Мучная война

Глава V ПЕКАРНЯ

Инспектор отвел Николя в сторону.

— В городе назревают беспорядки. Повсюду собираются люди. Пока они ведут себя мирно, только разговаривают и спорят. По дороге к вам я повстречал караульный отряд, патрулировавший улицу Монмартр; тут находится несколько булочных, и булочники чувствуют себя неспокойно.

— Все так серьезно?

— Хуже, чем можно было себе представить. Всю ночь в полицейское управление приходили донесения, подтвердившие ваши опасения. Лихорадочное оживление наблюдается вокруг Парижа, в Бовэ, Пасси, Сен-Жермене, Мо, Сен-Дени. Начались грабежи. Тысячи людей собрались в Виллер-Котре. В Понтуазе все вверх дном, толпа все крушит и ломает на своем пути, в деревнях на берегах Уазы все бурлит. В Лиль-Адане задержали баржу с зерном, мешки вскрыли, а зерно растащили.

— Но чего они хотят?

— Говорят, некие таинственные эмиссары убеждают народ, что его намерены уморить голодом, и для этого все зерно свозят в Париж, чтобы потом по завышенной цене продать его за границу. Вспомните пресловутый «голодный сговор». Он снова всплыл на поверхность! Хуже всего, что порядок можно восстановить только ценой жестких мер, но никто не хочет их применять.

В душе Николя обрадовался, увидев, что в Бурдо вновь пробудился полицейский, для которого волнения являются нарушением существующего миропорядка.

— Ни полиция, ни жандармерия, ни войска не получают никаких инструкций, ибо все те, кто по должности обязаны отдавать приказы, отказываются это делать. Я узнал, что господин Ленуар требует письменных предписаний и в ожидании сам ничего не предпринимает. Положение тем временем ухудшается. Но что вы намерены сделать с учениками булочника?

Николя, одно за другим, пересказал ему все события прошедшей ночи и поделился своими первыми выводами.

— Только вскрытие сможет либо подтвердить, либо опровергнуть ваши подозрения, — заключил, выслушав его, Бурдо.

— Вы знаете, сегодня мне непременно надо съездить в Версаль. Поэтому все необходимые действия я поручаю произвести вам. Велите отвезти тело в мертвецкую, вызовите Семакгюса и Сансона. Я не могу доверить столь важную для следствия процедуру первым попавшимся квартальным докторам, с некомпетентностью которых мы с вами успели познакомиться. Но прежде надо допросить вдову и третьего ученика; правда, этот третий все еще где-то ходит. Надо также расспросить соседей и жильцов того дома, где живут оба ученика. Эти двое…

И он, повернув голову, указал на обоих подмастерьев, что, понурив головы, ожидали возле двери.

— Мы видим их каждый день, — добавил он, обращаясь к самому себе. — Живем в одном с ними доме, но ничего о них не знаем. Мне бы хотелось, чтобы их поместили в одиночки — до той поры, пока показания их не подтвердятся. Найдите в Шатле две камеры для привилегированных узников. Пусть их кормят за мой счет, а тюремщикам поручи незаметно наблюдать за ними. И, разумеется, камеры подальше друг от друга.

Он решил не рассказывать Бурдо все сразу. Дело было не в скрытности или недоверии. Просто некоторые подробности казались столь ничтожными, что они смогут привлечь интерес только в случае, если… Словом, ему не хотелось сообщать инспектору, обладавшему богатейшим опытом работы, свои выводы. Пусть он сделает их сам, пойдет своим собственным путем; разумеется, пути их, без сомнения, пересекутся, но лучше, когда каждый приходит к месту встречи с собственными выводами. Этот метод до сих пор работал прекрасно. И он подвел Бурдо к молодым людям.

— Кто из вас курит трубку?

Удивленные его вопросом, мальчишки переглянулись.

— Никто, — ответил Парно, и Фриоп, поддерживая его, замотал головой.

— А хозяин?

— Тоже нет. Тесто — продукт деликатный, оно впитывает все окружающие его запахи.

Ничего не понимая, Бурдо тем не менее покачал головой.

— В пекарне стоял запах крепкого табака.

— Быть может, кто-нибудь что-нибудь сжег в печи?

— Невозможно! Печь не растапливали.

— И какой вывод вы из этого делаете?

— Прежде чем рухнуть носом в тесто, мэтр Мурю принимал посетителя. Но тогда возникает вопрос: умер ли он вследствие удара, и тогда речь идет о естественной смерти, или же его убили. И еще один вопрос — о ключах. Каким образом булочник мог умереть естественной смертью, запершись у себя в пекарне, если у него в карманах нет ключей от входной двери?

Подойдя к подмастерьям, Николя сообщил им принятое решение. Фриоп тотчас зарыдал, ломая руки. Бурдо приказал приставам и караульным вывести молодых людей как можно незаметнее, дабы не спровоцировать новых уличных волнений. Понимая, насколько бессмыслен его вопрос, Николя тем не менее спросил Бурдо, не приходило ли каких-нибудь новых сведений об исчезновении его сына Луи. Инспектор отрицательно покачал головой, давая понять, что он тоже ждет и он в отчаянии, что не может ни приободрить его, ни дать хотя бы крошечную надежду. Они вышли на улицу. Светало. На улице Монмартр собралась толпа, враждебность которой Николя ощутил сразу.

Толпа являла собой плотную бесформенную массу, посреди которой то тут, то там взмывал вверх то факел, то фонарь, освещая то бесстрастные, то искаженные злобой лица, то безучастные, то гневные взоры. В этом людском сборище явственно чувствовалась новая, незнакомая грозная сила, пока еще сдерживаемая, но малейшее движение, даже самое безобидное, любой невинный жест мог в один миг спустить ее с цепи. Появление полицейских в воротах дома Ноблекура вызвало глухой ропот, напоминавший гул ветра в верхушках деревьев, предвестника грозы, расчищавшего путь разъяренной стихии. Стараясь не смотреть в сторону пока еще спящего зверя, Николя и Бурдо двинулись дальше. Какой-то тип выкрикнул: «Хлеб по два су!» В ответ раздался одобрительный рев, в едином порыве толпа зааплодировала, закричала, но вскоре успокоилась и вновь замерла в тревожном ожидании. Николя взялся за дверной молоток соседнего дома и постучал. На пороге возникла простоволосая женщина; это была старая служанка семьи Мурю, ее иногда видели в булочной. Она недовольным тоном спросила, чего им надо, а на просьбу повидать хозяйку злобно бросила, что не станет ее беспокоить раньше обычного часа ее пробуждения. Сменив тон, Николя схватил мегеру за руку и втащил ее внутрь дома.

— Я требую, чтобы вы немедленно разбудили свою хозяйку.

— Не спорь, Евлалия, лучше проводи сюда комиссара Ле Флока, — раздался из глубины коридора раздраженный голос: — Это наш сосед, жилец господина де Ноблекура. Надеюсь, вы простите ее упрямство. В ее возрасте трудно должным образом исполнять свою работу.

