Мучная война

Глава I СЕКРЕТНАЯ СЛУЖБА КОРОЛЯ

Четверг, 2 марта 1775 года

В задумчивости Николя созерцал скопление надгробий, теснившихся на полу подземной часовни Капуцинов. Тяжелые металлические плиты, часть которых успела подвергнуться окислению, а часть еще поблескивала свежестью металла, пробуждали в нем мысль о кораблекрушении. Потемневшие от времени свинец, цинк и серебро, украшавшие надгробия, местами отражали неровный свет, проникавший сквозь узкие щели цветными полосками, словно на пути его поставили призму. Куда ни повернись, взор непременно падал либо на барельефные портреты, либо на изваяния бренных останков и прочих повергающих в трепет фигур, а также поверженных символов власти — корон и скипетров. В это пропахшее сыростью и свечной гарью подземелье, именуемое Императорской криптой, его привел монах-капуцин в темной рясе с непременным капюшоном. Николя стоял и думал, насколько это захоронение Габсбургов, место паломничества каждого прибывшего в Вену иностранца, отличается от подземной часовни собора Сен-Дени, где покоятся Бурбоны. После смерти Людовика XV он спускался туда дважды: один раз самостоятельно, чтобы отдать последний долг своему покойному повелителю, а в другой раз — сопровождая мадам Аделаиду, пожелавшую преклонить колени перед небольшим кирпичным саркофагом, внутри которого был замурован гроб с телом ее отца. В ожидании он бродил по коридору, где по обеим сторонам тянулись строгие ряды гробов опочивших венценосцев, предусмотрительно водруженных на железные козлы. Последнее пристанище августейших особ в Сен-Дени выглядело мирным и домашним приютом, в то время как здесь на него со всех сторон взирали пробуждавшие ужас лица, а хаотичное расположение саркофагов создавало впечатление, что захоронения производились впопыхах и наугад. Прислонившись к колонне, он принялся вспоминать события последних месяцев. Успех его последнего расследования, позволившего снять с министра Королевского дома, герцога де Ла Врийера, крайне неприятные обвинения, снискал ему расположение Ленуара. Отныне новый начальник полиции полностью доверял ему.

В начале года ему поручили сопровождать эрцгерцога Максимилиана Австрийского из Брюсселя в Париж. Ему предстояло обеспечивать не только безопасность принца, путешествовавшего инкогнито под именем графа Бургау, но и оказание ему военных почестей по прибытии в расположение гарнизонов, равно как и необходимого почета и знаков внимания, положенных брату королевы. Привязавшись к Николя, молодой эрцгерцог потребовал, чтобы тот сопровождал его также и в столице во время официальных визитов. Во время одного из таких визитов Николя стал свидетелем сцены, позабавившей весь Париж: принимая важного гостя, господин де Бюффон с надлежащими почестями преподнес ему один из томов своей «Естественной истории», но тот отказался от подарка, любезно сообщив, что «не желает лишать гостеприимного хозяина столь редкой книги». С тех пор стоило кому-нибудь напомнить о простодушном неведении принца, как все вокруг принимались хохотать. Во время визита брата королева совершила оплошность, ставшую одной из первых в длинной череде промахов, стоивших ей утраты популярности среди своих подданных. Так как эрцгерцог известил заранее, что прибудет инкогнито, принцы крови Орлеан, Конде и Конти решили, что он должен первым явиться к ним с визитом. Узнав об этом, возмущенная королева устроила скандал герцогу Орлеанскому, но безрезультатно. Более того, принцы перестали посещать празднества в Версале, а вместо этого ездили в Париж, где появлялись в публичных местах и своим острословием вызывали бурный восторг простонародья.

Николя пришлось съездить на остров Сент-Маргерит за узником по имени Керель[1], бывшим стражником маршальского суда Франции, коего следовало доставить в парижскую лечебницу Бисетр, служившую одновременно тюрьмой. Вместе с двумя жандармами он галопом примчался на юг королевства и принял узника, чьи жалобы давно раздражали министра иностранных дел Вержена, под свое попечительство. На острове Николя узнал, что Керель обманул доверие Лорана, генерального прево Экса, поверившего добродушной физиономии и рассудительным речам стражника и выдавшего ему в качестве аванса изрядное количество луидоров. Когда же прево справился в казначействе маршальского суда, ему недовольно ответили, что Керель давно бросил службу, но мундир не вернул. Продолжив расспросы, комиссар узнал, что семь лет назад Керель выманил четыреста ливров у консула Пармы, за что суд в Монпелье приговорил его к повешению. А в сообщении кардинала де Берни, французского посланника в Риме, говорилось, что некий Керель преумножал свои преступления, изготовляя с незаурядной ловкостью фальшивые предписания, паспорта и ордонансы.

Вернувшись в Париж, Николя с удивлением встретил в полицейском управлении Сартина, немедленно ему сообщившего, что помимо управления делами Морского министерства он временно осуществляет руководство полицией, так как господин Ленуар подхватил тяжелую кожную болезнь. Все рукописные новости, во множестве выпускавшиеся в столице, повторяли шутку маркиза де Бьевра: «Господин Ленуар совершил преступление против собственной кожи и теперь не может руководить полицией…»

К счастью, в доме на улице Монмартр царили спокойствие и размеренность. На Рождество прибыл из коллежа Луи. Те несколько дней, что он провел дома, Ноблекур, обрадованный и взволнованный, окружил его особым вниманием. Рождественским подарком Луи Ле Флоку, наряду с лакомствами и книгами, стала обустроенная под крышей дома комната с небольшим рабочим столом и книжными полками. На порядки в коллеже молодой человек не жаловался, однако Николя, как любящий отец, почувствовал, что у сына начались неприятности, которые тот изо всех сил старался скрыть. Но как бы он ни был благодарен окружающим за их внимание, сколько бы ни являл свою радость по поводу каждого подарка, отец, не подвергая сомнению его искренность, ощущал, что мальчика что-то тяготит, что кто-то сильно его обидел, и обида эта, словно заноза, засела в его сердце. Решив, что его задело изгнание матери в Лондон, он со всей возможной деликатностью попытался поговорить об этом с сыном. Однако Луи опроверг его подозрения — то ли потому, что не захотел рассказывать о своих переживаниях, то ли потому, что их причина была совершенно иной. И видя, с каким удовольствием сын подолгу беседует с почтенным прокурором и уплетает лакомства, которыми закармливали его Марион и Катрина, делавшие все, чтобы он хотя бы на время позабыл о не слишком аппетитной еде в коллеже, Николя успокоился и решил, что он ошибся.

В первое воскресенье января он повез сына в Версаль к большой утренней мессе. Мальчик с восторгом смотрел на королевский кортеж, следовавший по большой галерее в часовню. Увидев, как король дружески кивнул его отцу, а королева, слегка повернув изящную головку, одарила его милой улыбкой, Луи преисполнился гордости и на обратном пути засыпал Николя вопросами. Счастливый от того, что сына переполняла любовь к королю, комиссар, несмотря на усталость, отвечал ему. Вернувшись в восторге от увиденного, Луи немедленно принялся рассказывать обо всем слугам, и те слушали его, открыв рот и затаив дыхание. Унаследовав от отца талант рассказчика, мальчик приводил множество подробностей, из которых каждый слушатель выбирал то, что ему больше по душе. Партии в шахматы, несколько уроков фехтования и выездки, а также всевозможные развлечения заполнили оставшееся время недолгих каникул. Снабженный множеством свертков, советов и большим запасом айвового мармелада, Луи уехал. Прощаясь с сыном и глядя на его безмятежное лицо, Николя вздохнул с облегчением, однако пообещал себе пристально наблюдать за жизнью мальчика в коллеже и в ближайшее время съездить в Жюйи поговорить с отцами-ораторианцами.

