Музруков

На старте

То обстоятельство, что Музруков был вызван в ЦК КПСС не через Министерство тяжелого машиностроения, а напрямую, вызывало некоторую тревогу. Но, не один раз перебирая в памяти все особенности последнего периода, Борис Глебович не мог найти ничего предосудительного. Л. П. Берия, с которым он встретился в Москве, сразу же дал понять, что речь идет совсем о ином, нежели возможное наказание. Выяснилось, что Политбюро и Сталин приняли решение назначить Музрукова директором создающегося химического комбината.

Борис Глебович поначалу даже растерялся: ведь он — металлург и машиностроитель, химия — не его профиль. Однако, когда Берия предложил ему выяснить детали у И. В. Курчатова, Музруков стал догадываться, о каком химкомбинате идет речь.

Встреча с Игорем Васильевичем Курчатовым состоялась в Лаборатории № 2 на Октябрьском Поле. Борис Глебович довольно быстро входил в курс дела. Развитие в стране атомного проекта осенью 1947 года проходило через критическую точку. Под вопросом оказывалось его ядро — производство делящихся материалов (ДМ), без которых создание так необходимой стране первой отечественной атомной бомбы было невозможно.

Чтобы оценить трудности сложившейся ситуации, понять роль и значение производства ДМ в успехе всего проекта, необходимо, хотя бы в общих чертах, коснуться его предыстории.

Вся ядерно-оружейная история на Земле имеет истоком напряженную работу физиков, прежде всего европейских, пытавшихся различными способами осуществить воздействие на ядра элементов для изучения так называемых ядерных превращений. Возможно, существуют какие-то аналогии между этими работами и поисками пресловутого «философского камня», которые велись с древнейших времени имели целью получение золота из самых разных веществ.

В январе 1939 года были опубликованы результаты открытия немецких физиков О. Гана и Ф. Штрассмана. Они обнаружили, что при бомбардировке нейтронами атомного ядра урана получается изотоп бария, то есть элемента с атомным весом примерно в два раза меньшим, чем имеет уран. Через несколько дней после выхода журнала с упомянутой работой эмигранты из Германии О. Фриш и Л. Мейтнер, сотрудники лаборатории Нильса Бора (Дания), сообщили своему шефу о гипотезе, которая возникла у них при знакомстве со статьей Гана и Штрассмана. Фриш и Мейтнер предположили, что поглощение нейтрона ядром урана при каких-то, пока неизвестных, условиях вызывает расщепление этого ядра на две приблизительно равные части и что такое расщепление (распад ядра) должно сопровождаться высвобождением колоссальной энергии. Этот процесс вскоре стал называться делением ядра, а химические элементы, ядра которых были способны делиться, — делящимися материалами.

Именно наличие ДМ, причем в очень большом количестве, определяло возможность изготовления оружия небывалой поражающей силы. Однако природа как будто специально заранее позаботилась о том, чтобы делящиеся материалы доставались человеку лишь при овладении им высочайших технологических вершин и в результате поистине титанических трудов.

Первым элементом, который стал использоваться для получения цепных реакций, был уран. Урановые руды обычно содержат 0,1–1 процент (но не больше двух процентов) природного урана, который состоит из трех изотопов: урана-238 (99,3 процента), урана-235 (0,72 процента) и урана-234 (0,006 процента). Для использования в военных целях наиболее подходящим оказался уран-235.

В процессе изучения ядерных реакций выяснилось, что радиационный захват нейтронов ураном-238 (которого в природе имелось больше всего) должен приводить, после двух превращений, к образованию нового элемента с атомным номером 94 и массовым числом 239. Выводы теоретиков подсказывали, что этот элемент должен быть довольно устойчив, что он обладает свойствами испускать альфа-частицы и делиться при бомбардировке тепловыми (медленными) нейтронами. Позднее стали высказываться соображения о пользе этого деления для поддержания цепной реакции.

Новый элемент назвали плутонием, но иногда именовали еще просто «элементом 94». Уже летом 1940 года американский физик Э. Лоуренс составил записку для Комитета Национальной академии наук США (этот Комитет курировал атомный проект). В записке указывалось: «Если бы элемент 94 имелся в больших количествах, вполне вероятно, что могла бы быть осуществлена цепная реакция с помощью быстрых нейтронов. В такой реакции энергия освобождалась бы со скоростью взрыва, и соответствующая система могла бы быть охарактеризована термином “сверхбомба”».

Все эти идеи в 1945 году уже были ясны и советским физикам, до лета 1941 года занимавшим достойное место в соревновании мировых научных школ. В СССР еще в тридцатых годах проводились физические конференции, в работе которых участвовали и ученые других стран. В разных городах открывались новые исследовательские институты, и в них начинали успешно выполняться интересные эксперименты. Так, в 1937 году в Радиевом институте АН СССР был запущен первый в Европе циклотрон, в Харьковском физико-техническом институте год спустя заработал большой электростатический генератор, а в 1940 году Г. Н. Флеров и К. А. Петржак открыли явление спонтанного деления ядер урана. В том же году Я. Б. Зельдович и Ю. Б. Харитон выполнили расчетно-теоретическое обоснование принципиальной возможности осуществления цепной реакции деления ядер урана-235 при его незначительном обогащении с высвобождением колоссальной энергии.

Таким было положение дел до войны, которая очень сильно подорвала базу исследований, лишила ученых возможности нормально работать, но не остановила научный поиск в СССР. Преданность делу науки и осознание ответственности перед своей страной помогали советским специалистам и в тяжелые военные годы продолжать исследования в области ядерной физики. Более того, многие из них постоянно обращались к руководству страны с указаниями на всестороннюю, в том числе и оборонную, важность этих исследований, а следовательно, на необходимость их масштабного развертывания.

11 февраля 1943 года Сталин подписал указ об организации работ по использованию атомной энергии в военных целях. К ним привлекались известные ученые, специалисты по ядерной проблематике, и крупные государственные деятели. Научное руководство проектом осуществлял И. В. Курчатов. Для развертывания исследовательских работ в феврале 1943 года в Москве был создан специальный научный центр — Лаборатория № 2 АН СССР (ныне — Институт атомной энергии им. И. В. Курчатова). Основным его направлением являлось изучение возможности производства делящихся материалов, исследование их свойств. Несмотря на трудности военного времени, дела шли успешно.

В 1983 году академик А. П. Александров писал: «В то время был тяжелейший период войны. Казалось, совершенно невозможно практически решить задачу создания ядерного оружия в таких условиях. Но Курчатов был Курчатовым, он взялся за дело, вошел в него весь, и вскоре мы почувствовали его работу. С фронта и со всех концов Советского Союза были направлены в его распоряжение многие бывшие его специалисты и сотрудники других организаций. Группа в Ленинграде начала готовить к отправке имущество ядерных лабораторий. Были направлены группы геологов на поиски урановых месторождений. В Радиевом институте под руководством академика Хлопина развертывались работы по радиохимии урана…»

Уже в 1944 году Курчатову был ясен принцип работы реактора, на котором мог быть получен плутоний. Но для реализации научных идей требовалось очень многое: дорогостоящие эксперименты, сложнейшее оборудование, строительство гигантских сооружений, работы огромных коллективов. Обеспечить эти требования было невозможно в годы войны, когда вся страна работала на нужды фронта. Безусловно, и после Победы наше государство не стало бы немедленно, отказывая своим гражданам в самом необходимом, ковать ядерный щит, если бы не события августа 1945 года.

6 и 9 августа 1945 года на японские города Хиросиму и Нагасаки были сброшены две атомные бомбы. Погибли и получили тяжелейшие ранения и травмы более двухсот тысяч человек. Эти бомбардировки означали отнюдь не только поражение Японии — под угрозой оказывался весь мир.

В конце 1945-го президент США Г. Трумэн заявил: «Хотим мы этого или не хотим, мы обязаны признать, что одержанная нами победа возложила на американский народ бремя ответственности за дальнейшее руководство миром…»

В это же время тогдашний премьер-министр Великобритании Эттли, говоря об атомных бомбардировках Японии, предложил политикам учесть, «каковы будут последствия безграничного продолжительного применения этого ужасного оружия, которым располагает ныне человек для навязывания своих законов всему миру…». Союзники США полностью разделяли позицию американцев.

Все данные как будто говорили о том, что самое мощное оружие на Земле будет находиться в единоличном распоряжении армии США достаточно долго для действительного установления этой страной мирового господства. В сообщении военного министерства США об успешных испытаниях атомной бомбы, прошедших 16 июля 1945 года в штате Нью-Мехико, говорилось следующее: «Стоимость проекта, включающего возведение целых городов и невиданных доселе заводов, растянувшихся на многие мили, небывалая по объему экспериментальная работа — все это, как в фокусе, сконцентрировано в опытной бомбе. Никакая другая страна в мире не была бы способна на подобную затрату мозговой энергии и технических усилий».

Это утверждение оказалось ошибкой. Страной, уничтожившей ядерную монополию США, стал Советский Союз.

20 августа 1945 года в Москве при Государственном Комитете Обороны СССР был создан Специальный комитет для управления всеми работами по использованию внутриатомной энергии урана в военных целях. Для непосредственного руководства научно-исследовательскими, конструкторскими организациями и промышленными предприятиями, занятыми проблемой использования внутриядерной энергии, одновременно со Спецкомитетом было организовано Первое Главное управление при правительстве страны — Совете Народных Комиссаров СССР (ПГУ при СНК). Первое Главное управление подчинялось Специальному комитету.

Задача новых ведомств формулировалась и широко, и конкретно: централизованное руководство работами по созданию советского ядерного оружия. Первым этапом этих работ должно было стать изделие, вскоре получившее название РДС-1, — первая отечественная атомная бомба. Сроки выполнения — кратчайшие. Степень секретности — самая высокая.

Деятельность ПГУ разворачивалась по множеству направлений: геологоразведка, машиностроение, новые химические производства, строительство дорог и предприятий, бурное развитие научных исследований. Вложения требовались колоссальные.

Даже от такой промышленно развитой, очень богатой страны, какой Соединенные Штаты стали к 1945 году, Манхэттенский проект, то есть создание первой в мире атомной бомбы, потребовал большого напряжения интеллектуальных и технических сил, огромных финансовых вливаний. Например, только для проведения физических исследований на первой стадии работ необходимо было около сорока тысяч долларов, а для так называемых «промежуточных экспериментов» — около ста тысяч долларов (цены даны на 1940 год). Эти цифры помогают понять, что затраты на весь проект были поистине огромными даже для США: американские военные эксперты оценили их в два миллиарда долларов.

СССР не обладал такими финансовыми возможностями. Создание отечественного ядерного щита было результатом прежде всего героического труда миллионов людей, защищавших не только свою страну, но и весь мир. Они работали в чрезвычайно тяжелых условиях, которые диктовались жесткими, очень сжатыми сроками реализации атомного проекта. Нехватку материалов, отсутствие технологий и наукоемких производств приходилось компенсировать невероятным напряжением человеческих сил.

При таких условиях особенно необходимы были четкость и слаженность действий различных отраслей и ведомств, хорошая организация труда, правильное его разделение между участниками и высокая эффективность их индивидуальной работы. Поэтому руководителями основных направлений работы ПГУ назначались люди, обладавшие огромными организационными возможностями, прекрасно зарекомендовавшие себя на руководящих должностях в годы первых пятилеток, во время Великой Отечественной войны.

Первым «атомным» наркомом стал Б. Л. Ванников, возглавлявший в военные годы наркомат боеприпасов. А. П. Завенягин, заместитель наркома НКВД, начальник 9-го Управления, руководивший строительством двух советских промышленных гигантов — Магнитки и Норильского металлургического комбината — был назначен первым заместителем Ванникова. П. Я. Антропов возглавил работу по геологии — разведка и разработка залежей урановых руд становились предметом особого внимания, так как сырья для производства делящихся материалов еще не было. Огромная работа предстояла химикам — в ПГУ вошел А. Г. Касаткин, заместитель наркома химической промышленности. Вся работа управления при ее очевидном авральном характере должна была вестись в рамках планового хозяйства. Поэтому

Н. А. Борисов, заместитель начальника Госплана, также входил в состав ПГУ со дня его создания. Обеспечение жесткой дисциплины и режима секретности требовало участия служб безопасности — в первый состав ПГУ был введен П. Я. Мешик, заместитель наркома внутренних дел.

Среди множества всех первоочередных проблем самым ответственным и самым сложным направлением работ все очевиднее становилось производство делящихся материалов — тех, из которых должны были быть изготовлены детали ядерного заряда. В 1966 году Эдвард Теллер писал: «Производство расщепляющихся материалов — самый трудный момент в создании атомной бомбы. Когда страна достигает этого момента и успешно осуществляет производство, то можно считать, что через несколько месяцев она будет обладать бомбой».

К проблеме создания промышленности по производству делящихся материалов научное руководство советским атомным проектом, образовавшее в 1946 году так называемый Научно-технический совет ПГУ (его возглавил И. В. Курчатов), проявляло особо пристальное внимание. Получение плутония и обогащенного урана сопряжено с созданием высокотехнологичной индустрии, конструированием и изготовлением невиданного до того сложнейшего оборудования, измерительных и высокоточных контрольных приборов, привлечением десятков тысяч высококвалифицированных специалистов из разных отраслей науки и промышленности. В кратчайшие сроки требовалось построить несколько крупнейших сверхсовременных комбинатов, технология производства на которых была известна в СССР к 1946 году лишь в самых общих чертах. Однако тот факт, что прежде всего понадобятся совместные усилия больших коллективов металлургов и строителей, являлся несомненным.

В самом начале 1946 года в состав ПГУ вошли заместитель наркома цветной металлургии Е. П. Славский, заместитель наркома черной металлургии В. С. Емельянов и начальник Главпромстроя НКВД А. Н. Комаровский. Эти назначения были напрямую связаны с решением проблемы производства ДМ. Распоряжением правительства СССР № 3878 от 23 марта 1946 года Главпромстрою НКВД СССР устанавливались такие сроки строительства первой очереди двух комбинатов:

№ 813 по обогащению урана (Свердловск-44) — сентябрь 1946 года;

№ 817 по получению плутония (Челябинск-40) — II квартал 1947 года.

Комбинат № 817 и стал новым местом работы Б. Г. Музрукова.

Ко времени выхода правительственного документа № 3878 реальных оснований для его воплощения в жизнь было очень мало. Даже опытный реактор Ф-1, который позволил бы исследовать процесс получения плутония в объемах, достаточных для подготовки промышленной документации, еще не был запущен. А ведь только его работа позволила бы наглядно увидеть основные черты тех процессов и сложностей, которые составляли суть деятельности на комбинате № 817.

Мы уже упоминали, что Курчатов выбрал стратегию получения «атомной взрывчатки» еще в 1944 году. Его позицию подтверждал анализ данных, переданных в СССР советскими разведчиками, работавшими в Англии и США. Игорь Васильевич был убежденным сторонником получения плутония путем создания уран-графитового реактора на природном уране, охлаждаемого обычной водой.

Прежде чем приступить к созданию промышленного реактора этого типа, необходимо было создать опытный уран-графитовый реактор и убедиться в том, что на нем, во-первых, обеспечивается цепная реакция деления природного урана и, во-вторых, вырабатывается плутоний.

Игорь Васильевич и сотрудники Лаборатории № 2 уже в военные годы занимались созданием экспериментальной базы, подготовкой технических требований для постройки опытного уран-графитового реактора, вели теоретические расчеты. Во второй половине 1945 года все необходимые научные данные по количеству и качеству урана и графита для опытного реактора были полностью готовы. Опытный реактор начали возводить на площадке Лаборатории № 2 АН СССР, располагавшейся тогда в Москве на Октябрьском Поле. Для его запуска требовалось пятьдесят тонн природного урана, переработанного до нужной кондиции, и четыреста тонн чистейшего графита.

Получение урана поручалось первому урановому заводу страны — заводу № 12 в городе Электросталь. Это предприятие ранее входило в наркомат боеприпасов и было передано в ведение ПГУ по постановлению Государственного Комитета Обороны. Первые образцы урановых блоков на заводе № 12 получили уже в конце октября 1945 года, а в декабре предприятие выдало первые сто пятьдесят килограммов металлического урана.

Графит должен был изготовить Московский электродный завод. Требования к чистоте графита на содержание бора, поглощающего тепловые нейтроны в реакторе, на первый взгляд профессионалов Московского электродного завода были нереальны. Графит должен был быть чище, чем алмазы! Упорство ученых Лаборатории № 2 и работников завода позволило разработать принципиально новую технологию термического и газового рафинирования и получить графит с примесями бора, не превышающими миллионных долей от массы графита.

Весной 1946 года в Лаборатории № 2 было закончено строительство здания «монтажных мастерских» — так в соответствии с требованиями секретности называли реактор. Началась его сборка. Она шла «с колес» — уран и графит ученые получали прямо с заводов, по мере их изготовления. К ноябрю 1946 года было получено двадцать четыре тонны урана и триста тонн графита, а в декабре они поступили на реактор в полном объеме. Историческое событие — пуск реактора Ф-1 — состоялось в восемнадцать часов 25 декабря 1946 года. Впервые на материке Евразия была получена управляемая цепная реакция деления урана.

Это событие ознаменовало лишь завершение работ по созданию опытного образца уран-графитового реактора. Между тем, согласно правительственному постановлению, через полгода уже должен был начать работу реактор промышленный — сооружение, во много раз превосходящее по сложности то, которое такими невероятными усилиями было пущено в Лаборатории № 2.

Но другого пути у наших специалистов не было. Сроки, которые диктовались суровыми реалиями международной обстановки, заставляли организаторов производства, ученых, конструкторов, строителей работать над сооружением настоящих промышленных гигантов в условиях очень малого знания об особенностях нового производства.

Вот что пишет об этой работе А. П. Александров: «Она коренным образом отличалась от прежних работ по ядерной физике. В ней не могло быть постепенности. Раньше какой-то этап работы мог быть удачным или нет. Если он был удачным, приступали к следующему и т. д. В конечном счете, если все научные этапы приводили к появлению технической перспективы, то привлекались новые люди, средства, и происходило промышленное освоение разработки. Так было всегда и везде. Но здесь нужен был в корне другой подход. Неудачных этапов не могло быть, нужно было каждый сложный этап решать всеми возможными путями, чтобы в конечном счете была гарантия положительного решения. Исходя из того, что каждый этап найдет положительное решение, следовало следующий этап развивать еще до того, как решен предыдущий, хотя в этом был большой риск. Этим новым подходом должны были быть пронизаны все работы: и физические, и химические, и геологические, и инженерные, а это было против устоявшихся традиций работы практически всех руководителей. Но здесь время, срок решения задачи определяли ее ценность для страны и даже саму возможность решения».

Здесь очень точно указана суть происходящих процессов, — серьезнейшие глобальные решения принимаются в условиях неопределенности, при этом исполнители практически лишены права на ошибку. Но ошибки, безусловно, постоянно появлялись, иначе и быть не могло при решении задач такой степени новизны и сложности. Исправляли эти ошибки люди — сверхтребовательностью, сверхусилиями, сверхнапряжением. Причины такого нетрадиционного решения сложнейшей научно-технической проблемы определялись не только сложностями политического момента и слабостью послевоенной отечественной экономики. Во многом они носили объективный характер. С таким же поворотом событий столкнулись американские специалисты, работавшие в значительно более благоприятных условиях.

«Металлургическая лаборатория в Чикаго (курчатовский реактор Ф-1 являлся аналогом этой лаборатории. — Н. Б.) должна была не только заниматься стоящими перед ней первоочередными задачами, но одновременно иметь в виду конечную цель и работать над ней, исходя из предположения, что ближайшие цели будут достигнуты… Нужно было исходить из того, что плутоний будет выделен, и двигаться вперед с разработкой проектов его производства и применения… Необходимость ускорения проектирования и постройки плутониевой установки промышленного масштаба одновременно с проведением исследовательской работы неизбежно приводила к некоторой путанице…»

Эта цитата, как и вышеприведенные оценки затрат на Манхэттенский проект, дана по книге профессора Г. Д. Смита. История ее появления также говорит о том, что американцы в своей победной эйфории 1945-го были совершенно уверены в недостижимости для других атомных рубежей, взятых ими. Книга Смита, физика, работавшего в Принстонском университете США, вышла первым изданием в августе 1945-го, второе издание было выпущено уже через месяц. В предисловии генерал Л. Гроувз, руководитель проекта, писал: «…нет причин, по которым историю административно-организационных мероприятий по изготовлению атомной бомбы и основные научные представления, послужившие фундаментом для различных практических выводов, нельзя было бы сделать достоянием широкой публики».

Генерал Гроувз и профессор Смит, конечно, не предполагали, что в рядах «широкой публики» окажутся советские специалисты, для которых книга по заданию ПГУ была переведена и опубликована тиражом тридцать тысяч экземпляров уже в начале 1946 года. Перевод за очень короткое время, менее чем за две недели, выполнил молодой специалист В. А. Калинин, ученый секретарь секции ядерных реакторов Инженерно-технического совета при Спецкомитете. Труд Г. Д. Смита, классический по своей четкости и ясности научно-технический отчет, пригодился многим для понимания в целом процесса производства плутония.

Я. П. Докучаев, прибывший на комбинат № 817 в 1947 году, вспоминал: «Лично для себя эту книгу я воспринял как основное учебное пособие. У нас было все засекречено, а по смыслу предстоящей работы мне требовалось хорошо знать всю технологическую цепочку от реактора до металлического плутония. Стал штудировать книгу Смита от корочки до корочки несколько раз. Вскоре появились и другие книги в переводе с английского, например, книга Гудмена “Научные и технические основы ядерной энергетики (1947–1948)”».

Полковник-инженер В. В. Алексеев был в 1948 году молодым офицером, откомандированным на полигон № 2 (Семипалатинский) Министерства обороны. Ему и многим его товарищам тоже пришлось овладевать секретами ядерной физики: «Возникла потребность в изучении специальной литературы. К этому времени появились в продаже и были мною приобретены книги по ядерной физике: “Научные и технические основы ядерной энергетики” (М., 1948); “Введение в ядерную физику” В. Рицлера (М., 1948); “Физические основы применения радиоактивных и стабильных изотопов в качестве индикаторов” М. Арденне (М., 1948). Однако основополагающим источником информации о ядерном взрыве стала выпущенная в 1946 году книга американского профессора Г. Д. Смита…»

Знания такого широкого, общего плана были остро необходимы всем участникам магистральных работ по ядерному проекту. Но особенно тем, кто должен был стать сотрудником комбината № 817. Именно здесь предстояло выстроить сложную, разветвленную технологическую цепочку. Ведь какими бы значительными ни были трудности при возведении промышленного уран-графитового реактора, уникального по всем параметрам сооружения, его постройка и запуск еще не приводили к решению поставленной задачи, то есть к изготовлению плутониевого заряда. Для этого необходимо было создать и запустить еще два завода: один — для получения металлического плутония из продуктов работы уран-графитового реактора и другой — для изготовления из этого металла деталей заряда.

Свойства плутония к тому времени были совершенно неизвестны нашим специалистам. Значит, чтобы наладить его обработку, требовалось одновременно с решением производственных задач провести множество экспериментов по изучению особенностей нового металла. И огромный объем задач такой сложности, такого большого значения нужно было выполнить как можно быстрее. Именно поэтому практически для всех предприятий Первого Главного управления был принят немыслимый по всем привычным меркам режим работы, о котором писал А. П. Александров: исследователями еще не была получена информация, необходимая для проектирования промышленного реактора и двух перерабатывающих заводов, а конструкторские организации страны начали разработку документации для них.

При такой постановке дела невозможно было избежать ошибок, даже если прочие обстоятельства оказались бы менее тяжелыми.

Постановлением правительства СССР № 3007-892 от 1 декабря 1945 года под строительство комбината (сначала он назывался заводом) № 817 была отведена так называемая площадка «Т» недалеко от Кыштыма. Строительные работы на ней развернулись уже в феврале 1946 года. В постановлении Совета Министров СССР от 9 апреля 1946 года «О подготовке и сроках строительства и пуска завода № 817» указывались не только сроки ввода предприятия в строй, но и объемы его продукции. Генеральный план создания комбината был принят 24 апреля 1946 года на секции № 1 Научно-технического совета и оформлен решением ПГУ за № 81724. 13 июня 1946 года было утверждено проектное задание, предусматривающее размещение комбината на площади двухсот квадратных километров.

Основных предприятий на комбинате должно было быть четыре: два атомных реактора — уран-графитовый и тяжеловодный (он построен позже) и два завода — радиохимический, задачей работников которого были выделение плутония из облученного урана и очистка его от продуктов деления, и химико-металлургический, где изготовлялись бы детали из плутония для атомной бомбы.

Особое внимание было обращено на необходимость строительства ТЭЦ и создание водного хозяйства — системы аварийного охлаждения реактора. Намечено было и местоположение жилого поселка. Итак, весной 1946 года план застройки огромной территории был готов. Однако работы на ней развернулись уже в конце 1945-го. Это убедительно говорит о том, что создание нового предприятия велось исключительно высокими темпами.

Из соображений секретности место, где комбинату предстояло расположиться, должно было быть относительно удаленным от больших городов и оживленных транспортных магистралей. Но при этом требовались наличие магистральной железной дороги и очень мощных источников большого количества электроэнергии, огромные объемы воды для охлаждения активной зоны реакторов, отстойники радиоактивных отходов, не имеющие выхода в бассейны крупных рек.

Заместитель начальника ПГУ А. П. Завенягин предложил выбрать район между городами Кыштым и Касли. Это был благодатный край: огромное количество озер, богатые леса. Рядом имелась промышленная база — Кыштымско-Каслинские железоделательные заводы, Теченская фабрика по производству корундового порошка.

Когда строительство комбината № 817 развернулось, выявилась глубоко заложенная организационная неразбериха, порожденная тем, что участники работ не имели ясного представления о их направленности, целях, значении. На стройке присутствовал только исполнитель работ, подрядчик. А вот представителей заказчика — производственников — на новой площадке не было достаточно долгое время. Всем заправляли сами строители.

В феврале 1946 года на стройку приехал начальник Главпромстроя НКВД СССР А. Н. Комаровский, чтобы на месте решить вопросы строительства ЛЭП и железной дороги. Потребности нового объекта были огромны. Только для создания строительной инфраструктуры, согласно указаниям вышестоящих органов, в 1946 году сюда необходимо было доставить 18 миллионов штук кирпича, 4 тысячи тонн извести, 1,5 тысячи кубических метров железобетонных изделий. При этом характер строительства основных производственных сооружений оставался совершенно неясным.

Первоначально строительные работы на площадке комбината № 817 вела организация под названием «Челябметаллургстрой». Ее начальник, Я. Д. Раппопорт, получив относительно будущего объекта самые общие указания, начал с создания инфраструктуры огромной стройки и организации быта строителей. Контингент их состоял в основном из заключенных, военно-строительных батальонов и бывших советских военнопленных. Раппопорт сумел добиться высокой эффективности труда на своих стройках, и 1 мая 1946 года уже состоялось официальное открытие первой ветки желез ной дороги. Очень быстро, в течение месяца, были построены тринадцатикилометровая ЛЭП-220 и еще одна линия электропередач, ЛЭП-110, от Касли до селения Старая Теча. Несколько ранее через тайгу были проложены лежневки — деревянные дороги.

Пока на стройку не поступала промышленная проектная документация, обещанная к 1 июля 1946 года, на территории комбината проводились работы общего назначения. Строилось жилье для строителей и будущих сотрудников комбината — они уже начали прибывать на площадку по партийным путевкам. Жилье возводилось согласно следующим нормам: 1,5 квадратных метра для заключенных и 3,5 квадратных метра для вольнонаемных. Создавались подсобные предприятия: карьеры, завод по изготовлению щебня, бетонный и ремонтный заводы, компрессорная, дизельная, объекты строительной индустрии.

В апреле 1946 года на стройплощадке наконец появился заказчик — первый директор комбината П. Т. Быстров. В целях соблюдения секретности объект получил характерное для того времени название: База-10. Петр Тимофеевич, переведенный из Кемерова, где он возглавлял завод № 192 наркомата боеприпасов, имел большой опыт работы на вновь создаваемых предприятиях оборонной промышленности. Ознакомившись с ходом дел на стройплощадке, Быстров уехал в Москву. Вскоре после этого и был принят генеральный план строительства на новом объекте.

Поскольку пока единственными хозяевами на Базе-10 были строители, П. Т. Быстров принял решение: для разворачивания производственных работ необходимо создавать свое управление, свое самостоятельное хозяйство. Он предложил ПГУ передать в распоряжение комбината завод № 611 наркомата боеприпасов, расположенный неподалеку, в Миассе. Такая передача была вскоре оформлена соответствующим решением ПГУ.

Основа управления комбината № 817 была сформирована из руководителей завода № 611, который по системе обозначений, принятой в ПГУ, стал называться Базой-8. Большую ценность представляли транспортные службы и склады завода, которые служили перевалочным пунктом и местом хранения оборудования, когда оно в 1947 году эшелонами потекло на комбинат. Оборудование завода № 611 передали родственным предприятиям, а в его цехах начали на первых порах изготовлять мебель для кабинетов будущего управления Базы-10 и для строящихся жилых домов.

Из Москвы на комбинат П. Т. Быстров вернулся солидным начальником: на собственной «эмке», в сопровождении немалочисленного коллектива управленцев. Однако работы на объекте в нужном масштабе все еще не разворачивались. До конца сентября 1946 года стройка оставалась предоставленной самой себе. Никто из руководящего состава ПГУ, кроме А. Н. Комаровского, на уральскую площадку не приезжал. Можно сказать, что о реальном положении стройки, об особенностях ее работы и трудностях в Москве ничего не знали.

Между тем на Базу-10, на не построенный еще комбинат, начали с сентября 1946 года прибывать специалисты. На различных предприятиях нужного профиля, в учреждениях, институтах отбирали лучших из лучших, людей ответственных, имеющих производственный и житейский опыт. Им выдавались направления на новую работу — тогда они назывались путевками. Направления подписывали в обкомах КПСС и в областных комитетах госбезопасности. Первые сто человек прибыли из Челябинска, они были работниками оборонных предприятий города.

Ветеран комбината «Маяк» В. А. Шамаков вспоминал: «В декабре 1946-го я приехал на место своей новой работы. Поселился в бараке, который достраивался на моих глазах. Сразу стал возникать своеобразный быт, немного похожий по типу на жизнь геологов или лесорубов. Ежедневная вечерняя топка плиты в комнате, заготовка перед этим дров. Сушка около нее одежды и обуви. Одеждой были главным образом ватные телогрейки, а обувью — сапоги. Почти все вечером что-нибудь варили и жарили. Очень “в моде” были у нас тогда котлеты, сделанные из фарша чебаков. Не хватало всего: питания, одежды, посуды, обуви и т. д. Но я не помню, чтобы кто-то хныкал или жаловался».