Изрыгая цветистую брань, старая служанка заковыляла по темному коридору. Следуя за ней, Николя очутился в клетушке, оборудованной под будуар. Неяркий свет, проникавший через круглое матовое окно в потолке, позволял разглядеть камин, ширму, сервировочный столик со стаканами и длинный складной шезлонг, из тех, что легко превращаются либо в кровать, либо в кресло. В шезлонге сидела женщина в домашнем платье и внимательно рассматривала непрошеного гостя.

— А теперь оставь нас, — велела она служанке. — Она считает, что раз она присутствовала при рождении мэтра Мурю, значит, ей позволено командовать и в лавке, и дома.

Женщина рассмеялась, однако смех ее прозвучал не по-доброму.

— Никогда не думала, что мне придется носить это имя, постоянно что-то делать… ведь, полагаю, вы пришли из-за Мурю?

Возраст госпожи Мурю явно перевалил за тридцать. Ухоженное лицо с нежным румянцем обрамлял ночной чепец с плоеными барежевыми оборками, накинутая на плечи короткая пелерина из белой тафты, отделанной блестящим шелком, не столько скрывала плечи женщины, сколько подчеркивала их красоту. Расходящаяся книзу, пелерина колоколом нависала над пышными волнами юбки. Шею обхватывала черная шелковая ленточка; этот узенький и явно неуместный кусочек шелка придавал ее утреннему неглиже капельку строгости дневной одежды. Туфля без задника вызывающе покачивалась на стройной ножке. Задумавшись, Николя уставился на туфлю, и хозяйка, заметив направление его взгляда, мгновенно спрятала ее под пышными юбками.

— Сударыня, — продолжил Николя, — к вам пришел не сосед, а комиссар, который очень сожалеет, что ему пришлось вторгнуться к вам в дом против вашей воли. Знаете ли вы, где находится ваш муж?

— Мой муж вполне взрослый мальчик, и я слишком уважаю его и себя, чтобы указывать ему, что ему следует делать.

Вопрос явно не застал ее врасплох.

— Разумеется, мы вполне согласны с вами. Однако, скажите, у него есть привычка опаздывать?

— Но, послушайте, господа, он должен быть у себя в пекарне.

Эти слова ей следовало сказать с самого начала.

— Вы его видели сегодня ночью?

— Ночью я отдыхаю. Отправляясь в пекарню, он обычно столь любезен, что не сообщает мне об этом, и к тому же…

— К тому же?

— У нас отдельные спальни.

— Что ж, сударыня, тогда поставим вопрос по-иному: когда вы видели вашего мужа в последний раз?

На лице ее не отразилось ни малейшего беспокойства. Предчувствуя нечто нехорошее, женщина, не обладающая твердым характером, наверняка выдала бы свое волнение…

— Господин Мурю, — произнесла она с презрительной гримаской, — скушал свой суп и кашу в моем обществе, можете мне поверить.

— Он собирался куда-нибудь выходить?

— Судя по его одежде, да. Впрочем, он и сам мне об этом сказал.

— Куда он отправился?

— На свидание.

— Он сказал вам, с кем?

— Вы меня утомляете, сударь! Насколько я смогла понять из высыпанного на меня мешка слов…

«Мешок слов» отдавал лавкой, тем не менее он все время ощущал некую неестественность ее тона.

— …он должен был встретиться с каким-то человеком…

Сообразив, что, поторопившись, ответила на следующий вопрос, она закусила губу. Это движение позволило Николя узреть еще одну деталь, поначалу скрытую от него полумраком будуара. У госпожи Мурю было две мушки, одна — «игривая» — возле ямочки на щеке, а другая — «скромница» — возле нижней губы. Любопытно, зачем простой булочнице налеплять на ночь мушки. Маленькие кусочки черной тафты, предназначенные подчеркнуть белизну кожи, как, впрочем, и уже отмеченная черная ленточка, не принадлежали к числу привычных украшений богатых горожанок, а потому показались ему странными и в определенной степени подозрительными. Почувствовав направление его мысли, она резко сменила тон; похоже, настроение ее испортилось окончательно.

— Да будет вам известно, я не вмешиваюсь в дела моего супруга. Я не знаю, где и с кем он имеет дело.

— А вы сами, сударыня?

Николя часто задавал неопределенные вопросы, которые иногда попадали в цель.

— На что вы намекаете, сударь? Что, по-вашему, я могла делать? Я спала, пока вы меня не удивили… я хотела сказать, разбудили.

И снова она проговорилась, подумал Николя; в своей работе следователя он всегда крайне внимательно относился к оговоркам свидетелей. В большинстве случаев они были обусловлены тревогой, сквозь которую иногда прорывались подлинные чувства.

— О, сударыня, в моих вопросах нет никакого злого умысла. Однако иногда бывает легче поймать мушку, нежели отыскать истину.

Он почувствовал, как стоявший рядом с ним Бурдо вздрогнул, а госпожа Мурю покраснела и вновь закусила губу.

— Есть у вас ключ от двери, отделяющей ваше жилище от пекарни?

— Нет. Он есть только у мужа и у ученика, который живет с нами в доме.

— Как его зовут?

— Дени.

— А полное имя?

— Камине. Дени Камине.

— Почему он не проживает в соседнем доме, вместе с другими учениками?

Она вздохнула.

— Он самый старший из них. Ему скоро становиться мастером. Он сын пропавшего друга моего мужа, поэтому муж относится к Дени как к члену семьи.

Николя показалось, что, отвечая на этот вопрос, она внутренне напряглась, стараясь не сказать лишнего. Сейчас она напоминала ему Мушетту, когда та с преувеличенным вниманием двигалась по кромке карниза.

— И где же он теперь, в такой час?

— В пекарне, полагаю.

Фраза подчеркивала, что дома его нет.

— Нет, сударыня, там его еще нет.

— Но, в конце концов, сударь, — воскликнула она злым голосом, — как все это понимать? Вы ни свет ни заря вламываетесь ко мне в дом, будите меня, мучаете вопросами. Что все это значит? Я требую, чтобы вы мне немедленно все объяснили. Как вы смеете так обращаться с людьми? Кто вам дал такое право? Вы что, считаете, что такая женщина, как я, не сможет себя защитить? Уходите, довольно меня терзать. Или объяснитесь!

Он давно ждал, когда у нее сдадут нервы. Интересно, почему она продержалась так долго? Пора наносить решающий удар.

— Хорошо, сударыня, я удовлетворю ваши требования и пожелания… Но прежде окажите мне любезность и проводите меня до дверей, что выходят в переход между домами.

— Для этого надо спуститься в погреб, а там холодно!

Запахнув полу своей короткой накидки, она зябко поежилась.

— Мы не собираемся там долго находиться. Мне хотелось бы вместе с вами кое-что проверить, а затем я в вашем распоряжении и готов подробно объяснить причины моего визита. Прошу вас пройти вперед, а мы последуем за вами.

