Моя беспокойная жизнь

Первая любовь

В конце первой мировой войны наши края перестали быть австрийской Силезией и отошли к Чехословакии. Часть нашего недвижимого имущества и фабрик оказалась конфискованной.

Я была еще маленькой, когда поняла, что семейство моей матери считалось более зажиточным, чем семейство моего отца. Я болезненно ощущала это неравенство, особенно когда кузены из семейства Вайсхунов смеялись над тем, что подметки моих туфель для прочности были прибиты гвоздями.

Когда мне исполнилось восемь лет, видимо, для спасения своего брака родители решили обзавестись еще одним ребенком в надежде, что родится мальчик. Но родилась третья дочь — Дорле, и через четыре года мои родители развелись. Моя мать переехала в Вену и очень скоро вновь вышла замуж. Ни сестры, ни я не любили отчима, и поэтому мы все оставались с нашим родным отцом. Но в конце концов было решено, что Трауте и я будем жить в Вене с нашей бабушкой по материнской линии, и только Дорле осталась с нашим отцом. С тех пор мы виделись с ней редко и в конце концов потеряли всякие связи с Гесснерами.

Следующие четыре года я провела в закрытом учебном заведении, где преподавание велось новыми и поистине необычными методами. Это было одно из шести созданных после войны правительством Австрии таких учебных заведений для детей в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет.

У нас был шведский гимнастический зал, а в хорошую погоду уроки проходили в саду. Преподавание велось преимущественно в форме вопросов и ответов, и разыгрывались различные исторические сцены. Наши учителя были собраны со всего света, и географию, например, преподавали с использованием кинофильмов, сопровождавшихся лекциями людей из тех стран, о которых рассказывалось в фильмах.

Затем я продолжила учебу в экспериментальной школе. Там были обширные парки, игровые площадки, крытый манеж, плавательный бассейн, больница и часовня. В лабораториях мы составляли из химических веществ различные смеси, которых я всегда боялась, поскольку они могли взорваться. К моему большому удовольствию, здесь было много комнат, изящно украшенных лепкой и позолотой, где мы могли заниматься музыкой, и огромная столовая, которую мы часто превращали в концертный зал и исполняли произведения Гайдна. Мне повезло в том, что я могла брать уроки игры на фортепьяно у профессора, который ранее преподавал в консерватории имени Моцарта в Зальцбурге. Я пробовала также играть на скрипке, но скоро обнаружила, что мои руки слишком малы для этого.

Мы часто ставили французские и английские пьесы, занимались лепкой, литографией и живописью. Живопись я любила больше всего и особенно увлекалась украшением стен комнат, где мы жили, фресками. Как-то мне поручили нарисовать деревенский оркестр, играющий на празднике урожая. Я была поклонницей Тони Конрада, дирижера Венского симфонического оркестра и брата директора нашей школы, и на своей фреске изобразила его дирижером деревенского оркестра. Сходство оказалось настолько поразительным, что однажды Конрад приехал посмотреть на свой портрет. Это было выше всёх моих ожиданий, и, когда позднее нас представили друг другу, я была на вершине блаженства.

Прием в экспериментальные школы осуществлялся по конкурсу, то есть по знаниям, и поэтому в них попадали дети из всех социальных слоев общества. Это помогло мне избавиться от предрассудков, и я научилась уважать индивидуальные способности каждого.

Я любила свою школу, но, когда мне исполнилось пятнадцать лет, ушла из нее, с тем чтобы серьезно заняться музыкой. С тех пор я жила у бабушки по материнской линии.

Мы, звали ее Ома. Всем, что есть у меня хорошего, я обязана бабушке. Она проявляла бесконечное терпение, пытаясь понять волнующие меня проблемы, и помогала мне больше примером, чем советом, в преодолении моих трудностей. Она неустанно повторяла мне, что, поскольку она не сможет быть постоянно со мной и защищать меня, я должна в конце концов сама нести ответственность за свои решения. Чтобы подготовить меня к этому, она предоставляла мне полную свободу и полностью доверяла мне. В результате я никогда ничего не делала за ее спиной и всегда обсуждала с ней свои проблемы.

