметьте, что все три идентифицированные Роджерсом потребности (в личностном росте, в любви и в самоуважении) позитивны.

Еще одним сторонником позитивной, гуманистической психологии был Абрахам Маслоу (Maslow, 1954, 1967, 1968), который указал на то, что в психоаналитическое исследование базовых человеческих мотивов закралась изначальная методологическая ошибка: практически все испытуемые психоаналитиков — больные или несчастные люди. Неудивительно, что мотивы таких людей почти всегда кажутся негативными. Маслоу утверждал, что научная объективность требует не менее скрупулезного, нежели анализ ущербных индивидуумов, изучения по-настоящему здоровых людей. Кроме того, он полагал, что в каждом человеческом существе заложен базовый «импульс к развитию», пусть иногда он бывает слабым и сравнительно легко подавляется средой. Исследуя необычайно активных и здоровых людей, таких как Элеонора Рузвельт, Авраам Линкольн и Альберт Эйнштейн, Маслоу нашел убедительные доказательства существования «стремления к личностному росту». Маслоу не отрицал, что человек испытывает и негативные потребности, но, подобно Платону, разграничивал таковые, или потребности «дефицита» — в любви и самоуважении, и те, которые на определенном этапе своего научного пути он начал называть «метапотребностями» и которые Платон назвал бы «добродетельными желаниями»: стремление к справедливости, стремление к совершенству, стремление к красоте и стремление к порядку.

Самым известным вкладом Маслоу (Maslow, 1954) в теорию мотивации стала иерархическая классификация человеческих потребностей, начинающаяся с базовых физиологических потребностей и заканчивающаяся потребностями в самоактуализации (табл. 2.2). Данная классификация представляет собой попытку решения проблемы, столь четко обрисованной Оллпортом. Оллпорт утверждал: хотя описание мотивов ребенка (прежде всего с точки зрения физиологических потребностей, таких как желание утолить голод, снять напряжение и освободиться от тревоги) может отражать реальное положение вещей, мотивация взрослого, конечно же, не сводится к подобного рода желаниям, в каких бы символических или искаженных формах они ни выражались. Оллпорт (Allport, 1937) отстаивал идею «функциональной автономии» мотивов. Согласно ей, высшие мотивы, например потребность в самоуважении, формируются по мере развития личности независимо от низших, физиологических мотивов.

Таблица 2.2

Иерархия потребностей по Маслоу

Маслоу разрешил данную проблему, включив оба вида потребностей в свою иерархию и настаивая, что высшие потребности могут возникнуть только в том случае, когда удовлетворены низшие. В качестве иллюстрации к этой теории он выбрал жизнь первобытных людей. Для того чтобы выжить, они прежде всего должны были удовлетворить свои физиологические потребности в пище, воде и сексе (сексуальные отношения обеспечивали выживание рода). Удовлетворив «потребности выживания», они начинали бороться за устранение опасностей (саблезубые тигры или жара, холод и наводнения). Они обживали пещеры или строили укрытия. После того как потребности в безопасности были удовлетворены, у человека появилась возможность устанавливать с другим человеком отношения любви и расположенности. Уверенность в любви, в свою очередь, помогала им удовлетворять потребности в достижении и самоуважении. Однако движущей силой всего этого процесса (пусть речь и идет о первобытных людях) было стремление к личностному росту, индивидуализации или самоактуализации. Человек не успокаивается, удовлетворив свои низшие потребности, он всегда стремится к чему-то более высокому. Даже если человек не испытывает каких-либо физиологических потребностей и ему ничто не угрожает,

Низшие потребности характеризуются «дефицитом». Они вызываются недостатком в чем-либо: пище, воде и т. д. Нарушение гомеостаза заставляет организм проявлять активность и искать способы восстановления равновесия. Высшие же потребности не имеют такой крайней необходимости и скорее направляют человека, чем подталкивают его к позитивным целям. Они появляются позже, чем низшие, но тоже имеют инстинктивную природу — будучи врожденными. Однако неудовлетворенные низшие потребности подавляют высшие. Тем не менее низшие влияют на поведение лишь при нарушении гомеостаза. Если равновесие восстановлено, то личность может беспрепятственно реализовывать свой потенциал. Удовлетворение низших потребностей снимает напряжение и успокаивает. Удовлетворение высших потребностей напрямую связано с переживанием радости и чувством личностной самореализации.

Исследовав биографии выдающихся творческих личностей, которые, вероятно, действовали на высшем мотивационном уровне, Маслоу сделал следующий вывод: способность удовлетворять низшие потребности и идти по пути самоактуализации повышает биологическую эффективность организма (человек лучше спит и ест, дольше живет и реже болеет) и развивает в личности многие привлекательные черты, такие как спонтанность, реалистичность, автономность, духовность и приверженность демократическим ценностям. В середине XX в. концепция Маслоу приобрела большую популярность, так как она во многом соответствовала либеральному представлению о том, что бедные и угнетенные люди не могут удовлетворять свои высшие потребности, потому что нужда и притеснения заставляют их тратить все свое время и энергию на удовлетворение потребностей физиологических (поиск пищи) и в безопасности (крыша над головой). Маслоу внес огромный вклад в развитие американской гуманистической психологии, в рамках которой высшие потребности признаются более важными, нежели потребности низшего порядка, и считается, что их неудовлетворение может привести к психическим болезням и отчаянию.

Критика теории Маслоу основана на том факте, что он исследовал биографии только тех творческих личностей, которые, по его мнению, демонстрировали «вписывающиеся» в его концепцию характеристики. Например, он не стал изучать жизнь Рихарда Вагнера, великого композитора, лишенного практически всех личностных черт, ценимых Маслоу. Кроме того, в значительной степени пренебрегал и анализом факторов среды, которые должны влиять на удовлетворение низших и высших потребностей. Не провел он и эмпирического исследования, необходимого для того, чтобы экспериментально доказать: человеческие потребности действительно образуют описанную им иерархию. Такое исследование провели другие ученые (см. главу 10). Но все же главная заслуга Маслоу заключается в том, что он показал психологам пример позитивного подхода к феномену человеческой мотивации, подхода, ставшего альтернативой негативистской позиции сторонников психоанализа, который был основан прежде всего на изучении нуждающихся в терапии индивидуумов.

Измерение человеческих мотивов

Те ученые, точки зрения которых мы рассматривали до сих пор, обеспечили психологию концептуальной структурой, позволяющей нам ориентироваться в мире базовых мотивов человека. Можно сказать, что они придумали язык человеческой мотивации. Однако никто из этих ученых не сделал систематической попытки исследовать интересующие их мотивы. Таким образом, они отчасти «впали в грех» бессмысленного наименования (о котором мы упоминали выше). На основании своих наблюдений они делали выводы о способах мышления и поведения человека, а затем уже на основании этих выводов приходили к заключению, что люди хотят мыслить и действовать в соответствии с этим. Единственный путь избежать данной ошибки — провести измерение мотивов.

Одна из первых попыток такого измерения была предпринята В. X. Шелдоном (Sheldon, 1942), который интересовался главным образом различиями в человеческом телосложении (он называл его соматотипом). Шелдон считал, что телесную конституцию человека следует оценивать с помощью трех критериев:

а) по степени доминирования жировой прослойки (эндоморфизма);

б) по степени доминирования мышечной массы (мезоморфизма);

в) по степени доминирования нервной ткани (эктоморфизма).

Он утверждал, что некоторые черты темперамента (имеющие определенное мотивационное значение) зависят от каждой из вышеописанных телесных характеристик. Шелдон разработал шкалы оценивания темперамента, в которые включил мотивационные переменные. Таким образом, в шкалу висцеротонии, с помощью которой оценивается выраженность эндоморфных характеристик, вошли такие пункты, как «любовь к физическому комфорту» и «социофилия» (любовь к общению с другими людьми). В шкалу соматотонии (по ней оценивается выраженность мезоморфных характеристик) вошли следующие пункты: «любовь к физическим приключениям», «любовь к доминированию» и «страсть к власти». В шкалу церебротонии (с помощью которой оцениваются эктоморфные характеристики) вошли такие пункты, как «любовь к секретности» и «социофобия», или нежелание общаться с другими людьми.

Техники измерения мотивов еще очень несовершенны, однако они представляют собой попытки эмпирически исследовать некоторые из идентифицированных клиницистами мотивов. Шелдон идентифицировал два типа мотивов, постоянно упоминающихся в психологической литературе. Речь идет о контрасте между любовью к риску и физическим авантюрам (люди, характеризующиеся соответствующим мотивом, называются соматотониками) и любовью к закрытости, секретности (люди, характеризующиеся соответствующим мотивом, называются церебротониками). Впервые об этом контрасте заговорил Юнг, описавший различия между экстравертами (соматотониками) и интровертами (церебротониками). Оценивание личности по шкале экстраверсии — интроверсии стало основной темой исследования британского психолога Г. Айзенка (Eysenck, 1947). Данное противопоставление вновь появилось в работе Цукермана (Zuckerman, 1974), который измерил степень, в которой люди ищут возбуждения и новых ощущений (экстраверты), и степень, в которой люди стремятся избежать стимуляции (интроверты). В последующих главах мы вернемся к исследованию феномена экстраверсии-интроверсии, хотя его место в психологии мотивации четко не определено, потому что первоначально экстраверсия и интроверсия рассматривались как модусы поведения, а не как различия в мотивационных ориентациях.

Итак, мы совершили краткий экскурс в историю попыток структурировать хаотическое множество потенциальных мотивов человека, привязывая их к более или менее ограниченному набору биологических характеристик. Данная стратегия особенно рьяно использовалась теми исследователями, которые сконцентрировались на изучении мотивации животных (см. следующую главу).

Систематический подход к измерению человеческих мотивов был предложен Генри Мюрреем (Murray, 1938). Мюррей, ученый из Гарвардского университета, искал способы оценивания тех мотивов, которые были идентифицированы клиницистами и признаны важными. С помощью самых разнообразных методов он стремился изучить все мотивы, названные ведущими теоретиками. С точки зрения расширения знаний о сущности человеческих мотивов такой подход имел определенные преимущества.

Во-первых, Мюррея прежде всего интересовало толкование и измерение мотивов человека, противоположных другим аспектам личности, таким как характерные черты, привычки или умения. Мюррей понимал, что если личностные черты (например, настойчивость) подразумевают определенный тип поведения независимо от индивидуальных различий, то один и тот же мотив нередко приводит к различным вариантам поведения разных людей. Скажем, стремление к власти может проявляться в просмотре наполненных сексом и насилием фильмов, в спорах с другими или в присоединении к какой-либо организации (ради получения более высокого социального статуса). Однако заядлые спорщики совсем не обязательно склонны смотреть подобные фильмы или вступать в такие организации. Поэтому «потребность во власти» невозможно изучить посредством механического суммирования поведенческих склонностей. Этот очевидный факт хорошо известен клиницистам, которые часто рассматривают симптомы как альтернативные проявления базовых потребностей, но недостаточно полно осознан теоретиками, которые продолжают искать последовательность в поведенческих обнаружениях мотивов. Как отметил Мюррей, изучение мотивов необходимо для объяснения личностных различий, а исследование личностных черт — для объяснения сходств.

Во-вторых, Мюррей подчеркивал, что мотивы проявляются самым разным образом, и эти проявления следует изучать всеми возможными способами, будь то анализ автобиографий, исследование поведенческих реакций в лабораторных условиях, толкование фантазий, сопровождающих восприятие музыки, интерпретация сновидений или использование опросников, позволяющих измерять чувства и установки испытуемых. Однако любимой методикой Мюррея был изобретенный им самим тест тематической апперцепции (ТАТ). Из всех методик, разработанных автором и его сотрудниками, только ТАТ завоевал широкую популярность (особенно в клинической психологии). Он представляет собой способ методического накопления типов свободных ассоциаций, использованных Фрейдом и его последователями в клинической работе для заключительных выводов о мотивах. В чем же суть данной методики? Испытуемым предлагается просмотреть 20 различных картинок, каждая из которых наводит на размышления об одном из ключевых эмоциональных комплексов человека (взаимоотношения типа «отец — сын» или «мать — дочь»), и затем придумать 20 историй (по истории на картинку). Сюжеты первых 10 картинок представляют типичные драмы обычной жизни (например, взаимоотношения «отец — дочь» или «мать — сын»). Вторые же 10 сюжетов изображают нереальные сцены, цель которых — вызвать более глубокие подавленные бессознательные ассоциации. Затем фантазии испытуемых подвергаются изучению с позиций психоаналитической методологии (об этом будет сказано позже).

Третье преимущество подхода Мюррея заключалось в том, что он изучал малые группы испытуемых — студентов университета, которые тщательно исследовались на протяжении всех четырех лет учебы. Таким образом, Мюррей собрал не меньше материала, чем хороший психотерапевт. Но в отличие от клиницистов он работал со сравнительно нормальными людьми и, стало быть, избежал «крена» в сторону патологической мотивации. Больше того, он собрал достаточно материала, чтобы изучить проблему сходства человеческих мотивов и различий между ними, а также определить, каким образом они меняются, формируются и ослабевают под влиянием тех или иных событий (напомним, исследование каждого испытуемого длилось четыре года). Однако Мюррей все же допустил некоторые погрешности. Дело в том, что все его испытуемые были мужчинами, обладали высокоразвитым интеллектом и легко облекали свои мысли в слова. В этом смысле выборка Мюррея не могла репрезентировать всю генеральную совокупность.

В-четвертых, чтобы измерять мотивы должным образом, Мюррей сначала точно определил каждый из них. Он собрал целый диагностический консилиум экспертов, представлявших различные традиции изучения мотивации, и поставил перед ним два вопроса: каковы основные мотивы человека и каким образом следует определять и измерять эти мотивы? Возможно, что самым значительным научным достижением Мюррея (за исключением ТАТ) стал список человеческих мотивов, до сих пор служащий настольной книгой каждого исследователя мотивации. В табл. 2.3 перечислены некоторые из наиболее важных мотивов, интересовавших Мюррея, а также даны их определения.

Очевидно, что Мюррей не сводит все человеческие потребности к одной базовой мотивационной диспозиции (такой, как потребность в самореализации у Юнга, Роджерса или Маслоу) или к двум-трем основным мотивам (секс, агрессия и тревога у Фрейда). Не поддался Мюррей и соблазну бесконечного и бесполезного перечисления потребностей. Он четко следовал принципу: наука должна быть экономичной. Ее цель заключается в том, чтобы с помощью минимального количества основных конструктов и формулировок максимально четко определить закономерности взаимодействия ошеломляющего множества явлений. В этом смысле наука о мотивации человека не исключение. Исследователи мотивации стремятся найти основные мотивы человека, которые в принципе опосредуют все его поведение. Конечно же, ни один такой набор не может полностью отражать все богатство мыслей и действий конкретной личности. Только три мотива из списка Мюррея стали впоследствии предметом масштабных исследований. Речь идет о мотивах достижения, аффилиации и власти (доминирования). Их мы рассмотрим в следующих главах.

Таблица 2.3

Иллюстративный список мотивов по Мюррею (Hall & Lindzey, 1957, after Murray, 1938)

И наконец, Мюррею удалось отчасти решить проблему измерения силы индивидуальных мотивов во всех их проявлениях. Каждый из приглашенных им экспертов оценивал ту или иную потребность конкретного испытуемого, основываясь на всей доступной информации. Затем между экспертами происходила дискуссия, после чего «консилиум» приходил к общему решению. Данная процедура давала экспертному совету более или менее твердую уверенность в том, что он правильно оценивает мотивы испытуемого, однако как метод измерения мотивов она характеризуется существенными недостатками. Первый недостаток относится к групповому процессу, в рамках которого эксперты принимают совместное решение. Если один эксперт обладает большим, чем остальные, авторитетом, то он может косвенно «давить» на других членов совета. Но обладание высоким авторитетом отнюдь не гарантирует правильности оценки (возможна и обратная ситуация, когда мнение группы оказывается менее правильным, нежели особое мнение одного из экспертов). Другая же проблема заключается в том, что Мюррей не мог точно воспроизвести мысли или действия экспертов в момент оценивания. Он не мог даже проверить, учитывало ли большинство экспертов (или хотя бы некоторые из них) определения мотивов. Методы решения этих проблем с помощью более четкого определения мотивов были разработаны другими исследователями (см. главу 6).

Как и Мюррей, Реймонд Кеттелл (Cattell, 1957, 1965) стремился идентифицировать и измерить основные человеческие мотивы. Он тоже осознавал, что мотивы представляют собой только один из детерминантов поведения (в качестве других факторов рассматривались способности и признаки темперамента) и что существует множество различных проявлений разных мотивов. Однако вместо определения силы мотива конкретной личности с помощью рейтингового исчисления (метод, использованный Мюрреем) Кеттелл применял факторный анализ. Факторный анализ — это статистический метод выделения факторов, обусловливающих ковариацию различных показателей.

Для того чтобы облегчить понимание сущности методики Кеттелла, приведем конкретный пример. Подобно Макдугаллу и Мюррею, Кеттелл начал с предположения о том, что существует мотивационная склонность к аффилиации. Ее Кеттелл назвал общительностью. Если мы хотим выяснить, насколько общителен конкретный человек, то можем попросить его интроспективно оценить свои желания в области коммуникации, отвечая на закрытые вопросы такого типа: «Хочу ли я принадлежать к определенному дружескому клубу или команде людей с общими интересами?» Однако Кеттелл понимал, что на такие самоотчеты влияют многие реакции — чувства или другие факторы, не имеющие прямого отношения к исследуемому мотиву. Поэтому он использовал другие критерии общительности. В частности, Кеттелл старался определить, насколько хорошо испытуемый осведомлен о доступных ему клубах, какие клубы он будет посещать или посещал ранее, каковы его эмоциональные реакции (эмоциональное состояние испытуемого отслеживалось с помощью автоматической фиксации незаметных глазу изменений в электрическом потенциале его кожного покрова) на стимульные фразы типа: «Сегодня в клубы вступает слишком много людей».

Факторный анализ позволяет ответить также на следующий вопрос: зависят ли друг от друга все эти различные признаки? Другими словами, выдают ли люди, заявляющие, что они хотят вступить в определенные дружеские клубы, значимые эмоциональные реакции на утверждение о том, что сегодня в клубы вступает слишком много людей? Кеттелл утверждает, что мотив общительности возникает только тогда, когда серии индикаторов, относящихся к общей цели, взаимосвязаны, причем измерение ковариации лучше всего проводить с помощью объективного метода — факторного анализа, который основан на определении величины статистической интеркорреляции признаков. Он определяет мотив (или Erg[3] по его терминологии) отчасти как начало «различных направлений действия (эквивалентов), которые завершаются более полно при какой-то одной определенной, общей, связанной с конечной целью деятельности, чем при иной другой. Общецелевое свойство можно продемонстрировать, помимо прочих методов, с помощью факторно-аналитической нерушимости функционального единства «установка — действие», которое психолог может обнаружить (или показать) как направление к общей цели (Cattell, 1957).

Стараясь определить основные мотивационные диспозиции и разработать методики их объективного измерения, Кеттелл провел множество факторных анализов ряда индикаторов, обратившись к опыту тысяч людей. В конечном счете он, подобно и Мюррею, и Макдугаллу, составил список основных мотивационных диспозиций, к которым отнес такие мотивы, как любопытство, сексуальное влечение, общение, защита, самоутверждение, безопасность, голод, гнев и отвращение. Созданная Кеттеллом методика особенно многообещающая, потому что она позволяет получать объективные, статистические доказательства существования мотивов и оценивать различные показатели с помощью последовательного факторного анализа. В этом ее преимущество перед интуитивным подходом Мюррея, стремившегося достичь той же цели.

Однако и методика Кеттелла характеризуется определенными недостатками. Во-первых, результаты факторного анализа целиком и полностью зависят от суждения исследователя о том, что актуально или важно учесть при измерении. Стало быть, снова дело упирается в интуитивное понимание рассматриваемой сферы. Таким образом, результаты факторного анализа могут показать, насколько верной была интуиция исследователя, но они не гарантируют, что он учел все важные переменные. Во-вторых, результаты факторного анализа одних и тех же показателей, относящиеся к различным выборкам испытуемых, могут быть согласованы между собой только за счет интуиции, спекуляций или маскировки противоречий (ибо для каждой выборки в уравнение мотива входят различные показатели). В-третьих (и это самое важное), в ходе факторного анализа учитывается множество различных показателей, сопоставлять которые можно лишь с большой натяжкой. Статистическая точность чревата концептуальным смешением: откуда мы знаем, что высокий поведенческий показатель общительности действительно отражает желание общаться? И почему факторная нагрузка другого показателя общительности при этом является низкой?

Кеттелл пытался ответить на эти вопросы на абстрактном уровне, однако не смог убедить многих психологов в том, что факторный анализ представляет собой идеальный метод измерения мотивов. Как мы увидим, в психологии набирает силу тенденция ко все более точному определению и все более тщательному измерению нескольких мотивов, которые таким образом подвергаются скрупулезному исследованию. И наоборот, все меньшей популярностью пользуется методология создания длинных списков мотивов и других личностных характеристик, так или иначе использованная Мюрреем и Кеттеллом.

Стадии мотивационного развития

До сих пор мы рассматривали мотивы, идентифицированные представителями психологии личности, а также некоторые из первых попыток их измерения. Однако мы еще не задавали следующий вопрос: каким образом ученые обнаруживали присутствие мотивов в каждом конкретном случае? Обычно плодотворная идентификация мотивов происходит в рамках анализа воображаемых образов и сновидений, т. е. анализа процессов мышления. Давайте подробно рассмотрим, как данный подход работает на практике. В нашем исследовании мы сделаем акцент на разработанной Фрейдом концепции стадий мотивационного развития, ибо она оказывала и оказывает мощное влияние на теории мотивации и особенно на теорию Эрика Эриксона (Erikson, 1963).

