Мой рыжий дрозд

«Мы, герои Ирландии…»

— Знаешь, — сказал Бродяга Гилли как-то вечером в спальне, — я думаю, что Кухулин похож на рокера. Правда?

— Ты откуда это взял?

— Я это взял на уроке ирландской литературы.

— Чего-чего? Что за глупости?

— Совсем не глупости. Помнишь то место, где Кухулин говорит, что предпочел бы рано умереть, но прославиться на века? В «Похищении»^{15} есть такой эпизод, где про его детские подвиги.

— Ну, положим, помню. Но при чем тут…

— Вот настоящие рок-певцы тоже считают, что лучше до старости не доживать.

— Имеешь в виду Хендрикса, о котором рассказывал Эдан?

— Да. Но он, по-моему, еще слишком зажился. Я имел в виду скорее Сида Вишеса. Вот это да! Мне бы хотелось быть таким, как он. Знаешь, жутко не хочется становиться старым. Лучше молодым умереть и все!

— Тебе слишком мало лет, чтоб судить об этом. — Гилли усмехнулся. — Быть молодым тоже иногда не слишком приятно. Впрочем, тебе этого пока не понять.

— Мне, между прочим, уже почти четырнадцать. Умею шевелить мозгами. А ты хотел бы быть таким, как наш учитель ирландского? Ему сколько, двадцать два года, так он только и говорит, что о работе. Ужас! Считаю, после двадцати вообще уж не жизнь. Мой отец, кстати, так говорил, что только в юности и бывает что-то хорошее.

— Ерунда какая! А по-моему, наоборот, быть молодым — самый тяжелый труд. Потом начинаешь работать, и работа тебя за собой ведет. А сейчас мне каждый шаг дается прямо с кровью. Ты вот помнишь Ойсина, как он вернулся из страны вечной юности? — Бродяга кивнул. — Представь, как ему было там трудно. Потому он и запросился обратно. А я вот все это сейчас переживаю. И ты так уверенно говоришь про этих певцов, которые умерли молодыми, будто точно знаешь, что они этого хотели. Думаешь, сейчас они так уж довольны?

— Ну, довольны, не знаю, но у них теперь, я думаю, есть чувство удовлетворения.

— От чего?! От того, что уже умерли?! Думаешь, у какого-нибудь Мика Джэггера, если ему уже столько лет, никакого, как ты говоришь, чувства удовлетворения нет? А ты еще и Хендрикса называл старой развалиной.

— Ну, он же на гитаре играл — там нужен опыт, мастерство, а быть хорошим певцом — тут только талант и молодость.

— А как же Джон Маккормак?

— Это кто?

— Эй вы, философы, — громким шепотом сказал Лиам, — спать не собираетесь? А то — всех их сюда пригласить и спросить, что сами об этом думают.

— Точно! — Бродяга вскочил с кровати. — Надо сейчас устроить сеанс!

Гилли замолчал. В пору его молодости такие сеансы были в моде, но он никогда не принимал в них участия, считая, что они запрещены церковью. Ему и сейчас стало страшно от одной мысли о встрече с представителями иного мира. Да и неизвестно, чем она может кончиться для него самого.

— Я думаю… — протянул он нерешительно, — могут быть неприятности. Ведь, по-моему, церковь это запрещает. А ведь как раз скоро нам идти на исповедь…

Эдан засмеялся:

— А ты что, считаешь, исповедь для того, чтобы про свои грехи рассказывать? Ты в каком году родился? Да если только Хумбаба сюда не припрется, все будет нормально.

— Ну, ладно, — сказал Гилли неуверенно, — но, если что случится, пеняйте на себя.

— …! — процедил Лиам сквозь зубы. — Да разве твоя святая мамочка не выгородит тебя из любой истории? При подобных настроениях бедные духи к нам просто не прорвутся!

— А я что? Я не спорю.

В спальне было десять кроватей, но трое мальчиков отказались принять участие в спиритическом сеансе: двое откровенно признались, что боятся, а третий заявил, что принципиально ни во что такое не верит и нарочно будет спать. Свет в комнате был уже потушен, но фонарь напротив окна создавал иллюзию яркой лунной ночи. Мальчики уселись в кружок на полу.

— Что же мы теперь должны делать?

— Вы должны снять с себя всю одежду, чтобы не испугать духов своими жуткими нарядами, — раздался с кровати насмешливый голос.

— Коли ты все это знаешь, чего сам с нами не садишься?

— Не хочу! Не верю я, что все это серьезно. И чем больше я этого видал, тем тверже считаю: ерунда это. Предпочитаю оставаться нейтральным наблюдателем.

— Дерьмо ты, а не нейтральный наблюдатель, — мрачно сказал Эдан.

— А ты влюбился в старуху!

Эдан начал подниматься.

— Да плюнь ты на него, — сказал Лиам.

— Подождите, — Гилли зябко повел плечами, — если долго сидеть голыми, мы перемерзнем. Надо хоть накрыться чем-нибудь. Давайте возьмем простыни.

— Мою простыню не смейте трогать!

— Тише ты, а то Хумбаба услышит!

Они разделись и, завернувшись в простыни, опять сели на пол.

— А теперь, — торжественно сказал Бродяга, — нам надо всем взяться за руки, чтобы образовать сомкнутую цепь.

С кровати раздался язвительный смех.

— Ох! Не терпится кому-то! Сейчас дождется! — мрачно покачал головой Эдан.

— Не обращай внимания, он же нарочно, — тихо сказал ему Лиам.

— Тсс… — прошептал Бродяга. — Тут нельзя смеяться.

Холодные потные пальцы одновременно сжались в семи рукопожатиях.

— А теперь что делать?

— Я не знаю.

Все головы повернулись к Гилли, и он понял, что опять незаметно оказался во главе затеи, в которой даже не желал принимать участия. Пожав плечами, он молча признал свое негласное лидерство и стал лихорадочно вспоминать то, что знал-только из рассказов.

— По-моему, требуется еще кое-что. Какая-нибудь железка, лучше — ключ, потом Библия, и еще — все четыре стихии: воздух, земля, огонь и вода.

— Ну, воздух у нас есть, — сказал Бродяга, — а остальное сейчас сообразим. У меня найдутся свечи, вот вам и огонь. Сколько надо зажечь?

— Три! — твердо сказал Гилли. — А подсвечник у тебя есть?

— Да мы их просто к полу прилепим. Библия, кажется, у Эдана была… А ты, Лиам, сходи, принеси из уборной стакан воды. А вот земля…

— Пусть кто-нибудь сбегает в соседний сквер и притащит побольше! — с кровати раздался смех.