Ому совсем не смущал ее преклонный возраст, в семьдесят лет она брала уроки живописи, играла на фортепьяно и пела глубоким контральто. Она упражнялась ежедневно, чтобы совершенствовать свою технику. Добрый характер Омы привлекал к ней людей как магнит, и поэтому ее дом всегда был полон гостей, которых она, если это было необходимо, успокаивала и утешала, как своих родных.

Следующие два года я усердно трудилась, чтобы получить официальное свидетельство об образовании по классу фортепьяно, которое давало право быть преподавателем музыки. Расписание занятий у меня было менее напряженным, чем в музыкальной школе, но оно также требовало изучения контрапункта, гармонии, композиции и истории музыки. Я работала много, слишком много, и в результате перетрудила обе руки. Они оказались недостаточно сильными, чтобы дать мне какую-то надежду стать профессиональной пианисткой. Я довольно сносно справлялась с упражнениями, до тех пор пока мне не попадалось подряд много октав. Но когда я увидела программу выпускных экзаменов, мое сердце оборвалось. С гаммами и классическим произведением я могла бы справиться, однако последняя часть экзаменов включала произведение современного композитора с бесконечным рядом октав. Как бы я ни старалась разучивать этот пассаж, мои попытки всегда заканчивались судорогами обеих рук. Утром, накануне экзамена, у меня произошло несчастье: я резала довольно жесткий ржаной хлебец, как вдруг нож сорвался и глубоко порезал подушечку большого пальца левой руки. Если бы я не появилась на экзамене в тот день, это означало бы, что он будет отложен на целый год. Поэтому я туго перевязала рану и пошла на экзамен в надежде на счастье. Экзаменатор заметил мою повязку. Он оказался симпатичным человеком и, видимо, остался доволен тем, как я отбарабанила свои гаммы и сыграла произведения Баха и Бетховена. Когда дело дошло до виртуозной пьесы, повязка, к моему счастью, сорвалась и кровь залила клавиши. Экзаменатор сразу остановил меня и, поскольку его вполне устраивало то, что он уже слышал, поставил мне удовлетворительную оценку. Я не ожидала этого, ведь мне было всего семнадцать, на год меньше, чем студентам, которым обычно дается право преподавания, и я ликовала от счастья.

Но что мне было делать дальше? Я сознавала, что никогда не смогу давать концерты, а быть преподавателем мне не хотелось. Отказавшись от музыкальной карьеры, я поступила на двухгодичные курсы кройки и шитья и получила диплом. Занимаясь на курсах, я проводила вечера за тем, что рисовала с натуры, изучала искусство реставрации картин и брала уроки пения. Я изучала также машинопись и стенографию и делала попытки оформлять афиши и обложки книг. Я, конечно, была довольно занята, но никак не могла ни на чем остановить свой выбор.

Во время летних каникул мы поехали в Зайфенмюле, где, несмотря на мою любовь к этому месту, проводить целые дни на теннисном корте или в плавательном бассейне надоело мне до безумия. Поэтому я спросила у Омы, не могу ли я брать уроки у скульптора Каппса, который жил недалеко от Зайфенмюле и недавно сделал мраморный саркофаг для нашего фамильного склепа. В то время он работал над огромной фигурой Христа, которая должна была украсить военный мемориал. Фигура изготовлялась из меди. Завороженная, я наблюдала, как он трудился, создавая фигуру по частям и затем соединяя металлические пластины воедино. Никогда раньше я не видела подобного метода работы. Я пробовала свои силы в изготовлении ваз с барельефом, а позднее занялась чеканкой серебряных тарелок, инкрустируя их полудрагоценными камнями. Но все-таки меня больше всего интересовала скульптура — особенно вырезание фигур из цельного куска дерева.

Моей первой резной работой была женщина, держащая в руках кролика (может быть, у меня в голове была мысль о Хаси?). Я была увлечена этим искусством, так как оно давало возможность использовать структуру дерева для передачи динамичности фигуры. Теперь мне казалось, что я нашла средство, с помощью которого смогу удовлетворить свое честолюбие художника.