Она молча протянула полицейским подсвечник, Бурдо подхватил его и зажег. Низенькая дверца, расположенная в коридоре, выходила на узкую каменную лестницу. Между ног непрошеных гостей с шипением проскользнули две кошки. Ощупав громоздившиеся мешки, Николя понял, что в них не мука, а зерно. Госпожа Мурю не обратила внимания на его исследования. Дойдя до двери, Бурдо направил на нее свет и тотчас с удивлением обернулся к Николя:

— Ключ торчит в замке!

Оценив важность открытия, Николя быстро выстроил цепочку событий. Если убийство булочника подтвердится, факт, что пекарня оказалась запертой с обеих сторон, становится дополнительным доказательством преступления. Кому понадобится выдавать естественную смерть за убийство? Если бы Мурю сам запер двери, прежде чем угодить носом в тесто, они нашли бы ключи, а здесь уперлись бы в запертую дверь. Ведь других выходов из пекарни не было. Внезапно он вспомнил о лавке. А вдруг из нее тоже можно попасть в пекарню? Почему он об этом раньше не подумал? В начале расследования из вороха фактов нередко выпадали весьма существенные подробности.

— Сударыня, каким ключом запирается лавка? От нее свой ключ?

— Опять вопросы. Лавка запирается изнутри железными засовами.

Итак, все сошлось: два ключа, две двери, два выхода. Хорошо бы прочесать частым гребнем лавку, пекарню и погреб. Взяв подсвечник, он склонился над земляным полом и принялся его рассматривать. Затем прошептал несколько слов Бурдо, и тот немедленно удалился. Воцарилась тишина, и Николя не хотел нарушать ее первым. Госпожа Мурю дрожала то ли от холода, то ли по иной причине. Через несколько минут раздался глухой шум. Она испуганно вздрогнула. Дверь задрожала и медленно, со ржавым скрипом открылась, и в проеме появился массивный силуэт Бурдо. Он передал подсвечник Николя, и тот поднял его высоко над головой. Мерцающее пламя отбрасывало слабый свет на помещение пекарни, высвечивая распростертое тело. Инспектор сдернул прикрывавшую тело мешковину. Обгоревший фитилек свечи съежился, затрещал и на миг озарил полумрак снопом искр.

— Господи, что это?

Николя нашел вопрос неуместным.

— Увы, сударыня, а как вы сами считаете? С сожалением я вынужден вам сообщить, что мы нашли вашего мужа мертвым, упавшим в собственный чан с тестом.

Ему показалось, что это сообщение обрадовало ее. Неожиданно она рассмеялась и долго смеялась нервным отрывистым смехом.

— Простите меня, сударь… Ах, я сейчас задохнусь.

Закрыв лицо руками, она тяжело дышала; ее прерывистая речь напоминала квохтанье. Николя решил развить свое преимущество.

— А кого вы надеялись увидеть?

Она дернулась, словно ужаленная.

— Никого. Сударь, вы безжалостны к моему горю.

Однако тон ее отнюдь не выдавал в ней убитую горем вдову. Она смотрела ему прямо в глаза.

— Сударь, почему убили моего мужа?

— Но, сударыня, кто говорит об убийстве? Мы констатировали его кончину. Теперь, принимая во внимание сопутствующие обстоятельства, нам необходимо установить причину его смерти. Вы полагаете, ему кто-то угрожал?

— Парижская чернь часто шныряла вокруг нашей лавки.

И снова его удивили тон и речи булочницы. Ее манера изъясняться явно не соответствовала ее положению в обществе.

— Он был нездоров?

— У него очень тяжелая работа. Жар, влажность… Постоянно приходится вдыхать мучную пыль.

Вдова быстро обрела прежнюю самоуверенность. Николя размышлял, как ему лучше поступить. Надо ли ее тоже запереть в Шатле? Когда речь шла о двух подмастерьях, он не сомневался, ибо почувствовал их слабость и страх; значит, их следовало защитить; к тому же превентивное заключение выводило обоих из игры.

С госпожой Мурю дело обстояло иначе; если ее заключить в тюрьму, все соседи моментально свалят на нее всю вину. Тем не менее совершенно необходимо изолировать ее, чтобы она не смогла согласовать свои показания ни с кем, особенно с третьим подмастерьем, который все еще не явился в дом. Видимо, придется посадить ее под домашний арест и приставить к ней дежурного пристава.

— Сударыня, я в отчаянии, однако я вынужден применить к вам меру превентивного задержания и воспрепятствовать вашему общению с кем-либо.

Она так побагровела, что ему показалось, что она сейчас взорвется.

— Ради всего святого, сударыня, не надо так волноваться! Я не собираюсь арестовывать вас, вы просто посидите дома под домашним арестом. Один из приставов станет следить за выполнением моего приказа, а также чтобы с вами ничего не случилось. Уверяю вас, эта мера направлена прежде всего на то, чтобы защитить вас, в случае если выяснится, что супруг ваш умер не своей смертью.

Она промолчала, но ее поза говорила красноречивей слов; и все же было в ней что-то наигранное… Не в состоянии определить причины ее поведения, Николя почему-то был уверен, что она не сказала ни слова правды. Про себя он сравнил ее показания с обманчивым свистом манка, которым птицелов подманивает свою добычу.

Пока Николя отводил госпожу Мурю к ней в комнату, Бурдо сходил за приставом, которому предстояло следить, чтобы отнюдь не безутешная вдова не пыталась покинуть дом. В коридоре они столкнулись со старухой-служанкой; она сидела на скамеечке, держа в руках метлу, и внимательнейшим образом наблюдала за всеми, кто проходил перед ней. На губах ее играла зловещая улыбка. Николя решил не идти в лобовую атаку, тем более что при виде его она встала и устремилась к нему навстречу, явно желая что-то сообщить.

— И зачем только так шуметь? В моем возрасте любой шум действует на нервы. Вот натаскали грязи, а мне потом спину гни, чтоб вымыть пол! Чего она натворила? Надеюсь, вы ее как следует припугнули! Мерзавка заслуживает исправительного заведения, это я вам точно говорю. А где хозяин, почему его нет, когда роются у него в доме? Пойду-ка я предупредить его!

Ее старческое морщинистое лицо с глубоко посаженными глазами терялось в оборках пожелтевшего холщового чепца, на тощем теле болтались бесформенные серые отрепья. Николя подумал, насколько положение слуг различалось в зависимости от дома. Разве можно сравнить участь этой бедной женщины, озлобленной и усталой, с положением Марион и Катрины, любимых и уважаемых всеми в доме Ноблекура? Подобная мысль посетила его скорее для успокоения совести. На миг он вообразил, что мог бы сказать по этому поводу Бурдо. Впрочем, сейчас следует успокоить служанку, даже если она является лицом заинтересованным, и постараться извлечь из вырвавшегося потока словесной лавы интересные крупицы застывшего шлака.

— Успокойтесь! Как вас зовут?

— Как? Евлалия, а прозывают Бабен. Я с детства у них служу. О! Я хорошо вас знаю! Вы тут давно… а все такой же шустрый. А уж как повезло Марион и Катрине! Мне, наверное, скоро семьдесят стукнет, здесь я лет пятьдесят, а то и больше. Родом-то я из Ле Мана.

