- Сука! - орет Ланселот, и крик его отражается от тонн стекла, которые в покое существовали тут до его прихода.


- Нефритовая, нахрен, лоза?! - рявкает он. А потом рычит, снова нажимает на курок, и прекрасное, длинное, невероятно-бирюзового цвета растение осыпается, лишившись своей стеклянной тюрьмы и единственной защиты.


Осколков на белом полу уже довольно внушительное количество. Я сцепляю пальцы, думая о маневре, который мог бы спасти меня в случае, если сейчас Ланселот наставит ружье на нас. Ничего не приходит мне в голову, и я только ошалев, как и все остальные, глазею на то, как Ланселот расстреливает цветы. Наконец, вперед выступает Гвиневра. Она похрустывает носком туфельки на осколках, потом поднимает один из почерневших лепестков, вертит в руках.


- Ланселот, - говорит она неожиданно властно, и он оборачивается, наставляет на нее ружье. Мы бы попятились еще, да больше некуда.


- Чего? - говорит он. И я вижу, что палец у него на курке. Гвиневра, однако, выглядит так, будто никакого ружья у Ланселота нет и вовсе.


- Мы все слышали, - говорит она. Моргана шипит. Кажется, это не совсем то, что она сама сказала бы человеку с ружьем.


- Ну охренеть теперь, - говорит Ланселот. - Довольны? Всюду сунули свои маленькие милые носики?


- Эй! - говорит Гарет.


- Как-то прозвучало странно! - говорит Кэй.


- С вами я вообще разговаривать не собираюсь, щенки!


- Лады.


- Да мы и не против.


- Гвиневра! - рявкает Ланселот. Она снова начинает хрустеть подошвой туфли на осколках.


- Я хочу знать, - говорит она неторопливо.


- Нет, ты хочешь забрать своих идиотских друзей и валить отсюда, пока я не...


- Они мне не друзья, - говорит Гвиневра очень спокойно. Мы все киваем. Гвиневра продолжает:


- Ты не думаешь, что все это как-то касается нас?


- Нет, глупышка, это наше личное дело.


- Тогда почему ты не сказал никому, что видел, как я защитилась от заклинания, и как то же самое сделали Моргана и Вивиана?


- Потому что... потому что заткнись, вот почему!


Гвиневра смотрит на него своими темными, спокойными глазами.


- У тебя есть последний шанс быть честными с нами. Я знаю, что ты испытываешь к нам некие теплые чувства. Некоторые более развитые существа называют эти чувства любовью. И я знаю, что ты хочешь нас защитить. И если ты правда этого хочешь, то лучший способ - объяснить нам, что происходит.


Ланселот смотрит на нее очень пристально, а потом резко вскидывает ружье, и стреляет в одну из орхидей на другом конце зала.


Моргана шепчет:


- Это бесполезно.


Я открываю дверь, готовясь прошмыгнуть назад, и все остальные тоже собираются выходить, а вот Гвиневра не двигается с места. Она смотрит Ланселоту в спину так пристально, что кажется, будто она колдует.


- Он спас нас, - говорит Ланселот. - Спас нас из самого поганого места на свете. Вы даже представить себе не можете, как там. Что такое каждый день просыпаться от боли и знать, что впереди только она. А потом засыпать, дрожа от боли.


Ланселот делает вид, что разговаривает с пространством, нас он будто совершенно не замечает.


- Вы не знаете этого, и слава Богу, что не знаете. Я бы вам такого не пожелал. Ну только если Кэю, когда он окончательно меня взбесит.


Но Кэй не реагирует на стандартное оскорбление от Ланселота. Мы стоим неподвижно, будто боимся спугнуть его, и Ланселот продолжает говорить.


- Я хотел, чтобы вы выросли сильными. И умными. Я сам таким вырасти не мог. Я не был сильным - там. Я был слабым и очень напуганным, скучал по мамке и папке. А Мордред - был. Это теперь он слабак, не способный справиться с собственным разумом. Тогда он был тем из нас, кто оказался готов.


- В нем пробудилась магия? - спрашивает Гвиневра.


Ланселот надолго замолкает, потом отправляет в ад очередной цветок, на этот раз гвоздику.


- Ну да. Не перебивай меня, а? Словом, он вытащил нас оттуда. Он вернул Галахада. Он дал нам все. Но он всегда был безумным. Они свели его с ума. А мы сошли с ума вслед за ним.


Он же волшебник, думаю я, конечно он был безумным, волшебство кормится безумием.


- Мы думали, что сумеем удержать его. Потому что единственный иной выход - попытаться его убить. Мы раздумывали над этим, и не смогли. Он - наш друг. Наш брат. Ничего более святого, чем эта дружба, с ним и Галахадом, я в жизни не видел. Потом мы остались с вами. И я считал, что вы должны все знать.


- Что мы должны были знать? - спрашивает Гвиневра.


- О том, что мы за люди, откуда мы.


Ланселот надолго замолкает, рассматривая осколки и лепестки на полу, а потом ругается настолько грязно и громко, что я краснею.


- Вы не виноваты, - говорит он после этого. - Ваши дурацкие садо-мазо игры в маленького пророка здесь не причем. Он сходит с ума. Мордред скоро свихнется.


- И что нам делать?


Говорит только Гвиневра, а мы - только слушаем. И это ощущается очень правильно. Мне кажется, спрашивай Ланселота я, он ни в коем случае не отвечал бы мне так откровенно.


- А ты думаешь, если бы я знал, то отстреливал бы здесь бошки цветам?! - рявкает Ланселот.


- Может, вам попробовать проникнуть наружу, чтобы...


- Ничего снаружи нет! Запомнишь ты это уже наконец или как?! Ты там никогда не окажешься! Никогда! Мы сдохнем здесь! Если безумие Мордреда не прикончит нас раньше!


Ланселот то говорит с ней очень спокойно, рассудительно и как-то отстраненно-горько, то снова срывается на крик, но Гвиневра даже не вздрагивает.


- Почему он сходит с ума?


- Понятия не имею. Стареет, наверное. Перестал удерживать тот ад, что у него в башке. Да поймите вы, ты пойми, я не знаю, что делать. Я не знаю, можно ли предпринять что-то вообще.


Он совершенно ничего не говорит о Королеве Опустошенных Земель, мы с Морганой переглядываемся.


- Он уже сходил с ума? - спрашивает Гвиневра. - Настолько сильно - сходил?


- Он всегда был чокнутым, ты меня слушала вообще? Я и Галахад в состоянии удержать его, в случае чего. Поэтому не переживайте.


- Ты сам сказал, что не знаешь, что делать! - не выдерживает Моргана.


- Заткнуть хлебальники и жить дальше. Потому что никаких других вариантов у вас нет.


Ланселот снова надолго замолкает, потом отбрасывает ружье и проходится по залу, осколки оглушительно хрустят под его тяжелыми ботинками.


- Мне тоже страшно. Всем страшно. Но это правда не опасно. Его безумие не убьет вас. И нас. Надеюсь. Нам нужно дать ему время, дать ему время.


Ланселот начинает бормотать что-то невнятное, я различаю только "у нас нет ничего, кроме времени, у нас вообще ничего нет".


- Что будет, если он не придет в себя? - спрашивает Гвиневра. Она будто наш дипломатический представитель, и голос у нее соответствующий.


- Что ты, нахрен, хочешь от меня услышать? - кричит Ланселот, так и не повернувшись в сторону Гвиневры. - Глотку ему перережем. Ему, нашему другу, ему, человеку, который, на минутку, вас вырастил. Как бешеной собаке, да? Ты об этом хочешь поговорить, Гвиневра? Об этом?


И я впервые вижу, как Гвиневра, которая обладает тактом примерно в той же степени, в какой им обладает падающий тебе на ногу молоток, смущается. Она отводит взгляд от спины Ланселота, принимается рассматривать осколки, потом мотает головой, а потом, видимо, вспомнив, что Ланселот стоит к ней спиной, говорит:


- Нет.


Голос у нее даже кажется чуточку более хриплым, чем обычно, она откашливается. Эхо в зале хорошее, и звук получается очень неловкий.


- Я лежал в комнате, когда он вошел. Девятнадцать, тогда я называл его просто Девятнадцать. У меня раньше было имя, только я забыл его из-за тока и таблеток. А у него имени никогда не было. Девятнадцать был весь в крови, он был босой, и по больничному коридору за ним тянулся приличный такой след. Он прижимал что-то к себе, как игрушку, и я сразу даже не сообразил, что у него было такое. Это была человеческая голова. Голова мужчины, который раздавал нам таблетки и заставлял пить. Он заставлял нас разжать челюсти и закрывал нам носы, чтобы мы глотали таблетки у него на глазах. А теперь у Девятнадцать в руке была его гребаная башка. И я понял, хорошо понял, что все закончилось. Девятнадцать волоком тащил за собой Четыре. Я не знал, зачем ему труп. Четыре был бескровный и пахнущий формалином, я его любил, но я бы его оставил. Мы спускались по лестнице вниз, и я видел такое от чего у нормальных людей глаза выцветают. Я нормальным не был. Тела, распятые на стенах, органы, валяющиеся на полу, вырванные глаза и языки, украшавшие столы в кабинетах. На первом этаже крови было мне по щиколотку, и я в ней отражался. Четыре утонул бы в ней, но он уже был мертв. На двери был кодовый замок, а кода мы не знали. И я подумал, что мы обречены умереть здесь с голоду, или есть трупы, а потом умереть с голоду, но, по крайней мере, нас больше никто не будет резать. Девятнадцать встал у двери, а потом стал биться головой об стенку, как умственно осталые из другого корпуса.


- Думай, думай, думай, - говорил он. Когда он обернулся ко мне, у него была раскроена бровь, и кровь залила глаз, но он улыбнулся, едва-едва, и дверь позади него распалась металлической пылью. Вот такой он был ребенок.


Ланселот вдруг смеется, и этот смех отдает острым стеклом, безумием, заставляет меня поежиться. Он пинает ружье с привычной ему злостью. И мне сразу становится спокойнее.


- А что еще вы хотели узнать? - спрашивает он насмешливо. - Что с нами не так? Все с нами не так. Но мы постарались, только постарались вырастить вас так, чтобы вы были счастливы. Теперь все кончено. Как в сказках: кто-то нарушил какой-то запрет, и теперь наказаны будут все.


- Что? - спрашивает Гвиневра.


- А то ты не знаешь, - рявкает Ланселот.


В этот момент дверь больно бьет меня по спине, я отскакиваю и вижу Галахада. В бледном, почти хирургическом свете белого зала он кажется еще мертвее, кожа его будто отдает синевой.


- О, - говорит Галахад без удивления. - Момент откровенности?


- Поучаствуешь? - спрашивает Моргана, облизнувшись. Галахад бросает на нее совсем звериный взгляд, а потом неожиданно спокойно мотает головой.


- Воздержусь. Я представляю, что вы чувствуете, дети. Но у Мордреда проблемы, большие проблемы. В некотором роде они касаются и нас. И в некотором роде они связаны с тем, что он постоянно врет. Будь он честнее, вы не устроили бы здесь подобного рода активность.


Галахад облокачивается о стену, что-то в его движениях всегда кажется мне неестественным, как если бы неодушевленная вещь вроде вилки вдруг обрела бы собственную волю к перемещениям в пространстве. Это скорее ощущение, нежели наблюдение, но оно очень сильно, и иногда из-за него я не могу смотреть на Галахада.


- Послушайте меня, ребята, - говорит он спокойно, ласково. - Нам стоило рассказать о нашем прошлом больше, но пролитую воду не соберешь. Мордреду очень плохо. Действительно очень плохо. Разумеется, у него дурной характер, местами он очень мерзкий человек и мало когда бывает приятен, однако мы были вашей семьей все это время. И теперь ему не нужна даже ваша помощь, ему нужно немного покоя, чтобы разобраться с собой. Я знаю, что вам страшно, но ему сейчас еще страшнее. Вы уже далеко не дети, и если вы проявите лучшие свои качества, сможете подумать о том, что кому-то рядом тоже может быть плохо и просто не замечать того, что творится, мы будем вам очень благодарны. Мордреду нужна ваша поддержка, молчаливая вера в него. Он этого никогда не оценит, но Мордред сделал для вас очень много, и он заслуживает понимания. И сочувствия.


У меня эта речь вызывает комок в груди. И вправду, Мордред воспитывал нас и учил, заботился о нас, когда нам было плохо и страшно, иногда он даже успокаивал нас, а теперь мы носимся вокруг его беды, сжигающей его изнутри, как вокруг новой интересной книги, на которой мы все помешались. Мы слишком долго просидели взаперти, поэтому все кажется нам веселым приключением, способом развлечь себя и разнообразить свою ограниченную реальность. Мы пугаемся и надеемся ровно как дети, которым предложили интересную загадку, а вместо этого мы могли бы повести себя как взрослые люди. Кто знает, как безумие может разъесть нас самих, кроме того мы никогда не переживали то, что пережил Мордред. Мне становится стыдно, а Галахад продолжает:


- В любом случае, то, что происходит не опасно для вас. Это всего лишь иллюзии его больного разума.


- Которые чуть не убили меня, - говорит Гвиневра.


- Потому что ты верила в них и принимала иллюзорных птиц за настоящих. Это наша ошибка, и мы очень перед тобой виноваты. Но теперь, когда мы знаем, что все это иллюзии, мы в безопасности, ничего страшного больше не случится...


- Э-э-э, - говорит Гвиневра. - А это тогда что?


Я, с сердцем сжимающимся от стыда, разворачиваюсь в сторону Гвиневры, чтобы сказать ей что-то осуждающее, и тут слышу звон сотен разбитых стеклянных колпаков, лопающихся к один миг. Я закрываю глаза, Моргана визжит, правда в голосе ее больше восторга, чем страха. Мы отступаем, и когда вихрь осколков утихает, и я решаюсь открыть глаза, то вижу такое, от чего весь стыд у меня сразу же пропадает. Как и все другие чувства, кроме страха. Цветы сплетаются друг с другом в безумном танце, так быстро и так точно, под влиянием невидимой силы, связывающей их друг с другом, они образуют огромную, упирающуюся в потолок фигуру. Очертания похожи на оплетенный цветами скелет огромной рептилии с размашистыми, цветущими крыльями. Дракон, понимаю я, это дракон, созданный из сотен и сотен цветов, сплетенный воедино. Алые розы, его глаза, смотрят на нас так, будто он видит. Это существо не должно быть способно даже стоять, а оно видит. Огромное, величественное, оно стоит перед нами, созданное из самых редких цветов, синее, белое, желтое, оранжевое, красное, будто воплощенный в хищника сад. А потом оно открывает полную шипов пасть и издает громкий рев.


