- У каждого в голове сидит полицейский, - говорит Ниветта. - Которого нужно уничтожить.


Лозунг студенческих забастовок в Америке, как иронично, думаю я, и улыбаюсь. Разноцветные пятна плывут по стенам, я вижу вулканическую лампу, которую точно не придумывала, красноватые сгустки воска плывут в светящейся жидкости. На Моргане платье, как я и задумывала, но никакой обуви. А у Кэя две пары усов. Моргана начинает смеяться, а Кэй недоумевает.


- Кто из вас не знает, где растут усы? - спрашивает Моргана.


- Усы?! У меня усы?!


- Они воображаемые, - говорю я. Моргана берет нас за руки и тянет в круг. Она ставит новую пластинку, и теперь играет песня "Велвет Андеграунд" про все завтрашние вечеринки. Мы беремся за руки, и кружимся, и невероятные цвета комнаты летают передо мной, ведь я очень пьяна. Мои друзья, наша вечеринка.


- Эй, можно к вам?


- Фу, ты похож на кузена "Оно", - говорит Моргана брезгливо.


- Ага! Можно к вам?


- Это она сказала нет, дурачок, - говорит Ниветта терпеливо.


- А мне всегда нравилась "Семейка Адамс", - говорю я неожиданно. И вправду, из всех разбросанных на чердаке кассет, ее я любила больше всего. Я вырываю руку из хватки двуусого Кэя и протягиваю Гарету.


- Иди сюда. Но только один раз.


- Почему один?


- Потому что ты мерзкий, - говорит Моргана. Одуряющие пахнет пачули, усы Кэя продолжают двоится, и он ощупывает их, и не может нащупать. В камине все еще горит огонь, но для нас камина нет, а есть путешествующий по потолку, как луна, дискотечный шар. Мне очень хорошо, и я чувствую себя так близко к остальным. Забавно: у меня нет ощущения дома. Я, строго говоря, не знаю, что такое дом, потому что я всегда в нем. Мы кружимся, сначала взявшись за руки, а потом и просто рядом, все блестит. Я смотрю на себя. На мне канареечно-желтое платье, как у Твигги. Ниветта, конечно, слегка перестаралась, мне не особенно идет, но в то же время - нравится. Наконец, мы валимся на пол. Я оказываюсь между Ниветтой и Кеем. Хорошо, что Гарет свалился с какой-то другой стороны.


- Ребята, - говорю я. Иллюзия тает, и я вижу, как блекнут и исчезают сначала пятна света на стенах и потолке, а потом лампы и подушки, последними уходят запахи, и вот мы снова оказываемся в гостиной. Единственной, которую мы видели в жизни по-настоящему. Здесь мы прятались под столами, когда были детьми, здесь впервые напивались, здесь ругались, здесь играли в прятки и прятали сигареты. Вся наша жизнь, думаю я. Я достаю из кармана часы и открываю их, на потолке разгорается звездное небо, такое огромное, и звезды на нем движутся по моим неточным орбитам.


И момент становится совершенно волшебный, хотя вся магия закончилась. Я поворачиваюсь к Ниветте, и мы подаемся друг к другу одновременно, поцелуй выходит мягким и холодным. Ниветта отворачивается от меня, она накручивает на палец волосы Морганы. А меня целует Кэй, и я чувствую, что краснею. У него горячий язык, и он ни на секунду не перестает им шевелить, это скорее смешно, чем приятно, и даже как-то очаровательно. Я понимаю, что если я и влюблена в него, то только чуть-чуть. И еще я понимаю, что люблю его. Может быть, это иллюзия семидесятых так на меня повлияла. Нужно было держаться шестидесятых, тогда было бы больше бунта и меньше любви.


А потом Кэй подается к Ниветте через меня, надавив локтем мне на живот, так что все выпитое из меня едва не выплескивается, и я понимаю, что не люблю его. Моргана высвобождает меня и целует, медленно и с языком. Я чувствую теплый, сливочно-розовый запах от нее. А потом слышу крик Ланселота:


- Вы что охренели, детишки? Ночные, блин, ковбои. Завтра встаете в пять утра, и делайте с этим что хотите! По комнатам!


Для большей убедительности, он раскидывает нас по разным углам комнаты. Я больно ударяюсь об угол камина, слышу, как вскрикивает Моргана.


- Так-то, - говорит Ланселот. Он стоит на лестнице и очень негодует. Впрочем, его можно понять. Он всегда встает в пять утра, и очень ищет себе компанию. Лично я всегда беру с собой на ночь стакан воды, чтобы не совершать вояжи на кухню. Ланселот может просто взять и усадить человека перед собой, а потом начать говорить с ним о жизни. Особенно достается Кэю. И вот теперь Ланселоту предоставился шанс получить полный пакет общения ровно в пять утра. Представляю, в каком он восторге.


Он разворачивается, уходит и хлопает дверью своей комнаты как можно громче. Я подползаю к своим часам, вижу, что уже безнадежно за полночь, и если я хочу хоть немного поспать, стоит предпринять попытку прямо сейчас. Я захлопываю крышку, и звездное небо исчезает.


Моргана говорит:


- Ну, ребятки, утро вечера мудренее. Кто как, а я наложу на себя заклинание сна и посплю часок.


- Это очень опасно, - говорю я.


- Конечно. Зато если я усну навсегда, мне не придется вставать в пять утра, чтобы бегать по территории и общаться с Ланселотом.


- Мудро, - говорит Кэй, зевая. - Ну что, встречаемся в четыре утра?


Мы расходимся. Комната Морганы последняя, но когда я берусь за ручку двери, она неожиданно проскальзывает в мою.


- Ты хотела немного поспать, - говорю я, зная, что мне это уже не удастся. Сон для меня ритуал, но даже если бы я упала прямо на пол и тут же уснула, мне оставалось спать два часа. Нет смысла и пытаться.


- Забей, - говорит Моргана. - Скажи мне, где ты была?


- У пруда. Сидела и думала о своей жизни.


- Серьезно? - спрашивает Моргана. У нее есть характерное движение, когда она вскидывает одну бровь, и ее лицо приобретает одновременно похабное и скептичное выражение. Что-то вроде "ты идиотка, но может займемся сексом?". Я сажусь на кровать. По всей моей комнате развешаны схемы часовых механизмов. Настенные часы, наручные часы, кварцевые часы, механические часы. Еще у меня обои с бабочками. И плакат с Франклином Рузвельтом, потому что из всех деятелей новейшей истории я уважаю его больше всего. В детстве я хотела выйти за него замуж. Мои занавески покрыты незабудками, и я сделала так, чтобы эти крохотные цветочки светились в темноте. В чистом виде я темноту не люблю. Мне кажется, что в ней я схожу с ума.


Моргана садится на мою кровать, вырывая из пружин тонкий скрип.


Я говорю:


- Мордред ко мне приставал.


- Как? - спрашивает Моргана, облизнув губы.


- Положил руку мне на грудь.


- О, какая трагедия. Самое то, чтобы подумать о жизни.


- Ты не понимаешь? Он наш директор.


- Да, а еще он взрослый мужик, который заперт в окружении взрослых женщин, которых ему, не по своей, кстати, воле, пришлось растить. Был бы он геем, скинул бы нас в пустоту.


- Что ты лепишь? - спрашиваю я, не надеясь на ответ. А потом запускаю руку в карман и отдаю Моргане карту.


- Луна, - шепчет Моргана, взгляд ее тут же меняется. - Номер Восемнадцать. Знаешь, какой Аркан следует за ним? Номер Девятнадцать, Солнце.


- Нет, Моргана, эта карта оказалась у меня, когда я спросила у луны про Мордреда.


Взгляд Морганы снова становится скептичным.


- Как думаешь, почему именно Луна? - говорю я.


Моргана поднимается с кровати, отдергивает юбку.


- А ты подумай, - говорит она. - У кого ты спросила. В четыре, на чердаке, милая. Не проспи.


Она прекрасно знает, что я не буду спать.

Глава 2



Уснуть мне действительно не удается. Не скажу, что ожидала чего-либо другого. Мысли бесконечно вертятся в голове, и кажутся слишком значимыми, чтобы их оборвать. Я думаю о том, как могла кому-то навредить, словом или делом, неловким движением, случайным шагом. Кроме того в моей голове стучат и стучат невидимые часы, и я точно знаю, что до четырех остается полтора часа, потом час, а потом и сорок минут. Когда остается лишь полчаса, я встаю с кровати, и медленно, босыми ногами, прохожусь к окну. Занавески излучают слабый свет, и когда я отдергиваю их, на место этого света встает другой, звездный. Я возвращаюсь, беру из-под подушки карту, снова подхожу к окну.


Собака, волк и рак. Наши внутренние тени, которые мы скрываем. Животное, ведомое инстинктами, дикая тварь и что-то третье, чему и названия нет, оно вылезает из воды, из самых темных наших глубин. Самое чудовищное в нас, то, что поднимается со дна, когда мы перестаем заглушать бесконечный зов.


Не пневма, не сома, не сарк. Еще три части, которые мы скрываем от самих себя сколько хватит сил. Звериные желания, дикая злость и что-то совсем иное.


Это то, что мы чувствуем, когда стоим на огромной высоте и ощущаем желание спрыгнуть. Или столкнуть кого-то.


То, что мы чувствуем, когда нам хочется закричать посреди урока или высказать приятному, хорошему человеку какую-то страшную дрянь, правду, которая хуже клеветы.


Я верю, что в каждом из нас есть три части. Моя третья часть, вылезающее из воды, нечеловеческое и не звериное даже, вопит во мне так, что из-за этого я часто не могу уснуть.


И единственное, на что я надеюсь - в других она тоже есть. Только их война тихая и незаметная.


Более того, иногда мне кажется, что волшебниками нас делает именно эта часть, именно разрыв, трещина внутри выпускает магию.


Я думаю о Мордреде. Есть ли в нем, в глубинах его подсознания, разлад, который может выпустить наружу монстра? Он великий волшебник, и его монстры должны быть страшны. Однажды Галахад обмолвился, что чем больше силы, тем больше безумия. Все находится в равновесии, поэтому слишком быстрая учеба может нам навредить.


Если Мордреда застать врасплох, он лжет, даже если это не нужно. Он постоянно моет руки. Иногда он отказывает нам в чем-то просто из вредности. И я не знаю ничего, ни единой вещи, которую он любил бы. Галахад любит проводить вивисекции, танцы и очень сладкий чай. Ланселот любит крепко выпить, футбол и общаться. Взрослые думают, что мы их совсем не знаем. Это неправда. Они для нас учителя, и между нами есть граница, которую не обойти. Однако, мы выросли с ними, и все их привычки, словечки, характерные жесты, черты характера - все впиталось в нашу память.


Они только думают, что мы их не знаем. Я знаю Мордреда. Я знаю, что то, что он сделал сегодня ему не свойственно. И я за него волнуюсь. Он может быть ужасным человеком, однако он вырастил нас, не бросил нас, и, оказавшись отрезанными от мира, мы выжили, благодаря ему. Он могущественный волшебник, и ему наверняка было бы чем заняться без нас, но он решил позаботиться о десятилетней Вивиане. И теперь девятнадцатилетняя Вивиана должна выяснить, если с ним что-то не так.


Однажды мы с ребятами играли в прятки. Тогда Гвиневра еще не была такой заносчивой и злобной, а Гарет - таким отвратительным. Гвиневра водила, а мы с Ниветтой прятались под лестницей. Мы дрожали от страха, тогда все игры казались серьезными. И в то же время мне хотелось засмеяться.


А потом мы замерли, потому что услышали шаги Мордреда.


Небольшое пояснение: когда за свою жизнь узнал лишь девять человек - их походку узнаешь всегда, безошибочно.


Он спускался по лестнице, а наверху стоял Галахад, потому что мы услышали его голос:


- Нельзя просто отказаться от правды, Мордред.


И Мордред остановился, не завершив шага. Мне казалось, я чувствовала, как его нога качается над ступенью. Он долго молчал. А Галахад продолжал:


- Ты знаешь, что рано или поздно все случится вовсе не так, как ты это задумывал. И не в тот момент. Все случится наихудшим образом.


- Я не нуждаюсь в твоих советах.


- Мне постоянно больно!


- Я тебе не сочувствую.


И шаг продолжился, и мы с Ниветтой сильнее прижались друг к другу, боясь даже дышать.


- Хотя бы попытайся понять, о чем я говорю.


- Я не нуждаюсь в твоих советах.


Галахад швырнул в него что-то, и, судя по звуку, Мордред это поймал.


- Не делай так больше. Я могу счесть тебя опасным, - сказал он. А больше ничего не сказал.


На тот момент диалог показался мне совершенно бессмысленным, но сейчас я прокручиваю его в своей голове. Вот еще как: когда твоя жизнь не слишком насыщенна событиями, мелочи запоминаются лучше.


Я открываю окно, и ночной воздух пробирается внутрь, хлесткий, но приятный. Я вглядываюсь в темноту, касаюсь кустов жасмина, растущих прямо перед моим окном. Мы живем на первом этаже, и в детстве я любила вылезать через окно, и смотреть на рассвет, когда мне не спалось. На самом деле мне совершенно не интересно, кем я была прежде. Это понимание легкое, как ночной ветер, и я ему улыбаюсь.


Моя жизнь здесь, я не знаю, кто мои родители, и где я родилась, и как узнала о том, что я волшебница, и искали ли меня, когда мы пропали из мира, отгороженные всеобщим безумием. Ничего не знаю, и у меня нет желания это узнать. Когда мы выберемся отсюда, а это обязательно произойдет, ведь мы станем сильными волшебниками и сможем сделать то, чего не могут наши взрослые, я не буду искать свою прежнюю жизнь, у меня будет новая.


А еще мы можем провести всю жизнь здесь, изолированные от всего, и иногда я думаю, что это было бы даже лучше. Я не знаю, какой мир на самом деле, но он наверняка отличается от фильмов и книг. Люди склонны украшать свою жизнь, подкрашивать ее и лакировать.


Благодаря дешевой философии мне удается отвлечься от навязчивых мыслей, и я едва не пропускаю легкий шаг Морганы. Она проходит мимо моей комнаты, и это знак. Через пять минут мне нужно выйти и отправиться на чердак.


Я знаю, какой сегодня день, и что будет. Минуты тянутся, как мед, хотя так скорее правомерно говорить о приятном ожидании. Минуты тянутся как смола, вот это намного ближе к истине. Если литературные тропы вообще можно соотнести с критерием истинности.