Из тех специалистов, чья работа могла быть не связана с профильным производством на комбинате, формировали Управление: отделы главного механика, оборудования, труда и зарплаты, капитального строительства, бухгалтерию. Те же из прибывающих, кому предстояло работать непосредственно над проблемами атомной промышленности, должны были пройти соответствующую подготовку. Начиная с 1947 года такие специалисты направлялись на стажировку в Москву и Ленинград — в Лабораторию № 2, в НИИ-9, Радиевый институт АН СССР, а также в город Электросталь, на урановый завод, и на другие предприятия страны.

«В начале 1947 года, — пишет В. А. Шамаков, — меня в составе группы товарищей направили в Москву, на первый ядерный реактор, для прохождения учебы. Вскоре состоялось наше знакомство с И. В. Курчатовым. Принял он нас в своем кабинете очень радушно. Среди прочих вопросов задал такой: “Читали ли вы отчет Смита?” Мы ответили — нет. Он велел нам обязательно пойти в библиотеку и прочитать указанную им книгу: “Это даст вам некоторое представление о предстоящих делах”. Мы так и сделали».

Строительство больших предприятий всегда хлопотно, и первому директору комбината полковнику Быстрову приходилось работать очень много. Методичный, организованный, упорный, он с утра до ночи занимался многочисленными вопросами, которые издавна называются текучкой. Его рабочий день начинался в 9 утра и длился до 6 вечера, затем продолжался с 8 вечера до 11–12 ночи. Приходилось постоянно улаживать проблемы строителей, устраивать прибывающих специалистов, принимать, учитывать и размещать под надежной охраной оборудование, которое начинало поступать на комбинат. Снабжение стройки и строителей самым необходимым все еще было нелегкой задачей — в стране действовала карточная система обеспечения, и, для того чтобы накормить и одеть увеличивающийся коллектив еще не работающих предприятий, требовалось «выбивать фонды». Но главное, что при любых обстоятельствах обязан был делать директор — неукоснительно выдерживать высокий темп работ на стройке, обеспечить их надежное качество. Это было очень трудно в обстановке неопределенности технических заданий, поступающих на комбинат.

В январе 1946 года, почти за год до пуска опытного реактора Ф-1 на Октябрьском Поле, Научно-исследовательский институт химического машиностроения (НИИхиммаш, директор Н. А. Доллежаль) получил задание в кратчайший срок разработать конструкцию «уранового котла» промышленного значения. К работе НИИхиммаша были привлечены несколько КБ и НИИ авиационной промышленности, гидромашиностроения, Институт физической химии АН СССР (директор академик А. Н. Фрумкин). Н. А. Доллежаль был назначен главным конструктором первого промышленного уран-графитового реактора.

Первоначальное техническое задание на этот реактор, выданное И. В. Курчатовым до пуска Ф-1, предполагало горизонтальное размещение его технологических каналов. Таковой была и американская конструкция. Однако в феврале 1946 года Доллежаль обосновал предложение по вертикальному их расположению. Это решение было правильным. (Как выяснилось позднее, горизонтальная конструкция не выдерживала деформации графита под действием ядерного излучения. Первые реакторы американцам пришлось остановить.)

В марте 1946 года комиссия ПГУ под председательством Ванникова дала добро на вертикальный вариант, предложив Курчатову и Доллежалю разработать технический проект и срочно приступить к подготовке чертежей на оборудование. Технический проект промышленного реактора с вертикальным размещением каналов был утвержден в августе 1946 года. Один из эпизодов обсуждения проекта на заседании Научно-технического совета ПГУ может дать представление, как оно проходило.

И. В. Курчатов и его молодой сотрудник В. И. Меркин, которого Курчатов называл главным технологом реактора, привезли технический проект в Кремль для утверждения на секции № 1 Научно-технического совета ПГУ. Секцией руководил М. Г. Первухин. Меркин подробно рассказал о системе управления реактором. В ней по каждому технологическому каналу предусматривался контроль расхода и температуры воды, уровней влажности и радиоактивности воздуха, которым продуваются каналы. Этот момент привел к определенному обострению ситуации вокруг проекта. Рассказывает (на основе воспоминаний В. И. Меркина) ветеран «Маяка» Н. С. Бурдаков:

«После окончания доклада первым задает вопрос М. Г. Первухин:

— Как я понял, для реализации проекта возникает необходимость в оснащении реактора большим количеством контрольно-измерительной аппаратуры, исчисляемой тысячами штук. Так ли это?

В. И. Меркин подтвердил, что его поняли правильно.

Тогда М. Г. Первухин заявил:

— Как бывший нарком химической промышленности, я хорошо знаком с номенклатурой приборов и аппаратуры, выпускаемой в нашей стране. Многие приборы придется разрабатывать заново, а на это нужны годы. Следовательно, Вы представили проект, который в установленные правительством сроки не может быть реализован. Вероятно, буду об этом докладывать Берии.

Наступила тишина… Докладчик мысленно представил возможные последствия: черный лимузин — и прощай, свобода! Тогда с места поднялся И. В. Курчатов и решительно заявил:

— А ведь Меркин прав! Если мы не оснастим реактор “А” указанными приборами, то не сможем обеспечить необходимый контроль технологии, и реактор выйдет из строя. Вот уж тогда действительно будет сорвано выполнение задания правительства в установленные сроки.

После этого М. Г. Первухин поручил ученому секретарю Совета сформулировать решение с учетом заявления И. В. Курчатова для доклада правительству.

Необходимые приборы были изготовлены вовремя».

Проектная документация по уран-графитовому реактору (на плане он имел обозначение «А») поступила на комбинат в конце сентября 1946 года. Строители, для которых открылся фронт настоящих работ, активно принялись за дело. К сожалению (или счастью), они не знали, что чертежи и расчеты, согласно которым начало разворачиваться строительство, уже не соответствуют реальным требованиям заказчика.

Напомним, что первоначальным вариантом промышленного реактора «А» был выбран тот, в котором графитовые стержни (их задачей являлось замедление нейтронного потока) располагались внутри реактора горизонтально. Именно для этого варианта было сформулировано техническое задание, полученное в начале 1946 года Государственным строительно-проектным институтом ГСПИ-11 в Ленинграде, именно над ним началась работа проектировщиков и конструкторов. Когда позже, в августе, ПГУ утвердило разработанный НИИхиммашем технический проект реактора «А» с вертикальным расположением стержней, предыдущий вариант был в ГСПИ-11 практически завершен. Находясь под давлением грозных заказчиков, постоянно торопивших участников работ, опасаясь дальнейшей затяжки со сдачей документации (а как раз это и означала коренная переделка проекта), ленинградские проектировщики решили назвать «горизонтальную версию» реактора «А» предварительной и выдать строителям чертежи этого варианта. В нем котлован здания должен был иметь глубину всего восемь метров.

Ничего не зная об истинном положении с проектами, строители быстро развернули стройку.

Тем временем проектировщики ГСПИ-11 в середине октября 1946 года подготовили чертежи следующего варианта реактора — с вертикальным расположением стержней. Здесь котлован имел глубину уже двадцать четыре метра. Но и это решение, оказывается, не было окончательным. Только к концу года, когда уже грянули морозы, строители наконец получили окончательный вариант. В нем глубина котлована составляла сорок три метра, а шахта разгрузки заглублялась до пятидесяти трех метров. Такие параметры означали, что нужно коренным образом менять технологию возведения реактора.

Когда проводились изыскательские работы, шурфы, из которых брали пробы грунта, бурили как под обыкновенное здание, поскольку первоначально глубина котлована рассчитывалась на восемь метров. Пробы показали наличие на нужной глубине скальных пород, которые могли выдержать расчетную нагрузку, что и определило место расположения (как говорят изыскатели, привязки) реактора. Когда последующие варианты технического задания потребовали увеличения глубин более чем в пять раз, пришлось провести дополнительную разведку. Сильно заглубленные грунты под уже строящимся реактором оказались неустойчивыми. Все это очень осложняло проведение работ в условиях суровой уральской зимы.

Котлован был готов к 1 мая 1947 года. Через три дня началось его бетонирование. К этому времени строящийся объект — непонятный, незнакомый, секретный — уже называли, по вечной российской привычке все одушевлять, ласковым именем «Аннушка».

Эти, по тогдашним меркам, очень быстрые сроки работ на самом деле означали все большее отставание от графика, который контролировался руководством государства.

Строители благополучно отчитывались за выполненную большую работу, однако руководству ПГУ становилось все яснее, что сроки ввода комбината в строй, намеченные правительственным постановлением № 3878 (II квартал 1947 года), срываются. Это вызвало естественное недовольство, но также и желание познакомиться с ситуацией на месте. В инспекционную поездку по Уралу выехал Л. П. Берия, прибывший на Базу-10 8 июля 1947 года. Оценив ситуацию, он принял обычное для тех лет решение. П. Т. Быстрова от должности директора отстранили. 10 июля распоряжением Берии этот пост занял Е. П. Славский, при этом он оставался заместителем начальника ПГУ.

Ефим Павлович Славский к моменту нового назначения был физически сильным сорокадевятилетним человеком, отважным, властным, уверенным в своих возможностях. В молодости он работал на шахте, служил в армии С. М. Буденного, затем окончил Институт цветных металлов и золота. До работы в ПГУ, которая началась в 1945-м, Славский возглавлял крупные заводы, занимал пост заместителя наркома цветной металлургии. Отправляясь к новому месту работы, Ефим Павлович был полон решимости навести порядок испытанными в то время методами: следовало, как тогда говорили, закрутить гайки. Рекомендации подобного толка он получил и от Б. Л. Ванникова.

Действительно, первые впечатления, полученные на Базе-10, подтверждали необходимость принятия крутых мер. Перед въездом в зону Славский увидел на некоторых строительных машинах знак «ПР», дающий шоферам право без пропуска покидать секретную стройку и въезжать на ее территорию. Славский тут же, в колонне транспорта, приказал водителям знаки смыть и пропуска оформлять. Я. Д. Раппопорт был возмущен этим решением — с ним даже не посоветовались! Встретившись с новым директором комбината, начальник строительства генерал-лейтенант Раппопорт, опытный, самоуверенный, знающий себе цену производственник, не смог сдержать эмоций. Славскому не понравился сам начальник строительства и его тон. На имя Берии была направлена докладная, содержащая стандартные формулировки, обвиняющие Я. Д. Раппопорта: не обеспечивает, не справляется и т. д.

Л. П. Берия согласился с увольнением Раппопорта. Начальником строительства Славский предложил назначить знакомого ему генерал-майора М. М. Царевского, послужной список которого соответствовал сложности задач на Базе-10. Он возглавлял строительство ряда крупнейших индустриальных объектов в годы первых пятилеток и во время войны.

Очень быстро после приезда на Базу-1 °Cлавский почувствовал, что одними крутыми мерами дела не поправить. На него обрушилась масса малознакомых и вовсе незнакомых проблем. Дело осложнялось тем, что в это время он совмещал три должности: заместителя начальника ПГУ, директора и главного инженера комбината. Объем работ был громадным, а достойных помощников у Ефима Павловича пока не подбиралось.

Коллектив огромного объекта лишь начинал формироваться. Люди прибывали со всех концов страны, но прежде чем приступить к работе, они должны были ее освоить. Настоящих специалистов не хватало. Да их и действительно было очень мало — атомная отрасль только складывалась, кадры еще предстояло готовить. Те, кто уже хорошо знал дело, работали в Москве. Из них и подбирался руководящий состав комбината.

Летом 1947 года вышло постановление правительства СССР за подписью Сталина о назначении первых начальников и главных инженеров завода «А» (промышленный атомный реактор), завода «Б» (радиохимический завод), завода «В» (химико-металлургический завод), водного хозяйства. Научным руководителем комбината (практически одновременно с назначением Е. П. Славского директором) стал И. В. Курчатов. Однако он еще ни разу не побывал на Базе-10.

Всех новых руководителей Славский обязал определить объемы и направления работ, разработать штатное расписание, чтобы целенаправленно формировать коллективы прибывающими специалистами. Сам он на первых порах сосредоточился на сроках сдачи объектов, на размещении работников, для которых не хватало жилья. При этом он стремился подчинить строителей заказчику, то есть комбинату. Обычно это означало — ему, Славскому. И хотя Ефим Павлович в обращении был прост и в нем сразу угадывалась рабочая косточка, что, вообще говоря, делало общение с ним вполне доступным, конфликты между ним и строителями начали обостряться.

Привычные для всех производственные совещания с его участием, по свидетельству очевидцев, проходили в неделовом ключе, под крики и недовольный шум. К сожалению, в коллективах будущих предприятий комбината тоже складывалась нездоровая атмосфера недоверия, разобщенности, формального, как наиболее безопасного в личном плане, подхода к делу. Это было, в частности, следствием жесткого контроля за действиями технического персонала со стороны служб безопасности, которым Славский благоволил.

Тем не менее дела подвигались. В августе 1947 года бетонирование котлована для промышленного реактора завершилось. Строители приступили к возведению здания и монтажу оборудования. Здесь требовалась особая четкость указаний: откуда что везти и куда ставить. И ситуация вновь обострилась. Поток машин и механизмов, идущий на комбинат, нарастал: в июне 1947-го поступило 150 вагонов, в августе — 800. Поскольку на Базе-10 заранее не были известны объемы необходимого оборудования, подходящих помещений не построили. Не имелось также достаточного количества транспорта, чтобы быстро перевозить грузы с железнодорожной станции. Возникла проблема выгрузки и хранения. Значительная часть оборудования и материалов лежала под открытым небом.

Славский, привыкший во всем полагаться на себя, вскоре убедился, что один человек не в состоянии разобраться, что где находится и для чего предназначается. Тогда он раздал проектную документацию ближайшим помощникам, чтобы они внесли ясность в вопрос, какое оборудование имеется на комбинате и куда его необходимо разместить. В результате оказалось, что многого недостает: что-то не довезли, а части оборудования еще и не существует в законченном виде, потому что (в полном соответствии с принципом работ, сформулированном в воспоминаниях А. П. Александрова) находится в стадии научных доработок, проектирования, изготовления.

Такой оборот дела застал Ефима Павловича врасплох. Видимо, находясь в Москве, он не представлял себе масштабов проблемы в целом и меру ее сложности в сочетании с неопределенностью. Ключом ко всем вопросам он, очевидно, считал использование безграничной власти. Он нажимал, требовал, давил. Но система сложнейших взаимодействий в таком многокомпонентном комплексе, которым являлась новая атомная отрасль, не поддавалась примитивному прессингу. К тому же действовать зачастую приходилось, можно сказать, заочно, на расстоянии, а это обстоятельство еще более усугубляло трудности.

Так или иначе, неразбериха с поставками оборудования и невозможность быстро навести порядок в уже имеющемся огромном техническом парке привели к очередному осложнению в отношениях со строителями. Они вынужденно замедляли темпы монтажных работ. И потом оказывались виноватыми в срыве сроков сдачи реактора, если судить по докладным, которые Е. П. Славский вскоре начал направлять Л. П. Берии уже относительно М. М. Царевского.

Обеспокоенный Б. Л. Ванников 5 октября 1947 года направляет на Базу-10 первого заместителя министра внутренних дел В. В. Чернышева и академика И. В. Курчатова. Совещание в Управлении строительства Базы-10 подтвердило, что работы затягиваются по причине недопоставки оборудования, а не по вине строителей. В протоколе заседания заказчику строительных работ, то есть комбинату в лице его директора, было предложено усилить контроль за своевременностью поставки оборудования под монтаж.

Таким образом, положение Ефима Павловича не улучшилось. Ликвидировать трудности одним махом, по-кавалерийски, он не смог, разобраться в их тонкостях — тоже. Темп работ на комбинате по-прежнему катастрофически отставал от графика.

В конце октября 1947 года на Базе-10 появилась солидная комиссия во главе с заместителем председателя Совета Министров СССР В. А. Малышевым.

Вячеслава Александровича Малышева по заслугам называли главным инженером страны. Приобретенный в годы войны огромный опыт организатора крупнейших производств он с успехом применял в атомной отрасли. С декабря 1945 года он, как заместитель Председателя Совнаркома, был привлечен к осуществлению атомного проекта и хорошо разбирался в ходе его дел.

Прибыв на комбинат, В. А. Малышев пригласил на заседание комиссии Е. П. Славского и М. М. Царевского. Каждый из них должен был доложить о состоянии подотчетных ему работ.

Два руководителя Базы-10 подготовились к своим сообщениям по-разному. Директору обычно в таких вопросах помогал его ближайший сотрудник, начальник отдела оборудования Б. В. Брохович. Однако к тому моменту он был уже снят с работы самим Ефимом Павловичем. Поэтому Славский при подготовке доклада обратился за помощью к другому человеку, работнику ПГУ, специалисту по поставкам электрооборудования. Они сосредоточились на составлении списка недостающих электрических приборов и механизмов, который занял в результате одну страничку. Явившись на заседание комиссии с этой страничкой, Е. П. Славский продолжал во всех бедах обвинять строителей.

М. М. Царевский подготовился гораздо более основательно и принес полный перечень недопоставок, которые не позволяли осуществлять комплексные монтажные работы. За недопоставки строители, конечно, не отвечали. Кроме того, Царевский привел достаточно фактов, чтобы показать: оборудование подчас приходит в плохом состоянии, контроль за его качеством заказчик не осуществляет.

В ходе заседания комиссии выяснилось также, что на Базе-10 не было обеспечено строительство ТЭЦ, крайне необходимой уже в ближайшее время для отопления воздвигаемых зданий. Для строительства ТЭЦ уникального оборудования не требовалось. То, которое было необходимо, можно было бы получить по заявке ПГУ без всяких препятствий.

В. А. Малышев, выслушав эту информацию, вышел из себя. Он, привыкший к четкой слаженной работе предприятий ПГУ, был неприятно удивлен происходящим на Базе-10. Высказав Ефиму Павловичу свое резкое неодобрение, Вячеслав Александрович позвонил Л. П. Берии и предложил немедленно снять Славского с поста директора.

Вскоре на комбинат прибыл и сам Л. П. Берия.

Вот что пишет об этом человеке, о стиле его работы в только формирующейся атомной отрасли ветеран Минсредмаша А. К. Круглов: «Он… часто выезжал на объекты, знакомился с ходом и результатами работ, всегда оказывал необходимую помощь и в то же время резко и строго расправлялся с нерадивыми исполнителями, невзирая на их чины и полномочия. Свобода действий и большое доверие И. В. Сталина позволяли Л. П. Берии оперативно принимать решения, которые сверхсрочно выполнялись. В качестве примера можно привести результаты одного из четырех его посещений строящегося комбината № 817 на Южном Урале. Визит Л. П. Берии 20 октября 1947 года закончился… переводом Е. П. Славского в главные инженеры…»

Действительно, раздраженный председатель Спецкомитета освободил Е. П. Славского от всех руководящих должностей и определил ему место заместителя начальника объекта «А», то есть будущего уран-графитового реактора. Место директора комбината осталось вакантным.

Возможно, настаивая на освобождении Славского от обязанностей директора комбината, В. А. Малышев уже точно знал, кого можно смело рекомендовать на эту должность. Занявший ее должен был за короткий срок переломить тяжелую ситуацию, наладить деловые отношения со строителями, создать в коллективах будущих предприятий рабочую обстановку, разобраться с поставками оборудования. На это был способен Борис Глебович Музруков, вместе с которым нарком Малышев создавал танковую промышленность в годы войны.

Малышев высказал свои соображения Берии, который доложил о них Сталину. Его согласие на назначение Б. Г. Музрукова директором комбината № 817 было получено очень быстро. Результатами этих высоких решений и стали вызов Бориса Глебовича в Москву, его беседа с Л. П. Берией и поездка в Лабораторию № 2 к И. В. Курчатову.

Теперь мы уже знаем, что конкретно Игорь Васильевич мог рассказать Борису Глебовичу об атомном проекте в целом и о проблеме делящихся материалов особенно. Возможно, из-за нехватки времени подробным его рассказ не получился. Но суть проблемы, ее сложность и государственную важность он наверняка очертил очень четко. И его слушатель сумел все это уловить. Оба — и Курчатов, и Музруков — обладали удивительной ясностью мышления, помогавшей им быстро разбираться в самых запутанных, казалось, ситуациях.

Видимо, уже через несколько часов после первого визита в ЦК партии Б. Г. Музруков вновь встретился с Берией и сообщил ему, что согласен с новым назначением, однако при определенных условиях, которые он сразу четко сформулировал. Условия эти были следующие. Поскольку И. В. Курчатов уже являлся научным руководителем комбината, Музруков попросил назначить Игоря Васильевича своим заместителем. Ответственные представители научного руководителя атомного проекта, генерального проектировщика (ГСПИ-11), генерального конструктора (НИИхиммаш), руководители ПГУ должны были, по предложению Бориса Глебовича, работать на строительной площадке, а не руководить делами на расстоянии, из Москвы и Ленинграда. Их присутствие требовалось для обеспечения быстрой связи, прямой и обратной, для оперативного принятия принципиальных решений на месте.

Такая деловая, конкретная постановка вопроса сама по себе уже говорила о том, что новый директор увидел основной дефект предыдущей организации работ на комбинате, что он знает, как его исправить, и намерен всерьез взяться за дело. Было также очевидно, что именно дело, а не удовлетворение личных амбиций, представляет главный интерес для сорокатрехлетнего генерал-майора инженерно-технической службы. И такой настрой в сочетании с организаторскими способностями и редким опытом позволяет ему четко мыслить и принимать выверенные решения без оглядок на чины и звания.

Берия согласился с доводами, высказанными Борисом Глебовичем, и обещал ему полное содействие. Начальник ПГУ Б. Л. Ванников незамедлительно выехал на Базу-10. Вскоре туда прибыл и Курчатов в сопровождении группы физиков. На комбинате ближайшие сотрудники Игоря Васильевича В. И. Меркин и И. С. Панасюк были назначены соответственно главным инженером и научным руководителем строящегося промышленного реактора.

Борис Глебович, согласно своей незыблемой привычке, поехал на новое место работы один, без штата управленцев, подобранного заранее из «своих». Строгая секретность новой работы не позволила ему проститься с коллективом любимого завода. Семья на комбинат приехала позднее.

Самый важный объект страны

В конце 1947 года многие предприятия и целые министерства страны выполняли ответственные задания для ведомства, об истинном направлении работ которого можно было только догадываться. Но что сомнений не вызывало, так это важность и срочность этих работ. На любых документах, определяющих дату поставки секретной продукции на Базу-10, стояли слова «впереди всех». Они, конечно, говорили даже незнающим людям: речь идет о каком-то очень важном объекте. Тогда его наименование — промышленный уран-графитовый реактор — не было известно почти никому. Но самым важным объектом, возводимым страной, он все равно оставался.

Б. Г. Музруков прибыл на комбинат 29 ноября 1947 года. Знакомство с новым предприятием он проводил самым подробным образом — обходил все площадки, беседовал с людьми, расспрашивая о ходе дел, о трудностях, сразу отмечая особенности рабочего процесса. Он видел недостатки в его организации, но в первую очередь оценивал настроение людей, их желание и умение работать.

И. П. Померанцев, ветеран комбината, вспоминает: «С Б. Г. Музруковым меня познакомил наш первый начальник Базы-10 П. Т. Быстров. Было это в декабре 1947 года. Я тогда уже знал, что Музруков назначен директором комбината № 817, который еще строился.

Борис Глебович расспрашивал меня обо всем: откуда и когда я приехал на Базу-10, где работаю, чем занимаюсь. Я ему рассказал, что после окончания авиационного техникума в Рыбинске я с группой моих однокурсников в октябре 1946 года по путевке Первого Главного управления был направлен на Базу-10. В настоящее время работаю в УКСе, принимаю от заводов-поставщиков оборудование и контрольно-измерительные приборы, а также занимаюсь работой с молодежью и комсомольскими делами. До сентября 1947 года я был комсоргом Базы-10, сопровождал в этом качестве на учебу и стажировку большую группу молодых рабочих, окончивших ПТУ в Ярославской, Горьковской и Московской областях. Им надо было пройти практику: одним — в НИИ-9 (Москва), другим — в г. Электросталь. Разместив всех подопечных, я по заданию ПГУ уехал в Ярославль и организовал отправку машины с Ярославского автомобильного завода на Миасский того же профиля для испытания металлоконструкций на кручение.

Борис Глебович слушал меня внимательно, не перебивая. Он одобрительно кивал головой, когда я говорил ему про воспитательную работу, которую ведут с молодыми рабочими их старшие товарищи, в основном фронтовики, и которые у нас по штатному расписанию так и называются: мастера-воспитатели.

Я проникся уважением к этому человеку — знаменитому организатору оборонной промышленности в годы Великой Отечественной войны. Ведь я по возрасту годился ему в сыновья, а он беседовал и разговаривал со мною, как с равным».

Из воспоминаний доктора наук Л. П. Сохиной, проработавшей на «Маяке» с 1948 по 1988 год: «Внешне Музруков был суховат, вежлив, говорил мало, но умел слушать людей, быстро принимал решения и так же быстро их выполнял.

Работники комбината с первых дней почувствовали на себе его твердую руку: он был требовательным, в делах методичным, никогда ничего не забывал. Характерными чертами Бориса Глебовича являлись актуальность постановки задач, оригинальность их решения, ясность мышления и умение обеспечить теснейшую связь исследований с требованиями промышленности».

Хорошие новости о директоре Музрукове быстро распространялись по объектам. Кто-то сказал, как на Уралмаше: «Царь Борис!» — и в этих словах было гораздо больше серьезности, чем могло показаться. Они означали, что сотрудники комбината ждали такого человека — мудрого и сильного — и были рады его появлению. Люди глубоко переживали неудачи своего предприятия и готовы были оказать всемерное содействие тому, кто начал бы последовательно и настойчиво устранять сложности, мешавшие строительству. А они встречались буквально на каждом шагу.

Вот что пишет в своих воспоминаниях П. И. Трякин, ветеран ПО «Маяк»: «Борис Глебович Музруков, генерал-майор, прибыл к нам на площадку, уже имея за плечами богатый опыт руководителя большим коллективом. При ознакомлении с обстановкой и всем персоналом комбината, стройки, монтажниками, командирами воинских подразделений в его глазах не было ни растерянности, ни страха, ни сожаления, что покинул слаженный работоспособный коллектив в Свердловске. Он выглядел уверенным, спокойным, рассудительным, знающим руководителем и в то же время обаятельным, красивым, стройным, немного суровым и очень выдержанным человеком. Богатый опыт руководителя, инженерные знания помогли ему быстро ознакомиться с обстановкой. Все решения он принимал продуманно, взвешенно.

В начале декабря 1947 года, когда Б. Г. Музруков впервые появился на строительной площадке, еще не дымилась ни одна труба. Заводы-первенцы будущего комбината еще строились, а монтаж основного оборудования только начался. Трудности были большие. Главная из них — это отставание хода стройки от графика, утвержденного Сталиным по пуску первых заводов: первого промышленного реактора “А”, радиохимического завода и комбината по подготовке химически очищенной воды. Для химико-металлургического завода (объект “В”) строительная площадка еще только подбиралась.

Причин с запаздыванием работ было много — и объективных, и субъективных. Одной из главных причин являлись задержки с поступлением проектной документации. Она приходила на стройплощадки гораздо позже сроков, намеченных графиком.

Очень трудно было с жильем. Инженерно-технический персонал стройки и монтажных организаций размещался в одноэтажных деревянных бараках. Жили очень тесно, без всяких санитарных норм и элементарных удобств. Прибывающие специалисты (на предприятие их направляли по путевкам обкомов партии) квартиру или комнату даже не просили, были очень рады, если добивались места в теплом помещении, где можно было поставить койку.

Такое положение сложилось потому, что основные силы были брошены на стройку заводов. Бытовым условиям заводчан, строителей, монтажников внимания не уделялось. Ни горисполкома, ни горкома партии на стройке еще не было. Все — строительство заводов, жилья, проблемы городского хозяйства, организация соцкультбыта — ложилось на плечи директора предприятия».

Вспоминает М. М. Башкирцев, ветеран ПО «Маяк»: «Нужно отметить, что обстановка на комбинате в конце 1947-го была довольно напряженной: предприятие быстро расширялось, строились и вводились в строй новые крупные производственные объекты, отстоявшие один от другого на многие километры, совершенствовалась технология на ранее пущенных объектах, на строительно-монтажных работах было занято множество организаций, подчиненных различным министерствам и ведомствам, непрерывно росла численность строителей, монтажников и эксплуатационного персонала. Нужно было дать многим тысячам людей жилье, помочь им устроиться в нем, кормить и одевать их, обеспечить транспортом, школами, кинотеатрами и т. д.

Предельно напряженной была и производственная жизнь предприятия, за ходом которой пристально следили высокие инстанции».

За всем напряжением работ, сложностями жизни комбината Б. Г. Музруков не забывал думать о людях, их простых заботах и радостях.

«В третьей декаде декабря 1947 года, — вспоминает ветеран «Маяка» В. Ф. Балабанов, — вместе с помощником начальника политотдела по комсомольской работе мы, члены комитета комсомола, были приглашены к новому директору нашего предприятия. Его мы еще не видели. В приемной было много ожидающих, но нас сразу провели в кабинет, где находилось, видимо, не меньше народу.

За директорским столом сидел красивый человек в военном мундире с генеральскими погонами. Мы поняли, что это и есть Б. Г. Музруков, представились. Нам сразу был задан вопрос: как планируется проведение встречи Нового, 1948 года для молодежи?

Тогда молодые рабочие и специалисты жили в переполненных общежитиях, расположенных в разных частях города, питались в рабочих столовых. В этих условиях нашей комсомольской фантазии хватило лишь на то, чтобы организовать новогодний вечер (с приглашением духового оркестра) только для молодых специалистов в актовом зале единственной тогда школы № 1.

Борис Глебович спросил, что делается в этом плане для молодых рабочих. Ответом нашего секретаря: “Пока мы над таким вопросом не думали”, — он остался явно недоволен, нахмурился и укоризненно сказал: “А думать надо!” Пригласив из приемной начальника отдела рабочего снабжения В. А. Костина, Борис Глебович распорядился 31 декабря во всех столовых, где питались молодые рабочие, и в столовой школы № 1 организовать праздничный ужин по случаю празднования Нового года. В тех условиях, когда только что отменили карточки на продукты и промтовары, когда была проведена денежная реформа, такие вечера стали настоящим новогодним подарком».

Помощь в организации празднования Нового года, конечно, для Бориса Глебовича являлась не самым главным делом. Первоочередной задачей, поставленной Музруковым для себя еще в Москве, было построение системы хороших рабочих взаимоотношений различных ведомств, соединенных на территории Базы-10 волей обстоятельств, в которых формировался советский атомный проект.

Прежде всего следовало распределить полномочия и ответственность между учеными и производственниками, воплощающими научные идеи в реальность. Настояв на непосредственном присутствии академической науки на Базе-10 и тем самым усилив ее ответственность за принимаемые решения, Б. Г. Музруков для сотрудников комбината выдвинул такой девиз: «Мы на службе у Науки». Эти слова означали, что указания ученых должны исполняться на объектах предприятия с максимальной точностью. В сочетании с непосредственным участием научных работников в деле внедрения научно-технических разработок такой подход должен был обеспечить более оперативное решение проблем запуска комбината.