— Да не обращай ты на него внимания. — Лиам сжал плечо Эдана.

— А вот, — Гилли приподнялся, — тут в цветочных горшках есть земля.

— Не смей, — Эдан схватил его за руку, — тут травка растет специально для сэйшена.

— Что? — переспросил Гилли. — Трава для сэйшена? А зачем она?

— Травка, а не трава, идиот!

— А, понимаю. — Гилли вспомнил, что часто сам поливал эти горшки, не подозревая об их содержимом.

После краткого обсуждения решили, что ложки две земли с краев взять можно, а если в этой земле что и будет, то тем интересней.

Бродяга начертил мелом на полу круг и укрепил в середине горящие свечи. Рядом была насыпана земля, стоял стакан с водой, лежала Библия, на зеленом переплете которой поблескивал английский ключ.

— Ну, теперь все готово! — произнес Бродяга замогильным голосом.

— А воздух? Вы что, думаете, ваши духи согласятся прийти в такую духотищу?

Бродяга встал и открыл окно. Свечи вздрогнули и в испуге погасли. Кто-то вскрикнул.

— Да закрой ты окно, нашел кого слушать! — спокойно сказал Лиам.

Бродяга закрыл окно, опять зажег свечи и сел в круг.

Все снова взялись за руки и начали пристально смотреть на дрожащие желтые язычки.

— Теперь, наверное, надо бы нам хором прочесть молитву.

— Начинай ты, — прошептал кто-то.

— «Pater noster…» [10] — тихо, но ясно начал Гилли, мальчики неуверенным шепотом повторяли за ним эти знакомые им с детства слова, глубокий смысл которых вряд ли был им когда-нибудь понятен. — …sed libera nos a malo… — …Но и избави нас от лукавого…

— АМИНЫ — выдохнули все хором, после чего в комнате воцарилось долгое молчание. Наконец Бродяга, нервно поеживаясь под своей простыней (от холода или от страха?), нерешительно предложил:

— Ну что, давайте вызывать Сида Вишеса, раз уж с него все это началось…

Это предложение вызвало вздохи облегчения, нервное покашливание.

— Итак, сосредоточиться, — продолжал Бродяга уже более уверенным тоном. — Все думаем о Сиде Вишесе и только о нем. Вспоминайте, как он выглядел, как он двигался, как он говорил, пусть в голове у каждого зазвучит его голос.

Гилли не решался признаться вслух, что не способен выполнить все условия, ибо крайне смутно представляет себе Сида Вишеса. Ну, был певцом и рано умер. А еще что? Само это имя он впервые услыхал лишь вчера вечером. Да и не верил в нынешнюю затею. Считая себя человеком религиозным, с большим трудом мог представить себе, что в ответ на призыв каких-то мальчишек послушный дух поспешит предстать перед ними и начнет выбалтывать потусторонние тайны. Говорят, на таких сеансах что-то удается увидеть или услышать, но это скорее коллективный гипноз. Сделав сосредоточенное лицо, Гилли постарался думать о чем-то нейтральном, не способном помешать затее товарищей. В воображении предстал берег реки, холм, потом красные куртки солдат, бой барабанов…

— Смотрите, смотрите в тот угол… — еле слышно пролепетал Эдан.

В углу, опустив голову, стоял какой-то бородатый старик.

— Это ты, Сид… — начал Бродяга, но осекся, увидев длинную бороду и странное грязное волочившееся по полу одеяние. Старик поднял голову, и тут все с ужасом увидели, что тело его заляпано кровью, голова же не на плечах, а покачивается где-то возле груди.

— Вы, которые вызвали меня сюда, не есть ли вы англичане, чтобы продолжать мучения мои?

— О, светлейший епископ, — тихо произнес Гилли, кланяясь, не слишком уверенный в правильности обращения, — не волнуйтесь, это честные молодые ирландцы посмели нарушить твой спокойный сон.

— Нет, не суть вы ирландцы, ибо речь ваша выдает вас. Вы говорите на этом языке, как английские собаки, и не верю я вашим словам. Губы мои сомкнуты печатью клятвы.

— В гробу мы видали твои клятвы! — раздался насмешливый голос с кровати. Услышав такие слова, да еще сказанные по-английски, дух вздрогнул и растаял в воздухе.

— Михал! — воскликнул Гилли. — Это же был епископ Макматуна. Его казнили англичане в 1650 году. Как ты мог?!

«Мы ведь вчера это проходили по истории… — испуганно пронеслось у него в голове, — я как раз вспоминал про то восстание, собирался рассказать, что я был в замке Магиров и видел то место, где повесили епископа. Надо быть осторожнее, но не правила же грамматики действительно вспоминать…»

Тем временем в углу комнаты стали вырисовываться очертания низенькой фигуры в длинном темном одеянии. Священник, с бледным сосредоточенным лицом, сжимал в руках исписанные листки.

— Я уж было подумал, это Хумбаба нас накрыл, — шепнул Эдан Лиаму.

Не дожидаясь вопросов, священник заговорил по-английски, но чувствовался сильный ирландский акцент.

— В том же, что касается заимствований, мне этот вопрос пришлось решать особо. Некоторые слова уже настолько укрепились в языке, что бороться с ними представлялось бессмысленным. К тому же, как мне кажется, они лишь обогащали ирландский язык, привнося дополнительные смысловые нюансы…

— Мы рады приветствовать вас, отец Диннин,^{16} — сказал Бродяга, радуясь, что ему удалось узнать их нового гостя.

— И мне приятно видеть вас и слышать ирландскую речь. Только вот выговор у вас какой-то странный…

— Извините, — смутился Бродяга, — мы вообще-то не всегда говорим по-ирландски, у нас в стране сейчас билингвизм…

— «Билингвизм»! Надо говорить «двуязычие»!

Бродяга не знал, как исправить свою бестактность:

— Конечно, конечно, вы правы… Но, понимаете, сейчас в ирландской лингвистике…

— Что?! — опять возмутился дух. — Откуда эта «лингвистика»? Ведь еще в 1911 году Гэльской Лигой было принято слово «языкознание».

Все смущенно молчали. Наконец Лиам, желая сменить тему, вежливо обратился к духу:

— Нам всем очень приятно видеть вас. Ведь вашим словарем и сейчас все пользуются, вы знаете? Его каждые пять лет переиздают, вы могли бы, — он засмеялся, — сейчас делать большие деньги…

Лицо духа исказила гримаса отвращения:

— «Делать деньги», какой ужас! Неужели это выражение все-таки привилось? И этот донегольский акцент! Извините, но я больше не могу здесь оставаться.