Наконец, я, босая и в ночной рубашке, как и была, выхожу в темный коридор. Все тихо. Комнаты Ниветты и Кэя пусты, из-под двери Гвиневры доносится слабый свет, а из комнаты Гарета какая-то музыка, едва-едва слышная. Гарет любит классический рок. И еще группу Kiss. Возможно, из-за макияжа музыкантов.


Вступая на лестницу, ведущую на второй этаж, где живут взрослые, я шепчу заклинание тишины и провожу ладонью над своими ступнями. Мой шаг становится совершенно бесшумным. Я поднимаюсь наверх.


Темно и тихо, и оттого, что я не слышу даже собственных шагов становится еще более жутко. На чердак ведет узкая винтовая лестница, и первое, что я вижу, когда преодолеваю ее - треугольник окна под низкими свободами, освещенный необычайно близкой луной. Я не сразу замечаю остальных. Они стоят, прижавшись к стенам. В центре чердака находится старенький генератор, который уже никогда не заработал бы без помощи магии. К нему подключены электроды с тонкими железными пластинками. Я занимаю свое место у стены, рядом с Кэем. На нем пижама с супергероями, и машинально я начинаю их считать. Я дохожу до пятнадцати, когда слышу голос Морганы.


Она выходит к генератору. На ней белая, короткая ночнушка, кажущаяся почти прозрачной в свете луны. Я вижу, как белеет ее кожа под легкой тканью, вижу очертания ее груди, затвердевшие от холода соски. В руках Моргана сжимает старую тетрадь, ее листья пожелтели от безжалостного времени, некоторые буквы стерлись, но мы помним все наизусть. На самом деле в этой простой черной тетрадке, исписанной неровным от боли почерком больше нет никакой нужды.


Написанное там отложилось так глубоко у меня внутри, что я могу процитировать ее всю. Иногда, когда мне очень плохо, я так и делаю.


Моргана открывает тетрадь ровно на середине, проводит пальцем по сгибу, по губам ее пробегает нехорошая, жутковатая улыбка, белая зубы кажутся острее, чем есть на самом деле.


Я закрываю глаза и знаю, что Кэй и Ниветта делают то же самое. Я помню, как мы в первый раз нашли на чердаке эту тетрадку. Нам было по одиннадцать, и мы все еще верили, что можем выбраться. Нам было грустно и страшно, иногда мы плакали по ночам, и Галахад сидел с нами, чтобы нам не было так одиноко. И вот тогда, в самый нужный момент, мы нашли записи, принадлежавшие мальчику, у которого тоже не было имени и дома. Но у него был номер. Номер Девятнадцать.


Номеру Девятнадцать было одиннадцать, как и нам, и он решил вести дневник, потому что сосредоточенность на письме спасала его от боли. Он был один из некоего множества объектов для исследований в лаборатории, о которой, вероятно, никто не знал. Я думаю так, потому что мир, где общество знает о том, что в безупречно-белых помещениях кто-то мучает и истязает детей ради науки, не слишком похож на мир, о котором я читала. Если Номер Девятнадцать, конечно, не одна из жертв чудовищных экспериментов в период Второй Мировой Войны. Впрочем, скудные приметы времени в записях Номера Девятнадцать говорили о том, что события происходили по крайней мере на десять-двадцать лет позднее.


Моргана говорит:


- День четыре тысячи пятнадцатый.


Номер Девятнадцать считал каждый день своей жизни и описывал их с тех пор, как научился выводить на бумаге буквы. У нас была лишь одна тетрадь.


Четыре тысячи пятнадцать дней. Ему было одиннадцать. И он, в отличии от нас, никогда не покидал здания, в котором жил, у него не было даже сада.


Моргана начинает читать, напевно и по-своему очень красиво.


- Номер Четыре - умрет. Номер Четыре умрет, потому что слабый и потому что у него внутри слишком много мышьяка. Мне его не жалко. Они проверяют, на что мы способны и, я знаю, что Номер Четыре больше не способен ни на что. Я видел его сегодня, глаза у него запали, а губы были белые, без единой кровинки. Ему было больно. У него болел живот. Он прошептал мне одними губами что-то, но я не понял, что именно. Номер Двенадцать говорит, что мы больше его не увидим. Я не совсем уверен в этом. Номер Четыре непременно умрет, и его живот будет болеть долго-долго, а потом они его разрежут. Но это может случиться не сейчас. Они хотят, чтобы мы показали им класс. Я не совсем понимаю, что это значит, кроме того, что наша смерть не является целью. Цель - что-то другое. Если Номер Четыре умрет, это будет провал. Они не хотят просто убить нас, как считает Номер Двенадцать. Для этого не нужно было бы надевать белые халаты. Я знаю, что вы читаете этот дневник. Тут не будет ничего, за что меня можно было бы наказать. Я не плохой. Я - правильный. Я расскажу, что со мной происходит. Как умею. Мои руки до сих пор трясутся (поэтому почерк будет оставаться чудовищным, пока двигательная активность не восстановится). Я не помню все слова. Это не так страшно, потому что все слова помнить и невозможно, но все-таки я совершенно забыл, как называется те, кем являемся я и Номер Четыре, и (сомнительно) Номер Двенадцать. Слово вертится на языке, но потом я будто глохну там, внутри. Однако, сложные слова я не забыл. Я могу сказать и написать: дистилляция, конвергенция, экспликация, констелляция. Констелляция, это расположение и взаимодействие различных факторов. Люди называют это стечением обстоятельств. Это набор причин, по которым я расту здесь. У меня до сих пор очень стучат зубы, и путаются мысли. От тока мне плохо. В остальном все в порядке, потому что я жив. Сегодня я слышал песню: Что мы храним от дней любви?


Мы повторяем слова вслед за Морганой. Номер Девятнадцать стал для нас героем, когда мы были детьми. Он очень сильный и смелый, он много вынес, и он выбрался из ада, в котором родился и вырос. Последняя запись, которая завершает наш календарный год написана совсем в другом тоне. Я отлично помню ее, я помню ее наизусть.


"День четыре тысячи сто двенадцатый. Я знаю, что врачи не прочитают это. К тому времени, когда я закончу писать эти строки, они будут мертвы. Это больше не имеет значения. Не осталось вообще ничего, что имеет значение. Но это не заставляет меня переживать, потому как означивание - бесконечный процесс. Я означу что-нибудь еще. Сегодня я слышал песню: За всем наблюдают машины любви и благодати."


Номер Девятнадцать выбрался. Он сбежал. Мы читали его дневник, будто страшную сказку, замерев, все вместе, по очереди. С нами были Гвиневра и Гарет, и все мы волновались, потому что на последней странице по всем признакам должна была быть запись последней из процедур. Или, что еще хуже, страница могла быть пуста. Ниветта расплакалась, когда читала последнюю запись. Мы были счастливы. Номер Девятнадцать стал нашим кумиром, ведь он справился с миром, выбрался на свободу и, мы надеялись, был счастлив. Тогда мы начали играть в его жизнь. Сначала понарошку, по очереди являясь то врачами, то истязаемыми детьми. Но чем дальше, тем серьезнее становились наши игры. Сначала это все было просто способом проверить, кто не трус.


Когда Моргана в первый раз порезала мне спину и вылила на рану кипяток, я визжала, как резанная, но заклинание тишины не давало мне услышать собственный голос. Лишь один раз я играла роль врача. Я душила Кэя, и, кажется, мне очень хотелось довести дело до конца. Впрочем, все прошло хорошо. Кэй упал, задергался, а потом, открыв затуманенные глаза, сказал, что ему что-то снилось, и он чувствует себя хорошо. Прошло меньше тридцати секунд.


В тот день Гвиневра сказала, что мы идиоты, и если так мы оцениваем смелость, то пусть лучше мы будем считать ее трусихой. С тех пор мы считаем.


Гарет ушел через полтора месяца, сказав, что мы - странные. Тогда мы остались вчетвером. Мы самозабвенно предавались воспроизведению жутких историй из дневника Номера Девятнадцать.


Мы прижигали друг друга раскаленным железом, вводили под кожу кислоту, созданную с помощью заклинаний, сдирали куски кожи, ломали друг другу кости. Нам повезло, что Галахад тогда увлекался исцеляющими зельями, создавая новые и новые образцы, которые мы крали для наших игр. Без флакончиков с зельями наши жизни могли бы закончиться весьма рано и безрадостно.


Все стало вдруг очень серьезно для нас всех. Мы не могли отказаться от своих изуверских игр. Они делали нас сильными, они доказывали, что мы не трусы.


Когда нам было четырнадцать, Моргана сказала:


- Номер Девятнадцать выбрался. И мы не знаем, что с ним было дальше. Но он выбрался. А мы - заперты тут.


- Зато нас не мучают, - сказал Кэй.


- Заткнись, - сказала Моргана. - Ты ничего не понимаешь. Незавершенное прошлое всегда может прорваться в настоящее время, дать шанс на спасение. Мы - волшебники. Для нас каждая секунда представляет собой ворота, сквозь которые мы можем пройти.


- Круто сказано, - сказала Ниветта и закурила. Тогда с курением у нас было очень строго, и за него могли наказать, поэтому мы курили только на чердаке, куда взрослые никогда не заглядывали.


- Мы волшебники, - повторила Моргана убежденно. - И кем бы ни был сейчас Номер Девятнадцать, жив он или нет, придав магию его воспоминаниям, мы могли бы выбраться. Он мог бы стать для нас ключом.


- Ты хочешь вызвать дух Номера Девятнадцать? - спросила я.


- Не совсем. Я хочу создать его образ. Образ божества. Так люди проектируют богов, насколько я поняла.


Моргана не играла дурочку, не вскидывала бровь. Она говорила с нами предельно честно.


- Я хочу, чтобы мы обожествили его. Вернее не так. Я просто хочу, чтобы у нас был культ. Мы уже обожествили его. Нам просто нужно больше организации. Богов порождает человеческая фантазия. А люди способные к магии, могут воплощать своих богов.


Мы долго сидели молча и слушали Моргану. Она впервые была абсолютно откровенна с нами. И она нуждалась в нас.


А мы нуждались в Номере Девятнадцать.


И вот, спустя пять лет, мы стоим на чердаке, в разных концах комнаты. Когда Моргана заканчивает читать, она провозглашает:


Номер Девятнадцать, мы не знаем, жив ты или мертв, мы не знаем, гниет ли твой труп в могиле, скрываешься


ли ты от своих врагов или живешь новой жизнью, которой заслуживаешь. Но мы верим в тебя.


- Верим, - эхом повторяем мы, и наши голоса сливаются в единый.


- Мы зовем тебя, Номер Девятнадцать. Ты нужен нам, потому что нам нужна свобода. Ради этого мы оживляем сцены из твоей жизни, ради этого мы приходим к тебе по ночам. Мы страдаем, как страдал ты, мы чувствуем твою боль, твои отчаяния и безысходность. Мы хотим быть едины с тобой, Номер Девятнадцать. Прими наши дары памяти, прими и приди к нам. Открой нам твою жизнь, как мы открываем тебе наши.


Все заучено до автоматизма. Я, Кэй и Ниветта выступаем на середину комнаты. Каждый день ритуала соответствует определенным мучениям Номера Девятнадцать. Сегодня это электричество. Электродов четыре. Иногда Моргана повторяет действия врачей, а иногда мы мучаемся все вместе. Моргана улыбается нам белозубой, доверительной улыбкой.


- Уже скоро, - говорит она. - Мы повторили цикл множество раз. Он придет.


Глаза у Морганы горят каким-то чужим огнем, и этот огонь делает больнее тока или ножа.


- Ниветта, - шепчет Моргана почти сладострастно. - Сегодня ты запускаешь механизм.


Ниветта смыкает пальцы, шепчет что-то, а затем быстро размыкает. Энергия внутри генератора приходит в движение. Он начинает гудеть, и я вижу, как вспыхивают, то и дело, почти синие искры. Электричество не должно быть таким, но магия меняет мир намного сильнее, чем это нужно волшебнику.


Вы встаем в круг, подступая к генератору.


- Номер Девятнадцать, - зовет Моргана. - Мы принимаем твою боль. Мы, запертые здесь, ждем освобождения.


- Мы принимаем твою боль или типа того, - говорит Кэй.


- Мы с тобой, Номер Девятнадцать, - говорю я.


- А ты - с нами, - заканчивает Ниветта.


У меня на внутренней стороне бедра, как и у остальных, татуировка, цифра 19, нарисованная Ниветтой. И сейчас мне кажется, что эта краска под верхним слоем кожи, жжется, как в первый день после нанесения. Мы должны взять электроды одновременно. Мы делали это столько раз, что все выходит автоматически.


В ожидании боли я хватаюсь за электрод, и рефлекторное сжатие мышц заставляет меня сильнее схватить пластину, так что она впивается мне в ладонь. Будто тысяча иголок врываются в тело, и там внутри, эти иголки расцветают, распускаются, как разрывные пули. Все исчезает, вплоть до последней мысли.


Я прихожу в себя на полу. Теперь мои волосы, я уверена, являются референсом к популярной культуре. То есть, я выгляжу, как белый и не кудрявый Джимми Хендрикс. То есть, еще хуже, чем Джимми Хендрикс. Любимая книга Кэя, где вся история рок-музыки описывается в доступных для него выражениях, содержит несколько фотографий, и мне на ум приходит одна из них, где Хендрикс, открыв рот и агониально вцепившись в гитару повествует о чем-то слушателям. Вот так, наверняка, выглядела я.


- Все живы? - слышу я голос Кэя. - Про себя не особо уверен. Эй? Подруги?


- Да ты охерел просто, - говорит Ниветта сонно. - Не мешай, мне через полчаса вставать.


- Но ты не в постели, - говорит Моргана хрипло. - На сегодня мы закончили, ребята.


- Кончили!


- Какая божественная и неповторимая игра слов, Кэй.


Заряд в генераторе кончился, и мы свободны. Я хочу открыть глаза, но понимаю, что совершенно не могу этого сделать.


- Вивиана? - слышу я чей-то взволнованный голос, и не могу определить, чей. Еще кто-то говорит:


- Вивиана! Очнись!


Я очнулась, хочется сказать мне, просто я не могу пошевелиться. А потом я слышу чей-то плач. Плачут дети. Горько и тихо, так что звук этот проносится сквозь мою голову почти незаметно - сначала.


