Смерть писателя К

Плейбои тоже смертны, и если мне скажут, что смерть — не плейбойская тема, я повторю то, что я только что сейчас сказал. Впрочем, речь пойдет не о смерти плейбоя. Вернее, нет, в молодости он все-таки был плейбоем, или хотя бы отчасти. Много лет назад, когда мы с ним познакомились, я часто видел его в мастерской двух веселых полуавангардистских скульпторов, с гитарой в руке, поющим слегка неприличные песенки в окружении бутылок и женщин. В том кругу заниматься сексом называлось оказывать скорую помощь, и он тоже, кажется, ее нередко оказывал. Они срывались резко — и исчезали, хохоча, вместе с женщинами, а я ехал на троллейбусе домой — я был для них еще маленьким.

Потом все переменилось. Писатель К. (назовем ею так), который вступил в мутные воды отечественной литературы лет на десять раньше меня, усомнился в своем плейбойском призвании, а может быть, оно никогда и не было его призванием. Он как-то не то что замкнулся в себе, не то что уединился, но задумался о правде и добре, как, может быть, и полагается русскому писателю. Он меньше стал ходить по мастерским, а больше — в лес, за грибами, за свежим воздухом, за свежими мыслями. Он сам посвежел и стал чуть ли не розовощеким, с мягкими приятными глазами.

А тут в литературе, вообще у нас в культуре, где-то на излете 70-х годов, произошло размежевание: одни пошли навстречу Ядреной Фене — так назывался один из моих ранних рассказов, — то есть навстречу, если хотите, словесной вакханалии, может быть, даже наркомании зла, а другие — мои же сверстники — решили прижаться скорее к добру, к идеалу.

Среди последних оказался и писатель К. Он был талантливым человеком, и, наверное, не зря нашел себя в детской литературе, потому что в детской литературе быть добрым писателем необходимо по определению.

И так возникли параллельные жизни в культуре, никакого соревнования, в сущности, не было, но возникло противостояние и в связи с этим очень много всяких моральных проблем. Писатель К. никогда не писал обо мне, что я сатанист и порнограф, как это не раз случалось с его товарищами по доброй литературе, но, по-моему, в душе он был заодно с ними. Когда мы с ним все случайней и случайней встречались, он радушно выбрасывал вперед свою теплую руку, но в глазах у него было все меньше и меньше радушия, и никакой радости от встреч он не испытывал. При этом он действительно был замечательно талантлив, и когда мое поколение родило детей, то за редкими исключениями все читали детям его добрые книжки, и дети становились его горячими поклонниками, и требовали еще и еще.

Впрочем, как-то раз, в предбаннике ЦДЛ, он изменил своей привычке быть равнодушным к нашей встрече и даже похлопал меня по плечу, и мы вспомнили мастерскую и даже немножко — ну не всплакнули, но растрогались. Но, по-моему, в его неожиданном поведении, во-первых, было что-то несомненно ликерно-водочное, а во-вторых, даже несколько корыстное, потому что он потащил меня знакомить с какой-то красивой молодой дамой, а та, кажется, была моей благосклонной читательницей и, одновременно, мечтой его жизни.

Теплая встреча ничего не изменила по существу, и, когда нам снова довелось встретиться, писатель К. посмотрел на меня совсем холодно. Он во мне больше не нуждался. Однако подлая жизнь поставила нас еще раз в странные отношения. Во время перестройки детские книжки вышли из моды — во всяком случае, издательства перестали их печатать в прежних объемах, и вообще вся литература добра провисла. Зато русский постмодерн оказался созвучен каким-то всемирным настроениям, и его стали печатать повсюду, и меня тоже.

Сатанисты купили себе машины, а добрые писатели продолжали ездить на метро. Сатанисты изъездили мир и увидели многое, а добрые писатели продолжали ходить в лес по грибы. Казалось, божественной справедливости настал конец. В конце концов, писатель К. попросил некую писательскую комиссию выделить ему пособие по бедности, и, по-моему, ему было не по себе, когда он узнал, что я тоже член этой комиссии. Он, естественно, получил пособие, но сама просьба о пособии уже задела и меня — в плане философском. И мне захотелось вызвать его на мужской разговор, но только так, чтобы он не обиделся, и с ним как-нибудь объясниться, и рассказать ему, что… поделиться… да вот только чем?

Есть смерти, которые не укладываются в голове. Есть люди, которые не должны умирать. Писатель К. недавно умер. Неожиданно. Вдруг.

Он шел наперекор времени. А мы, выходит, плывем по течению? Или как?

Загрузка...