— Подождите! — воскликнул Гилли вскакивая. — Только один вопрос! Это правда, что вы никогда не носили нижнего белья?

— Да, это правда, — сухо ответил дух и исчез.

— Ну дела… — задумчиво протянул Бродяга. — Ну, навидались мы тут… Тут и казни, и словари, и Гэльская Лига…

— Вы говорите о Гэльской Лиге? — В углу комнаты появился невысокий молодой человек в черном костюме. — Я сам выступал на одном из ее заседаний. Но, признаюсь вам, аполитичность Хайда всегда была мне не особенно по душе. Я предпочитал действовать иначе. Просто, по-моему, это был мой долг. — Он вздохнул. — Помните?

— Да, да, помним, еще бы, — вежливо ответил Бродяга, хотя на самом деле никак не мог узнать их очередного гостя. — Ты понял, кто это? — тихо спросил он Гилли.

— Конечно, — ответил Гилли шепотом. — Он борец, поэт и учитель.

— А еще он писал памфлеты, — добавил Лиам, который тоже быстро догадался, кто перед ними. — Ты «Смертоносную машину» неужели не читал?

— Так это Пирс! — воскликнул Бродяга. — А я его себе представлял таким высоким, крепким…

Он опять посмотрел в угол комнаты, но там уже не было никрго.

Именно в эту минуту, как потом вспоминал Гилли, его охватило какое-то дурное предчувствие. Он ясно понял, что вся эта затея не кончится добром.

— Ну, — слабо начал он, — на сегодня хватит? Ведь столько мы тут сидим… Я уже замерзаю…

— То есть как это — хватит? — возмутился Бродяга. — Мы же еще ничего толком не узнали. Ни Сида Вишеса не видели, никого вообще из певцов.

— Да не появится этот Сид Вишес, — вздохнул Гилли. К этому времени он уже ясно понимал, что появляющиеся в углу комнаты фигуры не что иное, как плоды его собственного воображения, которым придавала ощущение реальности крепко вбитая в головы товарищей школьная программа. История, грамматика, литература… Ну, что еще? Химия, физика?

В углу комнаты блеснули какие-то светящиеся шары с налепленными на них черными блямбами, смутно напоминающие увеличенные в десятки раз модели углеводородов.

— Ой, — воскликнул Лиам, — что это было?!

— Ничего, — ответил Гилли, — ничто и никто. Я понял теперь, никакие это не духи, а просто наше воображение. У кого-нибудь в голове мелькнет какой-то образ и сразу всем передается. А нам кажется, будто это на самом деле. Понятно? Ой, что это?!

Образ, представший перед ними на этот раз, был более чем реален: щурясь от внезапно вспыхнувшего света, они увидели в дверях спальни разъяренного Хумбабу.

— Я так и знал! Я давно тут слушаю. Так и знал, вы здесь занимаетесь чем-то безобразным.

Хумбаба протянул руку и схватил за ухо Гилли, сидящего ближе всех к двери.

— Ну, отвечай ты, что вы здесь делали? — Он наклонился к самому лицу Гилли. Воспользовавшись этим, мальчики быстро убрали «следы преступления» и юркнули под одеяла. Один Гилли, как пленник, оставался сидеть на полу. — что же ты молчишь? Боишься признаться? Вы играли в карты, да? — слабые пальцы Хумбабы впивались в его ухо. — А если твой отец узнает, как ты себя ведешь?

— Да плевать мне на отца этого! — неожиданно для себя спокойно сказал Гилли. У Хумбабы от гнева перехватило дыхание.

— Как ты смеешь! Ублюдок поганый! — Он выпустил, наконец, ухо Гилли и, видимо, не находя больше достаточно резких слов, сильно ударил его кулаком по лбу. Не издав ни единого звука, Гилли потерял сознание и повалился мешком. Растерянно посмотрев на распростертое на полу тело, Хумбаба повернулся к другим мальчикам:

— Ну, кто еще принимал в этом участие?

— Я! — тут же отозвался Бродяга, садясь в кровати. По удивленному лицу директора было ясно, что он не ждал немедленных признаний. Чувство товарищеской чести явно не входило в его расчеты.

— В этом я не сомневался. А еще кто?

— Я тоже, господин директор, — раздался спокойный голос Лиама.

— И я! — добавил за ним Эдан, как всегда старающийся подражать своему другу.

— И я… Я тоже… — Трое оставшихся мальчиков поняли, что запираться уже бессмысленно.

Задыхаясь от гнева, Хумбаба переводил взгляд с одного на другого. Вдруг он заметил лежащего под одеялом Михала, который усиленно делал вид, будто только что проснулся.

— А ты, сынок, неужели и ты тоже?

— Да, и он, — громко сказал Бродяга.

— Я не тебя спрашиваю! Ну, Михал, я жду.

— Нет, нет, господин директор, я спал, я даже ничего не видел.

Хумбаба вздохнул.

— Ну смотри… Если ты солгал… Ладно, поговорим обо всем этом после завтрака. Это касается всех вас и тебя, сынок, — он опять повернулся к Михалу, — тоже. Разговор будет серьезный. — Внезапно он вспомнил про Гилли: Макгрене, а ты что молчишь? Твои товарищи имели мужество признаться.

Гилли молчал. Растянувшись на полу под простыней, он производил впечатление мертвого.

— Ладно. — В голосе Хумбабы ясно звучала смесь брезгливости и страха. — Ты, Поуэр, пойди, приведи сюда нашу экономку. А вы пока осторожно поднимите его и положите на кровать. — Он повернулся и вышел из комнаты.

Как только за директором захлопнулась дверь, Гилли вскочил с пола. На лице сияла улыбка.

— Ну что? Испугались? Молодцы, особенно ты, Михал!

Все начали смеяться.

— Шемус, а в позапрошлом году у вас тоже была эта же пижама?

— Опять девочки рассказывали? А где остальные мальчики?

— Там, внизу, у обрыва.

— У обрыва? Но ведь им категорически запрещено ходить туда!

— Да не психуйте вы, Шемус, что там может случиться?

— Слушай, Михал, немедленно спустись к ним и скажи, чтобы сейчас же оттуда ушли. Я пойду и проверю, и если хоть одного человека там увижу…

— Ладно, если вы просите…

— Давай, давай, быстрее!