Из Ле Мана! Тогда точно внушит ему доверие! — усмехнулся про себя Бурдо.

— Почему вы так настроены против своей хозяйки?

— О, у меня есть, что про нее рассказать, сударь, будьте уверены! Вы, небось, думаете: «Бедная женщина!» Как же, стану я по ней плакать! Да и жалеть не буду, чего бы с ней ни случилось! Наоборот, я даже очень этому буду рада.

Она не скрывала своих чувств, однако опыт научил Николя не доверять слишком разговорчивым свидетелям, чья нарочитая искренность порой скрывала за собой ложь.

— Кто я для нее? Метла, что у меня в руках. А когда хозяин был маленьким, и на моем столе был белый хлеб. А ей бы не стоило нос задирать, ведь ее из сточной канавы вытащили!

— Из сточной канавы?

— О! — плотоядно оскалилась старуха. — Я вижу, господин комиссар ничего не знает. Эта гордячка — падшая женщина. Ее отец был дворянин, офицер, а когда его изгнали из полка за карточные долги, он пустился в разврат. Свою единственную дочь, надменную и властную барышню Селесту Эмилию Бидар де Гране, он отдал в учение к швее с улицы Тиктон…

Отставив метлу, она, сделав на цыпочках полный оборот, присела в воображаемом реверансе, подхватив уголки своего балахона.

— Заметив ее во время воскресной службы, хозяин втюрился в нее, ну и вытащил из сточной канавы, куда она, держу пари, успела упасть! Не зря я сказала про улицу Тиктон: там иначе не бывает!

Она расхохоталась.

— Вы только подумайте, как может ливень питать водой ручей, ежели у того нет ни склона, ни русла? Швея выгнала ее, потому что та соблазняла клиентов.

— Клиентов?

— Вот именно, мужей клиенток, когда относила им на дом готовую работу. Но хозяин видел в ней только светлое, она ж ему наврала, как распоследняя мерзавка. Да что говорить, шлюха она и есть, и всегда такой была. С виду она хоть куда, но я-то знаю, кто она такая. А вы, как я погляжу, себе на уме, соображаете, где правда, а где ложь. Вы не из тех, кто уши развесит и ждет, пока ему красотка напоет с три короба, а он все примет за чистую монету. Ну да ладно, заболталась я, а вы ненароком решите, что я, мол, выступаю против собственных хозяев.

«Интересно, а как прикажешь расценивать твои слова?» — подумал Николя.

— И это делает вам честь, так что не смею настаивать. Еще две маленькие подробности: третий подмастерье, что живет в хозяйском доме… И заодно скажите, как его зовут?

— А, этот! Прилизанный щенок, которому хозяин прощает все. А вот хозяйка… Это точно Дени, Дени Камине. Только этому щенку палец в рот не клади!

— Давайте попытаемся разобраться и расскажем обо всем по порядку. Скажите, куда он пропал?

— А я почем знаю? Сами у него спросите. Шляется, как обычно, без дела. С утра до вечера болтается по улицам, потом отправляется к сводням; говорят, они уже все его привычки изучили.

— Кто сказал?

— Да разве упомнишь? В этом городе всем все известно, будто и не город вовсе, а деревня.

— И это считается обычным поведением ученика булочника?

— Я этого не говорила, — важно произнесла она. — Но если хозяину так нравится и он ему позволяет, значит, у него есть на то свои резоны. По мне, так этот Дени наглый паразит.

Во время расследований Николя приходилось сталкиваться со многими соперниками, однако Бабен, пожалуй, превзошла всех. Было ясно, что она знает гораздо больше, чем согласна рассказать. Однако он не позволил себе надавить на нее, ибо был уверен, что подобная метода приведет лишь к тому, что свидетель вообще перестанет говорить. Она вручила ему кончики стольких нитей, что, если расследование направится по пути, подсказанному его интуицией, он с помощью этих ниточек сумеет извлечь немало улик, полезных для ведения поисков.

— Похоже, вы его не слишком жалуете. Кто его родители?

В тусклых глазах служанки блеснула молния. Она опустила веки, наморщилась и неуверенно начала:

— Да кто его знает… Подозревают, что у него их и вовсе нет.

— Но ведь кто-то должен платить за его обучение.

— А я почем знаю? Нечего ко мне с такими вопросами приставать. Лучше спросите у нотариуса, который за него расплачивается.

Решительно, она многое знала о доме мэтра Мурю, гораздо больше, чем рассказала. Знала ли она о смерти булочника? До сих пор она ни разу об этом не обмолвилась. Как она расценила вторжение полицейских в дом ее хозяина и допрос госпожи Мурю? Вряд ли она скажет прямо, лучше подождать, она, может, и сама обмолвится, подслушивала она под дверью или нет.

— А двое других, Парно и…

— Фриоп. Такие же бедняки, как я, угнетенные, живут из милости, едят плохо, обращаются с ними плохо. Особенно третий. А хозяйка и вовсе презирает. Надо сказать, они, конечно, они дают повод… В общем, вы меня поняли.

— Скажите, Евлалия, как по-вашему, почему мы явились к вам сегодня утром? Мне кажется, вас это нисколько не удивило.

Она смотрела на него, и лицо ее ничего не выражало.

— Я ничего не знаю. Разумеется, из-за хозяйки.

— Есть причина, заставляющая вас так думать?

Приблизившись и озираясь по сторонам, она шепотом произнесла:

— Она уходит по ночам.

— Откуда вы знаете?

Вытянув вверх палец, она поднесла его к глазу.

— О! Я всегда начеку.

И таинственным голосом добавила:

— Она отправляется на поиски приключений!

— А сегодня ночью она выходила?

— Сегодня не знаю.

— Тогда когда же?

— Вчера было воскресенье. По воскресеньям я не работаю. Я провела вечер у своей приятельницы, привратницы с улицы Тир-Буден.[19] Это недалеко отсюда…

Вышеназванная улица пользовалась дурной репутацией из-за кишевших там проституток. Сартин, знавший Париж не хуже своей коллекции париков, напомнил ему однажды, что прежнее название улицы, Тир-Вит[20], настолько возмутило Марию Стюарт во время ее торжественного въезда в столицу, что в 1558 году улицу переименовали.

— Значит, вчера вечером не вы подавали хозяевам ужин?

Она в нерешительности уставилась на него.

— Кто вам это напел?

— Что напел?

— Что я вчера вечером подавала хозяевам ужин.

Решив, что свидетельнице неуместно задавать вопросы, он не ответил, дабы использовать самое простое средство вынудить свидетеля продолжать рассказ.

— Да как же это было возможно, ежели я вернулась только ранним утром?

— В котором часу?

— В половине пятого. Я слышала бой часов на колокольне Сент-Эсташ.

В это время мэтр Мурю уже находился в пекарне.

— Полагаю, ваша хозяйка еще спала?

— Она! Да господь с вами! Бьюсь об заклад, она под утро только вернулась.