Сам же комиссар полностью отдался страсти, подчинившей себе всю его жизнь, захватившей и тело его, и душу. Его особое положение аристократа, близкого к народу, наличие внебрачного ребенка и характер его ремесла обычно пробуждали в нем чрезмерную щепетильность. Но его связь с Эме д’Арране продолжалась, и он неожиданно для себя обнаружил, что не придает никакого значения условностям. Правда, сначала его постоянно снедала тревога за репутацию девушки, и однажды он осторожно поведал ей о своем беспокойстве. Вместо ответа она, рассмеявшись, принялась тормошить его, осыпать ласками и в конце концов закрыла ему рот поцелуем. Адмирал д’Арране, поглощенный своей новой работой в Министерстве морского флота, по-прежнему принимал его по-отечески доброжелательно, не давая оснований подозревать, что, уподобившись церберу, он примется караулить дочь. Решив с самого начала предоставить девушке полную свободу, он не заметил, как та мягко, но неуклонно начала диктовать ему свою волю, и он, во всем с ней соглашаясь, всегда принимал ее сторону. Впрочем, Николя был сыном маркиза де Ранрея, к тому же придворные во главе с Сартином осыпали его похвалами. Лучшей партии для дочери адмирал и желать не мог. За свою жизнь ему пришлось повидать немало страданий, а потому при виде влюбленных, казавшихся столь счастливыми, душа его радовалась, а сердце таяло.

Почтенное общество в составе Ноблекура, Семакгюса, Бурдо и Лаборда, знавшего мадемуазель д’Арране с самого детства, полностью попало под обаяние очаровательной плутовки. Когда она появлялась в доме на улице Монмартр, лицо старого прокурора, обрамленное пышным париком времен Регентства, мгновенно расцветало, а Семакгюс никогда не упускал возможности насмешливо заявить, что теперь он наглядно представляет, как великий король заигрывал с маленькой герцогиней бургундской. Эме подчинила себе и людей, и животных, включая Марион, Катрину и Пуатвена, что было не так-то просто сделать. Завидев ее, Сирюс и Мушетта мчались к ней навстречу и, выстроившись по обе стороны, словно почетный караул, не отходили от нее весь вечер и даже засыпали возле ее ног. То серьезная и молчаливая, то веселая и бойкая, она с равным удовольствием вела ученые беседы и рассуждала о хорошей кухне, чем окончательно пленила сердца мужского сообщества. И они за спиной Николя поздравляли друг друга с тем, что юной проказнице удалось, наконец, изгнать тяжкие воспоминания о госпоже де Ластерье. Даже Бурдо, обычно мрачно взиравший на любого, дерзнувшего приблизиться к Николя, снял оборону и всякий раз при виде Эме рассыпался в комплиментах. Поистине комиссар чувствовал себя счастливым. Урывая у работы каждую свободную минуту, он встречался с возлюбленной в скромных сельских трактирчиках, где пламенный жар их страсти каждый раз вспыхивал с новой силой, всегда неизведанной и никогда не уступавшей той, что снедала их в предыдущую встречу. Не имея возможности строить планы на будущее, Николя решил положиться на волю судьбы и наслаждался счастьем обладать женщиной, которую он любил и уважал без всяких оговорок.

…Внезапно черная тень, заслонив луч света, падавший в подвал через узкое оконное отверстие, вернула Николя к действительности. Перед ним стоял худой человек в пудреном парике, одетый, как обычно одеваются небогатые горожане; зажав шляпу под мышкой, человек изучающе смотрел на него насмешливым взором. Хотя новоприбывший расположился спиной к свету, Николя различил светлые глаза и плотно сжатые губы, придававшие лицу жестокое выражение; неожиданно незнакомец заговорил:

— Сударь, — произнес по-французски мрачный и унылый голос с едва заметным акцентом[2], — вы, я вижу, чужестранец, и это место произвело на вас впечатление.

— Вы правы, сударь, — вежливо ответил Николя, отвесив в ответ на любезное обращение изящный поклон. — Оно побуждает к размышлениям о тайнах времени и хрупкости человеческого бытия.

Встрепенувшись, неизвестный выпрямился, обнаружив привычку к военной выправке.

— Вижу, вы философ, а значит, француз! Что говорят в Париже о новой королеве французов?

— Подданные от нее в восторге.

— В Вене говорят, что она привязывает их к своим саням, в которых этой суровой зимой она часто ездила развлекаться на балы в Оперу.

— Завидев санки королевы, народ сбегается, чтобы благословить ее величество, и она без счета раздает милостыню.

— И это все, сударь? — В тоне незнакомца послышались скрипучие нотки. — Мне известно, что настроение французов меняется стремительно, и от пылких комплиментов они быстро переходят к яростным проклятиям. Любой успех, даже самый ничтожный, может считаться таковым только в том случае, если его одобрит общественное мнение. Мало найдется народов, чье настроение столь переменчиво, как настроение французов. Разве не вы прозвали предыдущего короля «Любимым»? Но когда его провожали в последний путь, чернь осыпала бранью и освистывала его эскорт!

— Он мог полагаться на преданных ему людей; все они до сих пор оплакивают сего достойного монарха.

— И вы были в их числе?

— Я имел честь служить ему.

— Пользуется ли новый монарх доверием народа?

— Разумеется, сударь. Вера в короля прочно укоренилась в душе французов. Наша преданность и честь не подлежат сомнению.

— Довольно, довольно, сударь, у меня и в мыслях не было оскорблять вас. Я всего лишь хотел поддержать беседу.

Воцарилась гнетущая тишина, затем незнакомец кивнул ему на прощание и удалился. Выходя, Николя спросил у капуцина, не знает ли он, случайно, кто тот человек, что разговаривал с ним. Капуцин поднял голову, явив жиденькую бороденку, и Николя понял, что он не понимает по-французски. Тогда он задал вопрос на латыни. На лице монаха появилось выражение ужаса, и он с поклоном прошептал:

— Imperator, rex romanorum.[3]

И комиссар Ле Флок понял, что он только что разговаривал с Иосифом II, австрийским императором и братом Марии Антуанетты. Интересно, была ли эта встреча случайна или император знал, кто такой Николя? Маловероятно. Тем более что сам император явно не хотел быть узнанным. Николя вспомнил, как однажды один из служащих Вержена сказал ему, что Иосиф II правит совместно с Марией Терезией, но та только время от времени советуется с ним и нисколько не намерена делиться с ним властью. Говорили, что такое положение императора крайне раздражает, и он, желая избавиться от бремени собственной бесполезности, путешествует по своим будущим владениям. Не склонный ни к роскоши, ни к публичным выступлениям, он выискивал изощреннейшие способы избавиться от самой тяжкой для него обязанности, связанной с его саном, дабы иметь возможность появляться на людях в качестве частного лица; таким его и увидел Николя. Ходил слух, что он умел очаровывать собеседников и всегда поощрял столкновения различных мнений, ибо считал, что из костра споров вылетают искры истины. Однако при всей его склонности к дискуссиям он не терпел бесцеремонности в отношениях. И как бы он ни старался устранить препятствия между собой и подданными, под обликом почтенного горожанина всегда угадывался самодержец.

