Муравейник

За то меня жизнь жучила,

что не хотел походить на чучело,

равно со всеми в строй.

На то душа меня мучила

и вьюк верблюжий навьючила,

чтобы встал перед ней — герой.

И судьба меня перекручивала,

и мотыгой своей окучивала,

из окопа бросала в бой.

И то, что из меня выросло,

не знаю, по чьему замыслу,

медной звенит трубой.

Мысленные взоры человека

обнимают разные предметы,

каждого по вкусу и влечению.

Булка привлекает хлебопека,

а меня — растаявшие лета,

где ищу я смысл или значение.

Размышления и сомнения

в ариаднину мысль сплелись,

и дорогою, мне не знакомой,

через вехи смертей и рождений

устремляясь усердно ввысь

бездонной пропасти близ,

я судьбою иду влекомый.

Человек выражает себя, наблюдая весеннее небо,

созерцая тона облаков, освещенных лучами

восходящего солнца над розовым снегом,

постигая Божественный замысел первоначальный.

Я не спешу себя представить миру.

раздеться и пройти по свету нагишом,

крича: вот я! вот я! — ликующим народам.

Неторопливо я настраиваю лиру,

довольствуюсь укромным шалашом

и наблюдаю Вседержителя природу.

За положенными мне пределами

мысль моя невозбранно скитается

презирая оковы граничные,

но из путешествия смелого

обязательно возвращается

на круги, для меня привычные.

Родному языку не чуждые гармонии

творю по мере сил и разумения,

ищу земли и неба понимания.

Неяркое пятно на общем фоне я,

владычествуют надо мной сомнения,

а отличает качество старания.

Языка усердная штудия —

мое основное занятие;

скребу по родным сусекам,

играю словами трудными,

чтобы читатель понятливый

делался человеком.

Вторая родина мне улыбнулась краше первой

(хоть жаловаться на судьбу мне не пристало),

во глубине лесов объяла покрывалом,

не обозримым по своим размерам;

и посреди тайги, под кронами сосновыми

я вьюги и пурги овладевал основами.

В прошлом не находится опоры.

Старый друг вперед не повезет.

Преступая юность, наступает зрелость.

Но

вечерами задвигаю шторы,

не стремлюсь в неведомый поход

и пою, что в молодости пелось.

Добрые мои учителя

обучали меня, в сущности, зря:

все, что я в жизни постиг,

приходило помимо них.

Злые же мои учителя

изводили меня тоже зазря:

все, чего я в жизни достиг,

пришло, несмотря на них.

И теперь, на своих двоих,

я не помню ни тех, ни других.

Подлежащее и сказуемое,

не подвластны уму моему они,

отзываются в теле трепетом;

и к наречию с деепричастием

ей же Богу, совсем не причастен я

грамматически детским лепетом.

Я пишу стихи по наитию

своему сообразно развитию,

озабочен своими мыслями,

чтобы были они не случайными,

чтобы ясно они прозвучали бы,

и мозги бы мои почистили.

Мои юношеские опыты

звучали совсем не шепотом —

скорее, орлиным клекотом.

Годы скромности мне прибавили:

неудачи слагали штабелем,

самомнению не потрафили.

И пою теперь тихим голосом,

не вершины ценю, а полости,

и спокойствие паче гордости.

Разговоры с собой молчаливо веду вечерами,

когда шум утихает дневной в одинокой моей голове,

и сияние Цели не столь утомляет глаза,

а контуры Смысла мешаются с ясными снами

где небо со снегом соперничает в синеве,

а в глазах у любимой светится бирюза.

Сбежали ручьи по проталинам,

наполнили озеро снежное

журчанием переливчатым.

Песня моя печальная,

дума моя безбрежная,

а судьба половинчата.

Данный от Бога мир не устроил меня.

Другой я построил сам, но не ужился в нем.

Куда мне идти теперь, где разыскать коня,

как напоить его, дышащего огнем?

Смысла во мне немного,

но где-то он окопался,

далеко, глубоко, — не знаю,

где, но зовет в дорогу,

грозит лежебоке пальцем,

сомнений пугает стаю.

В отрочестве читанные книжки

плохо объясняли мир мальчишке, —

скорее, его заменяли.

А теперь, совсем уже взрослому,

с книгами тоже не просто мне,

что на меня упали.

Что я только себе ни придумаю,

стараясь постичь судьбу мою,

и фантазии чту законами.

И висят, как костюм на плечиках,

мои мысли о человечности,

и примерки их ждать — эонами.