— А мэтр Мурю?

— В этот час он уже трудится, погоняя подмастерьев.

— Значит, вас ничего не обеспокоило?

— А чего мне беспокоиться? Меня в этом доме уже ничего не беспокоит. Все, что здесь происходит, не радует меня, но и не огорчает. К счастью, с возрастом приходит спокойствие, а потому мне тут волноваться не о чем.

— Евлалия, должен вам сказать, что сегодня утром в пекарне обнаружили труп.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Подойдя поближе, он принялся вплотную разглядывать ее неприятное, исхудавшее лицо с желтоватой кожей, усеянной черными точками.

— Итак, — прошептала она, — они решили это сделать… Тот, кто больше всех дрожит за свою шкуру, тот и рискует… больше всех… Если слишком яростно прогонять крыс, они на вас набросятся… Стоит их только с цепи спустить…

Она явно разговаривала сама с собой; на губах ее играла жестокая усмешка. Когда она схватила Николя за руку, ему показалось, что руку его сжали гигантские когти.

— Эй, слышите меня? Она знает? Скажите мне, ради всего святого, она это знает?

— Знает что? — спросил Николя, высвобождая руку. — Кто, по-вашему, скончался?

— Да этот хлыщ, чертов Камине, гнусенок, что марает этот дом. Он угрожал им, а они за него платили. Да оборонит их Господь!

Слова Бабен подкрепляли подозрения комиссара. Жилище булочника источало запах преступления. Чем дальше углублялся он в лабиринт предварительного расследования, тем крепче становилась его уверенность, что мэтра Мурю убили. Физиономия Бурдо красноречиво свидетельствовала, что он думает точно так же. Долгая совместная работа позволяла им понимать друг друга без слов.

— Вы ошиблись. Мы по-прежнему не знаем, где сейчас находится Камине. Увы, речь идет о вашем хозяине, о мэтре Мурю.

— Что? — переспросила она, окидывая его своим мутным взором.

Неожиданно она расплакалась, издавая звуки, напоминавшие кваканье. Подойдя к комиссару, Бурдо шепнул ему на ухо:

— Или она говорит правду, или она бесподобная актриса. В обоих случаях, если убийство подтвердится, ее надо бы тоже посадить под домашний арест, как и булочницу.

— Предупредите пристава, Пьер, и заприте ее. А приставу прикажите следить за булочной, которую мы закроем до дальнейших распоряжений. Если вернется Камине, доставьте его вместе со всеми остальными в Шатле. А сейчас я, к сожалению, должен вас покинуть: мне пора мчаться в Версаль. Я доверяю вам дальнейшее ведение дела. Когда я вернусь, вы мне подробно обо всем расскажете. Сейчас главное — это вскрытие. В остальном мы приняли упреждающие меры. Порасспрашивайте на улице Тир-Буден и в доме, где квартируют подмастерья. И не забудьте предупредить комиссара Фонтена. До скорой встречи.

Оставив растерянную Бабен в обществе инспектора, Николя пошел домой. За несколько минут завершив туалет, он взял письмо Марии Терезии и медальон и, пройдя сквозь враждебно гудящую толпу, вышел к Сент-Эсташ, где взял фиакр и велел везти его на улицу Нев-Сент-Огюстен: там он намеревался сесть на коня и верхом отправиться в Версаль. Теперь он мог не обременять себя чемоданом: когда ему приходилось подолгу оставаться при дворе, в его распоряжении была комната в особняке д’Арране, где он хранил охотничий костюм, ружья и придворные костюмы.

Он не узнавал город. Повсюду так же, как на улице Монмартр, напротив булочных и на перекрестках толпились мужчины и женщины. Между ними шныряли субъекты с мрачными неприятными рожами и что-то нашептывали им на ухо. И все же он надеялся, что эти скопления не приведут к беспорядкам. Город лихорадило, тревога носилась в воздухе, и все чего-то ждали.

В полицейской конюшне ему повезло: ему дали кобылу в яблоках, выносливую и высокую в холке, встретившую его радостным ржанием, означавшим, что они быстро договорятся. В превосходном настроении, кобыла исполнила парочку кульбитов, но он мягко успокоил ее, и вскоре всадник и лошадь почувствовали, что они созданы друг для друга. Пустив кобылу рысью, Николя быстро оставил позади городские стены и поехал по направлению к Севрскому мосту. Над рекой стелился утренний туман, отчего казалось, что лодки и баржи плывут по воздуху. Первые лучи солнца озарили пирамиды, сложенные из свежеобтесанного камня, предназначенного для строительства в Пре-о-Клер, возле заставы Пуэн-дю-Жур. Над островом Лебедей, где в котлах из отходов скотобоен выпаривали жир, поднимался черный дым. Повсюду радовала глаз долгожданная зелень припозднившейся весны.

Николя предоставил кобыле самой выбрать подходящий для нее ритм и погрузился в размышления. Уверенный, что вновь столкнулся с преступлением и смертью, он попытался не соединять эти мысли с тревогой за участь сына. Бессилие в деле, касавшемся его лично, приводило его в отчаяние. Нанесенный по самому дорогому, удар отличался изощренной жестокостью. Полагая такое наказание незаслуженным, он с большим трудом прогнал печальные картины, навеянные неуемным воображением. Неужели из-за страсти к Эме д’Арране он утратил сына? Этот вопрос, презрев разум и логику, все чаще задавало его сжимавшееся от горя сердце. Словно вторя его мыслям, перед ним предстало суровое, но такое родное лицо каноника Ле Флока, всегда говорившего, что даже самые совершенные Божьи создания не могут пребывать с нами вечно. Его сестра Изабелла избрала любовь неизбывную и бесконечную. Интересно, подумал он, что за ошибку она хотела искупить, покинув мирскую жизнь.

Он еще не размышлял о ее подарке. Теперь он попытался его осмыслить и довольно быстро осознал, что с самого рождения ощущал себя скорее дворянином, нежели разночинцем. Ах, если бы в то время, когда он, ничтожный помощник нотариуса, бегал с поручениями по улочкам Ренна, он знал о своем благородном происхождении! Впрочем, даже тогда он был уверен, что скроен по тем же меркам, что и дворянин, коим силою обстоятельств он в результате стал. Но ведь все люди одинаково входят в этот мир и в урочный час одинаково его покидают. В конце жизненного пути равны все — и дворянин, и простолюдин. Последние мгновения одного из королей навсегда запечатлелись в его душе.[21] Священник, молившийся у изголовья Людовика XV, обращаясь к нему, называл короля не «величеством», а «христианской душой», как назвал бы самого скромного из его подданных. При этом воспоминании его охватила священная дрожь.

Несмотря на равнодушное отношение к титулу, он решил исполнить пожелание Изабеллы. Не ради того, чтобы именоваться маркизом: к нему все чаще обращались именно так, хотя он и не давал для этого поводов. Титул позволит ему лучше вооружить сына в борьбе за место в окружающем его суровом мире, ведь каковы бы ни были обстоятельства его рождения, ему предстоит занять место в долгой череде предков, от которых он произошел. Луи — последний представитель рода Ранреев. Придя к такому выводу, Николя почувствовал облегчение.

