Морин

Единственное, на чем настаивала бы мать Морин, будь она жива, — это правильное проведение похорон. Морин знала это наверняка. Надо было разослать приглашения достаточному количеству людей, но только правильным, а не кому попало, причем как на отпевание, так и на погребение. Она организовала все по высшему разряду, проводила мать в последний путь достойно.

На ней было великолепное черное пальто, позаботилась она и о прическе, пригласив парикмахера домой накануне похорон. Она должна на фоне всех выглядеть безупречно. Морин не считала это тщеславием. Она считала, что выполняет последнюю волю матери: Софи Бэрри отошла в мир иной, провожаемая своей великолепной и преданной дочерью Морин, успешной деловой женщиной, известной в Дублине.

Мать одобрила бы напитки и бутерброды, которые подавали в гостиной, и то, как держалась Морин: бледная, но спокойная, представляя одних гостей и благодаря других, не забывая принимать письма, открытки и телеграммы со словами сочувствия.

Она кивала в знак согласия всем, кто говорил ей, что ее мать была прекрасной женщиной, потому что это была правда. Она соглашалась с теми, кто как бы с удовлетворением замечал, что ее мать не страдала, хотя, конечно, в шестьдесят восемь умирать еще рано, она улыбалась, когда слышала от гостей, что ее мать гордилась ею:

— Она так много рассказывала о тебе.

— Она записывала твои достижения в специальный блокнот.

— Она говорила, что ты для нее больше чем дочь, ты ее друг.

Добрые слова, мягкие прикосновения, сочувственные улыбки. Все именно так, как хотела бы мама. Никто не напился и не устроил сцены, и все шептались, что маме понравилась бы вся церемония. Несколько раз Морин ловила себя на мысли, что после всего этого она должна побеседовать с мамой.

Люди говорили, что они были очень близки. Мало было таких матерей, как Софи Бэрри, и мало таких дочерей, как Морин.

Возможно, всему причиной являлось то, что Софи была вдовой и Морин росла без отца. Возможно, потому, что они были похожи и люди часто приписывали этой схожести куда больше, чем было на самом деле. Софи поседела только в пятьдесят лет, но это была благородная седина, и волосы ее блестели так же, как в молодости. Она всю жизнь носила двенадцатый размер и говорила, что скорее умрет, чем наденет старушечью одежду, похожую на плащ-палатку, в которую облачались многие ее ровесницы. Привлекательная и ухоженная Софи обладала непростым характером, что отмечали многие из ее знакомых.

Будь Софи жива, она бы обязательно согласилась с тем, что все сделано правильно: дом приведен в порядок, карточки с приглашениями с черной рамкой и простой молитвой, которую можно послать и друзьям-протестантам. Никаких фотографий, ничего вульгарного. Мама говорила, что так делают для служанок. Морин не смела спорить.

Друзья предлагали помочь ей разобрать вещи, они считали, что это может расстроить ее, всегда проще, когда посторонний помогает. Все можно разложить по кучкам без лишних эмоций. Но Морин лишь благодарила и улыбалась, отвечая, что сделает это сама. Она не хотела копаться в вещах, но мама бы никогда не пустила постороннего.

Отец Херли, который знал их много лет, предложил свою помощь. Маме он всегда нравился, она говорила, что он был находкой для церкви — он хорошо говорил, знал всех — от мамы это была наивысшая похвала. Но все же мама не позволила бы ему копаться в своих бумагах. Он мог бы отслужить скромную панихиду, но вмешиваться в личные дела — никогда. Это Морин сделает сама.

Уолтер, конечно, тоже захочет помочь, но это даже не обсуждалось. Уолтера держали на расстоянии вытянутой руки в течение всей церемонии. Морин не намеревалась выходить за него замуж или рассчитывать на его заботу. Зачем тогда ему изображать из себя ее верного помощника на протяжении всех похорон? Это неверно истолкуют ее приятели, подруги ее матери, люди, которым не о чем больше говорить, поэтому они пускаются обсуждать детей своих друзей. Морин была не замужем в свои сорок шесть и уже этим давала им достаточно повода для сплетен.

Добрый, милый Уолтер устраивал ее, потому что он тоже был холостяк, работал в коллегии адвокатов и происходил из хорошей семьи. Морин знала, что если бы захотела, то могла бы выйти замуж за Уолтера, хотя он ее не любил, да и она не чувствовала ничего, даже отдаленно напоминающего любовь. Но Уолтер относился к тем мужчинам, кто в этом возрасте и не ждет любви. В молодости, возможно, у него насчитывалось два-три романа. А сейчас это был очень занятой человек, успевавший, однако, вести бурную светскую жизнь. Но женщинам всегда нравилось иметь мужчину на всякий случай.

Мама симпатизировала Уолтеру, но она была слишком умна, чтобы подталкивать Морин к нему. И мама бы никогда не стала говорить, что замужество уберегает от одинокой старости. Стоило только посмотреть на нее в последние годы. Ее жизнь была полна и без мужчины.

Как только Морин заявила, что не рассчитывает на Уолтера как на спутника жизни, мама не стала давить на нее. Никогда не шло речи о том, чтобы пригласить Уолтера сыграть в бридж, сходить в театр или съездить на ипподром.

Уолтер был добрым, вежливым, а после нескольких стаканчиков чего-нибудь покрепче даже чувствительным. Иногда он рассказывал об одиноких маршрутах, о карьере, ради которой можно пожертвовать всем. Но Морин смеялась над ним и говорила, что не видит, чем они пожертвовали. У них были милые квартиры, хорошие машины, веселые друзья и свобода выбора.