Через несколько минут Шемас спустился на берег. Ну, так и есть! Вся компания расселась на валунах, нависавших над озером на высоте нескольких метров. Сваленные в кучу на берегу словно каким-то сказочным великаном, огромные гладкие камни угрожающе подрагивали на ветру, грозя в любую секунду рухнуть в воду. Посланный в качестве спасательной экспедиции Михал теперь сидел на одном из валунов и болтал ногами. У Шемаса замерло сердце, почти каждый год кто-нибудь из мальчиков падал с этих, как называло их местное население, «чертовых камней» в воду, что порой кончалось трагически.

— Эй, ребята, уходите оттуда! Я ведь предупреждал, туда ходить опасно!

— А вы нас достаньте! Ну-ка, попробуйте подойти! Боитесь небось, что мы вас в воду столкнем?

— Слушайте, я серьезно. Я за вас отвечать не намерен. Если вы немедленно оттуда не уйдете, расскажу инспектору, куда вы ходили прошлой ночью.

— А как вы это докажете?

— Не волнуйся, Михал, мне он поверит без всяких доказательств.

Несколько мальчиков постарше нехотя сползли с камней.

— Правда, Шемас, не надо про это рассказывать.

— Если все немедленно не спустятся с камней, я просто вынужден буду это сделать.

— Ладно, ребята, черт с ним, пошли лучше!

Теперь на валунах оставались только Даффи и Михал. Толстый и флегматичный, сын владельца большой кондитерской Даффи сидел на корточках в относительно безопасном месте и показывал пальцем на Михала:

— Видали, чего он выделывает?

Михал усиленно размахивал ногами, сидя на краю большого валуна.

— Немедленно сюда! Последний раз предупреждаю. Завтра собрание учителей, хотите попасть в черный список? Это и к тебе относится, Даффи.

— А у него нога застряла между камнями.

— Господи! Сейчас я проберусь к тебе.

— Да нет, Шемас, это он шутит. Ладно, иду.

— Давай, давай, Даффи, осторожнее, вот так, молодец. Михал! Долго тебя ждать? Слезай немедленно!

— А чего это я должен вас слушаться?

— Ну погоди, останемся с тобой ночью в комнате, от тебя мокрого места не останется. А на твою койку я потом помещу Даффи.

— Жирняга чертов! И не подумаю слезать!

— Сейчас же спускайся и иди в дом, А то хуже будет.

— Что, посмеете меня ударить?

— Ну, я об этом не думал… Но если ты сам настаиваешь…

— Не посмеете, не имеете права.

— Михал, тут никаких гарантий.

Михал перескочил на другой валун и встал на нем во весь рост, сжимая в кулаке большой камень.

— Шемус, если вы хоть шаг сделаете ко мне, я этим камнем вам голову пробью.

— Совсем обалдел! А ну брось!

Михал замахнулся, но в этот момент одна его нога подвернулась, и он с размаху шлепнулся на скользкий валун. Шемас бросился туда и схватил его за плечи. Пальцы Михала разжались, и тяжелый булыжник, весело проскакав по камням, гулко нырнул в озеро.

— Что, и ты за ним хочешь?

— Ладно, все, кончили. Пустите меня!

— Михал, ты совсем идиот? Не понимаешь, что тут действительно погибнуть можно? И еще: ты должен меня слушаться. Не понятно? С первого до последнего дня слушаться во всем! — Он тряс его за плечи.

Поодаль стайка ребят наблюдала за этой сценой:

— Да что с ним разговаривать, двиньте ему лучше.

— Эй, Михал, сопротивление бесполезно! Сдавайся!

Михал мрачно засопел и, поняв, что Шемас сильнее его, поднял к нему свое покрасневшее лицо, на котором сверкали ненавидяще сощуренные глазки, и плюнул. Шемас, не совсем понимая, что делает, изо всех сил ударил Михала в ухо. Тот упал на камни и заплакал. Гадость! Шемас стер плевок рукавом свитера и слегка подтолкнул мальчика ногой:

— Ладно, вставай…

Михал не двигался. Сжимая ладонями лицо, он старался вдавить обратно в глаза слезы, которые просачивались между пальцами.

— Ну, не обижайся. Прости, если хочешь. Мне тоже очень неприятно, что так получилось. Но ты сам во всем виноват. Уйти бы тебе вместе со всеми, и никаких проблем.

— Колум, — выдавил из себя Михал, — уведи отсюда этого шизика, чего он ко мне пристал!

— А чего сам его доводишь?

Михал сел и злобно взглянул на Шемаса:

— Что вам еще от меня надо?

— Послушай… — Чувство собственной вины, которое он пытался скрыть, заставляло испытывать к Михалу еще большее омерзение. — Послушай, не надоело быть шутом? И меня ты все время провоцируешь. Я уже третий год работаю тут на курсах и, честное слово, никого хуже тебя не встречал.

— Прекрасно! — Михал язвительно улыбнулся и встал. — Обещаю немедленно исправиться! Отныне я образец примерного поведения! — Он сделал реверанс. — Буду теперь ничем не хуже Кэвина, только уж и вы извольте полюбить меня не меньше.

— До конца всего шесть дней, для любви времени мало. Но буду очень благодарен, если ты эти дни действительно будешь хоть немножко поспокойнее.

— А вы сами ко мне не цепляйтесь.

— Хорошо, иди, еще в комнате надо убрать.

— После того, как вы меня избили? Да я ни рукой, ни ногой шевельнуть не смогу.

— Нечего придуриваться.

Михал побрел к дому, усиленно хромая.

— Шемас, — к нему нерешительно подошло несколько мальчиков, — вы не думайте, мы все считаем, что это он сам вас довел.

Он махнул рукой и отвернулся.

— Нет, нет, правда. Ему давно уже пора было дать как следует.

— А куда он вам плюнул?

— А камень он не успел бросить?

— Да нет. — Шемас вздохнул. — Я должен был сдержаться. Колум, ты все видел, да? — Тот кивнул. — Я не имею права скрыть эту историю от начальства. Так что скажи Михалу, что мне придется сегодня же вечером на совете обо всем рассказать. А как с ним поступить, пусть уж они решают.

Шемас повернулся и медленно пошел к озеру. Как он устал! Еще целых шесть дней…

На вечернем совете он, как и обещал, заявил, что в его группе есть учащийся, который систематически мешает проводить занятия, постоянно находится в состоянии конфликта как с преподавателем, так и с другими мальчиками, последовательно отказывается говорить по-ирландски и вообще его поведение выходит за всякие рамки. Он так и сказал: «выходит за всякие рамки». Шемас не назвал лишь имя этого преступника, которого ему вдруг стало почему-то жалко.

Ну что, опять переел? Или на солнце перегрелся? Часы показывали ровно 14.18. И ни минутой больше.