- Спокойно, - говорит Ланселот. - Оно совершенно не опасно. Это просто маленькая, безобидная иллюзия, которая на самом деле...


Потом дракон совершает рывок, совершенно как рептилии в передачах про животных, и его челюсти смыкаются на руке Ланселота, брызгает кровь. Дракон не откусывает ему руку, хотя согласно размерам, мог бы сделать это. Я вижу, как сквозь места укуса внутрь Ланселота проникают шипованые стебли, похожие на те, что создавали я и Гвиневра, они струятся дальше, будто причудливые вены под его кожей, шипы прорывают рубашку.


Ланселот выкрикивает заклинание, и дракон, и занимается пламенем, но только на секунду. Стебли внутри Ланселота сгорают, оставляя длинные полосы ожогов, идущие вверх, к плечу. Мне отчего-то думается, что они добрались бы до сердца, непременно бы добрались.


- Хорошо, ребята, - выкрикивает Галахад. - Манипуляция отменяется, просто бегите!


Ланселот орет от боли, Галахад создает два меча, и один кидает ему. И в эту минуту, в отличии от предыдущего критического момента, реакция Ланселоту не отказывает. Он ловит меч здоровой рукой.


Я понимаю, что надо бы бежать, но красота дракона, созданного из цветов, огромной магической твари завораживает меня, а Ланселот и Галахад кажутся двумя рыцарями, которые готовы защищать нас ценой жизни.


Нужно им помочь, думаю я, нужно бежать. Мысли эти бьются во мне как-то отдельно от воли, я просто стою и смотрю на это величественное существо, которое сплетено из самых прекрасных на свете цветов. В груди дракона я замечаю свои любимые незабудки, и не могу перестать любоваться. Соцветия и бутоны раскрываются в нем так, как будто драконы дышит через них, они пульсируют, как какие-то клапаны.


- Быстро! - шипит Моргана, я чувствую ее хватку на моем запястье. - Бежим!


- Но они...


- Они сказали - бежать! - говорит Кэй. - И мы бежим.


Дракон снова издает чудовищный рев, бросается на Ланселота, который успевает отскочить, задев его лезвием меча, распоров кусок сплетенного из цветов плеча. Какая красота, думаю я, какая невероятная красота. Вниз медленно падает головка хризантемы, синяя, как море.


А потом кто-то, скорее всего Моргана, выталкивает меня за дверь, и я успеваю лишь увидеть, как дракон своей лапой сметает Галахада так, что тот ударяется о стену.


- Мы должны им помочь! - говорю я, скорее потому что должна это сказать, чем из желания сражаться с цветочным чудовищем.


- Мы должны делать, что они сказали, - рявкает Гвиневра, и на секунду мне кажется, что она сейчас даст мне пощечину. Совесть играет во мне скорее, чем настоящее желание помочь, и я снова бросаюсь к двери, а потом понимаю, что никакой двери нет - есть чистая, белая стена.


- Вы все тоже это видите? - спрашивает Кэй. И я понимаю, что именно не так. Вернее, я понимаю, что не так абсолютно все. Что мы вообще не дома.


Еще я понимаю, что стою в чем-то липком и мокром, как бы в луже. Только это не лужа дождевой воды или даже мокрой грязи. Это лужа крови. Впрочем, лужа тоже неверное слово. Весь коридор в крови, и мои белые носки по щиколотку окрашены красным. Меня тошнит, и я готова провалиться в обморок, в ад, куда угодно, лишь бы всего этого не видеть.


Мы стоим посередине больничного коридора. Люминесцентные лампы непрестанно мигают, и даже их холодный, ненадежный свет не разгоняет полностью тьму в конце коридора.


- Больница, - шепчет Ниветта. - Они здесь!


- Кто?


- Они!


И я думаю, что Ниветта снова повествует о своих галлюцинациях, выбрав, без сомнения, лучшее время, но она добавляет:


- Взрослые! Вернее, мальчишки, которыми они были!


На некоторое время западает абсолютная тишина, которая нарушается лишь потрескиванием ламп. Оказавшись в крови, вдали от дома и, если мой способ интерпретации ситуации верен, в прошлом, я должна со всей очевидностью визжать от ужаса, но у меня даже этого не получается и ни у кого не получается.


Мы просто не можем осознать, что вышли из зимнего сада, а попали в больницу, где держали Номера Девятнадцать. Мордреда.


- В смысле это на самом деле нас глючит? - спрашивает Кэй.


- Или его, - говорит Ниветта задумчиво. - Заклинание, которое они наложили не действует. Я, по крайней мере, в каком-то чужом месте по щиколотку в крови.


- Та же история, подруга, - отзываюсь я. Мы опять смеемся, но намного менее энергично. Моргана бьет кулаком в стену, туда где была дверь.


- Твою мать! - шипит она.


- Отойдите, - говорит Гвиневра, и мы все отходим.


- А мне здесь нравится.


- Гарет, - говорит Моргана ласково. - Заткни пасть, а то мы тебя тут и оставим.


- Ну и пожалуйста.


Гвиневра выставляет руку вперед, как будто хочет дать пять кому-то невидимому, с губ ее слетает заклинание, но ничего не происходит. Тогда она резко сжимает пальцы, и по белой стене бежит вверх к потолку трещина.


- Это просто стена, - говорит она. - За ней не спрятано никакой двери. Еще какие-нибудь конструктивные предложения?


- Бежать?


- Нет, Кэй, - говорю я. - Чтобы бежать куда-то, нужно знать одну из двух вещей: куда или от кого.


- Вы как хотите, а я ответ на второй вопрос знаю, - говорит Ниветта. Мы совершенно одновременно делаем несколько шагов вперед и замираем. Коридор темнеет к концу, и лично я очень боюсь попасть в эту темноту. Мы беремся за руки, Гвиневра выступает первой. Она вышагивает по крови, как маленькая девочка в резиновых сапожках по луже, высоко поднимая ноги, так что брызги пачкают Гарета, чем тот только рад. Никто не хочет держать Гарета за руку, поэтому приходится Кэю, а того держит за руку Ниветта, а ее Моргана, и я оказываюсь замыкающей просто не сумев вовремя сообразить за кого уцепиться.


На ногтях Морганы, накрашенных прозрачным лаком с блестками замерло несколько капелек крови.


- А мы прям точно уверены, что хотим идти туда, где темно? - спрашивает Кэй.


- С другой стороны так же, - говорю я.


- Это иллюзия. На самом деле мы могли пойти в любую сторону, но пошли сюда, а не обратно, потому что уходим дальше от того, к чему оказались повернуты наши спины. Попади мы сюда с другой стороны, пошли бы туда, вот и все.


- Спасибо, Ниветта, ты меня успокоила.


- А себя нет.


Мы все дальше углубляемся в темноту, идя по пустому коридору, залитому кровью. По бокам от нас ряды абсолютно одинаковых дверей. Некоторые из них открыты, и я вижу то, что можно назвать процедурными кабинетами. Какие-то электрические приспособления, провода, кушетки с крепкими кожаными ремнями. Я вижу тела людей, искалеченные, обезглавленные, выпотрошенные. Больница больше похожа на бойню, но от обилия крови и раскрытого мяса меня даже не тошнит - импульс слишком силен. В одном из кабинетов я вижу нечто вроде длинной и широкой, наполненной синеватой жидкостью стеклянной трубы с подключенной к ней кислородной маской. Внутри этой трубы, как кукла в упаковке, заключен мужчина средних лет, его глаза широко открыты, кислородная маска питает его легкие, но баллон рядом мигает красным - воздух заканчивается. Мужчина стучится в стекло, но оно слишком крепкое.


Я слышу голос Номера Девятнадцать. Он говорит своим мальчишеским тоном совершенно недетские вещи:


- Скоро воздух кончится. Иногда вы специально давали мне почти пустой баллон, чтобы я чувствовал, как разрываются у меня легкие. Это очень больно. Организм хочет вдохнуть, борется за жизнь, он рвет тебя изнутри, чтобы ты боролся, он, глупый организм, не знает, что ты ничего не можешь. Но вы никогда не доводили дело до конца. Да? Да? Я просто не знаю. Были ведь и другие дети.


Я и Моргана слышим это, и стараемся побыстрее пройти вперед, но Гарет натыкается на что-то, и вся наша процессия с плеском и писками падает.


- Быстрее! - шепчем мы с Морганой. - Бежим! Он там!


И мы, перемазанные кровью, человеческой кровью, вовсе не птичьей, пытаемся встать, но руки у меня скользят. В конце концов, Ниветта вздергивает меня на ноги. Мы устремляемся вперед, надеясь найти лестницу и выбраться куда-нибудь.


Хотя лично я не уверена в том, что отсюда, из воспоминаний Номера Девятнадцать можно куда-нибудь выбраться. Я слышу писк, означающий, наверное, что баллон с кислородом разряжен, а потом Номер Девятнадцать снова начинает насвистывать свою любимую песню, ту же самую, что через столько лет насвистывает Мордред. Уже обретя новое имя, он не избавился от старых привычек.


Мы бежим по коридору вдоль одинаковых дверей, поднимая за собой брызги крови. Лестница обнаруживается быстро, но здесь нет окон, и мы не знаем, вверх бежать или вниз.


Мы устремляемся вниз, может быть это вариант страусиного желания закопаться в песок.


Песенка не стихает. Сначала мы оказываемся среди бесчисленных шкафчиков, открыв первый попавшийся, я обнаруживаю чьи-то личные вещи. Скорее всего этому человеку они больше не понадобятся. Мне кажется ужасно странным, что у живодеров, которые работают здесь вообще могут быть какие-то личные вещи, что они живые люди. Я вижу жвачку, тонкий гребень и уличные ботильоны, шкафчик принадлежит или лучше сказать принадлежал молодой девушке.


- Лезте! - неожиданно говорю я. - Лезьте в шкафчики! Я отвлеку его!


- Что?! Ты свихнулась? - спрашивает Моргана.


- Нет. Я уже общалась с ним, и его звери любили меня. Я смогу поговорить с ним! Лезьте! Пожалуйста!


Прошу я не как героиня, прошу я жалко и в слезах, но мою просьбу выполняют. Песенка звучит все ближе и ближе, но он никуда не торопится, ему некуда больше торопиться. Когда ребята закрываются в шкафчиках, становится так тихо, что я слышу, как в горле стучит мое собственное сердце. И вот в проеме показывается он. У него в руках голова того человека из аквариума. Он разжимает голове челюсти, выпускает на пол кровь и воду, улыбается.


- Номер Девятнадцать, - говорю я. Он не обращает на меня внимание, проходит мимо, открывает один из шкафчиков, с самым будничным видом и кладет голову на полку, так, как будто решил положить свой ланч, закрывает шкафчик и некоторое время думает над кодовым замком, а потом крутит ручку, высунув язык. Ноги у меня ватные, и я едва в обморок не падаю, когда думаю, что он мог бы увидеть кого-нибудь из ребят.


- Номер Девятнадцать, милый, - говорю я, но он проходит дальше. Он не видит меня, понимаю я, и следую за ним, из странного, неестественного желания увидеть, что будет происходить здесь дальше. Он проходит по еще одному длинному, теперь обитому металлом коридору. Становится ощутимо холодно, и Номер Девятнадцать дует себе на окровавленные пальцы, чтобы согреть их.


Он с трудом открывает тяжелые железные двери и попадает в зал, такой же белый, как наш зимний сад, только тут очень холодно и вместо цветов - выдвижные ящики, точно той же белизны.


Это морг, понимаю я. Тут все ровно такое же белое, планировка повторена очень точно, но никаких цветов.


И вдруг мне в голову приходит странная мысль, которая кажется удивительно верной. Зимний сад, это маленькое кладбище, и цветы под колпаками, это умершие дети, такие же как Номер Девятнадцать, и у каждого из цветков тоже есть номер, оттого они расположены в таком кажущемся хаосом порядке. Мертвые дети, живые цветы. И огромный садовый дракон, как иллюстрация к детской книжке про рыцарей.


Номер Девятнадцать выдвигает ящик за ящиком, в каждом из которых изуродованный труп ребенка. Я вижу сиамских близнецов с закатившимися глазами, вижу девочку, обритую на лысо, у нее по телу идет мудреная сеть шрамов, вижу что-то, бывшее прежде, наверное, мальчишкой - у него вытащены все кости, вижу покрытого гноящимися бубонами ребенка в герметичном пакете со знаком биологической опасности. Номер Девятнадцать плачет. Он открывает ящик за ящиком и безутешно, как маленький, покинутый зверек зовет:


- Четыре, Четыре! Четыре! Где ты, Четыре? Я здесь! Я тебя заберу! Они тебя больше не тронут! Мы пойдем за Двенадцать! Мы уйдем втроем! Пожалуйста!


Номер Девятнадцать плачет безутешно, как могут только дети. А потом я слышу голос, скрипучий, жутковатый, не механический и не живой, а что-то между.


- Сосредоточься, Девятнадцать. Твой дружок ждет тебя здесь, он уже никуда не смог бы убежать при всем желании. Представь, что вы играете в прятки.


Я оборачиваюсь на голос. В центре безупречно белого пространства стоит на двух массивных, испещренных жилами лапах огромный кролик. Присмотревшись, я понимаю, что это вовсе не жилы, а стебли растений под его шкурой, такие же, какие впивались в Ланселота. Он белый, но какой-то грязно-белый, почти серый в этом кристальном пространстве. Пародия на Белого Кролика из Страны Чудес. Я не понимаю, игрушка это или же существо. Он весь порван, и плоть, слезающая с него выглядит одновременно и как ткань, один его глаз живой и черный, а другая глазница пуста, из нее, как хлещущая кровь, торчит кусок красного атласа. Пиджак на кролике старый и потрепанный, он расстегнут, и внутри, в брюшной полости, заперт часовой механизм, где стрелки скользят вдоль миниатюрных, но бьющихся органов. Плоть и металл слились вместе, медь шестеренок оплетают алые мышцы. Он один из Маленьких Друзей, думаю я, и в то же время - что-то иное. Я в голове Номера Девятнадцать, и я вижу его галлюцинацию. Понимание оказывается очень неприятным.


- Господин Кролик, - говорит Номер Девятнадцать утирая слезы.


