Муравейник

Дни и ночи сплетаются пальцами,

встречаясь утром и вечером

под серым покровом сумерек.

Человек по земле скитается,

песню поет беспечную,

о вечном совсем не думает.

Любовь крылами помахала,

роскошная, как опахало,

зажгла бенгальский свет;

а после праздника устала

держать шампанского бокалы,

допела свой сонет.

Ты приходишь, как цапля на длинных ногах,

улыбаясь щеками розовыми,

смотришь серьезно и преданно,

и душа моя восклицает: «Ах!»,

говорить прекращает прозою

и как пес за тобою следует.

Дороги, расстилавшиеся передо мной,

оказывались обычно грунтовыми,

и я шел по ним босиком;

а рядом ехал некто на «кадиллаке»

с рецептами на всю жизнь готовыми,

и говорил: «Да ты не от мира сего,

и ляжешь костьми похуже собаки,

поедем лучше со мной». Но бензина в баке,

я знал, у него оставалось совсем ничего.

Хлебаю жизни соль упрямую

столовой ложкою сполна.

В ней чаще истина видна,

чем чаровница кучерявая.

Болезнь свалила с ног. Пинок судьбы,

благословенный и необходимый.

Единство тела и души мне явлено сполна.

Благородное вино — украшение Поднебесной.

Благородная мысль охранит от ошибок.

Благородный муж не смутится перед врагом.

Благородная истина отправляет в путь.

Пестики, тычиночки, пыльца,

развлекали, видимо, Творца, —

их творил Он в благодушном настроении,

а глубоководных осьминогов,

столь головоногих недотрогов —

весь в глубоких будучи сомнениях.

В сердце играет дешевый вальсок,

сентиментальный и нежный.

Снова из жизни ушел кусок,

сгинул во тьме бесснежной.

Что ж! Как умею, его хороню,

доброй землей засыпаю,

голову тихо долу клоню,

и лишнего не мечтаю.

Не знаю, есть ли в жизни смысл,

не ведаю о том печали,

разлуки с нею не боюсь.

Корабль огибает мыс,

не помышляя о причале,

куда от века я стремлюсь.

Храни тебя твоя судьба

во всех делах и обстоятельствах

неукоснительно и бережно;

планида бы ни бросила куда,

пусть улыбнется по-приятельски,

пожалует и кормом, и скворечником.

Под хмурым небом северного края

я Книгу Жизни нехотя листаю:

страницы ветхие, тисненый переплет.

И все, что я о будущем узнаю,

я очень скоро в прошлом потеряю,

где Колокол Веков давно меня зовет.

Вечерами мысль замирает,

душа ожидает отчета

смолкающего сознания,

освещая от края до края

подробности перелета

по этажам мироздания.

Если мужчина влюблен, он просто обязан

поражать воображение своей избранницы

великолепием своей персоны и планов

грядущего завоевания мира. Приказом

свыше танцует он любви священный танец, и

не замечает, как повторяет путь магелланов.

Весна уносит зимние тревоги.

Печаль растает с почерневшим снегом

и обнажит души взволнованную почву.

И вдруг окажется, что существуют ноги

с неодолимой склонностью к побегу,

а в Книге Жизни — недописанные строчки.

Тельцам принято поклоняться

и приносить их в жертву,

поочередно и одномоментно.

Они неуклюжи в танцах,

любители медленных шествий

и тают под комплименты.

Постепенно молкнущие звуки

дня, клонящегося к своему закату,

мое сердце умиротворяют.

Пусть немного он принес науки,

был покатый он или горбатый,

все о нем я к вечеру узнаю.

Мечты, лениво обращаясь

во глубине души моей,

собою мне напоминают

мелодии ушедших дней.

Порой смешны, порой красивы,

семьей аквариумных рыб

они колышутся, счастливо

бока чешуйками укрыв.

Их жизни жар не опаляет,

тревоги пламя не сожжет.

Неведом парус корабля им,

что в неизвестность уплывет.

Древнееврейский Моисей

на огненном Синае

завет от Бога получил;

а современный мне еврей,

скрижали почитая,

Субботу заслужил, —

хотя от образа тельца

он отошел не до конца.

Жизнь, наполненная ожиданием,

лишней радостью не пожалует,

развенчает очарование;

и Божественное мироздание

не надеждой держится малою,

а трудами Его непрестанными.