Несмотря на по-зимнему холодный воздух, комиссар смел снег со ступеней фонтана Доннербруннен, в центре которого высилась статуя Провидения, окруженная по цоколю амурчиками, и сел. Почуяв иностранца, словно из-под земли возник чичероне; стараясь изо всех сил говорить так, чтобы его не было слышно, он сообщил приезжему, что нагие статуи, изображавшие четыре притока Дуная, сочли оскорбляющими нравственность, и их убрали по приказу императрицы. Получив от Николя несколько монеток, рассказчик удалился, а комиссар вновь погрузился в собственные мысли. Его пребывание в Вене становилось все более загадочным, и он стал вспоминать странные стечения обстоятельств, предшествовавшие сегодняшнему дню…

Две недели назад жизнь его помчалась галопом. Сартин призвал его к себе и, усадив в карету, молча повез в Версаль. В министерском крыле их немедленно проводили к министру иностранных дел Вержену. Мигая насмешливо взиравшими на окружающих глазками, выделявшимися своей живостью на длинном прыщавом лице с отвислыми щеками, министр небрежно, словно старого знакомца, приветствовал Николя. В качестве вступления Сартин напомнил, что Николя давно посвящен в тайну секретной службы покойного короля, и далее повторил все то, о чем рассказывал комиссару прошлой осенью. Аббат Жоржель, секретарь французского посланника в Вене принца Луи де Рогана, обнаружил, что секретная переписка короля перлюстрируется австрийским кабинетом. Бесспорные доказательства и материальные тому подтверждения предоставил таинственный посредник в маске. Это подтверждало сведения, которыми располагал Версаль относительно шпионской сети перехвата, окутавшей не только государства, входившие в наследную монархию Габсбургов, но и многочисленные княжества империи. Сеть плелась на каждой почтовой станции, где имелась потайная комнатка. Ее агенты, обладавшие поистине дьявольской ловкостью, разгадывали самые сложные шифры. Новый посол в Вене, барон де Бретейль, не смог добиться от аббата Жоржеля необходимых разъяснений о перебежчике, поставлявшем сведения аббату. Тут Вержен обратился к Николя:

— Как вы понимаете, сударь, у этого аббата с повадками ястреба совершенно иная логика, нежели у меня. Он засыпает меня противоречивыми донесениями, утверждая при этом, что князь Кауниц[4] ему полностью доверяет. Как будто бы в этой сфере может идти речь о доверии! Этот Жоржель пишет, что Кауниц якобы постоянно ведет с ним доверительные разговоры. Но я на собственном опыте знаю, чего стоят подобные откровения властей предержащих. Опутав лестью простодушное сердце, они принимаются выдавать песок за овес.

Встав с кресла, он засеменил по комнате.

— Я недоволен, да, недоволен этим господином, столь щепетильным, что стоит мне только потребовать от него разъяснений относительно его деятельности и его тайных связей, как он немедленно встает на дыбы. Так что, сударь, буду вам весьма признателен, если вы разузнаете все возможное о загадочном поставщике новостей нашего аббата. Тем более что я не очень уверен в точности донесений Жоржеля…

Он вздохнул.

— …увы, такое случается, и весьма часто, ибо людей можно подкупить… С помощью Бретейля вы также доставите мне донесение о недавнем расширении границ империи, и в частности, в Молдавии: территория, численность и характер войск, расквартированных там, и разного рода сведения, кои мне весьма приятно получить, хотя господин аббат почему-то считает, что они интереса не представляют, а значит, не сыщут ему славы.

— А вы, господин граф, — обратился он к Сартину, — уточните все детали с господином комиссаром, который по такому случаю отправится в путешествие под именем маркиза де Ранрея. Позаботьтесь сообщить ему все, о чем мы с вами говорили. У меня в министерстве ему откроют неограниченный кредит. И позаботьтесь о паспортах…

Вернувшись в Париж, Сартин и Николя немедленно принялись за работу. Сартин, всегда очень предусмотрительный, когда ему приходилось лично заниматься каким-либо делом, поведал, какой предлог избрали для поездки Николя. Барон де Бретейль не сумел взять с собой бюст королевы, который та хотела подарить матери, ибо Севрская мануфактура не успела справиться с заказом до его отъезда. Николя поручалось сопроводить бюст и вручить его августейшему адресату. Чтобы придать больше блеска и правдоподобия его миссии, ему для сопровождения предавался шевалье де Ластир, имевший чин подполковника. Для путешествия выбрали просторную дорожную карету, в качестве лакея и телохранителя велено было взять Рабуина. Николя заметил, что Бурдо… Но Сартин не пожелал ничего слушать: он только что снова занял место начальника полиции, одновременно продолжая управлять своим морским министерством. Опыт инспектора и полное доверие, которым он пользовался у Сартина, делали его совершенно незаменимым в отсутствии следователя по особым делам.

Николя напомнил, что владеет только английским языком и без знания немецкого рискует провалить задание. Поэтому он абсолютно уверен, что ему следует взять в поездку доктора Семакгюса, и полагает, что генерал-лейтенант его поддержит.

Выдающийся ботаник, доктор часто высказывал желание посетить Ботанический сад императора Франца I в Шенбрунне и встретиться с учеником Жюсье Николаусом фон Жакеном, известным своими путешествиями на Антильские острова и в Колумбию. Растения, привезенные им из этой экспедиции, стали украшением императорского Ботанического сада. Из духа противоречия Сартин немедленно воспротивился, заявив, что речь идет отнюдь не о научной экспедиции. Однако, узнав, что корабельный хирург прекрасно говорит по-немецки, изменил свое мнение. К тому же Семакгюс всегда был готов дать дельный совет, а в случае необходимости и обнажить шпагу. Наконец Сартин выдал комиссару солидную сумму наличными и векселя на один из венских банков. На следующий день Николя явился к утреннему туалету королевы; та, как обычно, одарила его обворожительной улыбкой, а услышав, что «Компьеньский рыцарь» сопровождает ее бюст, изготовленный для «дорогой маменьки», захлопала в ладоши. Австрийский посол Мерси-Аржанто, присутствовавший при встрече, заверил его в своей поддержке, предложил свои услуги и пообещал рекомендательные письма, кои ему доставят сегодня же вечером. Посол знал комиссара со времен визита эрцгерцога Максимилиана во Францию. Набросав записку для Марии Терезии, королева передала ее посланцу и, рассмеявшись, попросила подтвердить императрице, что записка написана ее собственной рукой. Спускаясь по лестнице, Николя пообещал самому себе непременно раскрыть тайну просьбы королевы; услышав торопливые шаги, он, обернувшись, увидел, что его догоняет австрийский посланник; настигнув Николя, Мерси-Аржанто, задыхаясь, сообщил ему, что с недавнего времени королева усердно работает над своим почерком, дабы он не походил на детские каракули.

Когда на улице Монмартр стало известно, какое путешествие предстоит Николя, все сначала пришли в восторг, а потом разволновались. Узнав, что ему не придется сопровождать комиссара, ибо Сартин посчитал его незаменимым, Бурдо встревожился и одновременно преисполнился гордости; после некоторых размышлений он решил, что высокое доверие, оказанное ему начальником полиции, вполне компенсирует его разочарование. Рабуин запрыгал от радости и тотчас помчался покупать ливрею, приставшую его временным обязанностям. Выслушав сообщение о предстоящей поездке, раскрасневшийся Семакгюс велел доставать его походный чемодан. Николя помчался в Версаль поцеловать мадемуазель д’Арране, которая так страстно умоляла взять ее с собой, что ему пришлось урезонивать ее и убеждать в неуместности подобной просьбы. Приготовления шли полным ходом. Николя обдумывал, что уложить в багаж, и в частности, какую взять с собой одежду, ибо ей следовало не только соответствовать погодным условиям, но и подходить для самых разных случаев. С помощью инспектора Бурдо он раздобыл также маскарадный гардероб, тщательно отобранные и разрозненные предметы одежды, подходящие для переодевания. Кухарки с улицы Монмартр, Марион и Катрина, а также присоединившаяся к ним Ава объединили усилия и снабдили путешественников обильной и удобной для транспортировки едой, а также бутылками, дабы было чем эту еду спрыснуть. В квадратной ивовой корзине выстроились, уложенные заботливой рукой, паштеты, всевозможные колбасы, бисквиты и сухарики, а также множество глиняных горшочков с желе и вареньями. Рабуин отыскал почти новую дорожную берлину, запряженную шестеркой лошадей, с кучером и форейтором. Во вместительный деревянный ящик, заполненный соломой, заботливо уложили бюст королевы, обернутый в два слоя тика.