А потом я понимаю: откуда тут взяться детям? Наконец, мне удается открыть глаза. Белый, неприятный и болезненный, свет бьет мне в голову. Я в лаборатории. По крайней мере, именно так я себе представляла лаборатории. И в то же время я - на чердаке. Это ощущение очень сложно объяснить, не будучи в полной мере сном, оно не является и бодрствованием.


Картинка рябит, как наши самые старые кассеты, в которых звук и изображение иногда сменяются белым шумом. Я вижу своих друзей, склонившихся надо мной, потом по миру снова проходит рябь, и белый, искусственный свет жалит мои глаза опять. Люминесцентные лампы под потолком мигают. На столах громоздятся приборы, назначения которых я не знаю. С облегчением мне удается определить микроскоп и что-то, похожее на маленькую центрифугу. Исследования крови. Снова рябь, и я вижу генератор, стоящий на запыленном чердаке.


Когда белый шум сходит, этот же генератор стоит в центре лаборатории, новенький, подключенный, рабочий. По углам комнаты, лицами к стене, точно так же, как я, Ниветта и Кэй, стоят трое мальчишек. Они в одинаковых больничных рубашках и брюках, они одинаково дрожат. Щуплые, жалкие, маленькие и совершенно беззащитные. По лабораторному помещению снуют люди, но все они прозрачные, неприметные, кроме одной единственной женщины. Она в таком же белом халате, как остальные взрослые. У нее длинные рыжие волосы, изящные руки и глаза закрыты окровавленной повязкой. Окровавленной настолько, что на блестящий, белый кафель с нее капает кровь.


Женщина подходит к приборам, списывает с них показания, будто слепота совершенно ее не беспокоит.


- Кто вы? - шепчу я одними губами.


Один из мальчишек, самый тощий и самый бледный, с замотанной бинтом головой отвечает.


- Мы - никто. У нее нет глаз, поэтому мы плачем за нее.


- Тогда кто - она? - спрашиваю я. А потом шепчу одними губами:


- Номер Девятнадцать? Номер Девятнадцать, это ты?


В этот момент кто-то выливает на меня как минимум таз ледяной воды. Я вскакиваю, перед глазами рябит, и я бью себя по щеке.


- Вивиана! - шепчет Моргана. Она стоит надо мной, ее руки раскинуты, она создавала воду. - Вивиана, девочка, мы думали, ты мертва.


- Или в коме, - говорит Ниветта.


- Лично я думал, что ты мертва.


А потом Кэй меня обнимает, и я отпрыгиваю, потому что моя ночная рубашка намокла, и мне неприятно и неловко. Некоторое время я не могу произнести ни слова. Моргана гладит меня по волосам, нежно и долго. Мы сидим, привалившись к стене, и я не совсем помню, как я тут оказалась. Наконец, у меня достает слов и сил рассказать то, что я видела.


- Ты думаешь, что это был Номер Девятнадцать? - спрашивает Ниветта.


Я глажу, машинально, даже не осознавая, насколько это интимно, татуировку на внутренней стороне бедра Морганы.


- Я не знаю, - говорю я. - Там было трое мальчишек. Они плакали вместо женщины с повязкой на глазах. Я, если честно, понятия не имею, что это значит.


- Значит, что нельзя баловаться с электричеством, - говорит Кэй. И, кажется, это самая разумная фраза, сказанная за всю историю Кэя.


К тому времени, как я окончательно прихожу в себя, начинает рассветать. Нежно окрашенное небо готовится встречать новый день, а у меня песок в глазах от второй бессонной ночи подряд, и в то же время, может быть из-за электрического разряда, прошедшего сквозь мое тело, я чувствую себя болезненно бодрой. Мы с Морганой спускаемся с чердака последними.


- То, что с тобой произошло, - говорит Моргана самым сладким голосом. - Все доказывает.


- Или я схожу с ума. Окончательно, - говорю я. Но сейчас мне по большей части все равно. Мы проходим по лестнице, бесшумно и осторожно, наблюдая, как дом окрашивается в голубовато-серый цвет, готовясь к новому дню.


До подъема остается десять минут. Ниветта и Кэй уже проскользнули в свои комнаты, чтобы переодеться. А я совершенно не чувствую, зачем они так спешат.


- Давай, девочка, - шепчет Моргана. От нее пахнет мятной жвачкой или зубной пастой, у нее мягкие подушечки пальцев, как у кошки. Сейчас все эти детали кажутся мне очень яркими. - Признай, что у нас получилось.


- Слушай, - начинаю я. - Понятия не имею, был ли это Номер Девятнадцать, или я просто слишком вдохновилась твоей проповедью, и увидела жуткое видение, потому что меня жахнуло электрическим током. Как ты считаешь, какой вариант логичнее?


Моргана смеется, и в этот момент, совершенно одновременно с ее смехом, я слышу пронзительный крик, далекий и отчаянный, он идет из-за ворот. Моргана замирает, глаза у нее становятся круглые и испуганные.


Кричит Гвиневра.


Мы бросаемся к двери с одинаковой быстротой, даже прежде, чем мне приходит в голову мысль о том, что бежать на чей-то крик может быть опасно, что лучше позвать взрослых. В голове у меня ни единого разумного предположения, крик Гвиневры вытесняет их все. У меня нет ответа на вопрос "почему", ведь иногда я даже хочу, чтобы Гвиневра умерла, и тогда я стану лучшей ученицей.


В саду еще прохладно, солнце не вступило в свои права, и моя кожа мгновенно покрывается мурашками. Мы бежим сквозь заросли кустов, и один раз я едва не падаю, зацепившись за ветку сирени. Моргана хватает меня за руку, вцепившись ногтями в запястье, и мы снова бежим. Крик не прекращается, и, на удивление, приносит облегчение. Пока Гвиневра кричит, она жива. То есть, если Гвиневра кричит, значит она жива.


Мы добегаем до пруда, где я сидела вечером, и меня охватывает тошнотворная паника - может все из-за меня? Нет, не просто, может быть, а совершенно ясно, что все из-за меня.


Гвиневра одета в форменное платье, видимо, спать она не ложилась. Она стоит по пояс в пруду и, судя по всему, уже не раз ныряла, ее одежда, ее волосы, вся она вымокла до нитки. Вокруг нее кружат птицы, те самые мертвые ласточки, от которых она закрывается руками, пытается отмахнуться. Видимо, Гвиневра не может сосредоточиться, чтобы применить магию. Ласточки мертвы, это очевидно. Их вспоротые внутренности мелькают то тут, то там. Они мельтешат вокруг Гвиневры, целясь своими острыми клювами ей в глаза. Я вижу, что руки Гвиневры уже изранены, но ей удается защитить лицо.


Очевидно, она просто не может колдовать, если ее руки заняты попытками защитить глаза и шею.


Моргана громко и грязно ругается, потом толкает меня:


- Давай, милая, ты же у нас волшебница номер два! Докажи это!


Моргана с помощью заклинания отрезает ветку ближайшего дерева, перехватывает ее и бросается в бой. Я хочу сказать ей, что это вряд ли может быть эффективным, ласточки и так уже мертвы, а потом понимаю, что если я ничего не сделаю, Гвиневра умрет. И Моргана умрет. И я буду виновата в этом. Одна только мысль заставляет меня остолбенеть. Я пытаюсь сосредоточиться, но ничего не идет на ум, меня трясет так, что я не уверена, смогу ли я сделать нужный жест. Если, конечно, пойму, какой из них нужный. Ласточки перекидываются и на Моргану, которая вслепую старается огреть их палкой посильнее. Моргана и Гвиневра в воде, среди кувшинок, отбиваются от птиц, а я стою на берегу, в полной или, по крайней мере относительной, безопасности и не представляю, что делать.


Мне просто ничего не приходит в голову, как будто все мои мысли специально покинули мозг именно в этот момент. Как будто я это специально. Тогда я бью себя по лицу, больно, так что прямо чувствую, как на щеке зацветает красным прилившая к сосудам кровь.


И мне тут же вспоминается, что делала Гвиневра на занятии Ланселота. Просто, талантливо и изящно. Я не уверена, что смогу это повторить, с другой стороны, у меня ведь на самом деле нет никакого выбора.


Я шепчу заклинание, стараясь совместить в одной формуле слова "тернии", "оружие" и "веревка". Не уверена, что Гвиневра использовала именно эту формулу, но другой у меня нет. Ласточки мельтешат перед глазами, пытаясь поранить мою лучшую подругу и мою соперницу, и мне никак не удается выделить из этой пернатой, когтистой толпы какую-то одну птицу, чтобы начать заклинание. Наконец, я замечаю птичку поменьше других, молодую особь, на которой могу сосредоточиться. Я вспоминаю, в подробностях, жест Гвиневры, и стараюсь его повторить. Мне не верится, что у меня получится что-либо, я все время отвлекаюсь на то, что происходит с Морганой, вижу ее исцарапанные руки и порванную ткань ее ночной рубашки. Впрочем, может именно это придает мне чувства, а чувство, это важная составляющая магии. Грудь ласточки, которую я приметила пронзает терний, я вижу на одном из шипов, вышедших сквозь нее, крохотное сердечко. А потом все случается слишком быстро, мои движения становятся автоматическими, и я удивляюсь, насколько точно помню то, что делала Гвиневра.


Я вижу, как тернии вылезают из клювов птиц, проходят сквозь их грудные клетки, вползают в их разверстые животы, связывают их друг с другом, крепко накрепко. Я улыбаюсь, прежде чем понимаю, что идея Гвиневры, конечно, была замечательная. Только не для этой ситуации. Моргана и Гвиневра, замирают, чтобы тернии их не задели и, не успевая выбраться, потому что все происходит слишком быстро, они оказываются в клетке. Тернии опутывают их, прилегая почти вплотную и чудом не раня, птицы, насаженные на шипы и ветки продолжают дергаться, как живые, их крылья колыхаются, бьются, из раскрытых ртов выходят стебли, но клювы продолжают двигаться.


- О, - говорит Гвиневра. - Великая волшебница. Не самое лучшее время, чтобы украсть чужую идею.


Гвиневра и Моргана стоят тесно прижавшись друг к другу, и Моргана кусает Гвиневру за ухо, видимо, очень больно, но та только морщится.


- Извините! - говорю я, уверенная в том, что специально навредила им, - Я сейчас все исправлю!


В этот момент импровизированная клетка сама собой загорается, я визжу, девочки визжат, теснее прижимаясь друг к другу. Сначала я думаю, что это сделала я, случайно, из-за злости, но обернувшись, вижу Ланселота. Он стоит очень спокойно, как будто не он едва не поджег своих учениц только что. Одним, едва заметным движением, он, видимо, ускоряет процесс горения. Птиц и тернии, все тут же, в секунду, пеплом осыпается в воду, и девочки с облегчением отскакивают друг от друга, Гвиневра без сознания падает в воду.


Мы с Морганой кидаемся вытаскивать ее, пока она не захлебнулась, но Ланселот нас опережает. Взяв Гвиневру на руки, он выходит из воды, рявкает:


- Что здесь происходит, идиотки?!


Мы начинаем сбивчиво объяснять, но Ланселот прерывает нас.


- Крик? Какой крик?


- Вы не слышали?


- Вас трех не было в комнатах, когда я пришел, и я отправился поискать.


Гвиневра все еще без сознания. Лицо и шея у нее исцарапаны, но больше всего досталось рукам. Царапины почти сливаются в одну большую, общую, рану.


- Мы услышали крик, - говорит Моргана. - И побежали к пруду. Может, Галахад опять...


- Заткнись, - говорит Ланселот. - Ни слова больше. Я отнесу Гвиневру к нему, и вам не помешает там побыть. А потом я хочу знать, какого хрена она там делала, и почему только вы это слышали.


Мы подходим к школе. Нам с Морганой, продрогшим, полуголым, приходится семенить за Ланселотом, удерживающим Гвиневру. Я думаю, а вдруг она умерла? Голова ее безвольно повисла, в коже ни кровинки. Вдруг Гвиневра умерла от потери крови. Я громко всхлипываю, и Ланселот рявкает:


- И ты заткнись! Она жива!


Я замечаю, что Ланселот несет ее очень осторожно.


Вокруг школы бегают Ниветта, Кэй и Гарет. У первых двоих унылые, печальные лица людей, которые ни минуты за ночь не проспали. Гарет же выглядит почти бодрым. Увидев нас, все трое останавливаются, но Ланселот рявкает:


- Продолжать!


- Вы слышали крики? - спрашивает Моргана. Ниветта кивает, Кэй кричит:


- Слышали, но нас поймал Ланселот, и сказал, что мы ему врем, чтоб не бегать, и что он ни хрена подобного не слышит, и что мы вас прикрываем!


- Заткнись и беги! - говорит Ланселот.


По крайней мере, возможно, ему очень стыдно. Значит, взрослые не слышали, как кричала Гвиневра. Но почему?


Мы с Морганой снова молча устремляемся за Ланселотом. Таким злым мы его не видели уже очень и очень давно. При учете того, что обычно он просто очень-очень раздражен, сейчас Ланселот кажется бледным от ярости.


Я очень рада, что мы идем к Галахаду, оставаться с Ланселотом наедине мне совершенно не хочется. И, я уверена, никому бы в такой ситуации не хотелось.


Я ловлю себя на том, что немного завидую ребятам, которые остались нарезать круги вокруг школы, совершенно одни, в самой красивой точке рассвета, лишенные такого сомнительного удовольствия, как компания Ланселота.


Минут через пять, Галахад, растрепанный и сонный, а оттого еще более жуткий на вид, чем всегда, сидит над постелью Гвиневры в больничном крыле. Он не использует никаких инструментов, кроме шепота и движений. Я вижу, как сначала длинные и глубокие царапины Гвиневры стягиваются, будто невидимыми нитями, и выглядит это отвратительно. Галахад совершает какую-то тонкую, невидимую работу, он очень сосредоточен. Когда он закусывает губу, она не становится красной от прилившей крови.


Галахад продолжает колдовать над стянутыми невидимыми нитями ранами, и прямо на наших глазах плоть срастается, и вот вместо свежих ран, я вижу шрамы, сначала нежно-розовые, выделяющиеся на смуглой коже Гвиневры, а потом почти незаметные. Если присмотреться, все еще можно увидеть чуть вспухшие линии, по которым проходил разрез, и все же Гвиневра выглядит почти как раньше. Галахад щелкает пальцами, и она открывает глаза. Гвиневра порывается встать, движение инстинктивное, совершенное еще до того, как мозг осознал, где находится и что происходит.