В Дублине такой тип отношений был распространен. Любовниками они не были. Однажды вечером у них появилась возможность, но они оба отвергли ее, вежливо и игриво, но решительно и окончательно. Они оставались двоими привлекательными и одинокими людьми, чьи взгляды иногда совпадали.

По странной иронии, из всех мужчин, с которыми судьба сводила Морин, единственный, которого мама считала подходящим, встретился Морин слишком поздно, когда она уже приняла решение, что не собирается менять привычный уклад жизни. Если бы она встретила Уолтера, молодого адвоката, когда она только начинала открывать свои магазины, она бы остановила свой выбор на нем. Многие ее подруги выбрали мужчин, которых они на самом деле не любили. На тех свадьбах, где бывала Морин, не чувствовалось настоящей любви. Дейдра О’Хейген, которая вышла замуж за свою первую любовь, — вот она, возможно, вышла замуж по большой любви. Морин наверняка не знала. Хотя она и была подружкой невесты на той свадьбе, хотя накануне они спали в одной комнате, она все равно не была уверена, что Дейдра готова на край света пойти за Десмондом Дойлом, так, как она сама готова была пойти за Фрэнком Квигли.

У них была странная дружба. Их мамы очень хотели, чтобы они подружились, поэтому с четырнадцати лет они стали вместе ходить на теннисный корт, потом на регби и на танцы по субботам. Перед поступлением в университет они уже были близкими подругами. И каждая из них знала, что не сможет без другой. Если они говорили, что идут куда-либо вместе, то их мамы не возражали. Вот почему они смогли вместе поехать в Лондон в то лето, когда должны были писать дипломы. В то лето, когда встретили Десмонда Дойла и Фрэнка Квигли.

Морин подумала, что бы сказал Фрэнк Квигли, если бы узнал, что мама умерла. Она не знала, как он теперь говорил, изменился ли его акцент, общался ли он с ирландцами после двадцати пяти лет проживания в Лондоне. Она читала про него, но кто не читал про Фрэнка Квигли? Он всегда упоминался в статьях про ирландцев, которые смогли чего-то добиться в Британии. Иногда она видела его на фотографиях с молодой красивой итальянкой, на которой он женился, чтобы подняться в иерархии «Палаццо».

Одно Морин знала наверняка: Фрэнк Квигли не забыл ее мать, как не забыл и саму Морин. Это было не тщеславие — думать, что ее первый любимый мужчина все еще помнил о ней, как она сама помнила о нем. Конечно, он мог узнать о смерти мамы от Дойлов, но вряд ли, ведь они теперь почти не общались. Десмонд все еще работал в «Палаццо», но, как бы ни убеждала миссис О’Хейген знакомых в блестящих управленческих способностях своего зятя, Морин считала, что Десмонд застрял где-то на нижних ступенях этой лестницы и даже влияние его друга Фрэнка не помогало ему подняться.

Морин решила, что начнет разбирать вещи на следующий день после похорон. Это не займет много времени, если она сможет не просиживать в раздумье над каждой вещью, к которой будет прикасаться.

Но она уже поплакала над мамиными очками, которые лежали в футляре, подаренном ей в больнице. Было особенно грустно видеть этот символ угасающего маминого здоровья.

Морин, обычно очень решительная, не знала, как ей с ними поступить. Они все еще лежали в кармане сумки. Мама, с ее холодным и практичным рассудком, не стала бы киснуть.

У них произошла всего одна ссора несколько лет назад, не связанная ни с Фрэнком Квигли, ни с мужчинами вообще. Мама не считала, что модный бизнес был правильным делом, что со стороны это и выглядело, и звучало неподобающе. Морин взорвалась: какое ей дело, как это звучало или выглядело! Важно было то, что именно и как она это делала. Мама инфантильно улыбнулась. Вначале Морин приехала на север Ирландии, где научилась навыкам у двух сестер, владевших магазинчиком одежды. Они были польщены тем, что юная выпускница университета из Дублина приехала к ним поучиться. Потом она уехала в Лондон.

Тогда она поняла, что никогда не была особенно близка с Дейдрой, так редко они виделись. Дейдра занималась своими двумя малышами, а Морин ездила на выставки и ярмарки, изучая рынок. Морин ничего не рассказала подруге о холодности в отношениях с мамой, опасаясь, как бы эта история не докатилась до О’Хейгенов. Вероятно, и у Дейдры имелись секреты от Морин и сомнения, которыми она с ней не делилась.

Морин никогда не была открытой. Они с мамой посылали друг другу поздравления, писали письма и недолго переговаривались по телефону. Мама рассказывала Эйлин О’Хейген, как дела у ее дочери. Главное, чтобы внешне все выглядело хорошо. Это для мамы всегда было очень важно. Морин не сомневалась, что даже в могиле она хотела быть на высоте.

Морин Бэрри жила в одном из старых домов Дублина. От нее до дома, где она родилась и где жила всю жизнь ее мама, было десять минут пешком и две минуты на машине. В этот дом приехал отец, и там они прожили свою недолгую совместную жизнь. Он умер за границей, когда Морин было шесть лет, сорок лет назад.

Скоро будет годовщина, как странно, что она посетит службу за упокой его души совсем одна. Обычно они с мамой ходили вместе. Всегда в восемь утра. Мама говорила, что невежливо вовлекать других в свои страдания и траур. Но потом мама всегда рассказывала всем, что они были на службе.