В среду, 15 февраля, все, несмотря на холод, ранним утром собрались возле дома Ноблекура. Рабуин, в малиновой ливрее с серебряными кантами, наполовину скрытой плащом из грубой шерсти, притулился возле кучера, форейтор в высоких сапогах оседлал одну из лошадей в упряжке. Шевалье де Ластир, возраст коего не поддавался определению, возможно из-за гладко зачесанных назад и заплетенных в косу волос, прибыл вовремя, как и следует приятному попутчику; на нем был кавалерийский плащ темно-красного цвета.

Доктор Семакгюс зябко кутался в плащ с воротником из выдры, лицо его скрывала надвинутая на лоб шапка из того же меха. Николя облачился в творение мэтра Вашона, своего портного, соорудившего для него широкий плащ с собольим воротником и множеством карманов. Вокруг шеи он обмотал кашемировую шаль, подарок Эме д’Арране; он обещал Эме носить шаль на протяжении всего путешествия, и сейчас с наслаждением вдыхал исходившей от нее аромат вербены.

Золото, которым его щедро снабдили Вержен и Сартин, явно не лишнее. Пятьдесят девять подстав отделяли Париж от Страсбурга, а так как ехали они в достаточно громоздкой карете, расходы только в пределах королевства наверняка достигнут многих сотен ливров. Во Франции им предстояло проехать Шалон, Сен-Дизье, Бар-ле-Дюк, Нанси, Люневиль, Фальсбург и Саверн. Заглянув в справочник королевской почты, они узнали, что не только в Страсбурге, но и в иных местах, в случае если карета приезжает после закрытия ворот, надо, помимо дорожной пошлины, заплатить станционному смотрителю по десять су с лошади. В Вене же лучше нанять тамошний экипаж, более приспособленный для передвижения в лабиринте городских улочек.

Разговоры об удобствах, доступных путешественникам, растопили лед в отношениях с шевалье де Ластиром. Он оказался знатоком денежных единиц различных государств, и даже раздал всем квадратные листочки бумаги с табличкой обменных курсов. Со знанием дела он объяснил, что австрийский кронталер равен двадцати четырем ливрам, или одному золотому луидору, но если в одном ливре двадцать су, а в одном су четыре лиара, то, следовательно, лиар эквивалентен пфеннигу, ну а отсюда вытекает… На этом месте он окончательно запутался в своих рассуждениях, и там, где речь явно шла о флоринах, у него почему-то появились крейцеры. В конце концов он попытался перевести пфенниг в индийские анны. Семакгюс, ходивший всеми широтами, попытался ему помочь, однако безуспешно. Компания, к которой присоединился продрогший на козлах Рабуин, развеселилась; корабельный хирург вытащил из-под скамьи маленькие деревянные ящички, обитые изнутри листовым железом и наполненные горячими углями. Походные грелки встретили с большим энтузиазмом, а когда на всеобщее обозрение был выставлен походный фарфоровый ночной горшок в кожаном чехле с золотым тиснением по краю, все дружно расхохотались. Но восторгам поистине не было конца, когда хирург извлек на свет божий маленький поставец из черного дерева, открыл его, и все увидели стаканы и четыре складных прибора с рукояткой из перламутра, заключавших в себе одновременно и вилку, и нож. В таких условиях они просто не могли не отведать своих запасов и все послеобеденное время посвятили приятному процессу переваривания пищи.

В дороге дни сливались воедино, отличаясь друг от друга только мелкими происшествиями. Если у одной из лошадей отлетала подкова, а ехать надо было в гору, они высаживались и шли пешком, чтобы облегчить вес кареты. Прибыв на подставу, они немедленно вступали в словесную перепалку, чтобы получить приличную упряжку. Останавливаясь на ночь в грязных придорожных трактирах, им приходилось вести яростное сражение с вездесущей и непобедимой армией клопов. Семакгюс раздал своим товарищам пахучую мазь собственного изготовления, где, судя по запаху, преобладала камфара; состав сей мази корабельный хирург держал в секрете. Обеды сменялись ужинами, иногда достойными внимания, иногда малосъедобными. Они сохранили трепетное воспоминание о пиршестве в гостинице Золотого льва в Витри-ле-Франсуа. Для возбуждения аппетита путешественникам подали лоснящиеся от жира сосиски из Труа, обжаренные на сковороде. За ними последовал великолепный паштет из кролика, для которого, как объяснила хозяйка, она лично несколько дней выдерживала кусочки мяса в маринаде из смеси красного вина и сливовой настойки, а для лучшего сохранения аромата она намеренно не отделяла мяса от костей. Затем замаринованное мясо долго упаривалось вместе со свиным салом под корочкой из теста, в серединке которой она проделала дырочку для выхода пара. Пир завершился кусочком террина из кабаньей головы. Местный мягкий сыр с плесенью послужил прекрасным дополнением к вину с виноградников Шампани. Однако они напрасно попытались разведать секрет вкуснейшего пряного сыра: хозяйка лишь уточнила, что перед подачей на стол она щеткой промывает его в большом количестве воды. Ее сообщение и вовсе окутало сыр покровом таинственности.

В довершение трапезы принесли огромное блюдо хвороста, воздушных ромбиков из легкого теста, обжаренных в масле и посыпанных сахаром. Семакгюс заявил, что это лакомство прекрасно дополнит омлет его собственного изобретения. Дабы слова не расходились с делом, он метнулся к очагу, схватил пару десятков яиц, решив, что их достаточно для четырех отменных едоков, и в мгновение ока разбил их, отделяя желтки от белков. Желтки были смешаны и взбиты с сахаром при помощи вилки, а белки взбиты венчиком в крепкую пену. Затем обе массы осторожно соединили вместе и аккуратно вылили на большую сковороду, где уже шкворчало сливочное масло. Под действием жара на глазах у изумленных путешественников омлет вздулся до невероятных размеров. Семакгюс обильно посыпал омлет сахаром, а затем, достав из-за пазухи фляжку выдержанного рома, вылил изрядное количество содержимого на сковороду и поставил ее на огонь. Ловко стряхнув пахнущий карамелью омлет на блюдо, он полил его алкоголем, подожженным с помощью головешки. Синеватый свет озарил радостные лица сотрапезников. Хрустящий хворост прекрасно сочетался с нежным сладким вкусом пышного омлета, глазированного сахарной корочкой. Путешественники надолго замолчали, и только чей-нибудь восхищенный вздох время от времени нарушал тишину.

Зима никак не хотела уходить; холод столь прочно укоренился в жилищах, что даже самый жаркий и постоянно поддерживаемый огонь не мог их согреть, невзирая на старательно законопаченные щели. По наблюдениям Николя, крестьяне, встреченные ими на почтовых станциях, выглядели чрезвычайно озабоченными: ведь суровая зима пришла на смену чрезвычайно холодной осени. Говорили, что щедрый урожай фруктов уже погиб. Многие опасались голода и разорения, двух бедствий, предвестницей которых обычно является долгая и холодная зима. Действительно, в иные дни иней не таял до самого полудня, и только когда солнце смягчало разлитый в воздухе холод и растапливало снег, начинали подтаивать и наледи. По ночам дули прилетевшие с севера ветры, приносившие с собой снеговые тучи, и природа вновь застывала до следующего полудня.

Страсбург поразил Николя своей красотой и богатством. Собор из розового песчаника, высившийся над покатыми крышами, привел его в восхищение; он вспомнил, как вечерами на кухне Катрина Госс, рассказывая о своих родных краях, непременно упоминала этот собор. Путешественники запаслись солониной, салом и копчеными ребрышками, для которых Семакгюс прикупил еще несколько горшочков с обожаемым им хреном. Николя приготовил спутникам сюрприз. Вспомнив, как однажды Ленуар вспомнил фуа-гра по рецепту маршала де Контада, он спросил про кушанье у повара в гостинице. Поломавшись, тот ответил, что Клоз, повар маршала, являющийся, как и он, уроженцем Нормандии, получил от хозяина приказ ни в коем случае не разглашать секрет приготовления паштета. Но, разумеется, земляки могли бы… Словом, перед отъездом путешественники насладились паштетом из фуа-гра в шубке из мелко нарубленного телячьего фарша запеченным в тонком слое теста, превратившемся в процессе пребывания в плите в хрустящую золотистую корочку. На протяжении всего вечера общество радовал сопровождавший трапезу сладкий Trottacker с виноградников Рибовиля.