Фрейд не только выделял несколько базовых человеческих мотивов, но и считал, что один из них — сексуальное влечение — характеризуется стадиальным развитием. Наблюдая за проявлениями сексуального инстинкта, он сопоставлял стадии развития психосексуальности с биологическим развитием индивидуума. Прежде всего он отметил наиболее удивительный аспект сексуальной активности, заключающийся в том, что «сексуальное влечение ребенка направлено не на других людей, но на самоудовлетворение» (Freud, 1905/1938). Он обнаружил, что «первая и самая важная деятельность в жизни младенца — сосание груди матери (или замещающего ее объекта)» (Freud, 1905/1938) приучает младенца к удовольствию от раздражения области рта, которую Фрейд назвал оральной эрогенной зоной. Сосание и получение пищи обычно связаны между собой, однако со временем сосание становится самоценной деятельностью. Согласно теории Фрейда, сексуальное влечение удовлетворяется сначала посредством стимуляции именно оральной эрогенной зоны. На психологическом же уровне оральная стадия представляет собой период зависимости от внешнего источника удовольствия.

Затем, утверждал Фрейд, дети начинают получать удовольствие от раздражения анальной зоны, удерживая фекалии и выталкивая их наружу. Это доставляет им элементарное физическое наслаждение. С психологической же точки зрения анальная стадия выступает периодом, когда дети учатся самоконтролю. Находящийся на данной стадии ребенок стремится к обретению психологической независимости, т. е. права решать, что ему «удерживать» в себе, а что — «отдавать».

На третьей стадии дети «открывают» удовольствие от «манипуляций» с гениталиями. В более общих чертах, ребенок учится получать удовольствие от уверенности в себе, от реальных активных действий и их результатов. В психоаналитической теории третий возрастной период носит название фаллической стадии, в отличие от более поздней, истинно генитальной стадии, когда удовольствие проистекает из сексуальных отношений между мужчиной и женщиной по их обоюдному согласию.

Опираясь на это простое введение во фрейдовскую концепцию психосексуальных стадий, давайте рассмотрим метод, который используют клиницисты для анализа двух рядов сновидений, чтобы показать, как последние помогают им сделать выводы относительно стадий мотивации, особенно в более полном их виде, описанном Эриксоном (Erikson, 1963). Цель этого рассмотрения — не только дать более четкое представление о стадиях развития мотивации, но и проиллюстрировать на конкретном материале способы выявления мотивов человека с помощью анализа его фантазий.

Первый ряд сновидений состоит из двух снов Фрейда, описанных им самим и позже подробно проанализированных Эриксоном (Erikson, 1964), который опирался также на ассоциации Фрейда, связанные с этими снами. Приведем содержание первого сновидения в описании Эриксона (цит. по: Erikson, 1964):

Очевидно, что данное сновидение относится к оральной стадии развития, к кормлению. В английском переводе — и Эриксон указывает на это — допущена неточность: Фрейд заходит на кухню не потому, что он активно «ищет» пищу, а именно для того, чтобы кто-нибудь дал ему немного еды. В этом смысле он зависит от других. Тот факт, что сюжет сновидения относится к получению пищи, не представляет собой интереса: просто Фрейд лег спать, не поужинав. Однако способ описания орального кризиса имеет ключевое значение.

Перед тем как продолжить интерпретацию, ознакомимся с ассоциациями Фрейда. Сначала он вспомнил новеллу, прочитанную им в тринадцатилетнем возрасте (интересно, что именно в этом возрасте еврейские мальчики проходят инициацию и получают статус мужчины). Главный герой этой новеллы сошел с ума, выкрикивая имена трех женщин, ставших причиной его величайших радостей и величайших горестей. Затем Фрейд вспомнил о трех Мойрах — древнегреческих богинях, прядущих нить жизни каждого человека. Фрейд осознал, что хозяйка гостиницы — это его мать: «любовь и голод, размышляет он, встречаются в женской груди» (Erikson, 1964). Как мы видим, до сих пор ассоциации Фрейда относятся к женщинам, контролирующим человеческую судьбу.

Следующие воспоминания Фрейда связаны со случаем, который еще раз говорит о том, что мужичины не могут контролировать свои взаимоотношения с женщинами: в свое время один мужчина, беседуя с Фрейдом, вспоминал о прелестях своей бывшей няни и досадовал, что, будучи маленьким, не мог воспользоваться предоставлявшимися ему возможностями.

Наконец Фрейд припомнил эпизод из своего детства. Когда ему было 6 лет, его мать пыталась наглядно объяснить ему значение библейского изречения: «Из праха ты создан, в прах и обратишься». Она энергично терла ладонь о ладонь до тех пор, пока кожа не сдиралась до такой степени, что на ней появлялись маленькие черные катышки, подтверждающие это изречение. Как отмечает Эриксон (Erikson, 1964), «здесь важно увидеть следующее: разговор между матерью и сыном идет о самом происхождении человека, по сути дела — о происхождении живой материи; мать, источник живительной пищи и дающей надежду любви, сама иллюстрирует тот факт, что ее тело создано из мертвой материи, из земли и грязи» (р. 182). Разочарование Фрейда в женщинах кажется абсолютным.

Теперь у нас есть больше возможностей для интерпретации фрейдовского сна с помощью характеристик оральной стадии по Эриксону (табл. 2.4). Желая, чтобы его накормили, сновидец идет на кухню, где ему могут дать желаемое, и встречает женщин, которые обычно обеспечивают его пищей. Затем ему говорят, что он должен подождать. Все, что может сделать ребенок, находящийся на оральной стадии развития, — ждать от матери, когда та даст ему питание, что в известной степени магично. Предоставляет ли мать пищу ребенку и любовь, что вполне обычно, или нет, становится причиной развития чувства доверия либо недоверия, которое характеризует психосоциальный эквивалент оральной психосексуальной стадии согласно Эриксону. Как говорит сам Эриксон, «очевидно, что в оптимальной ситуации развития младенец и мать регулируют поведение друг друга: мать позволяет младенцу развивать и координировать его способы получать, а сама она развивает и соотносит с ним свои — чтобы отдавать» (Erikson, 1963). Способность растущего ребенка обретать доверие и надежду зиждется на такой взаимной координации.

Таблица 2.4

Характеристики стадий психосексуального развития (по Erikson, 1964)

Если же координация не возникает, то, пытаясь получить базовое оральное удовлетворение, ребенок искажает реальность. Тогда он либо погружается в иллюзорный мир, как это происходит при некоторых видах шизофрении, либо попадает в зависимость, когда наркотики служат заменой оральному удовлетворению, либо впадает в депрессию — подозрительность достигает такой степени, что человек даже не пытается адаптироваться. Таким образом, с психоаналитической точки зрения самыми серьезными из всех психических травм оказываются те, которые получены на оральной стадии развития. Дело в том, что они приводят к наиболее серьезному разрыву с реальностью и, соответственно, к таким тяжелым заболеваниям, как шизофрения или депрессия.

Что можно сказать о реакции Фрейда на сон и связанных с ним ассоциациях? Он не хочет ждать и уходит с чувством обиды. Его ассоциации весьма прозрачны: мужчины не могут зависеть от женщин — «таких ненадежных, столь бренных и слишком опасных» (Erikson, 1964).

Поэтому в следующей части сновидения Фрейд отворачивается от женщин и обращается к мужчинам, стремясь обрести свою собственную идентичность. Вот что происходит во второй части сна.

В связи с данным сном Фрейд думает сначала о множестве мужских имен, вызывающих воспоминания о пище. Эти воспоминания касаются и его собственного имени, которое становилось предметом грубых шуток. Как отмечает Эриксон, в немецком языке существуют два родственных слова: Freudenhaus (дом радости, или публичный дом) и Freudenmadchen (девушка для радости, или проститутка). К тому же из-за своего имени Фрейд кажется тем, кто чернит женщин. Эрискон (Erikson, 1964) подводит итог: «Если ваша собственная мать сделана из земли или грязи, либо, хуже того, ваше собственное имя похоже на ругательство, то вы не можете доверять матери, происхождению или судьбе: вы должны создать свое собственное величие. И действительно, все ассоциации сновидца, относящиеся к мужчинам, сходятся на знаменитом Венском институте психологии, в котором, как говорит сновидец, он провел самые счастливые часы его студенческих дней» (р. 183). Фрейд вспоминает стихотворение Гёте о вечной острой тоске по «источникам мудрости», или знанию, которое, с тех пор как оно было связано с реальным миром, дает людям силу контролировать то, что происходит с ними. Это отличается от оральной стадии, на которой они могут только ждать.

Затем Фрейд вспоминает о кокаине, который он предложил использовать в качестве обезболивающего средства еще до того, как стало известно о силе этого наркотика. Это наводит его на мысль об опасностях неосторожного употребления кокаина. Таким образом, роль недоверия заключается в следующем: предостеречь растущего ребенка от неосторожного принятия чего-либо внутрь, но явная опасность чрезмерного недоверия состоит в том, что оно может привести к полному запрету принимать вообще все. Стало быть, рассуждает Фрейд, сон напоминает мне, что я должен использовать предоставляющиеся мне возможности, несмотря на то что мне, вероятно, придется преодолевать препятствия, как в случае с кокаином. Эриксон (Erikson, 1964) резюмирует:

Итак, Фрейд считал, что психологический смысл его сна заключается в переходе от первой стадии развития (вновь обратимся к табл. 2.4), связанной с проблемами ожидания и получения, ко второй стадии, связанной уже с проблемами автономии и самоконтроля. Психические травмы, переживаемые на данном этапе становления личности, могут привести к компульсивным или импульсивным расстройствам. При первых индивидуум страдает чрезмерной напористостью и испытывает навязчивое желание контролировать всех и вся. При импульсивных расстройствах индивидуум отказывается от внутренней борьбы и начинает всегда следовать своим импульсам. Иногда же происходит «метание» между этими двумя крайностями. Кроме того, Эриксон отмечает, что «оральный материал сновидения Фрейда — отнюдь не повод для того, чтобы говорить о какой-либо «регрессии». Дело в том, что ощущение голода «напомнило» Фрейду об одной из основных проблем человеческой жизни и о том, как он успешно разрешил ее, перейдя от зависимости к автономии, или от первой стадии ко второй.

Существуют другие примеры сновидений, символически репрезентирующих стадиальное развитие личности. В своей книге «Хладнокровное убийство» Трумен Капоте (Capote, 1965)[4] приводит детальное описание биографий двух молодых людей с преступным прошлым, Перри Смита и Дика Хикока, которые зверски убили фермера и его семью. Внимание прессы и Капоте привлек тот факт, что данные убийства, особенно первое из них (его жертвой стал мистер Клаттер, глава семейства), произошли без всякого видимого мотива. Перри и Дик проникли на ферму ночью, надеясь украсть какие-нибудь деньги, но не нашли ни цента. Они не собирались причинять вред людям. Разбудив обитателей фермы и связав каждого из них, они несколько часов колебались, не зная, что им предпринять. Пытаясь объяснить случившееся после того, как его поймали, Перри сказал: «Я на самом деле не хотел причинять ему никакого зла. По-моему, он был очень славным джентльменом. Спокойным, вежливым. Так я думал вплоть до той секунды, когда перерезал ему горло». Даже обследовавшие Перри психиатры из клиники Меннингера не смогли идентифицировать мотив, побудивший его совершить убийство. Они отметили, что Перри ранее уже совершал акты импульсивного насилия, и предположили, что какая-то особенность ситуации на ферме спровоцировала его на аналогичные действия.

К счастью, Капоте обеспечил нас скрупулезной записью снов Перри и его ассоциаций. Ниже мы приводим содержание сновидения, рассказанного Перри Дику:

Из фрейдовского анализа сновидений и данных экспериментальных исследований сексуальной символики, обзор которых дан в главе 1, мы знаем, что сексуальные мысли и желания часто маскируются в сновидениях. Механизм «маскировки» мотивов подразумевает замену сексуальных объектов или желаний другими (ассоциативно близкими) объектами и желаниями. Отсюда следует, что, расшифровывая первую часть сновидения Перри, мы должны спросить себя: что именно обладает всеми описанными сновидцем странными признаками? Другими словами, что:

1) является необычайно ценным («ужасно красивое», «с веток свисают алмазы») для Перри и отчаянно им желаемым (сильнее, чем он боится змеи);

2) находится в таинственном месте (Африка, джунгли);

3) отвратительно пахнет («меня тошнит от его вони»);

4) является круглым, привлекательным и висит «как апельсины»;

5) охраняется змеей, которая нападает на сновидца и начинает его поглощать, когда он берет «это».

Не трудно истолковать данный сон в понятиях стандартного эдипова треугольника. Перри стремится к грудям своей матери, имеющим для него громадную ценность, круглым и висящим подобно сокровищу, которое необходимо взять и вобрать в себя (уже одно только это обстоятельство говорит нам о том, что он отчаянно нуждается в материнской любви). Все действие сна Перри разворачивается в джунглях (лесу), а в сновидениях и фантазиях лес обычно символизирует бессознательное. Сокровище же охраняется змеей, которая падает на сновидца, стоит ему прикоснуться к запретному плоду, что можно рассматривать как указание на фигуру отца, который наказывает Перри за желание инцеста.

Однако значение некоторых деталей сновидения Перри станет ясным только тогда, когда мы исследуем некоторые подробности биографии сновидца. Почему дерево должно плохо пахнуть и вызывать в нем ощущение тошноты? Мать Перри из американских индейцев, а отец — ирландец. Первое время родители Перри (Текс и Фло) были первоклассными мастерами родео. Рассказывая о самых счастливых моментах своего детства, он видел свою мать «стройной индейской девушкой», которая «скакала на дикой лошади, «норовистом мустанге»». К сожалению, из-за болезни родителям Перри пришлось прекратить выступления, и его мать «взялась за виски», оставила мужа, забросила детей и начала вести столь распутный образ жизни, что любой мужчина, напоивший ее и потанцевавший с ней, мог с ней и переспать. У Перри сохранились «одиозные» воспоминания о том, как его мать спала со всеми мужчинами подряд. Напившись, она нередко ощущала тошноту и в конце концов «задохнулась» от своей собственной рвоты. Тошнотворный запах, присутствующий в сновидении Перри, укрепляет нашу уверенность в том, что за манифестным содержанием этого сна стоит фигура (образ) матери сновидца.

Перри любил отца и в детстве часто пытался убежать к нему от своей потерявшей человеческий облик матери. Однако случалось, что Перри и отец дрались друг с другом. Описывая одну такую драку, Перри говорил: «Папаша, однако же, у меня сильный и драться умеет. Он вырвался и побежал за ружьем…. “Смотри на меня, Перри. Я последняя живая тварь, которую ты видишь”». Как мы помним, аналогичным образом Перри описывал змею (удава). Следовательно, в сновидении Перри это действительно символизирует отца. Заметим, однако, что змея поглощает сновидца — его ноги. За несколько лет до убийства Перри на самом деле сломал ноги, попав в аварию. Данное событие существенно поколебало его образ «Я» как «настоящего мужчины», всегда ловкого и умелого.

Если мы вернемся к табл. 2.4, то нам станет очевидно, что эта часть сна относится к проявлению инициативы, т. е. действию в мире согласно третьей стадии развития по Эриксону. Однако Перри во сне заранее знает, что его инициатива не будет реализована, и на самом деле он терпит неудачу. Его сокрушают за попытку взять на себя инициативу (т. е. Перри живет в страхе, по меньшей мере символически, перед покушением на его сексуальные органы). Еще большей значимостью обладает образ засасывания в песок. Он символизирует дальнейшее растворение в бессознательном или, другими словами, регрессию к предыдущим стадиям развития. Капоте продолжает описание сновидения Перри.

Вышеприведенная часть сна Перри подтверждает правильность нашей интерпретации. Это относится ко второй, ретентивно-элиминативной стадии психосоциального развития. На протяжении многих лет Перри страдал ночным недержанием мочи и из-за этого подвергался жестоким наказаниям в приюте. В результате задачи приспособления, «увязанные» с данной стадией, не были решены адекватным образом. По сути дела, Перри был как импульсивным, так и компульсивным человеком. С одной стороны, он был одержим идеей абсолютной опрятности и безусловной аккуратности, а потливость (sloppy) его подельника (соучастника убийства семьи фермера) вызывала в нем сильнейшее раздражение. С другой же стороны, как отметил обследовавший его психиатр, Перри иногда позволял внезапно «выпускать наружу» нечто, находящееся внутри (примером этого служили его непроизвольные мочеиспускания).

Что же происходит затем? Еще одна проблема решается за счет регрессии к еще более ранней стадии развития. Появляется прекрасная птица попугай, которая мстит преследовавшим Перри монахиням и уносит его в оральный рай. В своем сне Перри упивается обладанием всеми возможными видами привлекательной пищи. И ему совсем не нужно ждать (в отличие от Фрейда-сновидца). «То есть я могу есть сколько захочу, и это не будет стоить ни цента». Перри регрессировал от третьей стадии развития ко второй, а потом от второй к первой. И, возвратившись к оральному миру, он погружался в безмятежное счастье любви и заботы, символизируемых едой, любви и заботы, которых он никогда не получал в реальной жизни. Вместо движения вперед (вновь вспомним сновидение Фрейда) Перри стремился убежать от реальности в воображаемый рай своего сна.

Взаимоотношения между Перри и Диком не были безоблачными. Перри решил объединиться с Диком потому, что сомневался в своей способности быть сильным и жестким, а Дик казался ему именно таким человеком. Однако выяснилось, что Дик — слабак: «В тот момент меня чуть не тошнило, когда я думал, что когда-то восхищался им, упивался его хвастовством… Я хотел вызвать его на блеф, заставить его меня отговаривать, заставить его признать, что он притворщик и трус». Перри дал нож Дику, убеждая его убить мистера Клаттера, для того чтобы не оставлять свидетелей. Но Дик то ли не хотел, то ли не мог совершить убийство. Тогда Перри сам взял нож. Впоследствии он сказал: «Но я не понимал, что я делаю, до тех пор, пока не услышал звук. Как будто кто-то тонет. Крик из-под воды».

Последовательность событий, происшедших перед убийством, во многом напоминает последовательность событий, происходящих в сновидении Перри. Перри сталкивается с необходимостью взять на себя инициативу и, как и во сне, сомневается в своей способности к решительным действиям. Он старается заставить Дика проявить инициативу и терпит неудачу. Каким же образом можно разрешить этот кризис? К несчастью для мистера Клаттера, сложившаяся к моменту убийства ситуация подразумевала прежде всего актуализацию привычного для Перри «алгоритма бегства»: регрессии к модусу деятельности второй стадии развития, которая и ассоциируется с возвратом к оральному раю. Перри видит, что мистер Клаттер крепко связан, практически запеленат, и его рот заклеен лентой. Это напоминает Перри о психологическом кризисе второй стадии развития (удержание в противовес отпусканию), который Перри привык разрешать, внезапно выпуская наружу то, что удерживалось внутри. И на этот раз он поддается своим импульсам, одним махом перерезая горло мистеру Клаттеру и выпуская наружу большое количество жидкости. Для бессознательного Перри (ведь на уровне сознания он не хотел причинять вред мистеру Клаттеру) такое действие кажется единственным и при этом привычным способом разрешения психического конфликта, позволяющим Перри убежать в оральный рай или обрести «затопленное» сокровище, мечты о котором и стали основной причиной ограбления. Итак, сюжет повторяющегося сновидения Пери — «ключик» к анализу событий реальной жизни сновидца, событий, шокировавших как самого Перри, так и всех связанных с убийством людей.

На основании нашего толкования сновидений Фрейда и Перри мы можем сделать следующие выводы.

1. Эти сновидения позволяют ярко проиллюстрировать сущность нескольких универсальных (по крайней мере, относительно паттернов мышления) источников удовольствия или тревоги. Можно сказать, что позитивные и негативные переживания человека в целом относятся к достижению (или недостижению) следующих целей: а) получить или принять пищу, любовь и поддержку; б) быть автономным и регулировать собственное поведение; в) брать на себя инициативу или проявлять разумную настойчивость. Следующая — генитальная — стадия не отражена в рассмотренных нами сновидениях и не представлена в табл. 2.4. Однако необходимо отметить, что Эриксон (Erikson, 1963) подробно исследовал ее специфику в жизненном цикле человека. Ее задача — установление взаимоотношений или утверждение порождающей силы.

2. Такие общие цели расположены в определенном порядке, касающемся развития. Фрейд определял их, «привязывая» к различным эрогенным зонам, доставляющим удовлетворение и находящимся на поверхности тела, причем внимание было сфокусировано на периодах, прогрессивных затем в жизни ребенка. Опираясь на теорию Эриксона и на вышеприведенные результаты анализа сновидений, можно утверждать, что взрослые индивидуумы могут прогрессировать или регрессировать от стадии к стадии «в отрыве» от эрогенных зон, на смене которых это, вероятно, основывается. В истории с Фрейдом подразумевалось продвижение от оральной стадии к стадии автономии, Перри же продемонстрировал регрессию от стадии инициативы к стадии автономии и к стадии оральной зависимости.

3. Психологическое здоровье и психопатология зависят от того, насколько успешно индивидуум преодолевает одну за другой соответствующие стадии развития. Перри не смог благополучно разрешить оральный кризис, т. е., как говорил Эриксон, установить «совместный контроль над материнским источником пищи, любви и заботы» (Erikson, 1963). Его тоска по материнской груди, так ярко отраженной в проанализированном нами сновидении, вероятно, коренилась прежде всего не в области сексуальных желаний, а в неутоленной жажде любви и поддержки. Однако искажение психической реальности Перри не было столь сильным, чтобы привести к психозу. Перри смог частично перейти на уровень автономии, но здесь он вновь столкнулся с неразрешимыми проблемами. То же самое произошло и тогда, когда он делал робкие попытки проявить инициативу (третья стадия). Можно сказать, что на каждой стадии развития Перри был «покалечен» и поэтому стремился разрешить свои проблемы с помощью регрессии к целям предыдущих этапов жизни. Фрейд же успешно разрешил оральный кризис и перешел к стадии автономии.