- Ищи, - отвечает Господин Кролик. Он заводит стрелки, копаясь в своем животе, и начинает судорожно смеяться, с губ его срывается кровавая пена.


- Чужие! - вдруг орет он. - Здесь в твоей голове есть чужие! Смотри в оба!


И я делаю глупость, делаю первое, что приходит мне в голову, потому что мне очень страшно. Я не знаю, может ли Номер Девятнадцать почувствовать мое присутствие или его галлюцинация просто ведет себя в надлежащей степени безумно, но мне вовсе не хочется проверять.


Я открываю блестящий ящик, вижу там белобрысую девочку лет двенадцати, на коже у нее как экзотические, жуткие цветы, разлились гематомы. Я почти любуюсь на нее, хоть это и совершенно неправильно.


При следующей же попытке мне везет, ящик оказывается пустой. Я залезаю в него, упираюсь всем телом, задвинув крышку, так что всякий источник света исчезает. Внутри оказывается, предсказуемо, темно и очень холодно, я начинаю дрожать, а еще холоднее мне из-за амулета, я сжимаю его, пространство с трудом позволяет мне это простое движение.


Я закрываю глаза, стараясь сосредоточиться на биении собственного сердца и ни в коем случае не выдать себя. А потом под моими веками вспыхивает зеленый цвет, и когда я открываю глаза, прямо сквозь мою ладонь, светится изумруд. Я слышу далекие звуки утреннего леса, а потом, будто наяву, вместо крышки ящика, вижу поляну, прекрасную, облюбованную цветами и насекомыми, обласканную солнцем. Я смотрю на все так, будто бы лежу на траве, но мне все еще ужасно холодно и жестко, я в ящике.


Я думаю о том, ударюсь ли головой, если приподнимусь.

Глава 7



И когда я поднимаюсь, вместо того, чтобы удариться головой о крышку ящика, я оказываюсь под теплым, залитым солнцем небом. Вокруг зелено и очень светло, поют птицы. Трава еще мокрая от недавно прошедшего дождя.


Солнце замерло в той точке неба, что означает полдень или около того.


Я постепенно прихожу в себя, забывая о холоде морга, солнце ласкает мне нос, и я зажмуриваюсь. Я будто оказываюсь в раю, и мне невероятно хорошо, я никогда прежде не была в таком просторном месте. Поляна простирается, кажется, до самого горизонта, как море, а позади темнеет лес.


Я сжимаю амулет, на этот раз он теплый, впитавший жар моего тела.


Вокруг меня летают бабочки, жужжат пчелы, где-то далеко проносятся мимо стрекозы с почти прозрачными крылышками. Я слышу мальчишечий голос Номера Двенадцать:


- И ты всех убил? Всех-всех? Никого не оставил?


Я оборачиваюсь и вижу, как Номер Двенадцать колотит палкой муравейник. У него залихватские движения и смелый, злой вид.


- Да, - отвечает ему Номер Девятнадцать, голос его лишен всяких интонаций.


- Круто, - говорит Номер Двенадцать, а потом, сжимая в руках палку, обрушивается на муравейник сверху.


Номер Девятнадцать сидит рядом, он совершенно неподвижен, глаза у него закрыты. У его ног лежит Номер Четыре, покрытый трупными пятнами, по-восковому бледный и абсолютно точно мертвый.


Номер Двенадцать прекращает бой с муравейником, и вся мальчишеская веселость с него спадает, он смотрит в сторону мертвеца.


- Надо похоронить его.


Номер Девятнадцать едва заметно мотает головой. Он выглядит так, будто медитирует.


- Ты говорил, родители тебя ждут, - говорит Номер Двенадцать.


Номер Девятнадцать снова едва заметно мотает головой.


- Что ты имеешь в виду? - спрашивает он одними губами. - Я такого не говорил.


- Говорил!


- Не говорил!


- Ты соврал! Ты просто лгун!


- Ты лгун, если говоришь, что я такое говорил.


- Говорил!


- Нет.


Смешно смотреть, как они по-мальчишечьи препираются, и Мордред уже тогда был лгуном, надо же. Больничная рубашка на Номере Девятнадцать теперь кажется розовой, дождь размыл на ней кровь. Вся сцена - дети на летней поляне, цветы и насекомые, труп ребенка, смешная перебранка, розовая от крови больничная рубашка Номера Девятнадцать - тошнотворно-контрастна.


Мальчишки не видят меня. Мне кажется, что они сейчас подерутся, Номер Двенадцать скалит белые острые зубки и смеется, требовательно и зло, но Номер Девятнадцать только в очередной раз мотает головой.


Он кладет руку на тело Номера Четыре.


- На солнце он будет гнить быстрее, - говорит Номер Девятнадцать со странной для ребенка бесчувственностью. Он открывает светлые глаза, зрачки сужаются от света. - Нужно быстрее его вернуть.


- Вернуть в смысле обратно?


- Вернуть нам, - говорит Номер Девятнадцать. Он резко оборачивается, смотрит куда-то в темноту леса. Я вижу, как мелькает там что-то грязно белое и слышу тиканье внутренних часов. Господин Кролик, вспоминаю я.


Номер Двенадцать замирает, глядя туда же, но взгляд его не выражает никакого понимания.


- Чего там? - спрашивает он.


- Ничего, - отвечает Номер Девятнадцать.


- Я буду охотиться. Хочешь, пожарю нам крота на ужин?


- Да.


Номер Девятнадцать все еще смотрит в темное пространство леса, губы его сжаты, он не слушает Номера Двенадцать, а слушает что-то еще.


- Да, - повторяет он. - Ты говоришь очень грубые вещи.


- Чего? - смеется Номер Двенадцать, а потом мечтательно, безо всякого перехода продолжает: - Мама по четвергам готовила индейку. Вот бы сегодня был четверг.


Он ловит стрекозу, совершенно детским движением, задействовав все тело, а не только руки, падая вниз. Номер Девятнадцать остается неподвижным.


- Как ты все-таки это сделал?


- Я просто почувствовал, что могу. Я лежал в камере сенсорной депривации. И почувствовал, что могу все. И смог все.


- А сейчас что чувствуешь?


- Хочу есть, - отвечает Номер Девятнадцать бесцветно. А потом он поднимается и шатающимся шагом направляется в лес.


- Куда ты?


- Охраняй Четыре.


- Нужен он кому.


И все же Номер Двенадцать остается на месте. Я хочу пойти за ним, но стоит мне сделать шаг, как я оказываюсь на той же поляне, только солнце уже село, и темноту разгоняют лишь золотые вспышки костра. Номер Двенадцать стоит в отдалении, так что свет почти не выхватывает его.


Почти у самого костра стоит Номер Девятнадцать, его бледность еще очевиднее от живого и яркого пламени. Перед ним лежит Номер Четыре, мертвый, каким и был, а вокруг, по периметру костра, разложены мертвые животные. Я вижу украшенные кровью меха лисицы и волка. Я вижу кабана, оленя, крохотную ласку, сову и еще каких-то птиц вместе с ней. А чуть в стороне - человека, в клетчатой рубашке и джинсах, такого же мертвого. Охотничьи трофеи разложены очень осторожно.


Номер Девятнадцать смотрит куда-то в пустоту, чуть позади Номера Двенадцать.


- Он у тебя за спиной, - говорит Номер Девятнадцать.


- Кто?


Номер Двенадцать отходит, и я снова вижу Господина Кролика.


Господин Кролик переводит стрелки в своем животе на полночь, и говорит ласковым и в то же время механическим голосом:


- Давай, Девятнадцать. Достань все это и запихни в своего маленького дружка.


Господин Кролик смеется, так что лапки у него дергаются. Номер Девятнадцать кивает. Он обходит животное за животным, не склоняясь к ним, магией вырывая органы у них изнутри. А потом, как цветы, как сокровища, бережно несет один орган за другим к огню, опаляет. Из человека Номер Девятнадцать достает легкие.


Наконец, когда жатва оказывается собрана, Номер Девятнадцать подходит к Номеру Четыре. Он достает из кармана скальпель и вскрывает шрам, идущий вдоль тела Номера Четыре.


Я не смотрю, как он запихивает внутрь органы, и замечаю, что Номер Двенадцать отвернулся вместе со мной, а Господин Кролик хлопает и хлопает лапками как заводная игрушка.


Мы с Номером Двенадцать оборачиваемся к костру одновременно, когда слышим тихий, едва заметный вздох. И подходим мы тоже вместе. Я и Номер Двенадцать заглядываем в лицо Номеру Четыре совершенно одинаково, только с разных сторон.


Номер Четыре открывает свои темные глаза, и некоторое время смотрит вверх, на звезды. Он открывает и закрывает рот, как рыба, которую вытащили из воды. Ну да, из воды. Из великой реки времен.


- Ты здесь? - спрашивает Номер Двенадцать.


Номер Четыре смотрит на него молча, у него не получается сфокусировать взгляд. А потом он издает вой, волчий, отчаянный вопль боли, вслед за которым следует лисье тявканье. Номер Девятнадцать и Номер Двенадцать одновременно обнимают его, пока Номер Четыре верещит на разные голоса, так жутко звучащие в детской глотке, а потом его тошнит темной кровью с резким, химическим запахом.


И, наконец, он плачет.


- Все закончилось, - говорит Номер Девятнадцать. - Все закончилось.


Но все только началось, и я это знаю, и знают они. Я делаю шаг к огню, чтобы лучше рассмотреть их лица, и тут же оказываюсь на дороге, слышу визг тормозов. Прямо на меня, и на троих мальчишек в испачканной кровью больничной одежде несется красная, потрепанная временем машина. Мальчишки перебегают дорогу, а я не успеваю, и машина проходит сквозь меня, как в фильмах про призраков. Я совершенно ничего не чувствую, и это ощущается так странно.


Они идут по шоссе с обеих сторон которого находится лес. Они измождены и бледны еще больше, чем там, в больнице, совершенно непонятно, как они умудряются поддерживать в себе жизнь. Я понимаю, что, вероятно, они идут уже дня два. Снова ночь, и фары машин слепят им глаза.


- У меня глаза слезятся, - жалуется Номер Двенадцать.


- А у меня все нормально, - говорит Номер Четыре. Голос у него очень тихий, почти несуществующий голос.


Номер Девятнадцать молчит и идет вперед. Господин Кролик на пару шагов впереди него.


- Что ты любишь, Девятнадцать? - спрашивает Господин Кролик.


- Я люблю лгать, - говорит Номер Девятнадцать. Номер Четыре и Номер Двенадцать переглядываются. Они держатся вместе, Номер Девятнадцать ведет их и в то же время он отстранен от них, будто отделен невидимой стеной.


- Скоро ты увидишь людей. Тебе придется им лгать.


- Я всем лгу. Я люблю лгать.


Они некоторое время идут по шоссе, Господин Кролик скачет впереди. Иногда его нутро звенит, и тогда Номер Девятнадцать останавливается и останавливает своих друзей. Они чего-то ждут, и никто, включая Номера Девятнадцать, не понимает, чего. А потом они идут дальше.


Наконец, впереди показывается городок, совсем небольшой, как будто построенный возле бензоколонки, и снова окруженный лесом со всех сторон.


- Да уж, далековато мы от дома, - деланно-весело говорит Номер Двенадцать.


Номер Четыре вздыхает, а потом вдруг смеется, очень по-детски.


- К ужину точно назад не успеем, - говорит он.


Номер Девятнадцать идет вперед.


- Я люблю лгать, - повторяет он. - Люблю лгать, люблю лгать, люблю лгать.


Господин Кролик снова переводит стрелки в своем нутре, на полдень, и говорит звенящим голоском:


- Давай, маленький ублюдок, ты можешь только лгать или убивать, делай то или другое дрянь, иначе ты сдохнешь под забором, и в тебя заберутся черви. Они будут тебя есть.


Он смеется, а Номер Девятнадцать кивает. Господин Кролик шепчет Номеру Девятнадцать что-то, и Номер Девятнадцать повторяет за ним. Я понимаю, что это заклинание. Мальчишки входят в городок.


- Может нас кто-нибудь усыновит? - спрашивает Номер Четыре.


- Нас никто не видит, - говорит Номер Девятнадцать. Они открывают дверь круглосуточного магазинчика при бензоколонке, и я вижу, как глаза у продавца, одетого в форменную майку с логотипом нефтяной компании, расширяются глаза от страха, он шумно сглатывает.


- Тебе все это кажется, чувак, - говорит он. - Зачем ты этот косяк курил? Ну зачем?


Продавец идет к двери, зачем-то открывает и закрывает дверь, а Номер Девятнадцать и его друзья уже проникают внутрь.


- Зачем мы невидимые? - спрашивает Номер Четыре. - Может он нам поможет?


- Он нас туда вернет, - упрямо говорит Номер Девятнадцать.


- Он не выглядит, как врач, - говорит Номер Двенадцать.


Они дрожат и жмурятся от яркого электрического света несколько секунд, а потом одновременно кидаются к полке со сладостями. Продавец снова вздрагивает, потом бросается к телефону с крутящимся диском, как в старых фильмах, набирает какой-то номер. Я почему-то думаю, что он хочет вызвать полицию, но он говорит:


- Ты приколись, как меня кроет, детка? Это жесть какая-то. Ну как шаги, знаешь. Как призраки. Тут дверь открылась, или мне показалось, там хрен знает. Если шеф вернется, а я буду такой вот, он мне башку снесет. Что значит водички попей? Ты двинутая? Я двинутый? Да пошла ты! Ладно, ладно! Извини! Просто мне кажется, что здесь кто-то ходит! Да какие воры, воров бы я заметил!


Номер Четыре и Номер Двенадцать тем временем нагребают себе побольше сладостей, а Номер Девятнадцать просто стоит и смотрит на продавца. Господина Кролика больше нет.


Номер Двенадцать и Номер Четыре даже не смотрят в сторону колбасы, сыра и хлеба. Они берут столько шоколада, столько конфет, столько сахарной ваты в раздутых вакуумных упаковках, столько пирожных и печений сколько могут унести.


- Все? - спрашивает Номер Девятнадцать.


- Ну больше мы точно не унесем, - говорит Номер Двенадцать.


Тогда Номер Девятнадцать медленно подходит к стойке за которой стоит продавец, щелчком скидывает с нее монетку.


- Блин! Ты слышала! Звон! Это монетка упала! Сама собой!