За годы своего пребывания при дворе ему удалось не стать маятником, раскачивающимся по воле тех, чьи капризы задают тон, и отбивающим время согласно чужой воле.[22] Придворный ни за что не отвечал, никогда не совершал добрых дел, был щедр на обещания, расточителен на комплименты и плодовит на ложь. Придворный ни во что не вмешивался, делал вид, что ничего не знал, а сам тем временем плел запутанные интриги в пользу тех, кто оказался на коне. Придворный не мог позволить себе быть самим собой, он жил, сообразуясь с волей других. Будучи принятым при дворе, Николя гордился тем, что служит королю, и считал, что только так он может достойно нести имя Ранреев. Сумеет ли и Луи не потерять себя при дворе?

По сравнению с оживлением, царящим в столице, дорога в Версаль показалась ему пустынной. Проезжая лес Фос Репоз, сердце его сжалось. Здесь он впервые встретил Эме и прижал ее ко груди… Завидев особняк д’Арране, расположенный в конце величественной липовой аллеи, где несколько месяцев назад он едва не простился с жизнью, он почувствовал, как сердце его учащенно забилось. Недолгая, в сущности, разлука с возлюбленной заставила его осознать всю глубину своего чувства. Соскочив с лошади, он привязал ее к вделанному в стену кольцу и взбежал на крыльцо, удивляясь, отчего, как обычно, его не встречает суетливая толпа слуг. Взяв дверной молоток, он постучал. Через некоторое время дверь открылась, и в проеме появилось иссеченное шрамами лицо дворецкого Триборта, расцветившееся при виде Николя радостью и удивлением. Привычная ливрея отсутствовала, на голове вместо парика сидел шерстяной колпак.

— Черт возьми, господин Николя! А мы и не надеялись…

— Ваши хозяева дома? — спросил комиссар; его беспокойство нарастало с каждой секундой.

— Да нет же! Я один на борту. Мадемуазель Эме взяла курс на Сомюр и отбыла к своим кузинам, а адмирал маневрирует из порта в порт. Сейчас, думается мне, он где-то в Шербуре.

Увидев, сколь разочаровали гостя его ответы, он поспешно добавил:

— Мне поручили предоставить в ваше распоряжение каюту и камбуз, если вам нужно пожить здесь в их отсутствие.

— Я действительно хотел бы переночевать у вас, ибо завтра рассчитываю принять участие в охоте его величества. А сейчас я еду во дворец и, возможно, вернусь очень поздно.

— Вы будете ужинать здесь?

— Нет, в Версале. Не беспокойтесь из-за меня. Только один вопрос. Из Вены я отправил мадемуазель д’Арране письмо. Не знаете ли вы, она его получила?

— Думаю, что это оно. Какой-то субъект, в тюрбане, похожий на турка, проезжал вчера мимо и передал его. Отличный у него был скакун, горячий. Передал мне письмо и попросил как можно скорее доставить его мадемуазель. Ну а я его сохранил. Если я отправлю его в Анжу, то, пожалуй, она сама быстрее вернется, нежели оно туда прибудет.

— Откуда вы знаете, что это письмо от меня?

— Точно, от вас. Я узнал печать с вашим гербом. Как бы ни было располосовано мое лицо, глаза еще способны отличить корвет от фрегата!

Николя протянул ему несколько луидоров, и бывший моряк, удовлетворенно крякнув, сунул их в карман.

— Услужить вам для меня великая честь. До вечера.

Прибыв во дворец, комиссар попросил конюха позаботиться о своей лошади, которая с великим неудовольствием взирала, как удаляется ее всадник. Конюх, давний знакомец Николя, подтвердил, что народ в Версале ожесточен, и беспорядки могут начаться в любую минуту; особенно следует опасаться волнений завтра, во время рынка. Добравшись до особняка Министерства иностранных дел, он отправился с отчетом к господину де Вержену. Его немедленно проводили к министру. Тот, не переставая писать, выслушал Николя, периодически подтверждая свой интерес легким мычанием и беглыми взорами, устремленными на докладчика. При имени Жоржеля он так разгневался, что принялся постукивать ладонью по откидной столешнице своего бюро.

— Человек без стыда и совести! Представьте себе, он имел дерзость просить у меня аудиенции. Я его не принял. Я намерен обойтись без его услуг. Раз он не соглашается признать наши решения, то есть решения короля, мы вправе….

Он посмотрел на комиссара, и во взоре его запрыгала смешинка.

— …превратить его в заговорщика и конспиратора, плетущего злые козни. Для этого надобно сделать всего один шаг, и я мог бы его сделать; но не сделаю. Ваше воображение заблуждается. Захваченные нами бумаги являются всего лишь разрозненными страницами легкомысленных писем, рукописными новостями, которыми обменивались несколько остроумцев, полагающих себя важными персонами. Что же касается покушения, коего вы столь удачно избежали благодаря шевалье де Ластиру, занесите его в дебет австрийских шпионских служб.

Гораздо больший интерес Вержен проявил к рассказу о встрече с Марией Терезией. С присущей ему выразительностью, всегда восхищавшей его собеседников, Николя рассказал о своих впечатлениях.

— Мария Терезия, бесспорно, заслуживает той блестящей репутации, которой она пользуется в Европе. Как никто иной, она обладает удивительным талантом покорять сердца надолго и навсегда. Подданные любят ее и, несмотря на критические высказывания в адрес своей повелительницы, искренне ей преданы. Она столь энергична и трудолюбива, что даже во время прогулок читает записки министров. Ежедневно в течение трех или четырех часов она дает аудиенции, куда допускаются все без исключения. Во время этих аудиенций она рассматривает любые дела, собственноручно раздает милостыню, выслушивает жалобы, претензии, проекты… и отчеты шпионов. Она задает вопросы, отвечает, советует, сглаживает углы и улаживает дела. К недостаткам же ее относится склонность к сплетням, а также поистине неистовое желание привязать жен к своим мужьям, что часто производит обратное действие. Стоит ей только намекнуть, что та или иная женщина склонна к галантным похождениям, она немедленно сообщает об этом ее мужу, внося тем самым в семью не мир, но раздор.

— А каковы ее отношения с сыном?

— С виду прекрасные; но она ревнует его к власти, ибо не намерена ни с кем ее делить. После смерти супруга она завела разговор о том, чтобы покинуть престол и передать бразды правления в руки сына. Но ее страсть к господству оказалась сильнее, и она больше не возвращается к мысли, рожденной в горестные минуты траура. Говорят, она дорожит союзом с Францией и рассматривает брак дочери как средство укрепить сей союз и обеспечить его стабильность.

— Прекрасно! Но где секретные депеши нашего посла? Вам удалось их провезти? Каким образом вы это сделали?