Галахад удерживает ее.


- Я бы не советовал тебе совершать резких движений. Я вложил в тебя достаточно много магии. И мне придется смотреть за тобой весь день. Даже отменить уроки и порадовать тем самым Кэя.


Глаза Гвиневры постепенно приобретают разумное выражение, она откидывается на подушку, ощупывает себе лицо, потом говорит:


- Спасибо.


Благодарность адресована всем и никому в отдельности.


- А теперь, юная леди, пришло время для обязательного вопроса. Что вы делали в компании ласточек в пруду?


Неожиданно Гвиневра шипит, в совершенно не свойственной ей манере:


- Может мне стоит спросить, что ваши ласточки делали...


Галахад поднимает руку, улыбается, блеснув зубами:


- О, давай-ка пропустим ту часть, где ты говоришь, что мои монстры не в первый раз выбираются из подвала, и это я во всем виноват, меня стоит лишить права преподавания и подвергнуть остракизму. Ласточки, которых вы передали мне, спят смертным сном в подвале, в клетках. И, когда я проснулся от криков Ланселота, они - не проснулись, что предсказуемо, и в какой-то мере даже скучно. Можно предположить разве что, будто бы эти мертвые ласточки настолько умны, что способны сотворить себе алиби и настолько изворотливы, чтобы пережить сожжение. Сомнительно, правда?


Гвиневра открывает и закрывает рот, потом хмурится и, наконец, выдает:


- Понятно. Хорошо. Значит, вы вне подозрений.


- Мне неприятно, что ты об этом даже подумала.


Эмоциональный посыл Гвиневра, как и всегда, предпочитает игнорировать. Она приподнимается на кровати, устраивает подушку под спину, и снова становится той самой Гвиневрой, которая будто линейку проглотила.


- Я хотела потренироваться. Вдали ото всех. Все равно Ланселот велел нам вставать в пять утра, а я не могла заснуть. Я наложила заклинание тишины...


- Только на взрослых? - спрашивает Галахад. Лицо его не выражает ни сомнения, ни принятия, только застывшую, безжизненную улыбку.


- Да. Мне не хотелось, чтобы меня застали взрослые. А на детей я решила не тратить силы.


Моргана наклоняется ко мне и одними губами произносит "лжет". Мы слишком хорошо друг друга знаем, мне даже не нужно слышать ее шепота, чтобы почувствовать, по движению губ, что она говорит.


Но Гвиневра тоже отлично нас знает. Она бросает в нашу сторону укоризненный взгляд, и говорит:


- Я хотела потренироваться, вот и все. У меня не слишком хорошо получается изменять вещи. Вы и сами знаете.


- Почему ты не хотела потренироваться у себя в комнате?


- Там нет живых вещей. А в саду меня бы увидели.


Гвиневра явно не думала, что ей придется оправдываться за сегодняшнее утро. Мы смотрим на нее, но она упирается взглядом в Галахада. Если Гвиневра на чем-то настаивает, переспорить ее невозможно. То есть, можно получить чисто номинальную победу, если с тобой согласятся зрители, однако Гвиневра никогда не откажется от своих слов.


- Хорошо. Так что случилось с ласточками? - спрашивает Галахад, прекрасно зная об этом свойстве Гвиневры. Он подносит мизинец, испачканный в ее крови ко рту, быстро слизывает каплю.


- Я начала колдовать, и порезалась. Я хотела капнуть своей кровью на кувшинку и превратить ее в розу. После этого все и началось. Они налетели на меня, я начала отбиваться, а потом девочки меня нашли.


Галахад смотрит на нее отсутствующим взглядом, кажется, я даже могу увидеть рябь белого шума в его радужнице.


- Повтори еще раз, - говорит он. - Я прослушал.


- Вы издеваетесь?


- Если бы я издевался, я бы оставил тебе шрамы на лице. Я бываю рассеянным.


Это правда. Галахад бывал не просто рассеянным, он бывал чокнутым. Один раз я видела, как он три с половиной часа просидел на пороге, сжимая в руках оленье сердце. И сначала я думала, что Галахад просто творит ритуал призыва. А потом я поняла, что он о чем-то задумался, и ногти его рассеянно ходили под жилами звериного сердца. Я подходила несколько раз, и лишь в четвертый он заметил меня и помахал. Руки у него были в темной, почти до черноты, крови.


Гвиневра смотрит на Галахада с холодной злостью, потом кивает. Она повторяет все то же самое слово в слово, абсолютно с тем же выражением лица.


Мы с Морганой переглядываемся, Галахад же кивает.


- Хорошо. Тебе лучше остаться здесь, на некоторое время. Раны могут разойтись. Сегодня ты освобождена от уроков.


Я ожидаю, что Гвиневра закричит что-то вроде:


- Нет! Только не это!


Но она только кивает.


- Я хотела бы поспать.


- Конечно.


- Пока, девочки, - говорит Гвиневра, смотря на нас.


Мы выходим.


- Какая неблагодарность, правда? - говорю я. Однако от ситуации я испытываю удовольствие. У нас довольно редко случается что-то из ряда вон выходящее, и мы с Морганой ощущаем одинаковый ажиотаж. Не сговариваясь, мы замираем у двери, но в этот момент она открывается и выходит Галахад. Он приобнимает меня и Моргану за талии, я отхожу на шаг, а вот Моргана нет. Контакт между ними даже на вид кажется больше, чем просто игривым движением. Он слегка прижимает ее к себе, так как и не подумал бы прижать меня, когда приобнял нас обеих.


- Она врет? - спрашивает Моргана.


- Ну, конечно, - говорит Галахад. И я понимаю, что его отсутствующее выражение лица, выпадение из реальности было скорее игрой, способом проверить, что скажет Гвиневра во второй раз.


В книжках все время делают волшебников эксцентричными, странными и иногда безумными людьми. Это потому, что некоторая правда в вымысле все равно сохраняется (нам неоткуда взять реплику, кроме реального мира). Второй распространенный образ волшебника, это человек, который лишь притворяется безумным, а на самом деле единственное болезненное в нем, это рациональность. Я думаю, что эти два варианта не исключают друг друга. Безумие можно использовать. По крайней мере, мне нравится так думать.


- А на самом деле? - спрашивает Моргана.


- А этого никто, кроме нее, знать не может.


- И ты?


Галахад пожимает плечами, говорит:


- Чтение мыслей никогда не было моей специализацией. А она надежно закрывает свою голову. Причем не магией. Она просто сосредоточена на истории, которую выдумала.


Галахад вздыхает, закрывает глаза с досадой, будто сетуя на то, что сказал слишком много.


- Что ж, девочки, вам пора на завтрак. А я еще посижу с Гвиневрой.


Наверное, думаю я, он разоткровенничался с нами, надеясь, что нам станет любопытно, и мы узнаем больше, чем он. И не будем закрывать свои мысли так, как Гвиневра.


Мы спускаемся в столовую. Все уже на местах, пустуют только стулья Гвиневры и Галахада. В блестящих приборах отражает солнце, в белоснежных тарелках покоятся идеально ровные яичные желтки, окруженные почти кружевным белком и снабженные двумя хрустящими на вид тостами. Я не совсем понимаю как мне удается не захлебнуться слюной, что было бы без сомнения самой позорной смертью, которую видели эти стены, а видели они не одну.


Я вижу, что никто не приступает к еде. Мы с Морганой быстро занимаем свои места. Мордред сидит во главе стола, выражение его лица такое же безразличное, как и всегда.


Как только мы садимся за стол, он берет нож и вилку. Это сигнал для всех - можно начинать завтрак. Некоторое время кроме еды для меня не существует ничего. К основному блюду я прибавляю два тоста с маслом и два стакана апельсинового сока. Только сейчас я понимаю, насколько же я голодна и как устала после двух бессонных ночей. Я слышу, голос Кэя:


- Она что умерла?


- Нет, придурок, - отвечает ему Ланселот, наливая в сок чего-то из своей вечной фляжки и отпивая из стакана с большим удовольствием. - Говори еще громче, когда в следующий раз захочешь обсудить что-нибудь со своими друзьями.


- С ней все нормально? - спрашивает Ниветта шепотом.


- Я слышал, что там кровь и кишки везде, - говорит Кэй.


- От кого ты это слышал, малыш? - устало спрашивает Моргана.


- От Гарета.


- С Гвиневрой все нормально, - говорю я. - Галахад ее залечил. Она сказала, что ушла тренироваться, и чтобы взрослые не заметили, наложила на них заклинание тишины.


- Вот что случается с заучками, Вивиана.


- Заткнись, Кэй!


- Мне надоело, что мне все время это говорят!


- Может тогда стоит задуматься над своим поведением? - смеется Моргана.


- Словом, - говорю я. - Гвиневра не понимает, что случилось. И это не ласточки Галахада, те, согласно его словам, все еще в подвале. Но я лично этого не видела, поэтому не могу утверждать.


Я люблю сплетничать. То есть, правда люблю. У меня не так много возможностей для этого, но как только они появляются, я ни за что их не упущу.


- Гвиневра врет, я так думаю, но Галахад тоже чего-то не договаривает...


Я говорю настолько тихо, чтобы не слышал никто, кроме Ниветты, но в момент моего наивысшего вдохновения я слышу звонкий стук ножа по тарелке.


- Вивиана, - говорит Мордред. - Если ты стала таким большим специалистом по этому маленькому происшествию, почему бы тебе не отнести завтрак Гвиневре и Галахаду в больничное крыло?


На самом деле больничное крыло, это часть третьего этажа, приспособленная, в основном, для ежегодных простуд Кэя и моих редких ангин. Оно сохранилось с тех самых пор, когда в школе училось полсотни детей. Здесь даже есть операционная, где за ее ненадобностью, давно обосновались Галахад и его мертвые звери. Больничных палат три, и там по шесть мест, шкафчик с лекарствами, тумбочки рядом с каждой кроватью и все очень-очень белое.


Гвиневра лежит на той же кровати, где лежала я, когда болела ангиной в последний раз, полгода назад. Но ко мне ходили мои друзья, а Гвиневра совершенно одна. Ветер треплет белые, почти прозрачные занавески. Рядом с Гвиневрой на тумбочке стакан воды и книги. Она не выглядит одинокой. Гвиневра кажется совершенно самодостаточной.


Руки у меня трясутся и серебряный, покрытый растительным орнаментом поднос, чуть дрожит. Я как можно быстрее ставлю его на тумбочку Гвиневры, выходит шумно. Голова у меня ужасно болит, кроме того, меня подташнивает. Мне очень нужно поспать, но я абсолютно уверена, что не засну.


Я сажусь на кровать и некоторое время сижу молча, пытаясь справиться с дрожью. В голове крутится мысль, что еда, которую я принесла может навредить Гвиневре, будто я отравила ее, но не помню этого. Это ощущение совершенно нелогично, и ему нельзя противопоставить доводы разума. Когда мне начинает казаться, что я это помню, и страхи подменяют собой реальность, я резко говорю Гвиневре, чтобы отвлечься больше, чем из желания поболтать:


- Я знаю, что ты не спишь.


- Я знаю, что используешь разговор со мной, как предлог, для того, чтобы не думать о том, что еда, которую ты принесла мне - отравлена.


- Прекрати читать мои мысли.


- Тогда прекрати лезть в мою жизнь.


Мы обе молчим. Гвиневра продолжает лежать с закрытыми глазами. Я чувствую сонное отупение, тревога уходит, будто озвучив ее, Гвиневра проложила для нее границу.


- Не за что, - говорит Гвиневра.


- Мы пытались тебе помочь.


- И справились с этим самым невероятным образом.


Мы снова замолкаем. А потом, совершенно неожиданно, Гвиневра говорит:


- Я хотела выбраться отсюда. Я хотела попробовать ритуал. Сама его придумала.


- Но ведь ты знаешь, что это невозможно.


- Взрослые говорят, что это невозможно. Я думаю, они этого просто не хотят. По какой-то причине. Причина меня не волнует. Я просто хочу выбраться отсюда и увидеть мир.


- Мы все хотим.


- Видимо, недостаточно сильно.


Гвиневра, наконец, открывает глаза. Взгляд у нее оказывается жесткий, почти злой.


- Все должно было сработать.


- Ты хотела уйти без нас.


- Нет. Поэтому я наложила заклятье тишины только на взрослых. Я бы вас позвала.


- Ты не доверяешь взрослым?


Гвиневра молчит, потом чуть заметно поводит плечами и, наконец, говорит:


- Это неважно.


- А причем здесь ласточки?


- Ласточки лежали там, когда я пришла. Мне было все равно, это же просто мертвые птицы. Я начала ритуал, и когда мне показалось, что он заработал, они взвились вверх.


- Ты...


- Я больше не буду тебе ничего рассказывать.


Гвиневра берет с подноса свою тарелку и приборы, начинает терзать ножом и вилкой бекон. Отправив в рот первый кусок и старательно прожевав, Гвиневра говорит.


- Тебе плохо. Ты пыталась меня спасти. Я хочу отдать тебе долг, чтобы ты не считала себя такой распрекрасной героиней.


- Моргана сделала больше полезного.


- Конечно, ведь ты занималась только плагиатом. И все же у тебя было доброе намерение. Ты не можешь заснуть. Я могу тебя заставить. У меня отлично получаются заклинания сна.


- Напомнить тебе, что случилось, когда ты колдовала в прошлый раз? И что случится, если я пропущу урок Ланселота?


А потом, прежде, чем я успеваю подумать еще что-нибудь, а тем более сказать, Гвиневра произносит формулу сна, и все становится черным и ровным, как будто мгновенно наступила густая ночь.


Первое, что я ощущаю по пробуждению - холод. Пробирающий до костей, мертвенный и жуткий. Так может холодить только камень. Открыв глаза, я не вижу ни белоснежной стены, ни тяжелой двери, ни стеклянного шкафа, где хранятся бинты и лекарства.


Я будто бы оказываюсь в средневековой поэме вроде «Песни о Роланде» или «Песни о Нибелунгах». Словом, вроде какой-нибудь песни, но, совершенно однозначно, не Песни Песней. Зал передо мной такой огромный, что конец его скрывается в темноте. На каменных стенах висят гобелены, на которых прекрасные дамы с единорогами чередуются с рыцарскими турнирами. А сады земные с садами небесными, где хищные звери бродят вместе с невинными. Люди на гобеленах - смешные и нелепые уродцы. В средневековье не было понятия о том, что искусство должно быть реалистичным. Глупо думать, что жители Европы лишь пару веков назад стали способны к рисованию. Просто прежде критерии визуальной культуры были совсем другими.