И когда продавец нагибается, Номер Четыре и Номер Двенадцать выбегают наружу. Номер Девятнадцать остается. Он некоторое время смотрит на продавца, который ошалело глядит на закрывающуюся дверь. Лицо у него такое, будто он решает простую задачку, но - на ответственной контрольной.


Наконец, Номер Девятнадцать, не обращая внимания на вопли продавца в трубку о призраках, тоже выходит.


Он раздумывал, понимаю я, не убить ли его.


Мальчики прячут сладости под больничные рубашки и бегут так, будто за ними гонятся. Они проносятся мимо перед одинаковыми низенькими домиками, где горит теплый свет, бликуют телевизоры, разговаривают люди. В городке две улицы, небольшие, но широкие, и здесь, совершенно точно, все друг друга знают.


Мальчики бегут мимо закрытых на ночь магазинов, полосатых вывесок двух парикмахерских, одной аптеки с выключенной неоновой подсветкой. Они бегут дальше и дальше от места, где им могли бы помочь. Наконец, они съезжают вниз по оврагу, к пересохшей речушке, от которой осталась одна только масляная грязь, и залезают внутрь железной трубы, которая когда-то обуздывала течение, теперь совершенно прекратившееся.


Внутри едва хватает места для них троих. и все же это иллюзия дома. Я сажусь рядом с трубой, заглядывая внутрь. Грязь меня не пачкает. Вокруг много мусора, оставленного выпивающими тут подростками - пустые и разбитые бутылки, упаковки из-под чипсов.


Мальчики раскладывают свои нехитрые сокровища, глаза у них ужасно голодные. Они одновременно начинают шуршать яркими пластиковыми упаковками.


- Ничего в жизни слаще не ел! - говорит Номер Двенадцать, надо сказать крайне невнятно, заталкивая себе в рот шоколад.


- А мне не сладко, - говорит Номер Четыре, но даже он жует печенье очень жадно.


Номер Девятнадцать говорит:


- Это странный вкус.


- Ты ни разу не пробовал сладкого? - с сочувствием спрашивает Номер Четыре.


- Оно не жуется, - говорит Номер Девятнадцать.


- Потому что это жвачка, ее нельзя глотать, а то кишки лопнут. Из нее надо надувать пузыри.


Номер Девятнадцать сплевывает розовый комок жвачки, открывает упаковку леденцов и насыпает себе целую горсть, принимаясь с хрустом жевать. Они уплетают сладости долго и молча.


Когда еда заканчивается, остаются только блестящие фантики, Номер Четыре спрашивает:


- А дальше? Дальше что?


- Пойдем вперед, - говорит Номер Девятнадцать.


Они втроем прижимаются друг к другу, стараясь согреться, они втроем дрожат. Они обнимаются совершенно инстинктивно, чтобы сохранить больше тепла, и движения у них выходят естественными, но выражающими намного большую нежность, чем кажется сначала.


Номер Четыре и Номер Двенадцать вскорости забываются робким, беспокойным сном, иногда их губы кривятся, иногда они издают короткие стоны, или дергаются. Номер Двенадцать лежит между ними неподвижно, его глаза открыты.


Я уже знаю, что эти мальчишки выживут, станут взрослыми мужчинами и волшебниками, оттого мне за них почти не страшно.


Они справятся, думаю я. Бедные малыши, думаю я. Мне хочется протянуть руку и погладить их, но я не могу.


Кулон на груди почти жжется, это начинает приносить дискомфорт, и я вытаскиваю его из-под блузки. Его жар продолжает ощущаться, пусть и менее сильно.


Я смотрю на усыпанное звездами низкое небо, и тут оно вдруг выцветает, как если бы на черную ткань вылили отбеливатель. Оно становится голубоватым и дождливым, утренним. И я вовсе не сижу у пересохшего канала, я стою на опушке леса. И она кажется мне очень и очень знакомой.


- Хочешь орешков? - спрашивает Номер Четыре.


- Нет, - отвечает Номер Девятнадцать.


- А я хочу, - говорит Номер Двенадцать. - Так это чего? Это наш дом? Как ты и сказал? Здесь мы будем жить? Ну, пока не очень здорово. Какая-то заброшка.


Я нахожу взглядом мальчиков, а потом слежу за тем, куда обращены их глаза. Дыхание у меня перехватывает почти болезненно. Передо мной, посреди леса, стоит заброшенное здание в викторианском стиле, с высокими фронтонами, просторными, каменными балконами, декоративными башенками и арками окон на первом этаже. Здание почти заросло травой, стекла выбиты, дерево подгнило, и дом потерял всякий товарный вид. Такой старый, думаю я, и все же он невероятно узнаваем.


Это наша школа. Наш дом. Совершенно заброшенный.


Я чувствую, как он плывет мир у меня перед глазами. Ниветта говорила: когда мозг не понимает, что происходит, он начинает смеяться.


И я начинаю смеяться.


Смеюсь я долго, истерически и взахлеб. Меня никто не слышит, и это хорошо. В груди у меня что-то колется, противно и тяжело, это почти заставляет меня ко всему прочему и заплакать. Но в целом - в целом-то все очень смешно. Мальчишки осматривают дом снаружи, лазают по двору, заглядывают в окно, только Номер Девятнадцать ковыряет носком новенького, видимо, украденного кроссовка землю под ногами.


- Пойдем внутрь, - наконец говорит он. - Там теперь наш дом.


- Дом, - эхом отзываются Номер Девятнадцать и Номер Четыре. Дверь рассохшаяся, она скрипит при попытке ее открыть и совершенно не поддается. Они тянут втроем, зрелище комичное, как в фильме для семейного просмотра. Еще большую нелепость сцене придает их одежда, подобранная не по цвету и не по размеру, какие-то длинные свитера, короткие джинсы. Подошвы кроссовок Номера Двенадцать светятся зеленым, когда он слишком сильно упирается ногами в землю, продолжая тянуть дверь. Наконец, она поддается, и навстречу мальчишкам и мне вылетает залп пыли.


Мы заходим внутрь, где местами ужасно темно, потому что целые стекла так запылены, что едва пропускают тусклое солнце, а местами светло, там где окна выбиты, и бесконечная пыль танцует в столпах бледного света.


Я узнаю мой дом. Я будто попала в далекое будущее, где он заброшен и пуст. Я знаю, что если пройти через холл, в коридор, то там будет моя комната. Я не могу удержаться от соблазна. Под моими шагами не скрипят половицы, а вот мальчишки за моей спиной вырывают из досок почти хрипы. Они шумно чихают, смеются, решают, где складывать свои припасы, бегут на второй этаж. И я понимаю, сколько для них значит дом, что для них есть дом.


Я бесшумно прохожу по темному запыленному коридору, белые стены черны от пыли, пахнет старой тканью, старой штукатуркой, засохшими цветами и еще чем-то особенным, чего я никогда в жизни не чувствовала. Я прохожу сквозь закрытую дверь и прижимаю руку ко рту. Это определенно моя комната, ее планировка, привычная мне с детства, мое окно. Только сейчас здесь нет вовсе никакой мебели, только кучу прошлогодних листьев, пахнущих осенними праздниками и смертью, намело сквозь разбитое окно. По треснувшей раме путешествуют муравьи. И вижу я вовсе не кусты жасмина, а разросшуюся до неприличия траву с мелкими, полевыми цветками, пятнающими ее. Я смотрю на то, что станет в будущем моей комнатой, узнавая и не узнавая, и ничего не понимаю. Будто какая-то часть у меня внутри отключена, а аварийные двигатели не хотят работать. Так уже было однажды, с полгода назад, когда на садовую дорожку вылезли жирные, блестящие дождевые черви, и я обходила их как могла, но в какой-то момент я специально, отклонившись от своей траектории, опустила ногу туда, где, как мне казалось, был червячок. Если честно, я даже не совсем уверена, что он там был, а не просто почудился мне, но мое намерение совершенно определенно было дурным. Я ощущала себя убийцей и чудовищем весь день, и как только мне становилось лучше, я ненавидела себя за это, ведь сегодня я раздавила червяка, почувствовала безразличие, а завтра могла, к примеру, зарезать Кэя. Как только мне стало чуть лучше, я поняла, что это бредовая предпосылка, однако тогда во мне тоже отключилось что-то важное, мне было только страшно от себя и стыдно. Я ни о чем не могла думать.


Сейчас мне стало так и в то же время как-то по-другому, и я не могу понять, как.


Я выхожу, как и пришла, сквозь дверь, обратно в холл. Мальчишек там уже нет. Я слышу их голоса на чердаке, поднимаюсь привычной дорогой по столь непривычному месту. Я ожидала увидеть пыльное, еще более грязное и заброшенное, чем в наше время помещение, однако когда я вхожу туда, то вижу вполне обжитый, относительно чистый чердак. Я понимаю, что снова переместилась в этом бесконечном водовороте воспоминаний. За маленьким окошком темно, и на чердак проникает свет полной луны. Мальчишки сидят втроем. У них три старые подушки в дырявых наволочках и одно одеяло на всех. Среди вещей и вещичек, оставшихся, видимо, от предыдущих хозяев: каких-то старых игрушек, одежды, украшений, обосновались нехитрые пожитки Номера Девятнадцать и его друзей. В основном, это еда, украденная из супермаркета, три разноцветные зубные щетки с динозаврами и шестилитровая пластиковая бутылка воды. Номер Девятнадцать листает черную тетрадь, ту самую, которую мы нашли на этом же чердаке только много лет спустя.


- Как ты ее достал? - спрашивает Номер Двенадцать, заглядывая внутрь.


- Я смог достать только одну, - - говорит Номер Девятнадцать. - Это пока сложно. Ты как бы путешествуешь сквозь пространство, берешь ее оттуда, и она оказывается здесь, в твоей настоящей руке. Сложно объяснить.


- А мою достанешь? У меня там рисунки были, жалко их.


- Да, - говорит Номер Девятнадцать, подумав.


- Вы вообще собираетесь слушать? - спрашивает Номер Четыре. Судя по всему, уже далеко за полночь, но мальчишки и не собираются спать. Они залезают под одеяло, и Номер Четыре достает из-под подушки старенькую, едва не разваливающуюся книгу. Почти стершиеся буквы на обложке, которые я вижу, только опустившись на колени рядом с Номером Четыре гласят: "Смерть Артура" за авторством Томаса Мэлори. Шрифт старый, заглавие высокопарное, наверное, книга тоже досталась мальчикам в наследство от предыдущих хозяев.


Номер Четыре открывает книгу на середине, достает из-под подушки фонарик и включает его, пальцем водит по строчкам, пока не находит место, где остановился, а потом начинает читать. Он бледный и голос у него слабый, но он крепнет в процессе, как будто рассказывая друзьям историю, Номер Четыре становится чуть более живым:


- Сэр Гавейн и сэр Ивейн подъехали к ним, приветствовали их и спросили, отчего такое надругательство учиняют они над щитом.


- Сэр, - отвечали девушки, - мы вам все объясним. Есть такой рыцарь в нашей земле - ему как раз и принадлежит этот белый щит, - он доблестен и искусен в бою, но ненавидит всех дам и девиц. И вот поэтому мы учиняем надругательство над его щитом.


- Вот что я вам скажу, - сказал сэр Гавейн. - Не к лицу славному рыцарю презирать дам и девиц; но, может быть, ненавидя вас, он имеет на то причину, а может быть, он любит и любим где-нибудь в другой стороне, раз уж он такой доблестный рыцарь, как вы говорите. А как его имя?


- Сэр, - отвечали они, - его имя сэр Мархальт, сын Ирландского короля.


- Я хорошо знаю его, - сказал тут сэр Ивейн, - он рыцарь доблестный, не много есть ему равных. Я видел один раз, как он выступал на турнире, где собралось множество рыцарей, но ни один не мог против него выстоять.


Номер Девятнадцать смотрит на Номера Четыре пустым и внимательным взглядом, Номер Двенадцать ерзает, стараясь заглянуть в книгу. Еще долго Номер Четыре читает им, все трое становятся сонными, и я вижу, что они счастливы и спокойны. В заброшенном доме, с ворованной вредной едой и единственной книжкой, зачитанной до дыр за поколения до них, прижавшись друг к другу под одеялом, они счастливы.


Номер Двенадцать широко зевает. Он спрашивает:


- И как ты все-таки нашел это место?


Номер Девятнадцать смотрит в потолок, белки его глаз блестят.


- Прочитал в ее голове. Рыжая доктор ходила сюда ребенком, уже тогда это место было заброшено. Она была милой, маленькой и рыжей. А потом она выросла. А потом я убил ее.


- Спокойной ночи, ребята, - говорит Номер Четыре.


- Значит это ее место, - говорит Номер Двенадцать убежденно. Последнее слово всегда должно быть за ним, думаю я смешливо. - Она тогда Королева Опустошенных Земель. Потому что здесь все опустошено.


- Мы сделаем это место нашим, - говорит Номер Девятнадцать и закрывает глаза.


В этот момент, секунда в секунду, я оказываюсь в саду. Вернее, это еще не сад. Заросшее сорной травой пространство, вот и все. Номер Девятнадцать сидит на земле. Перед ним два стаканчика с водой, он добавляет в них по очереди какие-то травки, головки мелких цветков, потом плюет, потом сыплет немного песка. Так дети варят зелья. Так они представляют себе этот процесс. Номер Девятнадцать мешает все пластиковой одноразовой ложечкой, и это выглядит смешно.


К нему подходит Номер Четыре. Он говорит:


- Я вырвал.


Губы у него в крови, а на ладони лежит зуб с блестящей пломбой.


- Молодец, Галахад, - говорит Номер Девятнадцать. Я вздрагиваю. Они впервые называют друг друга так, и это вдруг строит в моей голове какие-то мостики, я начинаю не только осознавать связь между мальчиками и мужчинами, которыми они стали, я начинаю ее чувствовать.


- Эй, Мордред, уже скоро? - орет Номер Двенадцать.


- Не мешай, Ланселот!


Они явно наслаждаются своими именами, они сами выбрали их, и теперь с удовольствием называют друг друга даже когда это не слишком-то нужно.


- Так скоро мы станем как ты?


- Сейчас, - говорит Мордред. А потом он рвет зубами свою ладонь, оставляя длинную, неровную рану. Кровь Мордред стряхивает сначала в один стаканчик, потом в другой. И буро-зеленая жидкость начинает вдруг переливаться оглушительно-красным, а затем и черным, как редкий драгоценный камень.


- Сначала мы выпьем это?


- Нет. Сначала зароем наши вещи.