При этом важно отметить следующее. На Уралмашзаводе Борис Глебович в полной мере использовал принципы единоначалия. На комбинате для него наступил качественно новый этап, когда начальников, ответственных за работу в целом, было двое: директор и научный руководитель. Борис Глебович, со свойственным ему чувством меры и такта, своей формулой «Мы на службе у Науки» точно разграничил полномочия между собой и Курчатовым. Он оценивал тот факт, что Игорь Васильевич числился в штате комбината, но являлся научным руководителем атомного проекта всей страны, что он мог привлекать к работе на предприятиях Базы-10 весь цвет отечественной науки. Поэтому для производственников главной целью стали глубокое понимание задач, сформулированных учеными, и организация их быстрейшего выполнения.

Нельзя не подчеркнуть, что знакомство Курчатова и Музрукова, начавшееся в Москве при вступлении Бориса Глебовича в должность, перешло в хорошее деловое взаимопонимание. Они никогда не стремились продемонстрировать какое-либо превосходство друг перед другом или выяснить степень начальственного приоритета. Поэтому на комбинате директор Музруков оставался фигурой номер один, зачастую единолично принимая решения по всем текущим вопросам. Другое дело, что стратегия этих решений была четко согласована с научным руководителем комбината Курчатовым. Сам Музруков вспоминал, что «Игорь Васильевич блистательно умел выбирать главное направление на данный момент».

Такая позиция самых главных сотрудников комбината заставляла работников всех уровней искать точки соприкосновения, общности интересов, а не мотивы для ссор и недовольства. Конечно, это было возможно только при увлеченности работников делом и глубоком знании его. Поэтому второй задачей для директора Музрукова на комбинате стала подготовка кадрового потенциала предприятия.

Прибыв на комбинат, Б. Г. Музруков сразу начал работу по формированию высококвалифицированного коллектива. Как уже говорилось, будущие сотрудники заводов Базы-10 сразу после прибытия к месту работы направлялись на стажировку в Москву и Ленинград. Знания они, безусловно, там приобретали, но знания эти носили теоретический характер и вплотную не связывались с реальными задачами комбината. Возвратившись на Базу-10, сотрудники должны были приладить свой новый интеллектуальный багаж к обстановке на рабочих местах. Борис Глебович понимал, что это приведет к большим затратам времени. Поэтому своим приказом от 25 декабря 1947 года Б. Г. Музруков отозвал всех ответственных работников комбината из командировок и стажировок в столичных институтах, обязав их пройти курс обучения новой профессии непосредственно на комбинате.

Теперь для проведения учебы ведущие специалисты и ученые проектных и исследовательских институтов приезжали из Москвы на Базу-10. По специально разработанным программам они читали лекции инженерно-техническим работникам объектов комбината. Программы включали курсы ядерной физики, теплотехники и радиохимического производства. Подготовленный таким образом инженерный персонал обучал рабочих, операторов, лаборантов. Особое место в подготовке эксплуатационного персонала занимали вопросы физики делящихся материалов, радиохимии, коррозии, автоматики, работы с контрольно-измерительной техникой, основы дозиметрий.

По результатам обучения все сдавали экзамен, на основании его итогов оформлялся соответствующий документ, который передавался в отдел подготовки кадров и принимался во внимание при вступлении в должность или присвоении разряда по профессии.

Такая постановка дела не только ускорила обучение персонала предприятия, но и сблизила с практикой самую высокую академическую науку. Ученые и производственники начинали понимать друг друга. Частые приезды на комбинат ученых с мировыми именами сильно меняли климат производственной жизни, повышали требования работников к самим себе. Это был тот механизм самоусовершенствования, которому Борис Глебович придавал особое значение. Для него знающие, толковые сотрудники имели особую цену. Во взаимодействиях с ними он всегда отбрасывал все соображения, кроме интересов дела. Именно так сложились его отношения с Ефимом Павловичем Славским.

После снятия Славского с должностей заместителя начальника ПГУ, директора и главного инженера комбината, он, казалось, был надолго, если не навсегда, выбит из обоймы руководителей высшего ранга. Но Музруков думал иначе. Принимая дела, он сумел оценить качества Славского-инженера, его активность, самоотверженность, деловитость. Даже то, что Ефим Павлович мог при случае устроить провинившемуся настоящий разнос (чего Музруков всегда избегал), было принято во внимание. Обстоятельства иного плана также помогли возвращению Славского в когорту первых руководителей комбината.

Одновременно с Музруковым на Базу-10 в качестве нового главного инженера прибыл директор Воскресенского химкомбината. Побывав, как и Музруков, на реакторе Ф-1 в Москве, этот человек сразу заболел настоящей радиофобией. Он ехал на комбинат в страхе, подчиняясь лишь высокому назначению, а не собственным осознанным намерениям. Его настроения очень быстро стали ясны Борису Глебовичу. Он не сомневался, что такой сотрудник хорошо работать не сможет. Но его присутствие давало повод обратиться к Берии, что Музруков и сделал. Он предложил главным инженером комбината вновь назначить Славского, а бывшего директора Вознесенского химкомбината вернуть на прежнее место. Берия согласился. Славский стал главным инженером на предприятии, где совсем недавно был директором.

Этому назначению способствовало и то, что Б. Л. Ванников и И. В. Курчатов также хотели, чтобы Славский работал в свою полную силу. Они при этом, по всей видимости, чувствовали перед ним некоторую вину. Однако Ефим Павлович, по свидетельству многих очевидцев, претензий к ним не имел. Обиду, и надолго, он затаил на Малышева и Музрукова, хотя Борис Глебович не имел отношения к событиям, произошедшим на комбинате в ноябре 1947 года. Эта неприязнь проявилась позже. На комбинате Славский работал героически, ни разу не подведя своего начальника. Энергии, работоспособности, мужества ему было не занимать.

В завершение «кадрового вопроса» Борис Глебович попросил перевести на комбинат нескольких рабочих Уралмаша, обладающих высочайшей квалификацией, и своего секретаря.

Одновременно с решением организационных и кадровых проблем Б. Г. Музруков успешно уладил все конфликты со строителями. После нескольких встреч нового директора с М. М. Царевским появился документ, подписанный обоими начальниками (заказчиком и подрядчиком), где были определены права и обязанности сторон.

Царевский согласился с предложением Музрукова (на первый взгляд сомнительным) ликвидировать лишнее звено на пути следования различных машин и механизмов с железнодорожных платформ на Базу-10. Оборудование теперь должно было поступать прямо на склады монтажников, минуя территории комбината. Вопреки общепринятым нормам, монтажники обязывались хранить оборудование, проводить его ревизию и поставлять «сами себе». В составе строительного Управления был создан специальный отдел, куда перевели часть работников комбината, занимавшихся проблемой оборудования, вместе с их складским хозяйством. Таковы были обязанности подрядчика.

Документ этот составлялся не для галочки, а для ускорения процесса монтажных работ, которые были невозможны без участия сотрудников комбината. Поэтому заказчик, в свою очередь, обещал контролировать сроки поставки оборудования на склады монтажников и участвовать в его ревизии и испытании. Задачи отдела капитального строительства комбината теперь были ориентированы на то, чтобы разобраться в проектной документации, приходившей на предприятие, и четко установить, где и какие механизмы и приборы сейчас находятся, для каких объектов они предназначены и где конкретно должны быть размещены.

Очень быстро выяснилось, что такое задание не по силам сотрудникам ОКСа. Тогда 25 декабря 1947 года Музруков издает приказ, обязывающий начальников возводимых производственных объектов разделить подчиненные им коллективы на группы в соответствии с узкой специализацией сотрудников. Затем из этих работников образовывались своеобразные десантные отряды — группы кураторов строительно-монтажных работ. Они обязаны были ежедневно выезжать на свои будущие места работы и вести контроль за качеством монтажа. Каждая такая группа должна была разобраться в проектной документации и участвовать в ревизии и испытании оборудования, на котором самим членам группы и предстояло впоследствии работать.

Теперь строители и сотрудники комбината были объединены единой задачей — в кратчайшие сроки провести качественный монтаж того оборудования, которое находилось в исправном состоянии.

Ветеран ПО «Маяк» В. Б. Постников вспоминал: «Это был дополнительный контроль к тому контролю, который вели кураторы УКСа и контролеры строительства. Строительные оперативки, которые проводили Б. Л. Ванников и Б. Г. Музруков, теперь опирались на данные не только строителей, но и эксплуатационников. Все недочеты выявлялись тут же, сразу принимались необходимые решения. Перед оперативкой Борис Глебович один, без свиты, обходил все участки, разговаривал с людьми, выяснял состояние дел, возникающие вопросы, спрашивал, какая нужна помощь. Оперативка проходила по конкретно возникшим вопросам, которые поручалось решать высшим лицам: М. М. Царевскому, И. В. Курчатову, Б. Л. Ванникову».

Нужно подчеркнуть важную деталь. Хотя фактические отношения со строителями улучшились довольно быстро, Борис Глебович, понимая, как много значат формальности, добился того, чтобы роль комбината как заказчика была утверждена официально. 28 апреля 1948 года комбинат получил титул капитального строительства. На нем появилось Управление капитального строительства, были утверждены начальник УКСа (В. В. Филиппов) и его главный инженер (В. М. Тишин). Был заключен подрядный договор, в котором стороны — комбинат и стройка — брали на себя соответствующие обязательства.

Размах строительных работ был огромный. Одновременно возводились все объекты, необходимые для получения плутония. Всего на комбинате на 1 июля 1948 года работало около 45 тысяч строителей, из них военных — более 17 тысяч.

Борис Глебович направил работу УКСа не только на контроль за выполнением принятых взаимных обязательств, но и на помощь строителям: в задачу УКСа стали входить расширение подсобных предприятий, складских помещений, обеспечение строителей, по мере возможностей, недостающими материалами. Музруков лично участвовал в оперативках, проводимых строителями. Эти совещания с его приходом перешли в деловое, спокойное русло, перебранки и взаимные обвинения прекратились.

Вот что приводит в своих воспоминаниях ветеран «Маяка» П. И. Трякин: «Ознакомившись с ходом строительства каждого подразделения, Борис Глебович вскоре сам стал проводить ежедневные оперативные совещания на строящихся объектах.

У строителей укоренилась практика проведения шумных оперативок. Каждый выступающий, а особенно те, кто не выполнил задание к намеченному сроку, с криком оправдывался, ссылаясь на трудности, на необеспеченность материалами, жалуясь на различные организации, которые не дали того-то и того-то, не обеспечили, не предусмотрели. Такое стремление каждого самому выглядеть хорошим и избежать наказания в итоге совсем запутывало истинное положение дел.

Борис Глебович шума на оперативках не допускал, многословия не терпел, прежде чем принять решение, уточнял детали, сроки исполнения. Оперативные совещания по времени стали короче, что давало возможность руководителям быть больше времени на рабочих местах».

Так, в очень короткий срок отрегулировав состояние организационных рамок сложнейших работ, Б. Г. Музруков мог перейти к их содержанию, что и являлось основной задачей его пребывания на объекте. План действий стал ему ясен с первых дней.

В. Б. Постников пишет: «Несмотря на то что Борис Глебович приехал на площадку только в декабре, он быстро разобрался в обстановке, вошел в курс дела и годовой отчет о работе предприятия за 1947 год подписал уже он сам. В отчете директор ставит перед коллективом и собой следующие задачи:

— организация управления предприятия, вспомогательных служб и цехов;

— технический контроль и наблюдение за ходом строительства, сроками выполнения и качеством строительно-монтажных работ;

— приемка, складирование, хранение, комплектация оборудования и передача его в монтаж подрядчику;

— комплектование кадров;

— организация технической учебы коллектива;

— материально-бытовое и жилищное устройство кадров;

— пуск в эксплуатацию цехов и участков, и в первую очередь энергохозяйства предприятия.

Далее директор отмечает трудности в работе коллектива предприятия:

— титулодержателем является управление строительства, оно выступает в двух лицах, как заказчик и как подрядчик;

— тяжелые жилищно-бытовые условия прибывающего на предприятие контингента, рабочих и специалистов;

— недостаток транспортных средств, механизмов и складских помещений для прибывающего оборудования.

Отмечая отставание строительно-монтажных работ от установленных сроков, Музруков указывает на их причины:

— слабая мощность подсобных предприятий (в первую очередь ощущается недостаток в бетоне, теплофикационных материалах и т. д.);

— недостаточная механизация, особенно в жилищном строительстве;

— отсутствие разработанных проектов организации работ.

Все эти пункты объединялись одной задачей: как можно быстрее обеспечить пуск промышленного реактора».

В январе 1948 года на площадке реактора под наблюдением В. Ф. Гусева, заместителя главного конструктора Н. А. Доллежаля, начался монтаж металлических конструкций и основного оборудования. Эту работу вели высококвалифицированные специалисты Управления № 11 треста «Союзпроммонтаж».

25 февраля 1948 года приказом за подписью директора комбината Б. Г. Музрукова и начальника строительства М. М. Царевского были установлены порядок и жесткие правила проведения работ в помещении будущего реактора. Строго ограничивалось количество людей, имеющих право находиться в нем. Категорически запрещались курение, прием пищи, появление без специальной одежды там, где производилась кладка графита. Такие меры были необходимы для предотвращения загрязнений сверхчистого графита.

В марте строители приступили к выкладке активной зоны реактора и отражателя из графитовых блоков. Создание этого уникального сооружения шло в необычном режиме. Здание еще не имело крыши, поэтому для защиты реакторной зоны над ней был создан своеобразный воздушный шлюз, который предотвращал попадание в зону пыли и грязи — ведь вокруг кипела стройка.

Работы по монтажу реактора велись круглосуточно. Для работников был установлен двенадцатичасовой рабочий день, им полагался двухчасовой перерыв на обед (обязательно вне рабочих помещений). Каждому участнику кладки дополнительно выделялись пол-литра молока и пятьдесят граммов масла.

В период монтажа реактора под руководством и при личном участии Курчатова продолжались работы по подбору критической массы урана, определению чистоты графита и конструкционных материалов, велась разработка системы теплосъема, управления и защиты. Для проведения этих исследований необходимо было построить лабораторный корпус, в котором разместились физическая и радиохимическая лаборатории. Корпус лаборатории по просьбе Курчатова оперативно возвели рядом со зданием реактора.

Его строители в прямом смысле свернули горы. К весне 1948 года, то есть за полтора года, на комбинате были выполнены следующие работы: вынуто 190 тысяч кубических метров фунта (значительную часть этого объема составляли скальные породы, рытье котлованов осуществлялось на глубину 40–50 метров в твердых грунтах), уложено 82 тысячи кубических метров бетона, шесть тысяч кубических метров кирпича. Эти и другие впечатляющие цифры звучали в докладе, который руководители стройки сделали на совещании, прошедшем в ПГУ под председательством А. П. Завенягина.

К концу мая 1948 года основной монтаж был закончен. Сотрудники комбината приступили к проверке механизмов и систем контроля реактора. Все это время на Базе-10 жили И. В. Курчатов и Б. Л. Ванников, почти полгода провел там и Н. А. Доллежаль. Ветеран ПО «Маяк» В. И. Шевченко приводит в своих воспоминаниях такие цифры: на реакторе было смонтировано 1400 тонн металлоконструкций, 3500 тонн оборудования, 230 километров трубопроводов. Монтажники уложили 165 километров электрокабелей, поставили 2745 единиц запорно-регулирующей аппаратуры и 3800 приборов.

В начале июня 1948 года в графитовой кладке были размещены технологические каналы, обозначаемые в документации буквами ТК; в них должны были загружаться урановые блоки (в оболочках из алюминия или его сплавов). После этого прошла тщательная проверка системы отвода тепла, или теплосъема: работа насосов, подача воды и ее прохождение по всем ТК и водоводам, включая сброс отработанной воды в промышленное озеро. Теперь можно было начинать загрузку урановых блоков в тысячу ТК.

Эта трудоемкая операция выполнялась круглосуточно, с особой тщательностью и под контролем самых высоких лиц. «Атомный нарком» Б. Л. Ванников лично следил за ходом работ, его рабочее место находилось в центральном зале реактора. Он вместе с И. В. Курчатовым и руководителями комбината и реактора «А» принимал участие в загрузке урановых блоков.

Для загрузки реактора предназначалось пятьсот тонн сверхчистого урана. Это количество было получено с большим трудом — месторождения урановых руд на территории СССР в нужной мере еще не разведали и не разработали. Очень пригодились те самые сто тонн немецкого урана, которые в 1945 году вывезли из Германии специально откомандированные туда Ю. Б. Харитон и И. К. Кикоин с сотрудниками.

Наконец загрузка ТК была завершена. Проведены все контрольные проверки систем защиты, расходов и температуры воды, дозиметрические измерения в помещениях. Физики под руководством И. С. Панасюка, научного руководителя реактора, с помощью специальной аппаратуры вели непрерывный контроль параметров, определяющих начало цепной реакции. Вечером 7 июня 1948 года И. В. Курчатов, лично находясь за пультом управления реактором, провел важный эксперимент — так называемый физический пуск. В его ходе проверялась возможность вывода уникальной промышленной установки на устойчивый технологический режим.

В. И. Меркин так описывает этот волнующий момент: «Положение командира и главного оператора у пульта управления занял И. В. Курчатов. Следя за показаниями пусковой физической аппаратуры, рядом стоял И. С. Панасюк. Около пульта, наблюдая, находились Б. Л. Ванников, Е. П. Славский, Б. Г. Музруков, В. И. Меркин и несколько дежурных по смене.

Подача воды в реактор прекращена. И. В. Курчатов, нажимая на кнопку, постепенно извлекает последний стержень. И. С. Панасюк постоянно информирует о росте во времени показаний от импульсной ионизационной камеры. На основании этой информации Курчатов выдвигает стержень еще и еще до тех пор, пока не получает сигнал о начале экспоненциального разгона нейтронной мощности реактора и об отклонении гальванометра в штатной системе измерения потока нейтронов, пока все не замечают, что с уклоном слегка вверх поползла линия на ленте самописца мощности и заработали щитовые указатели доз радиации.

Курчатов погасил цепную реакцию только тогда, когда мощность реактора достигла 10 кВт. Это было в 0 часов 30 минут 8 июня. Всех присутствующих охватило радостное волнение, когда Курчатов громко сказал: “Физика реактора в порядке”. Все находившиеся в комнате 15 (так называлась пультовая) подошли к И. В. Курчатову и горячо поздравили с успехом. Заключительными словами Курчатова были: “Но это не все, впереди решающей будет не только физика, но и техника, технологическая схема”».

Физический пуск реактора завершился успехом. Теперь нужно было подготовиться к его работе в условиях, когда в ТК присутствует охлаждающая вода. Этот этап занял около двух суток. Однако после подачи воды выяснилось, что для начала реакции необходимо дополнительно загрузить в ТК урановые блоки. 10 июня эта операция, проводившаяся последовательно, с перерывами и проверками, была завершена. Пришлось догрузить примерно пятую часть от проектного объема урана. В восемь часов вечера 10 июня реактор достиг критического состояния, чуть позже вышел на уровень мощности в один мегаватт и проработал сутки.

Началась подготовка к заключительной стадии — к промышленному пуску. Ожидание важнейшего события было настолько волнующим, ему придавалось такое значение, что в течение считаных дней специально созданные бригады провели благоустройство территории вокруг реактора. На ней были посажены бесхозные яблони, оставленные колхозниками, которых отселили из зоны. И вот там, где совсем недавно высились горы строительного мусора и виднелась неровная поверхность разрытой земли, раскинулся цветущий сад. Он стал словно символом успешного завершения труднейшей работы. 19 июня 1948 года в 12.45 И. В. Курчатов начал выводить реактор с нулевой мощности на проектную — сто мегаватт. Это значение было достигнуто 22 июня.

Вспоминает П. И. Трякин: «Игорь Васильевич встал и по громкоговорящей связи тепло поздравил директора Музрукова и всех, кто присутствовал при пуске первого промышленного реактора в нашей стране. День 19 июня в дальнейшем стал днем отсчета жизни и деятельности нашего предприятия — праздничным Днем комбината».

Комбинат приступил к производству энергии и плутония. Со времени вступления Б. Г. Музрукова в должность директора комбината прошли полгода и двадцать один день.

Даже краткая хронология событий, завершившихся пуском промышленного ядерного реактора, позволяет понять, какая титаническая работа была проведена за удивительно короткие сроки. Это свершение потребовало от всех сотрудников Базы-10 напряженного труда, концентрации усилий, четкой организации всех дел. Именно этой задаче посвятил себя Борис Глебович, именно ее успешное решение позволило быстро ликвидировать отставание от графика работ на комбинате, намеченного правительством страны.

Борис Глебович отлично знал, что издать хороший приказ недостаточно, что выдать правильные указания — это только полдела. Он понимал, что исполнение распоряжений руководства требует от подчиненных огромного напряжения сил. И он действовал так, чтобы и рядовые сотрудники ощущали свою самостоятельность, могли работать со всей изобретательностью, присущей увлеченным людям, и при этом понимали, какая ответственность лежит на них.

М. М. Башкирцев рассказывает: «Мои сослуживцы, прибывшие на предприятие раньше меня, отзывались о директоре с большим уважением, отмечали его требовательность и терпимость по отношению к руководителям подразделений и специалистам предприятия, человеческую простоту и доступность. Однако его побаивались, так как он вникал во все дела на всех объектах, держал под контролем даже такие вопросы производственной деятельности, которые руководитель его масштаба мог бы и не замечать.

Главная причина этого заключалась в самом характере Бориса Глебовича, в его ответственном отношении к делу. Новизна и сложность технологических процессов на различных производственных объектах делали необходимым присутствие на предприятии десятков специалистов из различных проектных, научно-исследовательских, строительно-монтажных и иных организаций. Они постоянно менялись, так как возникавшие осложнения на производстве или вновь поставленные задачи вынуждали директора и тех, кто стоял выше, иногда целыми группами направлять на предприятие новых специалистов. Нужно было принимать их, обучать специфике нашего производства, помогать осваивать ее.

Борис Глебович каким-то образом успевал одновременно охватывать и держать под контролем немыслимо большое количество всех дел и проблем. Я до сих пор поражаюсь тому, как мог он так много работать в те трудные годы. Казалось, никакой работоспособности одного человека не должно было хватать, чтобы справляться только с самыми неотложными и срочными делами. А он, кроме кабинетной работы, ежедневно, по однажды заведенному порядку, бывал в цехах, на строящихся объектах. Я не знаю, сколько часов в сутки ему удавалось отводить для сна, но уверен, что это были считаные и не очень спокойные часы».

Ответственное отношение Б. Г. Музрукова к делам, его умение разбираться в сути проблем, высокий авторитет и ореол уралмашевской славы внушали огромное уважение. Люди стремились выполнить его указания не потому, что боялись возможных наказаний. Сильнее оказывался страх «быть не на уровне», заслужить упрек Музрукова.

Начальники тогда отличались, как правило, не просто строгостью и требовательностью, а ощутимой жесткостью без всяких церемоний принимаемых решений, вплоть до суровых, репрессивных мер.

В качестве примера можно привести два события, участником которых был сам «атомный нарком» Б. Л. Ванников. Однажды в его присутствии начальник смены Ф. Е. Логиновский проверял правильность загрузки технологического канала и уронил туда прибор с прикрепленным к нему тросом. Борис Львович отобрал у Логиновского пропуск, предупредив, что если он не извлечет трос, то останется в зоне вместе с заключенными. На этот раз, к счастью, все обошлось: и трос достали, и Логиновскому пропуск вернули. Но когда инженер Абрамзон сделал неудачный доклад о выполнении монтажных работ, в которых к тому же обнаружились ошибки, начальник ПГУ распорядился действительно перевести его в лагерь для заключенных. При этом он сказал с присущим ему мрачноватым юмором: «Ты не Абрамзон, а Абрам в зоне».

Резкости и грубости были тогда в порядке вещей практически всюду. Но Борису Глебовичу это было не присуще. Он тоже был строг, не прощал небрежности, безделья, лжи. Но его справедливость и сдержанность в сочетании с высокими организаторскими способностями привлекали к нему людей. Очень быстро после своего вступления в должность он уже работал в окружении единомышленников, инициативных и самоотверженных тружеников, полностью посвятивших свои таланты и способности решению огромной государственной задачи.

Рассказывает П. И. Трякин: «Распорядок дня у Бориса Глебовича был очень напряженным. С утра до 16 часов, то есть практически целый день, он был на строящихся заводах: оперативки, обходы подразделений, где требовалось быть руководителю для принятия решений. С 17 до 19 часов — в кабинете заводоуправления для ознакомления с поступающими документами и докладом в Москву. С 9 часов вечера до 12, а часто и до 2 ночи — заседания и обсуждения с технологическим персоналом, проектными организациями, начальниками различных отделов Управления и другими подразделениями.

В то же время все принимаемые решения, отданные поручения, задания персоналу — все у него было записано, и он не забывал их проконтролировать, когда подходил срок исполнения. Об этом исполнители знали и старались поручение выполнить и своевременно доложить. Ему помогала его секретарь Любовь Павловна Ларионова, которую он перевел с Уралмаша.

Такая высокая организованность руководителя, его жесткая, но не грубая требовательность, а также исключительная дисциплинированность и трудолюбие исполнителей во многом способствовали выполнению поставленных правительством задач».

Вспоминает ветеран «Маяка» В. И. Шевченко: «Продолжая рассказ о Музрукове, можно без преувеличения сказать, что на заводе это была фигура номер один. При громадной ответственности за порученное дело правительство предоставило ему и широкие права. В вопросах, связанных с производством, он разбирался лично, а при необходимости привлекал специалистов, внимательно выслушивал их мнение прежде, чем принять окончательное решение. Ежедневное посещение производственных объектов давало ему возможность знать состояние дел на каждом участке. Как правило, обходы делал единолично, редко привлекая руководство объекта.

Не зная или забывая об этом, отдельные руководители иногда попадали в неловкое положение. Однажды Музруков, приехав на реактор и не заходя к директору, прошел на рабочие места в одном из цехов. При обходе он обнаружил множество недостатков, о которых ранее предупреждал начальника объекта Николая Николаевича Архипова и которые остались неустраненными. По телефону из цеха Б. Г. Музруков позвонил Архипову:

— Николай Николаевич, добрый день.

— Добрый день, Борис Глебович.

— Почему до сего времени не устранены недостатки готовой продукции, указанные при прошлом моем обходе?

— Борис Глебович, накануне начальник отделения Глезин доложил, что все сделано.

— Если это так, то прошу прийти в отделение, я здесь и жду тебя.

Придя в цех, Николай Николаевич убедился, что он был дезинформирован, недоделки остались. Он немедленно приложил все усилия, чтобы исправить ситуацию.

Борис Глебович был очень тактичным и выдержанным человеком. Он никогда не повышал голос, с уважением относился к человеку, но был требователен и принципиален. Работать с ним было не так уж легко, как сейчас некоторые вспоминают. За халатность, невнимательность он сначала делал предупреждение, а потом очень строго наказывал. Сам служил образцом организованности и честности, того же требовал от других».

Действительно, честность Борис Глебович ставил и ценил настолько высоко, что даже те нарушения, которые персонал комбината совершал вынужденно, под давлением тяжелых обстоятельств и только для пользы общего дела, Музруков не оставлял без внимания, наказывал за них. А потом поощрял за усердие, проявленное в этих «неправильных работах».

Интересный эпизод приводит в своих воспоминаниях

В. Б. Постников. Он связан с тем, что огромная территория объекта требовала перевозок больших групп людей дважды в день: «Разговоров о перевозке работающих было много: предлагалось пустить трамвай по железнодорожным путям, продолжать перевозку железной дорогой, и, наконец, осуществлять ее автотранспортом. Последнее перевесило. Требовалось хорошее большое автохозяйство.

Хотя П. Т. Быстров еще в феврале 1947 года подписал приказ о постройке автогаража, его долго не было, прибывшие в марте 1947 года автомобили базировались на открытой площадке у озера. Первый гараж начал строиться в конце 1947 года. А в феврале 1948 года на должность начальника автобазы назначается капитан Иван Никифорович Медяник. Вот что записал А. А. Саранских по его воспоминаниям: «В гараже насчитывалось 80 единиц автомашин разных марок, 140 работников, теплой ремонтной базы — никакой. В июне 1948 года мы получили стоянку на 20 автомашин и ремонтную базу на 10 единиц. Вскоре мы получили 20 автобусов ЗИС-155 пятидесятиместных, 20 автобусов двадцатиместных и 10 машин “скорой помощи”. А теплых стоянок не было. Посоветовавшись с коллективом, решили своими силами выстроить теплую стоянку 110 метров длиной, 12 метров шириной. Стройка подходила к концу, когда директор Музруков обратил внимание на появившееся новое здание. Спросил у шофера: “Что это такое?” — “Это мы своими силами построили гараж — теплую стоянку”, — ответил шофер. “Поехали к вам”, — сказал директор. Он осмотрел помещения и приказал вызвать своих заместителей. У собравшихся спрашивает: “Что будем делать с нарушителями финансовой дисциплины и организаторами самовольной стройки?” Главный инженер С. С. Деев шутливо говорит: “Надо наградить, построили прекрасную стоянку. Теперь автобусам не страшна уральская зима”. Все заулыбались, но поддержать это предложение побоялись. Борис Глебович спросил: “Кто строил?” Я ответил: “Строил весь коллектив за счет сверхурочных работ”. — “Нарушать финансовую дисциплину никому не положено, приказ о наказании подпишу”, — сказал директор. Приказ был строгим. А к октябрьским праздникам работники автохозяйства получили хорошую премию за подготовку к зиме».

Н. С. Путилло, начальник отдела оборудования, вспоминает о Борисе Глебовиче: «Время было очень тяжелое и, главное, опасное, в любую минуту можешь попасть “под горячую руку”. На оперативке присутствует высокое начальство, которое жестоко карает за оплошности. Ухо надо держать востро. Чего греха таить, и мне часто попадало за неудачный ответ, забывчивость. За год нахватаешь немало выговоров. Зато перед Новым годом готовлю приказ о их снятии и иду к Борису Глебовичу, он разговаривал спокойно, на скандал или оскорбления не нарвусь, это не Ефим Павлович. Прихожу, поздравляю с наступающим Новым годом и потихоньку подкладываю подготовленный приказ, предварительно согласованный с начальником УКСа. Посмотрит, покачает головой, иногда скажет: “Надо работать лучше”, — и подпишет. Новый год уже встречаю очищенным от груза выговоров».

Борис Глебович очень высоко ставил сознательное участие всего коллектива в делах предприятия. Он ввел систему оперативных совещаний прямо на объектах комбината — такую же, как на Уралмашзаводе. На обсуждение «горящих» заданий приглашались непосредственные исполнители работ. Чтобы не устраивать пустую говорильню, рассматривались только те вопросы, которые требовали неотложного решения.

В совещаниях принимали участие Б. Л. Ванников и И. В. Курчатов. Борис Глебович проявлял осведомленность и понимание сути поставленных задач. Он приходил на помощь сотрудникам, которые принципиально отстаивали порядок, выдвигали дельные предложения, предъявляли обоснованные требования.