Здесь ужасно холодно, я поеживаюсь. Мое форменное платье явно не приспособлено для таких экскурсий. То, что происходит - сон, я в этом уверена, однако ощущения совершенно не приглушены, наоборот, они кажутся ярче. Некоторое время я рассматриваю тяжелые каменные своды, свечи, вселяющие тени в углы и трещины.


Я рассуждаю: если это сон, то какая разница, что случится, но если нет, то, наверное, я здесь, чтобы что-то узнать.


Замок абсолютно ощутим, цвета, звуки моих шагов и холод, все реально, и в то же время зал производит впечатление чьего-то представления о Средневековье. Никаких гербов, вообще никаких свидетельств о владельце здесь нет, а гобелены, улавливая общие тенденции, на самом деле не соответствуют иконографии ни одного конкретного периода.


Я продвигаюсь вперед, рассматривая их. Чем дальше я иду, тем больше на гобеленах появляется мертвецов. Сначала они едва заметны, затесавшиеся в толпе зрителей на турнирах или плетущиеся в хвосте за бравыми охотниками. Постепенно мертвецов становится все больше, и вот они уже пьют вино вместе с живыми, пускаются в пляс. Иногда мне кажется, будто картинки едва заметно движутся, но стоит мне моргнуть, и все приходит в состояние полного покоя. Сине-черные мертвецы и белесые скелеты завоевывают пространство живых, их становится все больше и больше, и картины перестают изображать "Пляску смерти". На них просто не остается живых.


Последний гобелен изображает мертвецов, бродящих в райском саду. Он оказывается на редкость реалистичным, выбиваясь из рядов своих собратьев. Я вижу разлагающиеся внутренности и соскальзывающую с трупов кожу, анатомически верно прорисованных зверей, бродящих между мертвецами и прекрасные деревья, у которых с каждой ветви свисают вышитые золотыми и алыми нитями плоды.


Я отвожу взгляд, испытывая смесь восхищения и отвращения к происходящему на последнем изображении. Мой взгляд натыкается на трон, к которому восходят ступени, скрытые под алым бархатом. Между двух золотых столбов, спускается темная, тяжелая ткань, расшитая хрустальными каплями, как звездами, будто сама ночь укрывает трон. На троне, украшенном драгоценными камнями, сидит женщина. Ее спина болезненно пряма. Рыжие волосы спадают вниз мягкими волнами, расшитое пылающими изумрудами платье блестит в свете свечей. Ее руки в кружевных перчатках покоятся на рукояти длинного меча. Корона венчает ее голову, и рубины, которыми она украшена, непрерывно кровоточат. Алое стекает вниз, и за кровью совершенно не видно ее лица.


Я абсолютно не ожидала ее увидеть, оттого женщина, неподвижная, будто неживая, выглядит для меня как замерший кадр из фильма ужасов. Ровно секунда до момента, где мне отрубят голову.


Женщина, однако, не шевелится. Ее руки недвижимы на рукояти меча. Только сейчас я замечаю зловоние крови, такое резкое и мерзкое, что меня начинает тошнить. И я вижу, как непрерывно кровоточащие рубины пульсируют, словно что-то живое. Кровь спускается вниз, все платье пропиталось ею, а потом струится дальше, проникая в ложбинки между каменной кладкой, будто кто-то регулирует направление ее движения.


И тогда я вижу все. Весь замок построен на крови, это кровь скрепляет камни. И я понимаю, кто эта женщина, на троне. Понимание приходит не из логики, никакой каузальной связи, предпосылки не формируют следствие. Понимание приходит из затаенных мыслей, которые называются еще иногда интуицией.


Королева Опустошенных Земель.


Я издаю слабый писк. Обернувшись, чтобы бежать, я замечаю мальчишку. Он настолько чужд этому пространству и времени, насколько это вообще возможно. И я уже видела его, или же мне так кажется. На мальчике больничные рубашка и штаны бледно-зеленого, почти мятного цвета. Сквозь ткань проглядывают острые кости, он совсем тощий, маленький заморыш, и в чем только душа держится. Мальчишка сидит спиной ко мне, и я вижу его исколотые иглами руки, вижу браслет с биркой, обхватывающий тонкое запястье.


Мальчик говорит:


- Они когда-нибудь давали тебе Те таблетки?


- Нет, - говорю я мягко. - Кто ты?


Я смотрю на гобелены, потом перевожу взгляд на мальчика в больничной рубашке. Я замечаю, что в руках у него две фигурки - динозавр и космонавт. Одинаково пластиковые и одинаково дурацкие, они мелькают в руках мальчишки, вступая в воображаемую им драку. Наконец, он отбрасывает космонавта.


- Люди никогда не победят, - говорит он.


- Не победят кого?


- Почему тебе не больно? Ты не плачешь и не кричишь? - спрашивает он.


- А почему я должна?


- Все хорошие люди плачут или кричат. Те, кому не больно - хотят причинить тебе вред.


- Я не хочу причинять тебе вред, - говорю я осторожно. Он замирает, а потом начинает дрожать. Я хочу подойти к нему, к испуганному, маленькому, наполовину зверьку, но он отползает, не поворачиваясь.


- Не трогай.


- Номер Девятнадцать, - шепчу я.


- Не трогай. Иначе я убью тебя. Уходи, пока она до тебя не добралась.


Я вижу, как вниз по его затылку идут длинные шрамы, распухшие, будто воспаленные. Мне хочется утешить его, но я не знаю как. Для Номера Девятнадцать все закончилось.


- Сегодня я слышал песню, - говорит он. И напевает что-то мелодичное, нежное о том, что будет, если завтра никогда не придет. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, на месте ли Королева Опустошенных Земель. А она оказывается прямо передо мной. Ее чудовищное лицо скрыто струями крови, как вуалью. Последнее, что я слышу: песенку Номера Девятнадцать, отдающуюся гулко, будто в пустой палате, а последнее, что я вижу - блеск меча в руке Королевы Опустошенных Земель, и ее неуловимо быстрое движение.


Просыпаюсь я от собственного крика. Меня тут же обнимают, и несколько секунд я, ничего не соображая, пытаюсь вырваться. Пахнет сладко и горько одновременно - так пахнет Моргана.


- Тшшш, мышонок, не бойся, - шепчет она. Хватка у нее сильная. Я слышу голос Гвиневры:


- Забери ее отсюда поскорее. У меня голова болит от этого визга.


- Что ты со мной сделала? - почти взвизгиваю я.


Гвиневра сидит на кровати, читает "Из праха восставших" Брэдбери. У нее злое и сосредоточенное лицо, впрочем, как всегда.


- Гвиневра, я бы не советовала тебе делать мышонку гадости, потому что это значит, что ты делаешь гадости мне, а если ты делаешь гадости мне, это значит, что твоя жизнь превращается в ад. Дальше сама додумаешь, ты же умная?


На лице Морганы ни на секунду не перестает светиться нежная, приветливая улыбка. Сочетание ее слов и выражения лица заставляет меня поежиться. Я быстро говорю:


- Мне просто приснился кошмар. Все в порядке.


Гвиневра и Моргана смотрят друг на друга долго и испепеляюще. Я выворачиваюсь из хватки Морганы, встаю с кровати и тяну ее за руку.


- Пойдем, я хочу поговорить.


- Пойдем, дорогая. Отдыхай, Гвиневра. Удачного выздоровления. Рада, что с твоим милым личиком все в порядке.


Я тяну Моргану к двери, и, когда оборачиваюсь у порога, вижу, что Гвиневра смотрит на меня, неотрывно и темно.


- Что случилось, милая? - спрашивает Моргана. Мы идем на балкон, привычным движением опускаемся вниз, я дожидаюсь, пока Моргана достанет сигареты, и мы закуриваем. Глубокая затяжка выдергивает меня из остатков сна. У меня ужасно болит шея, однако, вероятно, это потому, что я неудобно лежала. Некоторое время Моргана терпеливо ждет, пока я успокоюсь. И, только выдав мне вторую сигарету, повторяет свой вопрос.


Я щелкаю зажигалкой, затягиваюсь и выпускаю дым вниз, чтобы, если кто-то из взрослых идет снизу, он нас не заметил. Я не совсем уверена, что могу рассказать то, что видела, и все же я начинаю. К концу моего рассказа глаза Морганы загораются тем особым огнем, который и позволяет ей легко нами манипулировать.


Она гладит меня по кончику носа, говорит:


- Мой милый мышонок, ты что совсем ничего не поняла? Ах да, конечно, ты просто очень испугалась. Сон действительно страшный, но это всего лишь сон. Ты жива. И ты принесла нам чудесную весть.


- О том, что Гвиневра умеет насылать кошмары?


- Нет, дорогая. О том, что Номер Девятнадцать пришел нас спасти. Королева Опустошенных Земель держит нас здесь, но он нам поможет. Мы его призвали. Он может быть нашими представлениями о нем, но это неважно. Он здесь.


- А где тогда она? - спрашиваю я.


Мы обе молчим. Наконец, Моргана признает:


- Она, видимо, тоже здесь.


- И что может наша фантазия о мальчике, который...


Совершенно неожиданно щеку мне обжигает пощечина.


- Не фантазия. Номер Девятнадцать - не фантазия. Он существует. Или существовал.


- Ты сама только что сказала о представлениях...


Лицо Морганы остается таким же ласковым, но голос становится стальным.


- Ты прекрасно знаешь, что я имела в виду.


Честно говоря, не совсем. Однако по поводу Номера Девятнадцать с Морганой лучше не спорить. Ее тщеславие, как автора подросткового культа, стремится к бесконечности. Я потираю щеку, говорю:


- Вообще-то это было больно.


- Прости, мышонок.


За третьей сигаретой я рассказываю ей о том, что сказала Гвиневра. Моргана смотрит на небо, и я смотрю вслед за ней. Солнце застыло в зените. Проспала я прилично.


- Гвиневра - дурочка. Они не хотят возвращаться, это понятно. Иначе давно бы нашли способом. Но с чего бы взрослым держать нас тут? Я бы предположила что-нибудь вроде сексуального рабства, но зачем нам тогда Гарет?


Моргана на некоторое время замолкает, а потом говорит:


- Я им доверяю.


- Ты доверяешь Галахаду.


- Он ни разу не давал повод в себе усомниться. В отличии от Гвиневры.


Я резко, даже слишком, потому что голова начинает кружиться, встаю.


- Мне нужно сходить к Мордреду.


- Так тебе понравилось, как он...


- Нет! - рычу я, а Моргана смеется. - Я хочу спросить у Мордреда, что происходит.


Не дожидаясь ответа Морганы, я ныряю под расшитую кружевами штору, и почти бегом устремляюсь к лестнице. Все это одновременно жутко и приятно. Приятно, что в наших жизнях наконец происходит нечто удивительное, загадочное. Я чувствую себя в книге, где я - главная героиня. И мне нравится это ощущение.


Однако, на подходе к кабинету Мордреда, оно исчезает. Я не совсем понимаю почему, но неожиданно мне становится просто очень страшно. Я привыкла думать, что единственный страх, который я не могу преодолеть, это страх кому-нибудь навредить. Поэтому, трепет перед закрытой дверью я считаю несерьезным и толкаю ее почти со всей силы, едва не упав на входе.


Не сказать, что я жалею о своей решительности, однако, может быть, лучше было бы применить ее как-нибудь по-другому.


Кабинет Мордреда представляет собой руины того порядка, который царил здесь всегда, сколько я себя помню. Вещи разбросаны, книги разорваны, разбиты все часы, висящие на стенах, из некоторых циферблатов вырваны стрелки, кое-где цифры закрашены красным, зачеркнуты, расцарапаны.


Стол тоже весь покрыт царапинами, будто его драли ногтями. На стене над столом кровью, настоящей кровью, а вовсе не кровью из сна, выведена надпись:


- Сегодня я слышал песню: Никогда Не Покидай Меня.


В один момент все становится серьезно и страшно. Я не думала, что Номер Девятнадцать и вправду может быть как-то причастен к происходящему. И что наши игры могут как-то навредить взрослым. Я забываю обо всем, за чем пришла, когда вижу Мордреда.


Он стоит перед столом, совершенно неподвижно, и смотрит на стену. Как будто изучает надпись, словно картину в музее. Лицо у него совершенно спокойное, только очень бледное.


Я дергаю его за рукав, и только тогда замечаю, что ладони у него в крови.


- Мордред! - говорю я. - Вы ранены!


- Это сильно сказано, - отвечает он, не отводя взгляд от надписи. А потом поворачивается ко мне, и его глаза изучают уже меня.


Я тяну его за рукав, заставляю сесть на стул.


- У вас есть антисептик?


- В столе. Третий ящик.


Ящики из стола вырваны почти с мясом, я вижу слетевшие петли и выдернутые гвозди. Третий ящик я нахожу довольно быстро, он валяется под столом, антисептик и бинт покоятся там же, в окружении зеленки, парацетамола и валокордина. Только Мордреду пришло бы в голову держать в столе аптечку с лекарствами из человеческого мира, которые мы почти не используем.


Я не умею обеззараживать раны магией, но мне ужасно хочется помочь. Я сажусь пол, перехватываю Мордреда за запястье. Он не сопротивляется, как будто занял позицию наблюдателя. Плеснув антисептик на ватный тампон, я начинаю обрабатывать одну из ран. Она глубокая и широкая, я даже не уверена, что самому себе можно такие нанести. Это его кровь на стене? Номер Девятнадцать вселился в него?


Я смотрю, как ватный тампон окрашивается в равномерный алый, и мне очень стыдно. Мордред смотрит куда-то поверх моей головы.


- Что произошло?


- Вчера? Я гетеросексуальный мужчина. Это достаточно точный ответ.


Я моментально краснею, начинаю бормотать:


- Я не об этом.


- А о чем?


Когда я заканчиваю обрабатывать рану, то понимаю, как у меня трясутся руки, и представляю, как сделала что-то неправильное, и что антисептик отравит кровь Мордреда, что моя помощь его убьет и всякое в этом роде.


А потом меня вдруг разбирает злость:


- На Гвиневру напали! Ваш кабинет разгромили! Вы правда считаете, что мы ничего не замечаем?


Мордред склоняет голову набок, говорит:


- И ты меня не разубедила.


