Мужские союзы в дорийских городах-государствах (Спарта и Крит)

Глава I. Историография вопроса. Основные типы мужских союзов

Спарта и дорийские города Крита занимают особое место в истории древней Греции. Своеобразие общественно-политического строя резко выделяет их среди всех других греческих государств и в то же время сближает между собой эти два района эллинского мира, несмотря на явное несходство их исторических судеб [8]. В современной исторической литературе это воспринимаемое весьма поверхностно своеобразие дорийских государств нередко возводится в абсолют. Спарта и Крит рассматриваются как какой-то парадокс, исключение из правила на общем фоне греческой истории [9]. В советской историографии города Крита и Спарта иногда характеризуются, как «примитивно-рабовладельческие государства»[10]. Тем самым подчеркивается родовая связь, объединяющая эти государства с государствами обычного или «классического» типа: и то, и другое - государства, основанные на угнетении рабов. Нам кажется, однако, что термин «примитивно-рабовладельческое государство» - слишком абстрактен и расплывчат и не выражает в полной мере историческое своеобразие дорийских государств. Кроме того, довольно часто этот же термин употребляется применительно к государствам древнего Востока: Египту, Вавилону, Ассирии и т. д. А это позволяет рассматривать Спарту и Крит, как какой-то островок древневосточного экономического уклада в сфере распространения античной рабовладельческой экономики [11], хотя такая постановка вопроса весьма сомнительна. Заметим также, что попытки определить место, занимаемое в истории древнего мира тем или иным государством, исходя из одного только фактора - положения непосредственных производителей в этом государстве, всегда будут страдать известной односторонностью [12]. Картина производственных отношений останется далеко не полной, если мы, сосредоточив все свое внимание на рабах, забудем о рабовладельцах, о свойственной им в каждом конкретном случае классовой организации, иными словами, забудем о самом государстве. Известно, что в значительной своей части история древней Греции представляет собой историю зарождения, расцвета и упадка определенной формы рабовладельческого государства, а именно полиса или города-государства. Возникает вопрос: в каком отношении к этому типу государства, наложившему столь заметный отпечаток на самый блестящий период греческой истории, находятся Спарта и города Крита? В советской литературе этот вопрос не разработан, да практически никогда и не ставился [13]. В зарубежной историографии он, напротив, ставился неоднократно, однако решен так и не был. И это понятно: в западной науке до сих пор еще не выработано сколько-нибудь четкое определение полиса, которое могло бы служить критерием при решении такого рода вопросов [14]. Насколько запутан вопрос об отношении дорийских государств к полису, можно судить по высказываниям, содержащимся в одной из последних работ о греческом государстве, автором которой является немецкий историк В. Эренберг, в свое время много занимавшийся Спартой. По его мнению, Спарта представляет собой полную противоположность типу города-государства уже потому, что название государства (Лакедемон) здесь не совпадает с названием граждан (спартиаты), а это противоречит характерному признаку полиса - тождеству государства и общества[15].

В то же время Эренберг указывает, что именно в Спарте нашел свое наиболее полное выражение другой характерный признак города-государства - Rentnerideal граждан полиса, их презрение к физическому труду [16]. Отсутствие четкого научного представления о месте дорийских государств в греческой истории открывает путь для обыгрывания их своеобразия в духе разного рода реакционных теорий. Примером могут служить рассуждения западногерманских историков «старого закала» о Спарте и городах Крита как воплощении «чистого доризма», чуждом «ионийской аполитичности»[17]. Примером Спарты охотно пользуются в своих сочинениях представители различных разновидностей современного циклизма. Так, А. Тойнби демонстрирует в III-м томе своего монументального «Изучения истории» спартанскую социальную систему, как образчик общества «кочевого типа», в котором роль пастуха играет абстрактный закон, сторожевых собак воплощают в себе сами спартиаты, а илотам не остается ничего другого, кроме участи стада, пасомого законом.[18]

Академическое бесстрастие Тойнби прекрасно уживается с откровенно пропагандистскими выпадами других проповедников циклизма. В литературе этого толка Афины и Спарта часто противопоставляются друг другу, как государство «открытого типа» и государство «тоталитарное», «коммунистическое».

Так, известный в прошлом сменовеховец, а ныне профессор социологии Гарвардского университета (США) П. Сорокин в одном из своих недавних выступлений объявил: «Эта экономическая система (т. е. коммунизм. - Ю. А.) образовалась уже давно и неоднократно существовала на протяжении истории человечества при различных правительствах и идеологиях, на разных этапах развития древнего Египта, особенно в эпоху Птолемея, в Китае, в Индии, в древней Спарте, в Риме, в древнем Перу»[19]. Нет надобности доказывать, что Сорокин возводит здесь в некий исторический абсолют элементы государственного контроля над экономикой, порождаемые в каждом конкретном случае совершенно различными причинами. Нельзя, однако, отрицать и то, что характер этого огосударствления в каждом случае исследован в марксистской историографии далеко недостаточно. И если пробелы, имеющиеся еще в изучении процессов взаимодействия государственной власти с экономикой в поздней Римской империи или в птолемеевском Египте, за последние годы были в какой-то степени восполнены советскими историками, то природа пресловутого «спартанского коммунизма» до сих пор еще ждет своего истолкования.

Характерные признаки, выделяющие дорийские государства среди других, - общеизвестны. Это примитивная политическая организация, сохраняющая еще троичную схему племенного управления героической эпохи (цари или космы, герусия или совет и народное собрание), это четкое деление общества на сословия и, наконец, своеобразный жизненный уклад господствующего класса - знаменитый дорийский «космос». Наиболее ярким проявлением этого уклада, его фокусной точкой были сисситии - регулярные коллективные обеды, в которых принимали участие все полноправные граждане Спарты и городов Крита.

Во II-й книге «Политики», полемизируя с Платоном по вопросу о возможности абсолютного единства государства, Аристотель в частности замечает (1264а 6 слл.): «... ведь невозможно будет устроить государство, не разделяя его либо на сисситии, либо на фратрии и филы»[20]. Как видно из этих слов, сисситии не были для Аристотеля просто обеденными клубами. Он видит в них один из важнейших структурных элементов полиса наряду с фратриями и филами. Сисситии занимают весьма важное место также в проекте идеального государства, с которым Аристотель знакомит своих читателей в VII книге того же трактата (1330а слл.). Происхождению этого института посвящен здесь же специальный экскурс (1329b 5 слл.). Столь живой интерес к сисситиям крупнейшего из теоретиков государства древности сам по себе является достаточным поводом для того, чтобы привлечь к этому своеобразному обычаю самое серьезное внимание современных исследователей. Между тем до сих пор еще вопрос о его происхождении и характере остается одним из самых темных и малоисследованных вопросов в социальной истории Греции.

Как известно, основоположником научной разработки истории дорийских государств в западноевропейской историографии считается крупнейший немецкий ученый первой половины XIX века К. О. Мюллер. В 1824 г. вышло его двухтомное исследование «Дорийцы»[21], которое оставило после себя глубокий след в европейской науке об античности. Несмотря на ряд серьезных недостатков, присущих этой работе (идеализм, бюргерский национализм и т. д.), она содержала и немало ценных и для своего времени глубоких мыслей. Концепция Мюллера снимала то искусственное объяснение особенностей общественного строя Спарты и Крита, которое было господствующим в древности, а затем перекочевало и в европейскую историографию [22]. Мюллер впервые усомнился в историческом существовании Ликурга. Законы, которые древние приписывали Ликургу, по мнению Мюллера, - гораздо древнее самого законодателя, если даже он когда-либо существовал, и вообще это не столько законы, сколько обычаи, уходящие своими корнями в далекое прошлое [23]. Мюллер отмечает, что Спарта, ее государственный строй была идеалом для греческих философов. Эта мысль приводит его к очень важному, с точки зрения методологии, выводу: доризм (Dorentum) есть ни что иное, как наиболее чистое и совершенное выражение эллинского духа вообще. Соответственно этому дорийцы, их общественный строй, религия, искусство и т. д. представляют собой как бы прототип всех других греческих племен, древнейшее прошлое греческого народа [24]. Отсюда - тяготение других греков к Спарте и Криту (подобно тому, как человеческая душа у Платона постоянно стремится к некогда покинутому ею миру чистых идей). Хотя и облеченное в одежды идеалистической гегельянской философии, это положение Мюллера следует, как нам кажется, отнести к числу его заслуг перед наукой об античности. Из высказываний, рассеянных там и здесь по книге Мюллера, видно, что он понимал связь дорийского с общеэллинским не только в идеальном, но и в совершенно реальном, историческом плане. Так, в спартанских сисситиях он видит не только древнедорийский, но и широко распространенный некогда древнеэллинский институт [25]. Развивая эту и подобные мысли Мюллера, мы получаем исключительно ценное методологическое указание: на материале дорийских государств можно изучать древнейший период истории Греции, так как именно эти государства были его живым воплощением в классическую эпоху. Сам Мюллер, однако, не пошел по этому пути, ограничившись лишь намеками на его возможность.

В Германии мюллеровская традиция, по сути дела, никогда не прерывалась. В духе «дорийской» концепции выдержано, например, фундаментальное исследование К. Хека о Крите [26], вышедшее несколько лет спустя после опубликования книги Мюллера. К этой же концепции близки и взгляды таких видных античников середины XIX в., как Герман и Шеман [27]. Однако, среди ученых других европейских стран теория Мюллера вызвала резкую реакцию. В Англии с критикой Мюллера в 40-х годах прошлого века выступил Дж. Грот [28]. Большой раздел II тома «Истории Греции» посвящен Спарте (о Крите упоминается лишь мимоходом). Спарта, по мнению Грота, - вовсе не эталон «чистого эллинизма», как думал Мюллер [29]. Это совершенно своеобразное государство, отличное от всех других греческих (в том числе и дорийских) государств. Своим своеобразием оно обязано законодательству Ликурга (или того человека, который скрывался под этим именем). Грот, таким образом, в целом принимает традиционную версию искусственного происхождения спартанской конституции, хотя и признает, что в предании о Ликурге (особенно в том его варианте, который мы находим у Плутарха) много позднейших вымыслов. Вместе с тем, наивная вера древних в божественную мудрость законодателя получает у Грота принципиально новое, научное освещение. Государственный строй Спарты не является порождением особого дорийского духа, как думал Мюллер, но с другой стороны, его нельзя просто извлечь из головы человека Ликурга, как плод его исключительной политической прозорливости. Все основные спартанские законы и учреждения несут на себе отпечаток тех исторических условий, при которых конституция Ликурга была пущена в ход во второй половине IX в. до н. э.: ожесточенная борьба с соседями, постоянная угроза извне и изнутри (со стороны порабощенных илотов) - все это требовало превращения государства в единый военный лагерь [30]. Именно эту цель и преследовали те изменения, которые были внесены Ликургом в жизнь спартиатов: железная казарменная дисциплина, постоянная военная муштра, изоляция от внешнего мира и т. д.