Монотонность путешествия усугублялась усталостью и отсутствием движения. Незнакомые пейзажи, проплывавшие за окнами, то и дело застилали туман или снежная мгла. К счастью, шевалье де Ластир, с каждым днем раскрывавший все новые и новые свои таланты, умел оживить любой разговор, сделав его беззаботным и легким. Усиленно посещая парижские салоны, он познакомился со всеми модными нынче развлечениями. Из сложенного в несколько раз листа бумаги он с ловкостью вырезал силуэт, затем разворачивал лист и получал целую гирлянду забавных человечков. Всегда готовый вырезать очередной силуэт, он пользовался почтовой бумагой Семакгюса, пока, наконец, хирург не положил конец этой забаве, заявив, что чем дальше от Парижа, тем почтовые тарифы становятся все выше; следовательно, надобно экономить его прекрасную тончайшую бумагу и писать на ней самым что ни на есть убористым почерком. Раздосадованный шевалье обнаружил познания в еще одном, модном среди мужчин занятии: он вытащил рукоделие и, натянув основу на пяльцы, с мрачным видом принялся вышивать собственный герб. Когда же к нему вернулось хорошее настроение, он стал развлекать общество рассказами о своих кампаниях. Как-то раз он с горечью признался, что надеется, что миссия в Вену принесет ему долгожданное вознаграждение за долгую службу. Если бы награды вручали на поле боя, то он давно бы имел все возможные отличия, но увы, лишком часто мужество оценивали в кулуарах, а награды раздавали незаслуженно. Поводом для отличий служили подвиги в придворных, а чаще всего в альковных баталиях, а потому самыми удачливыми чаще всего оказывались те, кто никогда не слышал канонады. Поэтому награда не раз уплывала у него прямо из-под носа. Друзья стали утешать заслуженного воина, а Семакгюс даже открыл очередную бутылку, дабы выпить за его будущие успехи.

Проехав Зальцбург, а затем Линц, 1 марта, в Пепельную среду, засыпанная снегом карета, направляемая двумя белыми, словно призраки, фигурами, незадолго до полудня миновала старинные укрепления, башни и бастионы и въехала в Вену. Затянутый в корсет из каменных стен, город казался маленьким — в отличие от скованных льдом обширных предместий. Ластир объяснил, что нынешние укрепления построены на развалинах стен 1683 года, когда город подвергся осаде турок. Первое мрачноватое впечатление быстро уступило восхищению множеством помпезных зданий, дворцов, церквей и памятников. Дома щеголяли роскошными лепными фасадами, многочисленные дорогие лавки полнились богато разодетыми посетителями. Но, пресыщенные, как и все парижане, путешественники посчитали имперскую столицу излишне провинциальной и принялись бурно обсуждать ее несовершенства; Семакгюс сначала только смеялся над их замечаниями, а потом напомнил, что им самим следовало бы избавиться от предвзятости, недостатка, в значительной мере присущего французам. «Когда приезжаешь в чужую страну, — изрек он, — надобно менять тональность, дабы смотреть беспристрастно и ничто ни с чем не сравнивать».

Николя, давно собиравший собственную коллекцию людских типажей, с жадностью вглядывался в лица встречавшихся им людей, облачение которых напоминало о различиях между народами, проживавшими на территории империи, а также о соседстве Блистательной Порты. Расположенная в самом центре города, на Зейлергассе, гостиница «Золотой телец», рекомендованная австрийским посланником, поразила его роскошью и чистотой. Николя подумал, что она вполне может соперничать с лучшими гостиницами Парижа: «Парк Руаяль» на улице Коломбье и «Люинь» в предместье Сен-Жермен.

Следующий день каждый провел согласно собственным желаниям, ибо все давно мечтали побыть в одиночестве. Николя направился в собор Святого Стефана послушать мессу, в то время как Семакгюс устремился в Шенбрунн, где, невзирая на снег, намеревался посетить сады и оранжереи. Ластир предпочел провести день под пуховой периной, покуривая и глядя в потолок. Рабуин пошел нанимать экипаж для поездок по городу. Всю первую половину дня Николя бродил по улицам, пока, наконец, его внимание не привлек вход в скромный погребок Капуцинов…

К вечеру мороз усилился, но Николя довольно быстро добрался до гостиницы, оказавшейся буквально в двух шагах от выбранного им погребка. Когда все вновь собрались вместе, оказалось, что выглядят они крайне утомленными, словно усталость, накопившаяся за время путешествия, внезапно тяжким грузом обрушилась на их плечи. После трапезы, состоявшей из горохового супа и блюда разнообразных колбас, к коему подали черный ароматный хлеб и янтарное пиво, они молча разошлись по своим комнатам.

Пятница, 3 марта 1775 года

Рано утром Николя покинул «Золотого тельца» и, сев в карету, направился в резиденцию французского посла в Вене. Рабуин в ливрее ловко пристроился на запятках. Величественное здание посольства вполне соответствовало той роскоши, которую завел для себя принц Роган. Комиссара без промедления провели в обтянутый красным дамастом рабочий кабинет, где теперь распоряжался барон де Бретейль. Среди перегруженной золотом мебели, лаковых шкатулок и китайских ваз его ждал корпулентный человек среднего роста во фраке цвета сухих листьев и большом старомодном парике. Его жесткое и энергичное лицо с большими, красиво разрезанными глазами несколько портил мясистый нос, нависавший над узкогубым ртом с приподнятыми, словно от смеха, уголками, являвшими некое противоречие с двумя пролегавшими по обеим сторонам глубокими горестными морщинами. Николя почувствовал, что добродушие этого высокопоставленного чиновника исключительно напускное, а посему доверять ему не следует. Несколько лет назад они встречались в апартаментах покойного короля, и он имел возможность оценить Бретейля. Однако с тех пор министр сильно постарел: беспощадное время делало свое дело.

Едва они завершили обмен положенными в таких случаях приветствиями, как посол, приложив палец к губам, призвал Николя к молчанию и, взяв за руку, через потайную дверь, спрятанную в темном углу кабинета, вывел в узкий коридор. Пройдя еще несколько дверей, каждую из которых Бретейль старательно запирал за ними на ключ, они, наконец, пришли в гардеробную, где из всей мебели стоял лишь обтянутый кордовской кожей стул с дыркой, скамеечка и серебряный источник для очистки воды. Посол сел и жестом пригласил гостя последовать его примеру. На лице его появилось подобие улыбки.

— Простите, господин маркиз, за столь — по меньшей мере странный — прием, но приходится соблюдать меры предосторожности. Как, полагаю, вы уже поняли, я не могу доверять ни служителям, оставленным мне моим предшественником, ни тем, кого мне удалось нанять самому. Мои люди шпионят за мной, и с этим ничего не поделаешь. Однако вернемся к вашей миссии; о ней мне все известно в подробностях. В этом уединенном месте, безопасность которого многократно проверена мною лично, мы можем говорить совершенно откровенно. Однако не встречались ли мы на одном из ужинов в малых апартаментах?

— Да, господин посол. Мы с господином де Лабордом восхищались вашим собранием китайских лаковых миниатюр.

Бретейль улыбнулся, и от этой улыбки лицо его резко помолодело. Николя вспомнил Сартина.

— Покойный король ценил вас…

Он вздохнул.

— Вот уже несколько месяцев, как секретной службы короля не существует, а наш новый повелитель, похоже, колеблется, стоит ли ему продолжать политику его деда…

Неоконченная фраза повисла в воздухе, и на некоторое время воцарилась тишина.

— Что вам известно об аббате Жоржеле?

Николя кратко изложил все, что поведал ему Вержен.