- Королева Опустошенных Земель вернулась!


Он смотрит на меня, как идиотку, потом вдумчиво кивает. Мне кажется, что он чуть улыбается. Я снова беру его за руку, осторожно спрашиваю:


- Можно?


Долго-долго стоит тишина, так что я собираюсь отпустить его запястье. Но, в конце концов, он говорит:


- Да. Попробуй.


Я шепчу заклинание, которое запомнила еще из детства, когда Галахад обрабатывал нам всем разбитые коленки. Я никогда прежде его не использовала, и если я хочу попробовать, то сейчас, самое время. Отчего-то я совсем не думаю о том, что могу навредить Мордреду. Любопытство пересиливает страх.


И у меня получается.


Я чувствую, как от кончиков моих пальцев течет вниз тепло, сначала едва заметное, а потом почти обжигающее Я вижу, как края раны стягиваются сначала кровавой корочкой, потом нежной, новой кожей. Шрамы остаются заметными, и я чувствую волнение. Однако успокаиваю себя тем, что если бы Мордред хотел, он мог бы обратиться к Галахаду, а не позволять мне пробовать заклинания исцеления.


- Вам больно? - спрашиваю я.


- Нет, - говорит он. А потом больно становится мне, я чувствую эти раны на ладонях, сжимаю и разжимаю руки, но моя кожа оказывается неповрежденной. Поморщившись, я смотрю на Мордреда.


Он говорит:


- Неопытный целитель может получить отдачу.


- Вы не предупредили меня.


- А ты не сказала мне, что останутся шрамы. Я думал, мы поняли друг друга, не озвучивая такие очевидные вещи.


Мордред смотрит на свои руки с безразличием. Я стираю остатки крови, и вместо "спасибо", он говорит:


- Хорошо.


А потом он, совершенно неожиданно, начинает расставлять вещи на столе. Мордред почти никогда не делает ничего без помощи магии, но сейчас он расставляет письменные принадлежности по их, строго определенным, местам, будто все остальное в кабинете осталось в порядке.


Я некоторое время наблюдаю за ним, он будто бы не замечает моего присутствия. Тогда я начинаю ему помогать. Я не трогаю вещи Мордреда, мне остается убирать осколки стекла, покрывавшего циферблаты, с пола. Некоторое время Мордред не обращает на меня никакого внимания. Мы будто оказываемся в совершенно разных комнатах, занимаясь разными делами. Он увлечен, и я тоже. Мне нравится наводить порядок. Я уменьшаю энтропию. Пусть это бесполезная борьба с врагом, который переживет меня, как неизменно переживал всех, мне нравится ее вести. Словно у меня есть что-то, что я могу противопоставить самым незыблемым законам мира.


Я забываю о Мордреде, и это оказывается очень легко. Он двигается совершенно бесшумно. На некоторое время мы оказываемся вместе, но по отдельности. Я уничтожаю мусор, обломки карандашей, стекло, разорванную бумагу с помощью магии, а он возвращает всему изначальный порядок.


Мы встречаемся взглядами, только когда оба опускаемся на колени, чтобы замыть пятна крови на полу. Я бросаю взгляд наверх и вижу, что начертанная алым фраза на стене исчезла.


- Ты помогла мне ради информации, - говорит Мордред.


Я чуть заметно мотаю головой. Мы замираем друг перед другом, из-под моих пальцев продолжает течь вода, превращающая красные пятна в розовые. Я останавливаю заклинание, потом говорю очень осторожно:


- Я за вас переживаю.


В конце концов, я ему благодарна, и мы много времени проводим вместе.


- Это странно.


- Почему?


Он не отвечает. Салфетки, которыми я вытираю пол пропитываются розовой водой. Я вспоминаю зловоние из сна. Именно в этот момент Мордред все-таки говорит:


- Королева Опустошенных Земель закрадывается в разум. Она, в первую очередь, королева безумия. Во вторую - смерти. Когда-то, возможно, она была волшебницей. Но скорее она порождение сознания всех волшебников на этой земле. Нам не от чего защищаться снаружи. Она приходит изнутри. Самая хрупкая вещь в любом волшебнике - разум, и она искажает его. Надеюсь, что теперь тебе все понятно. Мы ничего не можем сделать. Почти. Но кое-что я попробую.


- Что?


- Я тебе не скажу.


Мордред смотрит на меня, чуть склонив голову. Взгляд у него неподвижный, крепко вцепившийся в мой.


- То есть, все что происходит, все эти мертвые ласточки, ваш кабинет...


Мои кошмары, думаю я, и прежде, чем успеваю продолжить, Мордред говорит:


- Да. Все это - порождение Королевы Опустошенных Земель. А Королева Опустошенных Земель - порождение нашего безумия.


Мы одновременно поднимаемся, снова оказываясь близко друг к другу и, одновременно, делаем шаг назад.


- Значит, ваш кабинет...


- Я не помню, что здесь произошло. По крайней мере, раны на моих руках свидетельствуют о том, что, загадочную надпись я оставил сам.


Я некоторое время молчу, потом отхожу к чудом уцелевшему окну и выглядываю в него, рассматривая сад.


- А если вы были одержимы призраком? - говорю я слишком быстро, чтобы это не было подозрительным. Спиной, позвоночным столбом, костным мозгом я чувствую его взгляд.


- Призраки - порождение сознания волшебников. И людей.


- Да, - киваю я. - Я знаю.


Как и вампиры, единороги, оборотни. Все, что может себе представить волшебник - способно стать реальностью.


- Но я охотно верю в то, что я был одержим призраком, - вдруг говорит Мордред. - Призраком, который порожден чьим-то сознанием.


Его голос заставляет меня поежиться, он абсолютно холоден, даже не зол.


- Это то, почему ты на самом деле помогла мне, правда, Вивиана? Ты - совестливая девочка.


Он не делает ни шага, не совершает ни движения, но мне все равно становится ужасно страшно. Он знает, что мы виноваты в том, что Королева Опустошенных Земель вернулась. Мы призывали Номера Девятнадцать, и она пришла - в его обличье. Мы виноваты в том, что происходит, но мы понятия не имеем, как это можно было бы исправить. Я закусываю губу, судорожно стараясь скрыть от него свои мысли.


Мордред говорит:


- Все в порядке. Глупости совершают все. Я расскажу тебе одну очень личную вещь.


- Какую?


Мордред покачивается на пятках, потом отходит, садится за стол. Жестом, он приглашает меня сесть перед ним. Ровно как на дополнительных занятиях, будто ничего особенного не произошло. И я тоже играю в эту игру, сажусь, расправляю подол платья и смотрю на него так, будто ожидаю задания.


А потом он говорит:


- Это мы виновны в том, что произошло здесь девять лет назад.


Я открываю и закрываю рот, не зная, что сказать. Взрослые виноваты в резне и в том, что мы заперты здесь? Мне сразу же вспоминаются слова Гвиневры, они отчетливы настолько, что кажется звучат в моей голове.


Мордред говорит:


- Мы проводили эксперимент. В случае успеха, он должен был перевернуть магический мир. Мы хотели отделить наше собственное безумие от нас. Как бы разделить сознание. И уничтожить ту его часть, которая отвечает за наши специфические проблемы, сохранив при этом магию. Эксперимент прошел несколько не так. Вместо того, чтобы обезличить безумие, мы персонифицировали его. Так появилась Королева Опустошенных Земель. Она была всегда. Но никогда прежде у нее было образа и воли. Из столетия в столетие волшебники становились жертвами своего безумия. Название: Королева Опустошенных Земель, было чем-то вроде алхимического обозначения, как Дитя или Королевский Брак. Люди боялись называть это явление. Однако, никогда прежде безумие не отделялось от волшебника, не приобретало собственную, пусть и крайне отличающуюся от человеческой волю, и не могло передаваться другим волшебникам. Мы остались целы, потому что сидели в магическом круге, а вы остались целы благодаря случайности. Вы были слишком малы, чтобы безумие могло поглотить вас полностью. Вы лишь потеряли память. Королева Опустошенных Земель отделила нас от мира, Вивиана. И мы не знаем, как с ней справиться.


Я молчу. Мне ужасно неловко оттого, что я слышу правду. О ней можно было догадаться, в конце концов, взрослые выжили в той резне по какой-то причине. Теперь я знала о том, что причина эта весьма конкретного свойства. Они ее начали.


Ожидая прихода злости, я складываю руки на коленях. Я знаю, что Гвиневра или Моргана на моем месте пришли бы в ярость. Я знаю, что Ниветта не испытала бы никаких особенных чувств. Я знаю, что Кэй ничего бы не понял. И я знаю, что Гарет бы понял и простил.


Со мной же происходит что-то странное. Я как будто не совсем осознаю, что все это касается меня. Мне жаль Мордреда, Галахада и Ланселота. Из-за них погибло столько людей, многие из них наверняка были им близки. Из-за них погибли дети, подростки, молодые люди, мои ровесники. Из-за них мы оказались заперты на крохотном пятачке земли злобным духом, порождением нашего сознания. И все же, я не могу воспринять это с праведным негодованием. Все произошло так давно и так случайно, а с тех пор эти люди были моими близкими, лечили меня, когда я болела, заботились обо мне и учили.


- Мне жаль, - говорю я, не уверенная даже в этом. Мордред кивает. Для него это формальность. Ему абсолютно все равно жаль мне или нет.


- То есть, - спрашиваю я, чтобы прервать неловкую паузу. - Королева Опустошенных Земель может принимать любой облик?


- Да. Ее форма определяется ожиданиями того, кто на нее смотрит.


Я впервые замечаю, что у Мордреда глаза человека нет, не безумного, не абсолютно безумного, но того, который вот-вот свихнется. Которого отделяет от безумия один лишь шаг, и оттого его взгляд так крепко цепляется за реальность. Я замечаю его предельную сосредоточенность, позволяющую ему держаться. Мне становится его жалко. Я вспоминаю свои ощущения, когда мне кажется, что я навредила кому-то или когда я уверена, что наврежу, когда мои фантазии почти подменяют воспоминания, и мне хочется плакать от отчаяния. И в этот момент я знаю, что эти ощущения не сравнятся с настоящим безумием.


Пока. Однажды я стану сильной волшебницей, и все будет намного и намного хуже.


- Но почему она вернулась именно сейчас?


Мордред чуть вскидывает брови, и хотя выражение его лица становится несколько ироничным, взгляд не меняет своего значения.


- Я бы хотел спросить это у тебя. Я был с тобой предельно откровенен.


Не похоже, что он врет. Наверное, я ни разу не видела его таким искренним. Он столько раз лгал мне прежде, но сейчас кажется, будто я вижу его настоящего. И мне очень стыдно перед ним.


Спустя несколько секунд он добавляет:


- Ты будешь откровенна со мной?


Я смотрю на остановившиеся стрелки десятков часов на стене и мне кажется, будто я все еще слышу, как они отсчитывают время. Мордред повторяет, с чуть большим нажимом в голосе:


- Будешь?


- Буду, - киваю я. Отчего-то мне кажется, словно он что-то во мне сломал, легко, как ломают игрушки. Я не знаю, чем вызвано это чувство, и оттого оно еще более тревожнее.


- Номер Девятнадцать, - говорю я.


Мордред склоняет голову набок.


- Наша детская игра. Мы нашли на чердаке дневник какого-то мальчика. Его держали в лаборатории. На нем ставили какие-то эксперименты.


Я закрываю глаза, и все равно чувствую его взгляд. Я цитирую по памяти:


- Сегодня мне сказали, что у меня были мама и папа. Я это знаю. У всех есть мама и папа. Мама это женщина из рекламы хлопьев. На ней халат. Папа в очках. Он смотрит телевизор. Хлопья, это быстрый завтрак для всей семьи, содержащий углеводы. Углеводы расщепляются в нашем организме до глюкозы. Я все знаю. Меня привели в белую комнату (изнутри и снаружи), и передо мной сидели люди. Они спрашивали меня, что я чувствую. Я ответил, что не чувствую ничего. Тогда они спросили: почему? Я ответил, что это потому, что мне не делают больно. К моей голове были подключены провода. Я боялся, что они залезут мне в мозг. Но они только сказали, что мама и папа не хотели меня видеть, поэтому я оказался здесь. Я бы хотел, чтобы мои мама и папа тоже были здесь. Чтобы когда в мой спинной мозг лезли железными, холодными вещами, они держали меня за руку. Или лежали рядом. Номер Четыре сказал, что ему не хотелось бы видеть своих родителей. Номер Двенадцать уверен, что у нас нет родителей, и нам врут, а у него есть, и он их помнит. Я заплакал, когда мне сказали, что мама не хочет меня видеть. Но я не знаю почему, ведь я ничего не почувствовал. Они не пустили ток и не сделали разрез. Это хороший день. Сегодня я услышал песню: Дорога на призрачный город.


Открыв глаза, я вижу неподвижный взгляд Мордреда. Он говорит:


- На чердаке осталось множество разнообразных вещей. Эти записи могли принадлежать ученику. Сюда попадали разные люди из разных мест. Кроме того, эти записи могли быть вымышленными.


- Мы нашли их давным-давно. И мы воспринимали их всерьез. Постоянно читали, про себя и вслух. Нам было жаль Номера Девятнадцать. И он тоже никогда не видел мир.


- Этого ты знать не можешь.


- Почему?


- Потому что ты знаешь о его жизни только на момент написания этого дневника. Итак, вы читали душераздирающие записи какого-то мальчишки и тем самым дали образ Королеве Опустошенных Земель?


- Я не знаю.


- Иначе зачем ты мне это рассказала?


- Недавно мы перечитывали записи.


Я не решаюсь сказать абсолютную правду, но мне не хочется и лгать. Мордред не расспрашивает меня дальше. Он говорит:


- Я не виню вас. Вы не располагали достаточным количеством информации для того, чтобы не делать глупости. Это моя ошибка. Я ее исправлю. Нам всем нужно попытаться закрыть наш разум от духа, которым одержимо это место. Какую бы форму он не принял.


- Мы можем что-нибудь для этого сделать?


- Завтра.


Мы встаем одновременно.


- Спасибо за откровенность, - говорю я. - Я могу рассказать ребятам, что происходит?


- Я расскажу сам. Завтра.


Он взмахивает рукой, и часы на стене снова приобретают изначальный вид, возвращаются стрелки, выравниваются цифры, очищаются циферблаты, поблескивает стекло. Я слышу мерное, многоголосое тиканье, к которому здесь так привыкла. Он легко мог убраться с помощью магии. С самого начала. Но он делал это вручную, чтобы успокоиться.