Я была настолько поглощена резьбой, что не заметила, как Каппс стал проявлять ко мне повышенный интерес. Его брак с самого начала не был счастливым, а его знакомые в Заубсдорфе надоели ему, поэтому я, видимо, внесла новую струю в его жизнь. Пока он рисовал мой портрет, мне казалось, что он слишком пристально и довольно странно смотрит на меня, а когда позднее он сказал, что хотел бы изваять мою фигуру в обнаженном виде, я ответила отказом и уехала в Вену.

Мне было восемнадцать лет, я была высокой, стройной, но довольно несерьезной. Со своим вздернутым носиком я чувствовала себя Золушкой по сравнению с Трауте, которая имела красивые черты лица. Она пользовалась большим успехом у студентов, и ее всегда приглашали на вечеринки. Я лично считала большинство студентов скучными людьми, а многих определенно отталкивающими, поскольку их лица были «разукрашены» шрамами, полученными в поединках. Однако мне не хотелось чувствовать себя оторванной от того веселого мира молодежи, в котором жили Трауте, мои подруги и знакомые с курсов кройки и шитья.

Мы брали уроки танцев, чтобы подготовиться к нашему первому хофбургскому балу, который всегда проходил в императорском замке. С нетерпением ждала я этого торжественного вечера, но, когда он наступил, подумала, что кружиться в вальсе перед рядами глазеющих людей и пытаться улыбаться, когда партнер наступает тебе на ноги, слишком странная форма развлечения.

Чем больше я общалась со своими сверстниками, тем больше я убеждалась, что они более осведомлены в вопросах половых отношений, чем я. Не имея никого, кто мог бы поведать мне откровенную правду жизни, я при первой возможности пробралась в библиотеку, где нашла среди другой литературы несколько книг о рождении детей. Книги были содержательными, но довольно пугающими, поэтому я решила не вдаваться глубоко в этот предмет.

Однажды во время каникул я поехала кататься на лыжах и встретила молодого очаровательного венгра. Мы влюбились друг в друга, но вскоре он серьезно заболел и был вынужден уехать лечиться. Мы переписывались, а когда он выздоровел, то приехал в Вену повидать меня. У нас было много общих интересов, и он был приятным собеседником, но я чувствовала, что не люблю его настолько, чтобы выйти за него замуж, хотя он и пригрозил мне уйти в священники, если его предложение будет отвергнуто. Мы расстались друзьями, и я больше не встречала его в течение сорока лет. Когда мы наконец встретились вновь, он сообщил мне, что удачно женился, имеет милых детей, и я нашла, что он все еще очарователен. Наши дружеские отношения остались по-прежнему теплыми, и однажды я спросила его, обиделся ли он, когда я сказала, что не смогу выйти за него замуж. Он ответил, что, приехав в Вену повидать меня, конечно, надеялся на большее, чем дружба, но был поражен, увидев, насколько я выросла с тех пор, как мы вместе катались на лыжах во время каникул. Он признался, что считал неудобным при разговоре со мной смотреть на меня снизу вверх.

Я получила еще два предложения, которые отклонила настолько тактично, насколько могла. Затем у нас произошло внезапное и очень неожиданное событие: вышла замуж Трауте. Кто-то из наших друзей познакомил нас со своим кузеном, приехавшим в Австрию из Аргентины навестить тяжело больного отца. Ома пригласила его к нам на чай. Он пришел, но не проявил никакого особого интереса к Трауте. Вскоре отец его умер, и он собрался обратно в Аргентину. Каково же было наше удивление, когда он прислал с борта парохода письмо, в котором предложил Трауте поехать за ним следом в Буэнос-Айрес, где он работал инженером, и там стать его женой. Она была в восторге и без колебаний дала свое согласие. Я недоумевала, поскольку полагала, что замужество должно основываться на взаимной любви и общности интересов обеих сторон. В случае с сестрой я не видела никаких признаков глубоких чувств с ее стороны к этому «внезапному» жениху, кроме лишь восторгов по поводу его необычной формы предложения, а также сильной ее возбужденности, связанной с предстоящей поездкой в Южную Америку. В действительности Трауте, как и я, была не подготовлена к замужеству, и оно оказалось неудачным. После рождения их единственного ребенка они вернулись в Австрию, где развелись.