Главный удар Грота был направлен не против тех националистических тенденций, которые нашли свое выражение в теории Мюллера. Классовое чутье крупного буржуа подсказало английскому историку, где таится главная опасность мюллеровской концепции. Проецируя спартанский «космос» с лежащими в его основе принципами уравнительности в отдаленное доисторическое прошлое Греции, Мюллер, может быть, сам того не желая, наводил своих читателей на мысль, что таково и было первоначальное состояние человечества. Под угрозой оказалась извечность и незыблемость принципа частной собственности. Поэтому, подчеркивая уникальность спартанской государственной организации, ее непохожесть на другие греческие конституции, Грот в то же время основное свое внимание сосредотачивает на развенчании легенды о спартанском «коммунизме». Он допускает, что предание, сохраненное Ксенофонтом и Плутархом, имеет своей исторической основой чисто внешнее равенство в образе жизни спартиатов (одежде, пище и т. д.), что по мнению Грота, вполне соответствует казарменному режиму, существовавшему в Спарте[31]. В остальном рассказ Плутарха представляет собой простой вымысел. Прежде всего это относится к знаменитому Ликургову переделу земли. Эта часть предания, по мнению Грота, есть ни что иное, как опрокинутый в прошлое проект аграрной реформы Агиса IV. Одновременно Грот очень тщательно подобрал свидетельства источников, на основании которых можно заключить, что в Спарте существовали большие богатства и господствующим было имущественное неравенство граждан [32].

Полемика, начатая Гротом, продолжалась и во второй половине XIX в. и приобрела в это время еще большую остроту в связи с развитием сравнительно-исторического метода и появлением так называемой «общинной» теории. Экономисты и историки права, выдвинувшие эту теорию, нередко иллюстрировали свои положения о первобытном «коммунизме» ссылками на спартанскую систему землепользования, а также на спартанские и критские сисситии [33]. В том же духе высказывались и некоторые античники, занимавшиеся в этот период историей Спарты. Так, немецкий историк К. Трибер [34] указывал, что происхождение сисситий можно объяснить только исходя из того, что некогда все имущество было общим. В спартанских фидитиях он видел лишь видоизменение (в военных целях) очень древнего общегреческого института. Противники этой гипотезы, развивающей в общем концепцию Мюллера[35], не заставили себя ждать. Крупнейший французский историк второй половины столетия Фюстель-де-Куланж в своей вышедшей в 1864 г. «Гражданской общине древнего мира» уделил несколько страниц вопросу о сисситиях [36]. Этот обычай он рассматривает в духе своей общей концепции о примате религии в эволюции отношений собственности. Коллективные обеды древних (в том числе и спартанские фидитии), по мнению Фюстель-де-Куланжа, не имели никакого иного значения, кроме чисто религиозного, представляя собой одну из форм коллективного богослужения.

Более подробно тот же вопрос разбирается в работе одного из последователей Фюстель-де-Куланжа, Жанне, посвященной специально общественному строю Спарты [37]. Жанне вносит существенные коррективы в гипотезу Фюстель-де-Куланжа о происхождении сисситий. Признавая связь этого института с древнейшими формами греческой религиозной жизни, он в то же время указывает, что коллективные обеды приобретают свое нормативное значение лишь на определенной ступени развития общества, а именно при переходе от семейно-родовой организации к государству (узкие рамки семьи, по мнению Жанне, препятствуют развитию этого обычая)[38]. Типичной является в этом смысле эволюция спартанского государства. Ликург, не уничтожая старые гентильные организации, существовавшие в Спарте (филы и т. д.), лишил их, однако, прежнего политического значения, сделав основой армии и всего государства сисситии, уже не связанные с родом [39]. Поскольку гражданские права каждого спартиата зависели теперь от регулярности его взносов в фидитий, Спарта в результате реформы Ликурга превратилась, как полагает Жанне, в аристократию, покоящуюся на цензовом принципе, как и большинство архаических греческих полисов, а также ранняя республика в Риме (ближайшую параллель реформе Ликурга, по мнению Жанне, представляет собой Сервиева конституция)[40].

Сисситии, созданные Ликургом, играли двоякую роль, будучи, с одной стороны, первичными подразделениями спартанской армии, а с другой, служа средством сохранения политического равновесия внутри господствующего сословия [41].

Работа Жанне содержала ряд новых и по тому времени довольно глубоких мыслей. Однако, свое дальнейшее развитие они получили лишь много лет спустя - в первые десятилетия XX века. Вместе с тем одно из выдвинутых в этой книге положений было подхвачено и в ближайшие же годы использовано в полемике между сторонниками «общинной» и «патриархальной» теорий. Это была мысль о тождестве сисситии с боевыми единицами спартанской армии [42].

Вскоре после выхода в свет книги Жанне к вопросу о сисситиях снова возвращается Фюстель-де-Куланж в своем «Этюде о собственности в Спарте»[43]. В этой работе, идя по стопам Грота, французский историк подвергает критической ревизии всю античную традицию о ликурговом законодательстве и равенстве спартиатов. Фюстель-де-Куланж пытается доказать, что в Спарте не было государственной собственности на землю [44], что отсутствие настоящей монеты не препятствовало развитию торговли [45], что, наконец, система фидитиев не имела никакого иного назначения, кроме чисто военного [46]. Как и Жанне, Фюстель-де-Куланж, отказываясь от своей прежней трактовки, приходит к выводу, что сисситии не были первобытным институтом. Их создателем был Ликург. Однако, в отличие от Жанне автор «Этюда» представляет реформу Ликурга упрощенно, склоняясь в общем к старому тезису Грота об уникальности общественного строя Спарты.

В 90-х годах XIX в. концепция Грота - Фюстель-де-Куланжа получила свое дальнейшее развитие в книге Р. Пёльмана «История античного социализма и коммунизма»[47]. На первых же страницах этой работы Пёльман прямо указывает, что его книга направлена против Моргана и Энгельса, против их учения о переходе от первобытного общества к классовому [48]. Главным объектом своей атаки Пёльман избрал первобытный «коммунизм» (он не проводит здесь какой-либо грани между взглядами основоположников марксизма, с одной стороны, и сторонников «общинной» теории, а также разного толка вульгаризаторов марксизма, с другой). Значительная часть первого тома посвящена анализу свидетельств древних авторов о проявлениях коллективизма в экономике ранней Греции.

Общественный строй Спарты и дорийского Крита, естественно, не мог здесь быть обойден молчанием. Говоря о сисситиях, Пёльман верно подмечает слабость аргументации сторонников «общинной» теории именно в этом пункте. Рассматривая коллективные обеды вообще как производное от коллективной собственности на землю, они забывают об историческом своеобразии дорийских сисситий и ставят их на одну доску с «патриархальными» трапезами рода или большой семьи, хотя источники не дают для этого оснований [49]. Пёльман подчеркивает, что сисситии в Спарте и на Крите были не экономическим, а политическим институтом, так как равенство граждан было не самоцелью создателей этих государств, а лишь средством с помощью которого они рассчитывали обеспечить их устойчивость [50]. Развивая далее эту мысль, Пёльман указывает, что хотя меры, подобные сисситиям, установлению железной валюты, ограничениям купли-продажи земли и т. д., можно расценивать как вторжение государства в право частной собственности граждан, тем не менее, в конечном счете, эти меры способствовали укреплению частной собственности и ее дальнейшему развитию [51].

Со всеми этими положениями Пёльмана можно было бы согласиться, если бы мотивировка, которую он им дает, не была бы совершенно абстрактной и антиисторичной по своему характеру. Так, отмечая зависимость спартанского образа жизни от политической обстановки, сложившейся в этом государстве (резкое численное превосходство рабов над свободными), Пёльман из этой совершенно правильной мысли делает явно неправомерный вывод, определяя Спарту как особый «военный тип общества» (kriegerische Gesellschaftstypus), «необходимым коррелятором» которого является «государственный социализм»[52]. Говоря об ограничительных мерах спартанского государства в отношении собственности, Пёльман усматривает в них действие некоего общеисторического закона и ставит в параллель сисситиям и железной монете социальное обеспечение, налоговую систему и т.п. приемы вмешательства современного буржуазного государства в экономику [53]. Все это говорит о том, что постигнуть историческое своеобразие дорийских учреждений было не в большей степени доступно Пёльману, чем его оппонентам, сторонникам «общинной» теории. Модернизируя Спарту и Крит в духе государственно-монополистического капитализма конца XIX - начала XX вв., он в то же время превращает их в совершенно изолированное явление в рамках греческой истории [54].

