Мушкетерка

Глава тридцать четвертая

— Таня? — позвала Теа из коридора через открытую дверь кабинета, но я пока что не могла ей ответить.

Мадам де Тревиль сказала, что, если я правда хочу написать матери письмо, если я хочу перестать мучиться в поисках слов и портить понапрасну страницу за страницей, мне нужен нормальный рабочий стол, так что я устроилась здесь, в ее кабинете.

Вероятно, она была права. Вероятно, причина, по которой мне никак не удавалось написать маме раньше, заключалась как раз в том, что мне требовалось сменить обстановку и угол зрения. Но еще я знала, что в предложении мадам есть какой-то подтекст, он звучал во всех ее словах в последние две недели. С той самой ночи, когда все изменилось.

Наша наставница укутала нас в теплую одежду и влила в нас столько чашек горячего чая, что каждая выпила не меньше ведра.

— Какая глупость, — повторяла она. — Стоять там на холоде. Удивительно, как вы ничего себе не отморозили.

Но она не переставала поглядывать на нас, когда думала, что мы не видим, — словно хотела убедиться, что мы никуда не исчезнем.

Арья повредила лодыжку в «Грифоне», сражаясь одновременно с двумя заговорщиками. Она твердила, что это не моя вина. Что я должна была пойти за Этьеном, что она в любом случае могла получить ранение, — и продолжала повторять это, когда Теа, целая и невредимая, оборачивала тугой повязкой ее распухшую и покрасневшую, словно переспелый плод, ногу. Когда же Теа начала промывать и зашивать рану Портии, стало еще хуже. Портия крикнула мне, чтобы я бежала за Вердоном, и я не поняла, насколько глубокой и серьезной оказалась рана на ее руке. Стиснув зубы, Портия проворчала, что в этом-то и был смысл. Если бы я поняла, я ни за что бы ее не оставила.

В ту ночь месье Брандо навестил мадам де Тревиль в ее кабинете. Когда она вернулась, лицо у нее осунулось от усталости. Оставшихся в живых четверых заговорщиков из «Грифона» взяли под стражу. Стоило им увидеть тюремные камеры и поджидавших там надсмотрщиков, как мрачные тайны полились из них рекой. В течение часа после этого мушкетеры провели рейд на королевской кухне. Мешки с солью, закупленной для Зимнего фестиваля, содержали достаточно яда, чтобы отправить на тот свет весь королевский двор.

— Вполне логично, — произнесла Арья, с гримасой боли устраивая забинтованную лодыжку на подушках. — Он действует не моментально. Так что даже королевский дегустатор не помог бы. Никто ничего не понял бы, пока не стало бы слишком поздно. А остатки еды раздали бы простым парижанам. В качестве жеста доброй воли.

— Будет нетрудно установить точный список участников заговора, учитывая, что они могут допросить… — Голос мадам де Тревиль смолк.

Я почувствовала затылком, что все взгляды устремились на меня. Но потом Портия сказала, что у мушкетеров дурацкие сапоги, Теа принялась с ней спорить, и, зажмурившись достаточно крепко и немного приглушив боль, разливавшуюся за грудиной, я могла притвориться, что все почти нормально.

Позже, когда я спросила Арью и Портию о мужчине, который в ужасе отшатнулся от Теа в «Грифоне», они резко притихли. На следующий день месье Брандо прислал записку, что пленник скончался от полученных ран. Он был шевалье откуда-то из Прованса. Теа, сидевшая рядом со мной, заметно расслабилась. Мне больше не нужно было спрашивать, чтобы понять, кто он такой. Я вспомнила прерывистый рассказ Теа. Все это случилось еще до того, как она приехала в Париж. Этот сеньор преследовал ее в кошмарах.

Я вспомнила все до единого слова. Именно поэтому Теа, зайдя ко мне в комнату тем вечером, обнаружила меня яростно трущей покрасневшее лицо. Я не смутилась. Я потратила целый кувшин воды, пытаясь смыть со своего лица следы пальцев Этьена. Оттереть щеки, к которым он прикасался своими ладонями. Уничтожить телесную память.

И вот Теа стоит у меня на пороге, светлые кудри свободно вьются у лица.

— Мадам де Тревиль попросила найти тебя, — Я бросила последний долгий взгляд на письмо. Je t’embrasse — «Обнимаю тебя» — казалось каким-то неправильным. Когда я в последний раз обнимала маму? Я вычеркнула эти слова и написала вместо них: A bientôt. «До скорого». — Я могу зайти попозже, — сказала Теа.