Глаза мои видят.

Нет, пусть пока отдохнут. Музыка кончилась, но пластинка еще вертится, тихо шурша. Покой. Усталость. Лень.

Гильгамеш в Урук возвратился со славной победой. На солнце сверкает его оружье. Накинул он плащ и стан подпоясал, нет в Уруке его прекрасней. На красоту Гильгамеша подняла очи богиня Иштар, так царю Урука она вещает:

— Давай, Гильгамеш, стань мне супругом. Зрелость тела в дар подари мне.

Гильгамеш уста отверз и так ей вещает, богине Иштар.

— Зачем ты хочешь, чтоб я взял тебя в жены? Разве не горе мужам ты приносишь? Какого супруга ты любила вечно? Давай перечислю, с кем ты блудила.

Как услышала Иштар эти речи, гневом наполнились ее очи. Гильгамешу так она вещает:

— Ах ты, дурень несчастный, импотент безмозглый, как посмел ты, безумный, меня отвергнуть? Подожди же, жалобу обращу к богам я, суждена вам гибель, тебе и Энкиду!

Иштар разъярилась, поднялась на небо, пред отцом своим Ану стоит и плачет:

— Отец, поношенье Гильгамеш учинил мне, Гильгамеш перечислил мои прегрешенья, все мои прегрешенья, все мои скверны. Отец, быка создай мне, пусть убьет Гильгамеша. За обиду Гильгамеш поплатиться должен! Если же ты быка не дашь мне — ударю я в дверь страны без возврата, открою я врата преисподней, подниму я мертвых, чтоб живых пожрали, станет меньше тогда живых, чем мертвых.

Как услышал Ану эти речи, ее он уважил, быка он создал. В Урук с небес погнала его Иштар. Семь дней и ночей гнала его Иштар, на восьмой день пришел он к Евфрату. Велика его сила, сильна его ярость.

Энкиду так вещает Гильгамешу:

— Мой друг, гордимся мы нашей отвагой, что же теперь мы делать станем?

Гильгамеш уста открыл и молвит, так он вещает другу своему Энкиду:

— Друг мой, видал я быка деянья, но силы его для нас не опасны. Вырву его сердце, пред Шамашем положу я, убьем быка мы с тобою вместе.

И тут Гильгамеш сделал то, чего боги никак не могли ожидать от него: выкатив из подвала дворца полученную им в подарок от заокеанских союзников небольшую боеголовку, он направил ее на небесного быка и нажал пуск.

Взобралась Иштар на стену огражденного Урука, на зубец вскочила, бросила проклятье:

— Горе Гильгамешу, горе Энкиду, меня унизили, быка сразивши!

Услыхал Энкиду эти речи Иштар, вырвал корень быка, в лицо ей бросил:

— А с тобой — лишь достать бы, кишки его на тебя намотал бы!

Созвала Иштар жриц, блудниц и девок, корень быка они оплакивать стали.

Собрались на совет великие боги, совещаются вместе, что дальше им делать. Ану Эллилю так вещает:

— Зачем они сразили быка и Хумбабу? Всегда они вместе, велика их сила, у наших гор они похитили кедры.

Эллиль промолвил:

— Пусть умрет Энкиду, но Гильгамеш умереть не должен!

Сошел недуг на тело Энкиду, и день, и другой лежит он на ложе, пятый, шестой, и седьмой, и десятый. Тело Энкиду недуг пожирает. Гильгамеш уста открыл и так со слезами вещает:

— Я об Энкиду, моем друге, плачу, словно плакальщица, горько рыдаю: мощный оплот мой, сильный топор мой, верный кинжал мой, надежный щит Мой, праздничный плащ мой, пышный убор мой — демон злой у меня его отнял. Младший брат мой, гонитель онагров горных, с кем мы побеждали, поднимались на скалы, быка схвативши вместе, убили, погубили Хумбабу, что жил в лесу кедровом! Что за сон теперь овладел тобою? Стал ты темен, меня ты не слышишь!

А тот головы поднять не может. Тронул он сердце — оно не бьется.

Вот и все!

Прямо детектив!

14.27

Да, пора уже выходить. На эту встречу лучше не опаздывать. Так, теперь надо продумать, как он будет выглядеть. Из глубины зеркала смотрели испуганные глаза. И волосы какие-то грязные. Когда он их мыл? Всего-то два дня назад. Он запустил пальцы в свои жидкие пряди и попытался придать им иллюзию пышности. На столе лежало белое перо. А там, в зеркале — еще одно. Два пера из одного лебединого крыла. Как далекий привет, как знак… Да, ботинки на вид уже не очень-то (Это что, Шемус, в этих ботах ваша мать, наверно, картошку копает?), зато брюки — еще вполне. Темно-серые (асфальт после дождя!), с элегантными складочками! Он получил их бесплатно всего три года назад, когда по договору вел курс ирландской литературы в одном колледже в Республике, там такая форма. А рубашку брат подарил: черная с оранжевыми полосками, их выдавали на каком-то чемпионате по регби. Сочетание цветов, правда, сомнительное, ну да пусть будет как бы маскировка. Кому надо, и так его узнают. Зато носки совершенно новые, просто замечательные носочки кремового цвета, специально ждали этого дня в своем пакетике. Он посмотрелся в зеркало: чего-то явно не хватало. Да, конечно, перо! Он взял со стола белое перо и, подумав, скотчем прикрепил его к груди.

Он подошел к каждому и тщательно простился. Никто! Никто ничего не заметил! И это называется, близкие люди. Сестра продолжала говорить по телефону, Сапожник лежал на диване и читал газету. Братья вообще уже успели куда-то смотаться. Только мать рассеянно улыбнулась ему, вытирая посуду. И никто не спросил, куда он идет, когда вернется. (Вот сюда бы какого-нибудь романиста, он бы эту сцену как следует расписал!) Вздохнув, он открыл дверь и вышел…

Черт! За ним увязалась собака. Или это знак: вернись, не ходи? Ерунда! Схватив за ошейник, он втащил ее в дом и быстро захлопнул дверь. Пора! У калитки толпились листики заячьей капусты. Он сорвал несколько этих ненавязчивых напоминаний о божественной сущности^{17} и отправил их в рот. Кислятина!

И все-таки в доме что-то почувствовали! Мать спросила, почему он так быстро ест. Он ответил тогда, что просто есть хочет, но в душе был благодарен за ее чуткость. Она тогда явно что-то заподозрила. Да, у нее были все основания для тревоги: ее сын, Шемас Кэвин Михал Маканна ровно в три часа должен встретиться кое с кем на главной площади. Обернувшись, он увидел, что она смотрит ему вслед из окна кухни. Помахал ей рукой, но она не ответила.