Надо отдать должное Софи Бэрри, она не была деспотичной матерью. Любая другая мать вцепилась бы в дочь и старалась бы удержать ее в своем доме, в то время как молодые стремятся покинуть родительское гнездо как можно скорее. Менее обязательные дочери пожелали бы уехать в другой город — в Лондон или даже в Париж. Однако Морин добилась успеха в родном городе. Она владела двумя магазинами, на вывесках которых значилось ее имя. В течение дня она порхала от одного к другому: в каждом были свои менеджеры, которые обладали полной свободой. Это давало возможность Морин выбирать, покупать, общаться за обедом с самыми модными женщинами, к чьим советам она прислушивалась и чей стиль сама сформировала. Четыре раза в год она ездила в Лондон и один раз — в Нью-Йорк. Она считала, что мама сама не верила в то, что в их отношениях однажды была холодность, ведь отношения всегда переживают взлеты и падения. В любом случае она не хотела думать о тех днях.

Жить отдельно, но близко было очень правильно. Они виделись практически каждый день. Ни разу мама не приходила к ней без предупреждения. Она никогда не приходила неожиданно к молодой девушке, у которой могли быть гости.

Морин всегда была желанной гостьей. Мама смогла внушить ей, что в конце партии в бридж особенно уместно заскочить на стаканчик шерри, чтобы все убедились, какая у нее элегантная и любящая дочь.

В воскресенье она вернется домой. Мама уже не встретит ее в темном коридоре, куда свет пробивается через цветное стекло на панелях. Странно было возвращаться в пустой дом, потому что там уже не будет ни друзей, ни родственников, желающих поддержать и помочь. Мамина лучшая подруга миссис О’Хейген настаивала на том, чтобы Морин приехала к ним поужинать, и убеждала ее пожить у них. Но Морин была не маленькой девочкой, и приглашать ее к себе домой, как тридцать лет назад, когда она и мама решили, что их дочери должны подружиться, было неуместно. О’Хейгены всегда приглашали маму пойти с ними в театр или на скачки. Однако Морин не припомнит, чтобы они пытались устроить мамину жизнь, может быть, пытались, но она просто об этом не знала.

По дороге домой она думала, как сложилась бы жизнь, если бы мама вышла замуж во второй раз. Поддержал бы ее отчим или стал бы мешать сделать карьеру в мире моды, как она называла это, или в мире тряпок, как называла мама?

Могла ли мама встречаться с кем-нибудь? А почему бы и нет? В конце концов, Морин в свои сорок шесть не отказалась от сексуальной жизни и не стыдилась этого. Но у мамы как-то не сложилось. Они много говорили о молодых людях Морин и о том, как они по разным причинам не подходили ей. Но они никогда не говорили о мужчине для мамы.

Она вошла в дом и вздрогнула от холода. Теперь никто не зажжет огонь, как мама обычно делала по утрам. Морин включила отопление и осмотрелась.

Две недели назад в воскресенье она приехала сюда и увидела маму в очень плохом состоянии. Она была бледна, у нее что-то болело, возможно, это было давление… Морин действовала быстро: она посадила ее в машину и отвезла в больницу. Нет никакого смысла беспокоить доктора и отрывать его от воскресного завтрака, сказала она маме и отвела ее в общую приемную.

Маме становилось все хуже и хуже, ее спокойная речь стала сбивчивой. Их сразу заметили, и уже через час Морин ждала врача снаружи. Он сказал ей, что у ее матери был сердечный приступ, от которого она может и не оправиться.

Но мама выжила, однако речь не вернулась, а горящие глаза, казалось, молили о том, чтобы это мучение поскорее закончилось.

Она сжимала руку Морин один раз, когда хотела сказать «да», и два раза — когда «нет». Морин говорила с ней, когда они оставались наедине.

— Мама, ты боишься?

— Нет.

— Ты ведь веришь, что поправишься?

— Нет.

— Я хочу, чтобы ты верила, ты должна. Прости, я знаю, что ты не можешь ответить: ты не хочешь поправиться?

— Нет.

— Но ради меня, мама, ради всех твоих друзей, мы хотим, чтобы ты поправилась. Господи, как мне сказать что-нибудь, чтобы ты могла ответить. Ты знаешь, что я тебя люблю? Сильно-сильно.

— Да. — И боль в глазах уменьшилась.

— И ты знаешь, что ты лучшая мать, которую кто-либо мог себе пожелать?

— Да.

Потом она устала и вскоре впала в беспамятство.

Как правы были те, кто говорил, что Софи Бэрри не могла бы жить, оставаясь инвалидом. Было лучше, что она так быстро избавилась от боли и страданий.

Неужели с того воскресенья прошло только две недели? Кажется, уже лет десять.

Морин распаковала пластиковые пакеты. Она знала, что большую часть маминых вещей можно выбросить. Рядом не было внуков, которые бы охали и ахали, да у Морин в ее занятой жизни не хватило бы времени присматривать за детьми.

Она села за маленький антикварный письменный стол. Можно забрать его к себе в прихожую. Миссис О’Хейген удивилась бы, узнав, что Морин останется жить в собственной квартире. Она была уверена, что Софи желала сохранить свой дом за семьей. Но Морин оставалась непреклонна. У нее было слишком много дел, чтобы тратить время на уборку такого большого дома. Ее собственная квартира была специально создана для нее: длинные шкафы для одежды, секретер с папками, как собственный офис, большая гостиная, кухня с большим столом, который стоял так, что она видела всех гостей, пока накрывала на стол.

Нет, вернуться в этот дом — это был бы шаг назад, и мама все понимала.

Вначале она прошлась по счетам. Она удивилась, как небрежна и неаккуратна была мама в последнее время. Было грустно видеть маленькие записки, которые мама писала самой себе — повсюду напоминания и подсказки. Было бы так просто, если бы мама следовала той же системе, что и сама Морин. Она обратилась в банк по вопросу о сумме за электричество и в страховую компанию. Мама должна была следить за всем лучше.