Мордред снимает со своей руки бирку, Галахад сжимает зуб, а Ланселот с тоской смотрит на черную тетрадь. Все втроем одновременно вздыхают, от волнения или тоски.


- Теперь это наш дом, - говорит Мордред. - И мы, как рыцари, будет защищать его до самого конца. Вы изопьете из Грааля, и причаститесь к тому...


Он детским, почти умилительным жестом чешет нос, говорит:


- ... к тому, что знаю я. И Опустошенные Земли злой королевы станут цветущим садом.


- Долго придумывал?


- Да заткнись, Ланселот, - шепчет Галахад.


Мордред впервые на моей памяти чуть заметно улыбается.


- Здесь мы посадим розы и лилии, королевские цветы. Потому что мы здесь короли. Но особенно я.


- Но ты ж сказал...


- Особенно я, - повторяет Мордред с нажимом. Ланселот и Галахад переглядываются и пожимают плечами.


Как это похоже на детские игры, думаю я. Все всегда начинается с них. Игры в рыцарей, игры в пророка. Мы точно так же играли в Номера Девятнадцать много лет спустя.


Мальчики по очереди роют ямы старой, ржавой лопатой, вытащенной из глубин подвала или с вершин чердака. Наконец, все вещи, которые еще нескоро найдут Моргана, Ниветта и Кэй, оказываются под землей.


Тогда Мордред поднимает с земли стаканы с переливающейся красным и черным жидкостью, он говорит:


- Это ваше.


- Это твое, - говорит Галахад.


- Но спасибо, - говорит Ланселот. Они оба с подозрением смотрят на черные вихри, которые танцуют в безупречном алом. А потом оба и одновременно пьют.


И уже в следующую секунду я вижу, как Ланселот снова пьет, но на этот раз - один. Он в баре, и лет ему уже достаточно, чтобы я узнала его, однако недостаточно, чтобы оставить безразличным бармена.


- Тебе лет-то сколько? - спрашивает бармен, у него борода и татуировки, которые покрывают его руки, изображают месиво огня и черепов.


- На три больше, чем просто двадцать, - хмыкает Ланселот.


- Документы.


Ланселот закатывает глаза, потом поднимает пустую руку, проводит пальцами на уровне глаз бармена. Сначала его взгляд искажается бычьей яростью, а потом заволакивается вежливым безразличием.


- Что заказываем?


- Виски чистоганом.


Бармен отворачивается от стойки, а Ланселот подпирает рукой щеку. У него вид скучающего пса, который только и ждет, когда кто-то бросит ему мячик. Или мечтает кого-нибудь укусить. Ланселот - очень красивый парень. Он и много лет спустя не растеряет свою красоту, но сейчас он почти сияющий. Удивительно, как из больничного заморыша вырос такой приметный молодой человек. И удивительно, что девушки не подходят к нему знакомиться, как в фильмах. Вообще-то бар не особенно похож на то, что показывают в кино. Тут, конечно, много алкоголя на витрине, длинная стойка за которой сидят люди с коктейлями, столики в глубине и шум, но никто не танцует на столе, не заказывает красивым и доступным девушкам выпивку, не ввязывается в пьяные драки.


Все будто бы тихо, интеллигентно выпивают. Я присаживаюсь на свободный стул рядом с Ланселотом. Он смотрит пустым взглядом куда-то вперед, и когда бармен приносит ему виски, вдруг хватает его за руку.


- Послушай меня, мужик.


- Я тут работаю, а не лясы точу.


- Послушай, - настойчиво повторяет Ланселот. Бармен смотрит на него тем же отрешенным взглядом, потом подается вперед, уперев огромные ручищи о стойку. Ланселот, не поморщившись, выпивает виски одним глотком.


- У меня есть друзья, - говорит он. Бармен вдумчиво кивает, кажется, будто сейчас он будет повторять слова за Ланселотом, как попугай. Однако он молчит. Ланселот продолжает:


- Так вот, они чокнутые. Не такие чокнутые, как ребятки вроде тебя, мамкины бунтари, а вроде как по-настоящему.


- Ага, - говорит бармен. Кто-то свистит ему слева, но он только отмахивается:


- Погоди, парень.


- Правильно, - кивает Ланселот. - Ну и вот, я как бы неплохой человек. Ну, местами. Не самый плохой так точно. Короче, не из тех, кто ест младенчиков на завтрак.


- А они что? - спрашивает бармен. Такое ощущение, будто весь диалог для него происходит во сне. Он воспринимает слова Ланселота, воспринимает их всерьез, но в каком-то искаженном виде.


- Обнови, - говорит Ланселот.


Когда бармен возвращается, Ланселот снова накидывается на виски. Напивается он явно быстро, по крайней мере быстрее, чем в наше время.


- Мы с друзьями выросли сами по себе. Никто за нами не смотрел, никто нас не защищал, не учил, не любил там, - говорит Ланселот. - И мы особо не любим мир. Держу пари, ты меня понимаешь, татуированный мужик.


- Ага, - кивает бармен, а потом говорит странным, откровенным тоном. - Меня мама не любила.


- Меня любили и мама, и папа. Только недолго.


- Умерли?


- Нет. Это я для них умер. Но не суть. В общем, мои друзья хотят изменить мир. Они хотят сделать его идеальным. Ну не херня ли?


- Херня, - соглашается бармен. - А идеальным, это как?


- Как в книжках и фильмах, просекаешь?


- Не особо, - говорит бармен.


- Понимаю тебя. И я тоже. Что бы ты на моем месте делал? Прикончил ублюдков?


- Ну нет, наверное.


- Еще виски, тогда.


Осушив третью порцию, Ланселот говорит:


- Может так и лучше будет. Мир бывает дерьмовым местом, я видел его таким. Но теперь я всемогущ. Я лучше бога, потому что я не только все могу, я еще и существую. Если я захочу достаточно сильно, я смогу запустить этот стакан в космос. Или твою башку. Я бы тоже мог сделать что-то великое.


- Я тебя не понимаю, парень. Твои друзья хотят что-то исправить, изменить, а ты тут ноешь.


- Лады, - говорит Ланселот. - Зайдем с другой стороны, брат. Что там было про то, стоит ли весь мир слезинки ребенка?


- Хм, - тянет бармен. Ланселот вдумчиво кивает.


- Вот-вот. Короче, сколько долбанутой хрени можно сделать, если веришь в результат? Очень много.


Ланселот некоторое время глядит в пустой стакан, ожидая ответа, а потом махает рукой:


- А и неважно, - и выражение лица у него такое мальчишеское, обиженное и одинокое. В этот момент бармен, будто очнувшись ото сна, мотает головой, а потом резко хватает Ланселота за воротник куртки:


- Ты как меня назвал, щенок?


- Когда? - спрашивает Ланселот, оскалившись.


- Все это время! - рычит бармен, видимо, больше злясь на себя самого и не понимая, почему он терпел подобное хамство.


Ланселот улыбается шире, его оскал становится предвкушающим и блестящим. Я зажмуриваюсь, ожидая что бармен приложит Ланселота головой о стойку, но затем любопытство заставляет меня открыть глаза.


И я вижу Галахада. На нем скромная одежда, он бледный, под глазами у него синяки, больше всего он напоминает студента-медика. У него тот же кроткий взгляд, что и сейчас. И в помещении, где он стоит, Галахад выглядит так, будто зашел сюда случайно. Стены, выкрашенные в алый, висящие на крючках наручники и плетки, кнуты и кляпы, кровать с атласными простынями, девица в латексных перчатках и кружевных трусах.


Она говорит:


- Как всегда, милый? - в голосе у нее предвкушение.


- Да, - кивает Галахад. - Разумеется.


Она подходит к нему ближе. У нее небольшая, подтянутая грудь с острыми сосками, широкие бедра и длинный шрам на ноге. Густые черные волосы стянуты в высокий хвост кожаной, широкой резинкой.


Галахад говорит:


- Я думаю, это в последний раз, милая.


- Почему? - спрашивает девушка. Галахад гладит ее по щеке, нежно улыбается, потом заламывает ей руку, толкает на кровать.


- Я уезжаю, - говорит Галахад.


- Надолго?


- Вероятнее всего, навсегда.


Галахад прижимает ее к кровати, достает из кармана брюк скальпель и улыбается. Лезвие проходится вдоль шейного позвонка девушки, снимает сначала верхний слой кожи, а потом и мясо, но место того, чтобы вопить от страха и боли, она стонет от удовольствия.


И отчего-то я уверена, что дело не в мазохизме, а в магии. Скальпель ходит вдоль позвонков, обнажая их. Я вижу белые, покрытые кровью косточки, похожие на узор, идущий вдоль спины. Галахад целует этот узор, и девушка захлебывается наслаждением, а Галахад царапает ее бедра, стягивая трусы. Кожа под его поцелуями зарастает, но Галахад снова вскрывает ее скальпелем.


Это не похоже на то, происходило между ним и Морганой, в этом совершенно нет любви, только интерес, анатомический, почти противный интерес патологоанатома к телу.


В какой-то момент Галахад переворачивает девушку на живот.


- Закрой глаза, милая и ни в коем случае не открывай, хорошо? - говорит он.


- А то что? - спрашивает девушка игриво, ее голос хриплый и срывающийся.


- А то я наконец-то тебя накажу.


Галахад завязывает ей глаза, улыбается, любуясь на нее. А потом вскрывает ей живот. Она стонет так, будто он трахает ее, когда Галахад засовывает руку в ее брюшную полость, роется там, вытаскивает орган за органом и любуется. Его глаза полны чего-то вроде зависти. Ее человеческие органы обеспечивают ее тело в полной мере. Улыбка у Галахада хищная, звериная, иногда он принюхивается к запаху крови совсем как животное.


И он неизменно возвращает все органы на место. Наконец, он проводит рукой над ее животом, и края раны сходятся снова. В это время она достигает разрядки, выгибаясь ему навстречу, так что бы податься под его прикосновение.


Галахад щелчком пальцев возвращает простыням и коже девушки чистоту, убирает в карман скальпель и только потом стягивает с нее повязку.


- Не понимаю, - говорит девушка нежным шепотом, пока Галахад целует шрам на ее ноге. - Зачем ты сюда ходишь? Ты ведь никогда не делаешь мне больно.


Ее голос еще не до конца утихает у меня в голове, как я оказываюсь в своей комнате. Все закончилось, думаю я, а потом вижу, что за окном - зима, и моих вещей тут еще нет.


Комната пуста, она как бы лишь скелет комнаты, на который еще не наросло ничего делающего ее моей. Мордред стоит посреди комнаты, его пальцы будто перебирают невидимые струны, и он шепчет что-то ритмичное. На занавесках распускаются цветы, как живые. Они невероятно красивы и невероятно подвижны. Один образ сменяется другим, вот на белом алеют розы, а вот желтеют тюльпаны. Наконец, Мордред, не открывая глаз, останавливает свой выбор на россыпи незабудок. Он улыбается.


- Это будут ее любимые цветы, - говорит он.


Они и стали.


В этот момент дверь со знакомым мне скрипом открывается, заходит Галахад.


- Ты уверен? - спрашивает он. - Пути назад не будет.


- Не будет, - кивает Мордред, глаза он не открывает.


- Ни у кого.


- Это разумеется.


- Ты готов к провалу?


- Я готов ко всему.


Диалог получается такой неловкий, будто говорить на самом деле уже не о чем. Я сажусь на свою кровать, где нет еще постельного белья и слушаю.


- А как же эти дети? - спрашивает Галахад. - Нас лишили семьи и счастья, когда мы были детьми, неужели...


Мордред вскидывает руку.


- У них будет семья. Мы. Это дети, от которых уже отказались. Дети из частной спецшколы. Богатые родители отправляют туда ненужных детей. Лишних, неправильных или больных.


Галахад надолго замолкает. Наконец, Мордред сам спрашивает его:


- Что насчет сыворотки?


- Образцы в лаборатории, можешь посмотреть. Она должна сработать. Если учесть, что в прошлый раз сработали, песок, подорожник и твоя кровь в стакане.


- С тех пор мы заметно выросли.


- Как и наши силы.


- Если ты не хочешь участвовать, ты можешь уйти. И Ланселот тоже может. Вы оба.


Я чувствую, как горлу подбирается комок, и у меня по щекам начинают течь слезы, хотя горечи и обиды я совершенно не чувствую. Когда я смаргиваю слезы, то оказываюсь на детской площадке, занесенной снегом. Красивые и цветастые горки, качели с удобной спинкой, асфальт, расчищенный настолько хорошо, что нарисованные мелком классики на нем яркие, как летом, как под солнцем.


Я вижу двух чудесных малышек в одинаковых шапочках с трудноразличимым гербом, видимо, эмблемой школы. На них хорошенькие курточки, розовая и синяя, обе с пушистыми капюшонами.


Девчушки играют в классики, а потом в одну из них летит снежок, и шапка слетает с нее.


И я вижу себя саму. Маленькую, младше возраста, в котором я себя помню и очень испуганную неожиданной атакой. Вторая девочка тут же бросается лепить ответный снежок, а маленькая я заливаюсь слезами. Капюшон с моей подруги в запале подготовки к бою тоже спадает, и я вижу маленькую Моргану. А из-за кустов выглядывают Гарет и Кэй.


Здание школы красивое и унылое одновременно. До отвращения классичное, оно совершенно не похоже на наш дом, унылый красный кирпич, окна с фигурными решетками. Действительно напоминает детскую тюрьму, но маленькие мы здесь, очевидно, не страдаем.


Моргана бросается к Кэю и Гарету, а я остаюсь рыдать. Женщина в длинном пальто стучит тростью по ступеньке у школы, на которой она стоит.


- Не балуемся дети, не балуемся!


Она собирается повторить свое движение, но кончик трости замирает в паре сантиметров от земли, а вместе с ним, открыв рот, замирает и женщина, видимо, наша учительница. Бывшая учительница.


Я вижу Мордреда. Он подходит ко мне, то есть маленькой мне и наклоняется, чтобы на меня посмотреть.


- Здравствуй, - говорит он, берет меня за подбородок, так что от удивления я даже плакать перестаю. - Как тебя зовут?


И прежде, чем я успеваю услышать, что я ответила, прежде, чем я успеваю увидеть, как среагировали остальные, я прихожу в себя.

Глава 8



Все происходит так быстро, я будто выныриваю из воды, хватая ртом воздух, всхлипываю. Мне холодно, я дрожу. Сев на кровати и взглянув на себя, я понимаю, что я вся в крови. Когда вещи были еще ощутимы, в коридоре больницы, я упала прямо в эту реку крови. Теперь кровь засохла, она противная и липкая, от ее запаха меня тошнит.