Хотя у нас были совершенно разные характеры, с отъездом Трауте я почувствовала себя одинокой и очень обрадовалась, когда дядюшка Карл позвонил из Троппау[1] и пригласил меня присоединиться к нему и его подруге-актрисе в поездке по Италии. Дядюшка Карл был несчастлив со своей женой, и симпатии всех окружающих были на его стороне, когда он позволял себе различные выходки.

Ома и я часто встречали эту актрису и вполне понимали привязанность к ней дядюшки Карла. Поэтому мне было позволено принять приглашение. Проведенное время оказалось самым счастливым для всех нас. Это была моя первая поездка и в Швейцарию. Дядюшка Карл любезно уступил мне свою машину, так что я могла поехать, куда мне хотелось, чтобы ознакомиться с достопримечательностями. Я хорошо изучила горную долину Эигадин, посетила хижину, где создавал свои полотна Сегантини[2], побывала на леднике, поднималась к истокам реки Инн. Я ездила также на итальянские озера и к доломитовым пещерам, много часов провела в картинных галереях Венеции и Милана. Наряду со всеми этими достопримечательностями мне доставляло большое удовольствие сознание того, что своим присутствием, а вернее, своим тактичным отсутствием я позволяла двум людям наслаждаться счастьем.

Во время поездки я совсем влюбилась в подругу дядюшки Карла, и, когда по возвращении в Вену у меня появилась мысль о карьере на сцене, она устроила мне встречу со своим антрепренером. Встреча состоялась в кафе «Сахер». Я вошла в хорошо обставленное и заполненное народом помещение. Там меня встретил пожилой горбун, который облизнул свой большой палец и провел им по моим бровям. Я остолбенела от удивления, а он засмеялся и сказал, что хотел всего лишь убедиться, натуральные они или подкрашенные. Потом он предложил пройти в отдельный кабинет. Я с радостью согласилась, боясь, что иначе буду публично подвергнута еще большему испытанию, чем протирка бровей слюнявым пальцем.

Был холодный дождливый ноябрьский день, и от этого отделанная красным комната казалась еще более уютной. Коротышка сказал мне, что хочет испытать мои актерские способности и что я должна сыграть роль ревнивой жены, которая хочет отвадить своего мужа от его любовницы. Мне было предложено покинуть комнату и сказано, что, когда я вновь войду, я должна буду найти его играющим роль заблудшего мужа. Я вышла и подождала, пока он не позвал меня. Он выключил все лампы, кроме одной у кушетки, на которой расположился сам. Я медленно приближалась к нему, пытаясь сдержать свою веселость, вызванную этой сценой. К сожалению, заметив в его глазах явное ликование, когда он пытался сыграть роль плута, я рассмеялась, и это положило конец моей перспективе попасть на сцену.

Вскоре после этого мой тренер по верховой езде спросил меня, не пожелаю ли я выступить на белом жеребце в постановке Макса Рейнгардта «Мистерия». Представление должно было состояться на большой арене в Вене, и школе верховой езды было предложено выдвинуть кандидатуру девушки, хорошо сидящей в седле и умеющей управлять жеребцом. Я нашла все это очень интересным, но, когда стала обсуждать свои планы с Омой, она категорически отказалась разрешить мне сыграть эту роль.

Моей следующей авантюрой было обращение к профессиональному фотографу, который делал прелестные цветные фотографии, почти как миниатюры, с вопросом, не возьмет ли он меня в ученицы. До сих пор он отказывался учить кого-либо, боясь конкуренции, но мне удалось убедить его, что я не собираюсь становиться его конкурентом, и получить согласие. В его студии я научилась подмечать в фотографии мельчайшие детали, что позднее пригодилось мне в моих зарисовках цветов, но в целом я не нашла искусство фотографирования особо привлекательным.

Мои отношения с матерью постепенно достигли критической точки. Мы, сестры, никогда не поднимали вопроса о нашем отце, но я чувствовала, что мне хочется защищать его, когда он подвергался нападкам со стороны моей матери. Что касается отчима, признать которого она постоянно пыталась заставить нас, то я ревновала к нему мать и временами просто ненавидела его за то, что он отдалял ее от нас. Некоторое время я навещала свою мать, но только тогда, когда была уверена, что ее муж отсутствует. Я любила эти посещения, во время которых мы занимались музыкой или вместе рисовали эскизы. То были редкие случаи, когда моя мать принадлежала мне. Но она стала использовать эти посещения, чтобы расхваливать отчима, противопоставляя его моему отцу, и в конце концов я перестала навещать ее.

