Мудрость Хеопса

1

Наделенный божественной силой и царским благоговением, Хуфу, сын Хнума, полулежал на позолоченном ложе на балконе центральной залы, осматривая свой широко раскинувшийся, покрытый буйной растительностью дворцовый сад. Этот рай был самим бессмертным Мемфисом, городом белых стен. Вокруг фараона стояли сыновья и ближайшие друзья. Его шелковая накидка с золотой оторочкой блестела в лучах солнца, клонившегося к западному горизонту. Хуфу откинулся спиной на мягкие подушечки, набитые страусиным пухом, локоть его покоился на подушке, шелковая наволочка которой была прошита золотом. Он был само величие — широкоплечий, с гордым, орлиным профилем. Хуфу олицетворял собой гордость и достоинство прожитых сорока лет, половину из которых он правил Египтом.

Пристальным взглядом окинул Хуфу лица сыновей и сподвижников, прежде чем неторопливо двинуться вперед — туда, где над вершинами финиковых пальм садилось на закат солнце. Или повернуть направо, где вдали виднелось вечное плато, за чьей восточной стороной неусыпно следил взором молчаливый большой сфинкс фараона Хефрена, а в центре хранились останки его предков. Поверхность плато была покрыта тысячами движущихся человеческих фигур. Они выравнивали его песчаные дюны и раскалывали его скалы, выкапывая огромное основание для пирамиды, которую в глазах человечества фараон мечтал сделать бессмертным чудом света на все грядущие века.

Фараон любил эти семейные встречи, которые позволяли ему отринуть тяжкие официальные дела и скинуть с плеч груз повседневных, порою рутинных обязанностей. Тут он превращался в общительного друга и любящего отца, вместе со своими приближенными и сыновьями искал спасения от бремени будней в остроумных беседах. Тут обсуждались и обычные, тривиальные, и важные вещи, вспоминались забавные истории, улаживались различные проблемы и определялись чьи-то судьбы.

В тот далекий, сокрытый в складках времен день, который боги определили началом нашей истории, речь зашла именно об этой пирамиде, которую Хуфу намеревался сделать гробницей, местом для упокоения своей плоти и костей. Мирабу, изобретательный архитектор, пользовавшийся в Египте великими почестями за бесподобное мастерство, излагал своему царю-господину подробности этого громадного проекта. Он указывал на необъятные размеры, задуманные для находящегося вне течения времени сооружения, планированием и постройкой которого руководил. Выслушав своего друга, фараон подумал, что с момента начала работ прошло уже десять лет, напомнил достопочтенному мастеру:

— Послушай, дорогой Мирабу, я, конечно, верю в твою безграничную изобретательность. Но сколько же еще я должен ждать? Ты всегда с готовностью рассказываешь мне о том, какой потрясающе красивой будет эта пирамида, но строительство еще не началось, хотя целое десятилетие минуло с тех пор, как я отправил множество сильных людей тебе в помощь, собрав для тебя лучшие технические ресурсы моего великого народа. И что же? Пока я не увидел на поверхности земли ни единого следа обещанной тобою пирамиды. Мне кажется, что эти мастабы, в коих еще лежат их владельцы и которые не стоили им даже сотой части того, что уже потратили мы, насмехаются над прилагаемыми нами усилиями, считая наш величественный проект какой-то детской игрой… Ну, что ты скажешь в свое оправдание?

Тревога и смятение отразились на смуглом лице Мирабу. Широкий лоб прорезала морщина. Собрав все свое мужество, архитектор ответил, стараясь быть спокойным:

— О, мой господин! Да проклянут меня боги, если я когда-либо безрассудно тратил время и деньги либо относился к своей работе как к простому развлечению. Несомненно, судьбой мне было предначертано принять на себя эту ответственность. Я несу ее со всей преданностью с той самой минуты, как моим долгом стало созидание вечного дома фараона. Я мечтаю превратить пирамиду в такой шедевр, которому люди будут изумляться и восхищаться во все времена. Никогда не перестанут этого делать. Я хочу прославить Египет и вашу династию, да пребудет ваша жизнь в долгих летах. Мы провели эти десять лет вовсе не в пустых играх. Напротив, мы сумели выполнить то, чего не удалось бы сделать ни великанам, ни темным силам зла. В горной породе мы прорубили русло, соединяющее Нил с плато, на котором возводим пирамиду. Из скалистых хребтов мы откололи высоченные куски камня, каждый размером с холм, и в наших руках они стали похожи на податливую замазку. Они прибывают сюда с юга и севера Египта. Смотрите, мой господин. Вон корабли: они плывут вверх и вниз по реке, перевозя огромные плиты, словно это горы двигаются, подгоняемые волшебством злого чародея. И удостойте взглядом людей, поглощенных своей работой: посмотрите, как они медленно идут по земле этого плато, будто оно открылось изнутри, явив взору тех, кого скрывали его объятия многие тысячи лет!