— В целом этого достаточно, подробности же я вам сейчас сообщу. Да будет вам известно, что, едва приехав, я заверил аббата в своей благосклонности и передал ему письмо министра, где тот приказывал Жоржелю подробно сообщить мне все, что он знает о своем агенте. Но аббат тотчас стал вилять и приводить кучу доводов, желая убедить меня, что у его агента нет никаких оснований мне доверять, и вообще для него это дело чести — не выдавать своего осведомителя. Словно я требовал его раскрыть мне тайну исповеди!

— Полагаю, таких намерений у вас не было?

— О чем вы говорите! Я не собирался лично встречаться с этим мошенником! О чем мне, Бретейлю, говорить с ним? Однако Жоржель, будучи поверенным в королевских делах, обязан сообщить мне его имя, а также откуда и каким образом он добывает сведения, ибо я прибыл исполнять функции посла и обязан быть в курсе всех посольских дел. Но ничего, ничего! Только отговорки… неуклюжие отговорки! Его агент никогда не захочет обнаружить себя, он сам не знает его настоящего имени, ибо тот отказался ему его назвать, они связаны с ним через третьи лица, а этих третьих лиц уже не существует, ну и все в таком роде. После моих более чем настойчивых просьб он, наконец, позволил мне надеяться, что в скором времени я смогу получить ответы на все свои вопросы. Прошло несколько дней, и я напомнил ему о его обещании. Но он вновь попросил у меня отсрочки!

— И вы ее предоставили?

— Разумеется, нет. Полагаю, для вас, как и для меня, подобный демарш совершенно непозволителен. Признаюсь, я бы никогда не смог поверить, что можно действовать через голову королевского посланника и считать себя вправе хранить молчание о делах, напрямую касающихся службы. Ведь в обязанности аббата входит докладывать мне обо всем в мельчайших подробностях. Подобное упорство со стороны подчиненного по меньшей мере подозрительно.

— И как вы объясняете столь пагубное упрямство?

— У этого человека нет ни чести, ни принципов. Этот шустрый аббатик уже в ранней юности пустился в плавание по морю разврата. Его воспитанием не без удовольствия занималась наша жеманница и философка госпожа Жоффрен. Это от нее он научился той наигранной легкости манер, кою можно приобрести только при дворе или…

И он, улыбнувшись, вновь взглянул на Николя.

— …от рождения. С самого отъезда принца Луи…

При упоминании имени Рогана лицо Бретейля исказила исполненная ненависти гримаса. Николя вспомнил, что после падения Шуазеля место посла в Вене ускользнуло от Бретейля, ибо д’Эгийон назначил на него Рогана.

— …он решил, что его полномочия перешли к нему, и стал тешить себя иллюзиями, весьма для него лестными. Ему кажется, что именно он является здесь самым нужным человеком, а потому ему следует оказывать безоговорочное доверие. Император и Кауниц поощряют его претензии, но меня вызывающее поведение этого субъекта нисколько не устраивает. И я его уволил, так что через несколько дней, седьмого или восьмого числа, он уезжает. Не знаю, хватит ли вам времени распутать это дело. Я со своей стороны сделал все, чтобы убедить его, абсолютно все!

Тон Бретейля дал понять Николя, что посол использовал все имевшиеся у него полномочия и даже более. Однако по собственному опыту он знал, что когда люди в рясах идут на поводу у собственных страстей, от них ничего нельзя добиться. Не действуют ни мягкость, ни угрозы, ни напоминания о долге перед государством, ни призывы уважать власть. Совершенно очевидно, Жоржель имел свой интерес или же, будучи иезуитом, работал во славу ордена. Дело принимало дурной оборот, и увольнение аббата пришлось весьма некстати, ибо создавало лишние препятствия. Впрочем, как говорил господин де Ноблекур: «Зовут на помощь, когда пожар уже начался!»

— Не хотите ли, господин маркиз, остановиться у меня? Разумеется с вашей… свитой. Полагаю, вы привезли бюст севрского фарфора, предназначенный для императрицы?

— Да, и он имеет поразительное сходство с моделью. И у меня с собой письмо от ее величества к ее августейшей матушке.

Лицо Бретейля озарилось радостью, и он, молитвенно сложив руки, театральным жестом вознес их ввысь, словно воздавая благодарность судьбе.

— Итак, благодаря вашему рвению и усилиям нас ожидает аудиенция во дворце. Вы были представлены королеве?

— Как только она прибыла во Францию: я сопровождал в Компьень короля и дофина.

Бретейль не стал более расспрашивать, а Николя остерегся расцветить свой ответ подробностями, ибо посвященным фраза его говорила о многом. В разговорах с придворными он приучился напускать таинственности. Привычка заинтриговать собеседника лаконизмом и никогда не отвечать на незаданные вопросы часто служила ему щитом. Приняв рассеянный вид, он скромно опустил глаза, усмехаясь про себя собственной хитрости. Он чувствовал, что эту партию он выиграл, и выиграл ее у опытного и жесткого игрока. Заметив, что Бретейль с блаженным видом наслаждается хорошими новостями, Николя посчитал момент вполне подходящим, дабы начать разговор о другой стороне его миссии в Вене.

— Могу ли я, господин посол, рассчитывать на вашу помощь в составлении доклада господину де Вержену относительно расширения границ империи, каковой доклад министр хотел бы получить исключительно тайным и безопасным путем?

Бретейль сурово взглянул на него: вопрос напрямую затрагивал сферу его компетенции.

— Помимо особого поручения министра, мы составляем донесение относительно Молдавии, а также о волнениях в Богемии, эхо которых успело докатиться до Вены. Остается только узнать, как передать эти донесения, не подвергая их риску… Ваш статус курьера вам нисколько не поможет… Они вскрывают дипломатическую почту, обыскивают курьеров и забирают все, что их интересует. Мы пишем протесты, а князь Кауниц в перерыве между охотой на мух высказывает сожаления о неловкости своих агентов. Насколько мне известно от министров других иностранных дворов, он вообще не склонен выражать соболезнования и приносить извинения. А зло тем временем продолжается! Как вы намерены провезти депешу?

— Позвольте мне пока умолчать о моем способе.

— Разумеется, мы ее зашифруем, но мы же знаем, как быстро они подбирают ключи к нашим шифрам.

Неожиданно посланник бросился к двери, расположенной ровно напротив той, через которую они вошли, и Николя услышал, как он тихо, но крепко выругался; вернулся посол весь красный, кипящий от гнева.

— Ну, что я вам говорил! Я со всех сторон окружен шпионами и доносчиками. Этот мошенник лакей решил подслушать нашу беседу. Вы, наверное, подумали, что теперь я выгоню его. Увы, тот, кого я найму, будет еще хуже. К счастью, дверь обита толстой тканью, наподобие матраса. Принц Роган принимал здесь своих шлюх, переодетых аббатами… Знаете, в пользу кого они шпионят? Да в пользу Рогана, Эгийона и их своры. Об австрийском кабинете мы даже не говорим; не исключено, что они делятся подслушанными сведениями даже с самим грозным владельцем Сан-Суси.[5]

Он перевел дыхание.

— Господин маркиз, я рассчитываю на ваше рвение; вся ваша предыдущая деятельность позволяет надеяться, что на этот раз нам повезет. А сейчас я без промедления отправляюсь к ее величеству просить об аудиенции, день и час которой я вам сообщу. Долго искать Жоржеля вам не придется: он живет в гостинице «Золотой телец», ибо надменно отверг мое приглашение расположиться у меня в посольском особняке.

Пройдя через лабиринт коридоров, они вернулись в кабинет посла. Затем Бретейль проводил Николя до лестницы, по дороге громко расспрашивая его о парижских актрисах и сокрушаясь о холодной зиме.