Я очень редко видела своего отца, поскольку после того, как он вновь женился, он построил себе виллу в Троппау. Но всегда, когда я встречалась с ним, он был любезен, интересовался, чем я занимаюсь, и никогда не пытался вмешиваться в мою жизнь или в чем-то меня упрекать. Изредка мы переписывались.

Однажды утром, когда я работала в студии фотографа, моя мать позвонила мне. Она никогда не делала ничего подобного ранее, и я испугалась. Холодным, совершенно безучастным голосом она сообщила мне, что только что слышала, будто мой отец умер. Последнее время отец болел, но я не думала, что опасность столь велика. Далее моя мать сказала, что, как показало вскрытие, он умер от неизвестной болезни селезенки. Я едва успела положить трубку и рухнула без сил.

Ома делала все возможное, чтобы предотвратить окончательный разрыв между мной и матерью, и в то время была исключительно нежна и чутка ко мне.

Я особенно хорошо помню, как однажды накануне рождества я отказалась поехать к матери, где, как я знала, должна была встретиться с отчимом. Ома вошла в мою комнату, крепко обняла меня и подарила мне брошь, которой она дорожила больше всего. Это была камея с прелестным изображением богини Дианы с орденом Золотого руна. Камея была в золотой оправе с брильянтами и имела удивительную историю.

Она была подарена императором Францем-Иосифом барону фон Седлницкому. Ома была знакома с внучкой барона, которая унаследовала камею, а после смерти внучки Ома приобрела ее. Это был редкий экземпляр, поскольку богиня на камее была изображена в полный рост. Камея представляла также исключительный интерес и потому, что она была вручена фон Седлницкому вместо ордена Золотого руна, которым награждали только знатных аристократов. Орден Золотого руна был учрежден в 1429 году Филиппом Добрым и являлся высшей в Европе наградой для рыцарей.

Когда Ома приколола мне брошь, чтобы утешить меня в этот печальный день, она сказала: «Я хочу, чтобы ты всегда была счастлива, когда носишь ее». Я очень дорожила камеей до того самого дня, пока тридцать пять лет спустя она не была у меня похищена.

Мы были знакомы с довольно многими художниками, и я несколько раз позировала для портрета. У меня до сих пор хранится набросок Вальтера Клира, который я люблю больше всего. Анри де Бувар нарисовал меня маслом во весь рост. Другой наш друг-художник изобразил головку девушки с карими глазами, с янтарного цвета волосами и узким личиком. Как картина, она была потрясающей, но, зная, что у меня голубые глаза, белокурые волосы и круглое лицо, я была поражена, когда он сказал, что видит меня такой. Я никогда не понимала, что привлекает людей к модернистскому искусству, будь то искусство импрессионистов, футуристов или абстракционистов.

На предварительном осмотре выставки в Сецессионе, крупнейшей венской галерее современной живописи, я получила пригласительный билет на «Гшиас», известный шутовской маскарад богемы. Хотя хофбургский бал мне не понравился, мне очень хотелось попасть на этот новый праздник, представляющий собой апогей венского карнавала. С помощью одного способного студента-живописца мое белое атласное хофбургское платье было превращено в карнавальный костюм, в котором половина атласа была покрашена красками, так же как и часть моей кожи. Это было, конечно, оригинально, и с неохотного благословения Омы я отправилась в Кунстлерхауз, где знакомые комнаты с помощью смелых фресок были превращены в весьма привлекательную сцену. Я была очарована и напугана одновременно, и моей первой реакцией было побыстрее осмотреть все вокруг и стрелой помчаться домой, но прежде, чем я смогла выбраться из пестрой толпы, меня обнял за плечи апаш в маске. Со словами «ты моя» он увлек меня. Так началась моя первая любовь. Когда же через два года она закончилась, я осталась с подаренной мне маленькой таксой по кличке Плинкус и глубокой раной в сердце, залечивать которую пришлось долгие годы.