Царь усмехнулся:

— Поразительно! Мы приказали тебе построить пирамиду, а ты вместо этого вырыл нам реку! Ты считаешь своего господина и повелителя властелином рыб?

Фараон рассмеялся, а вместе с ним и его собеседники — все, за исключением престолонаследника, старшего сына фараона Хафры. Он весьма серьезно относился к вопросу сооружения пирамиды. В свои довольно молодые лета принц уже сложился в необыкновенно жестокого, безжалостного тирана, унаследовавшего от отца властность, но не его великодушие и дружелюбие.

— По правде говоря, я не могу поверить, что ты потратил десять лет только на то, чтобы лишь подготовить строительную площадку, — сказал сквозь зубы принц. — Я слышал, что на возведение священной пирамиды царя Снеферу ушло гораздо меньше времени по сравнению с целой эрой, которую ты к настоящему моменту расходуешь попусту.

Мирабу ударил себя по лбу ладонью, потом ответил с печальной учтивостью:

— Здесь, ваше царское высочество, обитает удивительный разум, неустанно мыслящий и всегда стремящийся к совершенству. Это творец идеала. И вот после долгих и значительных усилий передо мной предстал исполинский образ. Ради его воплощения в жизнь я готов пожертвовать собственной душой. Поэтому будьте терпеливы, принц, и не сердитесь на меня!

Все переглянулись и умолкли. В наступившей тишине послышалась музыка дворцовых стражей, которая звучала перед тем, как войска возвращались со своих постов обратно в казармы. Фараон обдумывал слова Мирабу. Он бросил взгляд на своего визиря Хемиуна, верховного жреца храма Пта, высшего божества города Мемфиса. С легкой улыбкой, никогда не покидавшей его губ, Хуфу спросил:

— Хемиун, считается ли терпение одной из добродетелей царей?

Поглаживая бороду, визирь тихо ответил:

— Мой господин, наш бессмертный философ Кагемни, визирь царя Хуни, утверждает, что терпение — это спасение человека в часы отчаяния и доспехи, защищающие его от несчастий.

— Так говорит Кагемни, визирь царя Хуни! — засмеялся фараон. — Но я хочу узнать, что нам скажет об этом Хемиун, визирь царя Хуфу.

Визирь задумался в поисках остроумного или мудрого ответа, однако принц Хафра был не из тех, кто осторожно выбирает слова, прежде чем что-либо сказать. Уж кому-кому, а ему терпение не повредило бы. Со всей страстностью двадцатилетнего обладателя царских привилегий он безапелляционно заявил:

— Отец, мудрец Кагемни считает терпение достоинством, но этим достоинством пусть обладают рабы. Это им полагается терпеть и быть покорными! Владыкам мира, фараонам, разве присущи терпение и покорность? О нет! Великие цари преодолевают бедствия, а не ждут, пока они закончатся. Боги наградили их не терпением, но властью!

Фараон повернулся к сыну. В глазах сверкнул гнев. Ничего хорошего это не предвещало, но владыка Египта улыбнулся. Архитектор вздрогнул и опустил голову. Хуфу же вздохнул, взгляд его смягчился. Он посмотрел на своего наследника и заговорил с пылкой страстностью, которая, несмотря на его сорокалетний возраст, была такой же, как у двадцатилетнего юноши.

— Как прекрасна твоя речь, сын мой! Как счастлив я услышать ее! — воскликнул он. — Несомненно, власть — это достоинство не только царей, но всех людей, если бы они только познали ее. Когда-то я был всего лишь принцем, управлявшим одной провинцией, а затем стал царем царей Египта, и подняться от простого принца, заполучить трон и царство мне помогла именно власть. Алчные, бунтующие и обиженные — все они непрестанно стремились отнять у меня владения, лишить трона и ускорить мой уход в мир иной. И что отрезало им языки, отрубало им руки, лишало их дыхания? Разумеется, власть. Однажды, когда невежество, мятежи и наглость наполнили их головы глупыми идеями, нубийцы отказались повиноваться. И что же сбило с них спесь и принудило к послушанию, как не власть? Что вознесло меня к моему божественному статусу? Что сделало мое слово законом на этой земле? Что научило меня мудрости богов и сделало подчинение мне других священным долгом? Разве не власть свершила все это?