Нападки Пёльмана на Моргана и Энгельса означали, по сути дела, принципиальный отказ от использования этнографии при изучении античной истории. Нет надобности говорить о порочности этой позиции в тот период, когда союз обеих наук уже принес и продолжал приносить блестящие плоды. Свидетельством этого наряду с моргановским «Древним обществом» и другими работами может служить книга немецкого ученого Генриха Шурца «Возрастные классы и мужские союзы»[55]. Несмотря на ряд недостатков, присущих этому исследованию, известную наивность и ограниченность его общей концепции, труд Шурца, несомненно, представлял собой ценный вклад в тогдашнюю науку об обществе. Шурц первым из европейских ученых обратил внимание на институт мужских союзов, играющий очень важную роль в жизни отсталых народов почти всего земного шара. Он собрал, обработал и обобщил огромный материал полевых исследований, проводившихся в разное время в различных частях света. Не будучи последователем Моргана и полемизируя с ним по ряду вопросов, Шурц тем не менее разделял его воззрение на историю человечества как на процесс в принципе единообразный у всех народов и рас. Рассматривая мужские союзы как явление универсальное по своей природе, он стремился найти их следы не только у современных, но и у древних, уже исчезнувших народов, среди которых, как показал Шурц, не составляли исключения и греки. Используя материал, собранный в незадолго перед тем вышедшей книге Цибарта «Греческие союзы»[56], Шурц обнаружил в жизни греческих полисов реликты таких первобытных институтов, как возрастные классы (эфебия, объединения νέοι и т.п.)[57], мужские дома (лесха, пританей)[58], инициации [59] и т. д. Но ни в каком другом районе Греции эти институты не были представлены столь полно и в столь отчетливой, выпуклой форме, как в Спарте. Это государство с его необычайно развитой системой возрастных классов, с систематически практиковавшимися здесь коллективными обедами взрослых мужчин в специально отведенных для этого помещениях и разнообразными формами испытаний подростков и юношей представляло собой, по образному выражению Шурца (((53))), «настоящий музей древних, повсеместно уже исчезнувших из культуры обычаев».Эта мысль, высказанная в книге Шурца лишь мимоходом без обстоятельной аргументации и анализа источников, тем не менее открывала перед исследователями истории дорийских государств широкие перспективы, предоставляя в их распоряжение богатейший материал для сопоставления и позволяя тем самым облечь лишь схематически, абстрактно восстановленную дорийскую племенную общину в живую плоть и кровь фактов. Сближая дорийские сисситии и агелы с мужскими союзами и возрастными классами папуасов, африканских негров и североамериканских индейцев, Шурц наносил серьезный удар по теории общества «военного типа», выдвинутой Пёльманом [60].

Книга Шурца скоро стала известна не только этнографам, но также историкам и филологам-античникам. Одним из первых откликнулся на ее появление известный исследователь гомеровского эпоса Г. Финзлер [61]. Он попытался выделить в тексте поэм эпизоды и выражения, которые указывали бы на существование в гомеровский период объединений, подобных тем, о которых говорил в своей книге Шурц. Эта попытка увенчалась удачей и Финзлер первым среди исследователей классической древности ввел в употребление термин «мужской союз». Следует, однако, заметить, что выводы Финзлера носили в целом весьма ограниченный характер. В гомеровском мужском союзе он видел лишь корпорацию знати, не отдавая себе отчета в исторически сложном характере этого явления, не пытаясь проследить его эволюцию, хотя, как будет показано далее, материал эпоса позволяет сделать это [62].

Несколько лет спустя после опубликования статьи Финзлера в Англии вышла книга Дж. Гаррисон «Фемида»[63], посвященная проблемам возникновения и развития греческой религии. Наряду с другими вопросами исследовательница уделяет в этой работе много внимания культам так называемых «множеств»: титанов, куретов, тельхинов, дактилей и т. д. По мнению Гаррисон, эти мифические персонажи воплощают в себе мужской союз, совершающий испытательный обряд (инициации) над подростками своего племени. Опираясь на это положение, Гаррисон дает весьма убедительную интерпретацию мифа о гибели Диониса-Загрея от рук титанов [64]. Работы Финзлера и Гаррисон показали, что сфера распространения мужских союзов в Греции, как это уже предполагал Шурц, не ограничивалась только Спартой и Критом.

В том же 1912 г., когда вышла книга Гаррисон, в журнале «Клио» появилась статья известного шведского филолога и историка М. П. Нильссона «Основы спартанского образа жизни»[65] . В статье были систематически подобраны и подвергнуты тщательному анализу все известные свидетельства древних об основных элементах спартанского «космоса»: воспитании, фидитиях и брачных обычаях. Собранный таким образом материал Нильссон сопоставляет с данными, почерпнутыми из трудов Шурца и других этнографов. Даже это простое сопоставление производит сильное впечатление: настолько разительное фамильное сходство с обычаями «дикарей» обнаруживается во второстепенных подчас деталях повседневной жизни спартиатов. Поэтому вывод, к которому приходит Нильссон, звучит вполне убедительно: «.. .эти совпадения не могут быть случайными... спартанские учреждения в действительности были воздвигнуты на древнейших, совершенно примитивных основах»[66]. Автор статьи не считает, однако, спартанский «космос» чем-то совершенно тождественным первобытной племенной организации. Здесь же он делает весьма существенную оговорку: «эти примитивные основы были с удивительным искусством приспособлены к нуждам спартанского военного государства». Поэтому, сопоставляя обычаи спартанцев с обычаями современных отсталых народов, Нильссон отмечает не только черты сходства, но также и признаки различия, существующие между ними. Но так как в этом последнем случае он ограничивается лишь несколькими отрывочными замечаниями, то и характер, и причины постулируемой им реформы спартанских учреждений остаются неясными. Эту реформу, которая ассоциируется у него с преданием о Ликурге, Нильссон находит возможным отнести ко времени еще до завоевания Лаконии дорийцами[67]. Таким образом, несмотря на применение принципиально нового по своему характеру научного метода, Нильссон в целом остается на позициях старой, выработанной наукой XIX в. концепции, согласно которой Спарта очень рано «выпадает» из общего русла греческой истории и превращается в особый замкнутый мирок [68].

Между тем, еще до опубликования статьи Нильссона в работах ряда историков наметился серьезный сдвиг в оценке места, занимаемого дорийскими государствами в истории Греции. Так, М. Вебер в «Аграрной истории древнего мира» характеризует Спарту как «доведенное до своих крайних последствий, дальнейшее самое крайнее развитие древнего города-государства»[69]. Эта характеристика логически вытекает из веберовской теории «городского феодализма», согласно которой в основе различных типов греческого полиса так или иначе лежит военный профессионализм узкой касты полноправных граждан. Естественно, что с этой точки зрения Спарта была не исключением из правила, как считал Пёльман и другие историки конца XIX в., а наоборот, самим правилом, доведенным до своей логической законченности [70].

С оценкой, которую дает Вебер спартанскому государству, во многом перекликается концепция У. Карштедта, изложенная в его фундаментальном труде «Греческое государственное право»[71].

Как и Вебер, Карштедт исходит в своей теории из представления о единстве исторического пути Спарты и других греческих государств. Однако, в отличие от Вебера, он понимает это единство слишком прямолинейно, как преемственность сменяющих друг друга стадий исторического развития, в котором Спарта занимает низшую ступень, а государства обычного типа, как например Афины, высшую. Краеугольный камень теории Карштедта образует отрицание реальности дорийского завоевания и принципиально новое «экономическое» объяснение происхождения илотии. Он не видит принципиальной разницы между илотами и аттическими гектеморами. Характерное для Спарты четкое территориальное размежевание между свободными и рабами, гражданами и негражданами делает ее типичным архаическим полисом. «Если не вмешается никакая сисахфия, возникает город-государство в чистой форме (in Reinkultur), каковым и является Спарта»[72].

Тенденция к сближению Спарты с другими греческими государствами нашла свое подкрепление в археологии. Раскопки, производившиеся в начале XX века английскими археологами на территории Спарты, заставили европейских ученых по-новому взглянуть на раннюю историю этого государства. В результате родилась теория, согласно которой приблизительно до середины VI в. (именно с этого времени, как показывает археология, в Спарте начинается упадок искусства) Спарта оставалась нормальным государством архаического типа. Затем наступил резкий перелом и она превратилась в тот изолированный от внешнего мира лагерь с суровым военно-полицейским режимом, каким ее изображают авторы V-IV вв. до н. э. Непосредственную причину этого перелома многие видели в реформе (или серии реформ), которая придала Спарте ее известный всему миру классический облик. Таким образом, если привлечение этнографических параллелей в работах Нильссона и других исследователей позволяло говорить о «естественном» происхождении спартанских обычаев, о их родстве с обычаями первобытных народов, то археологические открытия начала XX в. представили «ликургов космос» уже в ином свете, как продукт сознательной деятельности безымянных законодателей, датируемый сравнительно поздним периодом спартанской истории. Археология, однако, не могла дать сколько-нибудь определенного ответа на вопрос о характере реформы середины VI в. Поэтому в литературе 20-30-х гг. наметились две прямо противоположные тенденции в решении этой проблемы [73]. Некоторые ученые склонны были видеть в событиях VI в. в Спарте лишь возврат к прошлому, искусственное оживление старых дорийских обычаев и учреждений. Такого мнения придерживался уже Г. Диккинс, впервые высказавший эту мысль [74]. Другие, напротив, усматривали в этих событиях скачок в новое качество. С наибольшей последовательностью и полнотой развивает эту точку зрения в своей «Экономической и социальной истории Греции (до греко-персидских войн)» И. Хазебрёк [75]. Переворот середины VI в. до н. э. в Спарте он приравнивает к реформам Солона и Клисфена в Афинах, полагая, что результатом этого переворота было ниспровержение могущества родовой знати и установление власти демоса [76]. Таким образом, Спарта, по мнению Хазебрёка, перешла со стадии аристократического гомеровского государства на стадию полиса. Совершенно парадоксально звучит утверждение Хазебрёка, что именно в Спарте в ходе реформ VI в. сложилась античная демократия в наиболее радикальной ее форме, так как только здесь и на Крите было достигнуто абсолютное политическое и социальное равенство всех граждан [77]. Противоположных взглядов придерживается В. Эренберг. В ряде своих работ, посвященных ранней Спарте, он высказывает мнение, что основы ее общественного строя не были затронуты реформами VI в., благодаря чему спартанское государство сохранило характерные черты первобытной военной общины, утраченные другими полисами [78]. Отсюда логически вытекает утверждение, на которое нам уже приходилось выше ссылаться: «Спарта - это государство, которое никогда не имело ничего общего с подлинной сущностью полиса»[79]. Концепция Эренберга - весьма противоречива. Признавая, что Спарта VII-VI вв. до н. э., как и другие греческие государства архаического периода, знала резкое имущественное расслоение граждан и возникающую на этой почве социальную борьбу, «почти революционную» по своему характеру, он тем не менее не объясняет, каким образом в этих условиях могла сохранить свою первоначальную целостность военная община дорийцев со всеми присущими ей институтами [80]. Обеим концепциям - концепции Эренберга, равно как и концепции Хазебрёка при их явной противоположности друг другу присущи в общем одни и те же недостатки. Оба автора, следуя М. Веберу, изображают становление полиса как чисто механический процесс увеличения численности правящего сословия, главным движущим фактором в котором является изменение военной техники и переход от гомеровской тактики поединков к сражению в сомкнутом строю [81]. В обоих случаях применение этого критерия к ранней истории Спарты при крайней скудости источников ведет к большой произвольности оценок. Вместе с тем и Эренберг и Хазебрёк оставляют без внимания ряд важных конкретных вопросов, от решения которых фактически зависит и ответ на основной вопрос о характере спартанского государства. Так, совершенно неразработанным остается у обоих авторов вопрос о сисситиях. Эренберг ограничивается здесь ссылкой на Нильссона [82], а Хазебрёк почти дословно повторяет рассуждения Пёльмана о «государственном социализме» в Спарте [83].