В то время в Вене зародился и приобрел широкую популярность психоанализ. Захваченная общим увлечением, я стала наблюдать за всеми, кого мне приходилось встречать, чтобы подметить, ведут ли они себя в соответствии с психоаналитическими теориями, о которых я читала, и толковать их поступки как проявление подсознания. Мои друзья предупредили меня, что я смогу оценить преимущества новой науки только в том случае, если сама буду готова подвергаться анализу, и я ежедневно по часу безропотно расслаблялась, сидя на кушетке в квартире известного психоаналитика. По его требованию я говорила обо всем, что мне приходило в голову. Предполагалось, что, поступая таким образом, человек, не задумываясь, будет обнаруживать свои чувства, которые в свое время были подавлены.

Занимаясь психоанализом, я посещала также лекции по психиатрии на медицинском факультете. Изучение случаев психических заболеваний позволило мне кое-что узнать о трагедиях, постигающих многих людей. Но более глубокое исследование этих аномалий пугало меня. Поэтому в поисках здоровой основы, которая могла стать целью моей жизни, я вернулась к занятиям скульптурой.

Ома, зная о моей возрастающей депрессии, поощряла меня брать уроки у известного скульптора профессора Вильгельма Фрасса. Его студия находилась в Пратере, лесопарке, который тянется вдоль Дуная и одно время был местом королевской охоты. Небольшой участок Пратера близ Вены иногда использовался для международных выставок. В 1873 году, когда в Австрии проводилась всемирная выставка, там были построены два стоящих друг против друга больших здания, напоминающих греческие храмы. Позднее они были превращены в студии для художников, создававших монументальные полотна.

Был чудесный весенний день, когда после прогулки в лесу я добралась до этих двух греческих храмов, постояла у фонтана, потом прошла по вымощенным плитами ступеням, ведущим к портику, и постучала в дверь студии.

Фрасс приветствовал меня. На нем был белый халат и белая шапочка, прикрывавшая его седые волосы. Улыбаясь, он сказал: «Какой приятный сюрприз, что именно вы решили стать моей ученицей, с тех пор как я увидел вас на художественной выставке, мне хотелось сделать с вас скульптуру». С этого момента мы стали большими друзьями, а вскоре я подружилась и с семьей скульптора. С его женой и двумя сыновьями я провела много счастливых вечеров, исполняя камерные музыкальные произведения.

Что больше всего восхищало меня во Фрассе — это его манера выполнять все самому, от первоначального замысла до завершения работы. Очень немногие скульпторы поступают таким образом.

От него я узнала, насколько важно сделать такой набросок фигуры, чтобы он удовлетворял требованиям материала, в котором она будет воплощена, поскольку камень, мрамор, бронза, воск и дерево предъявляют различные требования к скульптору. Создание фигуры из целого куска дерева или камня казалось мне более привлекательным, чем работа с глиной. Поэтому я вернулась к резьбе по дереву и сделала несколько обнаженных фигур.

Одно время я стала увлекаться индонезийской резьбой по дереву и намеревалась поехать на остров Бали, чтобы поучиться у Вальтера Шписса, который там жил. В ответ на мое письмо он сообщил, что я должна либо иметь определенные доходы, либо выйти замуж за голландского плантатора, но, поскольку я не располагала средствами, чтобы жить в Индонезии, и у меня не было желания выходить замуж за голландского плантатора, я отказалась от этой идеи. Мне подумалось, что можно также поехать с человеком, намеревавшимся исследовать Соломоновы острова, на которых местные жители также занимались резьбой по дереву. Однако, когда этот исследователь сказал, что, если я поеду с ним, он оставит свою жену и я должна буду стать его любовницей, мне пришлось отказаться и от этого замысла.

Конечно, я хотела бы выйти замуж, но я не встретила еще такого человека, с которым могла бы соединить свою жизнь. Поэтому я много времени проводила в одиночестве, подолгу гуляя в лесу или катаясь на лыжах и стараясь быть как можно ближе к природе и как можно дальше от общества.