Он вышел проулком на улицу Большого Зуба, как он сам называл ее еще в детстве, потому что на ней помещалось целых шесть зубных кабинетов (официально она носила название «улица Большого Устья»), перешел ее и другим проулком вышел к острову. Зал ордена Оранжистов мрачно взглянул на него своими длинными окнами. Вокруг было пусто, как всегда в это время. Ворота полицейского участка гостеприимно открыты, но во дворе тоже никого. Что ж это они так утратили бдительность? Он быстро прошел по набережной, подошел к новому кинотеатру, в котором сбоку разместился небольшой бар. Раньше они любили сидеть там. Он надеялся, что увидит кого-нибудь из старых знакомых, Шемми Федлера, Шона Руа или Эдана Вали, приятно было бы перекинуться с ними парой слов, а потом, если что, они могли бы подтвердить: в такое-то время они сидели с ними в баре. Но, как назло, никого из них там не было. Постояв немного у двери, он вышел на улицу. Да, обидно. На другой стороне улицы стоял мужчина и пристально смотрел на него.

Ну все, его заметили. Или кто-то из своих специально вышел, навстречу? Он резким движением поднес к плечу сжатый кулак и тут же опустил руку вниз. Мужчина напротив сунул руку в карман куртки, Шемас тут же схватился за ручку входной двери бара. Щелкнув зажигалкой, наблюдатель медленно пошел в сторону моста. Может, правда, ждал кого-нибудь? Но почему так сразу ушел, увидев Шемаса?

Он пошел в другую сторону и повернул на Ратушную улицу, Ратхаузштрассе, как называли ее в городе. Может, кто-то будет в кафе? Никого. А впрочем, оно и к лучшему, незачем вовлекать посторонних людей.

На углу стоял полицейский и делал вид, что не смотрит на Шемаса.

Часы на протестантском соборе показывали 14.39. Можно ли им доверять? Неужели еще так рано? Он-то думал, что будет опаздывать. А теперь получились лишние двадцать минут. Вспомнил одно из первых правил, которым его учили; никогда не приходить раньше времени, чтобы не толочься на одном месте и не привлекать к себе лишнее внимание. Он быстро пошел по улице и резко остановился у витрины большого обувного магазина. А если войти и купить себе новые ботинки? Организация должна предусматривать расходы на создание алиби для ее членов, особенно — в такие ответственные моменты. За стеклом мелькали чьи-то длинные ноги. Он присмотрелся, девушка лет семнадцати сосредоточенно примеряла перед зеркалом ярко-голубые теннисные туфли. (Если туфли меряешь — зачем так платье задирать?) В соседнем доме был маленький магазинчик, в котором продавали пластинки. Тоже можно зайти. Правда, в последнее время здесь редко встретишь что-нибудь стоящее. Все больше разные кантри и прочий ширпотреб. А раньше он тут часто бывал, сидели, говорили о музыке, ну, покупали тоже, конечно, но не много. А потом иногда шли к кому-нибудь домой слушать записи. Теперь из тех его знакомых никого и не встретишь.

В тот день, когда убили Садата, он тоже был здесь. Всех тогда здорово встряхнуло. Чего только не напридумывали в тот день, сейчас и вспомнить смешно, конечно, сравнивать глупо. Там ведь все было иначе. А потом что было? Кинкора^{18} и Мальвинские острова. Одна грязь… Это как в кости: бросаешь кубик, то шестерка тебе выпадет, то двойка, а кубик один и тот же, какой стороной ни поверни. А что случилось в его собственной жизни? Все, что и должно было случиться: окончил университет, остался без работы, набрел на ту компанию, теперь работает с ними… Как запрограммированный! А будь меньше свободного времени, как бы он тогда себя повел? Все едино, нищета и убийства, смерть и злоба, это уже в крови.

«Дешево — выгодно!» — было написано над входом в маленький универмаг на другой стороне улицы. Прямо под этим лозунгом стояли двое полицейских и нервно оглядывались по сторонам. Из универмага вышел какой-то человек, явно переодетый легавый, и начал что-то говорить им, показывая рукой внутрь магазина. Неужели там кого-нибудь засекли? Стало не по себе. Эх, теперь из-за всяких никчемных идиотов честный человек и шагу ступить не может спокойно по улицам родного города! Шемас улыбнулся, но автоматически посмотрел сначала налево, потом — направо: нет ли где-нибудь угрожающе пустой машины. Вроде бы ничего такого не было. Все вокруг было чужим и дышало враждой. А ведь он родился здесь, это его город. И он готов на все, чтобы его город стал свободным. А нужен ли он сам этому городу? Не думать!

Он перешел улицу. Надо спешить, пора уже. Все равно, пока сегодня все не решится, его мысли бессмысленны. Обез-мысленный, он свернул на улицу Эдин и быстро зашагал опять к реке.

Глаза его видят, не закрывать же их, правда?

Когда сестра Бонавентура в странном одеянии, состоящем из фланелевой ночной рубашки в крупный синий горошек и большой малиновой шали, появилась в спальне, нужды в ней уже не было.

— Это сам директор хотел с вами поговорить, понимаете? — оправдывался Бродяга. — Он меня послал, чтобы я вас сюда привел, потому что он хотел с вами поговорить о чем-то.

— В такой час?

— Ну, — Бродяга пожал плечами, — может, у него вдруг появилась какая-нибудь срочная мысль…

— Но почему он меня позвал именно сюда?

— Наверное, хотел, чтобы мы все вместе обсудили. Мы еще не спали.

— Но почему вы не спали?

— Не спалось, — спокойно сказал Лиам. — Вы его простите, он, наверное, не совсем понял, что имел в виду господин Хумбаба, простите нас. Уверяю, у нас полный порядок.

Обведя взглядом спальню, сестра Бонавентура молча вышла.

Оставшись одни, мальчики обступили кровать Гилли, предвкушая продолжение ночных событий: после случившегося необходимо было выработать какую-то тактику, договориться, что они завтра скажут Хумбабе, и так далее. Но Гилли неожиданно и резко прервал их, сказав, что уже поздно и лично он хочет спать. Разочарованные, мальчики стали расходиться по своим кроватям. Им было не только жалко, что «военный совет» так и не состоялся (все обсудить можно было и утром), но и страшно после всего, что они увидели, так вот сразу оставаться наедине со своими мыслями. Научиться думать в одиночку — это ведь совсем непросто.