- Вы защитите нас? - спрашиваю я. Мордред чуть склоняет голову набок, выражение лица у него становится задумчивым. Он говорит:


- Возможно.


Мы выходим вместе. Уже у двери, когда мы оказываемся близко-близко, я чувствую его запах. Он приятный, это горьковатый, почти аптечный запах чистоты. Я слышу, как Мордред вдыхает воздух, как будто он принюхивается к моему запаху. Ощущение секундное и странное, еще более неловкое, чем когда он положил руку мне на грудь. Случайно соприкоснувшись с ним у выхода, я вздрагиваю, резко подаюсь назад, так что прижимаюсь к нему спиной.


- Простите.


Мы вместе спускаемся по лестнице и не говорим ничего. Мордред снова начинает насвистывать свою любимую мелодию. У лестницы я слышу голоса ребят. Ниветта говорит:


- Но ты нам, разумеется, ничего не скажешь?


Я слышу звонкий смех Морганы. И Кэя, который причитает:


- Но мы же все можем умереть! Причем самой тупой смертью!


- Тупой, как ты!


- Заткнись, Гарет!


- Сам заткнись!


Мы с Мордредом одинаково тихо выглядываем из-за угла. В гостиной, на диване, сидит Ланселот. У него в руках гитара, а рядом с ним покоится полупустая бутылка виски, видимо, перенесенная в нашу вечную осажденную крепость из ближайшего большого магазина, которые еще называют супермаркетами.


Он смотрит на огонь, едва справляясь с раздражением, а потом вдруг улыбается во все зубы.


- Лады, малышня. Чего хотите знать? Что происходит? Сейчас!


Он перебирает пальцами струны, вырывая из чрева гитары мелодичный перезвон. А потом вдруг начинает петь. Прежде я никогда не слышала, как Ланселот поет. У него оказывается глубокий, мелодичный голос. Ланселот поет с чувством, почти так же хорошо, как Кэй. А еще он поет, как взрослый. Взрослые вкладывают в свои песни что-то особенное. На самом деле мы тоже не маленькие, нам по девятнадцать. И все же мы не успели пережить чего-то такого, что сделало бы нас взрослыми.


А Ланселот - успел, и это делает его песню прекрасной. Но поет он не о себе, а о ком-то другом. Это чувствуется. Он поет балладу о Джиме Джонсе, и в то же время - не о нем.


Сначала ребята переглядываются, Кэй даже спрашивает:


- Чего?


А потом и они, и я, заслушиваемся голосом Ланселота. Он поет:


- Однажды ночью, когда этот город будет темен и тих, я убью вас одного за одним. Я дам вам всем немного удивиться, а пока, запомните: настанет время пожалеть, о том, что вы послали Джима Джонса в цепях в Ботани-бэй.


И в этот куплет Ланселот, кажется, вкладывает весь свой голос, и что-то еще, из своего сердца. Когда песня заканчивается, струны на гитаре Ланселота лопаются и режут ему руки. Он громко ругается, я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Мордреда, но его уже нет рядом.

Глава 3



Заснуть мне удается неожиданно легко. Я некоторое время думаю обо всем, что сказал мне Мордред, думаю, как рассказать об этом ребятам, и сползаю в приятную дремоту, где все это не имеет никакого значения. Меня будит стук в окно, нервный и аритмичный, будто кто-то кидает камушки. Иногда таким образом нас будит по утрам Кэй, но когда я открываю глаза, за окном еще темно, и в него любопытным глазом заглядывает луна. Я смотрю, как ветви жасмина сплетаются за моим окном, и думаю, что навязчивый стук мне приснился. Как только я собираюсь закрыть глаза и отчалить в прерванную дрему, стук повторяется. Маленькие камешки, друг за другом, три раза: тук-тук-тук.


- Кто там? - тихо спрашиваю я, осознавая всю абсурдность ситуации. Кто бы это ни был, он вряд ли услышит меня. Да и кто здесь может быть?


- Кэй? - зову я. За окном не откликаются. Еще один камушек с треском ударяется о стекло. Я переворачиваюсь на другой бок, зажимаю уши руками и пытаюсь заснуть. Тогда стук становится быстрым-быстрым, нестерпимо громким, будто все звучит у меня в голове. Со мной так бывает: я слышу какой-то звук, а потом мой мозг еще долго воспроизводит его, и я могу уловить в нем слова, которые пугают меня. Ненавижу это состояние. Я резко встаю с постели, подхожу к окну, прямо по лунной дорожке, рассекающей мою комнату надвое.


И все же мне не хочется знать, кто стоит внизу. Я некоторое время изучаю подоконник, прихожу к выводу, что его нужно помыть и только потом смотрю на того, кто ждет меня за окном.


Он стоит в лунном свете, босыми ногами на ровно подстриженном газоне. На нем больничные штаны и рубашка. И я узнаю его, мальчишку из моего сна. Номер Девятнадцать. Я резко щипаю себя за запястье, и боль оказывается совершенно реальна. Я не сплю. Номер Девятнадцать, бледный, тощий мальчик, смотрит на меня. Он довольно далеко, и я не могу разглядеть его лицо.


- Впусти меня, - говорит он. - Я устал. Мне страшно. Тут очень темно.


Реплики у него отрывистые, будто он просто озвучивает свои мысли, а не пытается ко мне обратиться.


Я мотаю головой.


- Я не могу, малыш, - говорю я. - Прости меня. Мы создали тебя. Ты не живой.


- Я не живой, - соглашается он.


- Ты не настоящий.


- Не настоящий.


Он делает шаг, неуверенный шаг ребенка, который никогда в жизни не бегал.


- Пожалуйста, - шепчу я. - Номер Девятнадцать, пойми, я не могу впустить тебя. Прости меня, малыш, прости.


Он делает еще шаг, и я вижу, что из-под воротника его рубашки струится кровь. Он весь дрожит. Ему холодно. Я прижимаю руку ко рту. Номер Девятнадцать стоит передо мной. Глазастый и худой, он почти не похож на человека, маленький призрак без единой живой черты.


- Что за женщина? - неожиданно для себя спрашиваю я. - Слепая женщина, за которую вы плакали. Слепая рыжая женщина.


- Я вырвал ей глаза, - говорит он. Номер Девятнадцать вытирает чистую руку о грязную рубашку, как будто хочет стереть кровь, но наоборот ей пачкается.


- Это было легко, - добавляет он.


- Это была злая женщина?


- Я не знаю не злых взрослых.


- Я знаю, - отвечаю я. Номер Девятнадцать смотрит на меня своими бездонными глазами, в которых тонет лунный свет. Я сглатываю.


- Нет, - говорит он. - Ты думаешь, что знаешь. Выходи поиграть.


Я вижу, как кровь, вытекающая из Номера Девятнадцать окрашивает в темное траву. Я снова прижимаю руку ко рту, закусываю ногти. Галахад покрывал нам, на пару с Ниветтой, ногти горьким лаком, чтобы отучить от этой привычки. И я отучилась, а Ниветта нет. Но сейчас я вгрызаюсь в свои ногти с такой силой, что один из них трескается.


Меня трясет от страха, и в то же время мне жалко этого мальчишку, которого вызвали к жизни наши недетские игры. Я говорю:


- Только ненадолго, хорошо?


- У меня нет столько времени, сколько долго.


Я выхватываю из шкафа свою куртку, потом открываю окно и вылезаю вниз, забыв обуться. Трава под ногами мокрая и холодная от росы. Когда я подхожу ближе к Номеру Девятнадцать, она становится липкой от крови. Я закусываю губу, стараясь не смотреть вниз. Номер Девятнадцать, такой маленький и щуплый, стоит неподвижно, похожий на мираж. Он смотрит на меня своими бездонными, безразличными глазами. Его губы сжаты в болезненную струну, на шее кровоточат раны от уколов.


Я встаю на колени, чтобы было удобнее и накидываю на него куртку, закутываю его. Он не сопротивляется. Смотрит на меня сверху вниз, изучающим, холодным взглядом, каким эти чудовищные люди смотрели на него. Он и сам весь холодный, и я прижимаю его к себе, мне хочется его согреть.


Но это невозможно. Никто не смог бы согреть его.


- Ты не хочешь, чтобы я входил в твой дом, - говорит он. - Потому что я несу смерть.


Я прижимаю его к себе и глажу по голове.


- Да малыш, - говорю я, и ненавижу себя за это. - Прости меня.


- Но ты дала мне куртку.


- Да.


Он смотрит на меня, потом хватает за руку и говорит:


- Пойдем со мной.


- Куда мы пойдем? Ты хочешь играть?


- Я не знаю, как играют. Я сказал это, чтобы ты вышла. Мы будем смотреть. Я знаю, как смотрят.


Рука у него холодная, цепкие пальцы впиваются в меня почти до боли. Я иду за ним по мокрой от росы траве, и он ведет меня через сад, мы обходим спящие головки цветов, пока он не останавливается возле одной из хризантем. Он срывает цветок, без стебля, и протягивает мне, сжав, смяв испачканные его кровью лепестки.


- За куртку, - говорит он. - Не бывает ничего бесплатного. Я знаю, что ты любишь незабудки.


- Но хризантемы тоже очень красивые, - говорю я вежливо. Он вкладывает цветок в мою ладонь.


Мы идем к пруду и встаем у его кромки. Номер Девятнадцать заглядывает в зеркало темной воды. Он тянет меня за руку, побуждая сесть.


- Что ты хочешь смотреть? - спрашиваю я.


Номер Девятнадцать молчит. Он водит пальцем по воде, потом отдергивает руку, словно ему странно, что она - мокрая.


- Прекрати спрашивать, - говорит он, потом зажимает уши руками, мотает головой.


- Прости.


Номер Девятнадцать еще некоторое время молчит, а потом указывает пальцем вдаль, там где плакучие ивы образуют арку, в которой заканчивается наш мир.


Некоторое время я вижу только темноту. А потом в этой далекой темноте начинают появляться огни. Сначала они кажутся мне светлячками в бесконечной ночи, а потом я вижу, что это где-то далеко-далеко люди несут свечи. Я прислушиваюсь, и слышу песню, но не могу разобрать, о чем они поют.


Только силуэты, крохотные огоньки свечей и далекое пение. Кажется, будто эти люди шагают по воде, потому что я не знаю, где заканчивается пруд.


- Как красиво, - шепчу я. - Никогда прежде я не видела...


Часть мира.


Я нащупываю камушек и бросаю его как можно дальше. Еще в полете он истаивает, не достигнув воды. Огоньки продолжают виться в ночной тьме.


- Это красиво? - спрашивает Номер Девятнадцать. Я говорю:


- Да. Очень.


- Я смотрел в окно. Часто. Я видел другое здание. Там тоже были окна. А внизу стояли большие белые машины. Их называют фургоны. Я хотел, чтобы когда я буду смотреть в окно потом, я видел сад.


- Ты имеешь в виду рай? - спрашиваю я. Он прижимается ко мне, как звереныш, ища тепла, которое я не могу ему дать.


Обняв его, я говорю:


- Так я представляла рай. Когда о нем читала. Эдемский сад.


- Я не верю в Бога и рай. Если бы Бог существовал, он сам убил бы всех злых людей. Но это сделал я. А если бы не я, то никто.


- Ты защищал себя, Номер Девятнадцать.


- Я хотел жить. Номер Четыре умер. А Номер Двенадцать сдался. А я хотел жить.


- Сколько вас там было?


- Не знаю. Этого никто знать не может. Все же мертвы.


Он дрожит в моих объятиях, и я чувствую, что его маленькое сердечко бьется, упрямо и быстро.


- А ты - мертв? - спрашиваю я.


- Да. И нет. Можно по-разному сказать.


Мне хочется чтобы он заплакал, потому что я не представляю, как такое маленькое существо может нести в себе столько боли. Как такое маленькое существо может нести в себе только боль.


Она начинает дрожать сильнее, но слез у него нет.


- Тише, тише, малыш. Все давно закончилось, - шепчу я. - Посмотри вверх.


И он послушно смотрит, не как любопытный ребенок, а как пациент в больнице, которому готовятся закапать атропин в глаза.


- Видишь там две яркие звезды?


- Вижу.


- Знаешь, как они называются? Это Кастор и Поллукс. Как близнецы из греческого мифа. А там - Бетельгейзе, а здесь - Процион. Такие яркие звезды.


- Я называю их просто звезды. Зачем им имена?


- Они очень красивые, поэтому люди давали им имена.


- У меня нет имени.


Я замолкаю, он сильнее обнимает меня в ответ.


- Мне жаль, малыш, - говорю я. Он не двигается.


- Ты знаешь созвездия?


Номер Девятнадцать мотает головой. Я говорю, прочерчивая пальцем дорогу от звезды к звезде:


- Это Лев.


- Это не похоже на льва. Это просто две линии.


- Я с тобой абсолютно согласна. А от это Большая Медведица.


- Глупости. Звезды, это точки, двигающиеся по небу, которые можно соединить произвольно. Почему так?


- Раньше люди смотрели на звезды и представляли картинки. Так повелось.


Он молчит некоторое время, и я чувствую, что начинаю замерзать. Процессия издалека исчезает. Я не вижу больше ни одного огонька, и мне обидно почти до слез.


- У тебя нежные руки, - говорит Номер Девятнадцать.


- Тебе так кажется.


Потому что ты видел только одинаковые руки в латексных перчатках.


- Нет, - говорит он упрямо. - У тебя нежные руки.


- Ты пришел убить нас? - спрашиваю я.


- Не знаю.


Мы одновременно смотрим вверх, на звезды.


- Что это за звезда? - спрашивает Номер Девятнадцать, указав пальцем в небо.


- Не знаю. Я не знаю всех звезд. Их миллиарды, названия всем не дали даже астрономы.


- Нет, - говорит Номер Девятнадцать безо всякой связи с предыдущими репликами. - Я не пришел вас убить. Я пришел за чем-то, о чем забыл. Если чтобы вспомнить придется вас убить, я вас убью.


- Ты не испытаешь жалости?


- Я не умею испытывать этого. Обними меня крепче. Мне страшно.


- Почему тебе страшно, малыш?


Когда я обнимаю его крепче, то чувствую железный, жутковатый запах крови, от него исходящий. Я утыкаюсь носом ему в макушку. Нет такого тепла, которое отогрело бы его, ничто не может успокоить его.