Когда Николя поведал ему о своей системе, министр ему не поверил. Встав из-за стола, Вержен позвонил; тотчас появился секретарь и, заточив перо, приготовился писать. В течение почти трех четвертей часа он записывал текст под монотонную диктовку Николя.

— «…общество обвиняет императора в том, что тот решил разом отобрать у землевладельцев власть над крестьянами. При этом все единодушно утверждают, что императрица хотела оставить все по-старому, а новшества, даже продиктованные соображениями человечности и справедливости, вводить постепенно и не сразу. Во всяком случае, при настоящем положения вещей Богемии угрожает повальная эмиграция ее жителей в Пруссию, что пойдет на пользу прусскому королю. Постоянное состояние войны между крестьянами и землевладельцами может сделать эмиграцию долговременной, нанеся тем самым большой ущерб Богемии и предоставив столь же большой выигрыш Силезии, принадлежащей Пруссии». Это все, сударь.

— Господин маркиз, — в восторге воскликнул Вержен, — никогда бы не поверил… Вашей системе надо обучать наших дипломатов!

Схватив записи, он вернулся в кресло и погрузился в изучение документов. Аудиенция окончилась, и Николя удалился.

Его вторая аудиенция у Вержена оставила после себя неприятный привкус. Из его доклада министр обратил внимание только на то, что затрагивало непосредственно интересы его министерства. Тут же Николя отругал себя за испытанное разочарование. Имея возможность много лет наблюдать за государственными людьми, он убедился, что из тысячи забот, их одолевавших, первейшей являлась забота о сохранении своей должности и положения. Вынужденный переходить от одной темы к другой, не имея возможности углубиться ни в одну из них, министр нередко не понимал сути дел. Без сомнения, точно так же действовал он и сегодня; для него, долгое время пребывавшего с дипломатической миссией вдали от двора, комиссар Ле Флок, каким бы известным он ни был, являлся всего лишь курьером, а потому ему не следовало рассуждать о материях, не входящих в его компетенцию. Способность комиссара распутывать сложные интриги и раскрывать загадочные преступления никак не давала ему права иметь свое мнение относительно вопросов, касавшихся всего королевства. При дворе не место сомнению и скептицизму, тем более по отношению к сильным мира сего.

Николя направился на поиски Сартина: по утрам тот работал в особняке, где размещалось Морское министерство, а после полудня отправлялся во дворец. Он надеялся, что бывший начальник полиции, более осведомленный о происках иностранных держав, должным образом воспримет привезенные новости и сумеет сделать из них необходимые выводы.

Войдя в министерское крыло дворца, он собрался попросить доложить о себе, как дверь кабинета приоткрылась, и из нее выскользнул субъект с невообразимым тюрбаном на голове. Только когда субъект с распростертыми объятиями бросился к нему на шею, Николя узнал шевалье де Ластира. Обмениваясь любезностями с шевалье, комиссар разглядывал тюрбан, видимо, тот самый, что произвел неизгладимое впечатление на Триборта. При ближайшем рассмотрении сей головной убор оказался повязкой, наложенной столь искусно, что она вполне могла обмануть невнимательного наблюдателя.

— Меня гложет совесть, — произнес шевалье. — Я не сдержал обещания и не передал ваши письма. Правда, вчера вечером я доверил их центральной почте, все, кроме письма, адресованного мадемуазель д’Арране; по дороге в Версаль я завез его к ней домой.

— Но что с вами случилось?

— Это слишком долгая история, чтобы рассказывать ее на ходу в коридоре. Скажу лишь, что австрийцы не позволили мне покинуть страну без приключений. Могу я вас пригласить сегодня на ужин? Я плохо знаю город, поэтому выбор заведения за вами.

— Проще всего встретиться в семь часов в гостинице «Бель-Имаж». Я часто там останавливался и могу утверждать, что кухня там отменная.

Они расстались, и Николя заторопился в кабинет, где, расхаживая от нетерпения из угла в угол, его ждал Сартин.

— Наконец-то! А вы не слишком торопитесь, господин путешественник! По Версалю пронесся слух, что вы предпочли перейти на службу к императрице, которая, не устояв перед вашим обаянием, решила, что не сможет обойтись без кавалера из Компьеня. А император Иосиф, несмотря на весьма мрачное место вашей встречи, расхвалил ваш дар вовремя подавать реплики.

К вящему удовольствию собеседника, Николя изобразил на лице удивление. Сартин обожал заставать людей врасплох и демонстрировать свою феноменальную осведомленность, плод созданной им службы осведомителей, равной которой не было во всей Европе. А когда ему удавалось еще и посмеяться над посетителем, он и вовсе пребывал в прекрасном расположении духа.

— О! О! Вы делаете вид, что удивлены?

— Приходя к вам, сударь, я готов к любым неожиданностям! Увы, если бы все зависело только от меня, я бы давно вернулся. Но обстоятельства сложились не в мою пользу. Позвольте же мне доказать вам, что время, проведенное в Вене, нельзя считать потерянным.

И он поставил на стол овальную картонную коробку.

В одно мгновение Сартин вновь превратился в мальчишку, гонявшего волчок на улицах Барселоны. Он сразу понял, о чем идет речь. Схватив коробку, он, словно бесценный дар, поднял ее на уровень глаз, затем поставил обратно на стол, склонился, словно обнюхивая ее, и только потом приподнял крышку, раздвинул шелковую бумагу и, заглянув внутрь, с блаженным выражением на лице закрыл глаза. Заметив, как Сартин весь дрожит, Николя подумал, что страсть к коллекционированию, видимо, действительно сродни болезни. С глазами, увлажнившимися от умиления, министр со сладострастным вздохом погрузил руки в коробку и извлек оттуда водопад серебристых кудрей, раскинувшихся, словно гибкие щупальца неведомого морского зверя. Не удержавшись, Сартин зарылся в них лицом.

— Николя, — выдавил он умирающим голосом, — я благодарю небо, что императрица предоставила вам время отыскать это сокровище. Какая красота! Какое чудо! Какие переливы, какое совершенство формы, какой блеск ниспадающих кудрей! Где вы его нашли?

— У одного постижера в Вене. Когда Жоржель еще честно служил секретарем принца Рогана, он рекомендовал мне его. Это единственный экземпляр, парадная прическа Magistrato Camerale города Падуи.

— О! — воскликнул Сартин. — У меня он будет появляться под музыку Альбинони.[23] Шевалье де Ластир рассказал мне…

Николя знал о привычке Сартина резко менять тему разговора, а потому остался невозмутим.

— Я знаю, что вы были у Вержена, и что часть вашей миссии завершилась весьма удачно, хотя мы и потерпели поражение. Вот что случается, когда духовному лицу не дают покоя лавры Альберони.[24] В сложившейся ситуации прибытие Бретейля стало своего рода фитилем… Оба сильно раздражены… Полагая, что он больший проныра, чем его бывший начальник, Жоржель хотел стать незаменимым. Но он забыл, что мы служим высшим интересам, ради которых обязаны ограничивать собственные амбиции, добиваться успехов не для себя, а для тех, кто над нами, и смиренно исполнять приказы.