4. Вышеописанные цели, связанные с этапами развития, и степень успешности их преодоления оказывают самое разностороннее влияние на становление личности, причем не только относительно психопатологии, но и общего представления личности о мире. Поэтому Эриксон соотносит стадии психосоциального развития с такими свойствами, как надежда, воля и целеустремленность, а также с такими элементами социального плана, как жизненная философия личности, значимость закона и порядка, ориентация на идеальный прототип (см. табл. 2.4). Кроме того, и в случае Фрейда, и в случае Перри (но особенно во втором) мы смогли показать, что последовательность размышлений, касающихся данных проблем, связана с тем, что человек актуализирует, действуя в реальном мире.

Другие взгляды на стадии развития

Цели развития, соответствующие различным этапам развития ребенка, описывались не только психоаналитиками. Даже разработанную Жаном Пиаже теорию стадий когнитивного развития можно интерпретировать в системе координат психологии мотивации. Обсуждая, каким образом дети играют в шарики, Пиаже (Piaget, 1932) выделяет в качестве первой стадию конформности, на которой дети научаются играть. Их цель на данном этапе — следовать в игре определенным правилам, т. е. проявлять конформность. Очень маленькие дети не могут даже понять, что существуют разные варианты одной и той же игры. Во фрейдистской системе этому соответствует стадия инкорпорации (первый этап развития), подразумевающая полную зависимость ребенка от внешней заботы (Фрейд) или информации (Пиаже). Однако очевидно, что оба ученых «увязывают» данную стадию с различными возрастами: Фрейд соотносит стадию эмоциональной инкорпорации с первым годом жизни, в то время как Пиаже говорит о возрасте 5–6 лет, когда дети начинают играть, и о периоде, сенситивном к развитию умения принимать информацию. Таким образом, задачи, решаемые на одной и той же стадии развития, характеризуются функциональной эквивалентностью и «актуализируются» приблизительно в одинаковом порядке, но в различных возрастных периодах.

Согласно Пиаже, по мере когнитивного созревания дети начинают понимать, что правила игры могут быть изменены. Теперь ребенок уже не послушный исполнитель внешних предписаний; он сам создает новые правила или меняет их. С позиций фрейдовского психоанализа он находится на второй и третьей стадиях развития, т. е. обретает автономию и утверждается в своих собственных правах.

Наконец, по Пиаже, дети приобретают интеллектуальную способность к эмпатии, т. е. к пониманию позиции другого игрока скорее, чем даже собственной. Способность вставать на место другого подразумевает существование соответствующего желания. Теперь дети самостоятельно придумывают себе игры, сюжеты которых отражают интересы всех игроков. Согласно эриксоновскому психоанализу, речь идет о четвертой стадии развития, характеризующейся формированием взаимоотношений.

Психоаналитики фрейдистского направления считали, что специфика задач той или иной стадии развития зависит от доминантной эрогенной зоны и специфики взаимоотношений с родителями, в то время как Пиаже дал определения стадий развития, основанные на характеристиках интеллектуального созревания. Позднее другие ученые, такие как Левингер (Loevinger, 1976) и Колберг (Kohlberg, 1969), также идентифицировали, определили и исследовали стадии конформности, автономии и взаимности, во многом повторив порядок этапов по Фрейду-Эриксону, но и внеся в них существенные коррективы. Таким образом, теория стадиального развития Фрейда-Эриксона очевидно имеет значительную ценность как модель иерархии целей развития, преследуемых в рамках процесса созревания.

На самом деле аналогичные идеи существуют также в главных мировых религиях. В каждой из них есть предание, в соответствии с которым первой стадией благопребывания людей был период подчинения стандартам, установленным для них, поскольку ничего лучше они не знали. Но это не отражает идеал зрелости, ибо люди должны свободно выбрать благое существование для себя. Они должны поставить под вопрос правила и стать в той или иной степени автономными и инициативными существами. Только в этом случае они достигают той степени зрелости, при которой возможен свободный и обоснованный выбор в пользу добра. Данный период самоопределения человека в конечном счете приводит к достижению высшей степени зрелости, что подразумевает добровольный отказ человека «от своего я», чувство которого приобреталось с таким трудом, ради других. Следовательно, на пути своего развития личность переходит от конформности к самореализации и от самореализации к альтруизму. И вновь мы видим значительное совпадение в целях, которые связаны с определенными стадиями развития, хотя основания их выдвижения совершенно различаются.

Проверка валидности теории стадиальной мотивации

Откуда мы знаем, что метод анализа, использованный Эриксоном при толковании сновидения Фрейда и нами при интерпретации сновидения Перри, обеспечивает нас валидными результатами? На основании чего мы можем быть уверены в том, что сновидение Перри действительно относится к его матери и отцу? Может быть, он просто любит бриллианты и апельсины и не любит змей? Академические психологи всегда с крайней степенью подозрительности относились к подобному методу измерения и идентификации мотивов, ведь на первый взгляд кажется, что научного критерия правильности интерпретации не существует в природе. А если мы не можем проверить правильность субъективного толкования, то, на взгляд академических психологов, это не настоящая научная гипотеза. Разве сновидение Перри нельзя правдоподобно интерпретировать другим, отличным от нашего, образом? Как же выбрать верную интерпретацию?

Первоначально академические психологи пытались разрешить эту дилемму одним из двух способов: они либо целиком и полностью исключали описанный метод анализа из сферы научной психологии, либо пытались разработать лабораторные эксперименты, результаты которых могли бы подтвердить те или иные гипотезы клиницистов. В настоящем разделе мы рассмотрим некоторые из недавно проведенных экспериментов такого рода, но сначала обратимся к третьему методу проверки правильности интерпретации. Сторонники этого метода считают, что проведение контрольных экспериментов является бесполезным занятием.

В последние годы некоторые ученые утверждают, что мы должны четко разграничивать понимание значения текста, мечтаний или жизни и доказательство правильности этого толкования с помощью независимого исследования. Согласно данной точке зрения, понимание наступает в результате правильного применения приемов герменевтики, т. е. науки толкования. Герменевтика подразумевает соединение разрозненных элементов информации в единое целое, подобно тому как собирают пазлы, чтобы получить цельную картину (Radnitzky, 1973; Steele, 1979). Как пишет Стил, «анализ завершается в том случае, когда замыкается круг понимания, когда мы полностью собираем пазлы. Смысл коренится во взаимосвязанности частей друг с другом и в целом… Собрать все пазлы вместе жизненно необходимо, ибо любая незавершенность создает неясность…Подлинный текст сновидения — его объяснение, его скрытый смысл — существует исключительно как продукт интерпретации; так же и жизненная история анализанда[5] с ее заполненными пробелами и исправленными искажениями является продуктом взаимоотношений между аналитиком и пациентом».

Понимание — продукт личности аналитика, а специфика мировоззрения той или иной личности обусловливается специфическим историческим периодом, в который она живет. Кроме того, понимание — результат обмена между аналитиком и текстом, ибо аналитик пробует различные интерпретации и корректирует их. Особенно четко данная закономерность проявляется во время психоаналитической терапии, ибо терапевтическое понимание — это результат диалога между аналитиком и анализандом: «Реальность представляет собой все время расширяющееся целое значений, связанных со взаимоотношениями между пациентом и аналитиком» (Steele, 1979). Фрейд (cited by Steele, 1973), таким образом, интерпретируя сновидения и жизненные истории, использовал герменевтический подход, хотя и испытывал сильную озабоченность по поводу его субъективности: «“Интерпретировать!” Отвратительное слово! Я ненавижу само его звучание. Оно лишает меня всякой уверенности. Если все зависит от моей интерпретации, то кто может гарантировать, что я интерпретирую правильно?»

С точки зрения Стила, Фрейд ошибался, стараясь подтвердить свои интерпретации с помощью «объективных» фактов биологии и истории (исключение составляют факты, выявленные посредством герменевтического метода). Те объективные факты, которые лежат вне смыслового круга понимания, не заслуживают интереса. Стало быть, не важно, что пациент «вспоминает» событие детства, которого никогда не было. Для понимания важно, что он «помнит» его. Разумность или правильность толкования сновидения, текста или жизни определяются с помощью тех же критериев, которые используются для оценивания правильности интерпретации результатов научных экспериментов.

В обоих случаях существует некоторое количество событий, которые призвана объяснить определенная теория. В обоих случаях правильность этой теории зависит от того, насколько она соответствует требованиям логики или здравого смысла. Поэтому, оценивая интерпретацию, мы должны спросить себя: обладает ли она внутренней непротиворечивостью? Способствует ли она пониманию частей в контексте целого? Согласуется ли она со всеми важными для нас фактами (например, с образами сновидения)? Существует ли альтернативная интерпретация, столь же хорошо согласующаяся со всеми фактами? Если на один из данных вопросов дается неправильный ответ, то изменяет ли интерпретатор свою точку зрения и аргументирует ли свое решение?

Анализ сновидения Перри представляет собой «схематичный» пример герменевтического подхода. В ходе этого анализа мы пытаемся понять значение некоторых образов, появляющихся в первой части сновидения. Речь идет о таких символах, как бриллианты, лес (джунгли), апельсины, змея, начинающая поглощать ноги сновидца, и т. д. Однако мы упускаем несколько деталей. Почему Перри приснились именно апельсины, а не, скажем, яблоки, которые с тем же успехом символизировали бы груди? Может быть, дело в бронзовой, желтоватой коже его матери, чистокровной индианки? Еще более важный вопрос: почему дерево растет отдельно от всех других? Наконец, почему упомянут попугай и окрашенный именно в желтый цвет? Очевидно, что возможно дать гораздо более скрупулезное толкование текста, — это мог бы сделать тот, кто заинтересован в самом последовательном применении герменевтики. Подобные детальные образцы могли бы убедительно продемонстрировать, в чем состоит интерпретация и какова она, учитывающая все образы сновидения последовательно.

Как было замечено, защитники герменевтического подхода утверждали, что апелляция к доказательствам, внешним по отношению к тексту, для обоснования интерпретации необязательна. Итак, не следует выходить за рамки текста, доказывая, что мать Перри часто рвало, чтобы оценить одну из картин сновидения. Еще более важно, что нам не следует предсказывать реальное поведение, интерпретируя эпизоды, как мы пытались сделать, протянув цепочку от сновидения Перри к совершенному им убийству мистера Клаттера. Согласно теоретикам герменевтики, в таком случае было бы просто смешение двух разных «текстов» (последовательность эпизодов сновидения и последовательность действий при совершении убийства), каждый из которых требует своей интерпретации. Однако, думается, какого-либо веского основания, чтобы исключить определенный источник информации ради достижения корректных научных выводов, здесь нет. Итак, вполне возможно интерпретировать фрагменты сновидения Перри в связи с фактами из жизни его матери, отца и деталями убийства, которое он совершает, вероятно, без мотива.

Экспериментально ориентированные психологи, конечно же, не могут быть удовлетворены герменевтической демонстрацией психосексуальных или психологических стадий развития мотивации, как показано в табл. 2.4. Они считают, что и талантливые интерпретаторы не всегда понимают какой-либо фрагмент сновидения и стремятся найти, если они достаточно креативны, такие смыслы, которые и ожидали обнаружить. Поэтому предпринимаются усилия, чтобы проверить теорию другими, более признанными методами.

Однако обширный обзор этих исследований, авторы которого Сирз (Sears, 1943) и Клейн (Kline, 1981), показывает, что этими методами не удается подтвердить наличие и развитие мотивов, как доказывают сторонники теории Фрейда. Силверман (Silverman, 1976) заметил, что большая часть исследований направлена на выявление того, есть ли более универсальные типы бессознательных желаний у тех, кто имеет расстройства личности, вызванные, согласно психоаналитической теории, конфликтом с такими бессознательными желаниями. Например, психоаналитики утверждали, что у мужчин-гомосексуалистов сильно желание инцеста — они хотят спать со своими матерями, причем оно сопровождается страхом кастрации (наподобие страха Перри перед видом своих искалеченных ног). Такие люди этого не сознают, но в результате теряют всяческий сексуальный интерес к противоположному полу. Однако достаточно сложно показать, что желания инцеста и страх кастрации в большей мере имеют отношения к мужчинам-гомосексуалистам, чем гетеросексуалам. Действительно, психоаналитическая теория не дает четких разъяснений, в чем здесь различия. Более того, утверждает, что хотя желания инцеста и страх кастрации универсальны, они сильнее сказываются на мотиве влияния у мужчин-гомосексуалистов.

Возвращаясь к анализу психологических стадий, предложенному Эриксоном, нужно сказать, что каждый проходит оральную фазу развития, но вопрос в том, в какой мере человек преодолевает данный период, насколько сильно мотивы личности продиктованы продолжением этого периода в дальнейшей жизни индивидуума. И Фрейд, и Перри видели сны, в которых «проступили» оральные желания, но мы можем сделать следующий вывод: оральные желания оказывали на Перри более сильное влияние, чем на Фрейда, сновидения которого отражали скорее стремление успешно разрешить оральный конфликт, нежели непреодолимую потребность возвратиться к материнской груди.

Наиболее успешная попытка экспериментально исследовать фрейдистскую теорию мотивации была сделана Силверманом (Silverman, 1976). Он разработал методику, теоретически позволяющую прояснить специфику связи между конфликтами, характеризующими различные стадии мотивационного развития, и расстройствами личности взрослого человека, которые, согласно психоаналитическому подходу, относятся к этим конфликтам. В соответствии с методикой Силвермана испытуемым очень быстро предъявляются визуальные стимулы, чтобы их невозможно было осознать. Результаты данного эксперимента показали, что те стимулы, которые актуализируют определенные конфликты развития, предположительно вызывающие конкретные психологические расстройства, «затрагивают» только индивидуумов с соответствующими проблемами. В сравнении с другими техниками методика Силвермана дает возможность столь точного оценивания интересующих нас феноменов, что ее стоит рассмотреть в деталях. Некоторые примеры покажут, как она работает на практике.

Психоаналитики утверждают, что те нарушения мотивационного развития, которые происходят на оральной стадии, могут привести к серьезнейшим искажениям восприятия реальности, и в частности к шизофрении (см. табл. 2.4). Точнее говоря, предпосылки шизофрении, как правило, закладываются на протяжении второй фазы оральной стадии. В течение этой фазы младенец учится получать «удовольствие от кусания твердых предметов, а также прокусывания и откусывания вещей» (Erikson, 1963). Таким образом, ребенок начинает различать «хорошее» (мамочка находится рядом) и «плохое» (мамочка уходит, потому что укус доставил ей боль, и она рассердилась). Об этом очень красноречиво пишет Эриксон (Erikson, 1963):

Отсюда следует, рассуждал Силверман, что оральные агрессивные желания должны вызывать беспокойство прежде всего у шизофреников. Он пробуждал у испытуемых бессознательно желания, представляя с помощью тахистоскопа вызывающие оральные агрессивные желания стимулы. Причем те предъявлялись так быстро (на 4 мс), что испытуемые не могли осознать, что они видели. Силверман знал из прежних исследований, что стимулы, предъявляемые на столь малый промежуток времени, в действительности будут зарегистрированы и окажут влияние, даже если они останутся неосознанными индивидуумом.

Силверман (Silverman, 1976) оценивал воздействие своих возбуждающих бессознательно стимулов, соотнося мысли испытуемых (выраженные после предъявления стимульного материала) с признаками психопатологии («иррационального, рассеянного и нереалистичного мышления», названного первичным процессом мышления). Одним из таких стимулов, провоцировавших актуализацию оральных агрессивных желаний и связанных с первой стадией (см. табл. 2.4), была фраза «Людоед ест человека». Силверман обнаружил, что патологическое мышление (первичный процесс мышления) проявлялось чаще у испытуемых-шизофреников после того, как им предъявлялись именно эти стимулы, нежели после того, как были представлены контрольные (фраза «Люди гуляют» или рисунок человека, читающего газету). Более того, данное различие не фиксировалось в тех случаях, когда фраза «Людоед ест человека» предъявлялась достаточно медленно для того, чтобы испытуемые могли ее распознать. На основании этого факта психоаналитики сделали бы следующий вывод: мыслительный процесс расстраивают именно желания, возбуждаемые на уровне бессознательного.

Возможно, что шизофреников возбуждают не столько оральные агрессивные желания, сколько любые агрессивные желания. Для того чтобы прояснить данный вопрос, Силверман исследовал другую группу шизофреников, используя стимул ьную фразу «Убийца нападает на жертву». Этот стимул соответствует третьей, интрузивной стадии. Выяснилось, что его предъявление не приводит к усилению патологического мышления у шизофреников.

Как мы уже отмечали выше, оральное агрессивное желание вызывает тревогу именно потому, что оно ассоциируется с уходом матери. Учитывая это, Силверман предъявил своим испытуемым фразу-стимул: «Я теряю маму». Оказалось, что после ее восприятия страдающие шизофренией люди начинали демонстрировать особенно выраженную патологию мышления. Следовательно, в психической реальности шизофреника оральные агрессивные желания ассоциируются с уходом матери. Фраза «Убей маму», сопровождаемая рисунком, на котором изображено нападение на пожилую женщину, имела тот же эффект. Более того, предъявление противоположной по смыслу фразы «Мама и я — одно целое» уменьшало степень патологичности мышления у больных шизофренией. Предположительно, это происходило вследствие ослабления тревоги, связанной с базовым оральным агрессивным желанием. Тревога ослабевала, так как у шизофреника возникала иллюзия обладания неиссякаемым источником физической и душевной пищи (тем самым, о котором мечтал Перри).

Специфичность мотивационных проблем была проиллюстрирована Силверманом следующим образом: испытуемым-шизофреникам предъявлялась фраза «Папа и я — одно целое». Оказалось, что предъявление этого стимула не помогало ослабить первичный процесс мышления у шизофреников. Преимущество данной методики исследования мотивационных комплексов заключается в том, что она дает возможность оценивать правильность всех видов противоречащих друг другу определений мотивационных конфликтов развития.

Обратимся к табл. 2.5. В ней: а) суммированы результаты исследования психопатологии мышления больных шизофренией (жертв психических конфликтов оральной стадии) и б) представлены результаты экспериментов, в ходе которых исследовалась реакция на вышеописанные и другие стимулы, которые демонстрировали индивидуумы, частично перешедшие на вторую (заикающиеся) или третью (гомосексуалисты) стадии развития. Изучая эту таблицу, мы понимаем, что Силверману удалось, варьируя предъявляемые стимулы и оценивая их воздействие на индивидуумов с различными типами проблем, тщательно проверить правильность тех или иных гипотез, относящихся к мотивационным конфликтам.

Таблица 2.5

Последствия возбуждения мотивационных конфликтов, относящихся к конкретной стадии развития индивидуумов с нарушениями, приписываемыми именно к этой стадии (по Silverman, 1976; Silverman, Bronstein & Mendelsohn, 1976; Silverman, Klinger, Lustbader, Farrell & Martin, 1972; Silverman, Kwawer, Wolitsky & Coran, 1973)

Силверману удалось создать такую методику, которая, в большей степени, чем какая-либо другая техника, позволяет (как в теории, так и на практике) сделать выбор между альтернативными интерпретациями фактов. Например, рассмотрим результаты исследования заикающихся, которые, согласно психоаналитической теории, страдают от психических конфликтов, обусловленных фиксацией на второй, или анальной, стадии психосексуального развития. Таким образом, ключевой конфликт заикающихся коренится в «желаниях и подавлениях, связанных с выделением и удерживанием фекалий» (Silverman, Klinger, Lustbader, Farrell & Martin, 1972; Silberman, Bronstein & Mendelsohn, 1976). Заикающиеся страдают именно потому, что все время пребывают в конфликте между тем, «отпустить» ли содержимое (т. е. говорить ли) или же удержать (т. е. отказаться говорить). Держа в уме данные гипотезы, Силверман актуализировал в испытуемых мотивационные конфликты, соответствующие

а) первой стадии развития (испытуемым предъявлялись такие стимулы, как рисунок рычащего льва);

б) второй стадии развития (испытуемым предъявлялись рисунок выделяющей фекалии собаки, фраза «Ты — дерьмо» с соответствующим рисунком);

в) третьей стадии развития (испытуемым предъявлялась фраза «Трахни маму», сопровождаемая «проективным» изображением полового акта).

Стимульный материал (включая нейтральные стимулы) вновь предъявлялся со слишком большой для сознательного восприятия скоростью, после чего экспериментатор исследовал поведение испытуемых. Как видно из табл. 2.5, стимулы, относящиеся к анальной стадии, усиливали заикание прежде всего у заикающихся.

Для того чтобы добраться до глубинных мотивов мужчин-гомосексуалистов, предположительно застрявших на третьей, или фаллической, стадии мотивационного развития, Силверман, Квавер, Волицки и Коран (Silverman, Kwawer, Wolitzky & Coran, 1973) предъявляли этим испытуемым фразу-стимул «Трахни маму». Иногда она сопровождалась дополнительным рисунком проективного плана (функция этого рисунка заключалась в усилении тревоги, предположительно испытываемой испытуемыми и связанной с их необычно мощными и сопряженными с сильным чувством вины инцестуозными желаниями). Исследователи обнаружили, что данные стимулы усиливают гомосексуальные и ослабляют гетеросексуальные желания мужчин-гомосексуалистов (усиление и ослабление сексуальных желаний измерялось с помощью самоотчетов), но практически не влияют на гетеросексуалов. На основании этих результатов Силверман (Silverman, 1976) сделал вывод о том, что гомосексуальная ориентация «предполагает (в частности) бегство от инцеста». Другими словами, среди мужчин-гомосексуалистов тревога, связанная с инцестом, генерализуется на всех женщин, и сексуальное влечение обращается на мужчин. Однако та же самая фраза не оказала никакого влияния на патологическое мышление шизофреников или на речь заикающихся. Отсюда следует, что связанный с инцестом конфликт обладает особой значимостью именно для мужчин-гомосексуалистов.