Потом была бесконечная переписка с биржевым маклером. Мама, как и все люди ее возраста, считала, что богатство исчислялось в акциях и ценных бумагах. Осталось только найти письма маклера. Мама не сохранила копии своих писем.

Морин потратила много времени, составляя многочисленные письма с расспросами, почему акции, которые, как все знали, росли, исчезли. Она написала письмо брокеру, в котором объяснила, что мама умерла, и попросила предоставить отчет о том, как шли ее дела. Ей бы хотелось вникнуть во все посерьезнее, но в маминых делах все время находилась грань, которую нельзя было переступать.

Морин сохранила письма, которые написала, чтобы потом снять с них копию. Мистер Уайт, мамин юрист, уже похвалил ее за организованность, посетовав, что не все молодые женщины так аккуратны, но ведь Морин должна иметь финансовое чутье и уметь руководить. Он показал ей мамино завещание — просто документ, по которому все имущество переходило к дочери — Мэри Кэтрин (Морин) Бэрри в благодарность за все годы преданной любви к матери. Завещание было составлено в 1962 году, когда мама смирилась с мыслью, что Морин не изменит своей жизни. С того самого дня, когда Софи Бэрри поблагодарила свою дочь за любовь и преданность, она еще на протяжении двадцати трех лет получала их от Морин. Конечно, она не могла подумать, что на протяжении этих двух десятилетий ее дочь будет жить в одиночестве и останется ее ближайшей подругой.

Разбор документов занял больше времени, чем она планировала. Ее не покидало странное чувство потери, совсем не похожее на горе на похоронах. Словно она перестала считать маму идеальной. В ней поселилось сомнение, ее раздражал беспорядок, царивший в доме. И не было больше Софи Бэрри, которая, подобно королеве, сидела на троне в гостиной с безупречной мебелью. Морин обескуражило это открытие.

Она сварила себе кофе и приготовилась к разбору следующего толстого конверта. Ей вспомнилось, как мама говорила: «Морин, дорогая, если ты начинаешь что-то делать, то делай это хорошо». Это было применимо ко всему: и к умыванию розовой водой и нанесению крема дважды вдень, и к возобновленным урокам тенниса, которые Морин взяла, чтобы не ударить в грязь лицом на летних вечеринках. Если бы мама могла ее увидеть сейчас (в чем Морин сильно сомневалась), она бы похвалила ее за то, как она взялась за дело.

Она была абсолютно не готова увидеть документы, которые обнаружила в конверте с надписью «Юрист». Она рассчитывала найти там более детальную информацию о ее акциях или пенсии, но там оказались документы, подписанные в 1945 году. В них подтверждалось, что Бернард Джеймс Бэрри — отец Морин — вовсе не погиб от вируса в Северной Родезии после войны. Муж Софи Бэрри оставил ее сорок лет назад. Он оставил свою жену и ребенка, чтобы уехать с другой женщиной в страну, которая тогда называлась Северной Родезией.

Морин поняла, что ее отец, возможно, жив, он все еще в Зимбабве и у нее есть сводные братья и сестры примерно ее возраста. Женщина, которая называлась в документах как «законная жена», была родом из Бирмингема, ее звали Флора Джонс. Морин подумала, что мама сказала бы, что Флорами называли служанок.

Обычно она не употребляла крепких напитков с утра пораньше в воскресенье. Морин Бэрри, придерживавшаяся в этом, как и во многом другом, строгих правил, считала, что пить одной опасно. Она видела, как это погубило многих ее друзей, которые пили после рабочего дня. Мама говорила, что вдовы могут встать на этот скользкий путь, если не будут себя контролировать. Вдовы? Что имела в виду мама, когда на самом деле она притворялась на протяжении сорока лет? Какой должна быть женщина, которая заживо похоронила мужчину, живущего за границей?

С дрожью, сравнимой с незначительными толчками при землетрясении, Морин поняла, что каждый май ее мать, находясь в здравом уме, служила службу за упокой души человека, который мог до сих пор быть живым.

В серванте она нашла виски, понюхала его и вспомнила время, когда много лет назад у нее болели зубы и мама прикладывала ватку, смоченную виски, к больному месту. Мама так любила ее?

Морин выпила залпом стакан виски и разрыдалась.

Это была цена, которую она платила за свою одинокую жизнь. У нее не было ни приятеля, которому можно выплакаться, ни знакомых, к которым можно побежать и поделиться ужасными новостями. Так же, как у мамы, которая держала свои секреты за семью печатями. Коллеги по работе ничего не знали о ее личной жизни. Друзья ее матери… да… им было бы интересно. Выслушают ли ее у О’Хейгенов, если она приедет туда?

Флора. Флора Джонс. Это было похоже на имя из мюзикла. А теперь вашему вниманию мисс Флора Джонс, Кармен Миранда нашего города. Еще там было много писем, посвященных разводу, но мамин юрист постоянно повторял, что в Ирландии развод невозможен, что его клиент католик, но дело даже не в этом, а в деньгах. Морин снова пролистала документы. Тогда, сорок лет назад, они были аккуратно собраны. Обида наполнила Софи решимостью вытрясти все до последнего пенса из мужчины, который обманул ее. Сумма, по сегодняшним Меркам, была огромна. Адвокат мистера Бернарда Джеймса Бэрри написал адвокату миссис Софи Бэрри, что его клиент был готов сделать переоценку своей собственности, чтобы обеспечить жену и дочь. Его клиент, как это уже известно миссис Бэрри, имеет дочь от мисс Флоры Джонс, которую ему необходимо признать.

Ответ на это письмо был удивителен, Морин будто слышала голос мамы. Она говорила медленно, уверенно, взвешивая слова: «…так же, как ты настаиваешь, что развод в этой стране невозможен по правилам церкви, к которой мы оба принадлежим, так же и я не могу указывать тебе, что делать в другой стране. Я пишу тебе это письмо, не посоветовавшись с юристами. Я приняла то обеспечение, которое ты предоставил для меня и Морин, и не буду никогда подавать на тебя в суд. С сегодняшнего дня ты можешь считать себя совершенно свободным, но только при условии, что никогда не вернешься в Ирландию. Я сообщу о твоей кончине. Если ответишь мне на это письмо согласием, то я скажу, что ты умер за границей от вирусного заболевания 15 мая. Если же ты когда-нибудь нарушишь это обещание, если попытаешься искать встреч с Морин, даже когда она станет взрослой, то обещаю, ты будешь жалеть об этом…»

Так мама обычно разговаривала с рабочими, которые плохо сделали свою работу.

Мужчина в Африке, мужчина, которого Морин считала мертвым сорок лет, согласился. Он вернул письмо и прикрепил к нему открытку, на которой была изображена вереница коричневых гор. И надпись: «Я умер от вируса 15 мая 1945 года».

Морин облокотилась на мамин стол и разрыдалась так, что сердце было готово разорваться.

Она не заметила, как пролетело время. Когда она посмотрела на часы, расположение стрелок показалось ей невероятным. На часах было четверть третьего, а она пришла в десять.

Морин прошлась по дому, чувствуя, как кровь снова начинает пульсировать в венах. Если бы кто-нибудь заглянул сейчас в гостиную, то увидел бы темноволосую красивую молодую женщину, ходившую по дому скрестив руки на груди. На самом деле Морин держала себя за локти, чтобы прийти в себя после пережитого шока.

Она злилась на свою мать не только потому, что этот мужчина намеренно был исключен из ее жизни, не только потому, что мама заставила его дать клятву. Она злилась потому, что не понимала, почему мама не уничтожила эти письма.

Если бы Морин не нашла эти документы, она бы никогда не узнала правды. Она была бы спокойнее и счастливее в том мире, который построила для себя.

Почему мама была так жестока? Она должна была понимать, что когда-нибудь Морин найдет эти бумаги. Но мама, конечно, знала, что Морин никогда ее не предаст. Морин будет сохранять хорошую мину.

Черта едва.

Она подумала, что может теперь делать что угодно с этим враньем. Она-то никому не обещала, что будет придумывать, что кто-то умер. Она-то никому не обещала не видеться с отцом, опасаясь страшных последствий.

Господи, она найдет его, Флору и свою сводную сестру.

Пожалуйста, пусть она будет жива. Пожалуйста, пусть она сможет найти своего отца. Последний документ был датирован 1950 годом, когда были перечислены последние средства.

Пожалуйста, пусть он будет жив. Семьдесят лет — это не так уж много.

Она приступила к работе с невероятной энергией, как работала только накануне большой распродажи дорогих вещей, когда они всю ночь просидели на складе, перебирая и переписывая вещи, готовя их к следующему дню.

На этот раз Морин смотрела на все это совсем иначе. Она нашла две коробки с детскими фотографиями.

Если она найдет этого мужчину, если у него есть сердце, то ему должно быть интересно посмотреть, как она выглядела на выпускном вечере, на хоккейном матче, на первом танцевальном вечере.

Она разбирала мамины вещи, пока совсем не обессилела. Затем перевязала коробки и рассортировала их: те, которые должны быть отправлены к Винсенту де Полю; коробки, в которые свален настоящий мусор; коробки с памятными вещами, которые заберет к себе.

Не осталось ни одного ящика, который она бы не перетрясла. Большая часть кухонных принадлежностей отправится к мисс О’Нил, которая на протяжении долгих лет приходила к маме убирать. Джимми Хейс, который работал в саду, мог забрать любой садовый инвентарь. Морин также написала ему, чтобы он выкопал любые растения, какие захочет. Она решила, что выставит дом на продажу как можно скорее.

Морин положила руки на письменный стол, тот самый, который хотела забрать к себе в прихожую. Она постучала по нему и сказала: «Нет». Она не хотела его. Она не хотела ничего отсюда.

Таксист помог ей перенести коробки. Морин сказала ему, что освобождает дом от ненужных вещей. Он посочувствовал:

— Жаль, что нет никого, кто мог бы помочь вам сделать такую работу.

Это она не раз уже слышала от других людей: как странно, что такая милая женщина, как она, так и не вышла замуж.

— Мой отец все бы сделал, но он так далеко, — сказала она.

Морин не обратила внимания на удивленный взгляд, которым таксист наградил ее. Это действительно очень странно, что отец находится далеко, когда умирает мать.

Ей показалось, что упоминание о нем делает его живым.

Она приняла ванну, а потом поняла, что голодна, и позвонила Уолтеру.

— Я веду себя очень эгоистично, я использую тебя в прямом смысле этого слова, так что, если не хочешь, так и скажи. Но, может, есть какие-нибудь рестораны, которые воскресным вечером еще работают? Я бы с радостью поужинала где-нибудь.

Уолтер ответил, что не придумал бы себе занятия лучше. Он занимался скучной работой, давая юридическую оценку делу, в котором была масса решений, одно сложнее другого. Он бы с радостью передохнул.

Они сидели при свете свечей за бокалом хорошего вина и вкусным ужином.

— Ты странно выглядишь, — обеспокоенно заметил Уолтер.

— У меня много проблем.

— Знаю, должно быть, сегодня был очень тяжелый день, — сказал он.

В глазах ее танцевали огни свечей. «Она никогда не была такой красивой», — подумал он.

— Конечно, сейчас не время, но более подходящего момента может не быть. Возможно, ты могла бы подумать о том, чтобы…

— О чем?

— Может, нам стоит вместе съездить куда-нибудь отдохнуть? Куда-нибудь, где нам обоим понравится. Помнишь, ты когда-то говорила, что хотела бы побывать в Австрии?

— В Австрии нет рыбалки, Уолтер, — сказала она, улыбаясь.

— Да и выставок одежды там тоже, наверное, нет, но мы ведь могли бы пару недель прожить без этого?

— Нет, Уолтер, мы сведем друг друга с ума.

— Мы не будем донимать друг друга.

— Не лучше ли нам жить порознь? — Она одарила его обаятельной улыбкой.

— У тебя что-то на уме. — Он выглядел обиженным.

— Да, есть кое-что, но я тебе сказать не могу. Но прошу тебя, запомни, что я тебе кое-что хотела сказать. Я скажу вскоре.

— Когда?

— Не знаю, скоро.

— Это другой мужчина? Я знаю, это странно звучит, но у тебя такой вид, будто дело именно в этом.

— Нет, это не другой мужчина. Не в этом смысле. Я же никогда тебе не лгала, так что ты сразу поймешь, когда я тебе все объясню.

— Я не могу ждать, — сказал он.

— Я знаю, я тоже не могу. Хотела бы я, чтобы люди работали по воскресеньям. Почему весь мир закрывается по воскресеньям.

— Мы с тобой работаем по воскресеньям.

— Да, но офисы по всему миру — нет.

Он знал, что больше можно было и не спрашивать, он все равно ничего не услышит в ответ. Он наклонился к ней и похлопал по руке.

— Должно быть, я люблю тебя, если позволяю устраивать такое представление.

— Иди к черту, Уолтер. Конечно, ты меня не любишь ни капельки, но ты хороший товарищ, и я уверена, хоть и не намерена это выяснять, что ты прекрасный любовник.

Официант подошел как раз тогда, когда Морин произнесла последнюю часть предложения, избавив Уолтера от необходимости отвечать.


Она немного поспала ночью, уже к шести утра приняла душ и оделась. Разница во времени составляет три часа. Можно начать звонить в справочную службу, сообщить им данные, найденные в маминых бумагах, в надежде, что они не слишком устарели. Она чуть было не спросила у Уолтера, есть ли какие-нибудь международные ассоциации юристов, но поняла, что не стоит делать какие-либо намеки. Позднее она скажет ему, он это заслужил. Пока оставалось непонятным, как сообщить всем остальным, когда найдет отца. Если найдет.

Все оказалось не так сложно. Конечно, телефонные звонки удорожали процесс, но это ее не волновало. Компании в Африке больше не было. Операторы дали ей перечень юридических контор, и после продолжительных поисков Морин нашла филиал, который переехал куда-то на юг Африки. Она поймала себя на мысли, что разговаривает с людьми из городов, о существовании которых даже не имела представления: Бломфонтейн, Лэдисмит, Кимберли, Квинстаун. Одно название, которое стояло на документах, подсказало ключ к разгадке. Ей пришлось объяснять, что она, выполняя последнюю волю матери, разыскивает своего отца.

— У кого я могу узнать его адрес? — спросила она сотрудника офиса.

— Эту информацию хранить сорок лет не станут, — объяснил ей мужчина.

— Но вы же не выбросили ее! Юристы никогда ничего не выбрасывают.

— Вы можете поискать информацию у себя?

— У меня ничего нет. Фирма изменила название, и все документы были возвращены моей матери по ее просьбе. Мне остается просить вас поискать.

Судя по голосу, он был хороший человек, несмотря на свой акцент и манеру говорить «прада» вместо «правда».

— Я осознаю, что это работа профессионала — проводить расследование, я готова платить по вашей ставке за поиски, — сказала Морин. — Вы хотите, чтобы я сделала официальный запрос?

— Нет, мне кажется, что вы тот человек, с которым безопасно иметь дело.

Казалось, она чувствовала, как мужчина, которого она никогда не встретит, улыбался на том конце провода. Мама говорила, что те белые, которые были вынуждены оставить свои дома и поехать туда, были очень несчастливы. Но она больше не купится на мамино вранье.

Он пообещал перезвонить ей вскоре.

— Интересно, вы понимаете, насколько «скоро» имеет для меня значение?

— Надеюсь, — сказал он с сильным акцентом. — Если бы я только что потерял одного из родителей и занимался поисками второго, то я бы хотел решить все поскорее.

Два дня прошло в тревожном ожидании. Он позвонил в восемь часов утра и дал адрес юридической компании в Лондоне.

— Он жив? — спросила она, затаив дыхание.

— Они не сказали мне, правда не сказали, я сожалею.

— Но эти люди знают?

— Эти люди смогут передать вашу просьбу кому следует.

— Они намекнули?

— Да.

— На что?

— На то, что он жив. Что вы будете говорить с заинтересованным лицом.

— Я никогда не смогу отблагодарить вас.

— Вы еще пока даже не знаете, стоит ли меня благодарить.

— Я расскажу вам, я перезвоню.

— Напишите мне, вы и так потратили кучу денег на телефонные разговоры. Или, еще лучше, приезжайте и навестите меня.

— Не уверена, что сделаю это. Вы к какой возрастной группе относитесь?

— Мне шестьдесят три, я вдовец, у меня прекрасный домик в Претории.

— Храни вас Бог, — сказала она.

— Надеюсь, что он жив и ждет вас, — проговорил незнакомец из Южной Африки.

Ей пришлось прождать полтора часа прежде, чем удалось поговорить с человеком из лондонского офиса.

— Не понимаю, почему вы говорите со мной, — начал он.

— Я тоже. Но по договору я не должна была встречаться со своим отцом, пока мама была жива. Я знаю, это звучит как из сказки Андерсена, но так происходило на самом деле. Вы можете послушать меня две минуты? Только две? Я объясню все быстро, я не первый раз вступаю в деловые переговоры.

Английский юрист все понял. Он сказал, что поговорит с кем надо.

Морин начинала верить в то, что закон работает куда быстрее, чем она раньше считала. Уолтер всегда рассказывал ей про проволочки и задержки, да и сама она знала про сложные договоры, которые они заключали с поставщиками. Но вдруг именно тогда, когда в ее жизни происходили самые важные события, она столкнулась с двумя юридическими компаниями, которые поняли ее. Вечером в четверг она проверила автоответчик, но там было только сообщение от мисс О’Хейген, которая пригласила Морин заскочить к ним на шерри, как раньше они это делали вместе с мамой. И еще было сообщение от Уолтера, который сказал, что едет на выходные на запад Ирландии, где будет много гулять, вкусно есть и рыбачить, но если Морин поедет с ним, то ему не придется рыбачить.

Она улыбнулась: он хороший друг.

Еще было два щелчка без сообщений. Она не находила себе места. Как эти люди могли так медлить? Ведь ее отец мог быть в Англии, а скорее всего, это именно так. А если он не хотел общаться с ней? А если и хотел, то этому препятствовали Флора или его дочь. Вдруг она поняла, что у него могли быть и другие дети.

Она медленно прошла по квартире. Она уже не помнила, когда в последний раз ей было так неспокойно, что из рук валилось все.

Когда зазвонил телефон, она подпрыгнула.

— Морин Бэрри? Это Морин Бэрри?

— Да, — произнесла она, еле дыша.

— Морин, это Берни, — сказал голос. А потом повисло молчание, словно он ждал ответа.

Она не могла сказать ничего. Ни слова не могла из себя выдавить.

— Морин, мне сказали, что ты пыталась найти меня. Если это не так, то… — Он был готов повесить трубку.

— Вы мой отец? — прошептала она.

— Теперь я старик, но когда-то я был твоим отцом, — сказал он.

— Так, значит, вы до сих пор им остаетесь. — Она постаралась говорить непринужденно и поняла, что это было правильно. Она слышала, как он засмеялся.

— Я и раньше звонил, но там работал автоответчик, и голос был такой серьезный, что я вешал трубку, так ничего не сказав.

— Знаю.

— Но я снова позвонил, потому что подумал: это голос Морин.

— Тебе понравился голос?

— Не так, как сейчас, когда мы разговариваем живьем. Мы же живьем разговариваем?

— Да.

Снова была тишина, но уже не такая угнетающая. Они просто привыкали к необычному разговору.

— Ты бы хотел встретиться со мной? — спросила она.

— Ничего другого я бы так сильно не хотел. Но ты сможешь приехать в Англию? Я сейчас немного не в форме, я не смогу приехать в Ирландию, чтобы навестить тебя.

— Это не проблема, я приеду, как только ты скажешь.

— Но это уже будет не тот Берни, которого ты знала раньше.

Она поняла, что он предпочел бы, чтобы она называла его Берни, а не отец. Мама всегда говорила о нем как о «бедном Бернарде».

— Я тебя не знала раньше, Берни, так же как и ты знал меня всего ничего, так что ни для кого из нас неожиданности не будет. Я уже приближаюсь к пятидесятилетней отметке…

— Стоп, стоп.

— Нет, это правда, я не седая, потому что регулярно посещаю парикмахера…

— А Софи, она тебе раньше говорила… до того, как она…

— Она умерла две недели назад… Берни…. у нее был удар. Все произошло быстро, она бы не выжила… все произошло к лучшему…

— А ты?

— Я в порядке. Но как насчет встречи? Куда мне приехать, чтобы увидеть тебя, Флору и всю твою семью?

— Флора умерла. Она умерла вскоре после того, как мы уехали из Родезии.

— Мне жаль.

— Да, она была прекрасной женщиной.

— А дети? — Морин понимала, что это был необычный разговор. Он казался естественным, но она говорила с собственным отцом, с человеком, которого она сорок лет считала мертвым.

— Есть только Кэтрин, но она в Штатах.

Морин была довольна.

— Что она там делает? Она работает? Она замужем?

— Ничего из этого. Она уехала с рок-музыкантом восемь лет назад. Она ездит за ним повсюду, чтобы создать домашнюю атмосферу, как она говорит. Она счастлива.

— Тогда она молодчина, — сказала Морин, даже не задумываясь.

— Да, я тоже так думаю. Потому что она никому не причиняет боль. Люди говорят, что она неудачница, но я так не думаю. Она победила, раз смогла получить то, что хотела, никому не сделав зла.

— Когда я смогу приехать и навестить тебя, Берни? — спросила она.

— Чем скорее, тем лучше.

— Где ты?

— Не поверишь, в Аскоте.

— Я приеду завтра.


Перед отъездом она ненадолго заехала на работу. Деловая почта к ней домой почти не приходила, все было адресовано в главный магазин. Там была пара счетов, циркуляр и письмо, похожее на приглашение. Оно было от Анны Дойл, старшей дочери Дейдры О’Хейген, официальное приглашение на серебряную свадьбу ее родителей. Она извинялась за раннее приглашение, объясняя это тем, что хотела убедиться, сколько человек придет. Возможно, Морин могла дать ответ уже сейчас.