Николя улыбался про себя. Какой бы глубокой ни была его преданность Сартину, она не мешала ему трезво оценивать своего бывшего начальника. Он неоднократно бывал свидетелем невинной склонности Сартина украшать себя чужими перьями и строить свою репутацию за счет успехов своих подчиненных.

— Секретная служба короля потеряла свой смысл, ведь покойный король был ее душой… Не стоит цепляться за прошлое; лучше сберечь силы для будущего, нежели растрачивать их в ностальгических вздохах. Надо перестраивать нашу систему, переделывать ее… Именно этим я теперь и занимаюсь в своей новой должности. Впрочем, я вам уже об этом говорил. Господин де Ластир, адмирал д’Арране и вы сами являетесь винтиками моей новой системы, моими фигурами на шахматной доске.

— Полагаю, сударь, что в истории с Жоржелем необходимо привести в соответствие ущерб и выгоду, оценить которые для вас не составит труда, ибо все необходимые документы у вас в руках. Однако бумага, о которой вам должен был сообщить Ластир, имеет совершенно иное происхождение, а потому вызывает особое беспокойство.

Он протянул лист с наклеенными остатками письма, найденного в камине Жоржеля в Вене. Сартин взял лист, окинул его беглым взглядом и, видимо, не придав ему значения, небрежно помахал им.

— Обычная мешанина, пригодная для ежедневных отчетов инспекторов, отбросы черного кабинета. Все это не имеет смысла. Тюрго сам принес розги и уговорил себя высечь. Ему не на что жаловаться и не на кого сваливать вину.

— Значит, вы не видите здесь ни малейшего намека на грядущие волнения?

— Успокойтесь, Николя. Вас всегда одолевают подозрения и страхи, но именно этого от вас и ждут, ведь вы обязаны заботиться о безопасности государства и короля. И именно поэтому вы работаете под моим началом.

Весь Париж утверждал, что под прикрытием Ленуара, своего доверенного лица, Сартин по-прежнему руководил столичной полицией. А если кто-то в этом сомневался, то его последняя реплика убедила бы даже завзятого скептика.

— Могу ли я узнать, действительно ли нападения на меня связаны с происками аббата Жоржеля?

— Нападения продолжились, и жертвой последнего стал Ластир. Ах, друг мой, вы только подумайте! Австрийские власти мстят нам за то, что нам удалось их спровоцировать. Но это не наш друг Кауниц, крайне осторожный и чрезвычайно предусмотрительный. Возможно, это император и Венская канцелярия: они вряд ли заблуждались относительно истинной миссии маркиза де Ранрея.

«Значит, на шевалье напали, и это объясняет его повязку», — подумал Николя.

— Однако, сударь…

— Лучшее, что вы можете сделать, Николя, — это постараться, чтобы трупы не сопровождали вас до самого дома нашего друга Ноблекура…

Он всегда все узнавал раньше других. Пока министр Королевского дома Сен-Флорантен, герцог де ла Врийер, пребывал в опале и боролся с недугами, Сартин вновь вошел во вкус полицейских расследований, особенно когда во время болезни Ленуара ему пришлось временно исполнять его обязанности.

— …устилая свой путь покойниками, вы еще тепленькими передаете их вашему хирургу для безнравственных и опасных экспериментов, в проведении которых ему помогает палач!

Когда Сартин садился на своего любимого конька, следовало сменить тему.

— Сударь, меня два месяца не было во Франции, и за это время волнение народа и его тревожные настроения усилились. В столице наблюдается лихорадочное оживление. Но никаких распоряжений не отдано…

— Господин Тюрго не оставляет нас в покое со своими новшествами. Бывают случаи, когда проявление активности не только свидетельствует о слабости, но и дает противнику повод для начала действий. Не будем поддаваться панике, последствия могут оказаться непредсказуемы. Господин Тюрго намеревается потрясти основы государства. Что ж, посмотрим, кто в конце концов одержит победу: господин Тюрго или реальность.

— Но…

— Никаких «но», господин упрямец. Идите к их величествам и пожинайте заслуженные вами лавры, а потом возвращайтесь в Париж и исследуйте ваш свежий труп. Будем надеяться, что речь не идет об убийстве! По нынешним временам смерть булочника может иметь поистине чудовищные последствия!

— Поэтому дерзну еще раз напомнить, что в провинции уже творится насилие. Я сам…

— Достаточно. Вы меня утомляете. Идите и спойте вашу песнь Тюрго. Ох, какого черта он ведет нас этим путем?

И Сартин погрузился в созерцание нового экспоната своей коллекции.

Как это часто случалось, Николя вышел от морского министра совершенно разбитым. Зная из собственного опыта, что никогда не следует отвечать на незаданный вопрос или поднимать деликатную тему, о которой никто не вспомнил, он не стал напоминать, что Ленуар приказал ему следить за развитием событий, связанных с волнениями, порожденными повышением цены на хлеб и свободой торговать зерном. Он обязан подчиняться приказам Ленуара. Интересно, что сказал бы Сартин, если бы в бытность его начальником полиции Николя пошел бы получать распоряжения от министра морского флота? В сущности, речи Сартина мало чем отличались от речей Вержена. Но если доводы Вержена были прозрачны, то доводы Сартина, поданные в обертке из тысячи уловок, всегда оставляли место для догадок. И только сварливый тон при упоминании о генеральном контролере финансов ясно свидетельствовал об отношении Сартина к делу, начатому реформатором Тюрго… К сожалению, Николя подозревал, и подозрения его медленно переходили в уверенность, что во всем, что касается Тюрго, Сартин выражал позицию сложившейся при дворе клики противников реформ. Похоже, со смертью короля его бывший начальник обрел свои прежние наклонности и теперь стремился осуществить их. Без сомнения, министр морского флота пребывал в постоянном конфликте с генеральным контролером, ибо службы, руководимые Сартином, по определению требовали постоянного вливания средств, что увеличивало дефицит королевской казны. Кроме того, немощность герцога де Ла Врийера побуждала Сартина надеяться с помощью королевы занять пост министра Королевского дома, тем более что никто не сомневался, что там он был бы более уместен, нежели в своем департаменте, где ему приходилось всему учиться.

Отказ признать необходимость принятия срочных мер, неуместная, по его мнению, ирония в отношении возможности опасного развития событий привели Николя в замешательство. Сердце его горестно сжималось, стоило ему подумать, сколь велик риск, если не пресечь волнения в самом зародыше. Ему уже довелось видеть, как коромысло весов народной любви к государю то стремительно взлетало вверх, то не менее стремительно падало вниз. В лабиринте корыстных интриг нелегко отыскать тропу, ведущую к интересу общественному. Он надеялся, что новый король отыщет этот путь, и старался помочь ему уверовать в свои силы. Его служба все больше походила на рыцарское служение, о котором он в детстве, в Геранде, при свете одинокой свечи читал в романах. И вновь его пронзила боль: всезнающий Сартин ничего не сказал ему про Луи; значит, и ему ничего не известно о судьбе его сына.