Такой подход укреплял атмосферу взаимопонимания, поддержки, инициативы, ревностного отношения к делу. Это было особенно необходимо, когда на реакторе «А» начали осваивать рабочие режимы. Этот сложнейший процесс был полон драматических ситуаций, каждая из которых грозила очень тяжелыми последствиями в случае неправильных действий персонала.

Чтобы составить достаточно ясное представление о трудностях начального периода работы комбината, необходимо немного подробнее разобраться в физических процессах, происходящих в реакторе. Процессы эти связаны с поддержанием управляемой цепной ядерной реакции, которая по многим причинам могла в реакторе прекратиться. В таком случае выработка столь необходимого плутония замедлялась. Для возвращения к нормальному режиму работы реактор приходилось останавливать на ремонт. Правда, слово «останавливать» здесь не совсем подходит. Как правило, в случае аварии реактор продолжает работать на 0,5–1 процент от номинальной мощности. Цепная реакция при этом какое-то время продолжается. Но она может прекратиться, если не ликвидировать достаточно быстро причины аварии и не вывести реактор на заданную мощность. Прекращение реакции означает, что потребуется ждать более суток, прежде чем реактор можно будет вновь запустить.

Причин прекращения ядерной реакции несколько. В начале эксплуатации реактора «А» обслуживающий персонал сталкивался с так называемыми зашлаковыванием и отравлением. Эти процессы, в сущности, имеют одну природу: те самые нейтроны, которые должны участвовать в цепной реакции деления урана, захватываются «посторонними» веществами, присутствующими в реакторе как продукты распада урана. Тем самым количество нейтронов, необходимое для осуществления цепной реакции, не достигается. Реакция останавливается. Когда эта остановка происходит «по вине» долгоживущих радиоактивных или стабильных изотопов, неприятность называется зашлаковыванием реактора. Если нейтроны захвачены короткоживущими радиоактивными ядрами, речь идет об отравлении реактора.

Зашлаковывание не вносит существенных изменений в режим эксплуатации реактора. Но при этом как бы укорачивается срок производительной работы урана, исходно загруженного в активную зону. Раньше, чем положено по графику нормально протекающих работ, нужно помещать в реактор следующую партию урановых блоков. Если запасы сырья ограничены — а в 1948 году в СССР с ураном сложилось именно такое положение — то понятно отрицательное влияние зашлаковывания на работу реактора «А».

Отравление имеет более ярко выраженные негативные последствия. На практике оно почти всегда обусловлено присутствием в реакторе изотопа ксенона — ксенона-135, который может захватить в тысячи раз больше нейтронов, чем уран-235. А образуется он из первоначально загруженного урана довольно сложным путем, причем именно при замедлении цепной реакции. Итак, если по каким-то причинам реактор остановлен и его не успели быстро вывести на нормальный режим, в нем может накопиться ксенон-135 и пойдет процесс отравления. Эту ситуацию называли на профессиональном жаргоне йодными ямами, как говорили, реактор в них сваливался. В таких случаях его останавливали на целые сутки. Наработка плутония замедлялась.

К тяжелым последствиям приводили также коррозия алюминиевых труб технологических каналов (ТК) и оболочек урановых блоков, неравномерные тепловые нагрузки на урановые блоки в активной зоне, нарушение динамики в изменениях расхода воды, охлаждающей реактор. Например, разъедание труб ТК имело неизбежным следствием попадание воды в окружающую канал графитовую кладку. Влажный графит имеет другие физические свойства, и цепная реакция может просто прекратиться. Графит нужно было сушить, что приводило к остановке реактора, так как времени на сушку требовалось много: продувка графита горячим воздухом могла происходить только через очень узкие, в один миллиметр, зазоры между ТК и графитовой оболочкой.

Массовая протечка труб началась уже в конце 1948 года, а 20 января 1949 года реактор пришлось остановить на капитальный ремонт — требовалось заменить поврежденные трубы, высушить графит. При этом необходимо было сберечь те урановые блоки, которые сохранили свои «производственные» качества, ни в коем случае не повредить их оболочку и вновь загрузить в реактор, поскольку запасов урана не имелось.

В такой постановке задача ремонта реактора становилась чрезвычайно сложной и опасной для людей, участвующих в ликвидации аварии. Более безопасный путь требовал остановки реактора на длительное время (по оценкам Ю. Б. Харитона, на один год). Этот срок означал большие потери урана и недопустимый, из-за жестких временных рамок, перерыв в наработке плутония. Поэтому руководство ПГУ и научный руководитель проекта И. В. Курчатов приняли методику аварийно-восстановительных работ, предложенную работниками комбината. В соответствии с ней урановые блоки специальными присосками извлекались из разрушенных труб через верх, то есть попадали в центральный зал реактора. Ясно, что переоблучение персонала было неизбежным. Но другого выхода тогда не виделось. К этой «грязной» (в смысле уровня радиационного облучения) работе привлекли всю сильную половину специалистов комбината. Облучились все участники этих работ, в том числе руководители комбината и ПГУ, постоянно находившиеся в зале. У рабочего стола И. В. Курчатова складывались урановые блоки, извлеченные из разрушенных труб, уже частично облученные и высокорадиоактивные. Игорь Васильевич осматривал их и отбирал годные для новой загрузки. За время этой работы он получил высокую дозу радиации.

После просушки графитовой кладки в ней разместили новые трубы, у которых покрытие уже было анодированным. 26 марта 1949 года начался вывод реактора на полную мощность.

Но самые первые ЧП происходили на реакторе по другим причинам, еще до того, как проявила себя коррозия труб. 22 июня 1948 года, через несколько часов после торжественного пуска реактора, на площадке влагосигнализации была зарегистрирована повышенная радиоактивность, превышающая установленный норматив в триста раз. Быстро удалось выяснить, что в ячейке с номером 17–20 образовалась масса из разрушенного уранового блока, спекшегося с графитом, — получился так называемый «козел», с которым пришлось потом сталкиваться неоднократно. Первый раз это произошло потому, что клапан холостого хода в ТК был приоткрыт, что привело к уменьшению потока охлаждающей ТК воды, и урановый блок вместе с окружающим графитом расплавился. Реактор остановили и до 30 июня чистили ячейку.

Ясно, что работа на объекте «А» проходила под прессом жестких сроков, установленных для быстрейшей наработки плутония. Поэтому когда 25 июля в ячейке 28–18 образовался второй «козел», было принято решение удалять его, не останавливая реактор. Это привело к радиационному загрязнению помещения и переоблучению персонала. К тому же в ячейку подавалась вода, чтобы охлаждать режущий инструмент, который служил для удаления спекшихся блоков, и снизить выброс в зал аэрозолей и радиоактивной пыли. В результате промокла графитовая кладка, и коррозия разъела трубу ТК. Аварию, конечно, ликвидировали, но с очень большими трудностями и с облучением работавших людей.

Вспоминает В. И. Шевченко: «В период создания и пуска первого промышленного реактора мне часто, по различным вопросам, приходилось встречаться с Б. Г. Музруковым. Первая встреча состоялась в июле 1949 года в реакторном здании (в то время я исполнял обязанности начальника дозиметрической службы, который находился в отпуске). Встреча проходила в очень неблагоприятной обстановке. При кратковременной остановке реактора впервые в практике необходимо было через верх извлечь трубу технологического канала с зависшей рабочей продукцией, то есть той, которая по нормальной схеме не разгрузилась. Случилось это днем. Извлечение трубы производили краном, управление которым осуществляли через перископ, расположенный за установкой биологической защиты. При транспортировке к шахте выдержки труба столкнулась с направляющим лотком, в результате удара рабочая продукция самопроизвольно разгрузилась и рассыпалась по полу центрального зала. Продукция и сама труба представляли высокоактивный источник ионизирующего излучения. О случившемся было доложено Б. Г. Музрукову, который немедленно прибыл. Время простоя реактора было строго ограничено. Перед выходом на мощность требовалось в центральном зале выполнить некоторые технологические операции. В зал зайти невозможно из-за большой мощности излучения. Необходимо прежде убрать россыпь продукции. Приспособлений не было. После короткого обмена мнениями приняли решение убирать россыпь вручную совковой лопатой. Б. Г. Музруков тут же пригласил конструкторов, которым поручил разработать приспособление для дистанционного сбора россыпи радиоактивных изделий. В шесть заходов, за десять минут, россыпь была убрана. Каждый, принимавший участие в этой работе, получил облучение от пяти до десяти рентген. Впоследствии было разработано и изготовлено специальное приспособление для сбора россыпи дистанционно».

Еще одну серьезную проблему, постоянно возникавшую на реакторе в первое время его работы, составляли так называемые зависания урановых блоков в ТК. Дело было в том, что эти блоки также имели алюминиевую оболочку, которая, как и трубы, подвергалась коррозии и разрушалась. Тут же начиналась и коррозия поверхности урана. Продукты этого процесса быстро заполняли узкий зазор между урановыми блоками и стенками трубы, то есть поврежденный блок забивал трубу. Охлаждающая вода проходила через ТК уже в меньшем объеме, и отвод тепла нарушался. В большинстве случаев контрольная аппаратура своевременно указывала на опасную ситуацию. В этом случае приходилось специальным длинным шестом (пешней, как говорили на реакторе) проталкивать весь столбец блоков вниз, в шахту разгрузки (там они накапливались в предназначенных для этого емкостях, называемых кюбелями, которые затем отправлялись на дальнейшую обработку).

Операция проталкивания застрявших блоков называлась пробивкой и требовала при ее проведении не просто аккуратности, а самой настоящей деликатности. Иногда все же при пробивке труба разрушалась, приток воды в ряд ячеек прекращался, и урановые блоки в них оставались без охлаждения. Тогда приходилось останавливать реактор и удалять уран из графитовой ячейки. Такая авария называлась обрывом канала. Она, как правило, приводила к тому, что реактор сваливался в йодную яму, что означало многочасовой его простой.

Несмотря на эти и другие сложности, буквально преследующие тогда первых сотрудников комбината, на опасность переоблучения, подстерегавшую их, они не теряли бодрости и чувства юмора. Тяжелую ситуацию зависания блоков

С. В. Мельников, один из физиков, работавших тогда на реакторе, прокомментировал в шутливых, легких стихах:

Несмотря на строжайшие требования никоим образом не сообщать географических примет Базы-10, этот же веселый физик, которого звали Серафим, написал в письме своим близким:

Только заступничество одного из заместителей И. В. Курчатова спасло его от наказания.

А вот что вспоминает ветеран-реакторщик Л. А. Алехин: «…Не хватало поглотителей для полного заглушения реактора, тогда в разгруженные рабочие технологические каналы (ТК) установили дополнительные поглотители — 20 металлических стержней, начиненных карбидом бора. Они подвешивались на тросиках, оканчивающихся кольцом или мотовильцем, и закреплялись за головки соседних ТК. Были они очень неудобны… Персонал центрального реакторного зала, задевая их, падал и потому мгновенно окрестил новшества “ХИВами” — хреновинами Игоря Васильевича.

Курчатов узнал о таком названии, когда А. П. Александров отдал дежурному инженеру приказ об извлечении ХИВы. Удивился, посмеялся. Скоро этот вид дополнительных поглотителей был отменен».

Аварии происходили и при извлечении кюбелей из разгрузочной шахты, и вследствие случайных происшествий, например, попаданий в ТК посторонних предметов. Как-то раз после успешного пробивания зависшего блока в уже освободившийся ТК уронили ту самую пешню, которая использовалась при его очистке…

Случаев, которые запомнились сотрудникам комбината, было много. Вот один из них, рассказанный В. Б. Постниковым: «Я весной 1949 года работал инженером по охране труда и технике безопасности на промышленном атомном реакторе. Обычно в центральный зал (ЦЗ) атомного реактора приходила сразу большая группа высоких руководителей, а Б. Г. Музруков часто заходил туда один и наблюдал, какие работы ведет дежурный персонал.

Как-то раз я вместе с дежурным техником центрального реакторного зала контролировал достаточность перекрытия воды холостого хода в разгруженный технологический канал реактора. Борис Глебович подошел к нам и, обращаясь ко мне, попросил подробно объяснить, что мы делаем. Я все рассказал, пояснил ему, что эта операция выполняется по команде старшего инженера управления реактором.

В другой раз он обратил внимание на то, что дежурный слесарь ЦЗ Л. А. Торопов работает без защитных резиновых перчаток, засучив по локоть рукава комбинезона. Б. Г. Музруков подошел к Торопову и стал ему выговаривать за то, что он нарушает правила безопасности. Л. А. Торопов сказал, что в диэлектрических резиновых перчатках работать очень неудобно, так как они толстые и не позволяют выполнять многие тонкие операции. Борис Глебович счел эти доводы убедительными. Вскоре в центральном зале появились тонкие резиновые хирургические перчатки. Кроме того, все, в том числе и слесарь Торопов, перестали работать на атомном реакторе, засучив рукава.

Борис Глебович не гнушался разговаривать, причем в очень вежливых тонах, с простыми работягами. За это его все уважали. По всему чувствовалось, что он тоже учился у этих людей, которые набирались опыта да и сами учились на своих собственных ошибках».

Столь подробное описание различных ЧП, случавшихся на первом отечественном промышленном атомном реакторе, приведено не для того, чтобы как-то принизить значение и уровень работ тех лет. Напротив, при детальном знакомстве с ходом событий на комбинате реально мыслящий человек с еще большей полнотой испытывает чувства изумления и восхищения. При объективно малом объеме знаний о работе ядерных объектов, отсутствии технологических навыков, которые приобретаются только годами кропотливого труда, на более чем скромной промышленной базе разоренной войной страны с огромным напряжением физических и душевных сил, одновременно обучаясь и обучая, создатели отечественной атомной отрасли успешно решили сложнейшие задачи, которые в те годы оказались не под силу более развитым государствам.

Очень важно подчеркнуть еще одну особенность работ на комбинате. Выход реактора «А» на проектную мощность означал возможность проведения на нем разнообразных исследований в нескольких важных направлениях. Всем работающим на реакторе, особенно физикам, был известен и понятен призыв И. В. Курчатова и его заместителей: «Надо беречь государственные нейтроны!» Действительно, цена каждого полученного нейтрона была очень высока. Значит, все они должны отработать с максимальным КПД. Поэтому для снижения непроизводительного нейтронного захвата вместо «вредных» поглотителей (бора, кадмия, алюминия, просто воды) ТК загружались полезным поглотителем для наработки имеющих спрос изотопов или просто для повышения эффективности работы реактора. Ясно, что такие поисковые работы приводили к накоплению очень нужного опыта. Но не только: по инициативе Курчатова уже в первые годы работы реактора в нем были выделены отдельные ячейки, в которых нарабатывались радиоактивные изотопы, интересовавшие медиков. Основным способом их получения и по сегодняшний день остается реакторный метод, налаженный с вводом в действие реактора «А» на комбинате № 817.

Физические исследования с 1949 года также проводились на реакторе. В его центральном зале появилась специальная установка, на которой постоянно работали сотрудники центральной заводской лаборатории и приезжавшие из Москвы физики. Они вели разнообразные измерения характеристик физических процессов. Позднее на комбинате для этих целей были построены новые ядерные реакторы.

Открылась возможность и для проведения радиобиологических исследований. На периферии реактора находился специальный биологический канал, имевший достаточно большой диаметр. В нем могли размещаться подопытные животные. В таких экспериментах (к сожалению, без них было не обойтись) радиобиологи получали очень ценную информацию о допустимых дозах облучения. Но, конечно, главным направлением на реакторе «А» в самые первые месяцы его работы было обеспечение устойчивой наработки плутония.

Реактор «А» к лету 1949 года «научился» работать без существенных сбоев. Плутоний в нужном количестве был наработан и отправлен на другой объект комбината — на завод «Б». А удивительное сооружение с неофициальным именем «Аннушка» находилось в эксплуатации без трех дней 39 лет. Только 16 июня 1987 года реактор был остановлен — и не потому, что в чем-то проявилось несовершенство его конструкции, а просто пришли другие времена.

На современном фоне подвиг создателей отечественного ядерного щита приобретает особые черты. Научная смелость и творческая энергия исследователей, самоотверженный труд строителей, слаженная и четкая работа производственников, их преданность трудной и неизведанной еще профессии ядерщика, личная отвага и коллективная ответственность, точный расчет и типичные для россиян удаль и пренебрежение опасностью — все слилось в один мощный поток, вынесший сверхсложный проект, принятый под давлением тяжелых обстоятельств, к ошеломляющему успеху.

Кажется излишним подчеркивать еще раз, какова была роль Бориса Глебовича Музрукова в этом процессе. Он, организатор работ на реакторе «А», главный ответственный за них, всегда находился на передовой сражения, которое с колоссальным напряжением сил велось на поле битвы под прозаическим названием «База-10». И всегда был в этой битве настоящим командиром — знающим, дальновидным, умным, решительным и человечным.

Таинственный, опасный и необходимый

Как ни величественна эпопея строительства и ввода в эксплуатацию реактора «А», ею не исчерпывается история создания комбината № 817. Одного промышленного реактора было недостаточно для решения проблемы плутония и, следовательно, для получения первого отечественного атомного заряда.

Плутоний — металл, которого не существует в природе и который был выбран в качестве «начинки» для нашего первого атомного изделия, — накапливался в процессе работы реактора «А» внутри урановых блоков, помещенных в технологические каналы. Процент содержания плутония в облученном уране был чрезвычайно низким. Но другого пути его получения не существовало. Урановые блоки выгружались из реактора, в течение ста (вначале сорока-пятидесяти) дней хранились под большой толщей воды в специальном бассейне, а затем перевозились на радиохимический завод. Он имел в качестве названия литеру «Б», в полном соответствии с требованиями секретности.

Задачей сотрудников этого предприятия, второго в производственной цепочке комбината, было проведение целого ряда сложных операций по извлечению плутония из урановых блоков. Причем нужно было наработать его в количествах, достаточных для дальнейшей работы с ним на металлургическом заводе «В», завершающем производственный цикл комбината.

Получив блоки с реактора «А», на заводе «Б» сначала растворяли их в специальных веществах. Затем из раствора химическими методами отделяли материал оболочки, которая растворялась вместе с блоками и, поскольку изготовлялась из алюминиевых сплавов и антикоррозийных покрытий, давала в растворе примеси, недопустимые при получении плутония. Вот их-то и следовало удалить. После того как из раствора «исчезали» материалы оболочки, из него также отделяли высокоактивные продукты деления урана. И только тогда оставшуюся жидкую смесь обрабатывали тонкими химическими методами, выделяя небольшие количества плутония из огромной массы урана.

Плутоний как готовая продукция на заводе «Б» получался в жидком состоянии — в растворе. Прежде чем передать его для дальнейшей работы, необходимо было очистить раствор от следов радиоактивных примесей. Ведь на следующем технологическом этапе, на заводе «В», из этого раствора получали металлический плутоний и изготовляли из него детали заряда. Следовательно, гамма- и бета-излучение раствора должны были быть минимальны.

Такая схема, приведенная здесь в очень упрощенном изложении, на самом деле означала огромный объем тонких и сложных химико-физических работ, которые необходимо было развернуть в промышленном масштабе. Между тем эти технологии к началу 1948 года были известны специалистам только по лабораторным исследованиям. Для их организации также пришлось применить исключительную изобретательность и не просто высокую науку — искусство.

Данные, полученные советской разведкой, были весьма сжатыми и требовали серьезной проверки. Но и они сыграли свою роль в разгадке тайн искусственного металла, «элемента 94».

Повторим, плутония не существует в природе. Возможность работать с ним полностью определяется тем, какое количество этого вещества наработано в реакторе. По этой причине исследования свойств плутония вначале вести было очень сложно: ощутимые, более или менее весомые для химиков-аналитиков количества, измеряемые миллиграммами, удалось получить только в 1948 году. Из этого минимума нужно было извлечь максимум информации. Сразу стало ясно, что разработку сложнейшей и совершенно неизвестной технологии радиохимического производства, то есть производства делящихся материалов в промышленных масштабах, необходимо поручить коллективу, где есть химики, физики, радиометристы, материаловеды и другие специалисты, которые имеют опыт работы с радиоактивными веществами и высокую квалификацию в этой области.

Такой организацией в СССР тех времен был только Радиевый институт АН СССР, сокращенно — РИАН, возглавляемый академиком В. Г. Хлопиным.

Виталий Георгиевич Хлопин, Герой Социалистического Труда (1949), трижды лауреат Сталинской премии (1943, 1946, 1949), внес столь значительный вклад в советский атомный проект, что не упомянуть его здесь, рядом с И. В. Курчатовым, просто невозможно. Приведем только один факт из биографии замечательного ученого.

В январе 1918 года из печати вышла его статья «Несколько слов о применении радиоактивных элементов в военной технике и о возможном будущем радиевой промышленности в России». И в этом же году началась напряженная работа по созданию этой промышленности — В. Г. Хлопин вместе со своим коллегой И. Я. Башиловым возглавили постройку первого в России радиевого завода. Интересно, что тогда основой аппаратуры на заводе послужили чугунные котлы для варки пищи, оставленные военными при отступлении. Используя эти котлы, В. Г. Хлопин смонтировал за три месяца временную установку и на ней получил в самом конце августа 1920 года результаты, говорившие о правильности предложенных методов. Они позволили перейти к постройке стационарной установки и начать производство радия из отечественного сырья. Хотя, по данным зарубежных специалистов, оно считалось непригодным для этой цели, Хлопин и его сотрудники успешно разрешили все сложнейшие задачи, стоявшие перед ними, и в декабре 1921 года получили первые препараты радия из отечественных урановых руд. На этом начальном, очень важном этапе своей деятельности тридцатилетний Хлопин определил ее дальнейший характер и заложил основы советской школы радиохимиков.

Ближайший сотрудник и сподвижник В. И. Вернадского, В. Г. Хлопин возглавил после его смерти Радиевый институт, где в 1937 году заработал первый в Европе циклотрон. На нем в 1945 году Хлопин со своим коллективом отработал технологию, реализованную затем на радиохимическом заводе комбината № 817.

Ученого отличали также особые человеческие качества, характерные для старых российских интеллигентов. Согласно воспоминаниям Л. П. Сохиной, в 1945 году произошел такой случай. После получения РИАНом задания на разработку плутониевой технологии Хлопину передали от Берии письменное указание, что из штата института к этой работе не может быть допущен ряд сотрудников. Более того, их надлежало уволить. Виталию Георгиевичу стало плохо. Когда он пришел в себя, то сказал: «Передайте Лаврентию Павловичу, пусть начинает с меня».

Из РИАНа не уволили никого.

Началом работ коллектива РИАНа по технологиям радиохимического производства считается 5 декабря 1945 года. Они развивались в поразительно быстром темпе при высоком качестве получаемых результатов. Первый отчет института по этой теме, подписанный академиком Хлопиным, вышел 29 апреля 1946 года. Он был переплетен в синюю обложку и потому получил название «Синяя книга». По материалам отчета 20 мая 1946 года Хлопин сделал доклад на научнотехническом совете Первого Главного управления, прошедшем в здании РИАНа. Этот доклад и «Синяя книга» давали основания развернуть на далеком Урале, на Базе-10, строительство радиохимического завода. Оно началось в декабре 1946 года. Проектную документацию за один месяц подготовил коллектив инженеров ГСПИ-11 под руководством Я. И. Зильбермана и И. К. Хованского.

«Научный отчет Радиевого института, известный всем радиохимикам как “Синяя книга”, изучался химиками, технологами, физиками, имеющими отношение к этому вопросу. На этом материале учились химики и технологи, которые раньше ничего не знали о радиохимии и даже о радиоактивных элементах. Этот отчет долгое время был настольной книгой», — отмечала Зинаида Васильевна Ершова, начальник лаборатории еще одного московского института с названием НИИ-9. Этот институт, выделенный из Гиредмета (Государственного института редких металлов), был закрытым учреждением, в котором с середины 1940-х годов по заданию правительства также интенсивно занимались проблемами радиохимии. Сотрудники лаборатории 3. В. Ершовой вели исследования по выделению плутония из облученного урана и работали в опытном радиохимическом цехе, организованном при первом экспериментальном ядерном реакторе Ф-1. Цех назывался установкой № 5 и входил в состав НИИ-9. На установке проверялась разработанная в РИАНе технология выделения плутония из облученных в реакторе Ф-1 урановых блоков. С конца 1946 года в нем началась экспериментальная отработка промышленных технологий для радиохимического завода, строительство которого уже шло полным ходом на площадке комбината № 817.

Схема создания реактора «А» воспроизводилась и для завода «Б»: стройка разворачивалась по неотработанной до конца проектной документации, промышленные установки планировались на основании лишь лабораторных исследований. Многие особенности поведения веществ-реагентов были еще неизвестны, а уже поступало оборудование для проведения процессов с их участием и люди начинали выполнять операции с неизвестным металлом, не имея точных представлений о его свойствах.

Сотрудники РИАНа, создавшие технологию извлечения плутония из урановых блоков, имели дело с количествами этого неведомого вещества, которые измерялись сначала, в 1945 году, тысячными долями микрограмма, затем, в конце 1947 года, — микрограммами и только в 1948-м — миллиграммами. За все первое полугодие 1948 года в лабораторию 3. В. Ершовой поступило 3,6 миллиграмма этого металла. И тем не менее очень много информации, нужной для создания проекта завода «Б», было получено напряженным трудом сотрудников РИАНа и НИИ-9.

Стали доступны общие сведения о технологии наработки плутония и его качествах. Оказалось, что в помещениях, где выполнялись операции с плутонием, меняется характер обычных химических реакций. Эти изменения вызывались высокой ионизацией воздуха (а она была следствием радиоактивности плутония). При этом не наблюдалось ни одного отклонения от нормы, которое облегчало бы работу с неизвестным металлом. Так выяснилось, что коррозия конструкционных материалов и оборудования в присутствии плутония ускоряется; в водных растворах образуются взрывоопасные перекиси; органические вещества разрушаются и полимеризуются, то есть их привычные свойства, с учетом которых проектировались промышленные установки для завода «Б», существенно изменяются; энергия излучения нагревает растворы, что приводит к трудностям при поддержании нужного температурного режима.

Было сделано еще много подобных открытий, в большинстве своем осложняющих дело. Выяснилось, что работы с плутонием чрезвычайно опасны для здоровья людей, занятых в его производстве, а также могут привести к радиационному заражению местности. Эти данные были подтверждены и в упоминавшейся уже книге Г. Д. Смита. На основании всей имевшейся информации В. Г. Хлопин сформулировал рекомендации по строительству завода «Б»: огромные размеры предприятия должны сочетаться с его удаленностью от густонаселенных районов.

Многочисленные цеха имели внушительные размеры, хранилища радиоактивных отходов, накапливаемых за год, занимали объемы до пятнадцати тысяч кубических метров, а количество веществ, необходимых для переработки одной тонны урановых блоков, измерялось десятками тонн (при этом вода для охлаждения расходовалась тысячами тонн). И все это затрачивалось на получение не более чем ста граммов плутония — именно таково было его содержание в тонне облученных блоков урана, которые доставлялись на завод «Б» с реактора «А». Необходимо отметить, что опасных высокорадиоактивных продуктов деления урана содержалось в этих блоках больше, примерно 115 граммов.

Ясно, что предприятие, занятое работами с такими веществами, должно было быть совершенно особенным, отличным от обычных химических заводов. Но опыта, нужного для его проектирования, не было, и временной прессинг не позволял ждать, пока специалисты этот опыт наработают. Строительство объекта «Б» на комбинате велось по документации, в значительной части типовой для химических предприятий общего профиля. Многие недочеты пришлось устранять уже в процессе реального производства, во время строительных и монтажных работ.

Стройка, определенная в самых общих чертах, началась в конце 1946 года. Картину, открывавшуюся глазам вновь прибывших, запечатлел в своих воспоминаниях ветеран «Маяка» Я. П. Докучаев: «В августе 1947 года я прибыл на Базу-10. Был уже вечер. Горят костры — это военные отряды днем и ночью ведут строительные работы. Площадь нашего комбината была равна примерно 300 кв. км, а периметр составлял около 60 км.

Немного о труде строителей-заключенных. Сначала выбирается строительная площадка для застройки нескольких зданий. Затем эта площадка оборудуется высокой стеной колючей проволоки; по периферии сооружается несколько наблюдательных вышек для солдат-охранников. После такой тщательной подготовки внутрь строительной площадки ежедневно под охраной хорошо вооруженных военных и дрессированных собак вводят отряд зэков для работы…

На всей огромной территории вырубался лес. Сооружались промышленные здания до 50 м вверх и на столько же метров вниз, под землю (в зависимости от назначения)».

В начале 1948 года пришлось обратить особое внимание на усовершенствование вентиляционной системы — все производственные помещения завода должны были хорошо проветриваться. Кроме того, газообразные отходы производства также обладали высокой радиоактивностью и выброс их в окружающую среду представлял серьезную проблему. После длительных обсуждений на НТС ПГУ было решено возвести на заводе «Б» трубу высотой не менее 130 метров (окончательный вариант — 151 метр, самая высокая на Урале) с подачей в нее дополнительных потоков воздуха — для разбавления вредных газов.

Гигантским сооружением должно было стать также хранилище высокоактивных отходов, или комплекс «С». Его мощные железобетонные стены перекрывались плитами более чем двухметровой толщины. Верхняя защитная плита каждой емкости, где должны были храниться радиоактивные отходы, была армирована 40-миллиметровыми стальными стержнями. Вес такой плиты равнялся 160 тоннам. «Строители завода о комплексе “С” отзывались так: “Массивность могильника действовала на наши чувства, наверное, как пирамида египетских фараонов”», — пишет в своих воспоминаниях Л. П. Сохина.

К сожалению, решить проблему полного обезвреживания радиоактивных растворов, в огромном количестве образующихся после выделения плутония, оказалось в то время невозможно. Эту задачу также длительно обсуждали на НТС ПГУ, но пришли к выводу, что сброс таких растворов в открытые гидросистемы неизбежен. Это решение на долгие годы определило судьбу нескольких уральских водоемов — рек Течи, Исети, озера Карачай, где экологическая обстановка значительно ухудшилась уже в 1948 году. Но других методик утилизации радиоактивных отходов тогда не знали.

Однако в других областях радиохимии знания накапливались быстро. Все результаты опытных работ на установке № 5, исследования сотрудников РИАНа и НИИ-9, наработки других коллективов, привлеченных постановлениями правительства к работам по этой тематике (ИФХ, ГЕОХИ, ИОНХ, Лаборатория № 2 АН СССР и другие учреждения), позволили к лету 1948 года передать на Базу-10 модифицированную технологию для объекта «Б». Это было последнее уточнение проектной документации радиохимического завода комбината № 817.

Монтаж оборудования, так же как и на реакторе «А», осуществлялся в недостроенном здании. Жесткие сроки сдачи сложнейшего объекта зачастую не давали возможности разобраться в спецификациях приборов и механизмов, заранее определить места их размещения, оценить пригодность к использованию.

М. Е. Сопельняк, первый главный механик завода «Б», вспоминает: «Приехал я по направлению на Базу-10. Меня, еще не назначенного официально на должность главного механика объекта “Б”, привезли на монтажную площадку. Здесь возвышались горы покрытого снегом оборудования, приготовленного для монтажа. Мне, естественно, захотелось его посмотреть и потрогать собственными руками, но в ответ услышал категорическое “нельзя!”.