До настоящего времени экспериментальный подход Силвермана применялся только в целях прояснения связей между теми бессознательными конфликтами мотивов, которые, согласно психоаналитической теории, предположительно связаны с определенными типами психопатологии. Данная методика существенно помогла нам сделать явными некоторые из этих связей. Однако определенная часть ученых все еще скептически относится к результатам экспериментов Силвермана и утверждает, что данные результаты невозможно повторить (Allen & Condon, 1982; Heilbrun, 1982).

Исследование психопатологии — это только один из аспектов теории стадий развития мотивации. Методика Силвермана и другие методики такого рода могли бы быть использованы для того, чтобы ответить на вопрос о том, существует ли в действительности иерархия стадий мотивационного развития. Другими словами, нам нужно выяснить: действительно ли в случае блокирования или фрустрации потребностей, соответствующих более высокой стадии развития, индивидуумы, в поведении которых очевидны отклонения от нормы, наподобие Перри, склонны к регрессии на предыдущую стадию, а нормальные личности — нет? Также важно понять: если мотивационный конфликт, представленный, например, на второй стадии, возникает у нормального человека, задумается ли он о третьей стадии, подобно Фрейду, продемонстрировавшему свою большую зрелость? Кроме того, нам нужно гораздо активнее, чем сейчас, изучать личности тех нормальных людей, которые не входят в зону интереса психопатологов, но могли бы стать объектами исследования, когда речь заходит об умеренно выраженных и неразрешенных мотивационных конфликтах той или иной стадии развития. Однако прежде всего мы должны разработать методики измерения степени, в которой люди мотивационно сориентированы, что характеризует различные этапы развития мотивации. Стюарту (Stewart, 1973) удалось изобрести именно такую технику (см. главу 8).

Вклад психологии личности в психологию мотивации

Большинство людей стремятся объяснять поведение других, учитывая только их моментальные мотивы. Психологи, изучающие человеческую личность, сумели погрузиться в глубины нашей психики и идентифицировать некоторое количество мотивов человека, а также в целом разграничить их и другие характеристики личности, такие как черты и способности. Главным достижением психологии личности в сфере изучения мотивации является создание списка мотивов взрослых индивидуумов. Клиницисты, которые по роду своей деятельности не могли не осмысливать причины искажения развития, внесли основной вклад в описание мотивов и мотивационных конфликтов, детерминирующих действия и бездействие человека. Среди практиков нет полного согласия относительно классификации ключевых мотивов, однако большинство сходятся в том, что таковые зачастую скрываются в бессознательном личности и что любой окончательный список базовых мотивов обязательно будет включать в себя мотив агрессии или власти, мотив любви (или сексуальности в широком смысле), мотив освобождения от тревоги и ощущения небезопасности, а также мотив достижения или самоактуализации.

Основное ограничение личностного подхода заключается в том, что он не предусматривает экспериментального измерения описываемых мотивов. В результате становится очень трудно (если вообще возможно) оценивать степень верности тех или иных теорий и прояснять связи между мотивами и предположительно связанными с ними видами поведения и симптомами. Как Мюррей, так и Кеттелл «запустили» масштабные программы исследования, целью которых было устранение данного пробела. Оба ученых изобрели множество методик сбора информации о самых разных мотивах. При обработке полученного материала Мюррей использовал метод экспертной оценки, в то время как Кеттелл опирался на факторный анализ. Ни тому ни другому не удалось дать такие определения мотивов, которые стали бы безусловной «точкой отсчета» при любых экспериментах. Однако усилия Мюррея и Кеттелла привели к существенному углублению понимания проблем, связанных с измерением мотивов, и сделали возможным дальнейший прогресс в данной сфере исследования.

Наиболее эффективным методом оценивания мотивов в рамках терапевтического процесса оказался анализ сновидений, фантазий и свободных ассоциаций. По мнению многих психологов, эффективность данного метода объясняется следующими фактами:

а) определенные мотивы, например сексуальное или агрессивное побуждения, отвергаются как «плохие»;

б) поэтому они вытесняются в бессознательное;

в) манифестируют себя только в сновидениях и фантазиях (в отличие от сознательных мыслей, не подвластных цензуре).

Как будет показано в главе 6, мотивы удается лучше прояснить, обратившись к сновидениям, потому что иные детерминанты поведения оказывают меньшее влияние на образование фантазий. Это точнее проясняет мотивационные — и только мотивационные — причины того, что делает человек. Как бы то ни было, анализ фантазий обеспечил нас убедительными доказательствами существования базовых человеческих мотивов и стал основой для лучшей на сегодняшний день теории развития мотивов: стадиальной теории мотивации Фрейда-Эриксона.

Попытки экспериментально установить валидность сведений о мотивах, полученных при анализе фантазий, до поры до времени имели лишь ограниченный успех. Прорывом стало недавно проведенное исследование Силвермана. Но независимо от результатов такого рода исследований, опыт, накопленный психологией личности, позволяет заявить: лучший метод изучения человеческих мотивов непременно связан с тем или иным использованием материала фантазий.

Примечания и вопросы

1. Пытаясь составить короткий перечень наиболее важных мотивов человека, большинство теоретиков (Макдугалл, Фрейд, Шелдон и Маслоу) связывают определенные поведенческие склонности с унаследованными или врожденными биологическими признаками. Существуют ли другие способы идентификации наиболее важных и стабильных мотивационных диспозиций человека?

2. Большинство психологов определяют мотивы с помощью поведенческих характеристик. Макдугалл говорит о мотивах доминирования, избегания и поиске компании товарищей; Мюррей — о мотивах влияния на других, пассивного подчинения другим и присоединения к другим, а Кеттелл — о мотиве общения. Однако в главе 1 мы постоянно указывали на опасности, сопряженные с попытками выводить мотивы из поведенческих тенденций, так как действия обусловливаются и другими факторами. Существует ли альтернативный способ определения мотивов? Быть может, следует исходить из результатов деятельности (конечных состояний), а не из способов их достижения? Попробуйте составить список основных результатов человеческой деятельности.

3. Определения мотивов по Мюррею содержат в себе множество элементов. На каком основании мы можем быть уверены в том, что все характеристики, данные Мюрреем тому или иному мотиву, относятся именно к этому мотиву? Например, такие элементы, как «желание превзойти других» и «желание соперничать и побеждать в борьбе» включены в определение мотива достижения. Однако где критерии, позволяющие нам утверждать, что вышеупомянутые желания находятся ближе к «желанию добиться чего-либо сложного» (еще одна характеристика мотива достижения), нежели к «желанию обратить на себя внимание других» (элемент определения мотива демонстрирования своего «Я»)?

4. Ниже перечислены установки, характеризующиеся высокой нагрузкой на один из мотивационных факторов (ergs) и идентифицированные Кеттеллом (Cattell, 1957) с помощью статистической интеркорреляции большого количества таких установок. Постарайтесь максимально убедительно объяснить, почему каждая из нижеприведенных установок отражает какую-то потребность или какое-либо желание. Постарайтесь сформулировать определение мотива, к которому относятся все эти установки.

Каковы некоторые из затруднений, сопряженных с выведением мотивов из установок?

5. Академические психологи с большим скептицизмом относятся к некоторым психоаналитическим интерпретациям сновидений, анализ которых представлен в этой и предыдущей главах. Например, Айзенк (Eysenck, 1965) утверждает: «Неоднократно отмечалось, что сложности психоаналитических рассуждений эффективно защищают психоанализ от любых видов научной проверки». Согласны ли вы с данным утверждением? Какие аргументы вы можете привести «за» и «против» позиции Айзенка?

6. Результаты исследований говорят о том, что между позицией испытуемых по отношению к обладающим властью людям и тем способом, которым они описывают данных людей (соответствующие данные получены на основе анализа историй, придуманных в ходе выполнения ТАТ), существуют значимые противоречия (Burwen & Campbell, 1957). Некоторые психологи сделали вывод о том (см. Mischel, 1968), что этот феномен имеет только два возможных объяснения: либо собранный материал (придуманные испытуемыми истории) не содержит в себе информации о психической реальности испытуемых, либо испытуемые отличаются непоследовательностью в сфере контактов с близкими. Быть может, вы сделаете новые интерпретации рассматриваемого нами факта? Подумайте, например, о том, как Перри относился к отцу в реальной жизни и как — в сновидениях.

7. Считаете ли вы, что результаты исследования Силвермана подтверждают: психопатология взрослых обусловливается ранними нарушениями психосексуального развития? Какие иные объяснения вы могли бы дать тому, что при очень быстром предъявлении фразы типа «Ты — дерьмо», когда она не может быть осознана, усиливается заикание у тех людей, которые заикаются (другие эмоционально заряженные фразы не оказывают значимого влияния на этот симптом)? Каким образом вы могли бы доказать, что заикание взрослого обусловлено травматичным опытом детства? Перри жестоко били для того, чтобы он не писал в постель. Почему же он не заикался?

8. Сравнение сновидений Фрейда и Перри позволяет нам выявить следующую закономерность: относительно зрелая личность характеризуется бессознательным стремлением к позитивному разрешению психических конфликтов, в то время как нездоровье личности свидетельствует о склонности к регрессии на предыдущие стадии развития. Можете ли вы, учитывая вышесказанное, придумать методику измерения зрелости личности? В качестве подсказки вы могли бы использовать разработанную Стюартом методику измерения уровня психосексуального и психосоциального развития (см. главу 8).

9. Комментируя интерпретации сновидений, такие как анализ сновидения Перри, Айзенк (Eysenck, 1957b) отмечает, что «хотя временами эти интерпретации могут быть интересными, с их помощью нельзя выявить ни одной закономерности, существование который подтверждалось бы научными методами. Психоаналитические интерпретации основаны исключительно на предположениях и догадках; интерпретационные суждения зиждутся на законах умозаключений и здравого смысла. Это не научный метод… в соответствии с научным методом вы формулируете конкретную гипотезу; отталкиваясь от этой гипотезы, делаете определенные выводы и затем проводите эксперименты, результаты которых подтверждают или не подтверждают вашу гипотезу. Однако любые интерпретации сновидений и т. д. не соответствуют критерию научности». В чем заключается различие между научным и герменевтическим методами? Существует ли различие между проверкой гипотезы: а) с помощью интерпретации психического факта (например, образа сновидения) и б) с помощью анализа результатов эксперимента?

Мотивация животных: исследование Торндайка

В то самое время, когда Фрейд в Вене изучал бессознательные мотивы, стоящие за сновидениями его пациентов, американские психологи применяли радикально противоположный подход к исследованию мотивов. Они считали, что сообщения о внутренних состояниях психики являются недостоверными и, стало быть, не могут стать основой для объективного психологического исследования, сопоставимого с исследованиями в сфере естественных наук. Данная идея красиво сформулирована в недавно вышедшей книге по физиологии (Vander, Sherman & Luciano, 1975): «Исследование содержания сознания сопряжено с огромными трудностями, так как зиждется только на вербальных самоотчетах, которым недостает объективности… пытаясь преодолеть эти затруднения, ученые сконцентрировались на исследовании поведенческих коррелятов психических процессов животных».

Американский психолог Эдвард Л. Торндайк рассуждал аналогичным образом и поэтому начал изучать мотивацию и научение, исследуя поведение кошек, собак и цыплят. В рамках своих экспериментов, проведенных в 1890-е гг., он помещал животных в клетки оранжевого цвета. В каждой была дверца, которую можно было открыть изнутри, потянув за веревочку или повернув специальный рычажок. Торндайк (Thorndike, 1899) так суммировал свои наблюдения:

Некоторые особенности экспериментов Торндайка привлекли внимание тех психологов, которые хотели создать науку о поведении. Во-первых, Торндайк фиксировал события, происходящие в объективной реальности: каждый мог наблюдать за тем, что делает животное (более того, через некоторое время появилась возможность механической записи его поведения). Во-вторых, методика Торндайка давала возможность производить количественные измерения, т. е. фиксировать количество часов, проведенных животным без пищи, а также число минут, потребовавшихся ему на освобождение из клетки. В-третьих, Торндайк проводил именно эксперименты: он мог варьировать количество часов, которые животное проводит без пищи; размер вознаграждения (куска пищи); характер реакции, позволяющей животному выбраться из клетки, и т. д. И самое главное, используя методику Торндайка, исследователи получали результаты, которые можно было интерпретировать, не прибегая к таким на первый взгляд неопределенным понятиям, как цель и мотив человеческого существования.

Итак, в конце XIX — начале XX в. американские психологи начали определять психологию как науку об объективном поведении, т. е. о конкретных, доступных наблюдению и фиксации действиях, и отказались от изучения внутренних желаний, мыслей и ожиданий, объективное исследование которых казалось им невозможным. Неудивительно, что они сконцентрировались на исследовании животных. Животные могли демонстрировать поведение, аналогичное человеческому, но при этом в более строго контролируемых условиях. Кроме того, американские психологи предположили, что те закономерности поведения, которые будут выявлены с помощью изучения низших животных, относятся также и к человеку.

Торндайк стремился понять, каким образом голод воздействует на поведение запертых в клетке животных. Для того чтобы описать такое влияние, он использовал понятие импульса, а не мотива или желания (эти понятия, с его точки зрения, связаны с субъективным или сознательным миром, а ведь Торндайк хотел провести абсолютно объективное исследование). Аналогичным образом поступали и поступают представители бихевиористской традиции, хотя со временем они заменили слово «импульс» на слово «драйв» (влечение).

Сначала Торндайк (Thorndike, 1899) зафиксировал следующий факт: голодное животное ведет себя более активно, нежели сытое. Как писал он сам, голодный котенок будет «непрерывно царапать и кусать прутья клетки и пытаться протиснуться наружу». Торндайк утверждал, что котенок действует прежде всего под влиянием «неудовольствия, вызванного заключением в клетку или отсутствием пищи», и что это неудовольствие снимается тогда, когда животное выбирается из клетки.

В то время как Торндайк правильно отметил, что «неудовольствие от заключения в замкнутое пространство» особенно сильно проявлялось у кошек (в сравнении с другими животными), другие ранние бихевиористы не проявили интереса к соответствующему драйву. Они сконцентрировались на «драйве голода», так как он одинаковым образом воздействовал на любых животных. Ранние бихевиористы хотели выявить в максимальной степени общие закономерности поведения и поэтому игнорировали различия между отдельными видами животных (особенно сильно они хотели уклониться от ответа на фундаментальный вопрос о том, существуют ли важные отличия человека от исследуемых ими видов животных).

Основываясь на том факте, что движение к источнику насыщения позволяло животному все более и более быстро открывать дверцу и выходить на волю, Торндайк (Thorndike, 1911) сформулировал закон закрепления реакции (закон эффекта):

Торндайк особенно тщательно избегает упоминания о таких субъективных состояниях, как «ощущение удовольствия». Кроме того, он четко дистанцируется от приписывания животному интеллектуальных способностей или от идеи о том, что животное оценивает ту или иную реакцию как способ получить удовольствие. Соответственно, он утверждает, что состояние удовлетворения — «это такое состояние, находясь в котором животное не предпринимает никаких попыток изменить существующее положение вещей и часто пытается его сохранить, а не находясь в нем, часто пытается вернуться к равновесию со средой. Неприятное или раздражающее состояние — это такое состояние, которого животное обычно избегает» (Thorndike, 1911). Умозаключения об удовольствии и о неудовольствии делались Торндайком на основе наблюдения за поведением животных. Более того, автоматичность усиления той или иной реакции прекрасно иллюстрирует результаты упоминавшегося выше эксперимента: котенок привыкает «открывать» дверь с помощью почесывания самого себя, т. е. с помощью реакции, бесполезной в реальном мире. Стало быть, научение животных происходит на уровне автоматизмов и совсем не обязательно сопряжено с осознанием связи между реакцией и вознаграждением.

Таким образом, Торндайк определил две функции драйва: драйв побуждает животное к действию и заставляет его выбрать между несколькими реакциями (критерием служит получение удовольствия). Стало быть, драйв выступает причиной научения. Другую функцию драйва тоже легко определить с помощью наблюдения. Помещенные в клетку животные обычно проводят больше времени на той стороне, которая ближе всего к пище. Их удары, укусы, броски не бывают абсолютно случайными: поведение животного ориентировано на цель (утоление голода). Итак, ранние бихевиористы выделили три важные функции драйва: энергетическую, ориентировочную и селективную.

Ни один исследователь по-настоящему не усомнился в том, что драйв характеризуется этими функциями (см. Melton, 1941). Однако в научном мире возникла оживленная дискуссия по поводу терминов, которые следует использовать для описания феноменов, идентифицированных Торндайком и другими ранними бихевиористами. Сходство между драйвами животных и человеческими мотивами произвело столь мощное впечатление на некоторых ученых, что они практически не разграничивают данные понятия (в настоящей книге мы будем придерживаться именно этой позиции). Другие исследователи прояснили сущность описанного Торндайком состояния удовлетворения. С объективной точки зрения это вознаграждение, или подкрепление, так как данное состояние подкрепляет реакцию, ведущую к его достижению. С субъективной же точки зрения это обычно выступает побудительным мотивом (побуждением), так как предвосхищение удовольствия приводит к формированию соответствующей реакции.

Результаты последующих исследований показали, что направляющая или ориентировочная функция драйва проявляется как в повышенной сенсорной или перцептивной чувствительности к определенным стимулам, так и в организации сложных действий. Однако некоторые ученые утверждают, что ориентировочную функцию драйва следует относить к его ключевым характеристикам или к явлениям, возникающим под его влиянием, а не к самому по себе драйву (см. Farber, 1954).

Наконец, Б. Ф. Скиннер (Skinner, 1938) и его последователи утверждали, что мы совсем не нуждаемся в том, чтобы говорить о драйвах организма, так как описанный Торндайком процесс научения, позволивший животному выбраться из клетки, можно объяснить, прибегая только к понятиям вознаграждения или подкрепления поведения животного при различных условиях эксперимента. Однако, изучая различные проблемы, рассматриваемые в данной главе, помните о непреходящей научной ценности следующих выводов Торндайка: драйвы, или мотивы, побуждают животное действовать, направляют его поведение и заставляют его делать выборы.

Драйвы как средства, обеспечивающие выживание

В функционалистской традиции бихевиоризма понятие драйва было тесно связано с понятием биологической потребности, поскольку драйв побуждает организм научиться такому поведению, которое необходимо для выживания. Очевидно, что организм не может существовать без пищи, воздуха, воды и т. д. Соответственно, драйвы позволяют организму приспосабливаться к среде: в случае недостатка жизненно важных веществ в организме возникает возбуждение, которое приводит к осуществлению действий, позволяющих снять это раздражение. В рамках бихевиоризма драйв рассматривался как своеобразный термостат, поднимающийся на поверхность при понижении температуры. Результаты ранних исследований показали, что именно таким образом функционирует, в частности, драйв голода. Например, Рихтер (Richter, 1927) продемонстрировал, что, испытывая голод, крысы проявляют гораздо большую активность, нежели в состоянии сытости. Кроме того, если им позволяли есть всякий раз, когда они того хотели, то поглощение пищи происходило прежде всего в моменты наиболее высокой активности. Итак, ощущение голода приводило животное в состояние активности, которое подразумевало поглощение пищи, которое, в свою очередь, приводило к понижению активности.

Стремясь измерить силу различных биологически детерминированных потребностей, Борден (Warden, 1931) и группа исследователей из Колумбийского университета разработали методику «клетки фрустрации». Согласно этой методике, животное помещалось в бокс, выход из которого был закрыт металлической сеткой. По этой сетке пускали электрической ток. Сила драйва определялась следующим образом: экспериментаторы измеряли количество выходов за пределы бокса при определенной мощности шока, переживаемого животным вследствие соприкосновения с сеткой. Затем они сравнивали количество выходов с количеством дней, которые животное провело без пищи или воды. Исследователи выяснили, что драйв (напомним, критерием служило количество выходов за пределы бокса) приобретает максимальную силу после одного или двух дней депривации и затем ослабевает (по мере того, как слабеет животное). Данная закономерность отражена на рис. 3.1. Кроме того, как видно из этого рисунка, сила драйва голода или драйва жажды крыс несколько превышает силу драйва самца крысы, пытающегося добраться до возбуждающей его самки. Самым же сильным драйвом оказался драйв крысы-матери, рвущейся к своему потомству. Сексуальные и материнские драйвы очевидно выполняют важные функции, ведь без них было бы невозможно выживание вида.

Рис. 3.1. Воздействие, оказываемое усилением драйва на готовность белых крыс к перенесению боли ради достижения различных целей (after Zimbardo, 1979, after Warden, 1931)

Еще раньше было проведено исследование, в ходе которого испытуемые проглатывали наполненные воздухом шарики, и его результаты со всей очевидностью показали, что сокращения желудка действительно усиливаются тогда, когда человек проводит без пищи некоторое количество времени (Cannon & Washburn, 1912). Это открытие имело большое историческое значение: теперь ученые знали, что биологические потребности могут вызывать сильные внутренние ощущения, в том числе и сильные негативные ощущения, для снятия которых и «предназначены» те или иные действия. В ходе последующих исследований было доказано, что сокращения желудка — это не основной детерминант поведения, направленного на поглощение пищи. Гораздо более важным фактором оказывается уровень содержания сахара в крови (см. Mayer, 1955; Thompson & Campbell, 1977). Если содержание сахара в крови падает ниже определенного уровня, то человек ощущает голод и начинает активно поглощать пищу; если же концентрация сахара становится более высокой, чем обычно, то человек испытывает ощущение сытости и отказывается от еды. Трудно себе представить, что какой-либо внешний орган чувств может подвергнуться мощной стимуляции, вызванной понижением концентрации сахара в крови. Однако соответствующее открытие еще не было сделано в то время, когда разрабатывалась бихевиористская теория драйва. Поэтому многие бихевиористы решили, что драйв можно рассматривать в качестве сильных ощущений, подобных ощущениям, возникающим при сокращениях желудка голодного человека.