Ребята, думаю я в ужасе, я сказала им спрятаться, а если это было опасно? Если они мертвы, и я в этом виновата. Я собираюсь вскочить с постели отправиться их искать, это мой первый, почти инстинктивный позыв, но слышу голос Мордреда.


- Они в порядке.


Я тут же отползаю назад, прижимаюсь к спинке кровати, начинаю дрожать и сама не понимаю, что это со мной.


Мордред стоит посреди комнаты точно так же, как в одном из воспоминаний, когда он готовил для меня комнату. Только теперь за окном почти лето, на занавесках уже много лет цветут незабудки, и это моя комната, мое пространство, границы которого взрослые никогда не нарушали.


А теперь Мордред стоит здесь, как ни в чем не бывало.


- Что вы здесь делаете?


- Хочу объяснить тебе кое-что.


Он, в своем старомодном костюме, проходится по линии, оставляемой восходящим солнцем на полу, снимает со стенки мои часы, принимается переводить их. Мордред сейчас очень жуткий, но в то же время гротескно-комичный. Я вспоминаю о Господине Кролике и вздрагиваю.


- Ты ведь хорошо разбираешься в механизмах, - говорит он. - Зачем ты ставишь часы на точное время? Так не должно быть.


- Что?


Он мотает головой, едва заметно:


- Пустое.


Я обхватываю колени руками, молча смотрю на него. Мордред будто не обращает внимания на то, что я вся в крови. Он смотрит куда-то сквозь меня.


И я, против воли своей, прекрасно понимая, что не хочу его злить, не хочу привлекать его внимания, начинаю плакать. Слезы оставляют чистые дорожки на моем лице, и я рада, что у меня есть хоть какая-то возможность умыться от крови.


- Вы врали нам, - всхлипываю я. - Вы все это время нам врали!


- Да, - говорит он. - Все это время.


- Все, что я знаю о своей жизни - ложь!


- Ты преувеличиваешь.


Я утираю слезы кулаком с ожесточением той маленькой девочки, к которой Мордред когда-то подошел, у которой он спросил имя, а я так его и не узнала.


Я говорю:


- Вы сумасшедший.


- Абсолютно.


- Вы не сказали нам ни слова правды.


- Несомненно.


Он склоняет голову, смотря куда-то поверх моей макушки, взгляд у него пристальный и внимательный, но обращен совершенно не на собеседника, выглядит это жутко. Мы долго молчим. Я дрожу, стараюсь вытереть кровь с рук, но она засохла, и у меня ничего не получается.


- Скажите мне правду, - прошу я тихо и снова заливаюсь слезами.


- С твоими друзьями и вправду все в порядке. Вы на некоторое время перенеслись в мое сознание. Сейчас я слабо это контролирую.


- Кулон?


- Тебе я хотел показать больше.


Боже, думаю я, вдруг они умирают сейчас, пока я болтаю с Мордредом, вдруг он снова лжет. Как ему можно доверять?


- Не надо было ничего показывать, - шепчу я. - Скажите правду.


- То, что ты мысленно называешь больницей на самом деле являлось исследовательским центром. Они проводили эксперименты на детях с целью выяснить потенциал человеческого разума. Теория заключалась в том, что у ребенка не окончательно сформированы понятия о том, что он чего-либо не может. И следовательно, если вынудить его, использовать свой разум на полную мощность, его сила менять себя и мир будет безграничной.


Я молчу, и Мордред замолкает тоже. У меня в голове снова что-то заедает, картинка никак не может сложиться. Но Мордред складывает ее за меня.


- Это могущество может быть неотличимо от магии. Оно ограничивается лишь твоим воображением. И определенными физическими возможностями. Один человек не повернет землю в иную сторону. Но десять - смогут.


- То есть, магии не существует? - спрашиваю я.


- Истории магии не существует. До нас.


Наконец, Мордред переводит взгляд на меня. В его глазах я читаю что-то непонятное, что-то помимо обычного их выражения. Я задумываюсь, видит ли он сейчас Господина Кролика.


- Я хочу... я хочу принять душ. Я сейчас не готова разговаривать.


- Да. От тебя пахнет кровью.


Мы снова встречаемся взглядами, и что-то заставляет меня чувствовать себя такой слабой, уязвимой и податливой. Разозлившись на это незваное чувство, на все на свете разозлившись, я прохожу к шкафу, не замечая Мордреда, но чувствуя его взгляд, беру сменную одежду и иду в ванную, защелкиваю замок на двери.


Там я опускаюсь на кафельный пол и снова начинаю плакать, надеясь почувствовать, от чего мне так горько. Но ничего не складывается, и мне ничего не хочется, даже узнать, что происходит на самом деле. Все будто обесценено и пусто, неважно.


Мне даже не хочется помыться. Все мои мечты и планы будто превратились в пыль, и это единственное, что меня еще ранит.


Наконец, мне удается подняться с пола, раздеться, разбросать свои вещи и залезть под душ.


Вода холодная, но я долгое время не нахожу в себе желания сделать ее теплее, а когда решаю что-то все-таки изменить, то выворачиваю ручку крана до упора, так что она становится слишком горячей. Наконец, я нахожу оптимальную температуру, и просто стою под водой, намочив волосы и не двигаясь. Розовая вода стекает в сток.


Я не сразу слышу щелчок замка и совсем не слышу шагов. Я задумчиво вожу пальцем по линиям на шторке, а потом ее отдергивают, и я тоже мало что соображаю.


А потом меня целуют, далеко не впервые в жизни, но впервые я при этом обнажена. Рефлекторным, детским жестом я стараюсь прикрыться, и тем самым позволяю ему прижать меня к себе, не отталкиваю его.


Он целует меня долго, глубоко и очень эмоционально, как будто все, что я знала о нем снова оказалось неправдой. На моей шее все еще болтается кулон, и он цепляется за него, срывает с моей груди, как будто последний предмет одежды.


Я всхлипываю, упираюсь руками ему в плечи, мне хочется его оттолкнуть и притянуть к себе тоже хочется. Мне стыдно и любопытно, и еще кое-что, что кажется мне неправильным, и я стараюсь не отдавать себе в этом отчета.


Я шепчу его имя, впервые зная, что другого имени у него нет. Целоваться с ним совсем другое, чем с Морганой, Ниветтой или Кэем. Мордред напористый, почти отчаянно грубый, это пугает меня и притягивает одновременно. И я вдруг понимаю: ему очень плохо. Ему очень плохо, и оттого он ищет моей ласки, и в своем настойчивом, мужском желании, он вдруг кажется мне очень беззащитным. Я вспоминаю, с чего все началось, как он пристал ко мне тогда, в кабинете, и понимаю, что ему отчаянно одиноко и что вся его защита, годами выстроенная, разрушена, он весь передо мной, еще обнаженнее меня.


И я начинаю ему отвечать. Он отстраняется и смотрит на меня с непониманием и недоверием, как будто я не должна была этого делать, как будто я должна была только бояться.


А потом он делает шаг вперед, вступает под душ вместе со мной, и я понимаю, что все решено, что я сама так решила, и мне становится страшно. И тогда, от страха, я отхожу на шаг и вжимаюсь в стену, а потом вцепляюсь в его промокший насквозь пиджак.


Он ведь совершенно сумасшедший, думаю я. Он больной и жуткий, и я его боюсь. Он больной и жуткий, и он вырастил меня. Он больной и жуткий, и он лишил меня жизни, которая должна была быть у меня. К лучшему или к худшему.


Мордред берет меня за подбородок, очень осторожно и нежно, рассматривает, с каким-то детским восхищением и совсем не детским вниманием.


- Ты - красивая, - говорит он. Я смотрю на него, не зная что сказать. Что будет сообразно ситуации? Вы тоже? Да, спасибо? Мне очень приятно?


А потом он криво, совсем непривычно улыбается и касается моей груди, сжимает почти до боли, ласкает, и я закрываю глаза, потому что мне стыдно, а стыдно мне потому что хорошо, и вода кажется вдруг очень, слишком горячей.


И закрыв глаза я слышу:


- Номер Девятнадцать. Номер Девятнадцать. Номер Девятнадцать.


Женский, механический голос, повторяющий то, что было именем для него.


- Кортизол: повышен. Адреналин: повышен. Сердцебиение: 120 ударов в минуту.


Я чувствую, как Мордред губами прикасается к моему соску, сначала едва-едва, а потом оставляет укус. Между ног и в животе у меня горячо, это возбуждение не легкое, приятное, какое я испытывала и прежде, просто находясь рядом с Морганой, оно почти болезненное. Мне ужасно хочется ощутить его в себе прямо сейчас, и в то же время я очень боюсь. В моей голове звучит, как набат, голос:


- О чем ты думаешь сейчас?


- У цветов холодная кровь.


- Что ты имеешь в виду, Номер Девятнадцать?


Я слышу, как скребет по бумаге карандаш. И в то же время слышу ток воды, и дыхание Мордреда. Он гладит меня, ощупывает меня. Грудь, бедра, живот, плечи. Он целует мне шею, потом вдруг гладит по голове, как маленькую девочку.


Я слышу:


- Я ничего не имею в виду. Это пароль.


- Пароль к чему, Номер Девятнадцать?


Голос не выражает ничего, ни раздражения, ни интереса. Исследователь должен оставаться беспристрастным. Рациональное наблюдение не подразумевает эмоционального вовлечения.


Совершенно неожиданно Мордред раздвигает мне ноги, проникает в меня пальцами, и я всхлипываю, от удовольствия и от страха, вцепляюсь в него сильнее, почти повисаю на нем. Я не уверена, что он контролирует то, что я слышу. Внутри я влажная, и ему это нравится, я чувствую его оскаленные в улыбке зубы на моей шее. Я не знаю, что делать, хотя Моргана, когда-то целый вечер посвятила моему сексуальному образованию. Я смущена, я растеряна, а он продолжает трогать меня. Его пальцы двигаются внутри, сначала осторожно, а потом сильнее, глубже.


- Он сказал, что я могу говорить. Потому что уже поздно. Он сказал, что теперь я все могу рассказать. Это больше неважно.


- Тогда говори.


Мордред доводит меня до исступления, ощущение вовсе не такое, как если я сама себя ласкаю - он не делает правильно, так чтобы я быстро смогла достигнуть пика или растянуть удовольствие. Он не знает мое тело, но он его узнает, и от этой близости, от ощущения ткани его рубашки, промокшей насквозь, и его поцелуев, все плывет, все кружится, и я не могу определить точно, где я.


- Пожалуйста, - шепчу я.


- Пожалуйста, - говорит Номер Девятнадцать. - Если вы хотите. Он всегда здесь. И сейчас он слушает нас. Он вас слышит.


- Кто слышит меня, Номер Девятнадцать?


Я слышу, как Номер Девятнадцать смеется, впервые.


А потом я чувствую, как Мордред приподнимает меня, бережно, почти нежно. Я сильнее прижимаюсь к нему, чтобы не упасть, чтобы почувствовать тепло его тела. Мне не нравится, что он одет, но если бы я начала его раздевать, я бы, наверное, упала. Я не знаю, я же даже не открываю глаза. Вслепую я пытаюсь коснуться губами его губ, а попадаю в щеку. И это мое неловкое, глупое движение вызывает у него нежность. Он сам целует меня.


- Ты мне так нужна, - вдруг шепчет он. - Я умру без тебя.


И я думаю, почему я? Почему не Ниветта, к примеру? Я думаю об этом со смесью страха и восторга, и жар у меня в груди становится такой же сильный, как и внизу живота.


- Возьмите меня, - шепчу я, и вдруг смеюсь, потому что это фраза из романчиков, над которыми всегда смеялась Ниветта, и я сама тоже смеялась, и Моргана смеялась, а Гарет их любил.


Он целует меня в губы, может быть, чтобы заткнуть. Но поцелуй выходит таким благодарным, будто я позволила ему что-то, что может его спасти.


Но это неправда. Потому что ничто не может его спасти.


- Что он говорит, Номер Девятнадцать?


- Он говорит, что ему хочется посмотреть, какая вы внутри. Он говорит, что выпустит вам кишки. Говорит, что вы - хуесоска. Вам нравится это делать с детьми, так? Вам нравятся маленькие мальчики. Он говорит, что я вам не нравлюсь, а вот Номер Десять - нравился. Теперь он гниет в морге. Он говорит, интересно, ходите ли вы туда, чтобы брать его в рот, как прежде?


Номер Девятнадцать смеется.


- Ему нравится, - говорит Номер Девятнадцать. - ваше лицо. Ему нравятся такие лица.


- А что еще ему нравится?


В этот момент я слышу хрип, так в фильмах хрипят люди, которым прострелили или проткнули легкое. Бьет кровь, и я отчетливо чувствую ее запах, будто вместо воды на меня и Мордреда тоже льется кровь.


Я ощущаю, как у него стоит, ощущаю, как его член упирается в меня, и начинаю дрожать сильнее, хотя мне и ужасно жарко. И я чувствую ужасную нежность к нему, мне хочется приласкать его, помочь, и я снова целую его, слепо, наугад и очень нежно.


Я слышу звон разбитого стекла, бешеные вопли сигнализации. Номер Девятнадцать шепчет:


- Теперь ты готов на все. Вырежи их всех, и я вытащу тебя отсюда.


Номер Девятнадцать говорит:


- Да. Хорошо. Вытащи меня отсюда.


Номер Девятнадцать говорит:


- Уровень угрозы: совершенно опасен.


- Ты совершенен. Благодаря мне. Они травят твою еду, завтра ты уже не будешь ни на что способен. Если ты не продолжишь, они вытащат твои глаза и кинут их в банку.


- Я продолжу.


А потом Мордред входит в меня, грубо схватив меня за бедра. Резко, болезненно, так что слезы брызгают у меня из глаз. Я царапаюсь, потому что мне больно, кусаю его в плечо, прямо через рубашку.


- Давай, девочка, мне нравится, - говорит он. - Ты норовистее, чем можно предположить. Я думал, ты будешь тише и послушнее, мышонок.


Голос у него совсем иной, чем обычно, насмешливый, почти шутовской. В нем есть веселье и жестокость, Мордреду совершенно не свойственные. И чего-то, очень важного, не хватает.