Вернувшись домой, понял, какая ответственность ляжет на меня после утверждения в должности. Когда этот день наступил, я уже как хозяин, с молоточком в руке и кусочком мела в кармане пошел на монтажную площадку. Мне хотелось послушать, как поет металл, — ведь он действительно поет, и по звукам этой мелодии можно определить его состояние. Иду, постукиваю молоточком, слушаю. И вдруг — хриплый тон то в одном, то в другом узле, в третьем, в четвертом… Каждое такое место я обводил кружочком. Мел кончился, а осмотр еще надо было продолжать. Все внутри закипело злостью. За каждой моей пометкой скрывался брак, хотя внешний вид оборудования был аккуратным. Такой агрегат работать не будет.

Вечером на совещании состоялся крупный разговор. Заместитель главы того министерства, которое поставляло нам технологическое оборудование, не стесняясь в выражениях, метал громы и молнии:

— Еще не знает основ производства, а уже бракует работу крупнейших предприятий страны, изготовивших это сложнейшее оборудование к сроку, указанному правительством! А теперь все пойдет насмарку? Не надо к его предложениям относиться так наивно! Еще неизвестно, что за ними кроется!

Монтажники высказались тоже нелицеприятно, они большим коллективом сидели без дела. Я в ответ на все эти доводы говорил: “Нет! Это оборудование монтировать нельзя”.

Тут взорвался и Ефим Павлович:

— Все готово к монтажу, а ты упрямишься! Все “за”, а ты один против! Что тебе еще нужно?

И в мой адрес полетели весьма крепкие эпитеты».

М. Е. Сопельняк выдержал все атаки высокого начальства и потребовал назначить комиссию, которая детально разобралась бы в состоянии привезенного оборудования, а также предложил создать испытательный стенд для тщательной проверки узлов всех аппаратов. Распоряжением Б. Г. Музрукова такая комиссия была назначена. Она выявила серьезные дефекты оборудования, несовместимые с возможностью монтажа и эксплуатации. Сопельняку с группой технологов вменялось в обязанность тщательно проверять все прибывающее на завод оборудование. Был создан испытательный стенд, на котором по технологии, предложенной Институтом физической химии АН СССР, новое оборудование подвергалось окислению (так же, как на будущем производстве) и затем проводились его испытания.

Слухи об этом неприятном происшествии дошли до Берии, и он прислал на комбинат М. Г. Первухина, который приехал вместе с Б. Л. Ванниковым. После знакомства с состоянием дел они приняли решение: направить на комбинат № 817 рабочие бригады с заводов — поставщиков оборудования. В их задачу входила вся возможная работа по устранению обнаруженных недостатков. В итоге заместитель министра машиностроения и приборостроения СССР И. А. Ануфриев, тот самый, который обвинял Сопельняка во вредительстве, надев рабочий комбинезон, сам участвовал в ремонте бракованных агрегатов.

В конце августа 1948 года начались обкатка оборудования и обучение персонала навыкам дистанционного (из-за высоких уровней радиоактивности веществ-реагентов) управления технологическим процессом. Отработка технологии и стажировка персонала проводились ранее в НИИ-9, на уже упоминавшейся установке № 5. Операции, которые осуществлялись на этой установке, без преувеличения, в пробирках, переводились в условия реального производства с трудом. Ведь емкости аппаратов на заводе измерялись сотнями и тысячами литров, число трубопроводов, запорных устройств, всякого рода приборов исчислялось сотнями. Длина коммуникаций завода равнялась нескольким километрам. Ясно, что здесь практически все процессы шли по-иному, нежели на скромной по масштабам установке № 5 в Москве.

В книге Г. Д. Смита «Атомная энергия в военных целях» есть такие строки: «В нормальное мирное время ни один ученый или инженер, находящийся в здравом рассудке, не принял бы столь резкого увеличения масштабов без предварительных проверок лабораторных данных на ряде опытных установок, на реальных производственных растворах. Только необходимость получить в кратчайшие сроки чрезвычайно важные результаты могла служить оправданием этому…»

Если спешили американцы, подгоняемые предположением о возможно имеющемся у фашистской Германии атомном оружии, то что было делать советским специалистам, работавшим под прессом совершенно реальной угрозы?

Трудности освоения технологий усугублялись требованиями режима секретности. Первоначально на центральном щите управления заводом «Б» начертили подробную схему размещения всех аппаратов с обозначением номера каждого из них. Генерал И. М. Ткаченко, заместитель директора комбината по безопасности, приказал эти номера смыть, и сотрудники должны были держать в памяти большой объем еще неосвоенной информации, что часто приводило к ошибкам. Оперативный персонал испытывал огромное психологическое напряжение.

Правда, у специалистов завода, как правило, молодых девушек, были хорошие помощники. Пусковой бригадой ученых, созданной в августе 1948 года специально в преддверии ввода объекта «Б» в строй, руководил член-корреспондент АН СССР Б. А. Никитин. Его заместителями на заводе стали директор ГЕОХИ, член-корреспондент АН СССР А. П. Виноградов и доктор химических наук, один из создателей «Синей книги», профессор РИАН А. П. Ратнер. В круг обязанностей бригады входили наблюдение за монтажом оборудования, проверка всей аппаратуры, контрольно-измерительных приборов, необходимых реагентов, составление технологических инструкций для всех отделений, организация опытных и исследовательских работ, решение многочисленных текущих вопросов научного и технического плана, ежедневно возникавших в начале эксплуатации завода.

Во время пусконаладочных работ научное руководство, начальник завода П. И. Точеный, главный инженер завода Б. В. Громов буквально сутками не выходили из цехов и кабинетов. Оперативный персонал, завершив смену, не покидал рабочих мест, чтобы убедиться, что производственная эстафета передана без ошибок и процесс идет нормально.

Ветеран «Маяка» И. В. Готлиб, проработавший на комбинате пятьдесят один год, пишет: «Я до сих пор вспоминаю, как умел руководить персоналом Борис Глебович Музруков. Он не имел привычки повышать голос на работников, но если кому-либо что-либо поручал, то обязательно требовал исполнения. Все это знали, и дважды повторять не требовалось. Стиль его работы, как мне кажется, был в то время самым эффективным. Он дважды в неделю приезжал на завод, брал с собой начальников отделов, кто был ему нужен. А в первые месяцы пуска и освоения производства приезжал каждый день. Проводил оперативки с руководством, решал все насущные вопросы. Но если нужно было поручить персоналу какое-либо серьезное или срочное дело, вызывал непосредственного исполнителя и лично давал ему поручение. При этом спрашивал, какая помощь нужна. Он учитывал моральное воздействие на человека — конечно, когда задание дает директор предприятия, возникает особое чувство ответственности. И это давало эффект, большинство работающих ощущали гордость за оказанное доверие и старались сделать все как можно лучше.

Вспоминается такой случай. В конечном отделении завода часто выходило из строя оборудование (из-за высокой коррозионности технологии). Главный инженер Б. В. Громов и научный руководитель А. П. Ратнер предложили новую технологию, менее коррозионную. Но для ее внедрения и проверки нужно было многое переделать в одной из так называемых “ниток” отделения, то есть на одном из технологических “конвейеров”. Борис Глебович сразу увидел преимущества предлагаемой технологии, вызвал меня и поручил срочно спроектировать опытную нитку. При этом спросил, какая нужна помощь. Я сказал, что мне нужны в помощь конструкторы, эта просьба была удовлетворена. Мы за короткий срок — у нас был в распоряжении один вечер — выполнили проект. Впоследствии, после успешного испытания опытной нитки, переделали все отделение.

Борис Глебович также чутко относился к нуждам работников. В первые годы после пуска завода мы обедали в маленькой столовой за проходной. Численность работающих росла, а столовая оставалась все той же. Создавались большие очереди, столов не хватало. Руководство завода почему-то с этим смирилось. В один из приездов на завод Б. Г. Музруков посетил столовую, увидел это безобразие, вызвал директоров завода и столовой и дал им срок три недели на расширение помещения и улучшение обслуживания. Оказал он помощь рабочей силой и материалами. Все было выполнено в срок».

Во всех действиях специалистов ощущалось глубокое понимание ситуации: завод «Б» становился не чисто производственным, а опытно-промышленным предприятием, своего рода лабораторией (как и реактор «А»), где предстояло отработать технологию, проверить оборудование, выявить недостатки проекта и понять способы их устранения. В стране предстояло построить еще не один радиохимический завод, и работу на них надо было начинать уже в других, значительно лучших условиях. Но главной задачей для завода «Б» оставалось получение плутония. Первая загрузка облученных урановых блоков в аппарат-растворитель была осуществлена 22 декабря 1948 года. Радиохимический завод вошел в строй. С начала стройки предприятия не прошло и двух лет.

В. Б. Постников вспоминает эти дни: «В декабре 1948 года собралась комиссия на приемку здания 101 в целом. Однако часть членов комиссии отказалась подписать акт, так как органы охраны не имели проходной, а в ограждении были разрывы. Царевский был вынужден собрать коллектив и приказал, чтобы за ночь проходная и ограждение были выполнены. Все, что мешает — под бульдозер. Утром Царевский вновь пригласил комиссию и представил ей ограждение, проходную и помещение для отдыха охраны. Так, когда нужно, могли работать строители. Акт был подписан».

С первых дней работы завода «Б» сложности, возникшие из-за отсутствия опыта при проектировании и эксплуатации таких уникальных сооружений, проявились во всем объеме. Теперь можно только поражаться мужеству и самоотверженности людей, сутки за сутками проводивших на этом производстве, радиационно не менее, а, возможно, более опасном, чем реактор «А». Наиболее существенными недочетами огромного предприятия, каким являлся завод «Б», были многоэтажность здания и схема подачи растворов из нижних этажей наверх сжатым воздухом, который «загонял» раствор иногда не туда, куда требовалось. В этом случае радиоактивные жидкости часто протекали через многоэтажные перекрытия, попадали в вытяжную вентиляцию, то есть оказывались всюду. Значит, практически все помещения становились радиационно опасными.

Но радиация первое время подстерегала работников завода на всех участках производства и при их нормальном функционировании. Из воспоминаний ветерана ПО «Маяк» Л. П. Сохиной можно узнать о трудностях работы на одном из этих участков, в отделении № 6.

После очистки урана и плутония от продуктов деления следующей ответственной операцией является их разделение. Метод его весьма сложен. При этом одно из веществ образуется в виде кристаллического осадка, в котором содержится много плутония. Его необходимо было извлечь, для чего применялось фильтрование.

Начальником отделения № 6, того, где проводилось разделение, была назначена молодая девушка Катя Краснопольская (Е. И. Сапрыкина). Ей только что исполнилось двадцать четыре года. Она вспоминала много лет спустя, что узел фильтрования осадка оказался самым трудным и опасным для здоровья работающих участком. Фильтрование зависело от качества осадка, которое, в свою очередь, зависело от содержания в растворе железа и хрома. Оксиды этих металлов, как ил, обволакивали кристаллы, ухудшая фильтрацию. Были случаи, когда осадок совсем не фильтровался, тогда работникам отделения шесть приходилось идти в помещение, где были установлены фильтры, и небольшой лопаткой, а то и просто куском трубы вручную поднимать осадок на фильтре. Это делалось для ускорения процесса. Как ни быстро делали аппаратчики эту работу, все равно переоблучались.

Если дозу облучения «схватить» было очень просто, то плутоний, напротив, первое время не удавалось «поймать» ни в растворах, ни в осадках. Причиной его потерь стала большая площадь поверхности технологических аппаратов, трубопроводов и других устройств, через которые проходили растворы, содержащие этот металл. Он собирался на стенках емкостей, и обнаружить его местонахождение было очень трудно.

Были и другие неприятности. Е. А. Сапрыкина вспоминала: «Первую операцию по осаждению натрийуранилтриацетата мы проводили на необлученном уране в присутствии А. П. Ратнера, Б. В. Громова, Я. И. Зильбермана. Всех интересовали крупность кристаллов осадка и процесс его фильтрации через специальную ткань. Операция проводилась строго по регламенту. После окончания процесса все пошли посмотреть на качество осадка. Однако осадка на фильтре не было. Громов даже усомнился, в тот ли каньон я привела “науку”. Оказалось, что скорость подачи воздуха для перемешивания была так велика, что произошли флотация всего уранового осадка и выброс его с пеной в вентиляционный короб, который проходил по крыше здания 101. Пришлось в декабре 1948 года вскрывать короб и выскребать из него осадок урана».

Л. П. Сохина рассказывает в своих воспоминаниях о начале работы отделения конечной стадии извлечения плутония (оно получило на заводе «Б» номер 8): «Первые операции, проведенные в отделении № 8, дали весьма неприятные результаты — плутония в конечном продукте почти не оказалось. Вместо ожидаемых десятков граммов нашли только миллиграммы. Не был обнаружен плутоний в нужном количестве и в промежуточных растворах.

Работа на заводе проводилась под пристальным наблюдением службы Берии. Сталин постоянно интересовался результатами работы у И. В. Курчатова. На заводе возникла весьма и весьма нервная обстановка: все забегали, начали делать повторные анализы, проводить совещания. Можно было себе представить разочарование персонала и ученых, когда при всей тщательности и сложности строительства завода, монтажа оборудования, проведения технологии в конечном растворе плутония не оказалось. Он, плутоний, как бы ускользал, исчезал, а ведь его получение было главной целью работы всех специалистов завода.

Переволновались ученые здорово, потом успокоились, стали искать “пропажу”. Оказалось, что практически весь плутоний отложился на поверхности оборудования — на нихроме, и особенно много на палладиевом сплаве, который основательно разрушился».

Далее, как пишет Л. П. Сохина, научные руководители отделений завода, возглавляемые Б. А. Никитиным, стальными щетками соскребали осадок, содержащий плутоний, с внутренних стенок аппаратов. Были разрезаны коммуникации отделения № 8, там тоже нашли значительное количество осадков, содержащих плутоний, но как его выделить из них, не знали. Коммуникации захоронили без предварительной отмывки, а новые сделали из драгоценных металлов. Однако и это не помогло. Агрессивность рабочих сред внутри аппаратов вызывала коррозию стенок емкостей, разъедание вентилей, то и дело появлялись протечки радиоактивных растворов. В ремонте оборудования героически участвовали все инженеры, механики, прибористы, все сотрудники аналитической лаборатории.

К технологическим трудностям добавлялась неразбериха, обусловленная требованиями секретности. Именно такой казус произошел при пуске отделения № 2 — там, где растворялись урановые блоки, поступившие с реактора «А».

Вспоминает Л. П. Сохина: «Перед началом операции растворения нужно было загрузить катализатор — нитрат ртути. Главный инженер завода Б. В. Громов подошел к аппарату с баночкой и собственноручно загрузил реактив. Время идет, а растворение не начинается. Процесс растворения начала 3. А. Зверькова, затем уже в другой смене продолжила А. И. Неретина. Общая растерянность, тревога. Потом уже выяснилось, что в волнении перепутали баночки с реактивами: вместо нитрата ртути загрузили нитрат лантана. Банки не имели этикеток, так как режимная служба считала, что название реактива может привести к рассекречиванию технологии».

Я. П. Докучаев дополняет картину: «Дело шло нелегко. Иногда объявлялись авральные работы на всем объекте “Б”. У ведущих сотрудников день был не нормирован. Забывали о нормальном сне и отдыхе. Работали интенсивно. Пример показывали руководители уран-плутониевой проблемы: И. В. Курчатов, Б. Л. Ванников, Е. П. Славский, Б. Г. Музруков, Б. А. Никитич, А. П. Виноградов, А. А. Бочвар.

Работа была напряженной, но без паники. В основном все шло нормально. Были и неудачи: промышленная технология дорабатывалась буквально на ходу».

И все-таки успех приходил. В феврале 1949 года первая порция концентрата плутония, очищенного от примесей и продуктов деления урана, была передана заводу-потребителю — металлургическому заводу «В». Вот как описывает этот момент М. В. Гладышев, в 1948–1949 годах научный руководитель того отделения завода «Б», где проходила конечная стадия извлечения плутония (начальником этого отделения успешно работал Н. С. Чугреев): «Первую порцию готовой продукции в виде пасты мы соскабливали ложкой с нутч-фильтра в специальном каньоне вдвоем с Чугреевым еще в феврале 1949 года. Как ни трудно было извлечь плутоний из обилия примесей, но удалось это сделать неоднократной щелочной разваркой, растворением, промывкой. Выдача первой порции проводилась из подвального помещения, которое мы почему-то называли каньоном, в присутствии представителей науки и администрации. Заложили “пасту” в эбонитовую коробку и передали ее заводу потребителю. Сколько плутония там было, мы не знали, да и знать нам не рекомендовалось. Даже потом, когда я уже был главным инженером завода “Б”, количество плутония, заложенное в плане, было известно только начальнику объекта, а вся документация готовилась в одном экземпляре».

Теперь мы знаем, что те несколько граммов плутония, наработанных в феврале 1949 года, составляли очень малую часть его количества, необходимого для изготовления первого атомного заряда. Но недаром говорится: начало — половина дела. Летом 1949-го изготовление заряда на заводе “В” уже заканчивалось.

С момента прихода первых строителей на площадку комбината прошло три года.

Теперь, спустя много лет со времени тех героических свершений, часто приходится слышать, что свершения эти были результатом страха, который испытывали работники предприятий перед всесильными и безжалостными руководителями. Так ли было на самом деле?

Е. И. Сапрыкина рассказывает о начале своей работы на «Маяке» (напомним, что ей тогда было 24 года): «Да, было страшно, скрывать это глупо. Конечно, страх был, но не перед уральской тайгой и колючей проволокой, а перед неведомым производством. Лично мне удалось со временем преодолеть этот страх благодаря людям, которые меня окружали. Среди них были Е. П. Славский, Б. Г. Музруков, А. П. Ратнер, Б. В. Громов…

Меня как ответственное должностное лицо часто приглашали на оперативки к начальнику строительства М. М. Царевскому и к директору комбината генералу Б. Г. Музрукову. И о том, и о другом руководителе я вспоминаю с огромной теплотой. Они были не только прекрасными специалистами, организаторами работ, но и душевными людьми. С какой бы просьбой люди ни обращались к Борису Глебовичу Музрукову, он всегда шел навстречу, наверное, потому, что понимал, насколько трудную производственную задачу решали его подчиненные, в основном молодые девчонки, недавно покинувшие институт и техникумы».

Л. П. Сохина, одна из этих «девчонок», пишет в своих воспоминаниях: «В пуске завода “Б” главные задачи решали Е. П. Славский и Б. Г. Музруков. Они принимали в работах самое непосредственное участие, решая массу вопросов, которые возникали непрерывно, вникали во все детали процесса, касались ли они строительства, монтажа или технологии. Все, что относилось к производству, они знали досконально.

Борис Глебович на посту директора комбината “Маяк” часто пользовался командными методами руководства, беря всю ответственность на себя, зачастую не согласовывая свои действия с партийными органами, что вызывало раздражение партийного руководителя С. М. Марковина.

Борис Глебович был требовательным и строгим руководителем, держал дистанцию со всеми работниками (от ближайших своих помощников до рабочих). Вместе с тем при всей своей строгости он был чутким и справедливым человеком. Он ценил хороших специалистов, инициативных и добросовестных людей и нетерпимо относился к нерадивым работникам и очковтирателям. В городе и на комбинате Музруков пользовался огромным авторитетом…»

Интересные характеристики Музрукову и Славскому дал И. В. Готлиб: «По роду своей работы я постоянно общался с Е. П. Славским и Б. Г. Музруковым и могу сказать, что инженеры, директора старой школы умели работать как проклятые и приучали к этому окружающих.

Е. П. Славский и Б. Г. Музруков — оба работали не жалея сил, но по характеру были очень разные. Славский — вспыльчивый, мог отругать нецензурно. Музруков — очень воспитанный, требовательный, терпеливый. Сказал — значит, человек должен выполнить его задание. Если же терпение у него вдруг кончалось, он звал Славского и говорил: “Слушай, приходи, мне тут кое-кого надо отчитать по первое число”, и Славский делал это виртуозно и с удовольствием».

Заряд для РДС-1

Конечная продукция завода «Б» являлась по определению исходной для предприятия, замыкавшего технологическую цепочку комбината № 817 — химико-металлургического завода «В». Именно его работникам предстояло из концентрата плутония получить металл, а из него изготовить детали заряда РДС-1. Правда, такого названия на комбинате тогда не знали. Требования секретности налагали строгие запреты на всякую информацию о целях общей работы. Но люди понимали, что участвуют в важном государственном деле. Это сознание придавало силы, помогало преодолевать большие трудности — ведь строительство и становление металлургического завода на комбинате проходили не менее драматично, чем создание там объектов «А» и «Б».

Первые распоряжения по созданию завода относятся к началу 1947 года, а в феврале 1949 года объект «В» уже начал свою производственную деятельность. За такой короткий срок технология металлургии плутония и его сплавов была отработана в научных лабораториях, передана на промышленное производство, освоена и успешно применена для изготовления первого отечественного атомного заряда.

Пока на территории комбината, на месте бывшего склада боеприпасов у города Кыштым, строители готовили для нового объекта площадку, в Москве начинали свои исследования ученые, которым было дано правительственное поручение изучить свойства плутония и возможные методы его обработки. Эту задачу решали специалисты двух учреждений — Института общей и неорганической химии (ИОНХ) АН СССР и секретного НИИ-9, о котором уже рассказывалось.

Директор ИОНХа, академик И. И. Черняев, был известен как крупнейший специалист по работе с малыми количествами веществ, особенно редких металлов. Ему и его коллегам необходимо было определить свойства плутония, имея в своем распоряжении «королек» из этого металла — крошечный шарик диаметром в полмиллиметра.

На основании результатов, полученных химиками-аналитиками, сотрудники НИИ-9 должны были разработать промышленную технологию работ с плутонием. Чтобы усилия специалистов не распылялись, в НИИ-9 в 1947 году создали новый отдел, получивший в качества названия также литеру «В», подобно объекту, для которого в этом отделе разворачивались работы. Отдел возглавил академик А. А. Бочвар. Он руководил работой трех лабораторий:

радиохимических исследований (начальник лаборатории — академик И. И. Черняев);

металлургической (под началом профессора А. Н. Вольского);

металловедения и металлообработки (руководитель — профессор А. С. Займовский).

Разработку технологии пришлось начинать с миллиграммовых количеств плутония — 5—10 миллиграммов на каждую плавку. Все предварительные исследования проводились на имитаторе, в качестве которого был выбран уран. Теперь можно только гадать, как при таких условиях ученым-химикам под руководством И. И. Черняева удалось точно определить свойства таинственного металла. Но они этого добились.

Информация, полученная аналитиками, была чрезвычайно важной: она указывала на то, что для обращения с плутонием придется изобретать новые, неизвестные ранее технологии. Металл был не похож на своих соседей по периодической таблице.

Чистый плутоний представляет собой металл с температурой плавления 640 °C и температурой кипения 3227 °C. При изменении температур от комнатных значений до точки плавления плутоний шесть раз принципиально меняет свои свойства. В частности, плотность его значительно убывает с падением температуры. Это свойство для металлургов означает, что получение однородного, без трещин, слитка плутония из расплава невозможно.

В этом металле постоянно идет альфа-распад, так что он в компактном виде нагревается сам по себе. Температура поверхности шара из плутония массой 50 граммов будет на 5—10 градусов выше, чем окружающей среды. Шарик с массой в несколько килограммов может, при определенных условиях, разрушиться из-за достижения критической массы на мгновенных нейтронах. Данная особенность указывала на необходимость следить за массой накопленного плутония там, где он собирался внутри установок.

Другие свойства плутония тоже обещали его обработчикам много сложностей. Выяснилось, что металл быстро окисляется (корродирует), легко образует аэрозоли. Если первое качество требовало дополнительной защиты деталей из плутония, то второе говорило о его высокой опасности для всех, кто с ним работает. Но сначала этому не придавали большого значения, потому что в НИИ-9, где отрабатывались технологии для завода «В», суммарная радиоактивность исследуемых плутониевых образцов была незначительной из-за его малых количеств, доступных тогда ученым. На комбинате же (объекты «Б» и «В») радиоактивность растворов, осадков, отходов производства и деталей из металлического плутония составляла десятки тысяч кюри.

Однако на этом трудности работы с плутонием не кончались. Поскольку металл этот тугоплавкий, его обработку нужно проводить при высоких температурах. Но плутоний легко вступает в реакции с другими веществами, и эта особенность усиливается при повышении температуры. Следовательно, для его обработки литьем (а такой метод казался предпочтительнее других) нужны особые литьевые формы — из редких и дорогих металлов, которые не являются активными реагентами. Кроме того, при выполнении процесса литья необходимо свести к минимуму контакты плутония с кислородом. Это означало, что всюду в литейном оборудовании, даже в плавильных печах, должен быть создан высокий вакуум…

Перечисление дальнейших проблем, возникавших перед металлургами по мере раскрытия свойств этого «искусственного» металла, только дополнило бы список труднейших задач, встававших что ни день перед разработчиками технологий для завода «В». Они нашли один ответ на все беды: нужно использовать плутоний в виде его сплавов и легированных соединений. Изучение таких возможностей стало с самого начала исследований ведущим направлением для специалистов НИИ-9.

С учетом всех требований, которые предъявляли в ходе работ заказчики — сотрудники КБ-11, создатели изделия РДС-1, первой отечественной атомной бомбы, — выработка технологии изготовления деталей плутониевого заряда оказалась очень нелегким делом. Но она была успешно завершена к лету 1949 года. Немного раньше в КБ-11 закончили разработку всех систем и аппаратуры для РДС-1. Уникальная конструкция нуждалась только в одном дополнении — в плутониевом заряде, наличие которого позволило бы провести полигонные испытания изделия. Теперь центр тяжести всей атомной проблемы страны переносился на Урал, на территорию завода «В» комбината № 817.

К началу 1949 года рабочие помещения опытно-промышленного комплекса завода «В» представляли собой три обычных барака из кирпича. Эти бывшие складские помещения еще были отремонтированы с высоким качеством отделки. В соответствии с требованиями одного из научных руководителей проекта, академика Бочвара, стены бараков сделали зеркально гладкими, чтобы легче было отмывать их от вредных продуктов, распылявшихся в помещениях.

Отношение к обеспечению предприятия оборудованием было столь же ответственным, как и на других объектах комбината. Значительную его часть по специальным сверхсрочным заказам изготовляли на различных машиностроительных предприятиях страны, некоторые агрегаты выпускали механические цеха комбината.

А вот подход к строительству зданий уникального предприятия, каким был завод «В», казался на первый взгляд странным. Но он объясняется тем, что работы по получению металлического плутония не требовали огромных помещений, гигантских промышленных установок. Все необходимое оборудование могло разместиться на малых площадях. Поскольку нагрузка на строителей, занятых одновременным возведением объектов «А» и «Б», была непомерной, решение о временном использовании подходящих зданий, уже имевшихся на территории комбината, показалось приемлемым. Конечно, впоследствии для металлургического завода «В» возвели новые цеха, отвечающие всем требованиям технологии и безопасности.

В конце 1948 года в одном из бараков, имевшем номер 9, разместилось отделение с таким же номером. Его задача формулировалась так: переработка растворов плутония, которые вскоре должны были поступить с завода «Б». Этот цех академик Черняев называл «стаканным», так как его основным производственным оборудованием были платиновые стаканы, в которые разливался раствор плутония для дальнейшей обработки. Имелись еще фильтры, также из платины, и золотые воронки (как уже отмечалось, эти благородные металлы не столь быстро вступали в реакцию с плутонием). Вытяжные шкафы были деревянными, все операции выполнялись вручную.

Из воспоминаний М. А. Баженова, в 1949 году сотрудника отделения № 9 завода «В»: «Пройдя КПП, я очутился перед обычным бараком, каких повидал в своей жизни немало. Барак назывался цехом № 9. Мое рабочее место — комната 5x9 кв. м, стол, стул, посередине обычный вытяжной шкаф, заставленный бачками, баночками, стаканами. За шкафом стояли металлические контейнеры с продуктом, накрытые фанерками».

Можно добавить, что эти контейнеры с «продуктом», то есть с раствором плутония, сотрудники отделения (ими были в основном молодые женщины) часто использовали вместо недостающих стульев. «О вредности производства для здоровья знали все. А работали самоотверженно, потому что понимали безотлагательность этой работы, ее жизненную необходимость для Родины», — пишет в своих воспоминаниях Л. П. Сохина.

Пример подавали руководители, ученые с высокими степенями, приехавшие на комбинат из Москвы. Среди них были А. А. Бочвар, И. И. Черняев, А. С. Займовский, А. Н. Вольский. Жили они тоже в бараке, расположенном в ста пятидесяти метрах от места работы.

Первая партия концентрата плутония, предварительно очищенного от урана и основной массы продуктов деления, поступила на переработку в химико-металлургическое производство поздним вечером (а точнее, в двенадцать часов ночи) 26 февраля 1949 года. Принимал продукт радиохимического завода начальник цеха № 9 Я. А. Филипцев в присутствии академика И. И. Черняева и директора комбината Б. Г. Музрукова.

И. В. Курчатов. 1940-е гг.

Б. Л. Ванников — первый «атомный» нарком.

А. П. Завенягин — заместитель начальника Первого главного управления.

М. Г. Первухин — заместитель председателя Совнаркома.

Е. П. Славский — заместитель наркома цветной металлургии.

В. А. Малышев — «главный инженер страны».

Б. Г. Музруков — директор комбината № 817. 1948 г.

Реактор «А» на НО «Маяк».

Академик В. Г. Хлопин.

Академик А. А. Бочвар.

Молодые специалисты на Базе-10.

Слева направо: Л. Е. Быкова, Г. В. Казмина, Л. П. Сохина, Ф. П. Сегаль.

Ю. Б. Харитон. 1940-е гг.

А. П. Александров.

Здание заводоуправления ПО «Маяк».

Первая советская атомная бомба РДС-1

Памятник И. В. Курчатову в Озерске.

А.Д. Гельман

Дом, в котором жила семья Музруковых с 1947 по 1953 год.

Борис Глебович с дочерью, сыновьями, невесткой и внучкой.

Б. Г. Музруков с группой испытателей КБ-11 на Семипалатинском полигоне. 1957 г.

Центральная заводская лаборатория ПО «Маяк».

У крыльца дома Музруковых в день семидесятилетия Бориса Глебовича.

Слева направо: А. М. Воинов, В. Т. Ширпин, В. А. Цукерман, Б. Г. Музруков, А. И. Павловский, С. Б. Кормер, В. Д. Музрукова.

Б. Г. Музруков в своем рабочем кабинете. 1970-е гг.

Б. Г. Музруков среди молодых сотрудников ВНИИЭФ.

В машинном зале математического отделения.

Б.Г. Музруков на отдыхе

Воспоминания о работе на Уралмаше в годы Великой Отечественной войны

Борис Глебович и Валентина Дмитриевна Музруковы. 9 мая 1975 года

Сбор грибов — любимый вид отдыха Бориса Глебовича

Ракетные комплексы — надежный щит Родины.