Мирабу поспешил прервать его, чтобы закончить мысль царя:

— И еще воля небес, мой господин.

Фараон насмешливо покачал головой.

— А что такое воля небес, Мирабу? — спросил он. — Она тоже не что иное, как власть.

Архитектор возразил:

— И милосердие, и любовь, ваше величество…

Царь усмехнулся:

— Так устроены вы, люди творчества! Вы приручаете непокорные камни, но в то же время ваше сердце податливее утреннего ветра. Однако мне недосуг спорить с тобой. Лучше ответь мне на вопрос и можешь покинуть мой дворец. Итак, Мирабу, в течение десяти лет ты общаешься с толпами мускулистых рабов. Ты уже должен был бы проникнуть в их самые потаенные секреты и угадывать, какие мысли зреют в их тупых головах. О чем они говорят? И что же, по-твоему, заставляет их подчиняться мне и выдерживать ужасы столь тяжкой работы? Поведай мне всю правду, Мирабу.

Архитектор на мгновение задумался, вызывая в памяти воспоминания. Все смотрели на него с нескрываемым интересом. Потом неторопливо, в своей обычной манере, исполненной страсти и хладнокровия, он ответил:

— Рабы, вернее рабочие, мой господин, поделены на два лагеря. Один из них состоит из пленных и иностранных наемников. Они не знают, в чем смысл их труда: приходят и уходят без всяких возвышенных чувств, подобно волу, который бездумно крутит колесо, подающее воду. Если бы не жесткий кнут и не бдительный надзор наших солдат, проку от них и вовсе не было бы. У них действительно тупые головы — ни взоры, ни разговоры их умом не блещут. Да они и молчат в основном.

Мирабу помолчал и продолжил:

— Что же касается египтян, то это в основном выходцы с юга. Эти люди обладают чувством собственного достоинства, гордостью, упорством и непоколебимой верой. Они способны выносить страшные мучения и спокойно переживать сокрушительные трагедии. В отличие от чужеземцев, они прекрасно осведомлены о том, что делают. В своих сердцах они верят, что тяжелый труд, которому они посвятили свою жизнь, — это славная религиозная обязанность, долг перед божествами, форма послушания тому, кто восседает на троне. Злоключения для них — это благоговение, эйфория и наслаждение. Их огромные жертвы — знак подчинения воле божественного человека, который простер себя над бесконечным временем. Мой господин, разве вы не видите, как на пылающей полуденной жаре, под обжигающими лучами солнца они раскалывают камни, подобно молнии, и с решимостью, подобной судьбе, распевают свои ритмичные песни и слагают стихи?

Слушатели были восхищены образной речью архитектора и в порыве экстаза и радости принялись аплодировать. Мужественное лицо фараона просияло. Он был доволен. Хуфу повелел всем встать и сам поднялся с ложа. Размеренной, полной достоинства поступью он подошел к южному краю широкого балкона. В бархатном небе, отражаясь в водах Нила, плыла полная луна, мириады звезд усыпали черный бархат небосвода. Наслаждаясь чудесным видом, Хуфу вглядывался в простиравшиеся вдаль очертания плато мертвых, на святой земле которого в свете луны виднелись длинные цепочки силуэтов. Какая грандиозность, какое великолепие! И какие страдания и усилия! Было ли правильно лишать жизни столько достойных душ ради личного возвышения? Мог ли он управлять подобным образом таким благородным народом, чьим сокровенным желанием было счастье своего царя?

Внутренний шепот был единственным беспокойством, порой пробивавшимся в его груди, преисполненной бесстрашия и веры. Шепот этот казался ему похожим на одинокую звездочку, мерцавшую вдали. Что-то ее, видно, тоже беспокоило, и эта мысль доставляла фараону мучения. Внутри все еще сильнее сжалось, и собственные безмятежность и блаженство стали ему вдруг омерзительны. Боль сдавила грудь. Фараон резко повернулся спиной к плато и с гневом обрушился на своих друзей:

— Скажите же мне, кто должен отдать свою жизнь и ради кого? Народ за фараона или фараон за народ?

Присутствующие лишились дара речи, но через минуту командующий Арбу нарушил молчание. Его голос звучал взволнованно:

— Все мы — народ, солдаты и жрецы — отдадим свою жизнь за фараона!

Принц Хорсадеф, один из младших сыновей царя, с пылким чувством добавил:

— И принцы тоже!