Более подробно проблема дорийских мужских союзов освещена в ряде работ предвоенного периода. Среди этих работ в первую очередь следует назвать статьи виднейшего итальянского эпиграфиста М. Гвардуччи. Ее работы, как и работа Кирстена, о которой речь будет ниже, представляют собой результат накопления и изучения обширного эпиграфического материала в городах Крита (этот процесс стал особенно интенсивным после открытия в 1884 г. большого Гортинского закона). Критским гетериям посвящена статья Гвардуччи, опубликованная в журнале «Historia» в 1935 году [84]. В статье дается подробный обзор источников как литературных, так и эпиграфических. Гвардуччи отмечает ряд признаков, сближающих гетерию с таким общегреческим институтом, как фратрия. Вместе с тем она указывает, что гетерия в отличие от фратрии «лишена даже самых бледных следов гентильной окраски» и не имеет никаких связей с такими организациями, как род и племя [85]. Первоосновой гетерий, по мнению Гвардуччи, были товарищеские объединения первых дорийских поселенцев Крита, образованные в интересах взаимной защиты и поддержки (отсюда такая своеобразная их черта, сохранившаяся и в дальнейшем, как коллективные обеды - андрии)[86]. В целом отношение гетерии к фратрии в этой работе Гвардуччи рисуется еще не очень ясно [87].

В дальнейшем исследовательница постаралась сделать свою мысль более четкой. В статье 1937 г. «Институт фратрии в древней Греции»[88] она вступает в полемику с Г. де Санктисом, по мнению которого, критские гетерии следует рассматривать как наиболее древнюю разновидность фратрии, еще никак не связанную с родом и покоящуюся на чисто товарищеских отношениях (общности стола, ночлега, военной службы и т. д.)[89]. Фратрия обычного типа с ярко выраженной «гентильной окраской» появляется, согласно этой теории, лишь в сравнительно поздний период в связи с ростом могущества и влияния родовой знати. В противовес гипотезе де Санктиса Гвардуччи выдвигает, на наш взгляд, более вероятное предположение, согласно которому узы родства, первоначально связывавшие членов отдельных гетерий друг с другом, были забыты за время переселений и переосмысленны на новых местах как узы товарищества [90]. Таким образом, гетерия, в представлении Гвардуччи, есть ни что иное, как локальный критский вариант фратрии, своеобразие которого определялось спецификой местных исторических условий [91]. Эта интересная мысль, к сожалению, не получила своего дальнейшего развития ни в работах самой Гвардуччи, ни у других исследователей.

Немало внимания уделяет вопросу о гетериях и андриях также немецкий историк Э. Кирстен в своей диссертации «Остров Крит в V-IV вв. до н. э.»[92]. Эта работа представляет большой интерес содержащейся в ней разработкой конкретных вопросов по истории дорийского Крита. Однако, в конечных выводах, к которым приходит автор, чувствуется тлетворное влияние расистской «нордической» теории. Примером может служить раздел, посвященный сисситиям. В своей работе Кирстен проводит ряд интересных сопоставлений между аналогичными институтами городов Крита и Спарты, стремясь в каждом отдельном случае выявить их локальные особенности. Эти сопоставления убеждают его в том, что по своему характеру общества Спарты и Крита отнюдь не тождественны друг другу. Вопреки мнению Хазебрёка, они стоят на разных стадиях исторического развития. Если конституция критских полисов соответствует «неполитической, естественной общности (Gemeinschaft) воинов-граждан», то Спарта представляет уже более высокую «политическую» форму общества -государство (Staat) в собственном смысле этого слова [93]. В подтверждение этой гипотезы Кирстен ссылается на засвидетельствованные в источниках различия в организации спартанских и критских сисситий. Критские андрии, по его мнению, воплощают в себе древнейший тип этого общегреческого института, восходящий ко временам коллективного хозяйства кочевых племен, которые были предками дорийцев. Устойчивость этого типа сисситий на Крите Кирстен связывает с сохранившимися здесь формами общинного землевладения в виде государственной земли, обрабатываемой мноитами, и так называемых «клеров», к которым были прикреплены земли, находящиеся в частном пользовании граждан [94]. В идеале частная собственность на Крите вообще не существовала, существовала только «собственность общины»[95]. Кирстен, однако, указывает, что со временем, по мере развития, в критских полисах имущественного неравенства граждан сисситии должны были изменить свой первоначальный характер и из учреждения экономического стали политическим институтом, главной целью которого было создание «идеального политического равенства» всех граждан перед лицом их реального экономического неравенства [96]. В то же время Кирстен категорически отвергает возможность каких-либо реформ, которые могли бы путем искусственного вмешательства видоизменить институт сисситий и приспособить его к новым веяниям времени, создав на их основе «государственный социализм», по выражению Хазебрёка [97]. В целом, как полагает Кирстен, сохранение этого обычая в городах Крита определялось не какими-нибудь внешними обстоятельствами (например, угрозой со стороны рабов), а только «политической волей граждан к единству и равенству»[98]. Развивая далее эту мысль, Кирстен приходит к выводу, что государственный строй Спарты органически (то есть без скачков и взрывов) вырастает из состояния, подобного состоянию государственного строя Крита в V-IV вв. до н. э. В обоих случаях государство покоится на коллективном образе жизни граждан (Gemeinschaftsleben), хотя на Крите этот основной принцип был еще неосознан, тогда как Спарта уже поднялась до его осознания [99]. Нет надобности говорить о полной ненаучности этих положений. В них без труда можно узнать лишь слегка замаскированные под современную науку рассуждения К. О. Мюллера о метаморфозах дорийского национального духа.

Особое место в предвоенной литературе вопроса занимает книга А. Жанмэра «Куросы и куреты»[100]. Это фундаментальное исследование охватывает огромный материал по греческой истории, религии и мифологии. Основная тема работы Жанмэра - обычаи и обряды, связанные с мужскими союзами. Книга как бы подводит итог всей предшествующей работе, проделанной в этом направлении Финзлером, Гаррисон и Нильссоном. Подобно двум последним авторам, Жанмэр широко использует этнографический материал. Специальный раздел книги посвящен инициациям и возрастным классам современных африканских народов. На сопоставлении данных античной традиции с данными этнографии построены наиболее удачные главы в работе Жанмэра. Таковы главы, посвященные анализу ритуала афинских празднеств, связанных с культами Тезея и других покровителей юношества, исследование дельфийского Стептериона и, наконец, завершающая книгу попытка интерпретации предания о Ликурге (на наш взгляд, наиболее убедительная из всех известных в литературе). И, наоборот, там, где этнографические параллели используются недостаточно и автор вступает на зыбкую почву теоретических построений, он терпит провал. В первую очередь это относится к разделам, в которых рассматриваются вопросы о гомеровских и дорийских мужских союзах. Здесь Жанмэр выступает как циклист, последователь теории Карштедта. Превратно толкуя факты, говорящие о существовании мужских союзов и возрастных классов в гомеровский период, а затем в Спарте и на Крите, он конструирует схему эволюции греческого «феодализма». Эта схема складывается из трех основных стадий. На первой из них господствует абсолютная монархия (типа восточной деспотии). Вокруг царя, который как суверен осуществляет верховное право собственности на территории всей страны, группируется господствующая военная каста - лаос. На ее содержание царь расходует те средства, которые он получает со своего темена, а также дань подвластного населения - демоса. Для этого периода характерна особая форма обедов царя со своей дружиной [101]. На следующей стадии царская власть приходит в упадок. Темен басилея и его «почесть» (право взимания дани) распределяются между знатью сначала в качестве бенефициев, а затем на правах частной собственности. Пиршества аристократов теперь меняют свою форму, основываясь на складчине (как в спартанских фидитиях), либо на взаимных угощениях[102]. Однако, иерархическая структура общества сохраняется и в этот период. Наиболее влиятельные аристократы окружают себя дружинами гетеров. Сохраняют свою силу вассальные отношения между старшими и младшими членами аристократического сословия (γέροντες и κοΰροι)[103]. Заключительной стадии в эволюции греческого «феодализма» соответствует общественный строй дорийских государств (прежде всего Спарты). В ее классической форме спартанская социальная организация, по мнению Жанмэра, является результатом революции, в ходе которой рамки старой аристократии (λαός) были расширены за счет включения в ее состав части демоса. Однако это новое общество было организовано по образу и подобию старого как военная аристократия, состоящая из держателей ленных наделов (клеров), и связанных с ними привилегий (участие в сисситиях)[104]. Сочетание в работе Жанмэра передовых методов исследования (использование этнографических параллелей) с примитивной исторической концепцией раннего циклизма характерно как свидетельство глубокого кризиса буржуазной науки.

Из работ последнего периода, в которых затрагивается проблема дорийских мужских союзов, наибольший интерес представляет книга К. Краймс «Древняя Спарта»[105]. Основной стержень, вокруг которого строится исследование Краймс, - ретроспективное использование поздних спартанских надписей для восстановления институтов классического и даже архаического периодов. Надписи, которые привлекает Краймс, распадаются на две категории: 1) посвящения эфебов-победителей в παιδικός άγων; 2) списки должностных лиц, в которых уже взрослые спартанцы перечисляют звания, полученные ими за время прохождения срока эфебии. Анализ этого материала позволил английской исследовательнице восстановить организацию спартанских агел такой, какой она была в период после римского завоевания. Краймс, однако, допускает, что эта организация могла сохранить основные черты системы αγωγή, существовавшей в более ранний период в эллинистической, а также в классической Спарте. Перекинув, таким образом, «мостик» между эпиграфикой и литературной традицией, Краймс приступает к реконструкции первоначальной формы спартанских и критских мужских союзов (она не находит существенной разницы между теми и другими). Типичный дорийский мужской союз (гетерия или фидитий) изображается Краймс, как организация, имеющая сложную внутреннюю структуру и окруженная сверх того сетью дочерних союзов - агел, которые служат источником ее пополнения. В центре каждой такой организации стоит андрий - группа мужчин, принадлежащих к одному и тому же аристократическому семейству. Остальные члены гетерии вербуются аристократами, входящими в состав андрия, из людей, принадлежащих к низшим сословиям с помощью разного рода личных союзов: агел, любовных связей и т. д.[106] По мнению Краймс, строго иерархическая структура союзов, рассчитанная на подчинение массы их рядовых членов родовой знати, ведет свое происхождение от времени «феодальных» смут и борьбы между отдельными аристократическими группировками за власть [107]. В Спарте предел этим смутам был положен в конце IX в. до н. э. Ликургом, который, во-первых, поставил мужские союзы под контроль государства, во-вторых, наряду с уже существующими аристократическими объединениями этого рода и по их образцу создал новые союзы (фидитии), включающие в свой состав новых граждан и их «приверженцев» (picked dependants). Таким образом, начался переход от «феодального» к «тоталитарному» государству [108].