Сев в карету, Николя подвел итог встречи с послом. Заручившись лояльным отношением Бретейля с первой же встречи, он мог считать себя счастливчиком: все говорили, что поначалу посол ведет себя с теми, кто ему представляется, исключительно грубо. Тем не менее за позолотой слов и дипломатическими софизмами ему почудилось некое противодействие. Но сейчас Николя был нужен послу, даже необходим, да и связи комиссара были таковы, что пренебрегать ими не стоило. Теперь Николя предстояло выслушать аббата Жоржеля, второй голос дуэта, который он составлял с послом. Так как местопребывание аббата не секрет, задача упрощалась. Он чувствовал, что разговор не будет простым, ибо противник его не боялся навлечь на себя гнев ни своего непосредственного начальника, ни самого министра. Неизменно чувствуя себя слугой короля, комиссар не мог не возмущаться поведением аббата, хотя понимал, что поступать так Жоржелю позволяет как слава его ордена, так и уверенность в поддержке могущественного клана Роганов и его сторонников.

Он нашел аббата Жоржеля в салоне гостиницы: тот наслаждался чашечкой шоколада с пирожным. Прежде чем подойти к нему, Николя долго изучал его отражение в одном из висящих на стене зеркал. Маленький рост, завитые и напудренные волосы, черное, элегантного покроя платье со скромными брыжами, более напоминавшими галстук, нежели обязательную принадлежность облачения священника. Светлые глаза, узкий рот, стиснутый двумя асимметричными складками, и вздернутые плечи производили впечатление скучное и безрадостное. Он приблизился.

— Господин аббат, вы мне позволите потревожить вас, невзирая на трапезу? Разрешите представиться…

Аббат смерил его холодным взором, и плечи его еще больше заходили ходуном.

— Вы маркиз де Ранрей, более известный под именем Ле Флока, комиссара полиции Шатле.

Казалось, аббат нисколько не удивлен их неожиданной встречей. Похоже, его предупредили о ней заранее. Николя почувствовал в этом скрытую угрозу.

— Что ж, тем лучше, мне не придется представляться. Это упрощает мою задачу.

Губы аббата слегка искривились, видимо, обозначая улыбку.

— Садитесь, господин маркиз. Здесь прекрасно взбивают шоколад. Не хотите ли чашечку?

— Вряд ли можно отказаться от такого соблазнительного и высказанного в столь изящной форме приглашения, — опускаясь на стул, ответил Николя.

Он выбрал самый беззаботный тон. Сумеет ли он с его помощью растопить лед недоверия собеседника? Аббат умолк. Николя не терпелось узнать, насколько далеко простиралась его осведомленность. Не сумев подобрать подходящего предлога для начала разговора, он решил приступить прямо к делу.

— Полагаю, вам известна причина моего приезда в Вену?

— Вы правильно полагаете. Вы привезли бюст севрского фарфора, подарок нашей нынешней государыни, предназначенный для королевы Венгрии, и прихватили с собой записочку от дочери к маменьке.

Николя внутренне собрался. И тон, и форму высказываний аббата он считал неприемлемыми.

— Вы прекрасно информированы.

Он вспомнил аудиенцию в Версале. Помимо королевы, в покоях ее величества присутствовали посол Мерси-Аржанто и несколько придворных дам. Любой мог оказаться виновником утечки сведений. А аббат, без сомнения, получил их через Роганов.

— Итак, господин аббат, мне не стоит распространяться об истинной цели своей миссии, а именно встретиться с вами по указанию господина де Вержена и выяснить у вас причины, на основании которых вы отказываетесь информировать вашего посла относительно известного вам вопроса…

Он не стал придумывать замысловатого завершение фразы, ибо ему показалось, что слова его задели Жоржеля за живое.

— Сударь, — ответил тот, — разве я могу быть уверен в вашей беспристрастности? Вы выходите из резиденции посла Франции, и нет оснований сомневаться, что затворившийся там субъект не стал петь мне хвалы. Что я могу противопоставить словам этого высокопоставленного и могущественного чиновника, который, подобно фальшивому самоцвету, сверкает, но не имеет никакой ценности? Станете вы мне верить? Или даже слушать? Сможете ли с пониманием внимать моим словам после того злословия и клеветы, что высказаны в мой адрес?

— Однако, сударь, не вижу с вашей стороны оснований заранее испытывать предубеждение по отношению ко мне.

— Я сообщу вам несколько истин: я имел право надеяться на иное обхождение, ибо мое положение, и впрямь весьма завидное, предполагало некоторые виды на будущее. Но если говорить откровенно, то, оставив в стороне удовольствия, вкушаемые мною в Вене, я надеюсь со временем вернуться к своей работе. Ибо дипломатическая карьера привлекала меня прежде всего возможностью исполнить свой долг, и ничем иным. Так почему, скажите мне, я должен терпеть, когда меня увольняют как лакея?

— Я вас понимаю, однако барон де Бретейль весьма сожалеет, что вы отказали ему в искренности.

— Какая несправедливость! И это в то время, когда я, подвергаясь публичным оскорблениям, делаю все, что требует от меня долг, дабы представить его ко двору! Я уже не говорю о визитах, кои мне пришлось нанести министрам и прочим нужным лицам в Вене. Я рассказал ему обо всем: о моих осведомителях, об источниках сведений, о моих связях, подробно расписал характер и пристрастия государей, предубеждения, существующие против нас и в нашу пользу, но об этом забыл. Я рассказал ему о сети секретных агентов России, Англии и Пруссии, об их замысловатых ходах, направленных на ослабление нашего влияния, поведал о переговорах частных лиц, ведущихся негласно в нашу пользу. Чего вы еще хотите?

— И каков же был ответ? Разве он не выразил вам своей признательности за такое рвение?

— Сначала он и в самом деле оценил меня по заслугам. Но вскоре начал требовать, чтобы я раскрыл ему способы, с помощью которых мне удается добывать для его величества секретные сведения о венском дворе. Этого я сделать не мог. С его приездом источник пересох. Да и как я мог отыскать человека, всегда являвшегося в маске, ночью, незаметно, и предупредившего меня, что любая попытка распознать его личность и завербовать его по всем правилам успехом не увенчается, а, напротив, обернется прямой угрозой для меня?

— Но откуда такая сдержанность? Насколько я знаю, ваши отношения завязались еще во времена принца Рогана. Значит, тогда общаться вам было проще?

— Подобное утверждение повергло посла в гнев, и он обрушился на своего предшественника. Потом, забывшись, он обвинил меня в присвоении посольских денег, а затем воскликнул, что придет время, и он отомстит! «Когда я стану министром, Роган почувствует на себе всю тяжесть моей власти», — заявил он. — Памятуя о почтении, коим я обязан ему по должности, я ответил, что сообщу в Версаль о его поведении. Так поверите ли? После этой сцены он осмелился снова истязать меня расспросами, полагая, что я все еще хочу быть ему полезен.

— Итак, — подвел итог Николя, — вы считаете, что ничем не обязаны новому послу и не намерены использовать свое умение и влияние, благодаря которым наш двор по сю пору пребывал в курсе интриг австрийского кабинета. И все же, господин аббат, я надеюсь, что мне, прибывшему по доброй воле от имени вашего министра, вы согласитесь помочь. Само собой разумеется, при таких условиях я стану вашим самым надежным адвокатом в Версале.

Увы, с уст его сорвалось слово, произносить которое было противопоказано, и он, понимая это, глубоко впился ногтями в ладонь. Аббат же, услышав такое оскорбление, подскочил и отшвырнул ложечку, угодившую в чашку со взбитыми сливками, кои разлетелись в разные стороны, забрызгав ему платье.

— Адвокат? Адвокат?! Я не ослышался? Так, значит, я уже обвиняемый, и меня нужно защищать? — зловеще прошипел он. — Так вот, и вы, и все остальные, знайте, что больше я вам ничего не скажу, ибо говорить мне с вами не о чем. Через четыре дня почтовая карета увезет меня из этого нечестивого места.

Закатив глаза, он прочувствованно произнес:

— Слава Богу! Надеюсь, наши друзья австрийцы выразят сожаление о моем отъезде. А император Иосиф удостоит меня прощальной аудиенции! Да, именно прощальной аудиенции!