Я будто мгновенно оказываюсь с совершенно незнакомым мне мужчиной, с человеком, с которым я не хочу быть, его прикосновения кажутся совершенно другими - нарочито развязными, болезненными, противными, полными похоти. Я царапаюсь, пытаюсь вырваться, оттолкнуть его, ударить, но он меня не выпускает.


- Тихо, мышонок, - говорит он. - Ты очень сладкая. Но мне начинает надоедать. Хочешь я заменю кое-что...


Он двигается во мне, и я вскрикиваю от боли. Одной рукой он удерживает мою ногу под коленкой, а другая вдруг проходится по внутренней стороне бедра, и я чувствую лезвие ножа.


- Кое-чем другим, - говорит он, и совсем иная боль, боль от пореза, заставляет меня зашипеть.


- Конечно, не хочешь, - говорит он. - Моя хорошая девочка. Ты мне сразу понравилась. Я бы с радостью поимел тебя прямо тогда, в школьном дворе, на глазах твоих милых друзей и строгой учительницы.


Я издаю невразумительный писк от обиды и бессильной злости. Он двигается во мне горячо и голодно, и я закрываю глаза, мне ужасно страшно, так что сердце бьется уже не в груди, а где-то под языком.


- Почему ты не плачешь? - спрашивает он. - Я хочу, чтобы ты плакала. Давай, ты ведь так любишь скулить, и сейчас - самое время.


Голос у него издевательский, и еще, будто он сейчас рассмеется. Никогда прежде я не слышала такого у Мордреда.


- Твоя подружка, измазанная кровью и спермой, должна была научить тебя всему, мышонок. Знаешь, что я сделаю с ней?


Он склоняется ко мне, и шепчет мне на ухо, ласково, как любимой, продолжая двигаться:


- Я вырежу кусок ее маленького, розового мозга. Но я ее не убью, нет, я ее не убью. Она не будет думать и говорить, но она будет теплая и влажная. Я сохраню ей жизнь. А знаешь почему? Потому что она красивая.


Он смеется, и я чувствую, как он снова легко подхватывает меня, утыкается носом мне в шею, и каждое его движение кажется мне болезненнее предыдущего. Лезвие ножа упирается теперь мне под ребро, и я боюсь шевельнуться.


- Нет, моя мышка, тебя я не убью. Тебя я буду трахать, пока у тебя кровь из носа не пойдет. Ты мне нравишься.


Мне ужасно хочется заплакать, но я почему-то не могу. Я отвожу взгляд, смотрю на текущую воду, и стараюсь не думать ни о чем. Я читала, что в таких случаях надо не думать ни о чем.


- Что до них, их я выпотрошу. Они предатели. Они нас предали. Я всегда говорил, что им нельзя было доверять. Мальчишки вырастают в мертвых героев.


Его ногти скользят по моим ребрам вверх, потом он трогает мою грудь, больно сжимает мне сосок, так что эта боль, в отличии от тупой и постоянной, неожиданная, снова заставляет меня всхлипнуть.


В какой-то момент он перестает трахать меня с болезненным ожесточением, двигается медленнее, размереннее. Я не решаюсь поднять взгляд и посмотреть ему в глаза, я вижу только его хищный, зубастый оскал - Мордред никогда не улыбался.


Ощущение того, что я с чужим, чудовищным человеком должно заставить меня заплакать, думаю я. Или придать мне силы, чтобы вырываться. Ничего этого не происходит, страх держит меня куда крепче Мордреда.


Я чувствую, что мое тело начинает откликаться на его движения. Я сама себя предаю, и это намного хуже, чем боль. Он двигается во мне умело, и ласкает меня, так что вскоре мне против воли хочется прижаться к нему ближе, ощутить его глубже в себе, чтобы он продолжал и не останавливался. И тогда я тяну его к себе, сама к нему тянусь, совершенно рефлекторно.


- Даже хорошие девочки текут, если их хорошо оттрахать, так? Анатомия довольно безжалостная вещь.


Он говорит не как Мордред, он двигается не как Мордред, и в то же время он пахнет как Мордред. Он оставляет на моей груди кровоточащий укус, и я взвизгиваю, потому что удовольствие неожиданно прерывается болью.


- Я не люблю эти игры с кровью, в отличии от Галахада. Смешивать два удовольствия, это безвкусица. Это все чтобы ты боялась, потому что так ты теснее внутри, мышонок.


Он прижимает меня к стене, близко-близко, и будто обнимает. Дыхание у него размеренное, а я ужасно хочу, чтобы он умер. И он, будто чувствуя это, проникает глубже в меня, так чтобы я чувствовала - если он умрет, я тоже умру, потому что мне с ним запредельно хорошо.


У меня все тело сводит от удовольствия. И я скулю уже вовсе не от страха и не от боли. Я пытаюсь представить, что я с кем-то другим, с другим Мордредом, но у меня ничего не получается. Есть только здесь и сейчас. А потом все заканчивается, сначала для меня, с моим громким стоном и болезненной судорогой внизу живота, а потом и для него. Он кончает в меня, и это противно, но в то же время утоляет какой-то голод внутри, который я прежде никогда не чувствовала.


На некоторое время мы оба замираем, он утыкается мне в шею, утомленный и из-за этого почти человечный. Нож пляшет между моими ребрами, лезвие гладит меня, почти ласкает. А потом Мордред выходит из меня, проникает в меня пальцами, глубоко и почти болезненно, ощупывает меня изнутри, мне кажется, что он достает до моих внутренностей, и ощущение это тошнотворное.


- Как думаешь, можно достать пальцами до матки? Ответ: нет. Если, конечно, идти естественным путем.


Лезвие ножа упирается мне в живот.


- Вы обещали меня не убивать.


- Я держу свои обещания только перед одним человеком.


Он вытаскивает пальцы, измазанные в моей крови и его сперме, облизывает, цокает языком.


- Но я и вправду не собираюсь тебя убивать. Мы выпьем чаю и поговорим. Ты ведь любишь разговаривать, мышонок? Или теперь ты не издашь больше ни писка?


Я молчу. В моей голове ни одной мысли, нет даже мысли о том, что мне плохо. Ничего нет, как будто-то кто-то выключил свет и ушел. И я осталась настолько одна, насколько прежде было невозможно.


Он касается испачканными пальцами моих губ, проводит так, будто хочет накрасить меня, а потом выключает воду. Он застегивает брюки, насвистывая, делает шаг через бортик ванной. Стоит ему щелкнуть пальцами, и его костюм снова становится сухим.


Никаких заклинаний, вспоминаю я, только разум. Я пробую подумать о том, чтобы его нож вскрыл его глотку, но ничего не выходит. Я могла бы сделать это с помощью заклинания, но он успел бы меня остановить.


Вот почему они учили нас. Чтобы контролировать.


Я сижу в ванной, мне холодно, и я дрожу. Интереснее всего наблюдать за течением капель по белой эмали. Так интересно, будто весь мир сузился до границ водяной пленки.


Он вздергивает меня за руку и начинает вытирать. Он продолжает трогать меня, не просто стирает влагу, а наслаждается тем, что может ощупывать мое тело. На моем месте, думаю я, могла бы оказаться любая.


Вот бы любая оказалась на моем месте, думаю я. Он берет меня на руки, переставляет из ванной на пол.


- Вы все это время нас обманывали? - повторяю я бездумно.


Он вдруг смеется, громко и совершенно невпопад.


- Да, - говорит он. - Да. Да-да.


Он вдруг наклоняется ко мне, хватает за щиколотку, заставляет поднять левую ногу. На полу стоит пара туфелек, похожих на сказочные, хрустальные туфли золушки. Они оказываются мне как раз. Я едва могу дышать, и лучшее, что приходит мне в голову - снова закрыть глаза.


Кружевная, удивительная ткань скользит вверх по моим бедрам. Он одевает меня, как одевают принцессу. Снова трогает мою грудь, когда надевает на меня лифчик, некоторое время, наверное, просто смотрит. А потом я чувствую, как он магией заставляет меня вскинуть вверх руки, и нежная ткань платья ласкает мое тело. За сегодняшний вечер это однозначно самое лучшее ощущение, думаю я, и смеюсь тоже. Надеюсь только, что не так безумно.


Когда я открываю глаза и вижу себя в зеркале, то не сразу верю своим глазам. Платье и красивое и нелепое одновременно, розовое, с оборками, кружевами, вышитыми так тонко, что они почти прозрачны, как паутина. Платье похоже на произведение искусства, и в то же время оно совсем не подходит мне, как не подходит ни одному человеческому существу. Его как будто сняли с куклы.


Мордред издевательски-галантным жестом подает мне руку, я вздрагиваю. И, наконец, я понимаю, почему его костюм кажется таким старомодным. Он, как и мое платье, отсылает к прошлому, которое существовало только в воображении.


Он грубо хватает меня за руку, притягивает к себе, прижимает так сильно, что мне почти нечем дышать и целует. А потом тянет за собой, за дверь.


Я ожидаю увидеть мою комнату, но оказываюсь в совершенно незнакомом месте. Все здесь гротескно-кукольное, пастельное. Просторная, светлая комната, игрушечный, как в стеклянном шарике, снежок за окном, маленький столик, уставленный сервизом, покрытым нежными весенними цветами, сахарница и молочница, обе белее снега, металлический чайник с изогнутым носиком из которого валит пар, розоватая скатерть и стулья с высокой спинкой.


Я сажусь за стол. В центре красуется торт со сливками и шоколадом, аппетитный и пахнущий очень вкусно. В вазочке источает сахарный аромат песочное печенье. Викторианское чаепитие, такое красивое, что выглядит комичным. Я уверена, что этого Мордред и добивался. Он садится напротив меня, наливает себе чай и щедро разбавляет его молоком, а потом начинает сыпать сахар, пока он не впитывает почти всю жидкость, и с удовольствием отхлебывает.


Он наливает чай и мне, я отказываюсь от сахара.


- Так ты хочешь знать..., - говорит он, предоставляя мне самой закончить фразу.


Я отпиваю горячий чай, отдающий бергамотом.


- Где мои друзья?


- Они живы.


- Вы не ответили, где мои друзья.


- А я не говорил, что буду отвечать на твои вопросы.


Я беру печенье, аккуратно откусываю кусочек и замечаю, что третий стул не пуст.


На нем сидит игрушка. Белый кролик в викторианском костюме, старый, с блестящими стеклянными глазами и длинными, пушистыми ушами. Я вспоминаю о галлюцинации Номера Девятнадцать и вздрагиваю. Игрушка и Господин Кролик из воспоминаний похожи. Только вот игрушка выглядит дивно нормальной, она обычная, не искаженная больной фантазией Номера Девятнадцать.


- Вопросы, - повторяет он. - Время, время, время, у нас мало времени.


- Аллюзия к "Алисе в Стране Чудес", - говорю я.


- Да, разумеется. Никто в истории мировой литературы не мог описать сон с той же точностью, что Льюис Кэрролл. И никто не сможет. Представь, что ты во сне, мышонок.


Он вежливо предлагает мне еще чаю, я киваю. Мордред снова отхлебывает пойла, в котором больше сахара, чем воды, из своей чашки, улыбается мне, а потом вдруг разбивает чашку о стол.


- Паскуда! - говорит он. - Грязная шлюха! Я знаю, где ты! Я вырву твои кишки, выверну тебя наизнанку и сожру внутренности!


Он кричит в пустоту, куда-то в область потолка. Я вжимаюсь в спинку стула так, что позвоночник отзывается болью. Я смотрю на свои колени и вижу, что между ног у меня алеет пятно крови. Меня тошнит от стыда и мерзости всего происходящего. Я вижу донышко разбитой чашки с тщательно нарисованными, будто пастелью закрашенными цветами. На нем черными, тонкими линиями изображен череп, а под ним написано: "МРАЗЬ".


Я быстро допиваю свой чай. На донышке моей чашки под аккуратным черепом написано: "СДОХНИ". Я заглядываю и в другие чашечки.


ШЛЮХАДРЯНЬСУКАГРЯЗЬ.


- Я все еще у вас в голове? - спрашиваю я.


Мордред замирает, потом медленно кивает, глаза у него совершенно дикие.


- Лучше скажи: в гостях.


- Хорошо.


- Скажи.


- Я у вас в гостях.


Он некоторое время молчит, потом тянет меня за руку к себе, практически уложив на стол.


- Я бы выебал тебя снова, мышонок, но мы ведь хотим поговорить, поэтому не веди себя так, как мне нравится. Будь смелой девочкой. Задавай вопросы, или я воткну в тебя что-нибудь, и это совершенно не обязательно будет мой член.


Я вцепляюсь ногтями ему в руку, и он, удовлетворенно улыбнувшись, отпускает меня.


- Ты не совсем в моей голове. Мы у тебя в комнате. Это иллюзия.


- Я думала, я могу отличить иллюзию от реальности.


- Это значит, что ты не думала. А теперь заткнись. Я задам вопросы за тебя. Кто я?


Он постукивает пальцами по столу, шепчет:


- Они все предатели, предатели, предатели, никому нельзя доверять. Они вышибут твои мозги, слюнявый хуесос. Галахад? Да, я хочу, чтобы он вставил в меня свой член. Но сначала вышиби мозги Ланселоту. Так нужно. Я не требую много. Просто убей своих гребаных друзей.


Понимаете ли, я не слишком быстро соображаю. Я бы сказала, что я соображаю медленно, особенно в ситуациях, когда от моих действий зависит не чья-то жизнь, а моя. Я просто смотрю на него и пытаюсь сосредоточиться на сахарном вкусе печенья.


Он вдруг резко замолкает, а потом обращается ко мне.


- У меня много имен, в отличии от тех, у кого и вовсе никакого имени нет. Но здесь и сейчас меня называют Господин Кролик.


- Вы мерещились Номеру Девятнадцать.


- Я - его защитник. Некому было защитить его, кроме меня.


- Чего вы хотите?


- Крови.


Он смотрит на пятно на моем платье, облизывается.


- А чего хочет Мордред?


Он улыбается.


- Чего он хотел, ты имела в виду, чего он хотел.

Глава 9



Он напевает, тихонько и мелодично:


- Зови меня любым именем, которое тебе нравится, я никогда не откажусь. Но небо вспыхивает над нами, и я должен идти туда, где оно спокойно.


Он снова наливает себе чай в новую чашечку, на донце которой я успеваю увидеть только череп. Я смотрю в зеркало, пойманное в розовую деревянную рамочку, расписанную золотыми травами. Зеркало запотело, и аккуратным, детским пальцем на нем выведено: "Забери меня отсюда".