Твой голос делает с моей душой

то же, что рука — с телом:

проникает вовнутрь, законам всем вопреки,

и я замираю, становясь тобой,

взглядом смотрю несмелым,

погружаясь в воды Нирваны-реки.

Длинноногость украшает антилопу,

длинношеесть — кроткого жирафа,

крутобедрость — самку бегемота;

сладостность — достоинство сиропа,

углубленность — свойство батискафа,

пылкая влюбленность — идиота.

Не смерть судьбе поставлена пределом,

а леность мысли, свойственная человеку,

убожество фантазии и склонность к ритуалам —

пустым, удушливым и смыслом оскуделым.

Не переехать Греке через реку,

пока сидит в ней рак — пусть самый малый.

Пленять внимание публики

общеизвестными мыслями

прибыльно и почетно.

Жуя свою дырку от бублика

(хотя далека от мистики),

она жаждет: «Еще, еще нам».

Русский человек афористичен,

склонен к сильным, емким выражениям

(в основном из круга туалетного),

к пышной речи вовсе не привычен,

тянет междометия в сомнениях

и не любит чересчур конкретного.

Человек интересен тем,

что откуда-то знает.

Человек легковесен тем,

чего вовсе не понимает;

поет песни, которые любит.

Человек приходит из детства,

которого не забывает,

где получает наследство,

сам того не желая,

и оно его жжет или студит.

Человек привлекает того,

кому он зачем-то нужен,

в тепле обретает смех,

шубу — на случай стужи,

и живет, не ведая смысла.

Человек уходит от нас,

когда наступает время,

бьет указанный час,

судьба подает стремя,

а смерть — свое коромысло.

В глубинах чистого листа,

в просторах белого холста

твоя таится суть.

Она, что заставляет сметь,

не даст до срока умереть,

и вовремя уснуть.

Счастье — совсем не в погоде, но где-то неподалеку.

Иначе зачем обсуждать ее неустанно,

тревожиться о непонятных циклонах,

давлении низком или высоком?

А можно чаинок на дне стакана

исследовать расположенья законы.

В ожидании чуда можно прожить целую жизнь,

а потом удивиться тому, что оно не случилось,

хотя, казалось бы, почему? Ведь так его ждали.

Но счастье — не шкура оленя: нельзя положить

на пол его как трофей у ног своей милой,

и даже на мушку его поймаешь едва ли.

Вечерами мысли движутся полого

с высей не пикируют отважно,

не стремятся к горним запределам.

День грядущий виден за порогом,

бык судьбы возделывает пашню

шагом осторожным и умелым.

Смысла в жизни моей немного,

одиноко мое бытие;

но прощенья прошу у Бога,

когда говорю: мое.

Когда Вселенная сходит с ума,

ясная голова достается только тебе,

а Божественная правота закрывается на учет,

в час, когда восходит луна,

становится виден исходный бес,

мир поворачивающий наоборот.

Выпавший за ночь снег неизбежно тает к обеду.

Крики мальчишек свидетельствуют о постоянстве

рода людского, повторяющегося в звуке

членораздельной речи. Мы тихо ведем беседу,

так же, как наши деды, волнуемся духом странствий,

кашу варим свою и умываем руки.

Девушка в ситцевом платье идет по дороге,

думает о расставанье с любимым,

заранее переживает разлуку,

не чувствуя теплого ветра, уносящего прочь тревоги,

приветственного шелестенья рябины,

волнения старого дуба, ей протянувшего руки.

Сюжет исчерпывает тему,

и накрывает с головой,

как крышка гроба.

И я не напишу поэмы

о нас, любимая, с тобой

пока мы — оба.

Разводя слова водичкой междометий,

устной речи соблюдаем форму,

фокусничаем с падежами.

Составляем мненье о предмете,

сыплем разуму питательного корму,

делимся сомненьями и снами.

Сохрани меня, Господи мой,

от пустых и бесплодных надежд,

от отчаянья злого и черного;

не оставь на дороге домой,

не даруй многоцветных одежд,

не реки языками учеными.

Сколь бы дитя не плакало,

счастья себе не выплачет,

сухую пеленку разве что.

Судьба говорит знаками,

но если тебе незачем —

не слушай ее, обманчивую.