Облегчение адаптации, или научения, благодаря драйвам: модель Халла

Большинство из тех психологов, которые следовали основанной Торндайком традиции, прежде всего пытались понять, каким образом драйвы облегчают научение в контексте борьбы за выживание. Подобно Торндайку, они хотели описать данный процесс с помощью абсолютно объективного исследования и отказывались от изучения таких субъективных психических явлений, как чувства, надежды, страхи и цели. Эдвард Толмен (Tolman, 1932) использовал подобного рода термины, однако всячески стремился объективировать их значения. Например, он считал, что внутреннюю цель можно определить с помощью простого наблюдения за поведением животного, поведения, которое длится до тех пор, пока животное не достигнет конечного состояния.

Кларк Халл (Hull, 1943) попытался пойти еще дальше и полностью устранить из научного словаря такое понятие, как цель, поясняя, что та может быть редуцирована к механизму типа «стимул — реакция». Он полагал, что психологам следует рассматривать любой организм (не важно, человека или другого животного) в качестве машины. Себя же Халл считал инженером, старающимся создать «совершенную саморегулирующуюся машину» (Hull, 1943). Таким образом он мог избегать изучения неопределенных психических состояний и, соответственно, преодолевать затруднения, возникающие при исследовании поведения. Как говорил сам Халл, «мало кто захочет приписать роботу способность к энтелехии, одушевленность, одухотворенность или подвластность демонам». В своей фантазии Халл создал модель механического организма, — машины, катающейся на маленьких колесиках. В этой машине есть бензобак и специальный гибкий шланг, напоминающий хобот слона и способный свободно перемещаться в пространстве. Халл вооружил своего робота индикатором уровня бензина: в том случае, если уменьшение запасов топлива становится опасным, машина активируется (особенно активным становится «хобот-шланг») и начинает поиски горючего.

Представьте себе, говорил Халл, что робот движется по равнине, покрытой маленькими резервуарами бензина. Наконец по чистой случайности (а не вследствие преднамеренных действий) хобот натыкается на один из этих резервуаров. Затем включается встроенный в робота механизм, и машина начинает автоматически перекачивать топливо в бензобак. Когда уровень горючего в бензобаке достигает определенной отметки, происходит отключение механизма повышенной активности. Помимо всего прочего Халл наделил своего робота запоминающим устройством, позволяющим машине все более уверенно искать новые резервуары с бензином (на основании предыдущего опыта). Выдвинутая Халлом идея запоминающего устройства перекликается с идеей, которую Торндайк сформулировал в своем законе закрепления реакции (законе эффекта). Она заключается в том, что любая реакция робота, приведшая к нахождению источника бензина, с большой степенью вероятности повторится при следующем понижении внутренних запасов топлива.

Халл подчеркивал, что робот по определению не может сказать себе: «Ага, сдается мне, что у меня заканчивается топливо, поэтому лучше я поищу резервуары бензина и восстановлю свои запасы». Весь процесс деятельности рассматривался Халлом исключительно в объективистских, механистических понятиях. Халл хотел, чтобы психология стала естественной наукой, похожей на физику XIX в. Соответственно его задача заключалась в том, чтобы идентифицировать ключевые единицы измерения (такие, как масса, скорость и время в классической физике), которыми следует оперировать психологу, и опытным путем определить количественные взаимоотношения между этими единицами (т. е. сформулировать законы психологии, аналогичные законам классической физики).

В 1930-1940-е гг. подход Халла импонировал многим психологам. Халл стоял на позициях объективизма, предлагал проводить количественные измерения психологических феноменов и провозгласил своей целью развитие психологии как еще одной из естественных наук, столь успешно углубивших наше понимание физического мира. И, что самое важное, Халл предлагал объяснение очень сложных психических явлений, используя некоторое количество простых понятий и четко формулируя взаимосвязи между ними. Таким образом, Халл оставил в сфере психологии только то, что можно было экспериментально исследовать. С точки зрения Халла, функция психолога состоит в определении базовых закономерностей поведения и применении этих принципов для объяснения всех видов сложных феноменов, от психотерапии до человеческой агрессии и войны. Детальное описание идей Халла и их применения заняло бы слишком много места и не принесло бы пользы. Однако важно в целом понять, каким образом работала созданная им модель мотивации, ибо она до сих пор оказывает влияние на наши представления о данном феномене.

На рис. 3.2 представлена упрощенная версия этой модели, созданной Халлом и его коллегами (в том числе Миллером и Доллардом (Miller & Dollard, 1941), Моурером (Mowrer, 1950) и Спенсом (Spence, 1956)) во время работы в Йельском университете. Следуя логике механицизма и объективизма, Халл и остальные описывают ситуационное поведение индивидуума в контексте развития мотивации последнего. Представим себе, например, что некая женщина идет по улице, ощущает голод, видит ресторан, заходит внутрь и ест. Идущая женщина подвергается внешнему воздействию со стороны определенных сигналов или стимулов, таких как зрительные образы других пешеходов или витрин магазинов либо зрительные и слуховые образы движущихся по улице автомобилей. На рисунке эти стимулы репрезентируются знаками S₁, S₂ и т. д. Теперь предположим, что ее «голодостат» (вспомним нашу аналогию с термостатом) поднимается на поверхность. В результате возникает новый источник стимуляции (возможно, чувство голода, голодные колики). Речь идет о внутреннем стимуле, или стимуле драйва, который на рисунке репрезентируется знаком S_D. Кроме того, он репрезентируется подъемом линии, находящейся внизу рис. 3.2 (данный подъем указывает на повышение напряжения драйва). Помимо этого, следует учитывать и реакции женщины (репрезентируемые знаками R₁, R₂ и т. д.), возникающие по мере того, как она идет по улице: женщина совершает шаги, смотрит на витрины и т. д.

Предположим, она видит ресторан (S₂) в тот момент, когда усиливается ее драйв голода. Таким образом возникает новый комплекс стимулов (S₂ + S_D). В прошлом данный комплекс ассоциировался с такими реакциями, как проникновение внутрь ресторана и прием пищи (эти реакции подкреплялись вследствие того, что они приводили к редукции ощущения голода). Соответственно, комплекс S₂ + S_D побуждает женщину зайти в ресторан (R₃), что, в свою очередь, приводит к приему пищи (репрезентируемому как R_g и определяемому как целевая реакция). Целевая реакция — это такая реакция, результатом которой оказывается редукция драйва. Редукция драйва автоматически закрепляет связи между всеми вышеописанными стимулами и реакциями. Стало быть, при следующей активизации комплекса стимулов типа S₂ + S_D реакция вхождения в ресторан и приема пищи станет еще более быстрой и эффективной. Отметим, что сложное поведение человеческого существа было объяснено без использования каких-либо понятий, неприменимых к описанию поведения самоуправляющегося робота Халла.

^aS_D = стимул драйва (голод)

^б R_g = целевая реакция

Рис. 3.2. Совместное влияние стимулов, реакций, драйва и редукции драйва (вознаграждения) на возникновение поведения, мотивированного голодом

Кроме того, модель Халла позволяет дать механистическое объяснение такого чисто психологического явления, как феномен внутренней цели. Заметьте, что стимул драйва — голод (S_D) ассоциируется с целевой реакцией (R_g), которая обычно сопровождается редукцией драйва. Таким образом усиливается связь между S_D и R_g; каждый новый S_D должен вызывать R_g. Однако в отсутствие пищи он не может вызвать полноценную целевую реакцию. В этом случае вместо полноценной целевой реакции (R_g) должна возникнуть фракционная антиципаторная реакция, а именно выделение желудочного сока и слюны (r_g). Данная закономерность была выявлена Иваном Павловым в ходе его экспериментов над собаками: Павлов обнаружил, что звон колокольчика, ассоциируемый со скорым приемом пищи, вызывал выделение желудочного сока еще до фактического предъявления пищи.

Помимо этого следует отметить, что, так как каждая реакция вызывает определенные ощущения, антиципаторная реакция выделения желудочного сока и слюны (r_g) становится самостоятельным источником стимуляции, s_g, т. е. r_g > s_g. Как видно из рис. 3.2, этот третий вид стимуляции объединяется с S₂ (образ ресторана) и внутренней стимуляцией S_D (ощущение голода). В результате образуется полный комплекс стимулов, побуждающий человека войти в ресторан и поесть. Здесь важно подчеркнуть, что драйв голода (S_D) вызывает отдельную антиципаторную целевую реакцию и соответствующую стимуляцию (s_g), которая является своеобразным «маяком» и как бы предвосхищает конечное действие. С точки зрения здравого смысла можно сказать, что индивидуум думает о приеме пищи и об освобождении от голодных колик. Соответственно, он заходит в ресторан и ест; это — его цель. Однако бихевиористская модель не подразумевает использования таких «абстрактных» понятий, как понятие цели. Бихевиорист оперирует понятием отдельной антиципаторной целевой реакции, автоматически закрепляемой предыдущим опытом нахождения и приема пищи и в случае актуализации драйва голода автоматически «движущейся» вдоль континуума «стимул — реакция» от конца к началу.

Из всех сторонников бихевиоризма идею драйва как деривата колик от голода наиболее четко обобщили Миллер и Доллард (Miller & Dollard, 1941). Они утверждают:

Отметим, что Миллер и Доллард постоянно говорят о таком поведении индивидуума, которое направлено на устранение дискомфорта, вызываемого той или иной стимуляцией. Они целиком и полностью игнорируют идею о стремлении к наслаждению как к самоцели. С их точки зрения, даже если индивидуум на первый взгляд стремится к наслаждению, подлинным детерминантом его поведения становится редукция напряжения. Например, люди катаются на роликах не потому, что получают наслаждение от напряжения. На самом деле они вызывают напряжение ради удовольствия от снятия этого напряжения. И даже удовольствие от щекотки (и тому подобных процедур) возникает не благодаря соответствующим ощущениям, а вследствие затихания или «замирания» этих ощущений. Для многих из нас такие интерпретации могут показаться слишком радикальными, однако на них зиждилась теория, в соответствии с которой драйвы возникают только в результате мощной стимуляции.

Кроме того, бихевиористы считали, что драйвы можно приобрести. Согласно Миллеру и Долларду, наиболее важным из приобретенных драйвов является тревога. Боль представляет собой сильный стимул драйва, который побуждает к множеству действий, и в частности к попыткам избежать боли. С течением времени любые сигналы, «рядоположенные» с болью, связываются с болевыми ощущениями и реакциями и, таким образом, начинают вызывать эти ощущения и реакции еще до фактического возникновения боли. Вследствие того что боль оказывает мощное влияние на организм, появление ассоциирующихся с болью сигналов приводит к возникновению нового типа сильных стимулов. Речь идет о вторичном, или приобретенном, драйве, обычно называемом тревогой.

Результаты представленного Миллером эксперимента (Miller, 1948) иллюстрируют механизм возникновения тревоги. Миллер помещал крыс в белый бокс, пол которого представлял собой металлическую сетку. В течение некоторого времени каждые пять секунд через сетку проходил разряд электрического тока, и крысы ощущали боль. Затем дверца в бокс открывалась, и крысы получали возможность перейти в другой, черный, бокс. Большинство животных быстро научилось тому, что, попав в белый бокс, нужно сразу же бежать в черный. Заметьте, однако, что первоначально белый бокс не был каким-либо стимулом. Он стал таковым потому, что ассоциировался с болью от электрического шока. Об этом свидетельствует следующий факт: обладая опытом переживания шока, крысы убегали из белого бокса даже в тех случаях, когда электричество было отключено. Единственное объяснение данного феномена заключается в том, что они избегали воздействия нового и сильного стимула, возникшего в результате выученного предвосхищения острых болезненных ощущений.

Затем Миллер установил барьер между белым и черным боксами. Убрать этот барьер крыса могла, только повернув специальное колесо. Исследователь хотел выяснить, является ли страх перед белым боксом (т. е. вторичный, или приобретенный, драйв) достаточно сильным для того, чтобы мотивировать крысу научиться новой привычке: поворачивать колесо? Результаты данного эксперимента представлены на рис. 3.3. Заметьте, что по мере того как крысы раз за разом успешно выбирались из белого бокса, возрастала и скорость, с которой они находили и поворачивали колесо. При этом их больше не подвергали ударам тока. Бихевиористская модель подразумевает единственную интерпретацию данного факта: научение крыс основывалось на приобретенном драйве — тревоге (или страхе).

Рис. 3.3. Особенности научения крыс новой привычке (поворачивать колесо) без опоры на первичный драйв. Мы видим, что среднестатистическая скорость, с которой крысы поворачивали колесо (новая привычка) до нужного положения (чтобы открыть дверцу и перейти в безопасный бокс), неуклонно увеличивалась на протяжении 16 испытаний, хотя во время этих попыток крысы уже не подвергались ударам тока в первом боксе (Miller, 1948)

Отсюда недалеко до вывода о том, что тревога вполне может быть основным мотивом человеческого поведения (Mowrer, 1950). В самом деле, человеческие существа подвергаются громадному количеству неприятных воздействий, которых они хотели бы заблаговременно избежать. Таким образом, согласно рассматриваемой нами модели, именно тревога заставляет людей копить деньги и, соответственно, избегать страдания, связанного с недостатком финансов. Именно тревога побуждает людей объединяться друг с другом и искать поддержки у других и, соответственно, избегать страдания, связанного с возможным наказанием и потенциальным неодобрением. Мы помним, что фрейдисты тоже подчеркивали значимость тревоги как ключевого мотива. С некоторым запозданием к аналогичному выводу начали приходить и большинство (если не абсолютное большинство) американских психологов. Но бихевиористы концентрировали свое внимание на идентификации объективных методов прояснения того, в какой мере и почему тревога играет столь важную роль в жизни человека.

В 1920-е гг. команда психологов, работавшая под руководством Э. Ч. Толмена в Университете Беркли (Калифорния), провела эксперимент. В результате был открыт феномен, существование которого поставило под сомнение корректность как сформулированного Торндайком закона закрепления реакции (закона эффекта), так и теории научения, созданной Халлом и его коллегами. В ходе этого эксперимента крысы сначала помещались в лабиринт, в котором не было пищи (вознаграждения). После того как животные исследовали лабиринт в течение нескольких дней, пища помещалась на выходе из лабиринта. Практически сразу же после этого крысы демонстрировали громадное улучшение в скорости и уверенности прохождения через лабиринт.

Обратимся к рис. 3.4: «Первая группа крыс получала пищевое вознаграждение при каждой попытке прохождения через лабиринт. Вторая группа получала вознаграждение только на седьмой день исследования лабиринта (точка Z). Третья же группа получала вознаграждение на третий день (точка X). Сразу же после предъявления пищи и вторая и третья группы демонстрировали существенное уменьшение количества ошибок» (Weiner, 1980а).

Рис. 3.4. Феномен латентного научения. Ошибки, делаемые крысами, двигающимися через лабиринт. Группа I получала пищу с самого начала эксперимента, группа II — на седьмой день (точка X), а группа III — на третий день (точка Z) (Weiner, 1980а, after Blodgett, 1929)

Очевидно, что крысы научались чему-то даже тогда, когда они не получали вознаграждения. Налицо были признаки так называемого латентного научения. Как же данный факт согласуется с той моделью научения, согласно которой ассоциации формируются только с помощью вознаграждения или благодаря редукции драйва? Толмен сделал следующий вывод: закон закрепления реакции (закон эффекта) относится скорее не к научению, а к свершению действия. Другими словами, находящиеся в лабиринте животные научались тому, что идет за чем («что находится за тем поворотом»), т. е. научались ради научения. Для актуализации этого типа научения не требовалось ни вознаграждения, ни редукции драйва. Вознаграждения же определяли, каким образом крысы использовали приобретенную информацию об оптимальном пути к цели.

Однако сторонники теории Халла не сдавались и интерпретировали результаты вышеописанного эксперимента с помощью механизма приобретенного драйва. С этой точки зрения поведение крыс объяснялось очень просто: они не любили сюрпризов; странные или незнакомые стимулы вызывали у них тревогу, и животные изучали строение лабиринта для того, чтобы редуцировать возникающее напряжение. Таким образом, было введено понятие драйва исследования: доказательством его существования служит склонность крыс досконально изучать новое помещение (Walker, 1959). Согласно данной точке зрения, новые стимулы рассматриваются как драйвы умеренной силы, которые животное предпочитает редуцировать, исследуя незнакомую местность. Отсюда следует, что латентное научение представляет собой функцию драйва исследования (а не драйва голода) и что при предъявлении пищи голодным животным оно просто «переносится» в «плоскость» другого драйва (см. Montgomery & Segall, 1955). Конечно, вышеприведенные аргументы не поставили точку в научной дискуссии. Однако они представляются вполне разумными и оберегают модель Халла от однозначных возражений.

Согласно бихевиористской модели (рис. 3.2), специфика внешних стимулов определяет, где и когда происходит реакция. Например, голодная женщина заходит в ресторан тогда, когда он попадается ей на глаза. Аналогичным образом фабричный гудок побуждает завершить работу, а звон обеденного колокольчика зовет обедать. Кроме того, внешние сигналы предопределяют выбор реакции, ибо каждый конкретный сигнал ассоциируется с той или иной реакцией, которая позволяет редуцировать определенный драйв. Вернемся к голодной женщине. Она заходит в ресторан, а не кидает камень в окно. Дело в том, что в отличие от хулиганской выходки посещение ресторана ассоциируется для нее с редукцией драйва голода. Однако если внешние сигналы направляют, или канализируют, поведение, то на основании чего мы можем утверждать, что поведение направляется драйвами?

Некоторые ученые утверждают, что драйвы вообще-то не направляют поведение (см. Farber, 1954) в отличие от ассоциируемых с ними сигналов. Различные драйвы характеризуются различной сигнальной ценностью. Ощущения, вызываемые драйвом жажды, в корне отличаются от ощущений, вызываемых драйвом голода. Эти уникальные ощущения, вызываемые различными драйвами, могут уникальным образом ассоциироваться с различными средствами редукции каждого драйва (питье воды редуцирует драйв жажды, поглощение пищи — драйв голода).

Стимульные характеристики драйвов особенно четко описаны Эстесом (Estes, 1958), который проанализировал данные, свидетельствующие о том, что интенсивность реакции — переменная, величина которой представляет собой функцию взаимосвязи между силой драйва во время тренинга и силой драйва во время основного испытания. Предположим, что крыс, проведших без пищи 10 часов, учили сбегать вниз по дорожке для того, чтобы получить пищу. Теперь предположим, что мы изменили условия эксперимента: крысы находятся без пищи 20 часов и затем помещаются на ту же дорожку, но на этот раз в ее конце нет пищи. Как долго будет сохраняться приобретенная крысами реакция? Через какое время она полностью затухнет? Достаточно странно, но хотя время, проведенное крысами без пищи до заключительного тестирования, превышает «тренировочный срок» и соответственно животные испытывают более сильное, чем на предыдущем этапе эксперимента, ощущение голода, «реакция бега» сохраняется у них менее продолжительное время, нежели при прежнем сроке голодания. Эстес (Estes, 1958) дает этому факту следующее объяснение: «изменение уровня депривации привело к исчезновению некоторых из связываемых с драйвом внешних сигналов, появление которых вызывало (в результате обусловливания) реакцию бега». Иначе говоря, в ситуации тестирования реакция бега вызывалась с меньшей, чем в ситуации тренинга, эффективностью, потому что реакции, ассоциируемые с определенным типом сигналов, не характеризуются столь же тесной связью с другими, хотя и аналогичными, сигналами.

Халл назвал это явление градиентом генерализации стимула. Исследователи феномена обусловливания хорошо знают о том, что если определенная реакция, например выделение желудочного сока, обусловливается определенным стимулом, например звуком (т. е. при каждом воспроизведении конкретного звука желудок собаки начинает выделять сок), то при изменении стимула (скажем, звук становится более низким или более громким) реакция станет слабее, чем прежде. Реакция «генерализуется» на стимулы, аналогичные тому, которым она обусловлена, однако способность стимула вызывать реакцию является тем менее высокой, чем более выражено отличие этого стимула от «оригинала». Другими словами, существует некий перенос результатов научения на иные ситуации с иными стимулами, причем данная закономерность действует и в отношении драйвов. Как мы помним (см. предыдущий раздел), такой перенос был предложен в качестве объяснительной модели латентного научения, продемонстрированного крысами в лабиринте. В этом случае научение связывалось со стимулом исследовательского драйва, предположительно переносимым на стимул драйва голода.

Кроме того, большинство исследователей считали, что чем сильнее драйв, тем шире область генерализации соответствующего стимула (см. Miller, 1948), т. е. тем выше вероятность того, что реакция, обусловленная этим стимулом, будет вызвана похожими на него стимулами. Розенбаум (Rosenbaum, 1953) доказал, что тревога, вызываемая и усиливаемая в экспериментальных условиях, как правило, увеличивает генерализацию вызывающего ее стимула. Другим примером проявления рассматриваемой нами закономерности служит школьная фобия. По мере того как страдающий этой фобией ребенок приближается к школе, его все больше и больше охватывает страх, и когда до школы остается всего один квартал, страх становится таким сильным, что ребенок не может сделать ни шагу. Однако если другой ребенок страдает от еще более сильной фобии, он может остановиться за три квартала до школы (отреагировав на соответствующий стимул). В крайних случаях он не может даже выйти из дому. Иначе говоря, усиление драйва тревоги делает детей все более чувствительными к стимулам, ассоциирующимся с первоначальным источником тревоги (т. е. со школой). В результате ребенок начинает пугаться даже далеких от школы улиц. Повышение перцептивной чувствительности не стало предметом активного интереса со стороны бихевиористов, потому что они концентрировались прежде всего на поведении, а не на восприятии.