- Как меня зовут? - спрашиваю я неожиданно, еще прежде, чем понимаю, что это далеко не самый актуальный вопрос из тех, что стоило бы задать.


Господин Кролик склоняет голову набок, цокает языком, чуть высунув его кончик, так что выглядит это похабно, хотя я и не могу объяснить, почему.


- Безмозглая мышка, - говорит он. - У тебя не так много времени. Но я отвечу, потому что это иронично. Твое имя, настоящее имя, данное тебе при рождении - Алиса.


Алиса, думаю я, Алиса. Али-са, звучание этих слогов никак не складывается в имя. Слова вообще звучат как-то странно, будто я далеко, и слышу лишь их отголоски.


- Настоящее имя Морганы - Бриджит, Ниветта - Даниэлла, Кэй - Адам, Гвиневра - Элионор, а Гарет - Эдмунд.


Я киваю, не запомнив ни одно. Само время кажется течет сквозь меня. И язык будто онемел. Я смотрю на него, пытаясь найти хоть что-нибудь, что я знала прежде. И он совершенно неожиданно бьет рукой по столу. Я вздрагиваю.


- Но какая разница?! Это все абсолютно не важно, не имеет смысла с тех пор, как мы привезли вас сюда. Так что заткни свой рот, подумай и задай вопрос, который может спасти тебя!


Он выводит пальцем на столе сердечко, оно загорается ярким алым, будто нарисовано светящейся краской, я почему-то думаю о червовой масти. Господин Кролик добавляет в чай еще сахара, чинно размешивает, предоставляя мне время на размышление. Хорошо, думаю я, если все это так иронично, как ему кажется, то и правила игры являются отсылкой, аллюзией. Все отсылки отсылают лишь к другим отсылкам в мире, где знаки означают только пустоту. Непрерывный процесс означивания убивает значение. Алиса в стране чудес - сказка, написанная математиком для трех маленьких девочек в викторианскую эпоху.


- Так значит, верный вопрос, на самом деле один? - вежливо спрашиваю я.


Мистер Кролик смеется, а потом кивает.


- Знаешь, что я сказал Номеру Девятнадцать, мышонок?


Он подается ко мне через стол, шепчет на ухо, касаясь губами моей кожи:


- У тебя нет никаких шансов. Используй это.


Он снова садится на стул, подтягивает к себе торт и начинает резать его здоровым, блестящим, острым мясницким ножом, совершенно не подходящим атмосфере чаепития. Сливки и шоколад поддаются легко, и я думаю, что с такой же легкостью он...


- Выпущу тебе кишки, - говорит Господин Кролик, не поднимая глаз. - Нет смысла говорить. Ты можешь просто думать.


Он облизывается, но первый кусок торта достается мне. Я подцепляю серебряной ложечкой с витой, длинной ручкой, взбитые сливки, пробую на язык.


- Расскажите мне всю историю.


Господин Кролик подбрасывает в руке нож. Абсолютное, невероятное безумие делает его лицо почти недостижимо красивым.


- На основе стандартной космологической модели выделяется формула, использующая то, что именуется в астрологии постоянной Хаббла.


Господин Кролик ножом, взрезая скатерть и царапая древесину стола, выводит формулу, состоящую фактически из одних букв.


- Но нашу историю мы начнем с эпохи планковского времени...


- Вы знаете, что за историю я имею в виду. Расскажите мне историю Номера Девятнадцать. Мордреда.


- Ты ведь ее видела.


- Но только версию Номера Девятнадцать. Не вашу.


Господин Кролик отбрасывает нож, шепчет куда-то в сторону:


- Хороший вопрос.


И сам подтверждает:


- Неплохой.


- Ее можно любить.


- Эту можно любить.


И прежде, чем я успеваю напомнить ему, что задала вопрос, мы оказываемся в помещении, напоминающем кинозал начала века. Ряды кресел с обитыми фиолетовым бархатом спинками, оканчивающимися деревянными изголовьями, шахматный пол из блестящего мрамора, тяжелые, такие же фиолетовые, как бархат кресел, шторы, открывающие пасмурный день за окном и сплетенные друг с другом в экстазе обнаженные ветки деревьев. У потолка висит длинная, ярус за ярусом спускающаяся вниз люстра с узкими плафонами.


Господин Кролик сидит рядом со мной, в руках у него трость, набалдашник которой изображает заячью голову. На сиденье рядом с ним я вижу игрушку, ту самую, что была в комнате. Ее стеклянные глаза смотрят вперед, и я тоже поворачиваю голову. Перед нами огромный экран, и проектор откуда-то сверху кидает луч света на белое, пустое пространство.


- Вы ведь понимаете, что кино несколько не вписывается в эстетику Алисы в Стране Чудес?


- Почему это? Алиса все это время видит сон. Мы все смотрим кино у себя в голове.


Он вскидывает палец вверх в пародийно морализаторском жесте, и шторы спадают вниз, закрывая слабый свет, исходящий из пасмурного дня снаружи. Мы оказываемся в полной, ничем не проницаемой, кроме острого луча прожектора, темноте. Господин Кролик залезает под мое платье и кладет руку мне на бедро. У него теплые пальцы с аккуратными ногтями, как будто эта рука принадлежит человеку. Это ужасно странно, почти комично и в то же время страшно.


На экране появляется картинка, будто из старого фильма, тусклая, как старая, ушедшая в сепию фотография. Номер Девятнадцать лежит на кушетке. Ему не больше семи, на его лице кислородная маска, но глаза его открыты.


- Просто небольшое обследование, Девятнадцать, - говорит врач над ним. Его лица не видно, камера его будто не фиксирует. - Следуй за белым кроликом, Девятнадцать. Засыпай.


Рука, затянутая в латексную перчатку показывает игрушку, ту самую, которая сидит теперь рядом. Номер Девятнадцать смотрит на нее неотрывно. Глаза его лишены всякого испуга. То, что происходит для него привычно.


- Мальчишка уже ни на что не был годен, когда я появился у него. Это было последнее из обследований прежде, чем пустить его в расход. Они не только мучили детей, чтобы те достигли освобождения разума через страдания. Они сводили их с ума. Здравомыслие, моя мышка, это то, что мешает тебе сдвигать вместе континенты. Это все, что тебе мешает.


Картинка на экране сменяется. Теперь я вижу семилетнего Номера Девятнадцать, играющего с плюшевым кроликом. Он укладывает его в свою постель и гладит по ушастой голове с невыразимой нежностью, вызванной полным одиночеством. Видимо, тогда он еще не знал Номера Четыре и Номера Двенадцать.


- Мне больно, - говорит он. - Пожалей меня.


А потом вдруг шипит так зло и хищно, как ребенок едва ли может.


- Они хотят убить тебя, тупая башка. Они хотят вырезать твои внутренности и скормить их другим. Ты бесполезен для них.


И сам же отвечает:


- Неправда, я не бесполезен. Я делаю все, что говорят взрослые.


- Да. Да. Да. Ты делаешь все, что говорят тебе взрослые. Но ты должен делать то, что говорю тебе я. Они трогают тебя, втыкают в тебя острые предметы, они твои враги.


- Я не знаю.


- Все вокруг твои враги. Кроме меня. Следуй за мной.


Я вдруг понимаю, почему прежде люди верили в одержимость демонами. Кажется, будто в одном Номере Девятнадцать два совершенно разных человека. Они по-разному двигаются, по-разному говорят. Номера Девятнадцать непрерывно трясет, а Господин Кролик держится прямо, и пародийно-изысканные манеры сочетаются в нем со звериными повадками - он скребет пол - до сломанных ногтей.


Пальцы Господина Кролика двигаются по моему бедру, мерно, вырисовывая какие-то узоры, буквы, цифры. Я сосредотачиваюсь на том, что происходит на экране.


Рыжая женщина, та самая, которую будут называть Королевой Опустошенных Земель, та самая, которая девчонкой лазила в наш будущий дом, а когда выросла, стала мучить детей, сидит за столом.


Номер Девятнадцать обнимает игрушку, стоя перед ней.


- Кто такой Господин Кролик? - спрашивает она. Губы у нее чуть поджаты, она сжимает пальцы. У нее нервные движения человека, который только и мечтает, что о сигарете в перерыве.


- Он властелин всех животных в лесу, - говорит Номер Девятнадцать спокойно.


- И как он правит ими?


Номер Девятнадцать долгое время смотрит на игрушку, лицо у него сосредоточенное. Наконец, он кивает, посмотрев куда-то вниз, скользнув взглядом по строгим черным туфлям врача.


- Он их калечит. Еще он знает время. Он всегда приходит в полночь или в полдень.


Она записывает что-то. Номер Девятнадцать смотрит на карандаш в ее руке, потом легонько улыбается.


Господин Кролик продолжает касаться меня, проникает за ткань белья, и я перехватываю его руку. Он говорит как ни в чем не бывало:


- Они предполагали, что если ребенок получит силу, он использует ее во время одной из процедур. Они делали их как можно более болезненными, фактически бессмысленными в своей жестокости именно для того. Потеряй контроль над разумом и обретешь нечто большее. Они всегда были готовы. Поэтому я учил его сохранять силу. Мы забирались под кровать, и я тренировал его, мы составляли планы, о которых не говорили никому. Мы должны были действовать, когда они не будут готовы. Во время одного из этих глупых, бесполезных разговоров. Эта идиотка расслабится, мы знали. Однажды она потеряет бдительность, и тогда... А после нее все будет легко. У нас не останется никаких границ. Мы всесильны. Пока мы так думаем. Она - единственное, что мешало нам.


На экране я вижу Одиннадцатилетнего Номера Девятнадцать. И слышу все то, что слышала, когда целовала Мордреда.


- Ему нравится, - говорит Номер Девятнадцать. - ваше лицо. Ему нравятся такие лица.


- А что еще ему нравится?


Рыжая женщина сидит за столом, вид у нее скучающий, и она вертит в руках карандаш. Номер Девятнадцать улыбается, скаля зубы, и карандаш, вырвавшийся из ее рук, влетает ей в грудь, с такой силой и скоростью, что я едва успеваю заметить само движение.


- Это вас не убьет, он говорил, то есть сразу. Но вы не сможете кричать. Никто не сможет.


Номер Девятнадцать обходит стол, подается к ней, сползающей с него. Кровь толчками вырывается из-под карандаша, глаза у женщины открыты, и я вижу, что они - зеленые. Номер Девятнадцать облизывает пальцы, как будто собирается перелистнуть страницу, а потом вырывает ей глаза. Запускает пальцы сначала в одну глазницу, почти выдавливая содержимое, а потом во вторую.


Он снова облизывает пальцы, положив глаза на стол.


А потом сигнализационные системы издают оглушительный визг, но стоит Номеру Девятнадцать посмотреть на крохотные датчики по углам потолка, как они взрываются.


Пальцы Господина Кролика все-таки проникают в меня, и я стараюсь не смотреть на экран дальше, я ведь знаю, что произойдет. Он гладит меня, ласкает изнутри, и мне так хорошо, и крики, хрипы, кровь и выстрелы, кажется, делают все еще лучше.


- Моя девочка, - говорит Господин Кролик. - Я знал, что это тебя заведет.


Он смеется, а потом целует меня, как мальчишка в кино, засовывая свой язык так глубоко, что мне становится трудно дышать. Он трахает меня пальцами и трахает меня языком, пока на экране в мягкой нежности сепии вовсю хлещет кровь.


Я кусаю его язык, и он отстраняется, сплевывает кровь мне на туфельки.


Но он не бьет меня. Я этого ожидаю, однако он просто отворачивается к экрану, облизывает окровавленные губы.


Внутри у меня больно и сладко сводит, я так и не кончила. И мне ужасно стыдно, что я вообще смогла возбудиться в этой ситуации.


- Дальше происходит хиатус, разрыв. Ты видела, как мы выбрались оттуда. Я не хотел брать с собой Двенадцать и Четыре. Они предатели. Я уже тогда знал, они предадут нас. Они хотят вышибить наши мозги. Они хотят, я знаю. Я знал. Но он не слушал меня. Он не хотел их бросать.


Я вижу Мордреда. Ему около двадцати, и он расхаживает по чердаку, который вполне напоминает жилое помещение - здесь чистые вещи, кровати, книжки, и сквозь окошко проникает летний, золотой свет. Жилище, как из подростковых фантазий.


В руках у Мордреда игрушка.


Он говорит:


- Я не справлюсь один. Мы не справимся втроем.


Голос у него спокойный, не выражающий ничего. Будто он просто решил уравнение и нашел ответ, а теперь озвучивает его.


- Нужны еще люди. И лучший способ обрести чью-то верность - вырастить его.


А потом Мордред смеется, и сам себе отвечает:


- О, правда, тупая башка? С тобой это в свое время не очень получилось.


- Ты не понимаешь. Я научу их всему, что знаю сам. Им даже не придется ничего делать. Мир покорится их ожиданиям, они будут его менять. Мы будем его менять. Они в нем разочаруются, когда выйдут отсюда. В двадцать лет, почему бы и нет? В двадцать лет - самое то. Я выпущу их отсюда, они увидят мир, и они захотят исправить его. У них будет сила.


- Да, конечно, магия, волшебство, бла-бла-бла.


- Ты злишься?


- Я хочу крови.


- Я обещаю тебе, у тебя будет столько крови, сколько ты пожелаешь, только потерпи.


- Сколько?


Мордред выглядывает в окошко, шепчет:


- Еще не вернулись, не вернулись.


А потом так же спокойно отвечает:


- Десять лет. Заткнись, оставь меня в покое, не говори со мной. Дай мне передышку. Когда мы построим новый мир, я дам тебе столько крови, сколько ты захочешь. У тебя будет своя бойня. Бойня, да.


- А у тебя будет корона?


- Да. Нет. Не важно. Мне не нравится то, что происходит. Все станет другим. Но ты получишь свою долю.


Мордред смеется, потом зажимает себе рот.


- Тише. Послушай меня, я дам тебе все. Я дам тебе свободу.


- Они согласились?


- Да-да, они согласились.


- Потому что они предатели, Девятнадцать. Хотят остаться с тобой наедине, чтобы убить тебя. Хотят, чтобы ты не смог сбежать. Запереть тебя здесь. У них яд в крови. Они предатели.


- Они - мои друзья. Они согласились, потому что им тоже некуда идти.


- И вы не знаете что делать со всей это силой? Это было весело только когда вы были детьми, а Питер Пэн? Повзрослей. Потерянные мальчишки тебя обманывают.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги