Моя жизнь

Немцы одержали первые победы…

Немцы одержали первые победы.

Удушающие газы настигали меня даже на службе, на Литейном проспекте, 46.

Живопись моя заглохла.

Как-то темным вечером я вышел из дому один. Пустынная улица бугрится булыжниками.

Где-то в центре погром.

Бесчинствует банда молодчиков.

Они разгуливают по улицам в шинелях нараспашку, без погон, и развлекаются тем, что сбрасывают прохожих с мостов в воду. Слышны выстрелы.

Мне хотелось видеть все своими глазами.

И я осторожно отправился в центр.

Фонари не горят, жутковато, особенно когда проходишь мимо мясных лавок. Там заперты на ночь — последнюю в их жизни — телята. Лежат рядом с колодами, мясницкими ножами, топорами и жалобно мычат.

Вдруг из-за угла прямо передо мной вырастают громилы — четверо или пятеро, вооруженные до зубов.

Обступают меня и без околичностей:

— Жид?

Я колебался секунду, не больше. Ночь. Откупиться нечем, отбиться или убежать не смогу. А они жаждут крови.

Моя смерть была бы бессмысленной. Я хотел жить.

— Ну, так проваливай подобру-поздорову.

Не теряя времени, я поспешил дальше в центр, где бушевал погром.

И все услышал, все увидел: как стреляют, как сбрасывают людей в реку.

Домой, скорей домой!

«Хоть бы Вильгельм остановился в Варшаве или в Ковно, — молился я, — хоть бы не дошел до Двинска! А главное, не тронул бы Витебска! Там мой дом, там я работаю — пишу картины».

Но Вильгельму повезло: русские воевали плохо. Впрочем, даже если бы оборонялись изо всех сил, все равно не сдержали бы натиска. Наши хороши только в наступлении — тут им нет равных.

Каждое новое поражение давало командующему армией великому князю Николаю Николаевичу повод для новых нападок на евреев.

«Выслать в двадцать четыре часа! Или расстрелять! А лучше и то, и другое!»

Немцы наступали, и еврейское население уходило, оставляя города и местечки.

Как бы я хотел перенести их всех на свои полотна, укрыть там.

Солдаты грозили небу кулаками. Бежали с фронта. Прощайте, вшивые окопы! Хватит взрывов и крови!

Бежали неудержимо, выбивали в вагонах окна, брали приступом ветхие составы и, набившись как сельди в бочки, ехали в города, в столицы.

Свобода полыхала у всех на устах. Сливалась с бранью и свистом.

Сбежал и я. Прощай, служба, прощайте, чернила, бумажки и реестры.

Я дезертировал, как все.

Свобода и конец войне!

Свобода. Полная свобода.

И грянула Февральская революция.

Первой моей мыслью было: больше не придется иметь дело с паспортистами.

Все началось с бунта Волынского полка.

Я бросился на Знаменскую площадь, с Литейного на Невский и обратно.

Везде стрельба. Наготове пушки. Все вооружаются.

«Да здравствует Дума! Да здравствует Временное правительство!»

Артиллеристы перешли на сторону народа. Увозят пушки с позиций.

Части одна за другой приносят новую присягу. За солдатами — офицеры, моряки.

Перед Думой гремит голос председателя Родзянко:

— Помните, братья, враг еще у нашего порога! Клянемся же!..

— Клянемся! Ура!

Кричали до хрипоты.

Все теперь пойдет по-новому.

Я был как в чаду.

Не слышал даже, что говорил Керенский. Он — в апогее славы. Наполеоновский жест: рука за пазухой; наполеоновский взгляд. Ходили слухи, что он спал на императорском ложе.

Кабинет кадетов сменили полудемократы. Потом пришли демократы.

Единства не получилось. Крах.

Тогда Россию решил спасти генерал Корнилов. Орды дезертиров захватывали поезда.

«По домам!»

Настал час эсеров. Чернов произносил речи в цирке.

«Учредительное собрание! Учредительное собрание!»

На Знаменской площади, перед статуей Александра III передавали друг другу:

— Ленин приехал.

— Какой Ленин?

— Ленин из Женевы?

— Он самый.

— Уже здесь.

— Не может быть!

— Долой! Гнать его! Да здравствует Временное правительство! Вся власть Учредительному собранию!

— А правда, что он приехал в пломбированном вагоне?

Актеры и художники Михайловского театра решили учредить Министерство Искусств.

Я сидел у них на собрании как зритель.

Вдруг среди имен, выдвигаемых в министерство от молодежи, слышу свое.

И вот я снова еду из Петрограда в мой Витебск. Если уж быть министром, то у себя дома.

Жена плакала, видя, что я совсем забросил живопись. «Все кончится провалом и обидой», — предупреждала она.

Так и вышло.

К сожалению, жена всегда права.

И когда я научусь ее слушаться?