Согласно модели, представленной на рис. 3.2, реакция должна произойти до того, как она может быть «запечатлена» или выучена. Напуганные дети в принципе не могут получать вознаграждение за посещение школы, потому что их страх настолько велик, что они просто не в состоянии прореагировать соответствующим образом (но они все же пытаются добраться до школы). Откуда же берутся такие реакции? Некоторые из них являются врожденными (в качестве примера приведем прыжок крысы, получившей удар током по лапкам). Другие формируются случайно, будучи элементом репертуара поведения животного (вспомним об обусловливании реакции котенка, впервые посаженного в бокс в эксперименте Торндайка).

Рассмотрим чрезвычайно важный феномен, который Халл назвал иерархией семейства привычек. Дело в том, что животное или человек обычно оказываются в конкретной ситуации, «держа наготове» определенный набор реакций, которые в прошлом использовались в аналогичных случаях. Взаимоотношения между этими реакциями характеризуются иерархичностью. Сначала осуществляется та реакция, которая ранее оказывалась наиболее эффективной, потом следует вторая по адаптивной ценности реакция, и т. д. Вознаграждение изменяет иерархию семейства привычек. Посаженный в клетку котенок может сначала просовывать лапку сквозь решетку, кусать прутья и т. д. Но эти реакции не приводят к вознаграждению. В конечном счете животное поворачивает рычажок, следует вознаграждение, и соответствующая реакция занимает первое место в иерархии семейства привычек, относящегося к нахождению в клетке. Однако важно помнить, что вознаграждение повышает вероятность повторения любой ассоциируемой с ним реакции, независимо от степени реальной эффективности данной реакции. Таким образом, котенок может привыкнуть чесать себя для того, чтобы выйти из клетки, хотя само по себе чесание не приводило к открытию двери.

Бихевиористы понимали, что многие из важных реакций человека являются скрытыми и, таким образом, недоступными наблюдению. Очевидно, что люди не только действуют, но и мыслят, что у них есть идеи и ожидания, что они используют речь для того, чтобы «протестировать» реакцию, прежде чем она окажется проявленной. Бихевиористы лишают себя возможности непосредственного исследования внутренних реакций. Прежде всего это обусловлено тем, что они работают главным образом с животными, а животные не умеют говорить. Бихевиористы приводили два оправдания своего самоограничения:

а) как утверждал Халл, оно защищает психологическую науку от плохо определенных концепций психической реальности;

б) предполагалось, что закономерности поведения легче всего прояснить с помощью изучения открытых действий и что сформулированные таким образом принципы можно будет применить к любым видам поведения, включая скрытые, или символические, действия (например, мысли).

В рамках бихевиоризма под вознаграждением в целом понималась редукция драйва, однако бихевиористы признавали, что функцию вознаграждения можно приписать многим объектам или ситуациям, которые облегчают научение, но про которые не всегда удается с уверенностью сказать, какой именно драйв они редуцируют. Например, если ребенок собирает марки или камешки, то трудно навскидку определить, какие именно сильные стимулы редуцируют эти объекты. Возможно, ребенка дразнили за то, что у него не было красивых марок, и он собирает их для того, чтобы избавиться от драйва тревоги, вызванной нападками сверстников. Тем не менее, поняв, что марки представляют собой ценность для исследуемого нами ребенка, мы можем использовать их в качестве вознаграждения при научении данного индивидуума. Такого рода аргументация побудила Скиннера (Skinner, 1953) и его коллег полностью отвергнуть концепцию драйва и утверждать, что психологу достаточно знать, какие вознаграждения или подкрепления соответствуют тому или иному типу выученного поведения.

Согласно теории Халла, объекты приобретают ценность вознаграждения в тех случаях, когда они ассоциируются с редукцией первичного драйва. Такие объекты называются вторичными, или обусловленными, вознаграждениями (в отличие от первичных вознаграждений, которые (в качестве примера можно привести пищу) напрямую удовлетворяют инстинктивные потребности). Результаты раннего и очень важного эксперимента, проведенного Вольфе (Wolfe, 1936), свидетельствуют о том, что объекты действительно могут приобретать качество вторичного вознаграждения (причем даже для животных). Вольфе научил шимпанзе использовать жетоны для того, чтобы получать пищу. Вставив жетон в специальный автомат, животное могло получить кусочек банана или виноград. Шимпанзе научились даже дифференцировать жетоны различного цвета по критерию ценности: голубой жетон давал возможность получить пять порций, а белый — только одну. Вольфе показал, что ради получения жетонов шимпанзе работают почти так же усердно, как и ради мгновенного получения пищи (автомат выдавал вознаграждение с некоторой задержкой). Степень усердия конкретной обезьяны зависела от ценности предлагаемого жетона и от того, как много жетонов животное успело заработать. Больше того, шимпанзе копили жетоны, а если несколько жетонов бросали в клетку с двумя шимпанзе, то обезьяны вступали в борьбу за обладание «валютой». Другими словами, жетоны стали для шимпанзе вознаграждением, и произошло это потому, что животные ассоциировали их с редукцией первичного драйва голода.

Невозможно удержаться от аналогии с человеческой привычкой работать за деньги и копить их. Миллер и Доллард (Miller & Dollard, 1941) отмечают:

На протяжении своей социализации индивидуум научается тому, что обладание деньгами представляет собой средство удовлетворения многих и разнообразных потребностей и что недостаток денег — это сигнал о том, что он, вероятно, вынужден будет страдать от неудовлетворения множества желаний. Некоторые драйвы, на существовании которых зиждется страсть к деньгам, являются первичными драйвами (например, голода и холода). Другие могут быть вторичными, как драйв тревоги. Итак, потребность в деньгах основывается на множестве различных драйвов, и поэтому практически каждый индивидуум характеризуется тем или иным первичным мотивом получения и накопления денег.

Более того, вторичные вознаграждения, ставшие результатом научения в одной ситуации, генерализуются, будучи «перенесенными» и на другие ситуации. Эстес (Estes, 1949) показал, что звук, ассоциируемый с питьем, подкрепляет реакцию даже в тех случаях, когда крыса испытывает голод, а не жажду. Именно таким образом у людей появляются «талисманы» (т. е. предметы, приобретшие ценность вознаграждения). Представим себе, что некий индивидуум в последний момент увернулся от мчащегося на него автомобиля. Возможно, что после этого случая он начнет связывать спасение от боли с одеждой, которую он носил в момент встречи с машиной. В результате у него появляется привычка носить «счастливую» одежду в любой опасной ситуации («талисман» помогает редуцировать драйв тревоги).

В первом ряду сформулированных Халлом принципов (Hull, 1943) стоит следующая закономерность: потенциал возбуждения, или склонность действовать, является функцией силы драйва и силы привычки, или времени пребывания без еды (депривации) и числа попыток пробежать по лабиринту. Однако с самого начала было ясно, что даже если сила драйва остается постоянной, размер вознаграждения также оказывает влияние на вероятность повторения реакции. Результаты одного из исследований подтверждают верность данного утверждения. В ходе этого исследования в качестве критерия склонности действовать использовалась скорость, с которой крысы преодолевали путь до пищи. Как мы видим из рис. 3.5, вознаграждение из 16 шариков побуждало крыс бежать гораздо быстрее, нежели 1 шарик пищи, а 256 шариков являлись более сильным, чем 16, подкреплением, несмотря на то что время депривации оставалось неизменным. Кроме того, в случае изменения размера вознаграждения изменялась и скорость бега крыс: те из них, кому вместо 256 шариков начинали давать 16, резко «сбавляли темп», а те, кто вместо одного шарика стали получать 16, наоборот, резко увеличивали скорость бега.

Учитывая влияние, которое размер вознаграждения оказывает на силу реакции, Халл добавил в свое уравнение новую переменную, обычно обозначаемую как К (поощрительное вознаграждение). Соответственно, измененное уравнение выглядит следующим образом:

То есть на основании новых данных Халл предположил, что размер вознаграждения (К), сила привычки (_sH_R) и сила драйва вместе определяют потенциал возбуждения, точно так же как сила драйва и сила привычки вместе детерминируют силу реакции. Если значение хотя бы одной из переменных, входящих в новое уравнение Халла, оказывается равным нулю, то исследуемое поведение характеризуется нулевым потенциалом актуализации (_SE_R). При отсутствии драйва животное не будет действовать, какой бы устоявшейся ни была его привычка и каким бы громадным ни было вознаграждение. При отсутствии всякой практики оно просто не сможет решить новую задачу, каким бы сильным ни был драйв и каким бы заманчивым ни было вознаграждение. Аналогично, при полном отсутствии вознаграждения животное останется пассивным, каким бы мощным ни был драйв и какой бы сильной ни была привычка.

Рис. 3.5. Скорость бега на длинную дистанцию как функция силы подкрепления. Во время первых 19 попыток различным группам крыс предъявлялись 1, 16 или 256 шариков еды (данные по эффективности научения группы, которой предъявляли 1 шарик, представлены с того момента, когда этой группе начали предъявлять 16 шариков). После 20-й попытки всем трем группам начали предъявлять по 16 шариков (Weiner, 1980а, after Crespi, 1942)[6]

Кеннет Спенс (Spence, 1956, 1958а, 1958b) видоизменил уравнение Халла. Спенс был твердым сторонником идеи о том, что размер вознаграждения нужно рассматривать в качестве фактора, определяющего потенциал возбуждения, однако он считал, что уравнение должно выглядеть следующим образом:

_sE_R = (D +К)х _SH_R

С точки зрения Спенса, переменные D и К необходимо объединить, потому что влияние К осуществляется прежде всего с помощью механизма описанной нами выше отдельной антиципаторной целевой реакции (r_g > s_g). Большое вознаграждение (большой кусок пищи) вызовет такие процессы типа r_g > s_g, которые будут существенно отличаться от аналогичных процессов, вызванных маленьким вознаграждением. Стимуляция, источником которой служит антиципаторная целевая реакция, будет направлять поведение животного и неизбежно объединяться со стимуляцией, источником которой выступает драйв. И уже затем суммарное воздействие двух видов стимулов умножается на силу привычки, вследствие чего происходит «запуск» соответствующего поведения. Данные исследований до сих пор не позволили нам однозначно ответить на вопрос о том, кто — Халл или Спенс — предложил наиболее корректное уравнение поведения.

Потенциал возбуждения в теории поведения и определение понятия мотивации

Халл и Спенс утверждали, что совместное влияние привычки, драйва и вознаграждения дает «потенциал возбуждения». Примерно то же самое имел в виду Торндайк, рассуждая об «импульсе к действию». Некоторые современные ученые (см. Atkinson & Birch, 1978; Klein, 1982; Weiner, 1980a) отказались от применения данных терминов и начали использовать понятие мотивации. С их точки зрения все, что повышает склонность к действию, может быть названо мотивационным фактором, или детерминантом усиления мотивации. Таким образом, мотивационными факторами являются привычки, ожидания и мотивы, или драйвы. Предположим, например, что мы пытаемся выяснить, что «заставляет» некоего индивидуума ходить в определенный ресторан в шесть часов пополудни. Мы должны учитывать по крайней мере три детерминанта его поведения: а) факт, что этот индивидуум регулярно ест в одно время и в одном месте (привычка); б) факт, что он рассматривает ресторан как потенциальный источник пищи (ожидание) и в) факт, что он испытывает голод.

Аткинсон и Вейнер рассматривают привычки и ожидания как факторы, повышающие «мотивацию» поведения, «заставляющие» индивидуума действовать определенным образом. Мы же будем использовать термин мотивация лишь в значении актуализированного мотива (в вышеприведенном примере им становится голод). Дело не только в том, что толкование привычки как фактора мотивации не соответствует традиционному пониманию сущности мотивации; такое толкование противоречит здравому смыслу и ведет к смешению понятий (особенно в сфере исследования человеческих мотивов). Здесь мы должны разграничить понятие мотива как индивидуальной диспозиции или склонности (примером служит общая склонность испытывать голод) и понятие мотивации как мотивационной диспозиции, актуализируемой в конкретный момент времени (насколько индивидуум голоден здесь и сейчас?). Необходимо отказаться от использования слова «мотивация» для описания всех существующих факторов, заставляющих человека действовать. Учитывая все вышесказанное, под словом мотивация мы будем понимать актуализировавшийся мотив, а такие термины, как потенциал реакции, или импульс, или склонность действовать, послужат описанию общего эффекта всех детерминантов действия, в чем мы следуем примеру Халла. (См. табл. 6.1 и 12.2 в главах 6 и 12.)

Халл создавал свою теорию мотивированного поведения, опираясь на эксперименты по классическому обусловливанию. В ходе этих экспериментов стимулы ассоциировались с реакцией, за которой следовало вознаграждение. Это значит, что, определяя силу реакции, он учитывал такие переменные, как латентный период реакции (промежуток времени между предъявлением стимула и осуществлением реакции), амплитуду реакции, регулярность воспроизведения реакции в ответ на предъявление стимула и прочность реакции (количество воспроизведений реакции в ответ на стимул, не сопровождаемый вознаграждением).

Однако Скиннер (Skinner, 1938) указал на существование множества естественных реакций, воспроизведение которых нельзя четко связать с предъявлением стимула и силу которых невозможно определить классическими методами. Эти необычные реакции Скиннер назвал оперантами. Они происходят спонтанно, и мерилом их силы служит просто частота воспроизведения, а не длина латентного периода или другие характеристики связи «стимул — реакция». Скиннер сконцентрировал внимание на наблюдении за скоростью, с которой крыса нажимает на рычажок для того, чтобы достать пищу из маленькой коробочки (в такой ситуации нелегко идентифицировать «стимул», с помощью которого крыса «подводится» к реакции). Автор обнаружил, что частота воспроизведения изучаемой им реакции напрямую зависит от качества и периодичности подкрепления. Скиннер (Skinner, 1966) категорически утверждал, что «стержнем оперантного поведения является целенаправленность». Разграничение между классическим обусловливанием, основанном на предъявлении стимула, и оперантным обусловливанием, не зависящим от внешних стимулов, обладает большой научной ценностью (к данной теме мы вернемся в главе 13). Вероятность воспроизведения операнта представляет собой более достоверный критерий силы мотива, нежели характеристики реакции (такие, как латентный период, амплитуда и прочность), «закрепленной» с помощью классического обусловливания.

Бихевиористская модель мотивации, адаптированная к человеческому поведению Спенсом и другими

Следуя примеру Торндайка, бихевиористы исследовали животных для того, чтобы получить простейшую, максимально объективную картину того, как мотивация влияет на научение. Таким образом, они разработали теорию мотивации и затем попытались применить эту теорию к человеческому поведению. Некоторые бихевиористы пошли по простому пути: они утверждали, что сложные человеческие мотивы следует объяснять на основе закономерностей поведения других животных (Korman, 1974). Хорошим примером такого сопоставления является бихевиористское толкование человеческого желания обладать деньгами. В соответствии с этим толкованием деньги представляют собой вторичное вознаграждение, ценность которого зиждется на связи со многими видами редукции драйва. К сожалению, данное утверждение не поддавалось адекватной научной проверке. Кроме того, никто не предпринял какой-либо попытки исследовать «драйв денег» в контексте человеческого поведения. Проще казалось подстраивать сложные феномены в уже существующую модель мотивации (см. Brown, 1961).

Очевидно, что данный подход заводил бихевиористов в тупик полного исключения специфически человеческих мотивов из сферы научного исследования. К счастью, Кеннет Спенс и его коллеги (среди которых следует выделить Джанет Тэйлор Спенс) предприняли целую серию экспериментов, участие в которых принимали испытуемые-люди. Команда Спенса стремилась напрямую выяснить, соответствует ли традиционная бихевиористская модель мотивации закономерностям функционирования человеческих мотивов. В ходе одного из экспериментов Спенс (Spence, 1958b) обусловливал реакцию мигания звуковым стимулом: спустя мгновение после предъявления этого стимула в глаза испытуемым направлялся сильный поток воздуха. После нескольких повторений реакция моргания начинала вызываться самим по себе звуковым стимулом. Другими словами, экспериментаторы осуществили классическое обусловливание моргания.

Кеннет Спенс и его коллеги интересовались двумя мотивационными факторами, влияющими на процесс обусловливания реакции. Во-первых, они измеряли интенсивность прямого воздействия на глаза испытуемых и таким образом вычисляли силу драйва моргания. Исследователи считали, что при усилении внешнего воздействия (интенсивности воздушного потока) должны усиливаться соответствующий драйв и связанная с ним тревога, которые, в свою очередь, должны убыстрять процесс обусловливания реакции. Именно это и произошло. Обратимся к рис. 3.6. На нем мы видим, что две кривые научения, соответствующие сильному воздействию на глаз, на каждом этапе эксперимента находятся выше кривых научения, соответствующих слабому воздействию. То есть на всем протяжении эксперимента сильный поток воздуха вызывал большее, нежели слабый поток, количество обусловленных реакций.

Рис. 3.6 Эффективность обусловливания реакции моргания как функция уровня тревожности (Т) испытуемого и интенсивности необусловленной стимуляции (механического воздействия на глаз) (after Spence, 1958b)

Кроме того, следует отметить, что угол подъема кривых «мощного воздействия» является значительно менее острым, чем угол подъема кривых «слабого воздействия». Халл и Спенс были правы: сила драйва и сила привычки умножаются друг на друга. Это можно доказать с помощью простых арифметических расчетов. Предположим, что сила драйва (D), возникающего в результате слабого воздействия, равна 1, а сила драйва, возникающего в результате слабого воздействия, — 2. Сила же привычки (Н) будет равна числу воздействий, обусловливающих поведение испытуемых. Если мы умножим D на H после второй попытки обусловливания, то разница в интенсивности обусловленных реакций будет равна 2 (1 х 2 = 2; 2 х 2 = 4; 4–2 = 2). Однако после десятой попытки разница будет равна уже 10 (1 х 10 = 10; 2 х 10 = 20; 20–10 = 10), т. е. увеличится в целых пять раз. Именно это мы и видим на рис. 3.6. Если бы мы просто суммировали фактор D и фактор H, то кривые постоянно находились бы на одинаковой дистанции друг от друга.

Спенс и его коллеги провели новаторское исследование индивидуальных различий в силе мотива. Вновь они работали над исследованием мотива тревоги. Тейлор разработала шкалу проявлений тревоги (Taylor Manifest Anxiety Scale (MAS)), позволяющую идентифицировать симптомы тревоги. Другими словами, команда Спенса осознавала, что помимо тревоги, вызванной в экспериментальных условиях, следует учитывать и различия в силе драйвов генерализованной тревоги, характеризующих отдельных испытуемых и являющихся результатами их уникальных жизненных историй. Сущность шкалы Тейлор состоит в том, что испытуемые должны определить степень своего согласия или несогласия с утверждениями типа «Я довольно сильно волнуюсь из-за возможных неприятностей». Те участники исследования Спенса, которые, как правило, соглашались с такого рода утверждениями, составили первую экспериментальную группу. Во вторую же группу вошли те участники эксперимента, которые практически всегда не соглашались с предложенными им утверждениями. На рис. 3.6 отражены различия в степени эффективности научения:

а) испытуемых с очень высоким уровнем тревоги (ВТ);

б) испытуемых с очень низким уровнем тревоги (НТ).

Очевидно, что на протяжении всего курса научения драйв общей тревоги оказывает на силу привычки такое же (в качественном плане) влияние, как и драйв тревоги, вызванной в ходе эксперимента с помощью воздействия на глаза испытуемых. Независимо от уровня индуцированной тревоги обусловливание поведения высокотревожных испытуемых происходило быстрее, нежели научение низкотревожных испытуемых. Сила воздействия на глаз может рассматриваться как показатель интенсивности аверсивного вознаграждения, так как предполагается, что реакция моргания возникает вследствие необходимости защитить глаз от неприятных ощущений, и чем сильнее негативная стимуляция, тем сильнее редукция драйва моргания и побуждение моргать. Если это так, то исследование кривых научения должно дать нам некоторую информацию о том, в каких отношениях между собой находятся переменные D (сила драйва) и К (размер вознаграждения). Напомним, что Халл считал необходимым умножить их друг на друга и на переменную H (сила привычки, критерием которой служит количество попыток научения), а Спенс предлагал сложить D и К и умножить на H получившуюся сумму. Если прав Халл, то, например, кривые научения высокотревожных испытуемых резко расходятся друг с другом по мере увеличения числа попыток обусловливания реакции. Если же прав Спенс, то резкого разрыва между кривыми не существует. К сожалению, анализ расположения кривых не позволяет нам прийти к однозначным выводам. С одной стороны, кривые расположены гораздо ближе друг к другу, нежели предполагает концепция Халла. С этой точки зрения предпочтительной оказывается модель Спенса. Однако мы не можем наверняка утверждать, каким именно должно быть расстояние между кривыми.

В ходе вышеописанного эксперимента исследователи изучали только одну очевидно доминантную реакцию — моргания. Однако в более сложных ситуациях научения следует учитывать множество потенциально важных реакций. В некоторых случаях реакция, занимающая самое высокое место в иерархии семейства привычек и, таким образом, имеющая наиболее предпочтительные шансы на воспроизведение, может быть дезадаптивной. Но согласно бихевиористской модели, драйв облегчает повторение сильнейшей реакции, даже если она должна привести к неудаче. Отсюда следует, что усиление драйва может понизить эффективность научения сложным действиям. Чем сильнее драйв, тем выше вероятность воспроизведения ошибочной или неадекватной реакции в начале научения.