На открытии бюста Б. Г Музрукова в Лодейном Поле. 15 июля 1981 г.

Вспоминает ветеран «Маяка» И. Н. Медяник: «26 февраля 1949 года на объекте “Б” была получена первая продукция плутония, и ее надо было доставить в здание № 9 объекта “В”, а это приличное расстояние и ехать надо по лесной дороге, ночью. По предложению Музрукова Б. Г., с согласия начальника КГБ Соловьева и уполномоченного Совета Министров генерал-лейтенанта Ткаченко И. М. за руль автомашины поручили сесть мне. Специальная комиссия осмотрела автомашину. Заместитель директора но режиму полковник Рыжов А. М. сидел рядом. Доставка прошла благополучно».

Момент прибытия на завод «В» первой партии исходного продукта воспринимался присутствующими с волнением и осознанием своей большой ответственности. Борис Глебович обратился к работникам цеха № 9 с напутственной речью. Говорил он, как обычно, коротко:

— Ни одной капли раствора нельзя потерять. Слишком дорогой ценой досталась каждая эта капля.

Работники цеха следовали наказу директора со всем старанием. Работать им было очень трудно. Содержание плутония в концентрате, поступающем с завода «Б», оставалось низким, составляя примерно 10 гектолитров. Это означало необходимость тщательных длительных операций с растворами, радиоактивность которых, несмотря на очистку, произведенную на заводе «Б», была еще очень высокой. Имевшиеся к тому времени технологии выделения металлического плутония из растворов не давали нужного результата. Необходимый металл нарабатывался очень медленно, анализы указывали на его недостаточную чистоту. А ведь практически полное отсутствие примесей являлось обязательным требованием заказчика — сотрудников КБ-11, создателей конструкции атомного заряда.

На Базу-10 была направлена сотрудница И ОН Ха, доктор химических наук Анна Дмитриевна Гельман, автор новой схемы очистки концентрата. Эта методика обещала успех. И действительно, спустя короткое время А. Д. Гельман вместе со своими аспирантками Л. П.Сохиной и Ф. П. Кондрашевой сумела довести уровень извлечения плутония из раствора до нужных значений. Но трудностей в ежедневной работе химиков отделения № 9 не убавилось. Им достался самый вредный и радиационно-грязный этап в цепочке очистки концентрата перед передачей его металлургам. Условия труда даже по тогдашним меркам были очень тяжелыми. Молодые женщины иногда не выдерживали и начинали возмущаться — ведь многие из них до приезда на комбинат жили и работали совсем по-другому.

В марте 1949 года из Москвы на Базу-10 приехали стажеры института НИИ-9 Лидия Быкова, Фаина Сегаль, Лия Сохина, Генриетта Казмина, Нина Вяжлинская и другие. Вот фрагмент из их воспоминаний: «Атмосфера в помещении была ужасная: пары азотной кислоты, аммиака, спирта смешивались и создавали туман, через который трудно было разглядеть друг друга на расстоянии трех метров. Воздух в рабочих помещениях не контролировался на присутствие альфа-частиц, хотя все работали без каких-либо защитных средств.

В химическом отделении использовалось самое простое оборудование: деревянные лабораторные столы и вытяжные шкафы. На первой стадии технологии применялась стеклянная посуда, на всех последующих использовались стаканы из золота и платины.

Рядом с цехом, тоже в барачном помещении, находилась столовая. Воздух вокруг нее имел свой неповторимый запах — смесь окислов азота, аммиака, сульфита аммония и продуктов сжигания горючих технологических отходов.

Санитарно-гигиенические нормы, установленные правилами охраны труда, были в тех условиях недостижимы. В душевой комнате имелось только два рожка. Мыли руки над раковиной, да и то только лишь до удаления видимой грязи. Контроль уровня загрязненности не проводился».

Борис Глебович, прекрасно понимая сложности работ на этом производстве, почти каждый день приходил в цех. Слова, которыми он отвечал на протесты работниц, звучали очень просто:

— Мы — солдаты. Мы как на фронте. Нам выпала задача второго фронта, неведомого народу, но очень нужного стране.

Директор говорил, что строится новый цех, где условия труда будут улучшены. Ему верили, потому что видели, что он не уходит от трудностей, принимает быстрые оперативные решения и обязательно их выполняет.

Работы на заводе «В» продолжались, причем с учетом постоянно возникавших неизведанных проблем, шли в поразительном темпе. 11 марта 1949 года на заводе «В» была получена первая пробная продукция, а через месяц с небольшим, 16 апреля, первая партия оружейного плутония поступила в цеха, предназначенные для изготовления специзделия.

Когда плутоний был в достаточном количестве выделен из концентрата, устойчиво поставляемого заводом «Б», работать с этим таинственным металлом настала очередь сотрудников А. Н. Вольского, которые быстро научились выплавлять небольшие плутониевые цилиндрики. Первые отливки выявили неизвестные свойства плутония, значительно отличающие его от обычных металлов и даже урана. После многочисленных опытов металлурги приняли решение легировать плутоний галлием, что позволило получить хорошие технологические свойства нового металла. Можно считать, что этот этап работы (один из немногих) проходил гладко, не осталось никаких воспоминаний о сбоях в рабочем процессе, который вела группа профессора Вольского.

Однако следующая стадия обработки плутония, чрезвычайно важная и ответственная, уже шла «как обычно», то есть с трудностями. Все они, конечно, порождались незнанием свойств нового материала. Он был очень упрям, известные технологии, хорошо зарекомендовавшие себя при работе с другими металлами, для обработки плутония не подходили.

Видимо, предугадывая такой поворот событий, академик Бочвар и сотрудники НИИ-9 (25 человек) прибыли на комбинат еще 8 марта 1949 года. Они привезли свое оборудование, которое разработали и изготовили специально для проведения работ с плутонием. В этой группе были металлург А. Г. Самойлов и конструктор М. С. Пойдо, которым выпала судьба непосредственно заниматься изготовлением деталей первого в СССР плутониевого заряда. Но до этого предстояло преодолеть еще немало препятствий.

Получаемые отливки плутония, какой бы величины они ни были, из цеха № 9 в цех № 4 (прессовый) доставлялись под воинской охраной. По мере накопления слитков в цехе № 4 они разрубались на мелкие кусочки и в специальной камере зачищались металлическими щетками до серебряного блеска. Шлаковые включения обрабатывали медицинскими бормашинами и скальпелями. Камера зачистки продувалась аргоном, поток которого под давлением выбрасывался прямо под ноги работающим. Тогда не знали о коварстве альфа-активной пыли плутония, унесшей жизни многих первых работников плутониевых заводов у нас и за рубежом.

В цехе № 4 почти всегда кипели волнения. Сначала не ладился процесс горячего прессования заготовок из тех самых цилиндриков, которые получала группа Вольского. Заготовки затем должны были подвергнуться механической обработке в соответствии с требованиями сотрудников КБ-11.

Л. П. Сохина пишет в своих воспоминаниях: «С самого начала работы с плутонием в цех № 4 часто приезжали научные руководители проблемы: И. В. Курчатов, Ю. Б. Харитон, Б. Л. Ванников, А. ГГ. Завенягин, приходили директор комбината Б. Г. Музруков и главный инженер Е. П. Славский. Никто из высшего руководства не вмешивался в ход работы, но их присутствие ощущалось по той поразительной быстроте, с которой устранялись возникающие заторы в работе».

И. И. Иванов, заместитель начальника цеха, вспоминал: «Круг вопросов, которые необходимо было решить в цехе не более чем за 100 дней, был невероятно большим, хотя все делалось впервые. О плутонии было точно известно только то, что он очень радиотоксичный и химически активный элемент. Исследовательские работы проводились на полупромышленном оборудовании в условиях, которые теперь можно представить только в тревожном и беспокойном сне».

Научным руководителем одного из технологических направлений был А. Г. Самойлов, помогал ему Б. Н. Лоскутов. Предложенная ими технология позволяла использовать для изготовления деталей каждый имеющийся слиток плутония, независимо от его массы и размеров.

Внедрение технологии не обошлось без вмешательства Бориса Глебовича.

Доставленный на завод «В» аппарат, который разработали и сделали в НИИ-9, не удовлетворял требованиям производства — не обеспечивал равномерное прогревание заготовки. Деталь (на стадии испытаний для ее изготовления использовались имитаторы) после прессования иногда приваривалась к пресс-форме, и ее приходилось извлекать латунной кувалдой. За это с охотой брался Ефим Павлович Славский. Но такой подход мог привести к повреждению «настоящей» детали из плутония. Попытки изготовить новую пресс-форму методом диффузионной сварки кусков алюминия закончились неудачей.

У А. Г. Самойлова возникла идея, которая обещала успех, но требовала разработки и изготовления нового аппарата. Он доложил о своих соображениях А. А. Бочвару и Е. П. Славскому. Реакция Славского была, как обычно, бурной. Он не соглашался с молодым инженером, упирая на то, что времени для экспериментов не осталось.

Тогда к проблеме подключился Б. Г. Музруков. Он попросил А. Г. Самойлова и конструктора Ф. И. Мыськова разместиться в комнате отдыха заводоуправления и приказал им ничем не заниматься, пока не сделают чертежи нового аппарата. В считаные дни они были готовы. Музруков связался с одним из оборонных заводов и направил чертежи с нарочным на самолете в Горький. Спустя неделю новый аппарат доставили в цех. Сначала проверили его работу на алюминии. Изготовленная из него деталь была легко извлечена из формы, имела блестящую поверхность, куски алюминия прочно соединились. Аппарат признали годным для изготовления деталей из сплава плутония методом горячего прессования. Для этой операции предназначалось количество плутония, превышающее минимальную критическую массу.

Вспоминает А. Г. Самойлов: «Прессование было поручено провести мне. Народу в цехе было мало, физики поставили у пресса свои приборы, а сами удалились, остались только ответственные за эти работы: А. А. Бочвар, А. С. Займовский, М. С. Пойдо, И. Д. Никитин, Ф. И. Мыськов. Я взялся за рычаг гидравлического пресса. У всех в это время было гнетущее состояние, каждый обдумывал свое бытие: будет ли он жив или разложится на атомы? Все думали: не ошиблись ли физики, учли ли они все факторы, влияющие на увеличение критмассы, не произойдет ли ядерный взрыв во время горячего прессования металла? Все замолкли, наступила тишина. Пуансон стал медленно опускаться в аппарат, давление на манометре стало постепенно возрастать и дошло до требуемого показателя. Прессование благополучно закончено, нагревательная система отключена. Все радостно зашевелились, засуетились, громко заговорили. Собралось начальство. Некоторое затруднение испытали при извлечении изделия из разъемной пресс-формы, и здесь нам помог своей могучей силой Ефим Павлович Славский. Изделие с его помощью без каких-либо повреждений было извлечено из пресс-формы, выглядело оно блестящим».

Далее наступил следующий этап: полученную прессованием заготовку надо было обработать на станке, который привезла с собой группа металлургов из НИИ-9.

А. Г. Самойлов продолжает: «С большой тщательностью и точностью обточили заготовку при помощи специального приспособления на станке. Операция обточки была очень ответственная, трудоемкая и требовала большого внимания, осторожности и смекалки, чтобы не запороть изделие в брак. При обработке изделия резанием неоценимую услугу оказал сотрудник нашей группы Михаил Степанович Пойдо… Все мы тогда дошли до высшей, критической точки нервного напряжения, все казалось не таким, как было в действительности. Вдруг А. П. Завенягин решил, что изделие по сферичности запорото, и весь свой гнев обрушил на М. С. Пойдо, который выслушал эти обвинения молча, не сказав в свою защиту ни единого слова. После ухода А. П. Завенягина Михаил Степанович мужественно продолжал вести обработку изделия до конца и сделал его с большой точностью на примитивном оборудовании.

Огромная ответственность, независимо от занимаемого положения, лежала на каждом из нас. Случай с М. С. Пойдо мог привести к двойной трагедии, так как без М. С. Пойдо мы наверняка бы запороли изделие».

Детали первого заряда представляли собой две полусферы. Необходимо было их специальное покрытие. Оно применялось в двух целях: для защиты сборщиков бомбы от токсичного воздействия плутония и самого металла — от окисления. Эта важная операция выполнялась на заводе «В» по технологии, разработанной А. И. Шальниковым и А. П. Александровым (тогда — директором Института физических проблем АН СССР). Слой никеля образовал надежную защиту на двух небольших деталях.

Постепенно вся необходимая информация по плутонию была собрана, все технологии отработаны, все проверки проведены. Близился день завершения работ.

В июле 1949 года на заводе «В» изготовили изделие под условным шифром 66. Оно было отправлено в неизвестном направлении, однако вскоре вернулось на комбинат. Начальник смены цеха № 4 Г. И. Румянцев вспоминал: «Рано утром, чуть стало светать, к цеху подъехало несколько легковых автомобилей. Из машин вышло около десятка генералов. Среди них знакомым был только Б. Г. Музруков. Вся эта группа с двумя контейнерами, по два генерала на каждый контейнер, вошла в цех. Спросили старшего по смене (им был я) и приказали контейнеры вскрыть, изделия изрубить так, чтобы нельзя было определить начальную форму. Я замялся, так как выполнение этого указания нарушило бы инструкцию по приему и сдаче продукции. Высокие гости начали терять терпение.

Борис Глебович, как всегда спокойный и уверенный, спросил, доброжелательно и невозмутимо, в чем дело. Услышав, что продукцию может принять и отдать в производство только ответственный хранитель, он послал за ним машину, и через 10–15 минут тот прибыл, оформил, как положено, получение изделия, затем передал его технологам. Изделие изрубили, куски уложили в контейнер и закрыли в сейф. Около сейфа был круглосуточный офицерский пост».

Изделие завода «В» за номером 66 было пробным. На нем физики из КБ-11 уточняли оптимальные параметры плутониевого заряда. Для этого они во главе с Ю. Б. Харитоном прибыли из-под Арзамаса на комбинат еще в июне 1949 года. В составе группы были экспериментаторы — Г. Н. Флеров со своими сотрудниками и теоретики — Я. Б. Зельдович, Д. А. Франк-Каменецкий, Н. А. Дмитриев, В. Ю. Гаврилов и другие. Они располагали методиками, которые позволяли на основании ряда экспериментальных данных получать значения критической массы и размеров заряда. Группа под руководством Флерова провела на комбинате необходимые опыты, теоретики рассчитывали по их результатам критические массы и другие параметры заряда. Эта работа была завершена к концу июля.

27 июля 1949 года на комбинате № 817 состоялось совещание, в котором участвовали И. В. Курчатов, Б. Л. Ванников, А. П. Завенягин, Б. Г. Музруков, Ю. Б. Харитон, Я. Б. Зельдович, Д. А. Франк-Каменецкий и Г. Н. Флеров. Было принято решение об окончательной массе плутониевого заряда.

Работы по его доводке (в соответствии с уточненными параметрами) проводились очень тщательно, но быстро и были завершены к началу августа. Выполняли это ответственное задание токарь высочайшей квалификации А. И. Антонов, слесари-лекальщики Г. В. Симаков и Ю. Приматкин. Последние проверки подтвердили полное соответствие всех показателей требованиям заказчиков.

5 августа 1949 года на комбинате № 817 технический паспорт первого отечественного атомного заряда и формуляр по его приемке были подписаны. Технический паспорт на изделие утвердил Б. Г. Музруков. Формуляр подписали И. В. Курчатов, А. А. Бочвар, Б. Г. Музруков, А. С. Займовский, Ю. Б. Харитон и руководитель военной приемки доктор наук В. Г. Кузнецов.

Теперь изделие должно было отправиться к месту сборки — на другой секретный объект, называвшийся тогда Приволжская контора Госстроя СССР. Там его ждали еще одна проверка, а затем отправка на Семипалатинский полигон. Некоторые сотрудники комбината в августе 1949 года также уехали на испытания. Бориса Глебовича среди них не было. Он участвовал только в отправке изделия с Базы-10 в КБ-11. Впоследствии он рассказывал, как проходила эта церемония. Впереди он, директор, на своем ЗИЛе, затем машина охраны со взводом солдат, третьей шла машина с зарядом, затем — еще одна машина с охраной, и замыкал колонну автомобиль генерала НКВД, начальника комбината по режиму и секретности И. М. Ткаченко.

Заряд из плутония, изготовленный на комбинате № 817, был торжественно доставлен на железнодорожную станцию и затем отправлен литерным поездом в КБ-11. Здесь в ночь с 10 на 11 августа физики провели контрольную сборку, которая показала: заряд соответствует техническим требованиям, изделие РДС-1 пригодно для испытаний на полигоне.

Еще одним литерным поездом изделие доставили до Семипалатинска, а затем перевезли на полигон. 29 августа 1949 года в семь часов утра заряд РДС-1 был дистанционно подорван сигналом с пульта из бункера, где собралось все руководство атомным проектом СССР. Успех испытания показал: все узлы изделия, все его системы сработали согласно намеченному плану. Ученые, инженеры, конструкторы, рабочие, строители, военные, организаторы производства своим невероятным трудовым подвигом продолжили путь к созданию ядерного щита страны. Атомная монополия США была ликвидирована.

О подробностях событий на далеком Семипалатинском полигоне сотрудники комбината № 817 узнали позже. Те из них, кто присутствовал на испытании 29 августа, хранили молчание.

Я. П. Докучаев, участвовавший в работах на полигоне, так вспоминает о возвращении на комбинат: «6 сентября я возвратился в Челябинск-40 (так тогда уже называлась База-10), приступил к своей обычной плановой работе. В моей командировке было отмечено: прибыл в Москву 22 августа, убыл из Москвы 4 сентября.

По прибытии на работу я обратил внимание на то, что среди сотрудников радиохимической лаборатории объекта “Б” уже распространились неофициальные слухи об успешном испытании атомной бомбы. Изредка меня спрашивали, может ли это быть. Как мне и полагалось, я давал уклончивые ответы в том ключе, что ничего подобного не слышал.

Сведения об успешном испытании быстро распространились в Челябинске-40 потому, что руководители комбината (Б. Г. Музруков, Е. П. Славский и другие) были в курсе всех событий, являясь активными участниками всей программы».

Официальное правительственное сообщение о создании в СССР атомного оружия появилось в газете «Правда» только 25 сентября 1949 года. Советское правительство высокими наградами отметило участников первого этапа важнейших работ: организации, институты, конструкторские бюро, предприятия. Были награждены и те, кто внес большой личный вклад в успешное развитие атомного проекта страны.

Торжественное собрание, посвященное этому событию, прошло в Челябинске-40 уже в 1950 году. От имени Президиума Верховного Совета СССР ордена и медали вручал И. В. Курчатов. Героями Социалистического Труда стали главный инженер комбината Е. П. Славский и главный инженер завода «Б» Б. В. Громов. Среди награжденных орденом Ленина были молодые сотрудники Е. И. Сапрыкина и Я. П. Докучаев. Ряд рабочих и специалистов были удостоены орденов Трудового Красного Знамени и других наград. Вклад других в осуществление атомного проекта отмечен Сталинскими премиями.

Борис Глебович Музруков к 1949 году уже имел одну «Золотую Звезду». Звание Героя Социалистического Труда он получил в 1943-м, за работу на Уралмаше. Поэтому, как стало известно позднее, первоначально его и Б. Л. Ванникова, тоже Героя Соцтруда, не включили в списки на эту награду: не имелось прецедента ее вручения дважды.

Сталин поступил очень просто: лично вписал фамилии Музрукова и Ванникова в списки тех, кого должны были наградить самой высокой наградой СССР.

Как свидетельствует Г. А. Соснин, «по воспоминаниям Б. Л. Ванникова (записанных его сыном, Рафаилом Борисовичем), после успешного испытания первого атомного заряда РДС-1 в августе 1949 года Сталину представили наградные списки. В них значились фамилии людей, внесших наиболее существенный вклад в создание первой очереди атомной промышленности и разработку первого отечественного атомного заряда.

Просматривая списки, Сталин обратил внимание на то, что в числе представляемых к высшей трудовой награде страны — званию Героя Социалистического Труда — нет фамилий Ванникова и Музрукова. Он предложил внести их в список. Сталину корректно напомнили, что эти товарищи уже имеют звание Героя Социалистического Труда, а по действующему Положению присуждение такого звания делается только единожды.

После короткой паузы Сталин сказал, что Положение писали люди, люди его и исправят. И лично вписал фамилии Ванникова и Музрукова.

Таким образом, Б. Л. Ванников и Б. Г. Музруков стали первыми в Советском Союзе дважды Героями Социалистического Труда (Золотые Звезды, полученные ими в 1949-м, имеют номера II-1 и II-2 соответственно)».

Следует добавить, что третьим дважды Героем Социалистического Труда в этом списке стал Н. Л. Духов, возглавлявший конструкторские работы в КБ-11.

Но главное было не в наградах. Вот что пишет в своих воспоминаниях доктор технических наук В. С. Комельков, ветеран атомной отрасли, работавший в 1948–1951 годах в КБ-11: «Успешные испытания не отмечались ни реляциями, ни банкетами, ни громогласными поздравлениями. Труд тысяч и тысяч людей, поднявших на своих плечах первую часть атомной эпопеи, был доведен до победоносного финиша, и это доставляло огромное удовлетворение, придавало уверенности в своих силах. Мы прочно, обеими ногами, стояли на земле. Прошло немного дней, и премией нам стала шумиха встревоженного и озадаченного Запада.

Запрограммированные на 15-летнее отставание Советского Союза и на мировое господство американские генералы и политики не сразу поверили, что рушится разработанный ими план порабощения и уничтожения нашего народа… Даже в 1953 году Трумэн, а значит, и генштаб отказались верить, что “русские имеют достаточно технических знаний, чтобы собрать все сложные механизмы бомбы и заставить ее действовать”».

В 1953 году наша страна провела испытание первого в мире термоядерного компактного устройства. Материалы, необходимые для его изготовления, были также наработаны на комбинате, который уже официально именовался Челябинском-40.

Ради будущего

Испытания 1949 года не снизили темпа и накала работ в атомной отрасли. Еще до их проведения постановлением Совета Министров СССР от 10 июля 1948 года специалистам КБ-11 было поручено произвести теоретическую и экспериментальную проверку новых изделий — РДС-3, РДС-4, РДС-5. Сроки устанавливались очень сжатые — до 12 января 1949 года. Речь уже тогда велась и о водородной бомбе — РДС-6. До 1 июня 1949 года нужно было осуществить теоретическую и экспериментальную проверку возможностей ее создания.

Всем организациям, входящим в состав ПГУ, были четко сформулированы новые задачи. Получил их и комбинат № 817. Перед его коллективом правительство поставило задачу резко нарастить производство плутония. Он был нужен для создания серийного производства ядерного оружия.

Для увеличения объемов выпуска оружейного плутония требовалось построить новые, более производительные реакторы. Эти установки получали разные наименования, например «АВ». Работой по их созданию прежде всего и занимались в Челябинске-40.

В руководстве комбината после 1949 года произошли некоторые изменения. Е. П. Славский вернулся в Москву, в ПГУ. Главным инженером комбината стал Григорий Васильевич Мишенков. Во время Великой Отечественной войны он был главным инженером Березниковского химического комбината. В 1948 году его перевели заместителем к Славскому, затем поручили руководство вводом в строй заводов «Б» и «В». За это непродолжительное время напряженных совместных трудов Мишенков и Музруков хорошо узнали друг друга, надежно сработались.

Научным руководителем реакторного направления стал А. П. Александров, директор Института физических проблем. Такая смена произошла не только потому, что для И. В. Курчатова основные научные проблемы на комбинате виделись решенными и его могли теперь заменить другие физики-ядерщики. Дело было еще и в том, что главной новостройкой комбината становился реактор на тяжелой воде — разработка, которую с 1946 года курировал именно Александров. Уран-графитовые реакторы, строительство которых продолжалось на комбинате, также были хорошо знакомы Анатолию Петровичу. Поэтому Курчатов теперь основное время мог проводить в Москве, хотя по-прежнему участвовал в пуске реакторов и регулярно бывал на комбинате.

Создание новых реакторных установок проходило в условиях, когда можно было более спокойно реализовывать оптимальные технологические схемы, ликвидируя прежние ошибки, уже ставшие ясными. Экспериментальная база, находящаяся в распоряжении ученых и инженеров, окрепла и позволяла провести развернутые исследования физико-энергетических и радиохимических параметров ядерных веществ. Стабильности обстановки способствовали эффективная система организации работ на предприятиях комбината, созданная в период наибольших трудностей, и высокая квалификация сотрудников. Вся эта производственная система после августа 1949 года должна была работать на полную мощность: этого требовал объем очередных задач.

Многие объекты начали создаваться на комбинате в период 1948–1949 годов, и теперь, когда главные задачи уже были решены, нужно было и эти стройки завершить и начинать новые. 17 июля 1948 года, еще до испытания РДС-1 и менее чем через месяц после пуска первого промышленного реактора, Б. Л. Ванников издал приказ о проектировании уран-графитового реактора типа «АВ». ПГУ утвердило задание на его проектирование 30 октября 1948 года, и в соответствии с обычной для того времени практикой строительство реактора АВ-1 началось в конце года, до получения подрядчиком проектной документации.

Б. Г. Музруков в потоке пусковых работ на объектах «А», «Б» и «В» сумел не упустить основные моменты по обеспечению новой стройки. Службы главного механика и главного энергетика были привлечены к монтажу и наладке и работали успешно, как и сотрудники УКСа. Им также помогали эксплуатационники и оперативный персонал.

Ко времени пуска объекта АВ-1 имелся уже двухгодичный опыт работы первого реактора, на котором новый персонал получил распоряжение стажироваться и приобрел необходимую научно-техническую подготовку. Все сдали экзамены по своим специальностям. Пуск реактора прошел в спокойной обстановке, и к концу мая 1950 года на нем была достигнута проектная мощность.

В это время началось строительство третьего уран-графитового реактора АВ-2, который сдали в эксплуатацию 30 марта 1951 года. 13 апреля 1951 года на нем был осуществлен физический пуск. Эту ответственную процедуру уверенно и успешно провела Ирина Петровна Тамарская, совсем молодой специалист. Она прошла отличную подготовку на уже работающих реакторах комбината. А ведь всего три года назад первый промышленный реактор вводил в строй в обстановке огромного волнения сам научный руководитель комбината И. В. Курчатов. Вот насколько быстро в то время наращивался технический и интеллектуальный потенциал отрасли. В создании соответствующей системы подготовки кадров большую роль сыграл и директор комбината Музруков, который начал формировать ее с первых дней вступления в должность. Повышению профессионализма работников комбината способствовало и то, что предприятие во многом оставалось настоящей лабораторией ядерно-физических исследований. Они выполнялись не только на промышленных реакторах, производящих плутоний, но и на созданных специально для этого установках.

В ноябре 1951 года был введен в строй реактор АИ, предназначенный для испытания твэлов (тепловыделяющих элементов, то есть урановых блоков) при разных тепловых нагрузках, а также для производства изотопов. 14 февраля 1952 года реактор был выведен на проектную мощность и проработал тридцать пять лет, в течение которых было все: достигались высокие научно-технические результаты, но случались и аварии.

В октябре 1952 года был запущен реактор АВ-3. В качестве твэлов использовался обогащенный уран. Эксплуатация реактора в сложных условиях различных режимов проходила трудно. За первый год работы число вынужденных остановов превысило 1200. Те усилия, которые предпринимал операционный персонал для ликвидации последствий различных производственных сбоев, не пропадали даром. В этот трудный период накапливался опыт, очень нужный всем работникам атомной отрасли.

О том, как его получали молодые специалисты, хорошо рассказал в своих воспоминаниях Б. В. Горобец: «Группа молодых специалистов после окончания московских институтов в августе 1950 года прибыла на Базу-10 (в будущем комбинат “Маяк”). Нас было человек двадцать — инженеры-механики, химики, энергетики, строители, врачи и педагоги. Направление мы получили в Челябинск, улица Торговая, д. 66.

На следующий день нашу группу инженеров (это девять человек) пригласили к уполномоченному Совета Министров генералу И. М. Ткаченко, у него же в кабинете присутствовал начальник политотдела С. М. Марковин. Они провели с нами беседу о значении объекта, на который мы прибыли, и о большой ответственности при работе здесь, как с техникой, так и по режиму секретности. Предупредили, что завтра мы будем распределены по предприятиям комбината на встрече у директора Бориса Глебовича Музрукова.

Кадровик с нашими документами привел нас в приемную. Вызывали в кабинет по одному. Борис Глебович в форме генерал-майора выглядел строгим и непроницаемым. Я зашел, он пригласил сесть, документы мои были у него на столе, кадровик что-то ему шептал. Директор посмотрел на меня, улыбнулся — и как-то стало спокойней. Он стал задавать вопросы: кто остался дома, где работает отец, как живут братья, как чувствует себя мать. Этими вопросами он мгновенно сбил напряженность в разговоре. Потом спросил, какие у меня были в институте любимые предметы. Я сказал, что гидравлика, технология металлов, автоматизация технологических процессов. Он опять улыбнулся и говорит: “Гидравлики и автоматизации у нас хоть отбавляй!” — и дал указание кадровику: “Пиши: в хозяйство Архипова”. Вся процедура заняла двенадцать минут. Вышел я от него воодушевленный — будет интересная работа. Всех нас он распределил в течение часа. Когда мы выходили, кадровик рассказывал, что Борис Глебович обязательно беседовал таким образом с каждым выпускником, чтобы посмотреть ему в глаза.

“Хозяйством Архипова” назывался первый уран-графитовый промышленный реактор под индексом “А” для наработки плутония — как в народе говорили, “Аннушка”. Для первых испытаний (1949 года) плутоний нарабатывался именно на этом реакторе, который был пущен в 1948 году. Начальником объекта “А” был Николай Николаевич Архипов. После собеседования с ним меня назначили дежурным инженером в центральный зал реактора, в смену Николая Ивановича Козлова. Освоение рабочих мест проходило в работе, возникало много сложностей. Помогали товарищи — смена была дружная, дисциплина высокая, Н. И. Козлов команды отдавал четкие и ясные. Он раньше служил на флоте, и смену нашу называли “флотской”.

После тщательной тренировки и инструктажа в сентябре 1950 года пришлось участвовать в ППР — так называли плановую предупредительную разгрузку и загрузку свежего ядерного топлива при заглушенном реакторе. На эту операцию в “хозяйство Архипова” приезжали директор комбината Б. Г. Музруков, главный инженер комбината Г. В. Мишенков, его заместитель Н. А. Семенов. Как правило, они собирались в центральном зале реактора, где в основном и проходили разгрузка и загрузка. Командовал всем комплексом работ начальник “хозяйства” Н. Н. Архипов. Исполнителями была наша смена. Нам предстояло разгрузить реактор и вновь загрузить его топливом — твэлами. На это выделялось очень мало времени. Замена твэлов более чем в тысяче каналов не всегда проходила гладко. Работали напряженно. Борис Глебович и Н. Н. Архипов лично следили за ходом операции, подгоняли, но не допускали никаких окриков. Смена трудилась с энтузиазмом, слаженно. К утру реактор выводили на мощность.