— Нет, я уже закончила. — Свернув пергамент, я вытащила цепочку и сняла второе кольцо-печатку, которое появилось там с недавнего времени.

— Думаю, тебе это пойдет на пользу, — добавила она.

— Хм-м?

— Рассказать матери о… ну, обо всем, что ты можешь рассказать… хотя она и не очень хорошо с тобой обращалась.

Второе письмо от мамы доставили вчера. Оно отняло у нее несколько месяцев. Десять плотно исписанных страниц. Я могла точно сказать, на каких строчках у нее сводило руку и она писала через боль. Она подробно описывала, как жители Люпьяка нашли Бо, бредущего по дороге домой, искусанного слепнями, изможденного, с ввалившимися глазами. Дядя обещал забрать его и доставить к матери, чтобы она могла о нем заботиться. Чтобы он наконец мог отдохнуть.

Я не могла рассказать ей о моем участии в миссии, о сражениях, о том, чем на самом деле является Академия благородных девиц.

Но могла рассказать, что убийца папы понесет заслуженное наказание. Что она была во всем права — на допросе Этьен признался, что понадобилось пять его лучших людей, чтобы одолеть моего отца, пятеро головорезов, получивших приказ заставить его замолчать самым жестоким образом. Я не знала, как из Этьена вытащили эту информацию. И не хотела знать.

Я не стала рассказывать маме о моих кошмарах, об окровавленных телах и ореховых глазах. О чем же я рассказала? О карте Люпьяка. О том, что мой плащ висит на дверце шкафа, чтобы я могла смотреть на него, засыпая. О своих снах — хороших снах, — в которых цветут подсолнухи и лилии, в которых я слышу папин смех. О том, как я надеюсь, что она приедет в Париж и своими глазами увидит хотя бы часть той женщины, которой стала ее дочь. Не сломленной, отнюдь не хрупкой. Женщины с расправленными плечами и сталью, спрятанной под многослойными юбками и глубоко в сердце.

Капнув расплавленным воском на клапан конверта, я приложила к нему печать. Она была похожа на ту, что была вырезана на папином перстне, с одним только различием: вместо лилии на ней была изображена луна.

— Чего хотела мадам де Тревиль? — спросила я у Теа.

— Все собрались в фехтовальном зале. Я могу сказать им, что ты не готова, — добавила она, увидев, что я заколебалась. Я не была там с самого Зимнего фестиваля. Я могла сделать лишь несколько шагов по коридору, прежде чем меня опять поглощала тьма. Прежде чем ко мне возвращался он.

— Нет. — Я распрямила плечи. — Нет, я готова.

Я вышла из кабинета, прошла через узкую дверь и забралась в сиденье подъемника. На середине подъема Теа снова подала голос:

— Знаешь, Арья недавно сказала одну забавную вещь.

— Да?

— Обо мне и Анри. — Я чуть не свалилась. — Ох, Таня, я едва не померла со смеху, ведь мы с ним фактически двоюродные брат и сестра! Знаю, некоторые считают, что это не помеха, но меня от одной мысли об этом тошнит. Мы не слишком близкие родственники, но мы ведь выросли вместе. Кроме того, я хорошо знаю Анри, и он своими чувствами не разбрасывается.

— Ты хочешь сказать, ему нравится кто-то еще?

— Ну конечно! — засмеялась она, когда я добралась до верхней площадки.

— Правда?

Она недоверчиво смотрела на меня, пока я выбиралась из сиденья.

— Ему нравишься ты! Ты даже не представляешь, как мне было неловко, когда я вломилась и нарушила ваше любовное уединение!

Сиденье подъемника с грохотом поехало вниз, веревка просвистела у меня в руках, и вся конструкция рухнула на пол на первом этаже. Теа нахмурилась.

— Придется Анри починить это, — сказала она, выглянув с площадки вниз. Потом она выпрямилась. — Тебе нехорошо? Ты вся какая-то красная. Принести тебе стул? Нет? Ну тогда идем!

Шум голосов, который я слышала, резко оборвался, когда Портия высунула голову в широкую арку.

— Она здесь! — крикнула она, хватая меня за обе руки. — Закрой глаза.

— Все эти церемонии правда необходимы? — донесся изнутри голос Арьи.

— Да, — упрямо сказала Портия. Каждый раз, когда я пыталась закрыть глаза, какая-то невидимая сила требовала открыть их. — Не волнуйся, — заверила она меня, — я не дам тебе упасть.

Я расслабилась и погрузилась в темноту. Хотя это была не совсем темнота. Сквозь веки пробивалось мягкое сияние.