Царь улыбнулся, и с его благородного лица исчезла тревога. Визирь Хемиун сказал:

— Мой господин, ваше богоподобное величество! Зачем отделять великодушного себя от народа Египта? Это равносильно тому, как если бы душу отделять от тела. Вы, мой господин, символ чести и возвышенности египтян, цитадель их силы, вдохновение их духа. Вы наделили их жизнью, процветанием, могуществом и радостью. В их привязанности к вам нет ни унижения, ни раболепства, только искренняя преданность и почтенная любовь к своему правителю и своей родине.

Царь был очень доволен тем, что услышал, и широким шагом вернулся к своей позолоченной софе, но принц Хафра, наследник престола, еще переживал по поводу недавних опасений отца.

— Зачем ты нарушаешь свое душевное спокойствие такими пустыми сомнениями, отец? — спросил он. — Ты правишь согласно воле богов, а не желаниям народа. Ты сам, только ты, решаешь, как поступать со своими людьми, и не должен спрашивать себя, что тебе делать, когда они задают тебе этот же вопрос!

— О мой сын! Неважно, насколько другие цари превозносят себя. Твоему отцу довольно сказать: «Я фараон Египта», — ответил Хуфу, облокотившись на подушки. — Речь Хафры была бы к месту, если бы мой сын говорил это слабому правителю, а не всемогущему Хуфу — Хуфу фараону Египта. И что такое Египет, как не величайшая работа, за которую нельзя было взяться, не пожертвовав людскими жизнями? И какова ценность жизни одного человека? Она не стоит и высохшей слезы того, кто смотрит далеко в будущее и ставит перед собой грандиозные цели. Ради этого я без малейших колебаний буду проявлять жестокость. Я буду карать твердой рукой и обрекать сотни и тысячи на невзгоды и лишения — не из-за собственной глупости или деспотичного эгоизма, но потому, что мои глаза способны заглянуть за пелену горизонта и узреть славу и великолепие нашего отечества. Царица много раз обвиняла меня в жестокости и угнетении народа, но это не так, ибо кто же Хуфу, как не провидец и мудрец, одетый в шкуру пантеры, в груди которого бьется сердце распростершего объятия ангела?

Вновь воцарилась тишина. Многие его подданные в мыслях уже были дома, а кое-кто из них мечтал, что фараон, прекратив эти словоизлияния, устроит для гостей ночные забавы или пригласит на пиршество с возлияниями и песнями. Некоторые, устав, стали откровенно зевать, прикрывая рот ладонью. Но в эти часы отдыха и тоски Хуфу не радовали ни дворец, ни его невероятные красоты. Почувствовав, что присутствующие жаждут есть и веселиться, он поскучнел и обвел своих друзей взглядом, словно изумляясь тому, что они еще здесь. Хемиун осмелился задать вопрос:

— Наполнена ли напитком чаша моего господина?

Фараон кивнул:

— Я пил сегодня так же, как пил вчера.

— Может быть, позвать музыкантш?

— Я слушаю их музыку днями напролет, — равнодушно пожал плечами фараон.

— А что мой господин думает о поездке на охоту завтра поутру? — не унимался Мирабу.

— Я сыт по горло погонями, будь они на суше или на воде.

— Тогда как насчет прогулки по ночному саду?

— Остались ли в этой долине красоты, которых я еще не видел?

Грусть царя опечалила его преданных слуг — всех, кроме принца Хорджедефа, приготовившего для отца восхитительный сюрприз, о котором фараон даже не догадывался.

— О царь, отец мой! — сказал Хорджедеф. — Если пожелаешь, я могу привести сюда замечательного чародея, познавшего секреты жизни и смерти. Он способен удивить тебя. Стоит тебе захотеть, чтобы появилось нечто необычное, — он хлопнет в ладоши, скомандует, а затем это нечто явится перед твоими очами.

Хуфу, приподнявшись на ложе, с любопытством воззрился на своего среднего сына. Его интересовало все, что относилось к магам, волшебникам и их чудесам, он как ребенок поражался рассказам об их редкостной хитрости и изобретательности. Обрадовавшись тому, что сможет увидеть такого человека собственными глазами, он спросил сына:

— Кто же этот чародей? Как его имя?

— Этого волшебника зовут Джеди, отец. Ему сто десять лет, но он до сих пор еще силен как юнец. Он обладает невероятным умением подчинять своей воле людей и животных и таким зрением, которое может пронзить завесу незримого.

— Ты можешь привести его ко мне сейчас? — спросил фараон. Его грусть и апатия вмиг испарились, лицо оживилось.

— Пожалуйста, подожди немного, отец! — радостно ответил Хорджедеф. Едва поклонившись Хуфу, принц выбежал из зала.