Эта гипотеза была подвергнута резким нападкам в научных журналах сразу же после выхода в свет книги Краймс. Главным ее недостатком рецензенты считают недопустимое, с их точки зрения, привлечение позднего эпиграфического материала для интерпретации сообщений древних о спартанских и критских обычаях в V-IV вв. до н. э.[109] На наш взгляд, однако, метод, используемый Краймс, вполне приемлем в научном исследовании, а возможность определенной преемственности между сходными институтами классического и римского периодов - вполне реальна. Слабость гипотезы Краймс заключается в другом. Ее попытка сконструировать идеальную схему дорийского мужского союза не имеет твердой фактической основы, несмотря на привлечение данных эпиграфики. Более того, Краймс часто игнорирует или отбрасывает как ненадежные свидетельства источников, которые в чем-либо противоречат ее схеме. В представлении английской исследовательницы все институты такого рода, как сисситии, мужские дома, агелы и даже похищение мальчиков на Крите образуют систему, действующую, как единый, четко слаженный механизм. Работы Шурца, Гаррисон, Жанмэра и др. показали, что все эти обычаи, действительно, находятся в тесном родстве между собой и когда-то были, очевидно, элементами единого социального комплекса. Однако, такой комплекс, конечно, не мог сохранять свое единство на протяжении тысячелетий. Рано или поздно отдельные его элементы разрывают связи, соединяющие их друг с другом, и начинают развиваться самостоятельно. Примеры таких процессов дает современная этнография [110]. В том, что на Крите и в Спарте этот процесс распада естественно возникшего комплекса обычаев уже завершился в исторический период, не приходится сомневаться. Правда, можно допустить, что обычаи, связанные с кругом мужских союзов, в дорийских полисах обрели новое искусственное единство под эгидой государственной власти. Маловероятно, однако,что за основу этой унификации была взята «феодальная» схема Краймс, хотя союзы иерархического типа могли существовать и в Спарте и на Крите в период, предшествующий становлению полиса.

Опубликованные после выхода в свет книги Краймс работы Ми-чела и Хаксли [111] ничего существенного в разработке вопроса о мужских союзах не добавляют. Среди работ последних лет, посвященных ранней истории Спарты, заслуживает внимания книга западногерманского историка Фр. Кихле «Лакония и Спарта»[112]. Подобно Краймс, Кихле считает, что первоначальное состояние спартанского государства характеризовалось господством «феодальной родовой знати» (feudale Geschlechtermacht) [113]. На Крите это соотношение сил сохранялось вплоть до периода эллинизма. В Спарте родовая знать, хотя и не утратила свои прежние политические позиции, вскоре после II Мессенской войны вынуждена была пойти на некоторые уступки демосу. Кихле характеризует этот сдвиг во внутренней политике Спарты, как «дорийско-демократическую реформу», вызванную «сознательной реакцией против аристократической культуры VII в., находившейся под ионийским влиянием». Эта реакция «оживила дорийский характер Спарты и показала его подлинную ценность»[114]. Реформа, которую Кихле датирует серединой VI в. до н. э., привела, по его мнению, во-первых, к усилению эфората, и, во-вторых, к установлению спартанской дисциплины в ее классической форме. Как мы видим, понимание Кихле ранней истории Спарты не отличается существенно от понимания этого периода Эренбергом, Хазебрёком и другими историками предшествующего поколения. Однако, многие из конкретных замечаний, рассеянных в его книге, представляют большой интерес. Таковы, например, его мысли о соотношении критской и спартанской форм сисситии и о их связи с системой землепользования в обоих районах [115]. Наряду с работами по истории Спарты в послевоенные годы увидели свет две крупные монографии, посвященные дорийскому Криту. Первая из них написана известным французским эпиграфистом А. ван Эффентером и носит в основном источниковедческий характер [116]. В разделе, посвященном общественному строю Крита в IV в. до н. э., ван Эффентер специально останавливается на вопросе о сисситиях [117]. Он пытается проследить эволюцию этого института от военных союзов с суровым внутренним режимом, каким их изображает Платон, к мирным обеденным клубам у Аристотеля. Эта попытка нам представляется, однако, неудачной. Ван Эффентер забывает, что источники, которыми он пользуется, далеко не равнозначны по своему характеру. Он явно переоценивает значение свидетельских показаний Платона, не проводя четкой грани между утопическими конструкциями последнего и реальными историческими фактами.

Несмотря на этот недостаток, схема, выдвинутая ван Эффентером, была принята также английским историком Р. Уиллетсом в его книге «Аристократическое общество на Крите» [118]. В отличие от ван Эффентера, Уиллетс пытается как-то объяснить происхождение критских сисситий. Однако, этот вопрос он решает в значительной мере эклектично, следуя, с одной стороны, Жанмэру и указывая, что сисситии были порождением «монархического периода, когда «царские люди» кормились на счет общины» [119], и в то же время, подобно Гвардуччи и де Санктису, отмечая сходство гетерий с афинскими фратриями [120]. В самой общей форме Уиллетс определяет систему сисситий, как результат приспособления дорийской родо-племенной организации к социальной структуре минойского Крита. Он пишет в этой связи: «В результате процесса завоевания и подавления дорийцы стали хозяевами в уже существующей кастовой системе, восходящей к бронзовому веку»[121]. Эта гипотеза вызывает, однако, серьезные возражения, так как, по сути дела, игнорирует качественное различие между минойским дворцом и дорийским полисом [122], различие, в основе которого лежит, несомненно, глубокий разрыв в историческом развитии Крита в переходный период.

Первым, кто обратил серьезное внимание на проблему мужских союзов в советской литературе, был С. Я. Лурье. Еще в 1927 г. вышла его статья (на немецком языке) о милетском союзе мольпов [123]. Западноевропейские ученые, изучавшие эту своеобразную организацию до Лурье, рассматривали ее как обычное культовое объединение [124]. Лурье впервые, используя доступный ему этнографический материал, увидел в мольпах то, чем они и были на самом деле, - реликтовую форму первобытного мужского союза [125]. Благодаря этому получила еще одно весьма веское подтверждение гипотеза Шурца о широком распространении этого института в древнейшей Греции. Пытаясь определить место, занимаемое мольпами рядом с другими формами мужских союзов, Лурье указывает, что по своему происхождению этот союз моложе спартанских фидитиев, так как его состав был более ограниченным [126]. В то же время, по его мнению, оба типа союзов восходят к весьма отдаленной минойской эпохе в истории Эгеиды и, очевидно, были восприняты греками у их предшественников, населявших Балканский полуостров и прилегающие острова [127]. Эта точка зрения получила свое дальнейшее теоретическое развитие в другой работе С. Я. Лурье «История античной общественной мысли»[128]. Автор резко противопоставляет здесь греков, живших до своего поселения на Балканах большими кочевыми ордами, коренному населению Греции, рассеянному по небольшим, изолированным друг от друга общинам. Условия жизни этих общин породили у них потребность в «тесной сплоченности и военной организации». На этой почве и возникли мужские союзы. У греков-кочевников, напротив, такой потребности не было, и поэтому их объединения строились по принципу кровного родства, а безопасность орды обеспечивалась «небольшой группой специалистов» - царем и его приближенными. Теория эта не находит какого-либо подтверждения в данных этнографии [129]. Поэтому в последующих работах Лурье мы ее уже не встречаем. Однако, мысль о том, что мужские союзы в Спарте и городах Крита были наследием крито-микенской эпохи, проводится им и в дальнейшем [130]. К вопросу о мужских союзах Лурье возвращается в ряде своих последних работ. Большой интерес представляет его попытка найти доказательства существования организаций этого рода в пилосских документах [131].

В работах других советских историков, даже занимавшихся специально историей дорийских государств, интересующая нас проблема не получила сколько-нибудь широкого освещения. В большинстве случаев вся сложность вопроса о сисситиях исчерпывается несколькими отрывочными замечаниями. Так, А. В. Бергер отмечает классовый характер спартанских сисситий, указывая в то же время на их связь с первобытными мужскими домами [132]. Р. В. Шмидт пытается определить место, занимаемое гетериями в родо-племенной организации критских дорийцев, отождествляя их с фратриями, в то время, как так называемые старты соответствуют в ее схеме родам [133]. Подобную же схему деления критского общества мы находим и в диссертации Л. Н. Казамановой «Социально-экономический строй Крита в V-IV вв. до н. э.»[134]. В своей монографии на ту же тему она продолжает настаивать на родовом характере гетерий, не пытаясь, однако, как-то доказать этот важный тезис [135].

Подведем итоги. Какие выводы следуют из проделанного выше обзора литературы за почти полуторастолетний промежуток времени? Твердо установленными можно считать лишь некоторые факты из того круга вопросов, которые охватывает стоящая перед нами проблема. Так, не вызывает сомнений в настоящее время общность происхождения дорийских мужских союзов и мужских союзов современных отсталых народов.

Спартанские фидитии и критские гетерии - лишь одна из разновидностей этого широко распространенного института. Это достаточно убедительно доказывают работы Шурца, Нильссона и Жан-мэра. Неоспоримо доказано далее, что в самой Греции сфера распространения мужских союзов не ограничивалась только Спартой и Критом. Их следы обнаружены в гомеровских поэмах, в мифологии, в ритуале важнейших празднеств, в религиозных объединениях типа мольпов и т. д. С этой точки зрения дорийские союзы не представляют собой чего-то уникального в истории Греции, да и всего человечества.

Своеобразие их заключается в другом. В огромном большинстве случаев институт мужских союзов встречается у народов, стоящих на низких ступенях общественного и культурного развития. У народов, уже перешагнувших грань, отделяющую классовое общество от бесклассового, родовой строй от государства, они чаще всего выступают как реликтовая форма социальной организации, уже не оказывающая определяющего влияния на жизнь общества [136]. Заметим, что племена Западной и Центральной Африки, Меланезии и Северной Америки, у которых мужские союзы достигли особенно пышного расцвета в форме так называемых «тайных обществ» (см. ниже), в тот период, когда эти районы Земного шара стали объектом европейской колонизации, находились еще на различных стадиях разложения первобытно-общинного строя, не дойдя до уровня классового общества в собственном смысле этого слова [137]. Напротив, дорийская форма мужских союзов ассоциируется с четким делением общества на классы, с несколько примитивным, но в целом уже достаточно развитым государственным аппаратом [138].

Все это уже a priori делает невозможным постулируемое Эренбергом, Кирстеном и отчасти Уиллетсом сохранение дорийской племенной организации и в частности ее важнейшего элемента - системы сисситий в их чистом виде в период, когда рабовладельческое государство в Спарте и на Крите уже получило свою окончательную форму. Неубедительным представляется нам и другой вариант той же гипотезы, согласно которому институт мужских союзов пришел в упадок в период смут, предшествовавших становлению государства, а затем был возрожден волей законодателя в своем прежнем виде без каких-либо изменений [139].

Своеобразие дорийской формы мужских союзов в сравнении с теми их формами, которые мы находим как у современных отсталых народов, так и у древних (например, у гомеровских греков), заключается в их особой устойчивости в условиях классового общества и государства. При этом, особенно важно отметить, что эта устойчивость не была устойчивостью пережитка. Дорийские союзы не превратились в танцевальные клубы (по словам Шурца [140], участь большинства мужских союзов при переходе на более высокие ступени культурного развития). Они продолжали оставаться важнейшим, неотъемлемым элементом в политической системе дорийских государств, так же, как и в свое время в племенной организации дорийцев - завоевателей Пелопоннеса и Крита. Трудно представить, чтобы при всех пертурбациях, сопровождавших переход от родового строя к государству, союзы не претерпели серьезных изменений, которые затрагивали бы саму природу этого института. К сожалению, даже те немногие исследователи, которые, как Нильссон, признают, что между дорийской и первобытной [141] формами союзов существуют определенные различия, не уделяют должного внимания этому вопросу, вследствие чего здесь остается еще очень много неясностей. Поэтому главная задача, которую мы ставим перед собой в настоящем исследовании, заключается в том, чтобы установить, что отличает дорийские мужские союзы, известные нам по источникам классического и эллинистического периодов, от аналогичных организаций более раннего времени. Ответить на этот вопрос означало бы в то же время осветить причину особой устойчивости института мужских союзов в Спарте и городах Крита. Сразу же оговоримся: окончательное решение стоящей перед нами проблемы в настоящее время едва ли возможно. Материал источников слишком скуден и хронологически распределен крайне неравномерно. Большая часть литературных свидетельств падает на IV в. до н. э. (Ксенофонт, Эфор, Платон, Аристотель), эллинистический и даже римский периоды (авторы из сборника Афинея, Плутарх). Наиболее важные критские надписи датируются в основном V в. Для более раннего периода источники, если не считать одного фрагмента Алкмана и одной весьма лапидарной надписи из Дрероса, практически отсутствуют. В какой-то степени этот пробел может быть восполнен за счет привлечения параллельного материала эпоса, данных этнографии и т. д. Тем не менее, каковы бы ни были наши конечные выводы, они в значительной мере будут носить гипотетический характер.

В свете всего изложенного выше стоящая перед нами проблема распадается на ряд конкретных вопросов. Важнейшие из этих вопросов следующие: 1) отношение дорийских мужских союзов к союзам современных отсталых народов; 2) соотношение гомеровской и дорийской форм мужских союзов; 3) мужские союзы и дорийская родо-племенная организация; 4) функции мужских союзов в системе дорийского полиса.

Учитывая то значение, которое представляет для избранной нами темы материал современной этнографии, мы считаем своей обязанностью дать в начале работы хотя бы краткую справку об основных формах и разновидностях мужских союзов.

Институт мужских союзов уходит своими корнями в отдаленную эпоху становления человеческого общества [142]. В его основе лежит простейшее деление первобытной орды на две поло-возрастные группы: группу женщин и детей и группу взрослых мужчин. Это деление обусловлено рядом факторов, среди которых главную роль играет половое разделение труда в первобытном обществе и тесно связанная с ним половая табуация, господствовавшая в определенные периоды жизни орды [143]. Простейшую форму изоляции полов еще в недавнее время можно было наблюдать у ряда наиболее отсталых племен Центральной Австралии. Наглядным проявлением этой изоляции было разделение лагеря локальной группы туземцев на две половины -мужскую и женскую [144]. У одного из карликовых племен Юго-Западной Африки бергдама подобная же сегрегация наблюдается во время еды. Мужчины приготовляют и затем съедают охотничью добычу у «священного огня» в центре лагеря. Женщины и дети довольствуются тем, что им удастся собрать в течение дня в лесу [145]. Уже на ранних ступенях развития культуры обособление группы взрослых мужчин внутри первобытной орды получает свое религиозное оформление в обряде инициаций. Смысл многих элементов этого обряда до сих пор еще остается неясным и по-разному трактуется различными учеными, однако его связь с половым членением общины не вызывает сомнений. Характерная черта инициаций в их классической австралийской форме - подчеркивание противоположности и даже враждебности в отношениях между полами. Мужская половина племени выступает во время инициаций как замкнутая, обособленная группа, резко противостоящая женщинам и детям обоего пола. Все действия этой группы окутывает ореол таинственности, загадочный для непосвященных. Не случайно также, что важнейшим обрядовым элементом австралийских инициаций является переход посвящаемого из женского лагеря в мужской и затем длительная его изоляция от представительниц противоположного пола, запрещение вступать в половые отношения и т. д.[146]

Следует, однако, заметить, что в своем чистом виде половая дихотомия первобытной общины встречается крайне редко. Даже у народов, стоящих на низших ступенях общественного развития (как австралийцы, адаманцы, ведда, африканские пигмеи и т. д.), в тот период, когда они были открыты европейской наукой, господствующей была уже парная семья, а групповой брак сохранялся лишь пережиточно (например, австралийская система брачных классов). Результатом перехода к парной семье было усложнение первоначального деления общины и появление наряду с двумя основными поло-возрастными группами мужчин и женщин еще одной группы, включающей в свой состав юношей, уже достигших половой зрелости и прошедших через обряд инициаций, но еще не имеющих жен. Именно эти холостяки и занимают теперь мужскую половину лагеря, тогда как женатые мужчины предпочитают жить со своими семьями в отдельных хижинах. Выделение холостой молодежи в особую группу, занимающую специально для нее предназначенную часть лагеря, типично для большинства австралийских племен [147]. Обрядовая изоляция подростков в период инициаций служит, таким образом, как бы прелюдией их последующей самостоятельной жизни в мужском лагере.

У оседлых народов, переходящих от охоты и собирательства к примитивному земледелию, деление племени на три поло-возрастных группы, наблюдаемое уже у австралийцев, окончательно закрепляется благодаря появлению так называемых мужских домов. Мужские дома имеют почти универсальное распространение среди отсталых народов Земного шара. Однако функции сооружений этого рода могут быть весьма различными в зависимости от уровня культурного развития того или иного племени.[148] В своей элементарной форме, наблюдаемой у таких народов, как папуасы Новой Гвинеи, индейцы тропических лесов Южной Америки, отчасти жители островов Меланезии и Микронезии, мужской дом представляет собой постройку, резко выделяющуюся своим видом и размерами среди всех других домов поселка. Как правило, в дневное время он служит постоянным местопребыванием всех взрослых мужчин племени, а неженатая молодежь остается здесь также и на ночлег [149]. У всех перечисленных племен мужской дом является местом средоточия мужских промыслов в отличие от семейных хижин, где ведут свое хозяйство женщины. Так, на Каролинских островах (Микронезия) в нем собираются мужчины перед выездом на коллективную рыбную ловлю. Здесь же строятся и хранятся боевые лодки туземцев [150]. Нередко мужской дом превращается в своеобразное родовое святилище. Здесь хранятся изображения предков-мужчин, их черепа и кости, музыкальные инструменты и т.п. предметы культа [151].

Половозрастное деление племени, внешним выражением которого является институт мужских домов, на этой стадии развития еще ничем принципиально не отличается от его элементарной австралийской формы. В его основе по-прежнему лежит разделение труда внутри общины между группой мужчин-охотников (или рыболовов) и группой женщин, на плечах которых лежит вся основная работа в земледелии. Такое разделение труда существует, например, у лесных индейцев Южной Америки [152]. Там, где земледелие является основным источником существования племени (как на Новой Гвинее), мужчины принимают в нем активное участие. Однако и в этом случае за ними закрепляются лишь определенные виды работ, требующие большой физической силы и исполняемые обычно коллективно (к таким работам относятся расчистка леса под пашню, огораживание полей, первичная грубая обработка земли). Все остальное делают опять-таки женщины [153].

Следующую ступень в эволюции мужских союзов характеризует обособление внутри общины отдельных возрастных классов, каждый из которых имеет тенденцию к превращению в самостоятельный союз. Правда, возрастные градации (часто многоступенчатые) характерны уже для наиболее примитивных форм племенной общины, возьмем ли мы ее австралийскую разновидность или же новогвинейскую. Однако на этой стадии отдельные возрастные классы еще не имеют своих особых функций внутри общины и вообще не конституированы достаточно четко. В своей классической законченной форме система возрастных классов изучена у целого ряда африканских племен, живущих к югу от Сахары. Особенно известно в этой связи воинственное скотоводческое племя масаи (граница Кении и Танганьики) [154]. Мужское население каждого из округов, на которые распадается территория племени, делится на три класса: 1) «мальчиков» (до 12- 16 лет); 2) «воинов» (до 28-30 лет) и 3) «пожилых людей». Внутри каждого из классов существуют дальнейшие возрастные градации. Водораздел между первыми двумя классами составляет операция обрезания, после которой юноша покидает родную деревню и переселяется в военный лагерь (Kriegerkraal).

Кроме самих воинов, в лагере живут обычно девушки, с которыми они могут вступать во внебрачную половую связь. Лагерь представляет собой самостоятельное экономическое целое. Воины живут целиком и полностью за счет скота, захваченного во время набегов в земли соседних племен. Питаться чем-либо, кроме мяса, молока и меда, им запрещает обычай. Свои грабительские походы молодые масаи предпринимают на свой страх и риск, не всегда считаясь с волей «стариков». Каждый лагерь (иногда несколько лагерей вместе) имеет своих должностных лиц (так называемые «говорящие»), которые представляют его в сношениях с общиной. Конец пребыванию воина в лагере кладет его вступление в брак. Однако, довольно часто ему приходиться ждать смерти отца, для того, чтобы, получив по наследству его имущество, иметь возможность уплатить выкуп за невесту, а затем обзавестись своим хозяйством. Таким образом, на примере масаи мы наблюдаем превращение одного из возрастных классов в самостоятельный союз с особыми функциями (война и грабеж на территории соседей) [155]. Рамки возрастного класса здесь искусственно растягиваются для того, чтобы смена поколений не могла отразиться на сохранении семейной собственности.

Иной характер приобретают подобные же институты в условиях земледельческого хозяйства. Примером может служить система возрастных классов, бытующая у народности ньякиуса (район озера Ньяса) [156]. В этом племени мальчики, достигшие возраста 10 лет, покидают отцовскую деревню и вместе с группой сверстников строят новый поселок в другом месте. Здесь они живут, продолжая однако вплоть до вступления в брак обрабатывать поля своих родителей и питаться за их столом. И то, и другое делается на коллективных началах, так что практически каждая семья поочередно принимает в своем доме группу «сыновей деревни» и кормит их в благодарность за их работу. После женитьбы молодые люди не возвращаются в отцовскую деревню, а продолжают жить со своими сверстниками, хотя теперь уже, как самостоятельные хозяева. У ньякиуса, таким образом, в отличие от масаи, на первый план выступает чисто экономическая функция возрастного класса - коллективная обработка земли, соседская взаимопомощь, хотя в прежние времена с этими мирными занятиями сочетались и военные набеги [157].

У некоторых африканских племен системы возрастных классов достигают большой сложности и, можно сказать, изощренности, однако, в своей основе все они в конечном счете восходят к простейшей схеме троичного деления племени на несовершеннолетних, совершеннолетних, но неженатых воинов и взрослых семейных мужчин [158].

Эта же схема лежит в основе таких крупных племенных образований, как, например, государство зулусов в Южной Африке, созданное в начале прошлого века знаменитым Чака. Военная организация зулусов в пору их наивысшего могущества строилась по строго возрастному принципу [159]. «Полки», состоявшие каждый из мужчин определенного возраста, были расквартированы вблизи королевской резиденции и несли здесь не только военную службу, но также выполняли разнообразные хозяйственные повинности в пользу короля. До выхода из «полка» зулусский воин не имел права жениться. В таком положении он оставался обычно не менее десяти лет.

За пределами африканского материка подобные же молодежные объединения встречаются у племен нага на территории Ассама и Бирмы [160], на островах Палау и Яп (западная Микронезия) [161] и у ряда других народов в различных районах земного шара [162].

Заключительный раздел своей книги о мужских союзах Шурц посвящает так называемым «тайным обществам». В них он видит конечную стадию эволюции возрастных классов, инициации и т. п. институтов, стадию пышного расцвета, после которой начинается упадок [163].

Определение, которое дает Шурц всей этой большой и очень пестрой группе мужских союзов, основано в общем на чисто внешнем признаке «засекреченности» союза, который к тому же встречается далеко не у всех объединений этого типа [164]. Действительно универсальной, определяющей чертой всех «тайных союзов» следует считать их социальную направленность, характерную для них тенденцию к обособлению внутри общины группы влиятельных лиц, узкий круг которых должен быть закрыт для всех прочих. Едва ли случайно, что в своей наиболее типичной форме «тайные общества» засвидетельствованы у племен, стоящих на пороге перехода к классовому обществу и государству. Социальная основа, на которой возникают и складываются «тайные общества», может быть весьма различной, в зависимости от чего меняется и внешняя окраска союзов.

Возникновению «тайных союзов» во многом способствует религиозная профессионализация, особенно интенсивно развивающаяся в первобытном обществе, находящемся на стадии разложения. Ядром союза может стать группа жрецов (колдунов), специализирующихся на заклинании дождя, заупокойном культе, борьбе с ведьмами и колдунами, организации посвятительных обрядов (инициаций) и т. д.[165] Нередко «тайный союз» вырастает из жреческого рода, члены которого держат в своих руках монополизированное право контроля над одним из общеплеменных культов [166]. Не в меньшей степени, чем религиозный профессионализм, зарождению закрытой формы мужских союзов способствует профессионализм военный - выделение внутри общины узкой касты людей, живущих исключительно войной, не ограниченной, однако, как прежде рамками одного возрастного класса [167]. При всем этом главным, определяющим фактором в развитии «тайных союзов» следует считать, несомненно, имущественное неравенство, разлагающее первобытную общину, равно как и возникающие в ней зачатки эксплуатации человека человеком [168]. В большинстве «тайных обществ» право вступления, а затем перехода из одной степени «посвящения» в другую, как правило, покупается, что, естественно, сильно ограничивает состав этих объединений, и особенно состав их правящей верхушки [169]. Основной целью многих союзов является охрана частной собственности их членов. Поэтому зачастую они присваивают себе право табуации самых различных предметов, занимаются взиманием долгов у неисправных должников, пытаются регулировать цены на рынке и т. д. [170]

С другой стороны «тайные союзы» нередко становятся орудием вымогательства и грабежа среди массы непосвященных, способствуя тем самым еще большему обогащению племенной знати, составляющей ядро этих союзов [171]. В таких районах сравнительно развитого рабовладения, как Западная Африка, рабы являются одним из главных объектов, против которых направлен террор тайных союзов [172]. В некоторых областях Африки и Меланезии «тайные общества» практически сосредотачивают в своих руках всю реальную власть, оттесняя на задний план племенных вождей и царьков. Очевидно, в данном случае мы имеем перед собой «одну из зародышевых форм примитивной государственной власти»[173].

Шурц и другие этнографы не дают в своих работах сколько-нибудь четкой классификации «тайных союзов» и им подобных организаций. Поэтому в настоящем разделе мы вынуждены ограничиться лишь беглым обзором наиболее характерных форм этого института, насколько это позволяет доступная нам литература. Богатейший материал для изучения эволюции «тайных союзов» дает Западная и Центральная Африка, которую по праву можно назвать «классической страной тайных обществ». В частности, африканский материал позволяет проследить возникновение зародышевых форм «тайного союза» в недрах племенной системы возрастных классов на базе обычая инициаций. Так, у племени баконго (на нижнем Конго) жрец-ганга время от времени собирает мальчиков-подростков и дает им напиток, который приводит их в состояние наркотического опьянения. Затем он уводит мальчиков с собою в лес недалеко от деревни. Здесь они проводят (по разным источникам) от полгода до двух лет на положении «живых мертвецов» (нкимба). Никто из жителей деревни (особенно женщины и дети) не может приближаться к месту их обитания. Иногда нкимба появляются в деревне, с дикими воплями проносясь по улицам, избивая встречных и хватая все, что попадается под руку. По истечении срока испытания ганга распускает своих питомцев по домам. Однако некоторые из них и после этого остаются с ним в лесу в качестве помощников и учеников [174]. Изоляция нкимба в какой-то мере напоминает изоляцию молодых воинов у масаи. Однако в отличие от них нкимба не несут никаких общественно полезных функций, а всё их пребывание в лесу представляет собой лишь искусственно удлиненный период обрядовой изоляции. Зато в руках жрецов-«учителей» маски превращаются в значительную силу, опираясь на которую, они могут заметно повысить свой собственный вес и влияние на дела общины.

Естественно, что племенная знать, не принадлежащая к сравнительно узкому кругу жрецов, не заинтересована в монопольном использовании этими последними «тайного общества». Нередко поэтому племенная знать сама конституируется как «тайный союз», который подчиняет себе все другие формы мужских союзов, действующие на племенной территории. Так, общество Огбони (Западный Судан, племя йоруба) включает в свой состав только пожилых и наиболее влиятельных людей [175]. Огбони по своему усмотрению назначают и свергают (путем ритуального отравления) правителей городов и по сути дела представляют собой правительство (совет старейшин) в каждом из округов, на которые делится область йоруба. В непосредственном подчинении у Огбони находится другой «тайный союз», действующий в этих же местах и состоящий преимущественно из молодых людей - Оро. По приказанию Огбони Оро подвергает казни осужденных преступников [176].

В данном случае (как и в случае с нкимба) первоосновой «тайного союза» является возрастной класс, хотя наряду с Огбони и Оро в области йоруба продолжает существовать и обычная форма возрастных классов [177]. Однако в целом ряде случаев «тайный союз», разрастаясь, поглощает всю возрастную организацию племени, которая теперь сливается с ним и становится его частью. Типичным примером такого слияния может служить общество Комо, существующее у племени бамбара (республика Мали). Формально право для вступление в союз дает совершение обряда инициации, общего для всех мужчин племени. На практике же обряд этот требует столь значительных расходов (на подарки, угощение, украшения и т. д.), что бедные семьи вынуждены готовиться к нему годами, собирая необходимые средства. В результате бедняки, будучи уже взрослыми юношами, проходят инициации вместе с мальчиками - детьми богачей. Внутри же союза преобладающим влиянием пользуются старые члены общества, т. е. прежде всего богачи и знать. Таким образом, формально соблюдаемый возрастной принцип во внутренней организации Комо выливается в свою полную противоположность [178].

Как своеобразную модификацию племенной системы возрастных классов, можно рассматривать и такие сложные, синтезированные формы мужских союзов, как Поро и Эгбо - самые могущественные «тайные общества» Западной Африки. Первый из этих союзов еще в недавнее время пользовался огромным политическим влиянием среди племен Сьерра-Леоне и Либерии. Практически Поро охватывал все мужское население этого района, начиная с 7-15 лет [179]. Прежде чем стать полноправным членом союза (а вместе с тем и племени) мальчик или юноша должен был пройти длительный искус в «школе» Поро, находившейся в «священном» лесу. В «школу» принимались все желающие, хотя внутри нее имелись определенные социальные градации [180]. Содержание союза входило в обязанности местного населения. Поэтому никто не пытался противодействовать грабительским набегам, которые время от времени совершали «ученики» Поро на окрестные деревни [181]. Как показывают последние исследования, руководство союзом было сосредоточено в руках местной знати, и законы Поро считались законами племен, проживающих на территории, подвластной союзу [182]. Рядовые общинники и внутри союза занимали самое низкое положение. Не имея права голоса в решении важнейших дел, они должны были слепо повиноваться приказам руководителей союза [183]. Организация Поро в различных районах атлантического побережья была различной. Так, у менде Сьерра-Леоне союз делился на три класса: вождей, жрецов и рядовых членов. Каждый из этих классов имел свои особые функции: вождям принадлежали судебные полномочия, жрецы руководили церемониями союза, наконец, рядовые члены использовались преимущественно как посыльные [184]. Внутри каждого из классов существовали градации. Переход с одной градации на другую требовал вступительного взноса [185].

Еще более сложную иерархическую структуру имел другой западноафриканский союз Эгбо (Камерун). Все посвященные в тайны союза, делились на 11 последовательных степеней, доступных лишь людям, имеющим достаточно денег, чтобы уплатить вступительный взнос [186]. Поро, Эгбо также, как и близкие к ним по типу меланезийские союзы (как, например, Дук-Дук в Новой Британии)[187] наиболее отчетливо и полно раскрывают социальную природу «тайных союзов», как инструмента господства племенной знати над массой рядовых общинников [188]. Вместе с тем это организации, приближающиеся по своему характеру к государству, поскольку в каждом из этих случаев союз сосредотачивает в своих руках центральную власть над территорией племени или даже ряда племен [189]. Однако как в Африке, так и в Меланезии существуют союзы и совсем иного типа - небольшие, разрозненные объединения с ограниченным числом членов, напоминающие своей организацией современные клубы. Вследствие незначительной численности своего состава, союзы этого типа неспособны оказывать сильное влияние на политическую жизнь племени. Тем не менее их функции не отличаются принципиально от функций больших союзов типа Поро или Дук-Дук. Как и эти последние, они ставят своей первоочередной задачей охрану собственности своих членов и вообще укрепление их общественного статуса. Типичным примером организации этого рода может служить система так называемых «Тамате» на Банксовых островах (Меланезия). Тамате -родовое название многочисленных союзов (на одном острове Мод их 77), обычно очень небольших по своему составу (часто всего три -четыре человека, хотя каждый из членов такого союза может быть одновременно членом нескольких других обществ) [190]. Каждый тамате имеет свой особый значок (обычно лист той или иной древесной породы), используя который в качестве символа табу, член союза может оградить свое имущество от посягательств со стороны «непосвященных»[191]. Своеобразие организации союзов подобных Тамате коренится в их происхождении. Если общества типа Поро или Дук-Дук можно рассматривать, как конечный результат эволюции общеплеменной системы возрастных классов, то в основе «клубообразных» союзов типа Тамате лежат, по вполне вероятному предположению Риверса [192], родовые мужские объединения [193]. На это указывает то обстоятельство, что все Тамате обычно заимствуют свои названия от различных животных, которые почитаются их членами, как святыня, а для всех прочих являются табу [194].

Наиболее широкое распространение мужские союзы «клубного» типа получили среди индейцев Северной Америки. Наличие нескольких самостоятельных союзов с более или менее четко разграниченными социальными и религиозными функциями характерно для организации многих индейских племен. Так, у племени Черноногих в первой половине прошлого века существовала система, состоявшая из семи так называемых «танцевальных обществ или клубов»[195]. Общества эти были следующие: 1) «Комары» (молодые неженатые люди); 2) «Собаки» (молодые женатые люди); 3) «Лисы прерий»; 4) «Вороны»; 5) «Быки с тонкими рогами»; 6) «Солдаты»; 7) «Бизоны» (пожилые люди). Каждый из этих союзов имел свои отличительные знаки и свой танец (как правило, тотемического характера). Четыре союза (с третьего по шестой) кроме чисто военных, имели еще и полицейские функции: они должны были наблюдать за порядком в лагере и преследовали неверных жен. Наибольшим влиянием в политической жизни племени пользовался шестой союз так называемых «Солдат», к которому могли принадлежать только наиболее заслуженные и почитаемые народом воины. Подобные же организации существовали и у ряда соседних с Черноногими племен равнины: манданов, хидатса, арапахо, кроу и др. У некоторых из этих племен (например, у тех же Черноногих) переход из одного союза в другой зависел от возраста. На этом основании Шурц классифицирует организации этого рода вместе с системами возрастных классов, подобными той, которую мы наблюдали, например, у масаи. При этом он указывает, однако, на ряд признаков, которые отличают «клубы» равнинных индейцев от возрастных классов в обычном понимании этого термина. Во-первых, зависимость принадлежности к тому или иному «клубу» от возраста прослеживается далеко не у всех племен этого района. Например, у кроу она вообще не зафиксирована [196]. Во-вторых, очень часто, кроме возраста, от поступающего в тот или иной союз требуется большой вступительный взнос или выкуп [197], вследствие чего членами многих «клубов» могут быть только богатые люди, и вообще участие в союзе не является обязательным, как это обычно бывает при нормально функционирующей системе возрастных классов [198]. Таким образом, правильнее было бы отнести «танцевальные общества» равнинных индейцев к тому же историческому типу мужских союзов, что и «тайные общества» Меланезии и Африки, хотя в отличие от этих последних элемент таинственности выражен в них весьма слабо. Происхождение этой формы союзов остается не вполне ясным. Наличие возрастного критерия по крайней мере в некоторых из них, говорит как будто о том, что перед нами модифицированная племенная система возрастных классов. Однако, такая гипотеза вызывает ряд затруднений. Уже Шурц обратил внимание на типично тотемические названия индейских союзов - черта, не свойственная возрастным классам других народов [199]. Он же отмечает, что функции полицейских, которые в других местах исполняют обычно один или несколько возрастных классов, у некоторых племен группы дакота несут представители определенных родов [200]. Еще более отчетливо связь союзов с родовой организацией выступает у племен группы пуэбло. Так, в племени хопи было 12 мужских союзов (и три женских) с различными функциями: врачевание, заклинание дождя, культы плодородия, военные культы, инициации, устройство развлечений и т. д. [201] Во главе каждого из этих союзов стоял представитель одного определенного материнского рода, причем его должность переходила по наследству (обычно к сыну сестры). Правда, остальные члены союза не обязательно принадлежали к тому же самому роду, что и его глава. Однако некоторые обстоятельства говорят о том, что в более ранний период дело обстояло именно так. На членов союза распространялся, например, принцип родовой экзогамии, вследствие чего хопи не мог жениться на сестре своего товарища по «клубу», он не имел права вступать с ним в торговые сделки так же, как и с родным братом [202]. Танцевальные костюмы и другой ритуальный инвентарь каждого из союзов хранились обычно в родовом жилище главы союза под наблюдением женщин из его рода [203]. Данные факты этого рода приводят к мысли, что в целом система «клубов» у североамериканских индейцев была институтом смешанного происхождения, включая в себя элементы как возрастного деления племени, так и родовой организации.

Несмотря на свой замкнутый характер, союзы индейцев пуэбло, а также племен равнины представляют собой весьма существенные элементы общеплеменной организации. Их деятельность в соответствии с функциями каждого из них направлена прежде всего на удовлетворение жизненных интересов общины, а затем уже на свои узкокорпоративные цели [204]. С этой точки зрения, принципиально иной характер имеют союзы племен северо-западного побережья Северной Америки, среди которых особенно известно благодаря своим тайным церемониям племя квакиютлей (Британская Колумбия). Несколько тайных обществ, подвизающихся среди индейцев этого племени (разные авторы называют различное их число и приводят различные наименования), не несут никаких определенных общеплеменных функций и всю свою деятельность посвящают устройству религиозных мистерий (плясок и обрядов в честь духов-покровителей этих обществ). На эти мистерии непосвященные либо вообще не допускаются, либо если допускаются, то лишь для того, чтобы стать свидетелями наводящих ужас представлений. Так, исполнитель танца каннибала в одном из союзов с подлинным искусством вызывал у своих зрителей иллюзию того, что на их глазах происходит пожирание сырого человеческого мяса, а иногда, врываясь в толпу присутствующих, «актер» уже по-настоящему кусал заранее намеченную жертву [205]. Главной целью этих спектаклей было внушение непосвященным мистического ужаса перед членами «тайных обществ», которые состояли, как правило, из представителей наиболее богатых и влиятельных семейств племени [206].

Четко выраженная террористическая направленность обществ квакиютлей сближает их и с такими союзами восточного полушария, как Дук-Дук и Эгбо, хотя исторически они, по-видимому, представляют собой лишь модификацию широко распространенной на американском континенте «клубной» формы мужских союзов.

В заключение нашего обзора заметим, что мужской союз в его наиболее развитой форме (имеются в виду, прежде всего, «тайные общества» Африки, Меланезии и Северной Америки) представляет собой организацию совершенно самостоятельную и независимую от родо-племенной структуры первобытного общества. Отсюда, однако, отнюдь не следует, что род и мужской союз - это две взаимоисключающие друг друга и прямо противоположные формы общественного развития [207]. Исторически мужской союз, несомненно, вырастает из рода и тесно с ним связан [208]. Определенная скоординированность возрастных классов, инициации, мужских домов и т. д. с родовым или фратриальным делением племени наблюдается у таких народов, как австралийцы [209], папуасы, индейцы тропических лесов Южной Америки [210], племена группы Нага в Ассаме [211].

О явно гентильной окраске мужских союзов у некоторых индейских племен Северной Америки уже говорилось выше. В отдельных случаях связь с родовой организацией сохраняют развитые системы возрастных классов, обычно базирующиеся на территориальном делении. Примером может служить племя сотхо (группа северных игуши в Южной Африке) [212]. В целом вопрос об отношении мужских союзов к родовому строю изучен слабо и нуждается в углубленном исследовании.