Гилли было легче. Но думать и ему как-то не хотелось. Вправду хотелось спать. Он закрыл глаза и сразу увидел Анну. Она улыбалась ему и что-то говорила. Как тогда. Неужели он тоже нравится ей? А как же Салли? Глупости какие, какие глупости… Он засыпал, уходя куда-то далеко, где все совсем по-другому. И во сне они опять были вместе. Яблоки манили их своими блестящими боками с красными прожилками. И она смеялась… Анна? Или Салли?

Последние дни Гилли испытывал какое-то зудящее беспокойство. Он чувствовал, что Анна нравится ему все больше и больше, но не был уверен, имеет ли право в свои восемьдесят лет так позволять себе увлекаться четырнадцатилетней девочкой. К тому же, маскируясь под ее ровесника, он неизбежно обманывал ее, а любовь и ложь, как считал Гилли, точнее, как привык он считать долгие десятилетия, несовместимы. Другой причиной для беспокойства была Салли. Гилли постоянно тянуло к ней, но это влечение казалось ему самому противоестественным: какой интерес старуха может представлять для четырнадцатилетнего мальчика? Чисто исторический? Но, как ясно понимал сам Гилли, влекла не только возможность поговорить о поре его (ее? их) юности. Тогда что же? Одни проблемы накладывались на другие, и обоим, восьмидесятилетнему старику и мальчику четырнадцати лет, ничего не оставалось, как молча страдать в психологической ловушке, в которую попали они из-за этого вивисектора Макгрене.

Бродяга тоже страдал. Он, как и остальные, был влюблен в Анну и, как и остальные, не терял надежды. К тому же, он успел очень привязаться к Гилли. Ясно видя то, чего сам Гилли старался не замечать и не понимать, он жалел, что одновременно лишается и друга и надежды на взаимную любовь.

Покинув мальчиков, сестра Бонавентура, теряясь в догадках и опасениях, направилась к Хумбабе. Она застала его лежащим на диване в директорском кабинете.

— Вы меня звали?

— Ужасно… Все это так мерзко… Я… Мне сейчас так плохо…

— Что с вами? Сердце?

Он удивленно повернул к ней голову:

— Вы тут? Да, наверное, с сердцем плохо. Давит, как тисками.

«Ах, вот почему он послал за мной!» — мелькнуло в ее голове.

— Я сейчас, вы только не шевелитесь. Я ведь работала в больнице. — Она привычно захлопотала возле кровати больного, опять ощущая себя на своем месте. «Как хорошо, что он догадался послать за мной», — нежно думала она. И просидела с ним до пяти утра, пока ему не стало немного лучше.

Сразу после завтрака у двери директорского кабинета появились все восемь героев прошлой ночи, точнее — семь и один: в последнюю минуту Михал идти отказался, сказав, что он якобы вообще ни при чем. Бродяга, не надеясь на силу доводов, просто дал ему коленом под зад и толкнул в сторону ожидающего их судилища. Месть товарищей, видимо, решил для себя Михал, пострашнее директорского гнева, и он послушно побрел вместе со всеми к кабинету Хумбабы.

Гилли первым подошел к двери и решительно постучал:

— Да, да, войдите, я жду вас, — голос директора был слабым, но показался мальчикам более страшным, чем его вчерашний крик. Смущенно переглядываясь, они вошли в кабинет. Там все было точно, как в день поступления Гилли в школу, даже сумка с клюшками для гольфа, небрежно брошенная у стены. Вот только проигрыватель молчал.

Хумбаба с малиновым от злости лицом сидел в кресле. Им он сесть не предложил, впрочем, в кабинете было всего лишь два стула. Мальчикам ничего не оставалось, как обступить его кресло и, склонив головы к сухонькой фигурке директора, ждать вопросов.

Хумбаба взял со стола блокнот, открыл его, вынул из кармана ручку и, вздохнув, начал:

— Итак, в первую очередь, — он говорил медленно, будто с трудом, — я хотел бы узнать, чем вы занимались в вашей спальне, когда я вошел.

Гилли открыл рот и собрался ответить что-то очень дерзкое, но Хумбаба прервал его.

— Я тут ночью думал о том, что вчера увидел, — спокойно заговорил он, — и понял, что это было: вы решили устроить спиритический сеанс и вызвать какого-нибудь духа. Ну не так? — По растерянным лицам мальчиков он понял, что его догадки верны. — Не думайте, я успел заметить гораздо больше, чем вы предполагали. И позвольте теперь спросить вас: не приходилось ли вам когда-нибудь слышать, что тревожить покой души усопшего — это грех? Не бойтесь, в полицию я об этом сообщать не буду. — Он вздохнул. — Наказание за этот поступок назначит вам высшее правосудие. И самой страшной будет кара тому, кто был зачинщиком этого грязного занятия. Все, больше к этой теме я возвращаться не хочу. Надеюсь, эта история послужит вам уроком. Идите!

Мальчики поспешили к двери.

— Макгрене! Подожди. Я хочу поговорить с тобой. Мне кажется, ты во всей этой истории играл какую-то особую роль. Садись.

Когда прочие вышли в коридор, Гилли молча сел на предложенный ему низенький стул перед письменным столом, а Хумбаба занял кресло напротив.

— Ну, что же ты мне скажешь?

Гилли пожал плечами:

— А что я могу вам сказать?

— Пойми, дело не только в этой истории. Я давно заметил, у тебя взгляды, вкусы… слишком современные, что ли, для нашей школы. Подозреваю, ты оказываешь на других мальчиков не самое лучшее влияние. Я признаюсь тебе, не сразу вошел к вам в спальню. Многое успел услышать еще в коридоре. Вы сначала слушали Шона Маккормака. Я узнал его голос: я слышал, как он пел прямо в парке в 1932 году…

— Во время евхаристического конгресса он пел «Панис ангеликус», так, значит, вы тоже были там?

— Да, был. А ты откуда об этом знаешь?

— Мне отец рассказывал.

— Отец?

— Ну, мать, точнее. Но после всего, что вы вчера устроили, после того, как вы меня чуть не убили, я думаю, она не долго здесь задержится.

— Ты плохо, как я вижу, знаешь характер своей матери. Тут ты очень ошибаешься.

— Допустим, а вы зато ошибаетесь в другом: никакой это был не спиритический сеанс. Просто мы репетировали одну небольшую пьесу, которую потихоньку готовим, чтобы показать на Пасху.

— Что за пьеса?