Портия вела меня медленно. Она говорила, когда поворачивать, предупреждала, когда ковер сменится каменным полом… наконец мы остановились.

— Можешь открывать!

Внезапный поток яркого света заставил меня прищуриться и заморгать, пока зрение фокусировалось на светящихся фигурах: Арья и мадам де Тревиль в паре метров впереди, Портия справа от меня, Теа слева. И еще Анри. Этот удивительно яркий свет мог исходить от него, а не от высоких окон, которые впервые не были закрыты ставнями.

— Что ты думаешь? — спросил он. Его голос звучал слегка хрипловато, и он смотрел прямо на меня.

— О чем? — спросила я, но уже поняла сама.

С самого моего приезда в Париж я привыкла к тому, что это помещение представляет собой одно большое бело-серое пространство. Оружейная стойка в углу, зеркало для отработки приемов вдоль стены. Швейные принадлежности Теа и ширма для переодевания. Скамьи, с которых мы наблюдали за поединками, запасные ножны и большой вращающийся точильный камень для шпаг.

Однако теперь дальнюю стену украшала самая большая фреска, которую мне доводилось видеть. В углу стояла стремянка, окруженная пустыми банками из-под краски. В резких мазках черной краски на ярко-белой стене было что-то такое, что лишь подчеркивало сходство. Мы вчетвером стоим полукругом, шпаги направлены вниз, руки вытянуты так, что наши клинки встречаются в середине. Сталь, скрещенная со сталью, скрещенной со сталью, скрещенной со сталью. Мои глаза увлажнились, и Анри поспешно сказал:

— Я схожу на рынок, поищу какую-нибудь подходящую цветную краску. Это недешево, но…

— Нет. — Я протянула руку. — Не надо ничего менять. Это прекрасно.

— Ну это было нетрудно. Я сначала сделал набросок вас четверых, а потом обвел его краской. А потом заполнил очертания углем. И закрасил поверх. Потом просто добавил теней с помощью угля. Вообще ничего сложного!

— А вы, — я повернулась к мадам де Тревиль, — неужели вы ему разрешили?

— У меня не было никаких планов на эту стену, — ответила она и чуть задрала голову, разглядывая работу племянника. — Полагаю, здесь есть некоторое сходство.

На лице Анри отразилась такая радость, словно она назвала его Симоном Вуэ, главным живописцем Людовика XIII.

— И вы все знали? — спросила я у остальных.

— Я узнала только утром. И хорошо, потому что я успела указать ему на некоторые недоработки в тенях. А вот она еще несколько дней назад увидела, как Анри выходил из зала посреди ночи. Напугала бедного мальчика чуть не до смерти. — Портия многозначительно посмотрела на Арью.

— Откуда мне было знать, чем он там занимался? — парировала Арья. — Я обязана была его допросить.

Мадам де Тревиль покачала головой, увидев выражение ужаса на лице Анри:

— Видишь, племянничек, кажется, тебе не светит большое будущее в качестве шпиона — боюсь, этот факт разобьет тебе сердце. Что же касается твоего будущего в Ордене… полагаю, последняя линия обороны Франции всегда найдет применение хорошему дешифровщику.

Портия подтолкнула Арью ко мне и Теа и расставила нас так, что мы зеркально отразили наши собственные увеличенные портреты.

— Смотрите, четыре мушкетерки! — воскликнула Портия. Она заколебалась, словно подумав, что этот титул может показаться мне слишком болезненным, слишком напоминающим о папе. Но я улыбнулась. Было удивительно видеть себя такой, какой меня видят другие, — сильным, прекрасным созданием. Знать, что нас всех видят именно такими: сильными и прекрасными… Я наконец-то прочно стояла на земле. Раньше я была неустойчивой, неуверенной, нечеткой, словно облако.

Но это изменилось. Мы нашли друг друга. Мы были вместе.

— Четыре мушкетерки, — пробормотала я. — Одна за всех, и все за одну.

Я ошибалась по поводу очень многих вещей. Теперь, глядя на нарисованную Анри фреску, я поняла кое-что: я верила, что один танец, один поцелуй — самое близкое к полету, что я смогу испытать.

Но стоя в окружении «Мушкетерок Луны», я поняла, как на самом деле ощущается полет.

Я чувствовала на себе взгляд Анри, словно прикосновение солнца. Видела гордость в глазах мадам де Тревиль. Могла слышать папин голос, все еще звучащий у меня в ушах.

Таня. Таня. Таня.

Я очень медленно и протяжно выдохнула.

И улыбнулась.