Ханер и Браун (Haner & Brown, 1955) провели очень простой эксперимент, результаты которого показали, каким образом усиление драйва может привести к повышению вероятности воспроизведения неадекватной реакции. Исследователи предлагали испытуемым поиграть в игру, цель которой состояла в том, чтобы за ограниченный промежуток времени поместить 36 шариков в маленькие круглые дырочки, высверленные в доске. Экспериментатор сигнализировал об окончании времени игры, нажимая на рычажок и таким образом отправляя под доску все шарики. Ханер и Браун манипулировали силой драйва, изменяя время, отведенное на выполнение задания. Они предполагали, что фрустрация испытуемых будет сильнее в тех случаях, когда игра прерывается в самом конце (на 31-м или 32-м шарике), нежели в тех случаях, когда испытуемые успевают вложить в дырочки только половину шариков. Согласно концепции драйва, фрустрация представляет собой важный источник напряжения (детерминант силы драйва). После завершения очередной игры каждый испытуемый должен был нажать на свой рычажок для того, чтобы подготовиться к следующей попытке. По мере усиления фрустрации или драйва (игра останавливалась на все более и более поздних этапах) испытуемые все более и более энергично нажимали на рычажки. Однако повышение энергичности нажатия на рычажок никоим образом не способствовало повышению эффективности решения задачи. При определенных условиях реакции такого рода могут даже помешать выполнению сложных заданий.

Для того чтобы проверить правильность данного утверждения, исследователи провели эксперимент (см. Spence, Farber & McFann, 1956). Испытуемым предлагалось запомнить два слова и произносить одно из них всякий раз, когда они услышат второе. На определенном этапе эксперимента слова-реакции легко ассоциировались со словами-стимулами. Например, слово «бесплодный» следовало произносить, услышав слово «неплодородный». В этом случае правильная реакция скорее всего занимала одно из самых высоких позиций в иерархии семейства привычек и, таким образом, вполне могла возникнуть сама по себе. На другом же этапе эксперимента слова-реакции совершенно не ассоциировались со словами-стимулами. Например, услышав слово «неплодородный», нужно было произнести слово «каштановый». В этом случае наиболее доминантные реакции, такие как «неплодородный», «бесплодный» или «засушливый», становились неправильными. Однако, согласно теории, усиление драйва должно приводить к усилению доминантной реакции (и любой реакции, которая «стремится» возникнуть в конкретной ситуации). В результате происходит замедление процесса научения. Таким образом, исследователи предположили, что усиление драйва будет облегчать научение в тех случаях, когда слово-реакция совпадает со словом, «висящим на языке» у испытуемого, и, наоборот, будет мешать научению в случае несовпадения «искусственной» реакции и доминантной реакции.

Измерение силы драйва определялось с помощью шкалы Тейлор. Исследователи отбирали тех испытуемых, которые демонстрировали либо очень высокий, либо очень низкий уровень тревожности. Некоторые из первых результатов (рис. 3.7) описываемого нами эксперимента подтверждают гипотезу исследователей. Если слово-реакция совпадало с доминантной реакцией, то научение высокотревожных испытуемых (испытуемые с сильным драйвом) происходило гораздо быстрее, нежели научение испытуемых с низким уровнем тревожности. Но в случае необходимости подавлять доминантную реакцию лучшие результаты показывали нетревожные испытуемые.

Рис. 3.7. Научение парной ассоциации как функция уровня тревожности или силы драйва и степени схожести ассоциируемых между собой слов (after Atkinson & Birch, 1978; after Spence, Farber & McFann, 1956)

Сарасон, Мэндлер и Грейхил (Sarason, Mendler & Graighill, 1952) получили аналогичные результаты в иной экспериментальной ситуации и несколько по-иному их интерпретировали. В ходе соответствующего эксперимента они просили испытуемых помещать определенные цифры под определенными знаками. Испытуемым давались две различные инструкции. В первом случае им говорили, что от них не ждут решения задачи за конкретное время. Во втором же случае испытуемым сообщали, что среднестатистический студент университета с легкостью выполняет аналогичные задания за такой же срок. Как видно из табл. 3.1, попав под прессинг внешних ожиданий, высокотревожные испытуемые работали менее успешно и делали больше ошибок, чем когда таких ожиданий не было. И наоборот: испытуемые с низким уровнем общей тревожности показали лучшие результаты именно в том случае, когда от них ожидали успешного решения задачи.

Интерпретируя эти различия, исследователи сослались на уже известную нам закономерность: усиление драйва усиливает и все релевантные реакции. Для высокотревожных испытуемых усиление драйва, происшедшее в результате «прессинга ожиданий», означало усиление неадаптивных реакций (например, мыслей о возможной неудаче), которые часто воспроизводились в прошлом. Соответственно уменьшалась и эффективность их деятельности. И наоборот: для низкотревожных испытуемых усиление драйва означало воспроизведение адаптивных реакций, в прошлом приводивших к успеху. Соответственно увеличивалась и эффективность их деятельности.

Таблица 3.1

Влияние индуцированного давления на эффективность деятельности испытуемых с высоким и низким уровнем общей тревожности

В данном случае усиленные драйвом реакции изучались скорее в контексте поведения испытуемых, чем как таковые. Результаты другого исследования показали, что эффективность деятельности высокотревожных испытуемых обычно ухудшается, когда они сталкиваются со сложными задачами. Например, Тенни-сон и Вули (Tennyson & Woolley, 1971), используя тест ситуативной тревожности Спилбергера (Spielberger, Gorsuch & Lushene, 1970), выяснили, что во время выполнения сложного задания высокотревожные испытуемые совершают гораздо больше ошибок, нежели испытуемые с низким уровнем тревоги. Теннисон и Вули предлагали испытуемым решить, написано ли то или иное стихотворение хореем или же нет. Задания были специально разделены на очень легкие и очень трудные. Легкие задания лучше выполнялись высокотревожными (в сравнении с нетревожными) испытуемыми, потому что уровень их драйвов был выше. Однако при усилении драйва (наступало время трудных заданий) у высокотревожных испытуемых актуализировались неадаптивные реакции (например, тревожные мысли о том, насколько хорошо будет выполнено задание), которые уменьшали эффективность их деятельности.

Отсюда следует, что умеренный уровень тревоги может повысить эффективность деятельности, однако дальнейшее усиление драйва тревоги негативно сказывается на результатах работы (данный феномен известен как закон Йеркса-Додсона, который мы рассмотрим в главе 6.

Вейнер (Weiner, 1966) указал на очевидный факт, относящийся к экспериментам Спенса, факт, который, кроме всего прочего, объяснял результаты исследования Теннисона и Вули. В общем и целом высокотревожные испытуемые хуже, чем испытуемые с низким уровнем тревоги, выполняли трудные задания и лучше — легкие (см. рис. 3.7). Чем сложнее задача, тем больше ошибок совершается при ее решении, и возможно, что эффективность деятельности высокотревожных испытуемых понижается под воздействием «груза неудач», а не усиления драйва при неадаптивных реакциях.

Для того чтобы проверить свое предположение, Вейнер провел эксперимент. Он предлагал испытуемым задания, идентичные парным ассоциациям, которые использовал Спенс. Однако Вейнер усложнил связь между переживанием успеха или неудачи и степенью сложности задания:

Полученные Вейнером данные подтверждают выдвинутую им гипотезу (табл. 3.2). В ситуации успеха высокотревожные испытуемые действовали более эффективно при решении сложных задач, нежели испытуемые с низким уровнем тревожности. А в ситуации неудачи, когда они не получали информации о качестве своей деятельности и, сталкиваясь с неудачами, считали, что им мало что удается, они работали хуже, чем нетревожные испытуемые (рис. 3.7).

Открытие Вейнера имеет очень большое научное значение. Однако оно не может поставить точки над «i». Спенс (Spence, 1958а) сообщает, что, вопреки предположениям Вейнера, с определенными видами сложных заданий высокотревожные испытуемые справляются лучше, чем испытуемые с низким уровнем тревоги, хотя не все эксперименты приводили к аналогичным результатам. Как же нам объяснить этот факт, не используя интерпретацию, данную Халлом и Спенсом причинам успехов высокотревожных испытуемых при решении легких задач (т. е. в ситуации, когда доминантная реакция является правильной)? Мы предполагаем, что неудачи усиливают, а успехи ослабляют неуместные при выполнении задания реакции высокотревожных индивидуумов. Эта гипотеза помогает понять, почему высокотревожные индивидуумы лучше справляются с решением легких задач (ситуация успеха), нежели с выполнением сложных заданий (которое сопряжено с неудачами). Однако она не может объяснить, почему высокотревожные испытуемые лучше, чем испытуемые с низким уровнем тревожности, справляются с простыми заданиями (ведь индивидуумы с низким уровнем тревожности не подвергаются давлению со стороны реакций, которые не соответствуют заданию и могли бы помешать его выполнению).

Соответственно, утверждают Аткинсон и Берч (Atcinson & Birch, 1978), поведение высокотревожных испытуемых должно направляться какими-то иными мотивами. Возможно, что испытуемые с высоким уровнем тревожности испытывают более сильную потребность в социальном признании, нежели испытуемые с низким уровнем тревожности. Отсутствие же давления со стороны дезадаптивных реакций позволяет им без помех осуществлять значимую для них деятельность.

Таблица 3.2

Среднее количество попыток успешного научения при использовании парных ассоциаций (after Weiner, 1966)

Результаты последующих исследований подчеркивают важность других мотивов, актуализирующихся в ситуациях решения задач. Например, анализируя материал, представленный в табл. 3.1 и 3.2, мы можем спросить себя: почему испытуемые с низким уровнем тревожности лучше, чем высокотревожные испытуемые, работают в условиях прессинга? Аткинсон считает, что ответить на этот вопрос можно, если исследовать характеризующую испытуемых мотивацию достижения (см. главу 7). Дело в том, что ситуация вызова повышает эффективность деятельности тех индивидуумов, у которых развит мотив достижения (особенно если эти индивидуумы характеризуются низким уровнем тревожности). Аткинсон по-новому интерпретирует результаты вышеописанных экспериментов, концентрируясь на изучении совместного воздействия страха неудачи (измеряемого с помощью тестов) и мотива достижения (подробно данная тема рассматривается в главе 7). Испытуемые с низким уровнем тревоги часто характеризуются высокой мотивацией достижения. Таким образом, если им бросить вызов или поставить перед ними четко определенные цели, то они могут улучшить свои результаты вне зависимости от уровня тревоги, обусловленной силой драйва. Конечно, мы должны принимать во внимание и другие мотивы, проявляющиеся в конкретной ситуации, однако никто не может поставить под сомнение важность попытки Спенса и его коллег применить бихевиористскую модель мотивации к исследованию индивидуальных различий в силе человеческого мотива.

Практически одновременно с началом инициированных Спенсом исследований другой ученый, Зайонц (Zajonc, 1965), тоже приступил к изучению связи бихевиористской теории мотивации и поведения человека. Однако область исследования Зайонца качественно отличалась от области исследования Спенса: он собрал большое количество научных доказательств того, что присутствие представителя своего вида усиливает индивидуальную реакцию. Например, если цыпленку позволяют есть из общего корыта до полного насыщения, после чего к еде приступает другой цыпленок, то первый вновь подступает к пище. Отсюда следует, что поведение второго цыпленка усиливает драйв голода первого цыпленка. Данный феномен обычно называют социальной фасилитацией. Результаты исследования Зайонца говорят о том, что она повышает эффективность выполнения простых заданий, однако может понизить эффективность решения сложных задач. Зайонц интерпретировал эти результаты с позицией теории Халла: присутствие другого (в том случае, если оно усиливает драйв) должно повышать эффективность выполнения деятельности тогда, когда поведение основывается на единственной доминантной реакции, и препятствовать достижению успеха тогда, когда усиление драйва актуализирует борьбу между несколькими конкурирующими драйвами.

Стремясь проверить данную гипотезу, Зайонц и Сэйлз (Zajonc & Sales, 1966) разработали специальный эксперимент, в ходе которого перед испытуемыми на мгновение высвечивались бессмысленные слоги. Испытуемым говорилось, что они видят турецкие слова, которые необходимо научиться произносить тогда, когда эти слова проявляются на экране. Конкретное слово предъявлялось либо один, либо два, либо четыре, либо восемь, либо шестнадцать раз. Таким образом, некоторые из них предъявлялись и произносились гораздо чаще, нежели другие. Между презентациями турецких слов испытуемым предъявлялись различные кляксы. При этом экспериментатор говорил испытуемым, что им показывают трудноразличимые турецкие слова, которые тем не менее нужно попытаться распознать. Данное задание исследователи обозначили как задачу на ошибочную идентификацию объекта. Среднее количество турецких слов, увиденных испытуемыми вместо клякс, указано на рис. 3.8. Напомним, что различные турецкие слова предъявлялись различное число раз. Как мы видим, оба графика, изображенные на рис. 3.8, в целом движутся вверх и вправо. Отсюда следует, что испытуемые «видели» прежде всего наиболее знакомые им слова.

Зайонц и Сэйлз разделили своих испытуемых на две группы. Члены первой группы выполняли задание, находясь в полном одиночестве, в то время как за каждым членом второй группы наблюдали два других испытуемых. Таким образом, на представителей второй группы оказывал влияние фактор присутствия других. Если мы предположим, что присутствие двух наблюдателей усиливает драйв субъекта деятельности, то оба вышеупомянутых графика будут служить подтверждением теории Халла: те испытуемые, которые находятся под воздействием сильного драйва (эффект присутствия другого), демонстрируют большее, чем испытуемые с низким уровнем драйва (присутствие других не воздействует на поведение), количество доминантных реакций (т. е. чаще воспроизводят наиболее часто предъявлявшиеся слова). Однако при воспроизведении редко предъявлявшихся слов (т. е. при отсутствии безусловной доминантной реакции) прослеживается обратная закономерность. Скорее всего, сильный драйв побуждает испытуемых воспроизводить прежде всего те реакции, которые занимают высокие позиции в иерархии соответствующего семейства реакций. Поэтому испытуемые, находящиеся в присутствии других, в меньшей, чем работающие в одиночестве испытуемые, степени склонны воспроизводить редко предъявлявшиеся слова.

Рис. 3.8. Среднее количество воспроизведений слов, предъявлявшихся различное число раз (задача на «ложную идентификацию» объекта) (after Zajonc & Sales, 1966)

Однако другие исследователи по-своему подошли к интерпретации модели Халла. Коттрелл, Вэк, Секерак и Риттл (Cottrell, Wack, Sekerak & Rittle, 1968) доказали, что влияние на эффективность действия оказывает не столько присутствие других, сколько процесс, названный Коттреллом предвосхищением оценивания. Речь идет об ожидании того, что окружающие оценят выполнение деятельности. Коттрелл повторил эксперимент Зайонца и Сэйлза по воспроизведению «турецких» слов, изменив в нем только одну деталь: испытуемым-«наблюдателям» завязывали глаза, а «основным» испытуемым говорили, что другие находятся рядом просто потому, что им надо где-то посидеть и привыкнуть к темноте. Коттрелл выяснил, что при вышеописанных условиях эксперимента члены обеих групп с абсолютно одинаковой эффективностью воспроизводят любые «турецкие» слова.

Кроме того, Коттрелл и его коллеги (Kottrell et al., 1968) использовали разработанную Спенсом и другими методику «спаренных слов», исследуя поведение, направляемое драйвом тревоги, и получили схожие результаты. Присутствие других повышало эффективность ассоциирования легко связываемых между собой слов (доминантная реакция существует) и понижало эффективность ассоциирования трудно связываемых между собой слов (доминантной реакции не существует). Коттрелл (Kottrell, 1972) утверждает, что, «приобретая опыт, индивидуум научается предвосхищать позитивные или негативные выводы других, которые просто наблюдают и не совершают каких-либо открытых действий, имеющих для этого индивидуума мотивационное значение. Именно такие ожидания, вызванные присутствием других, и усиливают драйвы индивидуума». Иными словами, соглашаясь с тем, что присутствие другого усиливает драйв и оказывает воздействия, подразумеваемые теорией Халла, Коттрелл определяет механизмы усиления драйва отличным от Зайонца образом.

Джин и Гэйдж (Geen & Gange, 1977) осмыслили вышеописанные эксперименты и доказали, что все виды влияния, могущие быть результатом присутствия другого, зависят от характера ситуации. Возможно, другие просто предоставляют дополнительную и при этом полезную информацию. Плавающая в стайке золотая рыбка научается быстрее, нежели золотая рыбка, плавающая сама по себе. Другие могут усилить драйв конкурентной борьбы или страх потери желаемого. Присутствие других может усилить страх перед неодобрением, страх, побуждающий подчиняться конвенциональным нормам и, кроме того, воспроизводить привычные, или доминантные, реакции. Наконец, другие могут просто-напросто отвлекать внимание, мешая сконцентрироваться на решении задачи. Очевидно, что само по себе присутствие другого не оказывает универсального воздействия на силу индивидуальных драйвов.

Реинтерпретация бихевиористских исследований человеческой мотивации с помощью концепции психической реальности

Серьезное ограничение исследований, проводящихся в рамках бихевиористской традиции, заключается в том, что с их помощью невозможно выяснить, что происходит в психической реальности испытуемых во время эксперимента. Поэтому бихевиористы работали прежде всего с животными. Однако, так как изменение условий эксперимента изменяет и наблюдаемое поведение, бихевиористы были вынуждены делать умозаключения о том, что происходит в психике их испытуемых (не важно, людей или животных). Если сытый цыпленок начинает есть тогда, когда к еде подходит другой цыпленок, то экспериментатор может умозаключить, что у первого цыпленка актуализируется драйв голода и этот цыпленок видит во втором конкурента. Однако он не может с уверенностью сказать, что именно происходит в психическом мире животного, хотя ученые могут провести дальнейшие эксперименты и выяснить, какой из драйвов (голода или конкурентной борьбы) направляет такое поведение.

В рамках бихевиористской традиции исследования воздействия, оказываемого на человека присутствием других, проводятся с помощью методик, подразумевающих изучение животных. Таким образом, бихевиористы делают умозаключения о содержании психического мира испытуемых, исследуя их поведение в различных ситуациях. Однако в сравнении с изучением животных исследование человека имеет важное преимущество: речь идет о превосходной возможности фиксировать события психической реальности испытуемых. К счастью, Кавамура-Рейнольдс (Kawamura-Reynolds, 1977) провела соответствующий эксперимент. На первом этапе своего эксперимента она получила традиционные результаты: в присутствии других испытуемые демонстрировали известное по другим исследованиям поведение, предположительно обусловленное усилением драйва. Испытуемые, выполнявшие задания на плохо ассоциирующиеся друг с другом слова (отсутствие адаптивных доминантных реакций) в присутствии других людей (более сильный драйв), научались этому медленнее, нежели когда делали самостоятельно (сравнительно слабый драйв). Согласно бихевиористской модели, таким результатам следует дать следующую интерпретацию: усиление драйва, вызванное присутствием другого, усиливает мешающие испытуемым ассоциации (в тех случаях, когда доминантной ассоциации не существует), и поэтому находящиеся под наблюдением испытуемые затрачивают сравнительно долгое время на решение своих задач.

Однако Кавамура-Рейнольдс пошла иным путем. После завершения первой части эксперимента она просила испытуемых выдумать и записать истории к определенным картинкам (исследователь использовала методику, детальное описание которой дано в главе 6). Кавамура-Рейнольдс стремилась выяснить, о чем они думали, когда работали а) в одиночку и б) в присутствии других. Она использовала шесть картинок-стимулов: три из них должны были вызывать стандартные или доминантные реакции в каждом индивидууме. Речь идет:

а) о жажде и ее утолении;

б) о голоде и насыщении;

в) об искусстве и эстетической деятельности.

Остальные три картинки характеризовались противоречивой символикой, имеющей отношение к мотивам достижения и аффилиации. Первая гипотеза Кавамуры-Рейнольдс заключалась в том, что если бихевиористская теория правильная и присутствие других усиливает неспецифической драйв, то оно должно повышать вероятность воспроизведения простых, доминантных реакций. Именно это и произошло (табл. 3.3). Испытуемые в присутствии других чаще, чем работавшие самостоятельно, выбирали для своих историй конвенциональные (доминантные) темы (например, к картинке, которая напрямую ассоциировалась с ощущением жажды, придумывалась история, относящаяся прежде всего к процессу питья).

Кавамура-Рейнольдс, следуя идеям Коттрелла, предположила, что присутствие другого должно вызвать предвосхищение внешних оценок, и что данный процесс должен проявиться в виде акцента на мотиве аффилиации (в противовес акценту на мотиве достижения), сделанного испытуемыми в придуманных ими историях. Выраженность акцента на том или ином мотиве измерялась с помощью стандартных методик, описанных в главе 6. Предполагается, что испытуемые с особенно сильной потребностью в аффилиации обычно испытывают более сильное желание нравиться и получать одобрение. Таким образом, если, как утверждает Коттрелл, присутствие другого действительно усиливает потребность в одобрении или повышает интенсивность предвосхищения оценок других, то оно должно усиливать и потребность в аффилиации. Результаты исследования Кавамуры-Рейнольдс свидетельствуют в пользу верности гипотезы Коттрелла (см. правую часть табл. 3.3). Те испытуемые, которые находились в присутствии других, чаще, чем работавшие в одиночку испытуемые, проявляли большую потребность в аффилиации, нежели в достижении. Кроме того, исследователь выяснила, что именно те испытуемые, которые характеризовались сравнительно сильной потребностью в аффилиации, воспроизводили главным образом доминантные или конвенциональные реакции на картинки с противоречивым содержанием. Другими словами, в присутствии другого актуализируется скорее специфический мотив, нежели неспецифический драйв, и в простых ситуациях этот мотив вызывает прежде всего конвенциональные или доминантные реакции, а в сложных становится источником тревоги, уменьшающей эффективность деятельности.

Таблица 3.3

Количество испытуемых, выбирающих доминантные темы к трем картинкам с недвусмысленными сюжетами и выразивших сильную (по сравнению с потребностью в достижениях) потребность в аффилиации в историях к картинкам с противоречивыми сюжетами (after Atkinson & Birch, 1978, after Kawamura-Reyndols, 1977)

Значение исследования, проведенного Кавамурой-Рейнольдс, заключается в том, что применена такая методология, которая дает экспериментаторам возможность совмещать изучение поведения с непосредственной проверкой своих выводов по поводу явлений, происходящих в психической реальности испытуемых. Всего один эксперимент, осуществленный с опорой на вышеописанную методологию, стоит множества бихевиористских исследований, в рамках которых мы вынуждены делать умозаключения о том, что думают или чего хотят испытуемые.