Сложнее было, когда появлялся тепловой “козел” — распухание твэла в канале реактора из-за недостатка охлаждения водой. Это уже аварийная ситуация. “Козлы” случались часто. Начальник смены докладывал об этом лично Б. Г. Музрукову, и он немедленно приезжал и сам иногда принимал решения: старался, не снижая мощности, устранить аварийную ситуацию.

Борис Глебович в 1947 году привез с Уралмаша большую группу квалифицированных рабочих 6—7-го разряда. Это были профессора своего дела. На них он опирался в аварийных ситуациях или когда требовалось что-то срочно переделать, изготовить. Когда я был уже начальником смены завода, меня постоянно выручал Константин Иванович Кочкин — слесарь высшего класса, старше меня лет на десять, мастер — золотые руки. Он тоже прибыл с Уралмаша вместе с Б. Г. Музруковым».

Хотя первый, самый тяжелый этап работы комбината был уже пройден, трудностей оставалось много. Надо сказать, что к аварийным ситуациям отношение стало более спокойное и технически, если так можно сказать, более обоснованное. Подтверждением этому может быть вьщержка из беседы журналиста В. Губарева с ветеранами комбината Э. Г. Апеновым (на «Маяке» с 1952 года) и В. М. Константиновым (радиохимик с 1953 года).

«Э. Г. Апенов:

— Старались работать быстро и грамотно. Повторных ошибок уже не допускали. Ну а тельняшку на груди не рвали, записок “считайте меня коммунистом” не писали — работали и учились. Чувство долга? Было. И примером для нас — старшие товарищи. Генерал-майор Музруков, начальник нашего объекта, сидит в центре зала — ему стул специально поставили! — и наблюдает, как ликвидируют аварию, блочки вынимают. А ты побежишь, что ли? Нравственность была высокая. Нами руководили люди, которые не прятались за чужие спины. А мы разве хуже?

— Музруков всегда приходил, если было тяжело?

— Непременно! Его дозиметристы выгоняли, но он всегда оставался. Интеллигентно что-то скажет им, те — молчок…

Пример тех, кто прошел войну и для кого аварии на реакторе были “мелочью”, был для нас заразителен. Они не боялись ничего, потому что оторвали Гитлеру голову. И патриотизм наш от них.

В. М. Константинов:

— Вот вы упомянули о Берии. Мы не чувствовали его давления. Как будто его и не было! Старшие наши — директора, начальники — наверное, боялись его. Но нами владели иные чувства — стремление быстрее и лучше делать свое дело. Такое настроение было тогда даже у заключенных, мне приходилось с ними работать».

Реакторы и заводы Челябинска-40 стали настоящей кузницей кадров и для новых родственных предприятий (они создавались в Томске и Красноярске), и для всей системы ПГУ, которое вскоре получило название Министерство среднего машиностроения (Минсредмаш). Об этом говорит, в частности, биография Н. И. Козлова. С 1948 года он — старший инженер, начальник смены реактора «А», с 1951-го — начальник реактора АВ-1, с 1960-го — заместитель главного инженера комбината «Маяк», с 1972-го — руководитель Госатомнадзора СССР.

Реакторы АВ-1 и АВ-2 в дальнейшем работали стабильно, без аварий, по тридцать девять лет вместо пяти, указанных в проекте как гарантийный срок. За время их работы были приобретены неоценимый опыт и уникальные знания, сформировалась высокая культура эксплуатации сложных технических объектов, были освоены технологии ремонта и замены даже тех узлов и агрегатов, которые этим операциям согласно ранее составленным инструкциям не подлежали.

Четвертым реактором, вошедшим в строй на территории комбината, был тяжеловодный реактор ОК-180. Самый первый исследовательский реактор этого типа был пущен в США в 1944 году. Его преимущества казались очевидными: урана требовалось в 15 раз меньше, тяжелой воды (она была замедлителем) — в 60 раз меньше, чем графита. Второй такой американский реактор вошел в строй в 1947 году.

В СССР концепция тяжеловодных реакторов разрабатывалась с 1943 года. 1 октября 1945 года была создана Лаборатория № 3 АН СССР (по аналогии с Лабораторией № 2, которой руководил Курчатов). Ее начальником стал академик

А. И. Алиханов. Одновременно появились распоряжения правительства по проектированию и строительству установок для получения тяжелой воды. Первое промышленное производство этого вещества вошло в строй в 1948 году. Работы были связаны с большим риском, одна из опытных установок взорвалась. Но технология довольно быстро совершенствовалась, и когда в апреле 1949 года первый опытный тяжеловодный реактор заработал, на нем никаких ЧП не происходило.

Научным руководителем постройки и пуска промышленного реактора типа «уран — тяжелая вода» оставался академик А. И. Алиханов. Разработка проекта была поручена опытному конструкторскому бюро Горьковского машиностроительного завода (директор А. С. Елян). На этом же заводе вскоре начали изготовлять многочисленное оборудование для реактора. Варианты систем охлаждения урановых блоков разрабатывались в Ленинграде, в ГСПИ-11. В подготовке проектов реактора и его составляющих участвовали многие другие организации и институты страны. В августе 1949 года технический проект промышленного реактора был закончен. Монтаж оборудования начался в середине 1950 года. С этого времени и до пуска реактора академик Алиханов практически постоянно жил в Челябинске-40, непосредственно участвуя в работах на объекте вместе с главным инженером Мишенковым и директором Музруковым.

Особое внимание уделялось подготовке кадров. Эксплуатационному персоналу будущего реактора сотрудники Алиханова, конструкторы и разработчики оборудования, читали специальные курсы лекций. Экзамены принимала высокая комиссия, в которой обязательно участвовал научный руководитель или его заместитель. В итоге к работам допускались не все слушатели.

Пусконаладочные работы длились до октября 1951 года. При этом больших неприятностей не случалось, кроме единственного случая. Реактор был построен на расстоянии около двухсот метров от озера Кызыл-Тяш (так было задумано по проекту, поскольку для функционирования систем охлаждения требовалось много воды). При проверке контура, который должен был в рабочем состоянии заполняться тяжелой водой, вместо нее использовали дистиллированную воду и обнаружили в ней обычную, озерную. Это означало, что герметичность контура нарушилась. Дефектные участки трубопроводов нашли и заменили, а для промывки и сушки контура применили чистый технический спирт. Две его цистерны были залиты в контур, а затем сброшены в реку Теча.

17 октября 1951 года состоялся физический пуск реактора, выведенного предварительно на мощность до ста мегаватт. Первый этап его работы (так же, как и на объекте «А») все-таки не обошелся без происшествий. Через месяц после выхода реактора на мощность из-за низкой температуры воды в озере Кызыл-Тяш замерзла тяжелая вода в теплообменниках (температура ее замерзания +3,8 °C). По иронии судьбы эта аварийная ситуация случилась в тот вечер, когда провожали в Москву А. И. Алиханова. На комбинате был и Е. П. Славский. В случившемся разобрались сразу, разработали систему подогрева. К счастью, никаких серьезных последствий не было.

Более значительные неприятности возникли после аварии в системе разгрузки реактора. Урановые блоки с наработанным плутонием, извлекаемые из нескольких технологических каналов, застряли в системе гидротранспорта. Такое скопление большого количества блоков, каждый из которых выделял много тепла, привело к тому, что прогорели элементы гидротранспорта и вся система разгрузки вышла из строя.

Мероприятия по ликвидации аварии оперативно организовали директор комбината Б. Г. Музруков и главный инженер Г. В. Мишенков при участии заместителя начальника ПГУ Е. П. Славского и начальника Четвертого главка ПГУ А. Д. Зверева. Урановые блоки выгружали в центральный зал реактора, затем отправляли в бассейн для выдержки и потом — на завод «Б». В результате производство плутония на комбинате замедлилось.

Вспоминает Б. В. Горобец: «В 1952 году, когда я работал на первом тяжеловодном реакторе О К-180, случилась авария на разгрузочном тракте гидродинамической петли. Как всегда, прибыл Борис Глебович. С ним были А. Д. Зверев — начальник Главка и Е. П. Славский, в то время заместитель начальника ПГУ. Оба находились у нас в командировке. Авария была серьезной — твэлы прикипели к трубе разгрузочного тракта. Тогда Музруков мне напомнил: “Видишь, как подводит твоя гидравлика. Надо переделывать систему разгрузки реактора”. Пришлось технологию менять».

Аварию ликвидировали, реактор был пущен в эксплуатацию. Кроме наработки плутония, на нем решались задачи получения делящегося урана-233 и трития — уже для термоядерного оружия. О работах по получению нового ядерного «горючего» вспоминает Ю. А. Гусев, ветеран ВНИИЭФ, с 1948 по 1960 год — сотрудник «Маяка»:

«После окончания в 1948 году Института цветных металлов и золота я двенадцать лет проработал на комбинате № 817 в цехе производства атомных зарядов. Моим первым директором был Б. Г. Музруков, наиболее частые встречи с которым начались с февраля 1953 года, когда я, совершенно неожиданно для себя, был назначен одним из руководителей производства материалов для водородной бомбы.

За время учебы в институте я проходил практику на Уральском алюминиевом заводе и на медеплавильном комбинате в Балхаше. Там приходилось работать с твердыми, уже известными в промышленности материалами. На “Маяке” также занимались твердыми радиоактивными материалами — плутонием, ураном. А на производстве, куда меня направили по рекомендации Б. Г. Музрукова, пришлось иметь дело с радиоактивным газом, изотопом водорода.

Придя на место новой работы, я увидел систему металлических трубопроводов, заключенных в плексигласовые камеры. Стекло было только в корпусах ртутных манометров, которые контролировали давление газа. Меня встретил Б. Г. Музруков и сказал, что я должен ежедневно в течение двенадцати часов находиться на рабочем месте и никуда не отлучаться. Как только я устроился на рабочем месте, то обратил внимание, что к моему столу приставлен еще один, за который на следующий день сел Б. Г. Музруков. Он также почти не покидал этот цех.

Дело было очень ответственным, находилось под контролем Л. П. Берии, представитель которого, генерал-лейтенант Ткаченко, все время присутствовал на рабочих местах, следил за ходом всех операций и, видимо, докладывал результаты своих наблюдений лично Берии.

Поскольку мне долгие часы пришлось находиться практически рядом с Борисом Глебовичем, я стал свидетелем того, как он решал различные вопросы деятельности комбината. Вот тогда я понял, что он за человек. Полная осведомленность в делах комбината и его сотрудников, оперативность, корректность характеризовали работу Музрукова-директора. Я никогда не слышал от него ни одного грубого слова, выкрика или просто разговора на повышенных тонах. Все рассматривалось спокойно и доброжелательно, несмотря на сложность проблем, то и дело возникающих на комбинате.

После расстрела Л. П. Берии я набрался смелости и обратился к Музрукову с вопросом: что за человек был Лаврентий Павлович, как он решал вопросы работы комбината? Борис Глебович мне рассказал такую историю. Перед одним из очередных приездов Берии, в 1951 году, Музрукову на комбинат позвонили из Москвы и сообщили, что накануне, на одном из предприятий Минатома, Берия снял с работы директора за невнимание к развитию социальной сферы объекта. Б. Г. Музруков, встретив Л. П. Берию, также предполагал с его стороны вопросы в первую очередь по социальной сфере, но тот попросил показать вначале производство. Затем, по пути в гостиницу, он увидел стройку и спросил: “А это что?” Борис Глебович объяснил, что здесь будут новые жилые дома. И Берия сказал: “Вот это хорошо”.

После завершения моей работы на “Маяке” Б. Г. Музруков, тогда уже возглавлявший КБ-11, помог мне с трудоустройством, и я был переведен на новый объект, где и проработал до января 2001 года».

Новый радиоактивный материал, о получении которого упоминает Ю. А. Гусев, был успешно наработан и использован для изготовления первой в мире водородной бомбы. На первом тяжеловодном реакторе велись также работы по получению изотопов (в небольших количествах) и исследования физики ядерных процессов. В 1965 году установка с названием ОК-180 была остановлена навсегда.

Хотя тяжеловодные реакторы не получили впоследствии большого распространения, опыт работы на них имел существенное значение для развития ядерной физики и энергетики в СССР и за рубежом.

Представление о деятельности комбината № 817 не будет полным, если обойти стороной такой важный аспект его жизни, как секретность. Она пронизывала все стороны работы предприятия, влияла на судьбы всех его сотрудников. Конечно, кому-то запреты, налагаемые режимными органами, не причиняли особых хлопот (вспомним стихи инженера Серафима). Но все же для того времени характерна скорее противоположная ситуация, когда самые обычные действия могли привести к опасным для судьбы человека последствиям.

Как в таких условиях работал директор комбината Б. Г. Музруков? Чтобы разобраться в этом вопросе, воспользуемся материалами, подготовленными аспирантом Института истории и археологии Уральского отделения РАН В. Н. Кузнецовым:

«Секретность производства работ и чрезвычайная важность для обороны страны возводимых объектов требовали от всех служб, руководителей подразделений и каждого работника строжайшего соблюдения строгих режимных правил. Однако фактов беспечности и потери бдительности было достаточно много. Такое положение дел возлагало особую ответственность на работников различных ведомств, отвечающих за сохранение государственной тайны. Политотделы многих организаций разных уровней периодически рассматривали эти вопросы на соответствующих уровнях.

Директор комбината № 817 Б. Г. Музруков при вступлении в должность и реорганизации производства вопрос бдительности сразу выделил в число основных. 22 января 1948 года на собрании коммунистов заводоуправления директор определил как одну из приоритетных задач ответственное отношение коммунистов к вопросам сохранения государственной тайны. Членам партии было необходимо проявлять образцы сознательности и дисциплины, воспитывать эти качества у вновь прибывающих сотрудников.

Однако у самого Бориса Глебовича в первые же месяцы после его назначения на новую должность возникли весьма серьезные неприятности. В то время органы безопасности пристально следили за всеми — не только за рядовыми гражданами, но и за ведущими учеными и руководителями самых высоких уровней. В ходе проведения оперативных мероприятий сотрудниками органов госбезопасности были зафиксированы действия директора комбината № 817 Б. Г. Музрукова, которые, по меркам того времени, граничили с разглашением информации, составляющей государственную тайну. 5 апреля Спецкомитет был специально собран для того, чтобы разобраться с фактами, которые могли бы самым серьезным (и даже трагическим) образом повлиять на судьбу и карьеру Б. Г. Музрукова. Борис Глебович был также приглашен на это заседание.

Выяснилось, что Б. Г. Музруков по собственной инициативе, не поставив в известность соответствующие службы (что уже являлось нарушением строго установленного порядка), обратился к работнику Уралмашзавода, заместителю начальника заводской лаборатории. Он предложил ему перейти на комбинат № 817, поскольку нуждался в квалифицированных кадрах. Между тем такие предложения могли быть сделаны кому-либо только после предварительной проверки всех сторон его жизни.

По данным сотрудников госбезопасности, тот, кого Б. Г. Музруков собирался пригласить на комбинат, характеризовался “как человек, не внушающий доверия, имеющий подозрительные связи” и, следовательно, лишенный возможности быть допущенным на работу в систему Первого Главного управления. Тем самым казалось установленным, что со стороны Бориса Глебовича имело место рассекречивание характера своей работы и профиля деятельности комбината. Понятно, какие последствия могли ждать провинившегося руководителя. Однако Спецкомитет разобрался в ситуации быстро и объективно. Было учтено то, что беседа с работником Уралмаша состоялась для приглашения на работу, а также принято во внимание “чистосердечное признание Б. Г. Музруковым своей вины”.

Постановлением Совета Министров СССР за № 1274-48сс/оп (его подписал И. В. Сталин) директору комбината № 817 Б. Г. Музрукову объявлялся строгий выговор с предупреждением об уголовной ответственности в случае нарушения им правил обеспечения секретности в будущем.

Вернувшись из Москвы на Базу-10, Б. Г. Музруков издал приказ о строгом соблюдении на предприятии государственной тайны. Этот приказ в течение мая 1948 года был обсужден во всех партийных организациях подразделений комбината».

Случай, касающийся нарушений правил режима, в принципе мог стать таким уроком, после которого руководитель начал бы опасаться всякой инициативы, связанной с возможным недовольством секретных служб. Только такая позиция была не в стиле Музрукова, для которого главными всегда оставались интересы дела, а уверенность в правильности принимаемых решений подкреплялась личным мужеством и чувством собственного достоинства. Ярко характеризует эти качества директора начальный этап организации на комбинате социалистического соревнования.

Ветеран комбината «Маяк» В. А. Шамаков вспоминает: «Следует сказать, что в первые годы становления нашего предприятия требования режима налагали много очень жестких ограничений на ряд сторон производственной жизни. Так, например, отдельными работниками высокого ранга ставилась под сомнение возможность применения у нас социалистического соревнования. Говорилось, что соревнование — это обсуждение результатов и, значит, гласность. А гласность в нашем деле, утверждали сторонники строгого режима, невозможна. Однако Б. Г. Музруков не согласился с таким мнением и предложил, не нарушая требований режима, развивать социалистическое соревнование на комбинате.

И вот робко, а потом все смелее стали появляться обязательства коллективов подразделений — например, ЦСиП, котельной. Постепенно к этим “новаторам” присоединялись другие. Так на нашем предприятии начало развиваться социалистическое соревнование».

К. А. Терехов, бывший в начале 1950-х годов председателем профсоюзного группкома № 7 комбината № 817, подчеркивает: «Б. Г. Музруков, как никто другой, занимался развитием на предприятии социалистического соревнования. На заседаниях президиума группкома он лично докладывал об итогах соцсоревнования. Перед заседанием обязательно собирали комиссию, которая подводила итоги, и Борис Глебович всегда присутствовал. Он говорил, что только путем действенного соревнования мы сможем постоянно улучшать работу основных хозяйств и всех вспомогательных служб, обязанных обеспечивать разностороннюю деятельность комбината».

Постоянная работа огромного реакторного «парка» на комбинате представляла собой сложный процесс, в котором не предусматривались минуты расслабления. Четкая организация, строгое соблюдение правил и регламентов, высокая производственная дисциплина стали правилом для персонала. К сожалению, даже это не всегда обеспечивало надежную безопасность работ.

Аварийные ситуации надолго запоминаются их участникам. Это и понятно — экстремальная обстановка, решительные действия, общее напряжение хранятся в памяти прочнее и ярче. И полнее высвечивают качества окружающих людей. Вспоминает И. П. Померанцев:

«Встреча с Б. Г. Музруковым, которую я запомнил на всю жизнь, была в конце апреля 1951 года. Я тогда работал старшим дежурным техником-дозиметристом в здании № 1 объекта “А”. 12 апреля 1951 года при извлечении технологического канала 12–21 в центральном зале атомного реактора произошла непредвиденная авария — россыпь рабочих блоков большой радиоактивности. Вот что случилось.

Я как специалист соответствующего профиля был ранее вызван в центральный зал, чтобы осуществлять дозиметрический контроль за извлечением освобожденных от блоков технологических каналов. Находился я недалеко от входа в зал. Контроль осуществлялся при помощи прибора “Маяк” с предельной шкалой измерения — 5000 мкР/с.

Персонал из центрального зала мною был удален. Крановщица, находившаяся за дистанционным пультом управления краном, извлекла из реактора технологический канал и повела его к шахте выдержки. Заработала сигнализация появления повышенного уровня радиоактивности в зале — так и было положено. По времени канал уже должен был опуститься в шахту выдержки, но сигнализация все работала. Я заглянул в зал и проверил активность по прибору. Прибор зашкалил — показывал радиоактивность 5000 мкР/с, а канал крановщица почему-то в шахту не опускала. Я позвонил по телефону ей на пульт. Она ответила, что, когда вела над залом технологический канал, из него высыпались урановые блочки. Они уже были облучены, содержали наработанный плутоний, и радиоактивность их была очень высокой. О случившемся я доложил начальнику смены Сергею Августиновичу Адольфу, а потом велел часовому отойти в безопасное место.

К месту аварии пришли начальник объекта Н. Н. Архипов и начальник смены С. А. Адольф. Обстановка оставалась неясной. Нужно было как можно быстрее удалить рассыпавшиеся блоки из зала, но приспособлений для их сбора не было, поэтому Н. Н. Архипов принял решение, что первым в ЦЗ войду я и проверю, сколько блоков вывалилось из канала на пол. Затем, по возможности, сброшу часть блоков под воду в биологический канал (БИК — туда биологи опускали кроликов). Надев рентгеновские перчатки и защитные очки, я забежал в ЦЗ и сбросил двадцать шесть рабочих блоков в БИК, под воду. Следующим за мной в ЦЗ забежал Сергей Августинович. Он сбросил тоже в БИК, под воду, семь оставшихся рабочих блоков. Сигнализация продолжала работать. Как стало известно позже, в технологическом канале, висящем на кране, было еще одиннадцать рабочих блоков. После того как канал с оставшимися блоками опустили в тот же биологический канал под воду, радиационный фон в центральном зале исчез, сигнализация перестала работать и в зал можно было войти.

С. А. Адольф и я попали под наблюдение врачей. 24 апреля 1951 года по этому случаю был издан приказ начальника объекта “А” Н. Н. Архипова за № 26сс. Когда я прочитал его, то возмутился и расписываться за ознакомление отказался. В этом приказе мне был объявлен выговор “за проявленную неуместную инициативу”. А я был твердо убежден, что сделал для завода очень полезное дело — ликвидировал в короткий срок последствия аварии, хотя и переоблучился. Производственных инструкций я не нарушал, а действовал при сложившейся ситуации правильно. Приспособлений для сбора россыпей блоков тогда еще не разработали и кроме как руками собирать их было нечем. Кроме того, я опасался, что если другие работники центрального зала будут ликвидировать россыпь активных рабочих блоков, то не исключено, что они сбросят блоки не под воду (в биологический канал), а в шахту выдержки ребристых труб технологических каналов. А эта шахта по проекту водой не заполнялась и радиация в зале оставалась бы высокой.

От управления Комбината этот случай расследовал Г. В. Мишенков — главный инженер Комбината. Он доложил о случившемся Б. Г. Музрукову. Борис Глебович вызвал для объяснения факта моего переоблучения начальника смены С. А. Адольфа и меня и спокойно выслушал нас. Потом спросил С. А. Адольфа: “В чем же заключается неуместная инициатива Померанцева как дозиметриста?” Сергей Августинович ответил, что я на рабочем месте действовал грамотно и абсолютно верно. В конце встречи Б. Г. Музруков подсел ко мне и стал расспрашивать, как я себя чувствую. Я ожидал, что он будет ругать меня, а он проявил ко мне самую настоящую отеческую заботу (по возрасту я годился ему в сыновья). На всю жизнь он запомнился мне как культурный, вдумчивый, интеллигентный и в то же время требовательный руководитель».

Аварии на комбинате, по мере ввода в строй новых реакторов, все же не прекращались, но становились менее трагическими событиями. Накапливался опыт эксплуатации этих сложных установок, при ликвидации различных ЧП можно было работать не в такой спешке, как раньше. Постепенно улучшалось оборудование, создавались различные приспособления, помогавшие в работе на аварийном объекте, становился более строгим дозиметрический контроль. И тем не менее в этих ситуациях от персонала всегда требовались мужество, хладнокровие, решительность. Такие качества поддерживал в людях Борис Глебович, так он вел себя сам. Понимая, что наиболее правильным решением всех проблем с возможным переоблучением персонала будет улучшение условий труда на комбинате, Б. Г. Музруков очень быстро после завершения первого, самого тяжелого этапа работ на предприятии начал его развитие именно в этом направлении.

Под руководством главного инженера Б. В. Громова на заводе «Б» проводилась большая поисковая работа. В промышленных условиях создавались новые эффективные технологии, генерировались одна за другой перспективные идеи, осуществление которых изменяло первоначальные технологические схемы.

При этом условия труда на заводе оставались очень тяжелыми. Здание и установки были спроектированы без учета высокой радиоактивности перерабатываемых материалов. Санпропускник, то есть специальное помещение, где производился бы контроль за уровнем облучения персонала, закончившего смену, практически отсутствовал. Небольшая душевая не отвечала самым простым нормам защиты от загрязнений активными веществами. В результате они проникали на все радиационно-чистые участки производства и даже выносились в город.

В 1950 году на заводе по решению Б. Г. Музрукова был проведен ремонт. Попытались разделить зоны работ с разной степенью радиационной опасности, улучшить санитарно-бытовой режим в помещениях. В условиях действующего производства существенно исправить положение не удалось. Как тогда Музруков решил вопрос с этим производством, рассказывает М. М. Башкирцев: «В качестве наиболее яркого примера заботливого отношения Бориса Глебовича к людям и директорского умения решать сложные насущные проблемы можно упомянуть постановку им вопроса о строительстве нового, очень крупного производственного объекта взамен действующего.

А произошло это так. В начале 1951 года при проведении еженедельных оперативных совещаний на радиохимическом заводе неоднократно обсуждался вопрос о необходимых мерах по улучшению условий труда. Это производство хотя и было еще совсем новым (прошло только около трех лет после строительства и ввода его в эксплуатацию), но выявились существенные трудности в обеспечении нормальных условий труда. В них не было ничего удивительного, так как в связи с большой важностью и срочностью производство создавалось без должной отработки технологии и аппаратуры на крупномасштабных опытных установках. Наоборот, можно было поражаться тому, что такое сложное и тонкое производство в кратчайшие сроки было создано и успешно работало. Однако особенности аппаратурного оформления технологического процесса вынуждали часто отключать отдельные аппараты для их ремонта, для замены или восстановления их частей. При этом приходилось такое оборудование освобождать и тщательно очищать от высокоагрессивных и токсичных химических веществ.

Во время проведения таких работ трудно было уберечься от загрязнения атмосферы и различных поверхностей в производственных помещениях, что ухудшало условия труда обслуживающего и ремонтного персонала. Несмотря на осуществление целого ряда крупных мероприятий по реконструкции оборудования, добиться коренного улучшения условий труда не удавалось. Чтобы не допустить возникновения профессиональных заболеваний, приходилось прибегать к сокращению продолжительности рабочего дня на некоторых рабочих местах (это крайне усложняло управление производством) и применять другие профилактические меры.

В такой обстановке на одном из очередных оперативных совещаний (приблизительно в апреле 1951 года) обсуждались дальнейшие меры по улучшению условий труда на описанном выше объекте. В высказываниях специалистов прозвучала мысль о том, что никакой реконструкцией существующего оборудования не удается — и не удастся — достигнуть решающих результатов, так как архитектура самого здания и особенности размещения оборудования не позволяют добиться существенного улучшения организации технологического процесса и радикального усовершенствования аппаратуры. Чтобы кардинально изменить положение, пришлось бы построить новое производство! Наверное, из опасения выглядеть не очень реалистичным никто, собственно, даже не пытался сформулировать такое предложение, поэтому оно и не обсуждалось. Все ведь понимали, что в тяжелых условиях послевоенного периода сама постановка этого вопроса казалась не совсем серьезной, хотя бы в силу того, что стоимость нового производства такого типа была не меньше стоимости крупного металлургического завода.

По окончании этой памятной оперативки Борис Глебович, как обычно, задержался с руководителями производства и еще долго что-то обсуждал с ними. А вечером того же дня я получил срочное задание подготовить письмо в министерство с развернутым обоснованием необходимости строительства этого самого нового производственного объекта и с изложением возможностей для разработки проекта более совершенной конструкции здания и более рационального размещения усовершенствованного оборудования. Нужно было обосновать также необходимость использования существующего производства после пуска нового в качестве экспериментального для предварительной проработки различных усовершенствований технологического процесса. Использовался и довод о необходимости расширения объемов производства. Мне приказано было побеседовать по этому вопросу с наиболее авторитетным специалистом — руководителем производства — и через три дня представить подготовленный документ на подпись Борису Глебовичу. В такие сжатые сроки выполнялись тогда важные поручения. Хотя я и не очень верил в быстрое решение столь сложного вопроса, но отнесся к нему серьезно, так как с инженерной точки зрения он был очень интересен. По завершении моей работы Борис Глебович внес только одно небольшое, но очень существенное дополнение о том, что разработка проектного задания на основе изложенных в письме основных принципов может быть в кратчайшие сроки выполнена самим предприятием, для чего будет выделено (с временным освобождением от других работ) до десяти наиболее квалифицированных специалистов.

В этом добавлении сказалась крепкая практическая хватка опытного организатора новых дел. Он сразу понял большую перспективность только что сформулированных основных принципов организации нового производства и опасался, что если проектное задание будет разрабатывать сам проектный институт, то работа сильно затянется, а заложенные в письме идеи могут быть должным образом не оценены и не будут как следует разработаны.

Потом не один раз еще Борису Глебовичу приходилось доказывать необходимость строительства нового объекта в различных вышестоящих инстанциях. Смелость в постановке вопроса, инженерная прозорливость и организаторская напористость директора Музрукова сделали свое дело: решение о разработке проекта и строительстве нового производственного объекта взамен действующего вскоре было принято.

После этого (с 1 октября 1953 года) группа на время освобожденных от основной работы специалистов предприятия разработала добротное проектное задание, в двух больших томах которого содержались расчеты необходимых объемов укрупненных основных химических аппаратов, особенности их устройства и взаимного расположения в технологической цепочке. Было предусмотрено размещение этих аппаратов на одном этаже (а раньше они располагались на нескольких этажах). Кроме того, предполагалось сооружение изолированных коридоров для размещения трубопроводов и запорных приспособлений, оборудование специальных помещений для проведения ремонтных работ, механизация этих работ и т. п. По существу, в проектном задании были даны и основные технические решения, определившие совершенно новый облик химического производства.

Проектный институт значительно быстрее, чем обычно, разработал хороший проект, а через несколько лет новый промышленный объект комбината был введен в строй. Условия труда на нем кардинально отличались от прежних. Старое химическое производство было немедленно остановлено и после реконструкции приспособлено для других целей. Новое производство оказалось настолько удачным по организации технологического процесса, компоновке аппаратуры, автоматизации управления технологическим процессом, механизации ремонтных работ и т. п., что было принято в качестве образца при строительстве подобных объектов на других предприятиях».

Пуск нового завода в эксплуатацию состоялся в 1957 году, когда Борис Глебович уже не работал на комбинате. Впоследствии некоторые идеи, заложенные в этом «самодеятельном» проекте, в частности, принцип зонального размещения оборудования, были приняты и закреплены в соответствующих санитарных правилах для всех подобных предприятий.

Тяжелым и опасным оставался также и труд на заводе «В», химико-металлургическом, где из продукции завода «Б» получали металлический плутоний и делали из него детали для зарядов. После проведения испытаний первой атомной бомбы на комбинате ускоренными темпами пошло строительство нового химико-металлургического завода взамен производства, которое в 1949 году было названо опытно-промышленным и размещено в зданиях барачного типа. Модернизированный цех № 11 был сдан строителями в эксплуатацию в августе 1950 года. Следует упомянуть, что вопросы безопасности труда в новой проектной документации были отражены по-прежнему слабо — еще не выработалось в полной мере понимание опасности работ с альфа-активными материалами. Оно пришло позже, и в практику вошли более строгие нормы радиационной безопасности. С 1960 года, по свидетельству Л. П. Сохиной, врачи не диагностировали на комбинате хроническую лучевую болезнь.

Этот и другие важные моменты характеризовали уже другие этапы жизни комбината, его работу под началом других руководителей. Но люди не забывали Музрукова.

Из воспоминаний заместителя министра среднего машиностроения А. Д. Захаренкова: «Борис Глебович пришел в нашу отрасль в 1947 году. Он был в числе первых, которые тогда еще не знали, как надо делать, но отлично понимали, что надо! И как можно быстрее!

На комбинате “Маяк” не ладился пуск крайне необходимой стране первой промышленной энергетической установки. Одновременно с этим шло огромное строительство смежных объектов. В наскоро построенных лабораториях разрабатывалась промышленная технология. Материала и времени было так мало, что не приходилось думать о предварительных испытаниях будущих больших производственных комплексов. На комбинат съезжались тысячи специалистов и рабочих, десятки выдающихся ученых страны. Нужны были богатый опыт инженера, твердая рука и умная голова, чтобы все это превратить в стройное предприятие с огромным целеустремленным коллективом, нацеленным на решение важнейшей государственной задачи. Все это успешно осуществил тогда еще молодой, но уже известный по Уралмашзаводу Герой Социалистического Труда генерал Б. Г. Музруков.

Борис Глебович, по существу, дал жизнь комбинату “Маяк”. Он заложил город, основы быта, культуры в нем. На комбинате Борис Глебович сплотил коллектив ученых, многие из которых с благодарностью вспоминают годы совместной работы с ним, эти трудные и плодотворные годы».

Другая жизнь

Сколько бы сил ни отнимал комбинат, быт его работников, да еще такой нелегкий, послевоенный, требовал большого внимания. Людям необходимо было восстановить силы после очередного рабочего дня, а за реакторным пультом или у лабораторного стола — спокойно выполнять свои нелегкие обязанности и не волноваться за близких. Ясно, что первое время эта сторона жизни оставалась у руководства комбината на втором плане — для нее не хватало ни времени, ни ресурсов. И все же Б. Г. Музруков и в тех сложных условиях стремился сделать как можно больше для нормального быта людей. Острейшей проблемой, как всегда, оставалось жилье.

В. Б. Постников отмечал, что «одной из задач, поставленных Б. Г. Музруковым перед собой, было строительство жилья для прибывающих со всех концов страны специалистов, рабочих, служащих, молодежи — будущих работников комбината. А жилья не было. И П. Т. Быстров, и Е. П. Славский пытались решать эту задачу, но без успеха. Строители работали там, где сами считали нужным. Жилье строилось плохо. За 1947 год ОКСом предприятия было принято всего 13 702 квадратных метра. А за год прибыло 1786 человек».

В 1948 году благодаря усилиям директора, руководства ПГУ и строителей, отношения с которыми наладились, удалось ввести почти в три раза больше жилых площадей — 36,7 тысячи квадратных метров. Но количество работающих на комбинате росло очень быстро. Ко многим сотрудникам приезжали семьи, поместить их было негде, и женщины с детьми дожидались возможности въехать на Базу-10 в Кыштыме, в других окрестных населенных пунктах.

В. Б. Постников вспоминает: «Весь 1948 год оставались сложности с расселением прибывающих кадров. На Дальней Даче, в поселке за зоной, где временно жили молодые специалисты, казармы, общежития, бараки были забиты.

8 июня 1948 года директор издал приказ о строительстве временного жилья за домами по проспекту Сталина. Для строительства Б. Г. Музруков приказал выделить 25 палаток, стройматериалы, брезент, мягкий и жесткий инвентарь, провести электроосвещение и временный водопровод. В народе этот район носил название “Черный город”, так как строения были обиты толем. В 1949 году, в связи с решением о строительстве на нашей площадке еще несколько реакторов, средств на строительство жилья и соцкультбыта было выделено больше.

Вопросы по жилищному строительству, поставленные дирекцией предприятия, по приказу руководителя ПГУ Б. Л. Ванникова рассматривались особо. Контроль за жилищным строительством был возложен персонально на начальника строительства М. М. Царевского. Ввод жилья в 1949 году составлял 73,7 тысячи квадратных метров. И все равно острота проблемы не снялась.

В феврале 1950 года профсоюзная организация рассмотрела вопросы строительства жилья. Жилая площадь на одного проживающего составляла 5,2 квадратных метра. В землянках еще проживало 172 семьи, в кухнях общежитий — 44 семьи, в проходных комнатах — 66 семей, в одной комнате размещались: 895 семей рабочих, 411 семей ИТР (инженерно-технического персонала). К тому же с 1950 года, в связи с сокращением финансирования, наметился спад в жилищном строительстве на комбинате (в 1950-м введено 66,0 тысяч квадратных метров, в 1951 году — 40,2 тысячи квадратных метров). Ситуация с жильем на многие годы осталась большой проблемой».

Однако жителям города требовались не только квартиры и комнаты. Среди них было много молодых, игрались свадьбы, появлялись новые семьи, рождались дети — нужны были ясли, детские сады, школы. Те, кто прибывал на комбинат, зачастую приезжали из больших городов, где кипела культурная и спортивная жизнь — им хотелось и в Челябинске-40 ходить в театры, посещать спортивные комплексы. Все жители нуждались в хорошей работе медицинских учреждений, предприятий бытового обслуживания. Необходимо было обеспечить городу нормальное снабжение продуктами питания.

Рассказывает В. И. Шевченко: «Несмотря на большую занятость, Борис Глебович постоянно заботился о нуждах и быте трудящихся. В марте 1949 года на второй общезаводской профсоюзной конференции он в своем выступлении обратился к делегатам конференции с такими словами: “Товарищи! Вопрос сегодняшнего снабжения трудящихся свежими овощами, ягодами и фруктами нам надо решать сообща. Так вот, я и обращаюсь к вам с предложением: давайте организовывать коллективное садоводство. Для этого я вам обещаю поставить за счет предприятия все необходимые материалы, а для полива — подвести воду”.

Эта инициатива была поддержана и воплощена в действительность. Идо сего времени существует сад № 1, положивший начало бурному развитию садоводства в нашем городе. Таким образом, в некоторой степени была решена проблема со свежими овощами, ягодами и фруктами. А до этого про них и не вспоминали. Ведь питание тогда было более чем скромным. В магазинах ассортимент продуктов был ограничен. Хлеб поставлялся из Кыштыма. Он был очень низкого качества. Сотрудникам приходилось пользоваться в основном единственной столовой (с однообразным меню), размещенной на первом этаже управления».

Важно отметить, что Б. Г. Музруков, при более чем скромных возможностях заниматься проблемами обыденной жизни сотрудников, подходил к их решению творчески, стремясь получить наилучший результат.

В. И. Шевченко продолжает свои воспоминания: «В июле 1949 года строители на улице Школьной (теперь Ермолаева) сдали в эксплуатацию современный по тем временам магазин, который назывался “Маяк”. Однажды Н. Н. Архипов пригласил меня к себе в кабинет. Там я встретил Бориса Глебовича. К тому времени мы были уже знакомы. После обмена приветствиями Борис Глебович обратился ко мне со следующей просьбой:

— Вчера у строителей приняли здание первого в нашем городе магазина. Это пока пустая коробка, которую надо заполнить необходимым оборудованием и оснасткой. Посоветовавшись с твоим директором, я поручаю тебе (без отрыва от основной деятельности) возглавить руководство группой специалистов, которая в короткие сроки должна оснастить магазин всем необходимым оборудованием и ввести его в эксплуатацию. Ясно, что оборудование придется разработать и изготовить. Срок даю месяц. Разрешаю привлекать необходимых специалистов. Вообще эту работу в порядке оказания шефской помощи УРСу поручаю вашему заводу.

Так было положено начало шефской помощи УРСу, ЖКУ, детским дошкольным учреждениям, школам, а позже и нашим совхозам. Создали работоспособную бригаду из числа квалифицированных рабочих и ИТР завода. За короткий срок под руководством инженера службы КИПиА И. А. Ярхина, слесарей и электромехаников этой службы, службы главного механика и электрика, дозиметрической лаборатории было смонтировано, отлажено и пущено в эксплуатацию оборудование магазина. Для оформления торгового зала привлекли художника и актера театра им. Горького В. А. Ильинского, который разработал проект и непосредственно принимал участие в его реализации. Впервые в нашей стране группой специалистов под руководством И. А. Ярхина был разработан проект установки по автоматическому разливу молока для продажи, а с помощью коллективов служб КИПиА, главного механика и энергетика ее изготовили, смонтировали и ввели в работу. Оснащение магазина было закончено в установленный срок. На открытие магазина прибыл Б. Г. Музруков, который в своем кратком выступлении выразил благодарность всем участникам работ за их творчество и умение, проявленные при реализации проекта. В заключение своего выступления сказал, что по оформлению и содержанию этот магазин вполне можно принять за эталон. Его слова были пророческими. Сколько впоследствии было построено в городе прекрасных магазинов, а образцом для них остался “Маяк”».

Б. Г. Музруков думал и о других сторонах той жизни, которая называется непроизводственной. В ней немало места занимали хлопоты, связанные с ремонтом, строительством предприятий далеко не промышленного профиля. В. Б. Постников приводит в своих воспоминаниях рассказ ветерана «Маяка» А. Н. Зайцева: «В 1952 году, воскресным вечером, ко мне на квартиру приехал посыльный от Б. Г. Музрукова и пригласил к нему на прием в понедельник на девять утра. Ранее я с Музруковым встречался на обходах по объекту “Г”, на оперативках со строителями. Естественно, ночь не спал и все думал, что же я натворил? Утром в приемной увидел заместителя по кадрам подполковника Мурашева с моим личным делом в руках. Ровно в 9.00 нас пригласили в кабинет. Б. Г. Музруков вышел из-за стола, поздоровался, усадил в кресло. И ни о чем не расспрашивая, сразу перешел к делу — созданию на предприятии промышленного ремонтно-строительного цеха, где я должен быть первым организатором и начальником. Мне недавно исполнилось 25 лет, опыта не имел, было страшно. На прощание генерал сказал: “Первые два года буду помогать, потом — строго спрашивать”. И то и другое он очень хорошо умел делать.

Мне ранее не приходилось ходить к директору с докладами и ответами на заданные вопросы. Был еще слишком молодым и простым исполнителем в отделе № 7. Однако однажды разговаривать с Борисом Глебовичем посчастливилось. Я напросился на встречу с ним по личному вопросу и был принят. Он сидел за письменным столом в генеральской форме и выглядел таким, как его описывали другие. Мы иногда видели его идущим по коридору заводоуправления, когда он возвращался с площадки в свой кабинет или, наоборот, уезжал. Это был подтянутый, стройный, высокий генерал. Форма ему шла. А Звезда Героя вызывала уважение и гордость за своего директора. Он внимательно выслушал мою просьбу, прочитал заявление с изложением дела, чуть-чуть улыбнулся и подписал. На прощание пожелал успехов.

Еще раз Бориса Глебовича я увидел, будучи в командировке в Арзамасе-16. Я специально задержался в заводоуправлении, чтобы его увидеть. Прошло уже много лет, время давало себя знать. Борис Глебович несколько сутулился, выглядел постаревшим, но шел твердо. Я поздоровался с ним, а он ответил, не взглянув в мою сторону. Я не посмел его остановить и напомнить о работе на Базе-10. Он быстро прошел по приемной и скрылся за входной дверью».

Медицинское обслуживание в Челябинске-40 также постепенно налаживалось. До апреля 1949 года для работников комбината имелось всего тридцать больничных коек. В 1950 году открыли первую поликлинику и станцию «Скорой помощи». В 1952 году в городе была введена в строй городская поликлиника на четыреста приемов. Станция «Скорой помощи» располагала уже десятью машинами, в 1953 году появились детская больница на семьдесят пять мест и детский санаторий.

Строились ясли и детские садики. Для их размещения выделялись самые красивые участки в городе. Борис Глебович стремился подкрепить свои решения по строительству и благоустройству высокими правительственными распоряжениями, что делало будущее города более определенным. Это ему удавалось.

В. И. Шевченко пишет: «30 декабря 1949 года И. В. Сталин подписал постановление СМ СССР “О мерах по улучшению материального и культурно-бытового обслуживания трудящихся Базы-10”. А немного раньше, в октябре 1949 года, А. П. Завенягин разрешает устанавливать в городе металлические ограды, чугунные литые штакетники, проложить ливневую канализацию, уличное освещение разместить на металлических опорах, сооружать фонтаны, газоны, скульптуры на центральных площадях и улицах города. Тогда они назывались, в соответствии с тенденциями времени, проспектами Сталина и Берии. На привокзальной площади установили бронзовый монумент Сталину. Так рождался современный город, который в марте 1954 года получил название и статус — город Озерск».

Выход такого постановления, имеющего большое значение для развития города, стоил Борису Глебовичу многих трудов.

Рассказывает В. Н. Кузнецов: «Специальный комитет получал многочисленные жалобы от рабочих и служащих комбината № 817 о недостатках в торговле, медицинском и культурно-бытовом обслуживании. Обсуждению этих вопросов было посвящено очередное заседание Спецкомитета 22 октября 1949 года. На него по вызову прибыли Б. Г. Музруков, М. М. Царевский, начальники политотделов комбината и Управления строительством С. М. Марковин и Д. М. Антонов, секретарь Челябинского обкома ВКП(б) Белобородов, другие ответственные должностные лица.

Л. П. Берия после рассмотрения на Спецкомитете социальных проблем комбината № 817 поручил в пятидневный срок проверить все факты, указанные в жалобах, принять оперативные меры по устранению недостатков и привлечь к ответственности виновных. Предложения по решительному улучшению положения было поручено представить в Совет Министров СССР в недельный срок».

Хотя столь короткие сроки, указанные Берией, выдержаны не были, все же 18 ноября 1949 года Спецкомитет вновь рассматривал вопросы жизнеобеспечения работников комбината. Проект постановления, подготовленный с участием Б. Г. Музрукова и М. М. Царевского, был отвергнут.

По свидетельству В. Н. Кузнецова, на заседании Спецкомитета был определен список ответственных за подготовку документа и дан десятидневный срок для разработки необходимых мероприятий. Постановление Совета Министров СССР «О мерах по улучшению материального и культурно-бытового обслуживания трудящихся Базы-10» было подписано И. В. Сталиным 30 декабря 1949 года.

Борису Глебовичу, который даже в военное время ухитрялся благоустраивать рабочие поселки, хотелось сделать новый город красивым, а быт его жителей — более приятным. Для этого он иной раз включал в титул строительства некоторые архитектурные сооружения, необязательные на придирчивый взгляд суровых ревизоров.

Впоследствии Б. Г. Музруков рассказывал, что таким образом была построена хорошая бетонная дорога к озеру, берег которого украсила набережная с балюстрадой. К этому времени вышло постановление правительства, ограничивающее излишества при строительстве. Берия с целью проверки выполнения этого постановления предпринял несколько ревизионных поездок по закрытым городам и наказывал тех руководителей, кто, по его мнению, излишне роскошествовал. Должен он был посетить и Челябинск-40.

В некоторых воспоминаниях содержится очевидный намек на то, что о перерасходе государственных средств на дорогу и набережную в этом городе всесильный куратор был предварительно осведомлен. Наверняка и Борис Глебович знал, какие обвинения может ему предъявить Берия. Но не в его характере было уходить от ответственности. Он встретил приехавшего Берию сам, повез его по новой дороге к озеру, к балюстраде. Она прекрасно смотрелась вечером, на фоне солнечного заката.

— Молодец, Борис! Очень красиво! — таким было заключение Берии по поводу строительных нововведений в Челябинске-40.

Конечно, условия жизни первых сотрудников комбината были трудными. Но не следует думать, что люди полностью лишались культурного досуга. Интересную деталь тех времен можно найти в воспоминаниях ветеранов «Маяка», работавших на комбинате в 1947–1949 годах. В то время первый заместитель министра внутренних дел В. В. Чернышев практически постоянно жил в Челябинске-40. Он участвовал в работе государственных комиссий, принимающих объекты комбината, курировал другие стройки и предприятия атомной промышленности на Урале, а также исполнял обязанности главного цензора Челябинска-40. Когда он находился в «сороковке» (так довольно скоро начали называть в обиходе комбинат), туда доставлялись самые новые художественные фильмы еще до их выхода на всесоюзный экран. Вместе с Чернышевым их смотрели сначала несколько человек высшего командного состава предприятия, а затем просмотр устраивался для всех желающих с семьями.

Это, конечно, только штрих к портрету того времени, хотя и красноречивый. Культурная жизнь в Челябинске-40 довольно быстро стала приобретать достойный облик.

Из воспоминаний В. И. Шевченко: «В октябре 1948 года спектаклем “Павел Корчагин” открылся театр им. Ленинского комсомола. Вскоре, в августе 1950-го, город получает прекрасный драматический театр им. А. М. Горького. Театральный сезон открылся премьерой спектакля “Свадьба Кречинского”. Открылись два кинотеатра — “Родина” и им. Маяковского, стадион “Строитель”, на берегу озера создается ПКиО с летним кинотеатром, рестораном, строится еще один стадион, начинает работать пионерский лагерь… Дирекция и общественные организации большое внимание обращают на обеспечение жителей города и поселка Татыш культурными, спортивными мероприятиями».

Интересную особенность культурной жизни на комбинате подчеркнул в своих материалах В. Н. Кузнецов: «Необходимо отметить внимание руководства страны к тому факту, что на строительство объектов комбината направлялись лучшие представители советской интеллигенции из столичных городов. Эти люди привыкли посещать театры и другие учреждения культуры. По поручению ЦК ВКП(б), Совета Министров и при содействии Комитета по делам искусств при правительстве страны на Базу-10 были направлены 160 театральных работников и 67 молодых специалистов, окончивших Московскую и Ленинградскую консерватории и столичные театральные училища».

Таким образом, для работ в театрах и музыкальных учреждениях города (вскоре там появились и оркестр, и музыкальная школа) привлекались люди, получившие лучшее на то время образование по своим специальностям.

Вопросы обучения и детей, и взрослых также были в центре внимания руководства комбината. В 1946 году здесь имелась лишь небольшая начальная школа на сорок пять учеников, в 1947–1948 годах появились три семилетние школы, а в 1948 году открылась средняя школа на пятьсот учащихся в прекрасном по тем временам двухэтажном здании. В Челябинск-40 прибыла большая группа молодых учителей — выпускников педагогических вузов. Строительство хороших школьных зданий стало в городе традицией.

Борис Глебович постоянно подчеркивал необходимость учебы для работников всех предприятий и подразделений комбината. В декабре 1948 года постановлением СМ СССР был создан Южноуральский политехникум. Студентов (400 человек) собрали из политехникумов семи городов. Открылось в городе и отделение № 1 столичного МИФИ. Его возглавил Д. А. Матвеев. В начале 1950-х годов открылось шесть школ рабочей молодежи.

По инициативе Бориса Глебовича был образован совет по заочному обучению. И. В. Курчатов был председателем совета, в его состав входили А. А. Бочвар, Б. Г. Музруков. Руководители первых учебных заведений высшего и среднего звена постоянно обращались к Музрукову: нужны были новые помещения, оборудование, не хватало кадров. «Директор оказывал помощь и был в курсе всех наших дел», — вспоминал Д. А. Матвеев. Первый выпуск отделения № 1 МИФИ состоялся в 1955 году.

Работа с молодежью имела для Бориса Глебовича особое значение — ведь население города, по сути, составляли люди в возрасте 25–30 лет. Им нужно было привить навыки достойной, творческой жизни, которые помогали бы в нелегкой работе.

Б. В. Горобец вспоминает: «В то время 70 процентов населения Челябинска-40 имело возраст 25–26 лет. Мы, молодые инженеры, всегда чувствовали влияние директора. По инициативе политотдела молодежь часто собирали в нашем клубе “Ленинский комсомол”. Там иногда выступал Борис Глебович, рассказывал о планах развития города, о решении жилищных проблем, о новых постановках в нашем драмтеатре (театр уже действовал, приезжали молодые артисты). Директор принимал все меры, чтобы молодежь, имея приличные заработки, не увлекалась пьянством и другими неблаговидными поступками. Мы верили в него».

Пожалуй, массовое посещение театра стало характерной особенностью местной жизни. Спектакли вызывали большой интерес, после них обычно проходили горячие дискуссии. В 1951–1952 годах в городе появился профессиональный симфонический оркестр. Среди слушателей и зрителей всегда были Б. Г. Музруков и члены его семьи.

Хотя Музруков в период его работы на комбинате и являлся полновластным хозяином предприятия, свои огромные полномочия он, однако, никогда не превышал. И никогда не старался подчинить себе органы государственного управления, которые со временем возникли на Базе-10. Не сразу они обрели самостоятельность — с середины 1947-го по 1956 год на комбинате действовал политотдел, который руководил партийными, комсомольскими и профсоюзной организациями.

Постепенно приводя в порядок производственные дела, Б. Г. Музруков обдумывал структуру управления создающимся городом. Он добился создания при комбинате административного отдела, который осуществлял функции советской власти вплоть до 13 июня 1954 года — даты выборов в первый городской совет города Озерска. Административный отдел имел соответствующие инспекции и выполнял функции загса, госстраха, социального обеспечения, органов народного образования и культуры. В штате отдела было около тридцати человек. Руководство ими осуществлялось директивным приказным порядком.

Однако постепенно общественная жизнь входила в обычное для всей страны русло. В 1948 году состоялась первая профсоюзная конференция Базы-10. Проходили собрания коммунистов. Директор участвовал в этих важных для людей мероприятиях, был чуток к критике и просил, не стесняясь, делать ему замечания и давать советы.

Работники комбината в своей массе не страдали чинопочитанием, не заискивали перед начальством. Среди них было много бывших фронтовиков. Они вносили в работу боевой дух, знали себе цену. Борис Глебович высоко ценил таких людей, опирался на них в решении сложных производственных и городских проблем.

К. А. Терехов вспоминает: «По инициативе Б. Г. Музрукова групком проводил вечера стахановцев, в которых принимали участие лучшие рабочие и руководители хозяйств. Борис Глебович непременно присутствовал на вечерах, делал короткие доклады об итогах стахановского движения за прошлый квартал и ставил задачи на следующий. Затем в непринужденной обстановке проходил обмен опытом стахановской работы. Выступали в основном рабочие. Они всегда поднимали, наряду с производственными, наболевшие вопросы, касающиеся быта и культуры. Проблемы в этих сферах прямо влияли на настроение рабочих, от чего напрямую зависела их работоспособность. И от этих вопросов не отмахивались, их внимательно выслушивали и принимали конкретные действенные меры. Борис Глебович сам следил за тем, чтобы о ходе этой работы знали все заинтересованные люди.

Чтобы лучше знать нужды и настроения рабочих, он предложил проводить собрания без повестки дня. То есть на них каждый мог поднять любой вопрос. Так они могли быть решены быстрее. Борис Глебович считал себя слугой народа. Он установил у себя в кабинете прямой телефон (минуя секретаря), по которому мог звонить каждый. Номер этого телефона сообщили всем работающим, и такой шаг был очень высоко оценен всеми. Многие руководители последовали этому примеру.

В праздничные дни Борис Глебович обязательно вместе с группой товарищей посещал людей, находящихся в больнице, а также отдыхающих в доме отдыха “Дальняя Дача”. Больным вручались скромные подарки. И как эти посещения поднимали дух и настроение! Иногда казалось, что человек начинал сразу же поправляться. А сам он жил с одним легким. Но по тому, как он отдавал всего себя делу первейшей государственной важности, никто этого не замечал. Да и знали о его недуге только близкие.

Борис Глебович никогда не унижал ничьего достоинства, хотя и отчитывал отдельных неаккуратных исполнителей:

— Ах, как нехорошо. Ведь мы с вами уже говорили на эту тему. Вы обещали сделать и не сделали.

И такие его слова действовали сильнее, чем резкий окрик, грубая брань. Он не боялся тяжелых вопросов, напротив, как говорится, “выходил” на них и, как правило, успешно разрешал. С ним было легко работать партийным, профсоюзным и комсомольским работникам, общаться любому человеку. За это каждый руководитель любого ранга, каждый рабочий, каждый житель города, — все, кто обращался к нему хотя бы один раз, вспоминают его со словами благодарности».

Авторитет Бориса Глебовича в городе был очень высок. Для многих он стал, без сомнения, настоящим живым символом всего предприятия, воплощением лучших качеств руководителя. Поэтому понятна реакция сотрудников на информацию о его возможном отъезде из Челябинска-40. Б. В. Горобец пишет об этом: «В 1953 году прошел слух, что приезжает новый директор. Активная часть молодежи была обеспокоена, группа из нескольких человек пришла в политотдел: “В чем дело, что случилось?” Начальник политотдела Сергей Макарович Марковин объяснил нам, что Бориса Глебовича переводят в центральный аппарат министерства».

К 1953 году в жизни Бориса Глебовича многое изменилось. Дела на комбинате пошли в гору. Делящиеся материалы — те самые ДМ, производство которых было центральной проблемой ядерного проекта, — устойчиво нарабатывались на реакторах. Все реже на предприятиях случались авралы.

Вспоминает М. М. Башкирцев: «В 1953 году Борис Глебович оставил директорский пост на нашем предприятии в связи с повышением в должности.

С приходом нового директора порядки в управлении предприятия заметно изменились. Вечерняя работа управленцев значительно уменьшилась еще в конце работы Бориса Глебовича, а с приходом нового руководства почти совсем прекратилась. Еженедельные оперативные совещания на основных производственных объектах были заменены ежемесячными и поэтому перестали быть оперативными. Зато больше стало совещаний в кабинете директора. Но это было уже другое время».

Имело большое значение и то, что менялась обстановка в отрасли в целом. В марте 1953 года ПГУ было упразднено и создано Министерство среднего машиностроения, которое возглавил Вячеслав Александрович Малышев. Новый министр предложил Б. Г. Музрукову должность начальника Четвертого Главного управления. Этот главк ведал работой предприятий страны, занятых получением плутония и обогащенного урана. Борис Глебович принял предложение. Малышева он очень уважал, считал прекрасным руководителем, грамотным, образованным инженером. Они были хорошо знакомы еще с довоенных лет.

Нельзя не упомянуть и о том, что здоровье Музрукова требовало более бережного отношения. То, что у него не оказалось лучевой болезни, было большой удачей. Регулярно предпринимаемые на комбинате проверки его одежды на радиоактивность показывали, что она даже не подлежит чистке. И не один раз генеральская форма, которая так шла Борису Глебовичу и запомнилась всем на комбинате, совсем новой отправлялась на утилизацию. И туда же — сапоги, фуражка, шинель. Форму Борису Глебовичу, конечно, своевременно доставляли — такую же красивую, подогнанную по фигуре. Но ее могла ожидать, особенно в периоды пусконаладочных работ, та же участь. Ведь директор вновь и вновь оказывался на передовой «неведомого фронта», о котором он говорил своим сотрудникам и сотрудницам. Изменить его поведение было невозможно.

Очевидно, одной из самых важных причин принятия Б. Г. Музруковым решения об отъезде были изменившиеся семейные обстоятельства. В 1951 году его постигло тяжелое горе. Анна Александровна, любимая жена, верный друг, помощник и советчик во всех делах, надежная опора и поддержка в труднейшие периоды жизни, умерла. Без матери остались младшие дети — десятилетний Коля и семилетняя Лена. Старший сын, Володя, женился еще студентом, в 1949 году у Музруковых появилась первая внучка. Молодые жили в одном доме с родителями Володи.

Семья Музруковых была крепкой, дружной, с хорошо налаженными прочными устоями, теплыми отношениями. Бориса Глебовича близкие окружали заботой, по возможности оберегая от мелких огорчений и хлопот. Он был в доме настоящим кумиром, в первую очередь для Анны Александровны. Ее смерть изменила всю жизнь этой совсем недавно такой счастливой семьи.

Кому-то надо было вести хозяйство, присматривать за детьми. Борис Глебович попросил помочь свою сестру Ольгу, которая в войну эвакуировалась из Ленинграда. Она согласилась, но ненадолго, у нее была своя семья. Невестка Лида, еще совсем молодая, тоже не могла стать хозяйкой в доме.

Несомненно, многие женщины тогда с радостью помогли бы Борису Глебовичу преодолеть невзгоды, обрушившиеся на его семью. Анна Дмитриевна Гельман была одной из них. Она приехала на комбинат еще в 1948 году и, участвуя как научный консультант в пуске радиохимического завода, не могла не познакомиться достаточно близко с Музруковым, не оценить его редких качеств. Сама Анна Дмитриевна была обаятельной умной женщиной, чуть постарше Бориса Глебовича. Она проявила к осиротевшим детям внимание и доброту, которые они приняли и оценили. В 1952 году Борис Глебович и Анна Дмитриевна поженились.

Возможный переезд в Москву обрадовал всех. Детям казалась привлекательной перспектива жизни в столице. Анна Дмитриевна, доктор химических наук, с нетерпением ждала возможности вернуться в академический институт.

В октябре 1953 года Б. Г. Музруков уже работал в Министерстве среднего машиностроения.

Ныне комбинат «Маяк» — уникальное многопрофильное предприятие, которое может обеспечить делящимися материалами не только оборонную промышленность России, но и ее атомную энергетику, производить продукцию на экспорт. Тяжелое десятилетие 1990-х годов прошлого века не заставило его работников опустить руки. В это время они, конечно, еще чаще вспоминали своих героических предшественников.

В 1997 году журналист Виталий Губарев беседовал на комбинате с его тогдашним директором В. И. Фетисовым. Вот фрагмент этой беседы:

«— Был у нас директором Борис Глебович Музруков. Он пришел в 47-м и в 53-м уже ушел. Когда пришел, ему было 43 года. А ведь при нем построено семь реакторов, вся радиохимия. Весь 20-й завод, то есть плутониевое производство, построен, по сути, весь комбинат. А дальше начинались лишь “эпизодические” вещи, хоть и довольно крупные: остекловывание отходов, перевод производства на переработку топлива… Да, это были крупные мазки, но не более того, а основную картину написали при Музрукове…

— Значит, для вас именно Музруков идеал директора?

— Нет, не могу ни о нем, ни о том времени судить! Нет у меня такого права… Музруков — это махина, это великий человек, и я могу только преклоняться перед такими людьми! И должности у нас разные, хоть и называются одинаково…»

Итоги той невероятной эпопеи, результатом которой стало создание в СССР первых образцов атомного оружия, теперь имеют право подводить ветераны отрасли.

Л. П. Сохина: «Что же способствовало удаче в ядерном проекте? Здесь много факторов: высокий уровень исследований в области физики, героическая работа ученых в других направлениях, самоотверженный труд сотен тысяч строителей, монтажников, рабочих, инженеров, конструкторов, военных и узников сталинских лагерей. Но самым главным в быстром решении проблемы была эффективно действующая система организации».

В центре этой системы, непосредственно участвуя в решении всех разносторонних и многочисленных проблем, все успевая и ничего не упуская, помогая людям и организуя их на максимально эффективную работу, всегда находился Борис Глебович Музруков.