Внезапно в моей жизни появился новый интерес. Мои друзья студенты-медики устроили так, что я смогла побывать вместе с ними в прозекторской. Они предупредили меня, что мне может стать дурно, но я была настолько заинтересована соединением костей, сухожилий и тканей, что не думала о последствиях. Действительно, я так увлеклась, что решила бросить скульптуру ради медицины. Это означало, что мне придется потратить два года для подготовки к вступительным экзаменам, которые позволят поступить в университет, и в то же время мне придется освежить в памяти латынь. Бедная Ома! Только теперь, когда я пишу о тех временах, я сознаю, как прекрасно она понимала меня и как глубоко любила. Мне было двадцать три года, многие мои родственницы и подруги уже вышли замуж или работали. Только я, решившая вновь пойти учиться и потратить на это семь лет, как всегда, оставалась далекой от какого-либо определенного дела и представляла тяжелое финансовое бремя для Омы.

Мои новые занятия давались мне нелегко. Я никогда не была сильна в математике, химии или физике, а на подготовительных курсах не имела доступа в лаборатории и поэтому часто впадала в отчаяние. Было трудно также учиться с людьми моложе меня, и много часов уходило на домашние задания, которые почти не оставляли времени для встреч с интересными учеными и художниками или для лыжных прогулок в конце недели, которые я так любила.

Именно на одной из таких прогулок я и встретила Виктора фон Кларвилла, известного среди друзей как Цибель, которого они считали одним из самых эксцентричных людей в Вене. Он рассказывал мне о своем увлечении птицами, о любви к природе, о желании избавиться от сложностей городской жизни и о том, как, мечтая об этом, он переписывался с Аленом Жербо, жившим тогда на Маркизских островах. Цибель думал поехать к нему, но Жербо ответил, что предпочел бы, чтобы острова остались для него одного.

Мы виделись каждый день, но я была очень удивлена, когда через три недели Цибель сделал мне предложение и настаивал, чтобы мы поженились немедленно. Он умолял меня прервать занятия, уверяя, что мне никогда не придется зарабатывать себе на жизнь, и обещал, что мы вместе подыщем домик, который будет соответствовать нашим мечтам. Мы поженились весной 1935 года.

Цибель был преуспевающим бизнесменом, имел много друзей и страстно увлекался лыжами. Летом мы много путешествовали, а зимой катались на лыжах. Мой муж избаловал меня, стараясь изо всех сил сделать мою жизнь как можно более беззаботной, но именно этим он бессознательно делал ее еще труднее.

Мы очень мало знали друг друга до женитьбы, чтобы я могла понять, насколько различны были наши взгляды на жизнь. Я пыталась разделять взгляды мужа и понять его поведение, но и то и другое было чуждо мне, и это омрачало наш брак. Я также считала светскую жизнь, которую теперь вела, совершенно пустой и терпела ее лишь постольку, поскольку сознавала, что скоро наступит момент, когда мы найдем себе местечко, где сможем жить так, как хотели.

Мы написали письма губернатору Таити и некоторым лицам на Тасмании и в Калифорнии, но безрезультатно. Теперь мы переписывались со швейцарским фермером, обосновавшимся в Кении. Цибель не хотел сжигать свои корабли в Вене до тех пор, пока не будет знать, понравится ли мне Африка, и поэтому предложил, чтобы я отправилась туда вначале одна, пожила в семье фермера и присмотрелась к стране. Он не хотел, чтобы люди знали, что мы собираемся покинуть Австрию навсегда, и настаивал на том, чтобы моя поездка в Африку осталась в тайне.

По пути на машине в Геную, где я должна была сесть на пароход, мы остановились в Каринтии у наших друзей. Мы застали их обсуждающими удивительные способности местного предсказателя судьбы. Я довольно скептически относилась к людям такого рода, но этому человеку, безусловно, принадлежал ряд впечатляющих предсказаний. Я решила, что было бы любопытно испробовать его способности, и написала два вопроса: останусь ли я жить там, где я нахожусь сейчас, и будут ли у меня дети? Я не подписала письма и не оставила своего адреса, а просто запечатала письмо в конверт и попросила друзей сохранить ответ до тех пор, пока я не затребую его.

В Генуе я простилась с Цибелем. Раньше я никогда не выезжала из Европы, и путешествие в одиночку пугало меня. Но Цибель успокоил меня своей убежденностью, что все обернется лучшим образом для нас обоих.

Когда пароход отчалил, я стояла на палубе и смотрела, как он становился все меньше и меньше, пока окончательно не исчез в прибрежной дымке. Это было 12 мая 1937 года.