Он выпрямился, буквально раздуваясь от гордости.

— Такой аудиенции удостаиваются только полномочные послы! А князь Кауниц осыпал меня комплиментами!

— Скажите хотя бы, как вы получали сведения от вашего осведомителя.

— Нет никакой тайны. Я уже тысячу раз рассказывал об этом. Записка без имени, буквы вырезаны из газеты. В полночь человек в маске передает мне стопку расшифрованных депеш австрийского кабинета и депеш короля Пруссии. Два раза в неделю. А так как он всегда просил меня возвращать эти бумаги, то бывший секретарь переписывал их. Надеюсь, сударь, вы в состоянии запомнить мои слова. Всегда к вашим услугам!

И, гордо вскинув голову, он с довольной улыбкой покинул гостиную. Николя с грустью подумал, что все его усилия оказались напрасны. Добровольно аббат ничего не расскажет. Ненависть при поддержке оскорбленного тщеславия всегда приводила людей такого склада к преступному запирательству. Соперничество принца Рогана и Бретейля, за которым издалека наблюдали постоянно пребывавший начеку Шуазель, уязвленный оскорблениями двора Эгийон и могущественный клан Роганов, порождало интриги, плетущиеся в ущерб и трону, и королевству. А так как при ходьбе ему лучше думалось, он решил побродить по городу.

Выйдя на улицу, он порадовался, что сменил парадные туфли на крепкие сапоги, щедро смазанные жиром неутомимым Рабуином. Подтаявший снег чавкал под ногами, разлетался грязными брызгами, и он непременно запачкал бы белые чулки. Он шел наугад, пока не вышел к императорскому дворцу; Хофбург, показался ему простым строением, без всяких излишеств. Дворец охранял немногочисленный отряд в мундирах, напоминавших восточные одежды, и он долго с любопытством их разглядывал. Еще он отметил, что дома в Вене пронумерованы. Сартин также хотел пронумеровать парижские дома, однако не сумел довести сей план до конца. Затем он вышел на широкую улицу под названием Грабен. В центре улицы, напоминавшей более вытянутую площадь, обстроенную домами с множеством лепных украшений, высилась искусно сооруженная колонна с символами Святой Троицы. В противоположных концах улицы разместились два фонтана, окруженных кованой решеткой и придававших этому уголку непостижимое великолепие. Более всего его поразили водостоки, воронки которых, выполненные в форме голов грифонов, возвышались над крышами жилых домов; сейчас клювы грифонов исторгали из себя причудливые потоки подтаявшего и вновь замерзшего льда. По краям площади расположились многочисленные лавки с деревянными навесами, защищавшими как от зимней непогоды, так и от яркого солнца. Повсюду царило оживление, ехали кареты, повозки, груженые телеги, галдела разноликая толпа. Вскоре он заметил, что, несмотря на страстное желание императрицы изгнать из собственной столицы проституцию, Грабен буквально кишел девицами легкого поведения, столь же дерзкими, как и их клиенты. На углу площади он в изумлении застыл перед фреской, нарисованной на слепом фасаде дома. На фреске изобразили слона, а у него на покрытой попоной спине сидел всадник с огромным крюком в руках. Голову всадника украшала высокая коническая шапка, напомнившая ему шапки азиатских язычников, которых его друг Пиньо де Беэнь, находившийся сейчас с миссией в Восточной Индии, показывал ему на картинках.

В крошечной лавчонке с тростниковой крышей он купил кусок зажаренного в сухарях карпа, завернутого в обрывок партитуры. Сверху рыбу посыпали какой-то красной пудрой, и он по достоинству оценил ее остроту и не изведанный доселе вкус. Пройдя еще немного, он зашел в заведение, привлекшее его своими начищенными медными кастрюлями, заказал чашечку кофе и, пристроившись у столика, принялся наблюдать за посетителями. Вскоре он заметил, что за ним следят двое субъектов; впрочем, преследователи его были столь неуклюжи, что даже менее опытный полицейский без труда смог бы их распознать. В Париже Сартин довел тактику наблюдения до совершенства, особенно когда речь шла о слежке за иностранцами в период войны; в этом деле его людям поистине не было равных. Одна из дверей кафе выходила непосредственно в галерею, и Николя, оплатив счет, воспользовался именно этим выходом. Сделав несколько шагов, он резко изменил направление и нос к носу столкнулся с двумя шпионами, источавшими запах давно не мытых тел. Не обращая более внимания на своих соглядатаев, он продолжил прогулку. Послеполуденное время он посвятил осмотру церквей и вернулся в гостиницу только когда окончательно устал и продрог.

Товарищи уже ожидали его; у всех было что рассказать, кроме Рабуина, посвятившего все свободное время ухаживанию за горничной некой знатной дамы, остановившейся в «Золотом тельце». Предприняв надлежащие предосторожности, Николя собрал спутников у себя в спальне и коротко описал стоявшие перед ними задачи. Чтобы выяснить, кто скрывается под маской тайного агента аббата Жоржеля, у них имеется четыре дня. Несмотря на заявления аббата, Николя полагал, что тот непременно встретится с агентом в последний раз. Следовало получить подтверждение сего предположения и раскрыть тайну личности осведомителя. Ластир, также присутствовавший на совещании, ибо Сартин заявил, что ему можно доверять во всем, насвистывал веселую песенку и, казалось, пребывал далеко от забот, одолевавших остальных. Задетый за живое его беспечностью, Николя счел нужным напомнить ему, зачем они приехали в Вену.

— Лучше поблагодарите меня, — ответил шевалье, — что я в такой холод отправился доставать билеты на первое представление оратории Гайдна «Возвращение Товия», что состоится в театре у ворот Каринтии.

И, не прекращая напевать, он совершил изящнейшее антраша.

— Вы только подумайте! Бас — Кристиан Шпех, тенор — Карл Фриберт, в роли Сары — Магдалена Фриберт, сопрано! Это будет великолепно, обещаю вам. А…

И он изобразил скрипача, настраивающего свой инструмент.

— …в перерыве между двумя действиями Луиджи Томассини концертирует на скрипке, а Франц Ксавье Морто — на виолончели. Добавлю, господа, что автором либретто является Джованни Гастоне Боккерини, отец итальянского композитора! Ля-ля-ля… ля-ля… ля…

— А когда состоится представление? — спросил Семакгюс.

— 2 апреля сего года.

— Как, — воскликнул корабельный хирург, — вы думаете, мы все еще будем здесь?

— О! — ответил Ластир. — Я очень на это рассчитываю. Мы же ждем аудиенции у императрицы, а она, насколько мне известно, торопиться не любит. Засим, господа, я вас покидаю, ибо, боюсь, вряд ли мои познания будут вам полезны: я человек военный. И да здравствует Мария Терезия!

План выработали быстро. Оказалось, за каждым следили по двое сыщиков, и, дабы они не воспрепятствовали исполнению поручения, следовало от них отделаться. Решили, что Николя в одежде Рабуина покинет гостиницу под руку с субреткой, которой за это пообещают приличное вознаграждение. Они выйдут через неприглядную дверь, предназначенную для слуг. Рабуин же, в плаще Николя, отправится мозолить глаза шпионам. Остальных Семакгюс возьмет на себя. Ластир останется в гостинице наблюдать за дверью аббата Жоржеля, и когда тот отбудет, сообщит об этом, поднеся к окну подсвечник; Николя, спрятавшись под портиком, будет ждать его сигнала. Но они напрасно прободрствовали всю ночь; ничего не произошло, и им пришлось признать свое поражение.

Суббота, 4 марта 1775 года

К столу путешественники вышли поздно. Ластир и вовсе отсутствовал, и Рабуин отправился будить его. Через несколько минут он вернулся и дрожащим голосом сообщил:

— Господин де Ластир исчез. Его вещи — тоже. Комната пуста!