Сравнение психоаналитического и бихевиористского подходов к исследованию мотивации Сходства

Полезно сравнить Фрейда и Халла как представителей соответственно психоаналитического и бихевиористского направлений развития психологии, ибо личности этих ученых оказали мощное влияние на особенности психоанализа и бихевиоризма и в конечном счете стали символами «своих» ветвей психологической науки. На первый взгляд Фрейд и Халл резко отличаются друг от друга. Личность Фрейда — культурный продукт европейской цивилизации. Фрейд принимал богатых пациентов в своей венской клинике. Халл же был сыном неграмотного американца. Он изучал поведение белых крыс, пробегавших по лабиринту, проводя исследования в городе Нью-Хэвен, штат Коннектикут. Однако по основным вопросам психологии Фрейд и Халл высказывали похожие мысли. И тот и другой крайне отрицательно относились к религии и считали, что психология никогда не станет естественной наукой, если не освободится от таких, с их точки зрения, абсурдных категорий, как представления о Боге, душе, грехе и любящей доброте. И тот и другой были ортодоксальными детерминистами и полагали, что научное исследование человека может строиться по моделям, сходным с физикой XIX века, и что они могут интерпретировать идею «свободной воли» с помощью чисто механистических понятий. И тот и другой были уверены в бессмысленности изучения сознательного опыта, хотя их уверенность и зиждилась на разных основаниях: Халл считал, что такое исследование неизбежно приведет к психологизированным или религиозным концепциям, а Фрейд был очарован мощью бессознательных процессов.

И Фрейд и Халл верили, что психология может стать наукой, основанной на количественных расчетах, и что объектом психологических исследований будут физиологические процессы (при этом ни Фрейд ни Халл напрямую не использовали физиологические данные в своей работе). И тот и другой опирались прежде всего на стройную аргументацию и презирали беспорядочное мышление: сделанные Фрейдом анализы клинических случаев читаются как детективные истории в традициях Шерлока Холмса, а модель мышления Халла напоминала геометрию, основанную на аксиомах, гипотезах и тщательных вычислениях. И тот и другой очень не любили «кабинетных умствований», потому что таковые характеризуются размытостью, морализаторством и не подкрепляются доступными наблюдению фактами поведения.

Дарвиновская теория эволюции оказала мощное влияние на созданные Фрейдом и Халлом теории мотивации. Оба мыслителя считали, что живые организмы характеризуются врожденными мотивами, функция которых — обеспечивать выживание. Мотив голода «отвечает» за выживание индивидуума, а сексуальный инстинкт — за выживание вида. Фрейд и Халл пришли к удивительно схожим выводам по поводу механизмов влияния драйва на организм: с точки зрения обоих ученых, драйв представляет собой энергетический источник действия. В качестве «активатора» организма Халл рассматривал голод, а Фрейд говорил о либидо, или сексуальном инстинкте. Оба автора считали, что драйвы вызывают напряжение или раздражение и что вознаграждение или удовольствие представляют собой главным образом облегчение от снятия напряжения. Кроме того, у драйвов есть цели, которые так или иначе направляют поведение. Наконец, существование драйвов приводит к фиксации симптомов (Фрейд) или к научению (Халл). Вследствие того что Фрейд особо не интересовался механизмами решения проблем, он не уделял пристального внимания феномену научения и рассматривал симптомы как фиксированные (Халл бы сказал: выученные) реакции, вызванные сильным драйвом.

В свете вышесказанного не удивительно, что фрейдовское видение психологии всегда было более приемлемым для бихевиористов, нежели, например, концепция Юнга, который не принимал многие из указанных выводов. Юнг был открыто религиозным человеком, не отказывался от спекулятивных рассуждений, особенно в сфере мистики (мистическую парадигму он противопоставлял парадигме механистической), и не до конца соглашался с приматом принципа детерминизма.

Как Фрейд, так и Халл характеризовались ориентацией на опытное исследование фактов поведения. Однако они по-разному осуществляли свои исследования. Халл делал акцент на эксперименте. Он старался изучать мотивацию, систематически варьируя условия эксперимента. Фрейд же концентрировался на исследовании отдельных случаев. Он изучал такие паттерны мотивации, результаты анализа которых могли бы объяснить те или иные симптоматические действия индивидуума. Данный подход гораздо лучше, нежели проведение экспериментов, позволяет нам фиксировать индивидуальные различия. Однако полноценное исследование мотивации подразумевает изучение того, каким образом индивиды (объект исследования Фрейда) и ситуации (объект исследования Халла) взаимодействуют, что приводит к реализации определенного поведения.

Другое различие между Фрейдом и Халлом связано с различиями между индуктивным и дедуктивным мышлением. Фрейд отдавал явное предпочтение конкретным наблюдениям. Он любил делать умозаключения о значении конкретных сновидений или симптоматических действий. Затем он производил интуитивное обобщение всех своих наблюдений и интерпретаций. Однако так как Фрейд беспрестанно обогащал свою копилку критических наблюдений, его обобщения подвергались непрерывному изменению: таким образом, трудно идентифицировать одну-единственную «фрейдистскую» систему. Фрейд все время продолжал изменять свою точку зрения, ибо клиническое исследование позволяло ему приходить ко все новым и более ценным инсайтам. В результате его работа была удивительно креативной и оригинальной. Написанные Фрейдом книги до сих пор остаются источником новых идей и направляют развитие психологической науки.

Халл же, наоборот, разрабатывал четкую, логически связанную, простую систему принципов, которая могла бы быть использована для объяснения самых сложных аспектов поведения (ведь сравнительно небольшое количество законов физики позволяет объяснить множество сложных явлений природы). После создания этой системы, считал Халл, единственная задача психолога будет состоять в ее использовании. Те «факты», которые противоречат системе, не имеют ничего общего с реальностью и редко приводят к новым инсайтам или идеям. Такие «факты» нужно «свести» к базовым принципам с помощью строгой дедукции. Мы видим, что, выигрывая в систематичности мышления, Халл проигрывал Фрейду в оригинальности, а Фрейд, выигрывая в оригинальности, проигрывал в систематичности. Настоящая наука требует сочетания креативности и строгости мысли, уравновешенности индукции и дедукции, приверженности «закрытой» системе и открытости новым идеям.

Халл интересовался измеряемыми и доступными наблюдению элементами поведения, в то время как Фрейд сконцентрировал свое внимание на изучении симптомов, мыслей и сновидений. Бихевиористы исследовали прежде всего те действия, которые приводят к научению или к решению проблем, а психоаналитики изучали главным образом дезадаптивные действия, симптомы или инстинкты. Как мы только что отметили, попытки бихевиористов проводить исследования мотивации без знания о содержании сновидений или мыслей испытуемого подобны попытке наклеить обои, пользуясь только одной рукой. У нас нет причин исключать из экспериментальных исследований мотивации интересовавшие Фрейда феномены. Такого рода исключение происходило из-за незнания способов объективного изучения мышления и из-за страха перед тем, что изучение психической реальности приведет к воскрешению менталистских, субъективных и религиозных концепций. К счастью, недавние исследования когнитивных детерминантов человеческой психологии постепенно рассеивают туман бихевиористской предубежденности.

Однако свойственный Фрейду акцент на интерпретации сновидений и симптомов привел к пренебрежению исследованием адаптивных способностей человека. Последователи Фрейда попытались устранить данный недостаток психоаналитической теории, создав эго-психологию. Однако большая часть эго-психологов не использовала накопленное американскими психологами знание о процессе научения.

Ограниченность бихевиористской модели

Взгляды Халла на природу драйва с самого начала подвергались острой критике тех, кто доказывал, что мотивация не всегда подразумевает редукцию напряжения. Шеффилд и Роби (Sheffield & Roby, 1950) продемонстрировали, что вкус сахарина, не имеющий питательной ценности, обладает для крыс ценностью вознаграждения. Речь идет о том, что данное вознаграждение позволяло исследователям научать крыс, хотя оно и не могло редуцировать напряжение или драйв голода. Шеффилд, Вольф и Бакер (Sheffield, Wolff & Backer, 1951) сообщили, что самцы крыс преодолевали создаваемое электрическим током препятствие, чтобы совершить половой акт с самкой крысы, несмотря на то что их всегда прерывали до получения оргазма и, таким образом, не позволяли редуцировать напряжение. Харлоу, Харлоу и Мейер (Harlow, Harlow & Meyer, 1950) выяснили, что макаки-резус активно «работают» над механической головоломкой, несмотря на отсутствие первичного удовлетворения. Трудно себе представить, какой вид вторичного вознаграждения мог бы стать основой для их настойчивых попыток справиться с головоломкой. Более того, предъявление пищевого вознаграждения за правильное решение ухудшало эффективность деятельности обезьян. Примерно в то же самое время Олдс (Olds, 1955) начал очень важную серию исследований, результаты которых свидетельствуют о том, что в головном мозге находятся «центры наслаждения»: крысы научаются нажимать на металлический брусок для того, чтобы получать слабую электрическую стимуляцию именно определенных участков мозга. Результаты этого и многих других экспериментов говорят о существовании множества источников мотивации, несводимых к прерыванию внешнего раздражения или к редукции драйва. Соответствующие данные будут рассмотрены в следующих двух главах.

Еще один аргумент критиков теории Халла заключается в том, что Халл уделял чрезмерно пристальное внимание стремлению выжить и, стало быть, таким потребностям, как потребность в утолении голода, в утолении жажды и в избежании боли. Таким образом, на первое место Халл ставил материальные потребности, а все так называемые высшие рассматривались им в качестве вторичных, производных и, предположительно, менее важных, чем первичные потребности. Даже некоторые гуманистически ориентированные психологи, например Маслоу и Олл-порт (см. главу 2), считали, что материальные биологические потребности являются наиболее важными факторами мотивации (хотя затем они заявили, что высшие потребности характеризуются независимостью от своих биологических корней).

Данная идея не нова. Французский писатель XVI в. Франсуа Рабле в «Четвертой книге героических деяний и речений доблестного Пантагрюэля…»[7] написал яркий портрет мессера Гастера (т. е. господина Желудка) — правителя острова, или

Является ли желудок господином всех искусств? Действительно ли материальные потребности превалируют над всеми остальными, которые в конечном счете могут быть сведены к «первоисточнику»? С точки зрения бихевиоризма на эти вопросы следует дать утвердительные ответы.

Даже при поверхностном рассмотрении идея примата материального не представляется столь убедительной, как это можно было бы подумать, учитывая ее широкую популярность. Очевидно, что на протяжении мировой истории индивидуумы и группы часто совершали такие поступки, которые целиком и полностью противоречили идее удовлетворения материальных потребностей. Мученики шли на смерть ради своих принципов. Христиане были готовы скорее согласиться стать пищей львов, нежели отречься от Христа. Целые народы принимали духовные ценности, отказываясь от материальных удовольствий. Ошибки внешней политики США по отношению к Кубе частично основывались на предположении о том, что материальные побуждения победят сравнительно идеалистические социальные ценности. Было известно, что находящиеся под властью правительства Кастро кубинцы страдают от серьезнейшего дефицита пищи и других материальных благ. Поэтому американские политики, многие из которых прошли психологические курсы и выучили, что инстинкт голода первичен, решили, что кубинцы будут готовы восстать против режима, не обеспечивающего удовлетворение их материальных потребностей, и что вторжение извне приведет к народной революции. История доказала, что эти предположения оказались ошибочными. Да, кубинцы страдали от физических лишений. Однако народ Кубы ориентируется прежде всего на игнорируемые американскими аналитиками побуждения и мотивы и не желает выступать против своего правительства. Отсюда следует, что мы должны признать: первичность материальных потребностей, по меньшей мере, еще отнюдь не доказана.

Вполне возможно, что представление о том, что они базисные, ошибочно. Мотивы могут развиваться «вокруг» биологических потребностей точно так же, как они развиваются «вокруг» ряда врожденных склонностей искать или избегать определенных переживаний. Об этом мы подробно поговорим в следующих двух главах. Мы покажем, что все мотивы, включая мотив голода, развиваются на основе переживаний, связанных с теми или иными универсальными стимулами. Некоторые мотивы по самым разным причинам могут быть сильнее других, однако у нас нет убедительных доказательств того, что мотивы, основанные на потребности в биологическом выживании, превалируют во взрослом человеке над всеми другими мотивами.

Мы уже несколько раз упоминали о последнем из основных ограничений бихевиористской модели драйва: бихевиористы рассматривали специфически человеческую мотивацию скорее в схоластическом, нежели в эмпирическом ключе (исключением являются исследования, инициированные Спенсом и Зайонцом, о которых было сказано выше). Дело в том, что они интерпретировали человеческие желания и потребности (например, потребность в деньгах), опираясь лишь на базовые принципы и никогда не исследовав собственно их (Brown, 1961). Продемонстрировав, что существование потребности в деньгах может быть объяснено тем, что обладание деньгами, скорее всего, связано с редукцией множества первичных и вторичных драйвов, бихевиорист завершал свое исследование соответствующего феномена. Однако бихевиористские утверждения такого рода абсолютно невозможно подвергнуть надежной проверке. Поэтому в сфере человеческой мотивации бихевиористы не выдвигали подлинно научных гипотез, а производили схоластическую дедукцию из сформулированных ими же первичных принципов.

В том, что представители движения, которое было основано для того, чтобы искоренить психологизированые концепции человека, в конечном счете начали приписывать людям такие психические состояния, существование которых невозможно доказать опытным путем, видна ирония истории. Халл, Спенс, Скиннер и другие часто используют абстрактные концепции или ссылаются на внутренние состояния психики для того, чтобы пояснить свои слова. Они извиняются за это и защищают себя, утверждая, что вынуждены использовать такие термины вместо более объективных понятий вследствие необходимости быть понятыми. Однако они не могут признать, что ученые уже разработали методы кодирования и измерения человеческих мыслей и что эти методы столь же объективны, сколь и методы наблюдения за открытым поведением. Такие методы (пионером в области их использования стала Кавамура-Рейнольдс) рассматриваются в главе 6 и во всей этой книге в целом. Очевидно, что их необходимо использовать как дополнение к бихевиористскому подходу.

Теория бихевиоризма характеризуется множеством ограничений, однако они не отменяют того вклада, который бихевиоризм внес в развитие психологии. Бихевиористы продемонстрировали громадную важность экспериментального изучения мотивации, позволяющего разрешать споры между сторонниками различных гипотез. Бихевиористский подход отучал психологов от использования размытых, плохо определенных концепций и, наоборот, приучал к нахождению явных взаимоотношений между четко определенными переменными, взаимоотношений, существование которых может быть проверено с помощью наблюдения и эксперимента.

Примечания и вопросы

1. В рамках бихевиористской модели цель объективируется с помощью концепции отдельной антиципаторной целевой реакции. Предполагается, что, привыкнув получать пищу после помещения в лабиринт, крыса начинает «готовиться» к поглощению пищи (желудок и слюнные железы животного выделяют специальные ферменты) сразу после возвращения в лабиринт. Отсюда следует, что крыса по мере возможности предвосхищает получение еще не предоставленной пищи. Повышенная секреторная активность желудка крысы может быть проинтерпретирована как признак «размышлений об еде». Эквивалентно ли это «желанию есть»? На самом деле никто не провел исследования, результаты которого могли бы доказать, что, используя полученный ранее опыт, крысы активно предвосхищают получение пищи именно на физиологическом уровне. Какие выводы мы могли бы сделать, получив позитивные (или негативные) результаты такого эксперимента?

2. Каким образом вы могли бы измерить силу человеческого «мотива денег»? Каким образом вы могли бы определить, на чем (на освобождении от напряжения, дискомфорта или тревоги или на чем-либо еще) основан данный мотив? Каким образом он может быть идентифицирован в людях, еще не научившихся использовать деньги?

3. Согласно бихевиористской теории, латентное научение находящихся в лабиринте крыс (см. рис. 3.4) представляет собой результат научения при наличии драйва исследования. Таким образом, попытка доказать, что научение может происходить в полном «отрыве» от мотивации, оказалась безуспешной. Аналогичные примеры случайного научения были интерпретированы как результат воздействия мотивов, которые испытуемые-люди «перенесли» в лабораторные эксперименты (см. главу 1). Можете ли вы разработать эксперимент, позволяющий нам понять, происходит ли научение при полном отсутствии мотивации? Если научение невозможно объяснить без использования мотивационных понятий, то значит ли это, что научение без мотивации невозможно? Если нельзя найти объективный ответ на последний вопрос, то имеет ли он научную ценность? В чем заключается различие между следующим утверждениями: а) «мотивация фасилитирует научение» и б) «мотивация является обязательным условием научения»?

4. Действительно ли драйвы основаны на сильных стимулах и на вознаграждениях, связанных с редукцией стимула или напряжения? Что еще может быть детерминантом возникновения драйва?

5. В данной главе мы показали, что приобретенные, или вторичные, вознаграждения могут быть гораздо важнее для человека, нежели первичные, на которых они основаны. Такое поведение крайне редко встречается у животных (если вообще встречается). Например, вне зависимости от того, насколько часто шимпанзе Вольфе пользовалась символическими вознаграждениями, реальная пища (виноград или бананы) становилась для нее большей ценностью, нежели жетоны. Почему же тогда христиане предпочитали быть разорванными львами, т. е. отказывались от всех первичных вознаграждений, связанных с продолжением жизни, в пользу вторичных, приобретенных вознаграждений, связанных с их приверженностью верованиям? Можете ли вы смоделировать обстоятельства, при которых приобретенные вознаграждения превалируют над первичными вознаграждениями (см. McClelland, 1942)?

6. Почему поведение, не связанное с поддающимися идентификации стимулами (речь идет об оперантном поведении), более четко, нежели поведение, представляющее собой реакцию на определенные стимулы, отражает мотивационные процессы и процессы целеполагания?

7. Вспомните, в каком смысле термин «мотивировать» употребляется в данной книге. Правильно ли он употребляется в следующем предложении: «Один из способов мотивировать людей на общение состоит в повышении интенсивности коммуникации между ними»? Если нет, то как бы вы перефразировали это утверждение, чтобы его можно было включить в настоящий учебник?

8. Иногда люди, несмотря на все старания, не могут припомнить имя хорошо знакомого им человека. Позднее, когда они уже оставляют соответствующие попытки, имя внезапно всплывает в памяти. Каким образом этот феномен можно интерпретировать в рамках бихевиористской модели влияния драйва на силу реакции? Если вам не нравится бихевиористская интерпретация, то какую можете предложить вы сами?

9. Считаете ли вы, что испытуемые с сильным драйвом тревоги в большей степени, чем испытуемые с низким уровнем тревоги, склонны забывать знакомые имена (см. предыдущий вопрос)? Почему «да» или почему «нет»?

10. Каковы причины того, что испытуемые со слабым драйвом тревоги хуже справляются с выполнением легких задач, нежели высокотревожные испытуемые? Каким образом ваш ответ согласуется с различными теоретическими позициями?

11. Повышается или понижается эффективность вашей деятельности, когда за вами наблюдают со стороны? Имеет ли в этом контексте значение, какую именно деятельность вы осуществляете? Каким образом ваши реакции согласуются с различными теоретическими объяснениями эффекта присутствия других (см. настоящую главу)?

12. Почему, с вашей точки зрения, во время эксперимента Кавамуры-Рейнольдс те испытуемые, которые характеризуются сильной потребностью в аффилиации или в социальном одобрении, чаще, чем испытуемые со слабой потребностью в аффилиации, воспроизводили доминантные или конвенциональные реакции после просмотра картинок с противоречивым содержанием (см. табл. 3.3)? Что, если бы испытуемые с сильной потребностью в достижении выдали больше таких реакций, нежели испытуемые со слабой потребностью в достижении? Каким образом этот гипотетический результат повлиял бы на научный спор между Аткинсоном и Спенсом по поводу интерпретации результатов подобного эксперимента?

13. Почему, по вашему мнению, в начале XX в. между психологией и религией возникла сильная враждебность? В чем религиозные взгляды на мотивацию отличаются от психологического подхода к данному феномену?

14. В главе 1 утверждается, что культурное происхождение Фрейда оказало влияние на его теорию человеческой мотивации. Попробуйте ответить на вопрос о том, каким образом происхождение Халла могло повлиять на развитие бихевиористской концепции мотивации.

15. Одна из основных претензий к бихевиористской модели мотивации заключается в том, что в рамках этой модели существует слишком упрощенное понимание сути удовлетворения. (Бихевиористы считали, что человеческое поведение целиком и полностью детерминируется принципом удовольствия или системой вознаграждений и наказаний.) Гордон Оллпорт (Allport, 1946), например, так формулирует данную претензию: «Нормальное человеческое научение (за исключением научения в младенческом возрасте) подразумевает, что переживание удовлетворения служит в качестве индикатора, который, обладая определенной индивидуальной ценностью, не оказывает решающего влияния на динамику поведения. Если я пытаюсь стать писателем и меня не принимают критики, то я могу в ответ забросить свою работу… однако я могу испытывать уверенность в себе (благодаря адаптивности эго-структуры) и выдержать давление плохих новостей». Оллпорт утверждает, что вознаграждения и наказания, обусловливающие поведение котят Торндайка и крыс Халла, не оказывают столь же мощного детерминирующего воздействия на деятельность взрослого человека. Почему же это так? Что Оллпорт подразумевает под эго-структурой? Могут ли мотивационные диспозиции (см. главу 2) быть частью эго-структуры и как таковые служить источником индивидуальных различий в реакциях на плохие и хорошие новости и ослаблять контроль над человеческим поведением со стороны таких внешних событий?