- Здесь темно. Как когда закрываешь глаза. Когда закрываешь глаза, значит будет больно. Спать страшно.


Ночной воздух доносит до меня аромат цветов и травы, причудливо мешающийся с запахом крови.


- Я бы хотел уметь считать время, - говорит Номер Девятнадцать. - До того как они придут.


- Хочешь я подарю тебе часы?


- Дурочка, - отвечает он. - Ты сидишь с мертвым мальчиком на краю пустоты.


- Ты мертвый?


- Я рожден мертвым. В каком-то смысле.


Слова эти, совершенно точно не принадлежащие ему, сказанные каким-то злым взрослым, которые он повторяет так бездумно. почти ранят меня.


- Неправда, - говорю я. Но мне нечем подтвердить свои слова. Я замолкаю. Он, вывернувшись из моих объятий, скидывает измазанную кровью куртку. Его больничная рубашка и штаны блестят в свете луны, они полностью покрыты кровью, из мятно-зеленой его одежда превратилась в алую. И это не только его кровь. В одном щуплом мальчишке просто не может быть столько крови. Но он кровоточит, все тело его кровоточит.


Я отползаю, он смотрит на меня, спрашивает:


- Тебя тошнит?


- Нет.


- У меня такое лицо, когда меня от чего-то тошнит.


А потом он разворачивается к пруду, делает шаг и вступает в воду. Кровь окрашивает лунную дорожку на воде в розовый. Номер Девятнадцать идет все дальше, и я кидаюсь за ним, ругая себя за промедление, которое в этом случае, разумеется, не подобно смерти. Я влетаю в воду, поднимая брызги, но Номер Девятнадцать уже исчезает в темноте. Я не могу найти его, не могу нащупать в темноте, не могу увидеть. Я зову его, зная, как это глупо.


Он просто исчез. Наконец, продрогшая насквозь, ошалевшая от страха и чувства вины, не имеющего ничего общего с реальностью, я вылезаю на сушу. Рядом с моей курткой валяется измазанная кровью головка хризантемы.


Я натягиваю куртку, не переставая дрожать. Мне так холодно, что даже больно. С ночной рубашки, окрасившейся розовым, капает. Чуть подумав, я поднимаю с земли и хризантему, мои дрожащие пальцы конвульсивно сминают ее.


Домой я собираюсь бежать, но ноги едва ходят. И этот неприятный факт оказывает мне неожиданно большую услугу. Еще издали я замечаю огоньки сигарет. Ровно три. В беседке, похожей на клетку для птиц с извилистыми перилами и обнимающими остов прутьями, увитыми плющом, сидят взрослые.


Красные точки их сигарет, будто маячки, сигнализируют мне остановиться. Я ныряю под терновый куст, больно поранив ладони. Я не хочу, чтобы они заметили, что я шляюсь куда-то ночью. Или, если быть совсем честной, я хочу знать, почему ночью шляются они.


Я слышу их голоса. Довольно отчетливо, я не так уж далеко от них. Однако не вижу их, исключая огоньки сигарет, в темноте, сквозь ветви куста. Мне ничего не остается, кроме как слушать. Говорит Галахад:


- Успокойтесь. Мы должны подумать о том, как действовать дальше. Потому что, сюрприз, если мы не подумаем об этом, нам конец.


- Какая рациональная мысль, - рявкает Ланселот. - А то бы мы без тебя не додумались. Не зря помирал, если получил такую вечную мудрость.


- Ладно, я передумал. Если ты не заткнешься, я воткну этот скальпель в твою башку.


- Хватит силы?


- Хватит злости.


Только затем я слышу голос Мордреда:


- Мне надоело.


И Ланселот, и Галахад сразу замолкают.


Через полминуты, Ланселот говорит:


- Нам нужно им сказать.


- О, и как ты себе это представляешь, гений?


Они с Галахадом ругаются, однако настоящей злости в их словах нет. Скорее они по-своему теплы. Мордред остается холоден.


- Они ничего не должны знать. По крайней мере, пока. Я не собираюсь нарушать наши планы из-за какой-то случайности.


- Но это не случайность, - говорит Галахад. - Что-то происходит, и ты это знаешь. Ты это чувствуешь.


- Да.


- Так вот, - говорит Ланселот. - Мы твои друзья. Нас беспокоит то, что с тобой происходит.


- Со мной все в порядке. Происходит здесь.


Я слышу стук, это Мордред ударяет по перилам.


- То, что происходит здесь не может не касаться тебя, - говорит Галахад как можно более мягко.


- А то, что происходит с тобой не может не касаться нас! - рявкает Ланселот.


- И детей, - добавляет Галахад.


- Они уже не дети, - говорит Мордред.


- И кстати, мистер Очарование, если ты забыл, то моя жизнь зависит от того, что происходит.


- В таком случае присмотри за тем, чтобы все оставалось сокрытым. Это твоя главная забота. Она напрямую связана с нашим выживанием.


- Продолжай делать вид, что не понимаешь, о чем я, и...


- И что? - спрашивает Мордред. Галахад и Ланселот молчат.


- Я втянул вас в это, - говорит Мордред. - Зная, что я справлюсь. Мое мнение не изменилось, а ваше - да. Только никто уже не может сделать шаг назад. Его просто некуда делать. На сегодня все. Я больше ничего не хочу обсуждать.


Они еще некоторое время ругаются, по большей части грязно, и все же истинной злости в голосах Ланселота и Галахада не появляется. Я впервые понимаю, что они - большие друзья, чем мы думали. И что они любят Мордреда.


Я слышу шаги, Ланселот и Галахад продолжают переговариваться. Когда их голоса затихают, я собираюсь подняться на ноги, но в этот момент меня вздергивают вверх. Мордред стоит прямо за мной.


- Что ты здесь делаешь? - спрашивает он. Голос у него спокойный, но глубоко внутри в этом голосе злость. Он держит меня за воротник куртки, потом отпускает. Мордред смотрит на мою мокрую ночную рубашку, и на секунду, только на секунду, мне кажется, что он сейчас сорвет ее с меня. Что-то в его взгляде говорит об этом, и мне становится стыдно, хотя еще секунду назад я и не думала, что выгляжу неприлично. Я быстро застегиваю куртку, продолжая дрожать.


- Извините, - говорю я. - Я купалась.


- Что?


Я говорю первое, что пришло мне в голову и, к сожалению, это первое не является хоть сколько-нибудь разумным.


Мордред головой кивает в сторону дома.


- Пойдем, - говорит он. И я чувствую больше, чем вижу - он очень зол.


Я молча иду впереди, чувствую спиной его взгляд. Он ни о чем не спрашивает, и я очень благодарна ему за это. Я думаю о разговоре взрослых, который я слышала. Я стараюсь как бы сопоставить его с тем, что говорил мне Мордред, будто наложить одну картинку на другую, и увидеть, как выбиваются контуры.


Что должно оставаться сокрытым? Их участие в ритуале, материализовавшем Королеву Опустошенных Земель?


- Прекрати, - говорит Мордред.


- Прекратить что? - спрашиваю я. Но он не отвечает. Возможно, он говорил вовсе не со мной. В доме тихо, мы вступаем в темноту. Мордред позади меня начинает насвистывать свою вечную мелодию. И несмотря на то, что мы идем по темному холлу, где не горит камин и куда с трудом заглядывают даже звезды из-за плотно задернутых занавесок, меня этот свист успокаивает. Приятная мелодия, думаю я, совсем не жутковато. Я почти достигаю безмятежности, но спустя пару секунд этот свист начинает двоиться. Будто абсолютно в ту же секунду, абсолютно с той же нотой и неизменно ту же мелодию начинает насвистывать кто-то еще.


Я сглатываю. Почти против воли мой взгляд обращается к коридору, ведущему к комнатам. И я вижу Номера Девятнадцать, которого я потеряла в пруду. Он насвистывает песенку Мордреда, лунный свет выхватывает его окровавленную рубашку. Номер Девятнадцать идет, широко раскинув руки. Кровь капает с его пальцев, и он оставляет полосы на дверях комнат моих друзей.


Я бросаюсь было в коридор, за ним, но Мордред перехватывает меня за воротник куртки.


- Это лишь фантом. Твои страхи.


Неожиданно для себя я говорю:


- Вы лжете!


Ровно за секунду до того, как камин вспыхивает золотым пламенем, которое почти ослепляет меня. Я выворачиваюсь из хватки Мордреда, оставляя окровавленную куртку у него в руках, бегу в коридор, но Номера Девятнадцать уже и след простыл, коридор пуст. Прежде, чем мне удается себя остановить, я стучу в первую дверь на моем пути, дверь Кэя.


- Эй! Тут вообще-то человек спит, если кто не знает!


- Кэй! - зову я.


И уже через пару секунд он выглядывает, растрепанный, сонный и все еще очень красивый.


- Что случилось? - спрашивает он взволнованно, а потом видит, что моя ночная рубашка мокрая и розовая от крови, делает большие, круглые глаза и распахивает дверь настежь.


- Здесь Номер Девятнадцать! - шепчу я.


- Блин! Вот блин! Блинский блин же!


- Ты очень помогаешь, Кэй, - говорю я.


Мы вместе бросаемся к двери Ниветты. Когда мы распахиваем ее, Ниветта стоит у стены и грызет ноготь на большом пальце. Заметив нас, она поворачивает голову, уставившись своими бесцветными глазами в какую-то глубину, куда я никогда не решалась смотреть.


Она говорит:


- Теперь он здесь.


Мы смотрим на нее, открыв рты.


- В холл, - рявкает она с неожиданной резкостью. - Нужно держаться вместе!


Мы поддаемся этому командирскому тону, пулей вылетаем из комнаты, ломимся к Гарету.


- Что вам надо? - спрашивает он. - Отвалите!


- Мы хотим спасти тебя, тупой ты идиот, - говорит Кэй.


- Сам идиот. От чего спасать?


Я смотрю на стены и двери. Они совершенно чистые. На них никакой крови. Но стоит мне моргнуть, и я вижу, как кровь проступает, будто через бумагу, сквозь дерево. Я пищу:


- От ужасной смерти! Наверное!


Это заставляет Гарета выглянуть.


- Насколько ужасной? - спрашивает он. Кэй выдергивает его за воротник пижамы. Комната Гвиневры пуста, и мы бежим к Моргане, но она открывает дверь сама.


- Привет, мышонок, - говорит она. - И привет, красавчик. Вас очень сложно не услышать. Хорошая ночнушка, Вивиана. Еще лучше прежней.


Я думаю о том, что Мордред мог остановить меня в любую секунду. Но он позволяет нам с Кэем сеять панику. Наверное, Мордред хочет, чтобы я собрала всех. Наверное, он не видит другого выхода.


- Нужно пойти за Гвиневрой, - говорю я. И прежде, чем находятся какие-либо добровольцы, я беру за рукав Кэя и тяну за собой.


- А с чего это мы? - спрашивает Кэй.


- Потому что мне страшно!


- Так мне тоже!


Мы взбегаем вверх по лестнице, я оборачиваюсь, и вижу, как Моргана и Ниветта ведут Гарета за собой в гостиную.


- Я тоже хочу туда!


- Заткнись, бесполезный кусок Кэя, - говорю я.


Бесполезный кусок Кэя - ругательство, которое мы придумали еще в детстве. Ирония заключалась в том, что все, что кажется нам бессмысленным было бесполезным куском Кэя. Однако Кэй был нашим целым, бесполезным и любимым Кэем, оттого страдал от данного ругательства намного реже остальных, лишь в моменты абсолютной бессмысленности.


- Ты злая какая! - говорит Кэй недовольно, а потом мы оба замолкаем. Свет в коридоре мигает, и это вовсе не теплый, золотистый свет наших ламп в прозрачных бутонах люстр. Это больничный, белый, неприятно-хирургический свет, окрашивающий устеленный ковром холл в несвойственные ему цвета. Освещение так не сочетается с обстановкой, что это на пару секунд заставляет мои мысли зависнуть, будто механизм, приводящий их в движение натолкнулся на какую-то лишнюю деталь, сломанную шестеренку.


Когда свет в очередной раз вспыхивает, мы видим в его режущем глаза ореоле надпись, видимо, тоже выполненную кровью. Буквы в ней меняются, так что каждый раз я замечаю иное слово.


Я вижу: поглоти своих врагов.


Я вижу: вместе навсегда.


Я вижу: куколки уснут.


Я вижу: прилив неизбежен.


Я вижу: корми их ненавистью.


Я вижу: безымянное, бесконечное.


И вижу: друзья до конца.


Надписи меняются так быстро, что далеко не все я могу рассмотреть. Кэй вцепляется мне в руку почти до боли, и я понимаю, что ему еще страшнее, чем мне.


Краем уха я улавливаю сигналы, пищание каких-то приборов, как в фильмах про больницу, которое мешается с звуком кардиографа, показывающего ровную-ровную прямую. Выдохнув, я делаю шаг вперед. В этот момент дверь со скрипом открывается, мы с Кэем визжим одинаково громко и высоко. Свет перестает мигать, в коридоре воцаряется темнота. Прижавшись друг к другу мы с Кэем продолжаем голосить, пока не слышим голос Ланселота.


- Да заткните уже хлебала, Господа ради!


Первой выходит Гвиневра, она не в ночнушке, а в юбке и блузке, вполне готовая к перемещениям. Вслед за ней выходят Ланселот и Галахад, похожие на ее охрану.


- Спускайтесь вниз. Не на что тут глазеть, детишки, - говорит Галахад.


Вместо ужаса, хватавшего меня за горло до сих пор, меня вдруг с головой накрывает ажиотаж. Я чувствую, что мы все вместе, и что все происходящее страшно скорее в приятном смысле. Будто мы все оказались в фильме ужасов, но я знаю, что мы выживем.


Впрочем, тут же отзывается часть меня, где это ты видела фильмы ужасов, в которых выживают абсолютно все. Некоторые части композиции нельзя отмести без потери самости жанра.


Мы с Кэем подходим к Гвиневре, но она вскидывает голову. В ее глазах мелькает что-то вроде "я же говорила", но я не совсем понимаю, к чему относится это надменное выражение ее лица. По крайней мере, о Номере Девятнадцать Гвиневра прежде не говорила ничего, кроме того, что это все глупости, которыми мы занимаемся, чтобы проявить свою звериную сущность в условиях абсолютно замкнутого общества и легитимизировать и ритуализировать агрессию.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги