Мужские союзы в дорийских городах-государствах (Спарта и Крит)

Термины

Уже древними была высказана мысль, что первоначально сисситии у дорийцев как Крита, так и Спарты назывались одинаково «гидриями» (ανδρεία, см. Эфор, FGrHist 70 F 149 у Strabo, X, 4, 18 и 21; Arist., Polit., II, 1272а 1 слл.). Единственное число άνδρεΐον встречается в ряде критских надписей VI—II вв. до н. э., как правило, в локальном значении 'мужской дом' (ср. πρυτανεΐον, μουσεΐον и т. д.). Так, надпись VI-V вв. до н. э. из Элтинии (IC, I, X, 2) предусматривает штраф, если мужчина изобьет мальчика в одном из указанных мест: ήν άνδρήιοι ήν άγ[έ]λα[ι] ή συν[β]ολήτραι ή πϊ κόροι (см. также IC, II, V,l; IV, 14; 75 Β; SGDI, III, 5040, ep. Strabo, X, 4, 20, C. 483; Athen., IV, 143 a-b). С другой стороны, в отрывке из Алкмана (fr. 98 PMG), который Эфор (ibid.) приводит в подтверждение своей гипотезы о критском происхождении спартанских сисситий, термин как будто имеет иное значение - 'союз', 'группа сотрапезников' (φοίναις[322] δε και έν θιάσοισιν ανδρείων). Можно, однако, допустить, что единственным числом в данном случае было бы не άνδρεΐον, а ανδρείος. Такая форма встречается в одной поздней (начала II в. до н. э.) надписи с о. Фера (так называемое «Завещание Эпиктеты», см. DHR, II, 1, XXIV = IG XII/3,330) в значении 'группа мужчин, связанных узами родства' (ανδρείος των συγγενών)[323].

Параллельно в надписях (древнейшая - из Дрероса VII в. до н. э.;[324] см. также IC, I, IX, 1, C-D; XIX,3; IV.42 В; ГЗ, X, 40) и у некоторых авторов (Досиад, FGrHist 458 F 2 у Athen., IV, 143 a-b) мы сталкиваемся с термином «гетерия». Его значение в обоих случаях одно и то же: имеются в виду единицы полисного деления. Так и у Досиада: «Все граждане разделены на гетерии»[325]. Встречающийся в ГЗ термин άπεταΐρος - «человек, не принадлежащий к гетерии», т. е. не имеющий гражданских прав, в полной мере подтверждает это свидетельство.

В источниках по истории Спарты классического периода ανδρεία встречается только два раза (Plut., Apophth. Lac, 218 с и, может быть, Arist., Polit., II, 1270 b 12, см. об этом месте ниже, Гл. IV, прим. 128)[326].

В остальном известны следующие четыре варианта наименований спартанских сисситий: φ(ε)ιδίτια, φιλίτια, συσκήνια. Древнейшее напоминание о фидитиях (φειδίτια) находим у Антифана, комедиографа первой половины IV в. (fr. 44, 3 Kock = PCG II 46 у Athen., IV, 143 а)[327]. Ксенофонт в «Лакедемонской политии» употребляет параллельно два термина: συσκήνια и φιλίτια[328]. Первый термин, очевидно, действительно спартанский. На это может указывать глосса Гезихия: συσκάν<ι>α· το συσσίτιον [329], в которой слово имеет дорийскую огласовку. Отсюда можно заключить, что помещения для сисситий в Спарте представляли собой постройки временного типа (палатки? -см. ниже, стр. 182 о σκηνή δημοσία, ср. также Athen., IV, 138 f). Маловероятно, однако, что συσκήνια (точнее, συσκάνια) было официальным обозначением гражданских союзов в Спарте, подобно критским έταιρεΐαι[330]. Скорее всего таким обозначением был другой термин, используемый Ксенофонтом, φιλίτια, в котором при сопоставлении с Антифаном и другими источниками без труда можно узнать завуалированное φ(ε)ιδίτια [331].

[Территориальная организация союзов - Ред.]

Вопрос о [территориальной организации] союзов в городах Крита весьма запутан. Некоторые историки (как, например, Бузольт и Кирстен) [332] считают, что в каждом городе был только один андрий, в котором собирались вместе все гетерии. Основанием для этого утверждения служат слова Досиада (FGrHist 458 F 2 у Athen., IV, 143 b-c): «Повсюду на Крите есть два дома для сисситий. Один из них они называют «андрием», а другой, в котором помещают на ночлег чужеземцев, «койметерием». В доме же для сисситий, во-первых, поставлены два стола, которые называются «гостинными»: за них усаживают присутствующих чужеземцев, а рядом находятся столы для всех прочих» (ср. Пиргион FGrHist 467 F 1 у Athen., IV, 143 f). Заметим, однако, что говоря выше (Athen. 143 b) об одном только Литте, Досиад употребляет множественное число ανδρεία, из чего можно заключить, что каждая гетерия имела свой андрий. Количество слуг в сисситии, по словам того же автора, не превышало 18 человек (там же). Для того, чтобы приготовить обед и обслужить население даже небольшого города, этих людей было явно недостаточно. Согласно Эфору (FGrHist 70 F 149 у Strabo, X, 4, 21, С. 483), андриев в каждом городе было несколько. Это видно из его рассказа о похищении мальчиков на Крите (см. ниже, стр. 132 слл.): преследование похитителя продолжается до тех пор, пока он не приведет возлюбленного в свой андрий. В «Критской политии» Аристотель (fr. 611 Rose3), по изложению Гераклида Лемба, сообщал, что за обедом архонт сисситии получает четыре порции: «одну, как и все, вторую как архонт, третью за дом и четвертую за утварь». Историческую достоверность этого свидетельства подтверждает одна гортинская надпись первой половины V в. до н. э. (IC, IV, 75 В). Среди прочих предметов изымаются из права заклада вещи, предоставленные архонтом в андрий для общего пользования (έ(κ)ς ανδρείο δτ(τ)' ό αρκός παρέκει κατ' άνδρεΐον). Сообщение Аристотеля можно понять в том смысле, что архонту принадлежали не только посуда, мебель и другие предметы, находящиеся в андрии, но и само помещение. Это еще раз подтверждает высказанное выше предположение о том, что каждая гетерия имела свой особый андрий. Поэтому выражение Досиада: «два дома для сисситий» лучше понимать переносно, как «два рода домов»[333].

Интересные сведения о локализации критских гетерий находим в «Дреросской присяге» (IC, I, IX, 1 - надпись III-II вв. до н. э., очевидно, являющаяся копией более древнего документа)[334]. В одном из ее разделов (С, 124 слл. и D, 134 слл.) предписывается, чтобы деньги, полученные в качестве штрафа от косма, нарушившего присягу, были разделены между гетериями, находящимися в городе и теми из граждан Дрероса, которые окажутся в это время несущими пограничную стражу (δ τι δέ κα πράξοντι ταΐς έταιρείαισιν δασσάσθωσαν, ταΐς έμ πόλει και αϊ πεί τινεν ούρεύων(τ)ι Δρήριοι). Если текст надписи понят нами правильно, постоянным местопребыванием гетерий в Дреросе был сам город. Лишь случайно некоторые из их членов могли оказаться за его пределами на пограничных постах [335]. Сельских гетерий, которые могли бы нести постоянную охрану государственной границы, по-видимому, не существовало. Гетерия, таким образом, не была территориальной единицей, подобно афинскому дему. Отсюда, однако, не следует, что все члены гетерии должны были жить в городе, за стенами, как полагает Уиллетс [336]. Они могли быть (особенно в позднее время) рассеяны по всей территории полиса, тогда как в городе находился только центр гетерии - ее андрий и дом архонта.

В Спарте, по свидетельству Павсания (VII, 1, 8), все фидитии были сосредоточены в одном месте, неподалеку от могилы Тисамена. Сопоставим это свидетельство с известными словами Фукидида (I, 10, 2) о том, что Спарта никогда не была по-настоящему синойкизирована и что спартиаты жили «по древнему эллинскому обычаю» по деревням. Сосредоточение всех фидитиев в одном определенном пункте имело, таким образом, глубокий политический смысл: оно должно было символизировать единство полиса, не имеющего сплошной городской территории [337].

Кроме фидитиев, в Спарте существовала еще одна категория помещений, в которых постоянно или время от времени устраивались публичные обеды. Это так называемые «лесхи». Аттический комедиограф V в. Кратин в одном из отрывков (PCGIV, 175, р. 211 у Athen., IV, 138 е) говорит о колбасах, которые подвешивают в спартанских лесхах на гвоздях для того, чтобы старики, проводящие там время, могли от них откусывать кусочки. Несколько раз упоминает о лесхах Плутарх в «Биографии Ликурга». По его словам (Lyc. XXV), спартиат, не достигший 30 лет, не имел права сам ходить на рынок и мог вступать в разного рода сделки только через посредство своих родных и любовников. Однако и после этого возраста считалось позорным, если он не проводил большую часть дня в гимнасии или в лесхе. Отсюда можно заключить, что до 30 лет постоянным местопребыванием спартиата был фидитий, а начиная с этого возраста, он переходил в лесху. Этому противоречат, однако, высказывания самого Плутарха, из которых видно, что спартиаты большую часть времени даже в пожилом возрасте проводили в фидитиях вместе с молодежью (см. Lye, XII). На смешение возрастов в фидитиях указывает также Ксенофонт (Resp. Lac, V, 5). Поэтому приходится допустить, что в указанном выше месте Плутарх смешивает лесху с обычным фидитием. По всей вероятности, в лесхах собирались только старики в полном смысле этого слова (не младше 60 лет, см. ниже, стр. 124). В отрывке Кратина общий комизм ситуации предполагает, что речь идет именно о таких глубоких стариках. Сам Плутарх в другом месте (Lyc., XVI) говорит, что в лесхе сидели не просто пожилые люди, а именно старейшие: «Отец не в праве был сам воспитывать ребенка, но приносил его в некоторое место, именуемое «лесхой». Сидевшие здесь старейшины филы (των φυλετών οί πρεσβύτατοι) осматривали мальчика... ». Неясно, что следует понимать здесь под филой. Мало вероятно, что это была одна из трех дорийских фил. Во времена Павсания в Спарте существовало здание, именуемое «лесхой Кротанов» (Paus., III, 14, 2). Кротаны - часть (район) Питаны, одной из пяти (или шести) спартанских об (ком), которые уже в древнейшее время были делениями территориального характера (см. ниже, Гл. IV, прим. 12). В лесхах, таким образом, сосредоточивалось муниципальное управление, находились гражданские списки и т. д. отдельных округов, на которые была разделена территория Спарты [338]. Довольно вероятно, что официальным титулом старейшин, собиравшихся в лесхах, было γερόακται. Гезихий, который приводит этот термин в своем словаре, поясняет его как лаконский вариант аттического δήμαρχοι. В своем первоначальном виде лесхи могли быть мужскими домами отдельных поселений долины Еврота до их объединения в одно государство.

Численный состав союзов

Относительно численности гетерии в источниках нет никаких сведений. Краймс [339], используя данные Досиада, определяет ее приблизительно в 200 человек - детей и взрослых. Численность людей в фидитии разные источники определяют по-разному. Плутарх в «Биографии Ликурга» (XII) сообщает: «Они (спартиаты) собирались по 15 человек или в немного меньшем или большем количестве». Ему противоречит автор схолия к «Законам» Платона (633а), который утверждает, что в каждой сисситии было по десять человек. Анализ текста схолия показывает, что он очень близко, хотя и с заметными искажениями, повторяет текст Плутарха или какого-то автора, пользовавшегося Плутархом. Поэтому δέκα у схолиаста можно считать опиской вместо πεντεκαίδεκα. Однако Плутарх и сам противоречит себе. В «Биографии Агиса» (VIII) он говорит, пересказывая содержание ретры, которую собирался провести царь-реформатор: «Число спартиатов (предполагалось) пополнить за счет периеков и чужеземцев, которые получили воспитание, достойное свободного человека и, кроме того, были прекрасны телом и в цветущем возрасте. Они должны были составить 15 фидитиев по четыреста и по двести человек и вести образ жизни, который вели предки». Можно допустить, что Агис предполагал резко увеличить старые ликурговы фидитий от 15 до нескольких сот человек в каждом. Однако в общем контексте биографии такая мера выглядела бы ничем не мотивированной. А подчеркнутый Плутархом консервативный утопизм проекта Агиса (δίαιται ήν είχον πρόγονοι διαιτάσθαι) прямо противоречит такому толкованию места. Бильшовский [340] поэтому полагает, что оно безнадежно испорчено переписчиками, и предлагает следующее восстановление последней фразы: σύνταξιν δέ τούτων εις τριακόσια γενέσθαι φιδίτια κατά πεντεκαίδεκα. Две последовательные описки и одна интерполяция, результатом которых, по мнению Бильшовского, является место в его настоящем виде, по существу не выходят за рамки чистой конъектуры и ничего не объясняют. Более предпочтительной нам кажется поэтому точка зрения Шёмана[341], отвергнутая Бильшовским. Большие фидитии Агиса, вероятно, делились на более мелкие группы, примерно по 15 человек каждая, иначе говоря, структура фидитиев с самого начала могла быть сложной, может быть имитируя структуру родовых объединений. То, что Плутарх в «Ликурге» обходит молчанием систему, о которой он бегло упоминает в «Биографии Агиса», не должно нас удивлять. Скорее всего, он вообще не знал о ее существовании (ср. Apophth. Lac, 226 D-Ε) и лишь добросовестно переносил в свои спартанские биографии отрывочные свидетельства источников, не заботясь об их согласовании между собой [342].

Однако, принимая точку зрения Шёмана, мы наталкиваемся на другое затруднение. В той же главе «Биографии Агиса» Плутарх говорит, что вся территория долины Еврота между Пелленой, Тайгетом, Малеей и Селласией, согласно проекту реформы, делилась на 4500 клеров для раздачи гражданам [343]. Но 15 фидитиев одни по 400, другие по 200 человек, ни в какой комбинации не могут насчитывать 4500 граждан. Шёман поэтому полагает, что выражение κατά τετρακόσιους και διακόσιους следует перевести «от 400 до 200», т. е. в среднем по 300 человек в фидитий. Однако, такой перевод был бы насилием над текстом. Он не подкрепляется параллелями [344]. Чтобы выйти из этого тупика, допустим, что слова «по 400 и по 200» определяют численность не двух разных фидитиев, а одного, состоящего из 600 человек. 15 фидитиев по 600 человек составляют 9000. Но именно таково, по Плутарху (Lyc., VIII), было первоначально число спартанских клеров и соответственно граждан. Эту же цифру мы находим и в «Сатурналиях» Макробия (I, XI, 34). Он сообщает, что Клеомен III, при котором число спартанских граждан, способных носить оружие, составляло всего 1500 человек, предоставляя рабам гражданские права, довел общую численность граждан до 9000. Отрывочные замечания Плутарха в «Биографии Клеомена» подтверждают это свидетельство. Так, в главе XI говорится, что Клеомен, пополнив число граждан за счет «наиболее благообразных периеков» (άναπληρώσας δε τό πολίτευμα τοις χαριεστάτοις των περιοίκων - почти теми же словами Плутарх излагает выше и содержание ретры Агиса), создал корпус из 4000 гоплитов, которые были вооружены на македонский лад. После захвата Антигоном Аркадии спартанский царь на деньги, полученные от выкупа илотов, вооружил еще 2000 гоплитов, очевидно, также даровав им гражданские права (Cleom., XXIII). Еще далее (гл. XXVIII) сообщается, что в битве при Селласии из 6000 лакедемонян уцелело лишь 200 человек. Полибий (II, 65,7) определяет общую численность спартанской армии в этом сражении в 20 000 человек. В это число входили полноправные спартиаты, периеки и наемники (Ibid., II, 65,9). Если допустить, что «лакедемоняне» у Плутарха включают и спартиатов, и периеков, то получим, что в армии Клеомена было 14 000 одних наемников - цифра слишком значительная, чтобы быть правдоподобной. Поэтому под «лакедемонянами» следует понимать, скорее всего, спартанских граждан в собственном смысле слова. Трудно представить далее, чтобы 200 человек, уцелевших при Селласии, были единственными спартиатами, оставшимися в живых. Какая-то часть граждан, очевидно, оставалась в городе во время похода Клеомена на север. Они и встретили царя, когда он вернулся обратно в Спарту (Plut. Cleom., XXIX). Таким образом, общая численность спартиатов при Клеомене должна была превышать 6000 человек, так что цифра Макробия 9000 представляется в общем довольно вероятной.

Клеомен осуществил замыслы своего предшественника. Поэтому совпадение числа спартиатов у Макробия с тем числом, которое мы получаем, подсчитав общую численность фидитиев в ретре Агиса у Плутарха, - логически вполне закономерно. Следовательно, Бильшовский и Шёман - неправы, видя в цифре 4500 у Плутарха определение численности не только наделов, но и граждан. Источник, которым пользовался Плутарх, имел в виду только землю и ничего больше. Странное выражение «по 400 и по 200» можно объяснить так. Каждый из 15 фидитиев, учреждаемых Агисом, делился на две группы с различным социально-политическим статусом. Скорей всего это были группы «старших» и «младших» граждан (ср. римские центурии seniores и juniores). В соответствии с этим делением была организована царями-реформаторами и система землепользования. Вся лаконская πολιτική χώρα была разделена на 4500 наделов, очевидно, по тем нормам, которые дает Плутарх в «Биографии Ликурга» (VIII). Однако из этого количества полные наделы получили лишь 3000 «старших» спартиатов. Остальным 6000 досталось лишь по 1/4 надела на душу (ср. аграрный закон Тиберия Гракха). Предложенная гипотеза объясняет сообщение Плутарха без тех натяжек и искажений текста, к которым прибегают Бильшовский и Шёман, и поэтому кажется нам наиболее приемлемой.

Численный состав фидитиев мог неоднократно меняться на протяжении столетий вместе с колебаниями общей численности спартиатов, но число фидитиев в проекте Агиса - 15, кажется довольно древним, так как в этом документе оно тесно связано с ликурговым числом граждан, которое, несомненно, древнее III в. до н. э. (см. ниже, стр. 192).

Возрастной состав союзов

В обедах гетерий принимали участие не только взрослые мужчины, но и дети. В этом сходятся все наши основные источники (Аристотель [345], Эфор, Досиад и Пиргион). Вот что говорит Эфор относительно критского обычая (FGrHist 70 F 149 у Strabo, X, 4, 20): «Еще мальчиками (έτι νεωτέρους) (их) вводят в сисситии мужей (συσσίτια... τά ανδρεία). Там они, сидя на земле, проводят время все вместе в одних и тех же поношенных плащах, одинаково зимой и летом, причем прислуживают и себе самим и мужчинам. (Мальчики) из одной сисситии устраивают сражения друг с другом, а также против других сисситий. К каждому андрию приставлен педоном. Тех, что постарше (μείζους) отдают в агелы». По словам Досиада (FGrHist 458 F 2 у Athen., IV, 143 с), мальчики (νεώτεροι) получали за общим столом лишь полпорции мяса, а прочего ничего не касались. Пиргион (FGrHist 467 F 1), отчасти, может быть, следуя Эфору, указывает, что самые младшие мальчики «были приставлены (к сисситиям) в качестве слуг». Вместе с тем, его рассказ содержит некоторые новые детали, которых нет у Эфора и Досиада. Так, мы узнаем, что мальчики во время обеда сидели не на земле, как утверждает Эфор, а за столом вместе со своими отцами (на их седалищах). Здесь мы сталкиваемся с интересным рецидивом гомеровской формы трапезы в дорийской Греции (ср. выше, стр. 72). Вне Крита аналогичная форма зафиксирована еще в аркадской Фигалии (Athen., IV, 149 с). Примирить свидетельства Эфора и Пиргиона можно, допустив, что у них идет речь о двух разных возрастных группах. Прислуживали в сисситиях, очевидно, подростки, уже проходящие курс гражданского воспитания и готовящиеся к поступлению в агелу [346], со взрослыми же сидели маленькие дети, может быть, еще не умеющие питаться самостоятельно.

В Спарте дети также могли присутствовать на обедах фидитиев (Plut., Lyc., XII, ср. Xen., Resp. Lac, III, 5). Плутарх говорит, что это делалось главным образом с педагогической целью. Дети, наблюдая за поведением взрослых на публичных обедах, прислушиваясь к их разговорам, набирались знаний, привыкали к основным нормам общежития. Не исключено, что как и на Крите, они получали какую-то толику от порции полноправных членов фидития. Так или иначе, кухня у агел и фидитиев была в значительной мере общей, так как «сисситии мужей», по словам того же Плутарха (Lyc., XVII), были объектами воровских набегов молодежи наряду с садами и огородами.

В современной научной литературе прочно установилась точка зрения, согласно которой молодые спартиаты зачислялись в фидитии в возрасте 20 лет, одновременно с началом военной службы [347]. Это представление, в общем, очевидно, близкое к истине, основывается на беглом замечании Плутарха (Lyc., XVII) о возрастной группе так называемых «иренов»: «Иренами называют тех, кто уже второй год, как вышли из класса мальчиков, меллиренами же самых старших мальчиков. И вот такой ирен, сам будучи в возрасте 20 лет (εΐρενας δέ καλοΰσι τους έτος ήδη δεύτερον έκ παίδων γεγονότας, μελλείρενας δέ των παίδων τους πρεσβυτάτους. ούτος οΰν ό εΐρην εΐκοσιν έτη γεγονώς), распоряжается подчиненными (ему мальчиками) в стычках и, как домашними слугами, в приготовлении обеда». Из слов Плутарха невозможно, однако, понять, были ли ирены уже взрослыми мужчинами, вышедшими из агел и посещающими фидитии, или же все еще числились среди юношей-эфебов. В так называемых Λέξεις Ηροδότου (к IX, 85), кроме меллиренов и иренов, названных Плутархом, перечислены еще пять возрастных групп: ρωβίδας, προμικιζόμενος, μικιζόμενος, πρόπαις, παις. Эти названия [348], а также следующие за ними слова лексикографа: έφηβεύει δε παρ' αύτοΐς ό παις άπό ετών ιδ' μέχρι και κ', дают основание Нильссону и некоторым другим ученым [349] выстроить следующую реконструкцию спартанской системы возрастных классов. С 7 до 13 лет мальчик проходит предварительную подготовку в агелах. В 14 лет[350], с наступлением физической зрелости он становится иреном (лаконский термин, равнозначный общегреческому «эфеб») и остается в этом классе вплоть до 20 лет.

Против этого воззрения справедливо, как нам кажется, полемизирует Краймс [351]. В своих возражениях Нильссону и другим она опирается на материал посвятительных надписей из храма Артемиды Орфии в Спарте [352]. В этих надписях мы встречаем в ряде случаев те же термины, что и в Λέξεις Ηροδότου: μικιχιζόμενοι и μελλειρονεία. Наряду с этим, вместо употребляемых схолиастом терминов πρόπαις и παις, надписи дают πρατοπάμπαιδες и άτροπάμπαιδες. Термины ρωβίδας и προμικιζόμενος не встречаются ни разу. Надписи этого рода чаще всего представляют собой посвящения божеству от победителей в различных разновидностях так называемых παιδικοί αγώνες[353]. Краймс замечает в этой связи, что было бы странно, если бы все дошедшие до нас надписи в святилище Орфии были оставлены мальчиками в возрасте до 14 лет, как этого требует схема Нильссона, тогда как от эфебов, которые, несомненно, должны были активно участвовать в состязаниях этого рода, не осталось ничего. Более того, авторы посвящений нередко называют себя συνέφηβος, из чего можно заключить, что все они принадлежали к классу эфебов, а не к «мальчикам» в собственном значении этого слова. Кроме того, Плутарх, которого Нильссон тщетно пытается примирить со схолиастом, имеет в виду, что иренами в Спарте становились юноши в возрасте 20 лет, никак не раньше [354]. Это подтверждает глосса в словаре Фотия: κατά πρωτείρας πρωτεΐραι οί περι εϊκοσιν έτη παρά Λάκωσι[355]. В свою очередь Краймс, пытаясь устранить противоречие между Λέξεις Ηροδότου, с одной стороны, и показаниями Плутарха и надписей, с другой, делает, на наш взгляд, вполне резонное предположение, что обозначения возрастных групп в Λέξεις так же, как аналогичные названия в надписях, относятся к внутренним градациям класса эфебов. Последний, таким образом, должен был охватывать всю молодежь в возрасте от 14 до 20 лет, тогда как юноши, перевалившие за этот возраст, принадлежали уже к другому классу и назывались «иренами»[356].

Эта в целом весьма убедительная гипотеза нуждается тем не менее в некоторых поправках. Для того, чтобы согласовать данные надписей со схемой схолиаста, Краймс вслед за Вудвардом [357] принимает, что πρατοπάμπαις в надписях имеет то же самое значение, что πρόπαις у схолиаста, а άτροπάμπαις тождественно παΐς. Однако, как указывает Марру [358], значение самого термина πάμπαις («мальчик или юноша в полном смысле этого слова») не вяжется с таким толкованием. По мнению Марру, προπαΐδες не входили еще в состав класса παίδες, а принадлежали к предыдущему классу μικκιζόμενοι, образуя в его составе вторую годовую группу так же, как άτροπάμπαιδες были второй ступенью класса παίδες. С этим предположением можно согласиться, однако, взятая в целом схема спартанской возрастной организации, которую конструирует Марру, вызывает, на наш взгляд, серьезные возражения. Так, группу меллиренов он без достаточных к тому оснований растягивает на два года, хотя по аналогии с προπαΐδες можно предположить, что она не имела самостоятельного значения и входила в состав класса παίδες в качестве последней ступени [359]. Вместе с тем класс иренов занимает в схеме Марру целых пять лет, начиная с 16 лет и кончая 20 годами, что, как было показано выше, противоречит показаниям источников.

Недостатки, свойственные схемам Марру и Краймс, вынуждают искать иной путь реконструкции спартанской системы возрастных классов. Наиболее приемлемым нам кажется следующее решение вопроса. Возрастное деление современных отсталых народов характеризует обычно определенная числовая система, в которой каждый возрастной класс имеет ту же самую продолжительность, что и все другие [360]. Не исключено, что аналогичная система, существовала и в Спарте. За ее основу можно принять возрастной класс продолжительностью в три года. К этой мысли нас склоняет термин τριτίρην в одной мессенской надписи того же времени, что и надписи из храма Орфии (IG, V/1, 1346). Мессенцы могли заимствовать свою организацию гражданского воспитания только в Спарте. Весьма вероятно поэтому, что и там класс иренов состоял из трех годовых ступеней (от 20 до 22 лет). Если допустить теперь, что и другие классы, подобно иренам делились каждый на три подгруппы, то получаем три возрастных класса: μικιζόμενοι, παίδες и εΐρενες - продолжительностью по три года каждый. Внутри каждого из этих классов первые две ступени сохраняют общее название класса (πρατοπάμπαιδες и άτροπάμπαιδες, πρωτεΐραι), тогда как третья, последняя ступень получает название следующего класса с приставкой προ- или μελλ-(πρόπαιδες - последняя ступень класса μικιζόμενοι; μελλείρενες -последняя ступень класса παίδες). Если первую ступень класса иренов составляли молодые люди в возрасте 20 лет (по свидетельству Плутарха и Фотия), то первая ступень класса μικιζόμενοι должна была состоять из мальчиков 14 лет. Но именно так (от 14 до 20 лет) определяют продолжительность эфебии в Спарте Λέξεις, хотя отсчет они начинают не с μικιζόμενοι, а с ρωβίδες. На самом деле, две первые группы из названных схолиастом: ρωβίδες и προμικιζόμενοι, которые Краймс относит также к эфебам, таковыми, по всей вероятности, не были. Названия этих групп, как было уже отмечено, ни разу не встречаются в посвятительных надписях победителей в παιδικός άγων [361]. Характерное выражение одной из надписей (IG, V/1, 296): από μικιχιζομένων μέχρι μελλειρονείας можно поэтому понять как общее определение срока эфебии, тогда как в группах ρωβίδες и προμικιζόμενοι, состоявших из мальчиков 12-13 лет, следует видеть приготовительные ступени перед началом эфебии (здесь уместно вспомнить слова Плутарха, Lyc., XVI-XVII, о том, что с 12 лет воспитание спартанских мальчиков становится особенно суровым, хотя в этом возрасте им разрешается заводить любовников).

Итак, гражданское совершеннолетие (ήβη) в Спарте начиналось с 20 лет. Достигнув этого возраста, молодой спартиат переходил из класса юношей (παίδες) в класс военнообязанных [362] взрослых мужчин - иренов и, очевидно, сразу же после этого зачислялся в один из мужских союзов - фидитиев. Вместе с тем организационно ирены были еще тесно связаны с возрастными классами эфебов, агелами которых они предводительствовали и с которыми вместе они образовывали единый девятилетний цикл. Можно предположить поэтому, что некогда черта совершеннолетия, отделяющая иренов от эфебов, вообще отсутствовала и все девять ступеней от первых μικιζόμενοι до τριτίρενες включительно составляли одно поколение юношей, может быть, наряду с другими старшими и младшими поколениями. В этом случае переход иренов в разряд совершеннолетних следует считать результатом реформы спартанской системы возрастных классов, которая может быть датирована лишь сравнительно поздним периодом истории Спарты (см. ниже, стр. 218 сл.).

По свидетельству Ксенофонта (Resp. Lac, V, 7; ср. Plut. Lyc, XII)[363], спартиат, посещающий фидитий, считался военнообязанным (εμφρουρος). Продолжительность военной службы в Спарте равнялась, по словам того же автора (Hell., VI, 4,7), сорока годам, считая от наступления совершеннолетия (τετταράκοντα άφ' ήβης). Таким образом, верхней возрастной границей для пребывания спартиата в составе фидития можно считать 60 лет[364]. Достигшие этого возраста продолжали, по всей вероятности, собираться в лесхах (см. выше, стр. 113). Так как фидитии объединяли в своем составе людей разного возраста в промежутке от 20 до 60 лет, то внутри каждого из них могли существовать различные градации или возрастные ступени, в зависимости от которых распределялись права и обязанности между членами союза. Об этом говорят некоторые данные, на которые нам приходилось ссылаться выше. Таково сообщение Плутарха о гражданской неправоспособности спартиата до 30 лет (Lyc, XXV). К этому можно присоединить указание того же автора (ibid., XV) на любопытный обычай, согласно которому в первые годы брачной жизни молодой спартиат не имел права навещать свою жену иначе, чем ночью, когда его никто не видел, и даже в этом случае он не мог оставаться у нее дольше положенного времени, каждый раз возвращаясь туда, где он ночевал вместе со своими сверстниками (ср. Xen., Resp. Lac, I, 5). Отсюда следует, что самые молодые члены фидитиев проводили в них не только день, но и значительную часть ночи. Возрастные градации, однако, не имели самостоятельного значения в рамках системы гражданских союзов в Спарте. Как указывает Ксенофонт (Resp. Lac, V, 5-6), смешение возрастов в фидитиях было одним из основополагающих принципов всей ликурговой конституции: «Ведь в других государствах обычно сверстники проводят время друг с другом, из-за чего у них мало бывает поводов для проявления стыда. Ликург же в Спарте смешал (возрасты), чтобы постоянно воспитывать юношей на опыте стариков. Ведь, когда приходят в фидитии, говорят о том, кто что хорошего совершил в государстве. Потому-то там очень редко можно встретить высокомерие, бесчинство, вообще позорные дела и речи». Интересную параллель к этой мысли Ксенофонта находим в «Законах» Платона (636 В): «Хотя во многих других отношениях гимнасии эти и сисситии теперь приносят государствам пользу, они вместе с тем чреваты опасностью смуты. На это указывает пример милетской, беотийской и фурийской молодежи (δηλοΰσι δέ Μιλησίων και Βοιωτών και Θουρίων παίδες). Как можно догадаться, Платон объединяет здесь под одним общим названием «гимнасии и сисситии» - два различных по своему характеру института, противопоставляя их друг другу, как две стороны одного и того же учреждения. Как и Ксенофонт, он считает безусловно вредными для государства объединения молодых людей, сверстников, типичные для многих греческих полисов. Напротив, союзы дорийского типа, входившие в состав единой государственной системы, в которой молодежь находилась под неусыпным контролем стариков, вызывают восхищение у обоих писателей.

Возрастная организация граждан Крита заметно отличается от спартанской. Воспитание в агелах начиналось здесь не с 7 лет, как в Спарте (Plut., Lyc. XVI), а в гораздо более позднем возрасте (по Гезихию, с 17 лет, см. s. ν. άπάγελος). С другой стороны, совершеннолетие (ήβη), начиналось, по крайней мере, в Гортине гораздо раньше, чем в Спарте. Практически, оно, очевидно, совпадало с наступлением физической зрелости и могло быть зафиксировано еще до поступления юноши в агелу[365]. Отсюда следует, что само понятие, вкладываемое в термин ήβη, ήβιών (критское έβίον), на Крите существенно отличалось от спартанского. По данным кодекса έβίον имел право вступать в брак (правда, может быть, только в тех случаях, когда невестой была наследница), он мог также выступать на суде в качестве свидетеля и даже усыновлять (ГЗ, VII, 35 слл.; IX, 45 слл.; XI, 18 слл.). Однако, всей полноты гражданских прав физическое совершеннолетие еще не давало. По всей вероятности, вплоть до выхода из агелы έβίον не был военнообязанным и не считался соответственно полноправным членом гетерии. На это указывает характерное выражение в одном из разделов ГЗ (VII, 35 сл.): αϊ δέ к' άπόδρομος iöv ό επιβάλλον όπυίεν έβίον έβίονσαν. Άπόδρομοι на Крите называли эфебов, так как они еще не допускались к публичным состязаниям в беге (Aristoph. Byz. у Eustath. 1592, 58). Соответственно δρομεύς в том же разделе кодекса (VII, 40 слл.) может быть только полноправным гражданином Гортины. В отличие от άπόδρομος он не только может, но и обязан жениться на дочери-наследнице (ср. Эфор FGrHist 70 F 149 у Strabo X, 4, 20 об обязательности брака после выхода из агелы). Дромеи несколько раз упоминаются в ГЗ в качестве свидетелей на суде (I, 41 сл.; III, 22 сл.; V, 53; άπόδρομοι хотя и имели права этого рода, но, очевидно, не во всех случаях). Как вполне взрослый человек дромей, у которого умерла мать, может распоряжаться ее имуществом наравне с отцом (Ibid.,VI, 36). То, что дромос и гетерии были на Крите понятиями однопорядковыми, если не вполне идентичными, видно по манере выражения одной поздней надписи (IC, I, XIX, 3, 39 слл. - Малла, конец II в. до н. э.): άγεν δέ και εύάμερον τός κόσμος τός [άει κοσ]μίοντας κατ' ένταυτον έν τάι έκται τώ Βακ[ινθίω ] μηνός και δρόμον και τ(ά)ς έταιρήας συ[νάγεν][366]. Относительно возраста, в котором заканчивался срок пребывания в агеле и άπόδρομος становился дромеем, в источниках нет прямых указаний. Предположение Уиллетса[367], что этим возрастом, как и в Спарте, было 20 лет, вероятно, близко к истине. Возрастной состав гетерий, как и фидитиев, был, по всей вероятности, неоднороден. Об этом говорит тот, отмеченный уже выше факт, что в сисситиях на Крите участвовали, по крайней мере, две возрастные группы мальчиков, которые, как указывает Пиргион, были сыновьями взрослых членов гетерии. Не исключено, что возрастные градации внутри гетерий, как и в Спарте, имели определенное политическое значение (см. Hesych. s. ν. δεκάδρομοι: «те, кто уже десять (лет) считаются мужами у критян»)[368].

Формирование союзов

О формировании критских агел рассказывает Эфор (FGrHist 70 F 149 у Strabo, X, 2, 20; ср. Aristot. fr. 611, 15 Rose3): «Агелы собирают наиболее влиятельные и знатные из мальчиков (επιφανέστατοι), из скольких сколько каждый может собрать. Во главе каждой агелы обычно стоит отец собравшего ее мальчика. Он властен водить их на охоту, устраивать состязания в беге и наказывать непослушных. Питаются же они на общественный счет». Агелы - институт, несомненно, родственный гетериям. Оба термина упоминаются в одном контексте в древнейшей (VII в. до н. э.) надписи из Дрероса[369]. На связь агел с гетериями указывает также и последняя фраза в цитированном отрывке Эфора: τρέφονται δε δημοσία. По всей вероятности, здесь имеются в виду средства, поступавшие от государства и от частных лиц для устройства сисситий в гетериях. Какая-то часть этих средств могла использоваться для питания агеластов. Эфор, однако, ничего не говорит о том, каким именно образом происходил переход молодых граждан из агелы в гетерию, вследствие чего в вопросе о взаимоотношениях этих двух типов мужских союзов на Крите остается еще много неясного.

В литературе довольно часто высказывается предположение, что каждая агела со временем автоматически превращалась в самостоятельную гетерию [370]. Эта мысль, которая представляется ее сторонникам чем-то само собой разумеющимся и чаще всего никак не аргументируется, в действительности чревата серьезными затруднениями и должна быть сразу же отвергнута. В самом деле, как объяснить то странное обстоятельство, что один и тот же союз, до определенного момента называвшийся агелой, затем вдруг превращается в гетерию? Кроме того, как было уже замечено, гетерия представляла собой широкое объединение, включающее людей самых разных возрастов, в то время как разница в возрасте между членами агелы едва ли могла превышать два-три года. Более вероятным нам кажется поэтому другое предположение: агела, как только все ее члены достигли определенного возраста, вливались в состав уже существующей гетерии, к которой принадлежали отцы и старшие братья агеластов. Таким образом, каждая гетерия имела при себе одну или несколько агел, связанных с ней родственными узами. Это представление лежит в основе гипотезы, изложенной в работе Краймс. Однако развивая эту мысль, английская исследовательница идет, как нам кажется, гораздо дальше, чем позволяют имеющиеся источники. По мнению Краймс, далеко не все юноши, входившие в состав той или иной агелы, попадали в нее, а затем и в соответствующую гетерию по праву рождения. Большинство среди них составляли выходцы из «низшего класса», попавшие в агелу только благодаря тому, что на них пал выбор аристократа - предводителя агелы. В составе гетерии эти, как полагает Краймс, граждане второго или третьего сорта играли роль «приверженцев» влиятельной аристократической семьи, которая образовывала ядро союза - его так называемый «андрий»[371]. Вся эта организация несет на себе, по словам Краймс, «явную печать древности». Ее целью было «обеспечить устойчивое влияние этой отдельной семьи на протяжении поколений в особенности имея в виду воинственные распри между знатными семьями, которые были характерной чертой жизни Крита» (Краймс ссылается здесь на Arist., Pol., II, 1272b 11 сл.)[372].

Свидетельство Эфора, на котором Краймс строит свою аргументацию, позволяет говорить об определенной преемственности, связывающей критские агелы IV в. до н. э. с аристократическими дружинами гомеровского периода. Можно предположить далее, что, по крайней мере, некоторые из членов агелы находились в личной зависимости от предводителя или его отца наподобие ближних гетеров в гомеровских поэмах [373]. Однако нет никакой необходимости возводить отношения этого рода в абсолют, распространяя их на всю организацию критских мужских союзов, как это делает Краймс. Несмотря на ряд любопытных наблюдений, основные положения, выдвинутые ею в этом разделе, остаются недоказанными. В частности, вряд ли можно с уверенностью утверждать, что основная масса членов гетерии состояла из случайных людей, попавших в союз лишь благодаря покровительству того или иного представителя знати. Не находит подтверждений в источниках и тезис Краймс о принципиальном различии в значении терминов «гетерия» и «андрий». Как было показано выше, в критских надписях первый из этих терминов используется обычно в значении союза граждан, единицы полисного деления, тогда как второй обозначает помещение для собраний и обедов союза. В литературных источниках (например, у Досиада) сколько-нибудь четкое разграничение между понятиями андрия и гетерии вообще не проводится. Таким образом смысловое различие этих двух терминов, если оно существует, не содержит в себе никакого социального оттенка. С другой стороны, следовало бы ожидать, что отношения зависимости и подчинения, если бы они действительно были определяющей чертой критских гетерий, отразятся в первую очередь на организации их коллективных трапез. Однако в описании критских сисситий у Досиада, Пиргиона и прочих авторов трудно уловить какие-либо намеки на этот счет (см. ниже, стр. 155).

Акт приема в гетерии новых членов обычно связывают с торжественной общегосударственной присягой эфебов, дошедшей до нас в ряде критских надписей эллинистического периода [374]. Наиболее известным примером, является уже упоминавшаяся выше «Дреросская присяга» (IC, I, IX, 1)[375]. Однако, коллективная клятва новых граждан на верность государству и его законам, вероятно, не исчерпывала всех формальностей, при поступлении в гетерию. Известно, что в Афинах для занесения нового члена в списки дема или фратрии требовалось, во-первых, заявление отца или опекуна кандидата о том, что последний является его законным наследником и достиг необходимого возраста, и, во-вторых, согласие других членов, выраженное путем тайного голосования [376]. Косвенное указание на то, что аналогичный порядок существовал также в Гортине и в других городах Крита, находим в разделе ГЗ, касающемся усыновления (X, 35 слл.): «Усыновлять может (каждый), откуда захочет (όπο κά τιλ λει)[377]. Об усыновлении (следует) объявить на агоре в присутствии (всех) граждан (καταρελμένον τομ πολιατάν) с ораторского возвышения. Усыновляющий должен дать своей гетерии (ται έταιρείαι ται fαι αύτο) жертвенное животное и кувшин вина». Упоминание гетерии в данном контексте можно объяснить только тем, что через акт усыновления усыновленный автоматически становился членом гетерии своего приемного отца, конечно, если другие граждане, входившие в ее состав, не возражали против этого. Едва ли порядок приема в гетерию законных детей сколько-нибудь существенно отличался от этой процедуры. Заметим, что в разделе не делается никаких оговорок относительно возраста усыновляемого. Истолковать это можно двояко: либо законодатель подразумевает, что усыновляемый уже достиг возраста гражданского совершеннолетия и может считаться полноправным членом гетерии, либо формально прием в гетерию происходил в каком-то раннем возрасте, может быть, еще до начала эфебии, как, например, прием в афинские фратрии [378], и поэтому в каких-либо указаниях на этот счет не было надобности. Из этих двух предположений более вероятным нам кажется первое, так как в отличие от фратрий гетерии в Гортине V-IV вв. сохраняли большое политическое значение и зачисление в их списки новых членов естественнее всего было бы связать с началом военной службы или, по крайней мере, эфебии, как это было в афинских демах [379].

Как полагает Уиллетс [380], в законе об усыновлении отразились новые веяния в гортинском праве первой половины V в. до н. э. Если раньше, до опубликования кодекса усыновление производилось только в пределах рода, то теперь усыновитель признавался свободным в своих действиях и мог принять в свою семью кого угодно, как это видно из начальной фразы раздела[381].

Характерно, что в законе ничего не говорится об отношениях усыновленного с его прежним родом и семьей[382]. Объяснить это можно только тем, что лица, подлежащие усыновлению, вообще стояли в Гортине вне родовой организации или, по крайней мере, не имели недвижимой собственности на территории полиса.

Эта догадка находит свое подтверждение в следующем далее тексте закона. В конце того же раздела говорится (XI, 10 сл.), что в случае, если усыновитель откажется от своего приемного сына, он должен уплатить штраф в 10 статеров. Эти деньги принимает и отдает затем отвергнутому секретарь косма чужеземцев (μνάμον ό το κσενίο). Компаретти [383] делает отсюда вывод, что усыновлению подлежали обычно незаконнорожденные дети, которые в случае отказа от них их родителей лишались всех имущественных прав и переходили в разряд лиц, находящихся под юрисдикцией κσένως κόσμος, т. е. апетеров. В общей массе усыновленных незаконнорожденные могли, конечно, составлять довольно значительный процент. Однако, начальная фраза раздела («усыновлять может каждый, откуда захочет») говорит, пожалуй, за то, что круг усыновляемых был более широким и не ограничивался только незаконнорожденными, включая всех вообще неграждан (апетеров или чужеземцев).

В связи с вопросом о способе формирования мужских союзов на Крите уместно будет обратить внимание на любопытный обычай умыкания мальчиков, о котором рассказывает опять-таки Эфор (FGrHist 70 F 149 (21) у Strabo, X, 4, 21; ср. VIII, 8, 5): «Своеобразен принятый у них обычай относительно любовных связей. Ведь они добиваются возлюбленных не убеждением, а умыканием [...][384]. Влюбленный предупреждает друзей (τοις φίλοις)[385] за три или более дней, что собирается устроить похищение. И является великим позором скрывать мальчика или не позволять ему идти установленным путем [386] , так как они (друзья) тем самым признали бы, что мальчик недостоин такого любовника. Если похититель равен мальчику или даже превосходит его знатностью и прочим, то они (друзья), собравшись и устроив преследование, противодействуют, но умеренно, только для того, чтобы выполнить обычай, вообще же с радостью позволяют увести мальчика. Но если (любовник) недостоин, мальчика отбирают. Преследование продолжается до тех пор, пока мальчик не будет приведен в андрий похитителя. Милее всего признается ими тот, кто отличается не красотой, но мужеством и благопристойностью; и влюбленный, обласкав и одарив мальчика, отводит его в любое избранное им место за городом. В сопровождении других участников похищения они проводят в охоте и пирах два месяца (задерживать мальчика на более долгий срок нельзя) и возвращаются в город. Мальчик покидает (похитителя), получив в качестве подарка воинскую одежду, быка и чашу: таковы дары, полагающиеся по закону [...][387], а также многое другое, стоящее очень дорого, так что из-за больших расходов друзьям приходится складываться. Быка (мальчик) приносит в жертву Зевсу и угощает (своих) спутников. Затем он объявляет о своем сожительстве с любовником: было ли оно ему приятно или нет, причем закон, если при похищении к нему было применено какое-либо насилие, разрешает ему здесь же отомстить за себя и удалиться. Считается позором для мальчика, красивого на вид и знатного происхождения, не заиметь любовников, так как (могут подумать), что виной этому дурной нрав. «Стоящие рядом» (παρασταθέντες так называют похищенных) пользуются почетом. В хороводах и на состязаниях в беге они занимают почетное место. Им позволено также в отличие от других носить одежду, подаренную любовником, и не только тогда, но и став взрослыми, они носят особые одеяния, по которым можно узнать каждого «славного». Ибо возлюбленного называют κλεινός, а любовника φιλήτωρ. Таковы (у них) законы о любовных связях»[388]. Это свидетельство Эфора Краймс привлекает для подтверждения своей теории о феодально-иерархической структуре критского общества. По ее мнению[389], молодые люди, которых Эфор называет έρασταί, принадлежали на Крите к высшему аристократическому сословию «всадников»[390]. Их возлюбленные (κλεινοί или παρασταθέντες) занимали, как правило, более низкое общественное положение. Связь любовника с похищенным им мальчиком не прерывалась по истечении двухмесячного срока, о котором говорит Эфор, так как «славный» становился членом гетерии, к которой еще до этого принадлежал его εραστής.

В пользу этого предположения говорят как будто бы два обстоятельства. Во-первых, по словам Эфора, сразу же после похищения любовник отводит похищенного в свой андрий. Это действие, несомненно, имело символическое, ритуальное значение. А поскольку андрий, мужской дом, был центром гетерии, можно допустить, что начиная с этого момента мальчик становился членом союза. Во-вторых, сам термин παρασταθέντες («поставленные рядом»), который Эфор приводит в своем рассказе, а также то обстоятельство, что среди подарков, которые получал «славный» от своего похитителя по окончании их сожительства, была воинская одежда, позволяют предположить, что тем самым первый становился боевым соратником последнего и должен был впредь делить с ним все трудности походной жизни [391]. А так как гетерия, по мнению большинства историков [392], подобно спартанскому фидитию, была боевой единицей гражданского ополчения в городах Крита, принятие «славного» в ее состав было бы чем-то вполне закономерным. Рассмотрим эти аргументы.

Введение похищенного мальчика в андрий похитителя, несомненно, указывает на связь обычая умыкания с институтом мужских союзов. Однако, во времена Эфора эта связь могла носить уже чисто внешний характер. Конечно, обычай, описанный Эфором, нельзя рассматривать просто, как уродливую гипертрофию полового извращения. Бете [393] в работе, посвященной этому вопросу, уже давно и вполне убедительно раскрыл истинный первоначальный характер дорийской Knabenliebe, трактуя ее как своеобразную форму первобытных инициаций. Действительно, отношения «славного» с его любовником в изображении Эфора очень близко напоминают встречающуюся у многих народов связь между мальчиком-подростком и мужчиной, который совершает над ним обряд инициации [394]. Как было указано выше, поздним вариантом того же обычая можно считать кавказское аталычество. Обращает на себя внимание замечательное сходство некоторых деталей в рассказе Эфора и в описаниях обряда усыновления на Кавказе: само похищение и борьба двух партий за похищенного мальчика[395], одаривание похищенного похитителем (боевая одежда, бык и чаша на Крите; одежда, оружие, конь или раб на Кавказе)[396] и т. д. Аталычество, однако, не тождественно инициациям в полном смысле этого слова. Это лишь их поздняя, пережиточная форма. Характерно, что нигде в источниках аталычество не ассоциируется с мужскими союзами или мужскими домами, хотя пережитки и тех и других известны на Кавказе [397]. Как позднюю, пережиточную форму инициации можно рассматривать и умыкание мальчиков на Крите, но хотя здесь некоторые следы первоначальной связи обычая с кругом мужских союзов еще продолжали сохраняться, сама эта связь уже не была больше реальностью.

Таким же реликтом, не имеющим уже сколько-нибудь реального значения, был, по всей вероятности, и обычай дарить воинское убранство возлюбленному, называя его при этом «товарищем по оружию» (παρασταθείς). Употребляемый Эфором термин παις указывает, что в момент похищения «славный» был еще свободен от воинской повинности и, может быть, даже не состоял в агеле [398].

Итак, вопреки догадкам Краймс, скорее всего, и их двухмесячное сожительство, и последующие отношения не выходили за рамки частного союза двух лиц [399].

Порядок приема в спартанский фидитий довольно подробно описывает Плутарх (Lyc., XII; ср. Schol. in Plat. Leg., 633A): «Каждый из сотрапезников, взяв в руки хлебный мякиш, в то время как слуга проносил на голове сосуд, молча бросал его туда, как камешек на выборах, - тот, кто был за принятие, просто так, а тот, кто против, сильно сдавив рукой. Мякиш, сдавленный таким образом, равноценен просверленному камешку. И если один такой находят, не принимают пришедшего, желая, чтобы все были приятны друг другу. О человеке, таким образом забаллотированном, говорят, что он каддихирован, ибо сосуд, в который бросают мякиш, называется каддих. Достоверность этого свидетельства Плутарха до недавнего времени никем не ставилась под сомнение. Впервые подозрение на этот счет было высказано Краймс. По ее мнению, Плутарх (или источник, которым он пользовался) смешивает сисситии с какими-то коллегиями магистратов, обедавшими за общим столом и пополнявшимися путем кооптации [400]. Единственным основанием для такого скептицизма служит то обстоятельство, что сообщение Плутарха резко противоречит той схеме пополнения фидитиев, которую выдвигает сама Краймс. Эта схема в деталях повторяет схему формирования критских гетерий. В обоих случаях в основе всей системы лежит принцип произвольной вербовки молодым аристократом группы приверженцев, напоминающей по типу феодальную дружину. В обоих случаях Краймс делит сам процесс вербовки на два этапа. Сначала мальчик знатного рода, проходящий курс гражданского воспитания, набирает агелу из сверстников более низкого происхождения -так называемых «казенов» или «мофаков»[401] подобно тому, как это делалось на Крите во времена Эфора. В дальнейшем, став взрослым (иреном) и предводителем агелы (боагом), он обзаводится еще несколькими синэфебами, которые по сравнению с рядовыми членами агелы занимают несколько более высокое общественное положение. Краймс приравнивает их к критским παρασταθέντες[402]. Как и на Крите, вся эта группа вливалась затем, как полагает Краймс, в состав того фидития (гетерии), к андрию которого по происхождению принадлежал ее предводитель.

Как было уже замечено во вступлении, в выводах, к которым приходит Краймс, есть некоторая доля истины. Весьма вероятно, что организация системы воспитания, зафиксированная в спартанских надписях римского времени, по крайней мере в отдельных своих элементах, восходит к гораздо более раннему периоду и, таким образом, может быть сопоставлена с обрисованной Эфором организацией критских агел. Тем не менее, взятая в целом схема Краймс вызывает серьезные возражения. В нашем распоряжении нет ни одного факта, который бы прямо указывал на то, что отношения зависимости, существовавшие в агелах, переносились затем в фидитии и накладывали какой-то отпечаток на их внутреннюю организацию [403] и, следовательно, рассуждения Краймс о иерархической «феодальной» структуре спартанских мужских союзов не имеют под собой почвы. Основной недостаток схемы Краймс коренится, во-первых, в произвольной дискредитации свидетельства Плутарха о пополнении фидитиев и, во-вторых, в неправильной оценке социального статуса мофаков.

Как уже говорилось выше, Краймс отождествляет мофаков с казенами, известными по надписям римского времени. Этих последних она характеризует, как «класс, который сам по себе не имел доступа в агелы и был обязан своим включением в их состав только факту избрания отдельных его представителей казенами»[404]. После выхода из агелы казен, как полагает Краймс, получал гражданские права, впрочем ограниченные: для избрания на ту или иную должность он должен быть предварительно усыновлен кем-либо из членов «привилегированных семейств»[405]. Однако, представление о мофаках как о гражданах, хотя бы и низшего сорта, не вяжется с показаниями источников. Так, Филарх (FGrHist 81 F 43 у Athen., VI, 271 e-f), свидетельство которого можно считать древнейшим, называет мофаков σύντροφοι των Λακεδαιμονίων и говорит, что они были свободны и получали такое же воспитание, как и дети лакедемонян, хотя сами лакедемонянами, т. е. спартиатами не считались (ελεύθεροι μέν, ού μήν Λακεδαιμόνιοι γε). Гражданские права мофак мог получить только в исключительном случае. Филарх ссылается в качестве примера на Лисандра, который был мофаком по происхождению, но получил гражданство за свое мужество. Краймс отбрасывает в сторону это достаточно категоричное утверждение, видя в нем результат «вполне простительной путаницы»[406].

Насколько позволяет судить весьма скудный материал наших источников, критерий гражданских прав в Спарте складывался из трех элементов: гражданского воспитания, владения землей на территории государства, и, наконец, законного происхождения [407]. Между тем, мофаки обладали, очевидно, только одним из требуемых качеств, пройдя курс воспитания в агелах, и, следовательно, не могли считаться гражданами [408]. Вообще кажется довольно вероятным, что круг лиц, охваченных в Спарте системой αγωγή, был намного шире круга лиц, пользующихся гражданскими правами в подлинном значении этих слов. В этом смысле можно, пожалуй, понять приводившееся выше сообщение Плутарха о том, что к моменту реформы Агиса в государстве было достаточно периеков и «чужеземцев», уже получивших «воспитание достойное свободного человека» (τροφής μετεσχηκότες ελευθερίου), для того, чтобы, пополнив ими сильно поредевшие ряды спартиатов, довести их общую численность до 9000 человек. Однако, стать полноправными гражданами и попасть в фидитии все эти люди могли только в результате коренного преобразования государственного строя. Для более раннего периода подтверждением нашей догадки может служить известное место в «Греческой истории» Ксенофонта (V, 3, 9), где говорится о том, что царя Агесиполида в его походе на Олинф в 382 г. сопровождали, кроме спартиатов и периеков, также и «чужеземцы из числа так называемых τρόφιμοι и незаконнорожденные дети спартиатов (νόθοι των Σπαρτιατών), все приятной внешности и не чуждые благ государственности» (μάλα εύειδεΐς τε και των έν τή πόλει καλών ούκ άπειροι). Не подлежит сомнению, что обе эти группы, как и периеки, не были гражданами Спарты [409]. В то же время употребленный здесь термин τρόφιμοι трудно понять иначе, чем в том смысле, что обозначаемые таким образом чужеземцы получали воспитание в спартанских агелах [410]. По всей вероятности, то же самое значение имеет и заключительное выражение, относящееся, очевидно, к обеим категориям, охарактеризованных Ксенофонтом, как «не чуждые благ государственности» (нет надобности доказывать, что спартанское воспитание было для историка одним из величайших государственных благ). Сопоставление свидетельств Плутарха и Ксенофонта с приведенным выше свидетельством Филарха позволяет заключить, что термин «мофак» был в Спарте общим обозначением для целого ряда категорий σύντροφοι, проходивших курс αγωγή вместе с детьми граждан, хотя сами они гражданских прав не имели [411]. Очевидно, можно говорить лишь о частичном сходстве этой прослойки с казенами римского времени [412].

В целом представление Краймс о дорийских мужских союзах как об организациях с иерархической внутренней структурой, основанных на отношениях, напоминающих средневековый вассалитет, следует признать совершенно беспочвенным. Право вступления в союз передавалось по наследству от отца к сыну, очевидно вместе с земельным участком и другим имуществом [413]. Практически любой из членов союза (не только представители привилегированного меньшинства) мог ввести своих детей в его состав. В этом отношении нет принципиальной разницы между фидитиями и гетериями, с одной стороны, и дема-ми, фратриями и т. п. единицами полисного деления, с другой. Сам акт приема в союз как в Спарте, так и на Крите был обставлен различными церемониями и в общем носил характер индивидуального домогательства. На это указывают приводившаяся выше статья ГЗ об усыновлении и сообщение Плутарха о кооптации новых членов в фидитиях. Подобное же сочетание принципа наследственности с докимасией и вступительным взносом мы находим, например, в статуте афинской фратрии Демотионидов (DHR, II, 1, XXIX). Очевидно, каждая гетерия (или фидитии) из поколения в поколение включала в свой состав представителей одного и того же замкнутого круга семей из числа полноправных граждан без какого-либо деления на постоянных и временных членов. Отсюда следует, что дорийские мужские союзы, подобно афинским фратриям или демам служили средством политической консолидации господствующего сословия с той, однако, разницей, что само это сословие в Спарте и городах Крита составляло лишь ничтожное меньшинство среди общей массы свободного населения.

Вместе с тем система гражданского воспитания в Спарте и, вероятно, также на Крите охватывала некоторую часть неграждан. Главной целью совместного воспитания детей граждан и неграждан была подготовка равноценного человеческого материала для пополнения армии, слабеющей вследствие неуклонного уменьшения численности воинов-граждан (особенно в Спарте). Внутри агел между представителями различных сословий складывались отношения зависимости, несколько напоминающие римскую клиентелу [414]. Таким путем правящая верхушка дорийских государств, очевидно, рассчитывала создать среди массы неграждан привилегированную прослойку, воспитанную в духе лояльности и беспрекословного повиновения. Отношения этого рода, несомненно, накладывали определенный отпечаток на политическую жизнь как Спарты, так и городов Крита, способствуя росту влияния отдельных аристократических семей, хотя в целом государство, по-видимому, удерживало контроль над системой воспитания в своих руках.

Организация сисситий

Древние отмечают существенные различия в организации обедов мужских союзов - сисситий на Крите и в Спарте [415]. Намек на это мы находим уже у Платона (Leg., 842 В): «Что же до того, каким образом их (сисситии) устроить - или так, как здесь (на Крите), или как в Лакедемоне, или, кроме того есть еще третий вид, лучше обоих первых, то мне кажется изобрести его будет нетрудно, но большой пользы это изобретение не принесет. Ведь и теперешнее устройство (вполне) пригодно». Смысл этого намека раскрывает Аристотель (Polit., ΙΙ, 1272а 12 слл.): «Что касается сисситий, то у критян они организованы лучше, чем у лаконян. Ибо в Лакедемоне каждый поголовно делает определенный взнос, а если не сделает, законом лишается гражданских прав, как и выше говорилось[416]. На Крите же - большая степень общности, ибо из всего урожая и приплода скота на государственных землях, а также из податей, которые платят периеки, отделяется одна часть для богов и общественных надобностей, а другая для сисситий, так что на общественный счет кормятся все: женщины, дети и мужчины». В переводе этого места мы следуем чтению, принятому почти во всех последних изданиях «Политики»: άπό πάντων γαρ των γινομένων καρπών τε και βοσκημάτων έκ τών δημοσίων και φόρων ους φέρουσιν οί περίοικοι...[417] Этот вариант текста вполне согласуется с общим смыслом отрывка и, в частности, с заключительными словами: ώστ' έκ κοινοΰ τρέφεσθαι πάντας. Подобное же деление доходов ager publicus на две части: для расходов на богослужение и для снабжения сисситий, мы находим и в другом месте «Политики» (VII, 1330а 12 сл.), хотя здесь речь об устройстве идеального полиса. Это совпадение, может быть, не случайно.

Не располагая достаточно надежными сведениями о положении дел на Крите, Аристотель легко мог перенести на местные обычаи свою собственную утопическую концепцию, согласно которой государство должно взять на себя всю тяжесть расходов в организации общественного питания граждан[418].

Тем не менее, некоторые исследователи, в том числе Бузольт и Кирстен[419], предпочитают вставлять перед словами έκ τών δημοσίων в тексте Аристотеля союз καί [420], что совершенно меняет весь смысл отрывка. При таком понимании средства, поступающие в сисситии, складываются уже не из двух, а из трех компонентов: доходов отдельных граждан (άπό πάντων... καρπών καί βοσκημάτων), отчислений из государственной казны (έκ τών δημοσίων) и податей периеков. Те же три основных компонента называет критский историк Досиад, описывая устройство сисситий в Литте (FGrHist 458 F 2(1) у Athen., IV, 143 a-b): «Из полученного урожая каждый вносит десятую часть в гетерию и в доходы государства, каковые (средства) распределяются правителями между домами каждых. Кроме того, из рабов каждый вносит один эгинский статер с головы» (έκαστος τών γινομένων καρπών αναφέρει την δεκάτην είς την έταιρίαν και τάς της πόλεως προσόδους άς διανέμουσιν οί προεστηκότες της πόλεως είς τούς εκάστων οίκους, των δε δούλων έκαστος Αίγιναΐον φέρει στατήρα κατά κεφαλήν) [421].

Текст самого Досиада, по всей вероятности, испорчен и представляет поэтому известную трудность для понимания. Эта трудность снимается, если, как предлагает Гаазе[422], выбросить ας перед διανέμουσιν. Однако многие исследователи принимают текст таким, как он есть. Выражение εκάστων οίκοι в этом случае можно понять только, как «дома отдельных граждан». Чтобы доказать, что это не συσσιτικοί οίκοι[423], ссылаются обычно на последующие строки Досиада, из которых как будто вытекает, что андрий в каждом городе был только один. Несостоятельность этой точки зрения мы уже показали выше. Основываясь на толкуемом таким образом Досиаде, Бузольт и Кирстен [424] приходят к выводу, что в Литте и других городах Крита существовала крайне нелепая и громоздкая система снабжения сисситий: государственные доходы распределялись сначала между отдельными семьями граждан, а затем каждый вносил полученную им долю, присовокупив десятую часть собственных доходов, в свою гетерию. Еще более нелепой и громоздкой выглядит эта система в изображении Гвардуччи [425]. Она находит у Досиада не одну десятину, а целых две: одна вносится в кассу гетерии, другая в общегосударственную казну (είς... τάς της πόλεως προσόδους). Именно к этим двум выплатам, а не к «доходам города», как думают обычно, по ее мнению, относится словечко ας. С точки зрения грамматики такое переосмысление места едва ли приемлемо, тем более что Гвардуччи не считает его испорченным. Выражение πρόσοδοι της πόλεως в том значении, которое она ему придает, у других авторов не встречается.

Наконец, вся фраза в данном контексте теряет всякий смысл. Каждая семья отдает государству 20% своего ежегодного дохода. Государство, в свою очередь, распределяет эти взносы «по домам». Неясно, однако, какое отношение имеет эта «операция» к сисситиям, о которых говорит Досиад. По мнению Гвардуччи, это был замаскированный налог, заимствованный, скорее всего, в птолемеевском Египте [426]. Но в чем мог заключаться его смысл, если деньги все равно уходили из казны? И для чего была нужна сдвоенная система налогообложения: по гетериям и в масштабе всего государства? Не отвечая на эти вопросы, Гвардуччи в подтверждение своей гипотезы ссылается на одну надпись II-III вв. н. э. из Литта (IC, I, XVIII, 11). Начало надписи не сохранилось. В уцелевшем фрагменте читаем следующее: «... выдачи стартам по отеческому обычаю во время Феодесий и Велханий. Протокосм этого года или попечитель должен устроить раздачу на Феодесии из выдач, которые получают старты в размере 1500 денариев и на майские календы из денег, выдаваемых филам. Недостающую сумму он должен представить из своих средств к обеим раздачам, как это сделал Симмах Агатопод, попечитель. Нарушивший это подлежит бесчестию». По мнению Гвардуччи, старты, о которых говорится в надписи, представляют собой какую-то коллегию, распоряжающуюся городской казной. Соответственно δόσεις, которые они получают, -то же самое, что десятина, вносимая, по Досиаду, εις... τάς της πόλεως προσόδους. Второй десятине, которую у Досиада получают гетерии, соответствуют в надписи деньги, выданные филам, так как в результате деградации древней системы сисситий функции гетерий перешли теперь к более широким подразделениям -филам. Преемственность между филами и гетериями в данном случае вполне возможна. Однако в целом толкование Гвардуччи вызывает большие сомнения. Более вероятным нам кажется, что речь в надписи идет не о двух разных (из разных источников) раздачах, а об одной и той же, но повторенной дважды. На это указывает обрывок фразы в начале надписи, на который Гвардуччи почему-то не обратила внимания: [τ]ής δόσεως τοις στάρτοις κατά τά πάτρια και Θεοδαισίοις και Βελχανίοις. В критском календаре праздник Велханий приходился как раз на май месяц [427]. Следовательно, «деньги, выдаваемые филам на майские календы» - то же самое, что и «выдача стартам во время Велханий», т. е. термины «старт» и «фила» используются в надписи, как синонимы [428]. Очевидно, старты (или филы) получали на праздниках деньги из городской казны для последующей раздачи гражданам (ср. διανέμουσιν... εις τους έκαστων οίκους у Досиада). Надежным промежуточным звеном в этой цепи догадок может служить свидетельство «Дреросской присяги» (см. выше, стр. 111 сл.) о распределении штрафов, которые вполне можно отнести к категории πρόσοδοι της πόλεως по гетериям, а не прямо между гражданами. В более ранней (конца IV в.) надписи из Аксоса, недавно опубликованной Манганаро [429], говорится, что косм, допустивший какую-либо ошибку во время торжественного жертвоприношения, может очиститься не иначе, как совершив гекатомбу в честь Зевса Агорея и распределив мясо жертвенных животных между гетериями. Итак, анализ сообщений Аристотеля и Досиада в сопоставлении с данными надписей показывает, что в IV в. до н. э. снабжение критских сисситии складывалось из двух основных компонентов: 1) индивидуальные взносы рабов и граждан; 2) отчисления из государственной казны, пожертвования, штрафы и т. п., которые передавались отдельным гетериям.

Внутренняя жизнь городов Крита и, в частности, организация сисситий в V в. до н. э. в литературных источниках совершенно не освещены. Тем большую ценность представляет для нас одна гортинская надпись первой половины V в. (IC, IV, 77 В), в которой, несмотря на ее сильную фрагментированность, можно видеть декрет, устанавливающий порядок взимания взносов на устройство сисситий [430]. В уцелевшем фрагменте надписи читаем следующее: «... две (меры?) свежих фиг, три молодого вина. Тот, кто не (может отдать) всё, пусть отдаст половину. Если καρποδαΐσται найдут спрятанные или неподеленные плоды и заберут их, они не несут наказания. Виновный должен выплатить саму стоимость (плодов) и штрафы, как написано. За плоды (стоимость которых установлена) под присягой, взыскать серебром (?)». Упомянутые в надписи καρποδαΐσται по всей вероятности, особые должностные лица, в обязанности которых входил надзор за разделом доходов каждого хозяйства на две части: одну -для личного потребления или продажи и другую -для взносов в гетерию [431]. Если это так, то сам факт вмешательства государства в раздел доходов клера [432] указывает на систему, принципиально не отличающуюся от той, которую описывают Аристотель и Досиад, и, напротив, в корне отличную от спартанской формы сисситий. Стимулы, которые побуждали спартанцев исправно вносить в фидитии часть своих доходов, в Гортине V в., очевидно, отсутствовали [433]. Поэтому нарушения, о которых идет речь в надписи, заставляют предполагать, что уже в этот ранний период потребление граждан в сисситиях обеспечивалось в значительной мере за счет либо государственных субсидий, либо подоходного обложения участников, либо, наконец, за счет и того и другого вместе как и во времена Досиада. Сохранившееся в начале надписи перечисление продуктов, очевидно, определяет размеры взносов. Для малоимущих делается скидка в половину установленной нормы. Отсюда следует, что в Гортине V в. сбор взносов в сисситии был уже организован по принципу подоходного обложения, хотя по сравнению с десятиной, о которой говорит Досиад, форма обложения такого рода была, конечно, более примитивной [434]. Организация критских сисситий, таким образом, не оставалась неизменной на протяжении V-IV вв., но главные характерные ее черты, на которые обращает внимание Аристотель, очевидно, возникли не в этот период, а гораздо раньше.

Наиболее подробное описание критских сисситий дает Досиад (FGrHist 458 F 2 у Athen., IV, 143 с-е): «Каждый из присутствующих получает равную долю (с другими). Мальчикам же (τοις δέ νεωτέροις) дают лишь полпорции мяса, а из прочего они ничего не получают. На каждый стол ставится чаша (ποτήριον) вина, смешанного с водой. Из нее пьют вместе все, обедающие за общим столом. А когда пообедают, ставят еще одну. Для мальчиков намешивается один общий кратер. А старшие, если захотят, могут пить и больше. Женщина, председательствующая в сисситии, при всех взяв со стола лучшие куски, предлагает их людям, прославленным на войне или известным своей мудростью».

Ряд интересных дополнений к этой картине находим у Пиргиона (FGrHist 467 F 1 у Athen. 143 e-f). Он отмечает, что критяне обедают не лежа, как другие греки, а сидя, что вместе со взрослыми на их скамьях сидят и мальчики, тогда как другие, очевидно, подростки прислуживают за столом. Пиргион, наконец, упоминает о своеобразной форме благотворительности, практиковавшейся в андриях: «Сироты получают равную долю (с другими детьми), хотя им все положенные кушанья подаются без приправ» (παρατίθεται δ' αύτοΐς άβαμβάκευτα τή κράσει καθ' έκαστα τών νενομισμένων). Очевидно, сироты не имели не только родителей, но и земли и не могли делать взносы в сисситию, иначе подобное уничижение было бы непонятно. В таком понимании свидетельство Пиргиона резко контрастирует с цитированным в предыдущей главе отрывком из «Плача Андромахи», отражая коренные изменения в самом характере института мужских трапез.

Из сообщений о спартанских сисситиях наибольшую ценность представляет, несомненно, свидетельство Аристотеля. Общая характеристика системы фидитиев в разделе «Политики», посвященном государственному строю Спарты, весьма далека от ее идеализированного изображения в сочинениях Ксенофонта и Плутарха. «С самого начала, - говорит Аристотель (Polit., II, 1271а 26 слл.), - (в Спарте) были плохо устроены сисситии в форме так называемых фидитиев. Ведь их следует устраивать так, чтобы средства поступали больше от государства, (чем от частных лиц), как на Крите. У лаконян же каждый должен делать определенный взнос, а так как некоторые (из них) очень бедны и не могут себе позволить такие издержки, то происходит обратное намерению законодателя. Ведь он хочет сделать демократическим устройство сисситий, а оно вследствие таких узаконений оказывается совсем не демократическим, ибо очень бедные люди не могут участвовать в сисситиях, а так как у них издревле существует такой критерий политических прав (δρος δέ της πολιτείας ούτος έστιν αύτοΐς ό πάτριος), то те, кто не могут сделать этот взнос, лишаются права на участие в жизни государства»[435]. По свидетельству Ксенофонта (Hell., III, 3, 6), в Спарте существовала особая социальная категория так называемых «гипомейонов» (ύπομείονες), которых обычно отождествляют со спартиатами, лишенными гражданских прав из-за невзносов в фидитии [436].

Из слов Аристотеля: δρος δέ της πολιτείας ούτος έστιν αύτοΐς ό πάτριος - видно, что в его время закон о взносах в фидитии считался уже очень древним [437]. Об устойчивости спартанской системы сисситий в ее основных чертах на протяжении, по крайней мере, двух столетий позволяют говорить и другие источники. На существование твердой нормы взноса в фидитий указывают, кроме Аристотеля, два автора - Дикеарх Мессенский (Athen., IV, 141 с) и Плутарх (Lyc., XII).

Согласно первому из них, ежемесячный взнос составлял: полтора аттических медимна ячменной муки, от одиннадцати до двенадцати хоев вина, какое-то количество сыра и фиг и 10 эгинских оболов на мясо (εις όψωνίαν). Цифры, которые приводит Плутарх, ровно в полтора раза меньше: медимн ячменя, восемь хоев вина, пять мин сыра, две с половиной фиг и немного денег на покупку мяса. Как полагает Билыповский [438], меры Плутарха - местные спартанские (эгинские), а не аттические, как у Дикеарха, и таким образом, оба свидетельства в конечном счете совпадают. Данные Плутарха и Дикеарха едва ли можно датировать временем раньше IV в. до н. э. (из сообщения Дикеарха видно, что в это время в Спарте уже были в ходу обычные деньги, а не железная «ликургова валюта») [439]. Нам известно, однако, что, по крайней мере, один из компонентов взноса - ячмень, составлял то же самое количество - один эгинский медимн еще в V в. при Геродоте. По его словам (Hdt., VI, 57), дважды в месяц - в новолуние и на седьмой день, для каждого из царей доставлялось в храм Аполлона взрослое жертвенное животное, медимн муки и лаконская четверть вина. По всей вероятности, эти продукты составляли месячный взнос царей в их фидитий, который выплачивало за них государство. Как и обеденные порции царей (см. там же), этот взнос был в два раза больше, чем выплаты рядовых спартиатов [440]. Существование твердой одинаковой для всех нормы взноса предполагает, что критерий гражданских прав, о котором говорит Аристотель, уже применялся в Спарте во время Геродота.

В свое время Бильшовским было высказано предположение, что после битвы при Левктрах в 371 г. закон о взносах в сисситии был отменен ввиду катастрофического положения, в котором оказалась Спарта [441]. В источниках, однако, отсутствуют данные, которые могли бы подтвердить эту гипотезу. Филарх (FGrHist 81 F 44 у Athen., IV, 142 a-b) яркими красками рисует роскошь, царившую в фидитиях в период, непосредственно предшествующий реформам Клеомена. Очевидно, в это время в обедах могли принимать участие только самые богатые граждане. Классический спартанский сисситий наиболее пространно описан Дикеархом (fr. 72 Wehrli у Athen., IV, 141 а-с): «Во-первых, обед подается каждому порознь без какой-либо общности с другими [...][442]. Затем дают хлеба, - сколько кто хочет, а для питья, опять же когда возникнет желание, перед каждым ставится котон. Мясное же блюдо всем всегда подается одно и то же - вареная свинина, иногда лишь маленький кусочек весом всего 1/4 (?)[443], и к нему ничего другого, кроме похлебки из того же мяса, которая в достаточном количестве в течение всего обеда всем им предлагается, да еще одна-две маслины, сыр или фиги, а также если что-нибудь получат в качестве добровольного пожертвования: рыбу или зайца, или голубя, или еще что-нибудь в этом роде. Затем, когда они уже пообедали, обносят быстро последним блюдом, которое называется τά έπάικλα». Рассказ Дикеарха не свободен от противоречий. Так, первую фразу отрывка: То δεΐπνον πρώτον μεν έκάστω χωρίς παρατιθέμενον καί προς έτερον κοινωνίαν ούδεμίαν έχον, - следует, очевидно, понимать в том смысле, что все потребление в фидитиях было строго нормировано, и каждый участник обеда получал свою порцию, на которую не могли претендовать его соседи [444]. Однако далее автор замечает, что хлеба каждый мог есть сколько угодно. То же самое относится, по-видимому, к вину и к похлебке. Эти противоречия можно объяснить скорей всего недостаточной осведомленностью Дикеарха. На нормированное потребление вина и хлеба в фидитиях указывает наш древнейший источник - Геродот (VI, 57). По его словам, царь, даже если он не является на обед, получает два хойника ячменной муки и котилу вина. Если же он присутствует на обеде, то получает и то и другое в двойном размере. Несколько выше говорится, что цари, участвующие в жертвоприношении, получают каждый двойную порцию сравнительно со всеми присутствующими. Отсюда можно заключить, что два хойника муки и котила вина составляли во времена Геродота обычную порцию на обеде в фидитии. По свидетельству Фукидида (IV, 6), спартанцы, осажденные на Сфактерии, получали с материка ежедневно по два хойника ячменного хлеба, две котилы вина и какое-то количество мяса на человека (илоты получали половину этой порции). Совпадение первых цифр у Геродота и Фукидида едва ли случайно. Очевидно, и на войне спартиат продолжал получать тот же самый паек, что и в мирное время. О нормированном потреблении вина в спартанских сисситиях с похвалой отзывается ряд писателей. Так, Критий противопоставляет лаконскую манеру питья широко распространенному в Греции обычаю пускать чашу по кругу (επιδέξια) или же с приветствием передавать ее сидящему напротив (πρόποσις): своеобразие спартанской манеры заключается в том, что каждый пьет из одного и того же килика, очевидно, не больше определенной нормы (Athen., X, 432 d; XI, 463 f; ср. Xen. Resp. Lac, V, 4; Plato, Leg., 637 А). Правда, в отличие от нормы потребления хлеба и мяса, норма потребления вина, по-видимому, не оставалась неизменной и постепенно увеличивалась [445], что объясняется, конечно, не столько «падением нравов», сколько экономическими сдвигами, происходившими в Спарте в конце V - первой половине IV в. до н. э.[446]

Примерный подсчет показывает, что взносы спартиата в фидитий покрывали его собственное потребление даже с некоторым излишком [447]. В отношении к среднему доходу клера (его размеры определяет Плутарх, Lyc. VIII) эти взносы должны были составлять примерно 17% [448], т. е. почти в два раза больше, чем на Крите. Это вполне согласуется с указанием Аристотеля на коренные различия в организации спартанских и критских сисситий. В Спарте, в отличие от Крита, государственные субсидии, по-видимому, не играли никакой роли в устройстве коллективных обедов граждан. В какой-то мере этот вывод подкрепляется свидетельством Фукидида (I, 80, 4) о том, что перед началом Пелопоннесской войны Спарта еще не имела своей государственной казны [449]. В то же время пропорциональное обложение граждан на Крите, о котором говорит Досиад, находит себе некоторую аналогию в тех дополнениях (έπιδόσνμον) к общему столу в фидитиях, о которых говорят Дикеарх и другие авторы, начиная с Ксенофонта. По его словам (Resp. Lac, V, 3), некоторые кроме обычных взносов отдают в сисситии часть своей охотничьей добычи. «Богатые же, бывает, и пшеничный хлеб присылают». Плутарх (Lyc, XII) присоединяет сюда же мясо жертвенных животных, причем само пожертвование в его рассказе имеет вид выкупа, так как сразу же после этого говорится о том, что освобождались от участия в общей трапезе

только лица, совершавшие у себя дома жертвоприношение или охотившиеся. Очевидно, позволять себе такого рода вольности могли только богатые люди. Большую подборку свидетельств о пожертвованиях в фидитий мы находим в IV-й книге хрестоматии Афинея (р. 141), который использует собранные им цитаты из разновременных авторов в филологическом диспуте о значении лаконского слова έπάνκλα. Двое из этих авторов: Сфер Борисфенит (SVFI 630) и Мольпид (FGrHist 590 F 2 с; II—I вв. до н. э.), подобно Ксенофонту и Плутарху, указывают, что дополнения к основному обеду в фидитиях складывались обычно из двух компонентов: охотничьей добычи и пожертвований богачей. По словам Мольпида, жертвователи обычно приносили с собой уже приготовленное у них дома рагу (ματτύη) из мяса различных животных и птиц, которое называлось έπάικλα (от дор. άικλον - «обед»). Такого жертвователя повара сажали на почетное место, чтобы «все видели трудолюбие охотника и усердие, проявленное ради них». Иначе изображает дело Персей, писатель III в. до н. э., автор «Лаконской политии». Отрывок из этого сочинения (FGrHist 584 F 2), который тоже приводит Афиней (140 e-f), выхвачен из контекста без каких-либо пояснений и довольно труден для понимания: «... И тотчас наказывает богачей, причем в виде штрафа с них взимается έπάικλα. А это такое лакомство, которое подают после обеда. Беднякам же приказывает приносить с собой тростник, солому [450] и лавровые листья, чтобы можно было есть έπάικλα после обеда. А приготовляется оно из ячменной муки, политой маслом. Все это устроено, как своего рода маленькое государство (τό δ' ολον ώσπερ πολίτευμα τι τοΰτο δή συνίσταται μικρόν). (Известно) ведь, и кому первым возлежать, кому вторым, а кому и на маленьком ложе сидеть. Все это они делали во время έπάικλα». Внимательный анализ позволяет обнаружить в отрывке отголоски нескольких разнородных версий, очевидно, искусственно объединенных. Подобно Мольпиду и Сферу, Персей говорит, что έπάικλα приносили богачи и что подавалось это блюдо участникам сисситии после их основного обеда. В то же время, в отличие от этих двух авторов, έπάικλα в представлении Персея было не добровольным пожертвованием, а штрафом, которым за какую-то неизвестную провинность облагались богатые члены фидития, и состояло оно не из мяса, а из лепешек с маслом. Не исключено, что источником для Персея в этом последнем случае служил Никокл Лаконец, совершенно неизвестный иначе автор, цитируемый Афинеем в той же подборке (140 d и 141 a; FGrHist 587 F 1-2 ), само прозвище которого можно, однако, считать хорошим залогом достоверности его сообщения. В короткой выдержке Никокл рисует сценку, очевидно, характерную для повседневной жизни фидитиев: «Выслушав всех, эфор либо оправдывал, либо признавал виновным. Выигравший дело наказывал (своего противника) легко или камматами или камматидами. Камматы же - это лепешки (τά ψαιστά), а камматиды - то, во что эти лепешки завертывают».

По словам того же автора, ячменные лепешки, политые маслом (κάμματα) и лавровые листья (καμματίδαι) и назывались в Спарте έπάικλα, так как их подавали обычно в конце обеда. Довольно вероятным кажется нам предположение, высказанное Деруссо [451], что суду, о котором говорит Никокл, подвергались лица, тем или иным образом нарушившие внутренний устав фидития. В рассказе Персея этот обычай явно идеализируется как признак социальной гармонии, якобы царящей в Спарте («своего рода маленькое государство») [452]. Что касается термина έπάικλα, то он по всей вероятности, никакого отношения к пожертвованиям богачей в сисситии не имел, и его появление у Мольпида и Сфера можно объяснить лишь, как результат путаницы [453].

В целом сравнение спартанской формы сисситий с критской оставляет впечатление большей примитивности первой из этих форм. В то время, как на Крите снабжение коллективных обедов шло одновременно по нескольким каналам, причем большую роль играло централизованное распределение государственных доходов между гетериями, в спартанских фидитиях господствующим всегда был принцип складчины. Организаторы системы сисситий в Спарте в своих попытках наладить подоходное обложение имущества участников не пошли дальше простейшей формы традиционного угощения богачами остальных сотрапезников, тогда как на Крите это обложение уже имеет вид настоящего пропорционального налога на собственность (по крайней мере, для времени Досиада)[454]. Вместе с тем, сама трапеза мужского союза на Крите по своему устройству, в сущности, ничем не отличается от обеда в фидитиях. В обоих случаях потребление всех участников обеда было строго нормировано. Исходя из нормы рядового сотрапезника определялись размеры почетных выдач должностным лицам (например, архонту гетерии, царям, геронтам и т. д.). Нормирование порций, получаемых гражданами за столом сисситий, должно было служить наглядным выражением их равенства перед лицом государства. В этом аспекте организация сисситий в Спарте и городах Крита соответствует принятой в этих государствах системе землепользования, базирующейся на неделимых и неотчуждаемых «древних» наделах (см. ниже, стр. 212). Как известно, в Спарте равенство граждан перед законом подчеркивалось и самим их названием όμοιοι [455]. Все это лишний раз показывает беспочвенность представления Краймс о иерархии сословий, якобы свойственной дорийскому полису [456].

«Чужеземцы» в сисситиях

Представляя собой своего рода «общегосударственное хозяйство», система сисситий в дорийских полисах могла использоваться не только по своему прямому назначению - для кормления граждан и их детей, но и для некоторых других целей. В первую очередь это относится к Криту, где элемент централизма в организации сисситий, как следует из источников, был выражен гораздо сильнее, чем в Спарте. В этой связи большой интерес представляет раздел «Законов», посвященный распределению продуктов между сословиями во «втором по степени совершенства» платоновском государстве (VIII, 847 Ε слл.). Весь годовой доход каждого отдельного хозяйства Платон рекомендует делить на 12 частей (в соответствии с числом месяцев в году) [457]. Каждая из этих 12 частей в свою очередь делится еще на три одинаковых по величине части, из которых одна предназначается для самого хозяина и его семьи, другая для их рабов и, наконец, третья для ремесленников и чужеземцев как оседлых, так и приезжающих на время. Платон указывает, что за образец им взят в данном случае какой-то критский закон. По всей вероятности, закон этот был известен ему лишь по наслышке [458], может быть, объединяя в себе одновременно черты нескольких различных установлений. Так, отделяя из доходов клера две части - для рабов и свободных, Платон мог иметь в виду определенную норму податей зависимого населения, которая, очевидно, существовала на Крите, так же, как и в Спарте. По мнению Лауффера, известное влияние на этот раздел «Законов» могли оказать постановления типа гортинского декрета о взносах в сисситии, из которых Платон мог заимствовать сам принцип вмешательства государства в раздел доходов частного хозяйства [459]. Однако наряду со свободными и рабами, занятыми в хозяйстве, Платон допускает к участию в дележе также и стоящих вне его чужеземцев. Насколько соответствует исторической действительности Крита V- IV вв. до н. э. эта последняя любопытная деталь утопической программы «Законов»? На этот вопрос нам поможет ответить анализ группы надписей, состоящей из четырех эпиграфических фрагментов, датируемых V в. до н. э. и происходящих из трех различных городов Крита. Из этих надписей две являются декретами Гортинского государства, причем одна, по датировке М. Гвардуччи, относится к промежутку между 480-450 гг. до н. э., а вторая, более поздняя, уже ко второй половине V в. (IC, IV, 79 и 144). Более ранняя надпись представляет собой окончание декрета, регулирующего отношения между Гортинским государством и группой каких-то ремесленников или наемных рабочих. В предыдущей, не сохранившейся целиком части декрета речь шла о ежегодной натуральной оплате труда этих лиц. Перечисляются выдачи ячменя, фиг и вина. Далее (стк. 7-12) говорится, что работа должна производиться за ту же самую плату для всех жителей города, независимо от их социального положения: для рабов равно как и для свободных. В случае отказа от работы κσένιος κόσμος взыскивает с каждого штраф - 10 статеров (стк. 12-16). Позднейшая надпись повторяет этот декрет почти в тех же словах и выражениях. К этим двум документам примыкает по своему содержанию очень плохо сохранившаяся, хотя и более значительная по объему надпись из Аксоса, датируемая примерно тем же временем, что и более древняя, гортинская (IC, II, V, 1) [460]. В ней, как это можно понять из уцелевших обрывков фраз, речь идет о ремесленниках, работающих на государство и получающих за это определенную плату. Кроме того, государство гарантирует им ряд привилегий: свободу от податей, участие в жертвоприношениях и, наконец, питание в андрии. В надписи, по-видимому, содержалась также система штрафов за неисполнение ремесленниками того или иного предписания. Наконец, фрагмент закона из Элевтерны (IC, II, XII, 9) устанавливает поденную заработную плату для особой категории ремесленников, именуемых в надписи σισυροποιοί (сисира - грубая шерстяная одежда), а вместе с тем, по-видимому, и штрафы за нарушение отдельных статей.

Эти надписи, за исключением поздней гортинской, были опубликованы уже в 80-х гг. XIX века [461], однако вплоть до 1954 г. специально никто из исследователей ими не занимался [462]. Характерно, что первая попытка анализа и оценки этих исключительно интересных документов принадлежит английскому историку-марксисту Р. Уиллетсу [463]. Поставленный им вопрос об экономическом и правовом статусе ремесленников в критских надписях заслуживает, несомненно, серьезного внимания, хотя его собственная аргументация кажется нам спорной.

Уиллетс сопоставляет указанные четыре надписи с известным постановлением гортинского народного собрания о жителях Латосия (IC, IV, 78). В нем, как это в настоящее время общепризнано, идет речь о вольноотпущенниках, которым предоставляется право поселения в особом, очевидно, отведенном для иноземцев квартале. Их личность и имущество ставятся под защиту κσέννος κόσμος, который обязан взыскивать штраф с нарушителей закона. Упоминание в надписи κσέναος κόσμος является связующим звеном между ней и законом о ремесленниках. В сжатом виде мысль Уиллетса сводится к следующему: в законе о ремесленниках упомянуты две их категории. Одна из них определенно не включает рабов; но они - и не свободные в полном смысле слова, так как труд их носит принудительный характер. В Греции такое промежуточное положение между рабами и свободными занимали вольноотпущенники, как это показывают, например, дельфийские надписи об отпуске рабов на волю [464]. С другой стороны, вольноотпущенник, по мнению Платона (Plat. Leg., 915 Α-B), должен находиться под неусыпным контролем государства, которое следит за исполнением им своих обязанностей по отношению к бывшему его хозяину. Из всего этого, как полагает Уиллетс, вытекает, что ремесленники, о которых говорится в гортинских надписях № 79 и 144, а вероятно, также и в надписях из Элевтерны и Аксоса, являются вольноотпущенниками.

Прежде чем говорить о том, насколько соответствует оценка Уиллетсом этих надписей их действительному содержанию, коснемся вкратце вопроса о вольноотпущенниках, упоминаемых в гортинском законе об обитателях Латосия. Как было сказано, ни у кого из известных нам авторов первоначальное восстановление надписи Компаретти [465] - τον άπελ[ευθέρον ] - до сих пор не вызывало сомнений. Вместе с тем никто из них, как ни странно, не обратил внимания на то, что если это чтение правильно, то перед нами - первый в истории греческой эпиграфики случай употребления слова απελεύθερος. А. Кальдерини [466] указывает, что этот термин появляется в надписях не ранее времени Платона, а в литературе впервые в «Афинской политии» Псевдо-Ксенофонта, т. е. в 20-е гг. V в. На Крите мы встречаемся впервые с термином απελεύθερος в посвятительной надписи I в. до н. э. (IC, II, X, 17). Соответствующий глагол άπελευθερόω не попадается в надписях ни разу, хотя известен целый ряд манумиссий ΙΙΙ-ΙΙ вв. до н. э. Как правило, для обозначения отпуска на волю используется глагол άπολαγάω (SGDI, III, 2, 5007-5010). Таким образом, с точки зрения терминологической употребление слова απελεύθερος в надписи первой половины V в. в Гортине выглядит достаточно странно. С социально-экономической точки зрения существование на Крите вольноотпущенников в это время не исключено. В ГЗ купля, продажа и заклад рабов засвидетельствованы достаточно определенно (ГЗ, X, 25; VII, 10; fr. VII)[467]. Вольноотпущенником, по-видимому, мог стать только частный покупной раб. Число таких рабов в Гортине в то время не могло быть сколько-нибудь значительным. Между тем в законе о жителях Латосия речь идет, по всей вероятности, о какой-то довольно многочисленной группе населения, с интересами которой государству приходится считаться. За счет отпуска на волю войкеев эта группа едва ли могла бы образоваться - войкеи, как и спартанские илоты (Strabo, VIII, 5, 4; Paus., III, 20, 6), по-видимому, не могли быть освобождены по прихоти владельца. Массовое же их освобождение, по аналогии с той же Спартой [468], довольно вероятно, но в этом случае опять-таки вызывает сомнение самый термин (ср. νεοδαμώδεις в Спарте). Таким образом, фактическая база, на которой строит свою аргументацию Уиллетс, в свете этих замечаний представляется недостаточно надежной.

Следует, однако, сказать, что принципиального значения вопрос о вольноотпущенниках в Гортине V в. для нас не имеет. Как говорилось выше, само существование их в это время не исключено.

άπελευθέρον Компаретти удалось прочесть лишь первые четыре буквы. Позднейшие издатели разобрали еще две.

Не исключено и их участие в той работе, условия которой определяются двумя гортинскими и одной аксосской надписью. Но в данном случае важно подчеркнуть иное: по своему характеру рассматриваемые надписи не имеют ничего общего с позднейшими документами об отпуске рабов на волю. Сам Уиллетс не дает в своей книге сколько-нибудь четкого определения категории, к которой можно было бы отнести надписи. Употребив несколько раз термин «контракт», он в то же время настойчиво подчеркивает манумиссионный характер надписей, хотя, как известно, манумиссия по своей сути противоположна контракту, выражая не столько соглашение, сколько принуждение. Уже само по себе употребление термина μισθός или производных от него во всех четырех надписях показывает, что речь идет об оплате труда самих ремесленников или рабочих, а не об их выплатах кому-то, как следовало бы ожидать, будь они вольноотпущенниками. Поэтому более естественно было бы искать аналогии среди документов по найму рабочей силы, нежели среди манумиссий. Но прежде чем произнести окончательное суждение по этому вопросу, остановимся на некоторых наиболее существенных особенностях рассматриваемых надписей [469].

Несмотря на плохое состояние текста, можно понять, по крайней мере для Гортины и Элевтерны, что в надписях устанавливается унифицированная система натуральной или натурально-денежной оплаты, причем унификация строится не по принципу сдельщины (по количеству продукции), а по времени [470]. Этот факт позволяет, нам кажется, сделать некоторые выводы относительно экономического положения ремесленников и характера их работы. По-видимому, они -не ремесленники, в собственном смысле слова, а наемные рабочие, работающие вне дома, на чужом сырье. В противном случае, несомненно, более удобным был бы расчет по количеству продукции [471]. Особенно отчетливо эта экономическая зависимость ремесленников от их заказчиков выступает во фрагменте из Элевтерны - единственной (из четырех) надписи, где названа их профессия. Каждый сисиропей получает три обола и какое-то неизвестное, но, по-видимому, незначительное (поскольку расчет ведется на гемиэкты - 1/12 медимна) количество ячменя как «харчи»[472] - плата, которая явно недостаточна для того, чтобы оплатить стоимость хотя бы одной сисиры [473]. Отсюда следует, что работа производится не на дому у ремесленника, а в какой-то крупной мастерской или, что более вероятно, в хозяйстве скотовладельца, заинтересованного в использовании излишков имеющейся шерсти. В аксосской надписи речь идет о ремесленниках, которые должны явиться на место работы (по-видимому, в пределах города) откуда-то извне, что также предполагает работу вне дома.

Плохое состояние текста надписей не позволяет точно ответить на вопрос о том, кто является контрагентом ремесленников в этих законах. Правда, в обеих гортинских надписях определенно названы свободные и рабы, живущие в городе (IC, IV, 79, сткк. 7-12): /τεργάδδ]εθαι δέ έπι τον μ[νσ]τον αύτδν πάν[τ]α [τοις έμ πόλν /φνκνονσν το<ν>ς [τ' έλ]ευθέρονς καν το[νς δόλονς][474]. Однако частному характеру «контракта» противоречит, как нам кажется, его долгосрочность (ρεκάστ]ω ένιαυτώ - IC, IV, 144) - потребность в какой бы то ни было ремесленной продукции у отдельных горожан, вероятно, могла быть лишь спорадической, временной.

Если следовать довольно вероятному восстановлению соответствующих строк более ранней гортинской надписи Компаретти (Le leggi di Gortyna, № 150 = IC, IV, 79, стк. 3-5) и более поздней Гвардуччи (IC, IV, 144, стк. 2-4), цифры, определяющие размеры заработной платы, в обоих случаях представляются весьма внушительными: 100 медимнов фиг и 100 кувшинов (προκόονς)[475] вина в первой надписи и 200 медимнов ячменя и 100 кувшинов вина - во второй. В связи с этим уместно вспомнить, что взносы в спартанские фидитии не превышали 12 медимнов ячменя, 96 хоев вина и 2,5 мин фиг в год от каждого из участников (Plut. Lyc., XII; ср. Дикеарх, fr. 72 Wehrli у Athen., IV, 141 с) [476]. Такое сопоставление наводит на мысль о том, что продукты, перечисленные в надписях, предназначались не одному человеку, а нескольким, т. е. целой артели ремесленников [477]. Нанять такую артель и оплачивать ее труд в течение года в тогдашних условиях было под силу далеко не всякому свободному человеку, а тем более рабу. Интересно также, что штраф за отказ от работы идет в пользу государства (IC, IV, 79, стк. 12-16): «Если же не захотят работать, пусть κσένιος (κόσμος), взыскав за каждый случай 10 статеров, отдаст городу» (αί δ]έ μέ λείοεν /τερ[γάδδε]θαι, δέκα στατέ[ρ]α[νς το παλέματος fεκάστ[ο τ]όν κσένιο[ν έ]στειΓσάμενον] πόλι θέμεν) [478]. Тогда как при нарушении договора, заключенного частным образом, более естественно было бы ожидать возмещения убытков заказчику (Plat. Leg., 921 А). В аксосской надписи заинтересованность государства в труде ремесленников выражена еще более отчетливо. Штраф за отказ от работы, так же как и в Гортине, должен быть выплачен государству, но уже не деньгами, а натурой, т. е. неоплачиваемым трудом (IC, II, V, 1 стк. 6 сл.) - «пусть бесплатно работает на государство в течение пяти дней» (πέντ' άμέρας fεργακσά[μενο]ς τάι πόλι άμίστος). Особенно интересно в этой связи упоминание в аксосском декрете мужского дома -андрия, в котором ремесленники получают питание (τροφή или δίαλσις) от государства [479]. Глагол καταμετρέν (отмеривать), встречающийся в одном из фрагментов закона (IC, II, V, 2), позволяет предположить, что в Аксосе, как и в Гортине, оплата ремесленного труда производилась натурой. Поэтому вполне вероятно, что питание в андрии и составляло эту оплату.

На непосредственную заинтересованность Аксосского государства в работе ремесленников указывает также предоставление им ателии [480] и права участия в общегосударственных жертвоприношениях [481].

Итак, весьма вероятно, что и в гортинских, и в аксосском декретах (особенно в последнем) контрагентом ремесленников является государство, а не частные лица. И в Гортине, и в Аксосе государство оплачивает труд ремесленников. Однако используется он в обоих случаях по-разному. В Аксосе ремесленники работают на государство, хотя не исключено, что производимая ими продукция в дальнейшем распределяется между гражданами. Гортинские надписи предусматривают, по-видимому, работу в хозяйствах отдельных граждан и рабов. В отношении фрагмента из Элевтерны в этой связи трудно сказать что-либо определенное.

Хотя организация труда ремесленников и формы его оплаты могли быть, судя по надписям, весьма многообразны, одна существенная особенность сближает между собой эти четыре декрета и позволяет отнести их к одной и той же категории эпиграфических документов. Во всех четырех надписях, что было в свое время правильно отмечено Уиллетсом, отчетливо выражен элемент внеэкономического принуждения.

Обе гортинские надписи строятся по одной и той же схеме. В первом (сильно испорченном в обеих надписях) разделе устанавливается твердая оплата труда ремесленников в течение года. Отказ работать за эту установленную государством плату карается денежным штрафом, т. е. труд ремесленников носит явно принудительный характер. Общий контекст надписей не содержит в себе никаких иных возможностей толкования. Определенная логическая взаимосвязь предложений: «Работать каждому за ту же самую плату для живущих в городе свободных и рабов. Если не захотят работать, κσένιος, взыскав за каждый случай (проступок) 10 статеров, пусть отдаст городу», - наконец, сама простота формулировки: «Если не захотят работать...» - все это может быть истолковано только в смысле несвободного, зависимого положения ремесленников или рабочих по отношению к государству. Как говорилось выше, ремесленники, о которых идет речь в аксосской надписи, живут вне города. Им дается определенный срок, в течение которого они должны явиться на место работы. Каждый день просрочки карается штрафом: «Наказывать по дням..., если же придут в течение пяти дней, но не захотят работать (?)... в течение пяти дней пусть работают на государство бесплатно» (κατ' άμέραν ζαμιδμεν (стк. 4) и далее (стк. 4-7): αί δ' έπέλθοιεν ίν ταΐσι πέντε αί μή λέοι [—]ν τάν δ' άμέραν πέντ' άμέρας /:εργακσά[μενο]ς ταΐ πόλι άμίστος). Весьма вероятно, что здесь, как и в обеих гортинских надписях, предписывается штраф за отказ от работы, хотя и взимаемый натурой, а не деньгами. В обрывке декрета из Элевтерны также устанавливается твердая оплата труда для определенной категории ремесленников и вместе с тем прослеживается нечто, подобное выше приведенной аксосской формуле: αί δέ διαπ[—] άμισθεί.

Итак, в наших надписях государство предстает как принуждающая сила, активно вмешивающаяся в экономику. Эта характерная черта критских законов о ремесленниках особенно ярко выступает при сопоставлении их с позднейшими документами договорного характера из других районов Греции. Наиболее распространенной категорией штрафов в этих последних являются штрафы за неисполнение или оставление работы после того, как договор заключен. Примером может служить надпись начала III в. до н. э. из Эретрии, посвященная организации театральных представлений на Эвбее (IG, XII, 9, 207, стк. 42): «Если некоторые из артистов (των τεχνιτών) оставят какую-либо работу, сданную в подряд, пусть заплатят двойную стоимость того, за что они подрядились работать». При известном внешнем сходстве в формулировке вины ремесленника в надписях этого рода и рассматриваемых нами критских законах существует глубокое различие. Помимо сделанных выше замечаний текстологического порядка, о принудительности труда в обеих гортинских надписях говорит и сам характер наказания. В поздних надписях подрядчик еще до того, как он приступит к работе, получает задаток (обычно половину всей суммы). Как правило, этот аванс выдается ему сразу после представления комиссии о сдаче работ в подряд «достойных доверия поручителей» (τούς ένγυητάς άξιοχρέους - CIG, II, 2266, стк. 12 сл.; Syll.3, III, 972, стк. 47 сл.), Исходя из этой суммы и определяется затем размер штрафа в том случае, если подрядчик бросит начатую или даже еще не начатую работу. В строительных надписях он составляет сумму, в полтора раза превышающую полученный задаток, плюс то, что придется переплатить новому подрядчику (τό ϋπερεύρεμα - Syll.3, III, 972, стк. 2; BCH, XX, 1896, стр. 318, стк. 13-21). В цитированной выше эретрийской надписи сумма задатка просто удваивается (ср. Schol. ad Aeschin., II, 19). После выплаты штрафа договор считается расторгнутым, и комиссия может снова сдать работу в подряд (CIG, II, 2266, стк. 4; BCH, XX, 1896, стр. 318, стк. 10 сл.; IG, XII, 9, 207, стк. 65).

Напротив, в гортинских надписях мы находим унифицированную систему штрафов, причем задаток вообще не упоминается. Характерны также и сравнительно небольшие размеры штрафа (10 статеров), который при неуплате в срок может быть удвоен, тогда как в поздних надписях такая мера не предусматривается. В этих надписях комиссия, назначенная для сдачи работ в подряд, должна настаивать на уплате уже установленной суммы (CIG, II, 2266, стк. 4 сл.; IG, XII, 9, 207, стк. 43 сл.), а в случае злостной неуплаты - передать дело в высшие инстанции, долг вносится в так называемую «левкому» - список должников казны (Syll.3, III, 972, стк. 5 сл.; BCH, XX, 1896, стр. 318, стк. 42 сл.). В данном случае штраф имеет своей главной целью возмещение ущерба, причиненного государству, тогда как в гортинских законах он служит скорей стимулирующим средством, мерой принуждения. Уплата штрафа, по-видимому, не освобождает ремесленника от работы. Сама формула «за каждый случай» (το παθέματος ρεκάστο)[482] допускает повторные штрафы в отношении одного и того же лица.

Итак, при известном формальном сходстве [483] критские законы о ремесленниках по своему содержанию скорее противоположны договорному характеру более поздних строительных и им подобных надписей, что, нам кажется, позволяет говорить об их уникальности на фоне греческой эпиграфики в целом.

Отсюда следует, что социально-экономическое явление, лежащее в основе этих законов и зафиксированное в них юридически, по крайней мере для V в., территориально было ограничено Критом и обусловлено сугубо местными особенностями общественного строя. В самом деле, рассматривать ли наши надписи только как законодательное установление твердой оплаты ремесленного труда[484] или же в более широком плане - в качестве государственной монополии на определенные отрасли ремесленного производства [485] - так или иначе экономика классической Греции (вплоть до III в. до н. э.) не дает материала для каких-либо параллелей. Уиллетс, не учитывая своеобразия используемого им материала, исходит в своей оценке надписей из представления о полисе классического типа, что неизбежно должно было привести его к ошибке. Отождествляя ремесленников, о которых идет речь в надписях, с вольноотпущенниками, английский историк полагает, что иначе невозможно объяснить двойственность положения ремесленников - сочетание в их отношениях с государством элементов контракта с принудительным характером труда. Между тем, уже древними была отмечена характерная особенность, которая отличает формы зависимости на Крите, в Спарте и других отсталых государствах от развитого рабства: зависимое население в этих государствах занимает промежуточное положение между свободными и рабами, не будучи ни теми, ни другими (Pollux, III, 83). В критских декретах ремесленники, явно, рассматриваются как особая категория зависимого населения, наравне с сельскими рабами - войкеями. Однако, в отличие от земледельцев, распределенных между отдельными членами господствующего сословия, ремесленники, как более дефицитный вид рабочей силы [486], находятся под непосредственным контролем государства. Не исключено, что для облегчения такого контроля каждая отдельная группа ремесленников (одной профессии) в принудительном порядке поселялась в одном каком-нибудь квартале или поселке, как, например, обитатели Латосия, о которых шла речь выше.

Тщательно разработанная система государственного контроля над ремесленниками и чужеземцами в целом, которую мы находим в платоновских «Законах», по крайней мере, в некоторых основных своих чертах восходит к критскому (или, может быть, спартанскому) законодательству [487]. К заимствованиям такого рода можно отнести идею прикрепления ремесленников к отдельным округам территории Магнезии, с тем «чтобы они причиняли поменьше хлопот и приносили больше пользы земледельцам» (Plat. Leg., 848 Ε) [488]. Влиянием критских порядков можно объяснить и некоторые другие предложения Платона, касающиеся ремесленников, и в частности, предписание отделять из доходов каждого отдельного хозяйства и всей страны в целом одну определенную часть для потребления чужеземцев. Платон мог познакомиться лично или, что более вероятно, через каких-то осведомителей с критскими законами, устанавливающими твердую заработную плату для ремесленников подобно рассмотренным выше декретам Гортины и других полисов. Конечно, в проекте идеального государства эти законы должны были претерпеть серьезную переработку в духе тогдашних экономических воззрений самого Платона. Несмотря на все оговорки и ограничения, отношения чужеземцев с гражданами Магнезии строятся на товарно-денежной основе. Причитающуюся им часть продукции сельского хозяйства страны ремесленники приобретают на рынке за деньги, хотя торговлю этими продуктами ведут не сами граждане, а специально назначенные лица из числа чужеземцев или рабов (849 B-D). В критских надписях контрагентом ремесленников независимо от того, на кого они работают, является, скорей всего, государство. Отношения обеих сторон имеют форму натурального обмена ремесленных изделий на продукты питания. Деньгами взимаются только штрафы. Остается неясным, кому принадлежат продукты, получаемые ремесленниками в качестве заработной платы, - самому государству или отдельным гражданам (государство в этом случае выступает как бы посредником) [489]. В любом из этих случаев кормление ремесленников несомненно, должно быть тесно связано с системой сисситий. В аксосском декрете на это прямо указывает несколько раз встречающийся в тексте термин «андрий» (άντρήιον). Рационы ячменя, фиг, вина и т. д., о которых упоминается в надписях из Гортины и Элевтерны, также могут иметь своей основой обычную норму потребления этих продуктов в сисситиях [490].

Некоторые авторы, в том числе Досиад (FGrHist 458 F 2), Пиргион (467 F 1, оба у Athen., IV, 143 a-b, e-f) и Аристотель в переложении Гераклида Лемба (fr. 611, 15 Rose3 = III, FHG, II, p. 212), говорят о гостеприимстве, которое оказывают критяне чужеземцам в своих сисситиях [491]. Эта черта критского андрия, сближающая его с пританеем в других районах Греции [492], восходит к первобытному мужскому дому, который, как это известно из этнографии, наряду с другими своими функциями мог служить и приютом для чужеземцев [493]. Принято считать, что указанные авторы, говоря о чужеземцах, имеют в виду именитых путешественников, либо послов соседних государств [494].

Между тем, рассмотренные выше надписи делают вполне вероятным предположение: по крайней мере, часть среди чужеземцев, участвовавших в обедах гетерий на Крите, составляли оседлые или же странствующие ремесленники [495], для которых эти обеды являлись своего рода платой за труд. В этом аспекте вся система критских сисситий может быть охарактеризована, как своеобразный инструмент экономической политики дорийского государства.

Фидитии и армия

В современной научной литературе дорийские мужские союзы нередко характеризуются как объединения, члены которых были связаны между собой не только общностью стола в сисситиях, но и местом в строю во время сражений. Представление о тождестве мужских союзов с войсковыми единицами лежит в основе выдвинутой Фюстель де Куланжем и Пёльманом теории военного происхождения сисситий [496]. Аргументация сторонников этой точки зрения сводится обычно к следующему. О связи фидитиев с армией прямо говорят поздние авторы Плутарх и Дионисий Галикарнасский. «Когда его (Ликурга) спрашивали, для чего он это (сисситии) устроил и граждан с оружием разделил на небольшие группы, он отвечал: чтобы всегда были готовы принять приказ...» (Plut. Apophth. Lac, 226 D-Ε). Примерно та же мысль и у Дионисия (II, 23): учредив сисситии, Ликург принес большую пользу государству, ибо таким образом «в мирное время удешевлялись средства к существованию, и в повседневной жизни господствовала умеренность, а на войне каждый стыдился (другого) и заботился, как бы не оставить товарища (в опасности)»[497]. В этих рассуждениях нетрудно увидеть вульгаризацию платоновской теории происхождения сисситий на Крите и в Спарте. В «Законах» (626 Е; ср. 780 В) Клиний, отвечая на вопрос афинянина о назначении критских сисситий, говорит: «И сисситии он (законодатель) устроил, пожалуй, принимая во внимание, что во время походов все самими обстоятельствами бывают вынуждены для собственной безопасности питаться это время вместе. Безумными мне кажутся многие, кто не понимает, что война постоянно, всю жизнь угрожает каждому городу. Если же во время войны ради безопасности следует питаться сообща и разделившись в определенном порядке на начальствующих и подчиненных, охранять самих себя, то это же самое следует делать и в мирное время». Совершенно определенно связывает сисситии с военной организацией Спарты древнейший из наших источников -Геродот, в коротком рассказе о ликурговом законодательстве (I, 65, 6): «Затем он устроил (все), что касается военного дела (τά ές πόλεμον έχοντα): эномотии, триакады и сисситии». Обычно считается, что Геродот перечисляет здесь основные подразделения спартанской армии в порядке их соподчинения. Термин «триакада» не встречается больше ни разу ни у Геродота, ни у других авторов. Зато об эномотии упоминают Фукидид и особенно часто Ксенофонт, имея в виду наименьшую тактическую единицу спартанской пехоты. В сражении при Мантинее (418 г.) каждая эномотия состояла из 32 человек (Thuc, V, 68). Половиной этого отряда вполне мог бы оказаться описанный Плутархом фидитии из 15 человек [498]. Так рассуждал, вероятно, Полиен, по словам которого, во время войны с Фивами за гегемонию спартанская армия делилась на лохи, моры, эномотии и, наконец, сисситии (Polyaen., Strateg., II, 3, 11). Косвенно приведенные выше свидетельства подтверждает Ксенофонт, называя участников сисситий έμφρουροι (Resp. Lac, V, 7), а также постоянно употребляя по отношению к фидитиям слово σκηνή и его производные [499].

Допустив, что сисситии в Спарте были включены в состав военной организации, мы сталкиваемся, однако, с рядом серьезных затруднений [500]. На некоторые из них указывает Штефен, автор диссертации «De Spartanorum re militari» (Gryphiswaldiae, 1881). Так, в частности, он отмечает, что ни Фукидид, ни Ксенофонт - наши основные источники в вопросах организации спартанской армии, перечисляя ее подразделения, ни разу не называют сисситий или фидитиев [501].

Особенно веским нам кажется следующий аргумент Штефена [502]. Известно, что набор в спартанскую армию производился по призывным возрастам (Xen. Resp. Lac, XI, 2; Hell., VI, 4, 17). В бою эти возрасты образовывали, по всей видимости, отдельные линии фаланги, наподобие римских гастатов, принципов и триариев. Именно так можно понять часто встречающееся у Ксенофонта описание атаки спартанской пехоты: «полемарх приказал воинам в возрасте 10 лет от совершеннолетия (τά δέκα άφ' ήβης) отогнать... афинян» (Hell., IV, 5, 14; также 16; 6,10; 11,4, 32; III, 4, 23; V, 4, 40). Отсюда следует, что в каждой эномотии воины одного определенного возраста должны были быть представлены поровну [503]. Между тем, при незначительной численности отдельных фидитиев и полной произвольности их пополнения соотношение между различными возрастными классами внутри каждого из них было весьма неравномерным, вследствие чего, как правильно заключает Штефен, при наборе в армию отдельные союзы должны были распыляться на небольшие группы сверстников и не могли действовать в качестве самостоятельных боевых единиц.

К этому можно добавить, что численный состав эномотии колебался в зависимости от полноты набора. 32 человека - не максимальная величина этого подразделения. В сражении при Левктрах, например, эномотия в среднем включала 36 человек опять-таки при неполном наборе (Xen. Hell., VI, 4, 12). В полном своем составе такая эномотия насчитывала бы приблизительно 40 человек, которых затруднительно было бы разделить на отряды по 15 человек [504]. В более ранний период эномотия, возможно, состояла из 25 человек и образовывала, таким образом, половину пентекосты (Suid. s. ν. ένωμοτία).

Ссылки сторонников отождествления фидитиев с боевыми единицами спартанской армии на Платона и более поздних авторов малоубедительны. Штефен [505] в этой связи замечает, что Платону не только сисситии, но все вообще государственное устройство дорийцев, включая гимнасии, криптии и т. п., представлялось неким подобием военного лагеря (Leg., 666 Ε: στρατοπέδου γαρ πολιτείαν έχετε, ср. 625 С; 633 А, также Resp., 416 Ε). Рассуждения философа о характере дорийских коллективных трапез - не более, чем его гипотеза. Они говорят скорее за то, что о какой-либо действительной связи сисситий с военным делом ему ничего не было известно [506]. Если скептицизм Штефена оправдан по отношению к Платону, то тем более он оправдан по отношению к его поздним эпигонам: Плутарху и Дионисию.

Таким образом, единственным свидетельством, прямо подтверждающим тезис о военном характере мужских союзов в Спарте, остается сообщение Геродота о законодательстве Ликурга. Рассмотрим это свидетельство. Как было уже замечено, место представляет определенную трудность для понимания, так как неизвестно, что следует понимать под триакадами, о которых упоминает здесь Геродот, и в каком отношении они находятся к названным здесь же сисситиям и эномотиям.

Простейший выход из положения - признать место испорченным. Именно так поступает, например, Трибер [507]. В «триакадах» он видит позднюю глоссу, примечание на полях к слову «эномотии» в тексте Геродота. Сомнительно, однако, чтобы термин «триакада» был более понятен поздним читателям Геродота, чем «эномотия» -слово, гораздо чаще встречающееся в трудах древних [508]. Во всяком случае Свида (s. ν. τριηκάδας) затрудняется определить точное значение этого слова. Кроме того, как было уже сказано, эномотия вовсе не была отрядом из 30 человек. Поэтому и название триакада («тридцатка») в данном случае ничем не оправдано. Далее, встав на точку зрения Трибера и других, мы должны будем принять, что Геродот, говоря о реформе Ликурга, называет только самые маленькие подразделения спартанской армии, забывая о более крупных, таких как лохи и пентекосты, что само по себе достаточно странно. Для того, чтобы место сохранило какой-то смысл [509], следует допустить, что именно триакады, оставляя пока в стороне вопрос о сисситиях, и были в представлении Геродота такими крупными боевыми единицами.

Говоря о законодательстве Ликурга, Геродот, как и Ксенофонт в «Лакедемонской политии» и Аристотель в «Политике», имеет в виду прежде всего современное ему спартанское государство. Очевидно, и военная реформа Ликурга представляет лишь проекцию в прошлое спартанской военной организации, известной самому Геродоту. Вообще вопрос об организации спартанской армии чрезвычайно сложен и запутан. Известные нам источники дают три различные версии. Первой по времени является версия Фукидида. В рассказе о битве при Мантинее (V, 68), заметив, что охарактеризовать численность и организацию спартанской армии вообще трудно ввиду их засекреченности (δια της πολιτείας τό κρυπτόν), он предлагает, однако, следующую схему: вся армия делится на семь лохов (без скиритов) по четыре пентакосты в каждом. Каждая пентакоста в свою очередь включает четыре эномотии из 32 человек каждая. Другой вариант находим у Ксенофонта (Resp. Lac, XI, 4). Ликург, - говорит он, - разделил армию на шесть мор всадников и гоплитов. Каждая из этих «гражданских» мор (εκάστη δέ τών πολιτικών μορών) имеет одного полемарха, четырех лохагов, восемь пентекостеров и 16 эномотархов [510]. Наконец, схолиаст Аристофана (Lys., 453)[511] приводит названия пяти спартанских лохов: 'Έδωλος, Σίνις, Άρίμας, Πλοάς, Μεσσοάγης. Те же пять названий в несколько иных написаниях даются в схолиях к Фукидиду (IV, 8; ср. Hesych. s. ν. 'Εδωλός). Источником, к которому восходят эти странные прозвища, является, по всей видимости, Аристотель (fr. 541 Rose3 у Hesych. s. ν. λόχοι Λακεδαιμονίων φησίν Αριστοφάνης τέτταρας. Πέντε γαρ εϊσιν, ώς φησιν Αριστοτέλης; cp. Phot. s. ν. λόχοι).

Схемы Фукидида и Ксенофонта, очевидно, отражают структуру спартанской армии, современной этим двум авторам. С другой стороны, названия пяти лохов, сохраненные Аристотелем, безусловно, древнее его собственного времени [512]. А так как их нельзя датировать ни первой половиной IV столетия, ни периодом Пелопоннесской войны, то остается только одна возможность - отнести их ко времени Греко-персидских войн, о котором повествует Геродот [513]. По предложению Л. Парети[514], пять лохов соответствуют пяти территориальным округам Спарты - обам или комам. Правда, из пяти известных нам названий об: Питаны, Лимны, Месоа, Контурия или Киносура и Амиклы только одно название Месоа совпадает с названием лоха Месоаг (или Месоат). Однако Геродоту был известен также Питанский лох (IX, 53), из чего можно заключить, что названия остальных трех лохов у схолиастов - также лишь «псевдонимы»[515].

Лохи, известные Геродоту, были самыми крупными подразделениями спартанской армии, сражавшейся при Платеях: командир Питанского лоха Амомфарет подчиняется непосредственно главнокомандующему Павсанию. В соответствии с этим ликурговы триакады, о которых Геродот говорит в I книге своего сочинения, должны были представлять собой либо подразделения лохов, либо, что более вероятно, сами эти лохи (в этом последнем случае общегреческий термин «лох» используется, как синоним местного спартанского «триакада»). Что касается названных здесь же сисситий, то едва ли их следует представлять себе в виде обычных фидитиев, т. е. численно небольших групп сотрапезников (не более 15 человек в каждом). Как было показано выше, эти последние не имели на практике прямого отношения к военной организации Спарты. Поэтому более вероятным кажется предположение, что Геродот (или его источник) в данном случае имел в виду какие-то более крупные объединения, может быть, наподобие тех фидитиев по 600 человек каждый, которые собирался учредить Агис [516]. Объединения этого типа в Спарте могли играть роль своеобразных призывных округов [517]. В этом случае вполне понятно было бы и их деление на численно неравные группы «старших» и «младших», занимавшие каждая свое особое место в строю спартанской фаланги. Таким образом, в целом связь системы мужских союзов с военной организацией Спарты довольно вероятна (как было показано выше, обе системы в свою очередь были определенным образом скоординированы с территориальным делением полиса на обы и комы), однако связь эта носила более сложный, опосредованный характер, чем обычно думают.

Организация спартанской армии не оставалась неизменной в период, следующий за Греко-персидскими войнами. Это вытекает из отмеченного уже выше различия в числе лохов (мор) у Аристотеля, с одной стороны, и Фукидида и Ксенофонта, с другой. Коренное преобразование системы набора падает, по всей вероятности, на первые годы Пелопоннесской войны, или, может быть, несколько более ранний период. Возникшая в результате этой перестройки войсковая организация не была уже больше связана с территориальным делением Спарты [518]. Поэтому Фукидид, заставший уже реформированную армию, оспаривает Геродота, утверждая, что никакого Питанского лоха у спартанцев не было (1,20) [519], а Ксенофонт, повествуя о Коринфской войне (Hell., IV, 5, 11), отмечает, что жители Амикл (то есть одной из пяти об) были распределены в это время по всей армии, не составляя особого лоха (или моры), как это было, по всей вероятности, раньше. Что было причиной этой перестройки? В период Греко-персидских войн спартиаты и периеки образовывали во время похода отдельные контингенты (Hdt., IX, 10, 11, 28, 29). В дальнейшем этот порядок был нарушен, очевидно, вследствие неуклонного падения численности спартиатов [520]. О том, что состав спартанской армии во второй половине V - первой половине IV в. был смешанным, говорит то обстоятельство, что ни Фукидид, ни Ксенофонт - наши основные источники - ни разу не упоминают о каких-то особых подразделениях периеков внутри общелакедемонского ополчения (исключение составляет только лох скиритов). В то же время Исократ (Panath. 180 [270-271]) прямо указывает, что периеки сражались не только в одних со спартиатами лохах и пентекостах, но даже в тех же самых эномотиях (κατ' άνδρα συμπαρατάττεσθαι σφίσιν αύτοΐς ένίους δέ και της πρώτης τάττειν) [521]. Сами спартиаты, очевидно, составляли в реорганизованной таким образом армии лишь незначительное меньшинство, входя по преимуществу в командный состав[522]. В этих условиях поддерживать связь между отдельными войсковыми частями и округами городской территории Спарты было трудно и не имело смысла.

Можно допустить, однако, что старая войсковая организация не была ликвидирована целиком и полностью, но продолжала существовать в качестве своего рода «национальной гвардии», включающей только полноправных граждан. В этой связи определенный интерес представляет одно высказывание Ксенофонта в «Гиероне» (IX): «Ведь все государства делятся одни на филы, другие на моры, третьи на лохи, и каждое деление имеет (своего) начальника». Из дальнейшего следует, что эти начальники обязаны следить не только за оружием и дисциплиной граждан, но также за их честностью в разного рода сделках (δικαιοσύνη ή έν συμβολαίοις) и за исправными выплатами (και χρήματα θάσσον άν εϊσφέροιεν, οπότε τούτου καιρός εϊη). Сопоставление мор и лохов с филами в качестве единиц полисного деления на первый взгляд кажется странным. Известно, что в Афинах функции фил были весьма многообразны. По филам производились выборы должностных лиц, осуществлялся набор в армию, распределялись литургии между богатыми гражданами и т. п.[523] В то же время лохи как в Афинах, так и в других городах были чисто военными, тактическими подразделениями, не имеющими ничего общего с финансами, судопроизводством и т. д. Что касается мор, то этот термин засвидетельствован только в Спарте и обозначает, как уже говорилось выше, воинскую часть, состоящую из спартиатов и периеков, что исключает какую-либо связь этих единиц с внутренним делением спартанской гражданской общины [524].

Гораздо больше общего с афинскими филами могли иметь спартанские лохи периода Греко-персидских войн, которые, как было указано, включали в свой состав только спартиатов и набирались по пяти обам, на которые делилась территория Спарты. Но если Ксенофонт, говоря о государствах, граждане которых разделены на моры и лохи так же, как афиняне делились на филы, имеет в виду современную ему Спарту, приходится допустить, что пять древних лохов еще сохранялись в IV в. наряду с новыми морами и лохами, включающими периеков [525]. Высказывание Ксенофонта можно сравнить с замечанием Аристотеля в «Политике» (V, 1309а 12): «Чтобы избежать расхищения общественных средств, передачу денег следует производить в присутствии всех граждан, а копии (счетов) хранить во фратриях, лохах и филах». В другом месте (Polit., II, 1264а 8), на которое нам выше уже приходилось ссылаться, этот же автор ставит в один ряд с филами и фратриями сисситии. Если деление на филы и фратрии в обоих случаях характеризует государственное устройство Афин и других полисов того же типа, то лохи и сисситии следует, скорее всего, соотнести со спартанской конституцией. Смысловая близость, может быть, даже однозначность двух последних терминов в тексте Аристотеля весьма вероятна, особенно если вспомнить то, что говорилось выше о связи мужских союзов в Спарте с войсковой организацией. Лохи и моры, о которых говорят Ксенофонт и Аристотель, имели не только чисто военные, но также финансовые и судебные функции. К сожалению, об этих их функциях оба автора упоминают лишь мельком, не давая подробных разъяснений. Заметим, однако, что в Спарте все гражданские дела и, в частности, несоблюдение договорных обязательств (συμβόλαια) подлежали юрисдикции эфоров (Arist., Polit., III, 1275b 9 сл.), которые, как будет показано далее, были высшими должностными лицами в системе фидитиев [526].

Царская сиссития

Краткие упоминания о царской сисситии вкраплены в нескольких местах «Лакедемонской политии» Ксенофонта, хотя и без видимой связи друг с другом. В первом отрывке (XIII, 1), говорится о почестях, которые оказываются царю в военное время: «...в походах государство кормит царя и тех, кто при нем находится. Вместе с ним питаются (συσκηνοΰσι) полемархи, чтобы, будучи всегда вместе, больше советовались в случае необходимости. Вместе (с царем) питаются и трое других из числа «равных». Эти (последние) заботятся для них (царя и полемархов) обо всем, что касается провианта, чтобы «они могли спокойно заниматься военными делами». Таким образом царская сиссития в походе должна была включать в свой состав не менее 10 человек (полемархов было 6 - по одному на каждую мору - там же, XI, 4 ) [527]. Труднее для понимания второй отрывок (XIII, 6, 7). В бою царь вместе с отрядом воинов первой моры находится обычно в центре построения, между двумя морами. «Тех же, кого следует поставить при них, выстраивает старшина государственной (палатки)» (ό πρεσβύτατος των περί δαμοσίαν). В их числе: сотрапезники (σύσκηνοι) царя из «равных», прорицатели, врачи, главные флейтисты (войска) и если кто окажется из добровольцев». По мнению Олье [528], Ксенофонт здесь снова и на этот раз в полном составе перечисляет лиц, принадлежащих к царской сисситии. Однако это не так. Из числа сотрапезников, названных в первом отрывке, здесь упомянуты только трое «равных» - «интенданты» армии. Полемархи на этот раз не названы, что вполне понятно: в бою каждый из них должен был находиться при своей море [529]. В целом οί περί δαμοσίαν, очевидно, представляют нестроевой элемент армии. Все они, по-видимому, кормятся на государственный счет и поэтому в походе прикреплены к особой государственной (штабной) палатке [530].

В последней, XV главе своего трактата Ксенофонт говорит о почестях, которые воздавались царям в мирное время: «Если цари обедали (σκηνοϊεν) вне (дома) [531], для них, по завету Ликурга, ставили общинную палатку, а на обеде давали двойную порцию - не для того, чтобы съедали вдвойне, но чтобы из этого могли почтить кого хотели. (Ликург также) дал им (право) избрать каждому по два сотрапезника, которых называют пифиями». Речь, таким образом, снова идет о царской сисситии. Однако на этот раз не назван никто из сотрапезников, упомянутых в первом отрывке: ни полемархи, ни трое «равных». Зато появляются новые - пифии. Объяснить это расхождение можно лишь тем, что царская сиссития мирного времени не тождественна сисситии походной. Пифии, о которых говорит также Геродот (VI, 57), представляли Спарту в сношениях с дельфийским оракулом. Религиозные функции спартанских царей общеизвестны. Их совместные с пифиями трапезы должны были представлять собой нечто вроде заседаний жреческой коллегии. Напротив, походная сиссития, как и в гомеровское время, служила местом военных советов. Выражение σκηνή δημοσία в последнем отрывке не является лаконским terminus technicus, как принято думать [532], и не имеет ничего общего с δαμοσία в предыдущем отрывке. Этот последний термин встречается у Ксенофонта еще дважды (Hell., IV, 5, 8; VI, 4, 14) и каждый раз в его дорийской форме.

Σκηνή δημοσία и была царским фидитием в собственном значении этого слова. В отличие от походной сисситии в ней обедали оба царя вместе. Ксенофонт это подчеркивает (Hell., V, 3,20; также Plut. Ages., XX)[533]. Подобное же разграничение между гражданскими и военными сисситиями могло проводиться в Спарте и в более широком плане. Как было уже показано, фидитии не были тактическими единицами спартанской армии. Отсюда не следует, однако, что во время похода воины отдельных подразделений (например, эномотий) не могли объединяться в группы для устройства совместных трапез, подобных сисситиям мирного времени[534].