Гилли смущенно потупился:

— Я сочинил. Скандал вы устроили совершенно зря. И если думаете, что ребята вам это забудут, то тут вы тоже ошибаетесь. И своему отцу про то, как вы себя ведете с учениками, я тоже обязательно расскажу. И он меня отсюда возьмет и всем вокруг расскажет, какие тут нравы среди учителей, и никто больше не захочет в эту вашу дрянную школу отдавать своих детей. И моя мать тоже уйдет от вас. Все, я кончил.

Гилли хлопнул дверью прежде, чем Хумбаба обрел дар речи.

Жидкое весеннее солнце освещало двор. Мальчики сидели на сваленных в кучу ящиках и ждали Гилли. Выйдя, он приветственно помахал им с крыльца рукой и побежал к ящикам, весело улыбаясь.

— Ну, опять тебя бил?

— Нет, все нормально. Я ему сказал, что мы будто репетировали пьесу.

— Думаешь, он поверил?

— Не знаю, против этого у него же нет никаких доказательств.

Он встал с ящика и молча пошел в сторону маленькой сосновой рощи, которая росла рядом со школой. Остальные последовали за ним.

— Знаете, — вдруг сказал он, останавливаясь, — мы должны объявить забастовку!

— Давайте! — воскликнул Бродяга, предвкушая новые приключения. — Будем сидеть в этой роще, пока не удовлетворят наши требования.

— А какие требования, политические? — спросил Лиам скептически.

— Да. И экономические тоже, — мысль о забастовке все больше воодушевляла Бродягу, — кормят нас одной тухлятиной. Все! На уроки мы не пойдем!

Сразу после этих слов до них донеслись громкие трели звонка.

— Ирландский сейчас, — вздохнул Михал. — Шемас нас искать будет.

— Что-то ты вдруг так заинтересовался этим предметом? — посмотрел на него Лиам. — Раньше в тебе особого усердия не было видно.

— Но ведь он еще не знает, что мы бастуем, и подумает, с нами что случилось. Надо сделать что-нибудь в знак протеста, чтобы все поняли, что это не просто прогул. — Слова Бродяги заставили всех задуматься.

— Ой, — Эдан даже замахал руками от радости, что и ему в голову пришла какая-то мысль, — надо срубить верхушку у самой высокой сосны, будет издали заметно.

— Ладно, — неуверенно согласился Бродяга, — можно и так.

— Но ведь у вас пилы нет? — Михалу план явно не пришелся по душе.

Гилли строго посмотрел на него:

— Значит, пил у нас нет? А ты видишь этот сарай? А? Знаешь, что в нем? И знаешь, что ты сейчас сделаешь? Пойдешь туда и прихватишь несколько пил. Только не пытайся сказать, что их там не нашел.

— Но… но…

— Так вот, пойди и принеси. Слышал? — Голос Гилли звучал металлически твердо, хотя на самом деле он не был уверен, что им действительно так уж необходимо в знак протеста пилить беззащитные сосны. Уж они-то ни в чем не виноваты, честно несут свою службу. Без них здесь был бы просто грязный пустырь, каких в городе сотни.

Хумбаба тоже любил эту сосновую рощу. Иногда, если у него было плохое настроение или он чувствовал усталость, то пододвигал кресло к окну и подолгу смотрел, вздыхая, на стройные розоватые стволы. Выстроившись за стеклом, этот безмолвный взвод охранял его от тоски.

В тот день его мысли были заняты в основном Гилли. Что на самом деле происходило ночью в той спальне и что случилось с ним — Хумбабой? Почему он вдруг так набросился на этого мальчика, который, по правде говоря, был не более виноват, чем остальные? Гилли вызывал у него какую-то особенную антипатию, причины которой Хумбаба сейчас безуспешно пытался объяснить себе. И эта сестра Бонавентура… Сколько всего она успела вчера наговорить ему, а ведь добрая, казалось бы, женщина. Ее послушать, так он просто не имеет права работать с детьми, причем не только по состоянию здоровья, но и по складу характера. «Детей надо любить!» Да что она вообще понимает в воспитании? Сердце, сердце его подводит. Так вдруг пугаешься, что сейчас начнется приступ, что готов выместить злость на ком угодно. Надо бы в клинику лечь на недельку. Но эти мальчики… Всего от них можно ожидать, вчерашнее еще ничего, могло бы быть и похуже. Вот ему недавно рассказывали… Что же он тогда так расстроился? Может, пение Маккормака подействовало? Ужасно неприятно было услышать его чистый сильный голос после перешептывания и хихиканья этих подонков.

Хумбаба достал из шкафа пластинку и поставил ее на свой замечательный проигрыватель. Кабинет наполнился музыкой Рахманинова, и скоро неповторимый голос Шона Маккормака начал тихий рассказ о том, как грустно, что дети вырастают и уходят, и их маленькие кроватки остаются пустыми…

Хумбаба медленно подошел к окну. Сначала он не понял, что случилось, потом вздрогнул и протер глаза. За окном явно чего-то не хватало. Почему вдруг так выросли те дома напротив, раньше их ведь почти не было видно? Тут он понял: деревья! Их стало меньше! Вот одно из них покачнулось от ветра, но не выпрямилось обратно, а, наоборот, стало падать и, глухо вскрикнув, повалилось куда-то за угольный сарай. Задыхаясь, он начал нервно дергать задвижку на раме, но она почему-то никак не хотела открываться. Наконец ему удалось справиться с ней, и он резко распахнул окно. Внизу среди деревьев мелькали какие-то фигурки. Он закричал, но никто даже не повернул головы в его сторону. Хумбаба почувствовал, что у него закружилась голова и глаза налились свинцовой болью, левое плечо, а потом и вся левая рука тупо заныли. Лицо стало красным и горячим.

Схватив клюшку для гольфа, директор выбежал в коридор и бросился вниз по мраморной белой лестнице. Выбежал на улицу, на мгновение остановился, сообразил, что надо было выходить с другой стороны, и, махнув рукой, кинулся в обход. Когда Хумбаба, запыхавшись, добежал наконец до школьного двора, еще один розоватый ствол, взмахнув ветками, рухнул навстречу. Директор закричал, но его словно никто не слышал. Мальчики подошли к следующему стволу и, деловито примерившись, начали пилить. Хумбаба заплакал. Откуда-то сбоку к нему подошел Гилли и, ядовито улыбаясь, сказал:

— Как видите, спиритических сеансов мы больше не устраиваем. — Потом он повернулся к мальчикам и крикнул: — Эй, хватит.

Повернувшись опять к Хумбабе, он открыл рот, но тельце директора школы уже лежало на асфальте.

Гилли холодно взглянул на него.