Морин смотрела на приглашение и не видела его. Серебряная свадьба была сегодня песчинкой в ее жизни. Сейчас она не сможет думать о том, пойдет или нет.

Это был очень уютный дом для престарелых, сохраненный в колониальном стиле. Морин взяла напрокат машину в Хитроу, чтобы доехать до него. Предварительно она позвонила, чтобы проверить, не причинит ли ее визит беспокойство отцу, который говорил, что страдает от ревматического артрита и переживает последствия небольшого сердечного приступа. Но ее заверили, что он прекрасно себя чувствует и с нетерпением ждет ее приезда.

Перед ней предстал немного загорелый, седой, импозантный мужчина с тростью, на которую он опирался, когда медленно переступал. На нем был свитер с ярким рисунком, на шее — аккуратно завязанный галстук. Его улыбка обезоруживала и очаровывала. Наверное, мама с радостью вернула бы его.

— Морин, я думаю, стоит пойти пообедать и отпраздновать нашу встречу, — сказал он, после того как она ласково поцеловала его.

— Ты рыцарь моего сердца, Берни.

Не было ни извинений, ни просьб о прощении. В жизни не так много шансов ухватить удачу. Он не жалел, что его дочь Кэтрин нашла свою долю, не обвинял Софи в том, что она таким образом повернула свою жизнь, но сам он не мог обрести счастья. Он рассказал Морин, что не терял ее из виду до тех пор, пока не умер Кевин О’Хейген. Он писал Кевину и расспрашивал, что нового происходит с его дочерью. Он показал Морин блокнот, в который он помещал заметки из газеты про магазины Морин, ее фотографии из светских журналов, фотографии Морин с Дейдрой О’Хейген, включая ту, где она была в платье подружки невесты.

— Ты не поверишь, у них в этом году серебряная свадьба? — Морин поморщилась, увидев фотографию шестидесятых годов. Как она могла быть такой безвкусной?

Мистер О’Хейген часто писал, пока однажды до Берни не дошли вести о смерти друга. Ему сообщили, что переписка не сохранилась, потому что все должны считать, что Бернард Бэрри погиб.

Они легко общались, как двое старых друзей, у которых было много общего.

— У тебя была большая любовь, за которой ты не поехала на край света? — спросил он, попивая бренди. В семьдесят лет он мог позволить себе такую роскошь, говорил он.

— Нет, не слишком большая любовь.

— Но что-нибудь, что могло бы стать большой любовью.

— Я думала об этом когда-то, но из этого ничего не получилось бы, мы были слишком разные. — Морин знала, что ее голос звучал так же, как мамин, когда она говорила об этом.

Ей было легко рассказывать этому человеку про Фрэнка Квигли. Про то, как она любила его, когда ей было двадцать, про то, как думала, что ее тело и душа разорвутся, когда она видела его. Ей совсем несложно было употреблять такие слова, хотя раньше она не могла даже подумать, что сможет произнести их.

Она рассказала ему, что делала с Фрэнком все, только лишь не спала, и вовсе не потому, что боялась забеременеть, чего опасались все девушки ее возраста, а потому, что не хотела впускать его в свою жизнь дальше, куда он все равно никогда не впишется.

— Это было то, что ты сама чувствовала, или то, что тебе сказала Софи? — Его голос звучал мягко, без намека на оскорбление.

— Я сама верила в это. Я думала, что есть две категории людей: они и мы. Фрэнк относился к ним так же, как и Десмонд Дойл, но Дейдре как-то удалось справиться с этим. Я помню, на свадьбе мы все притворялись, будто друзья Десмонда приехали из какой-то усадьбы с запада Ирландии, а не из фургона с другой стороны холма.

— Она не совсем смирилась с этим, — сказал Берни.

— Ты хочешь сказать, что мистер О’Хейген написал тебе об этом?

— Немного. Полагаю, я был кем-то, кому он хотел все рассказать, потому что я никогда не вмешивался в их дела.

Морин рассказала, как Фрэнк Квигли приехал на ее выпускной вечер в Дублин. Как он стоял у задних рядов в зале и кричал, свистел, когда ей вручали аттестат. Потом его пригласили к ней домой. Это было ужасно.

— Софи выгнала его?

— Нет, ты же знаешь маму… ну, возможно, ты не знаешь ее, но она бы не стала так поступать. Она окружила его добротой, очаровала: «Ну, скажи мне, Фрэнк, мой муж и я могли бы встретить тебя в западном порту…» «Да, могли бы», — грустно отвечал Фрэнк. Фрэнк вел себя вызывающе. Все, что бы она ни делала, заставляло его чувствовать себя ничтожным. За ужином он достал расческу и причесался, смотрясь в боковое зеркало. А потом он пролил кофе. Я готова была убить его и себя за то, что меня волновало это.

— А что сказала мама?

— Что-то вроде «У тебя достаточно сахара, Фрэнк? Возможно, ты хочешь чаю?». Знаешь, все очень вежливо. Так что ты никогда не догадаешься, что что-то было не в порядке.

— А потом?

— Потом она просто смеялась. Она сказала, что он был очень милым, и смеялась.

Они замолчали.

— Но это я пережила. Не могу сказать, что она выгнала его, нет, она никогда не запрещала ему появляться в доме. Иногда она даже интересовалась, как у него дела, с таким легким смешком, как если бы кто-то случайно по ошибке пригласил на ужин Джимми Хейса, который работает садовником. А я всегда соглашалась с ней.

— Ты жалела об этом?

— Никогда. Он потом оскорблял меня, обзывал, и я подумала, что мама была права. Он сказал, что покажет мне, что его будут принимать в самых лучших домах, что я и моя мать пожалеют, что закрыли перед ним двери своего жалкого домишка. Так он и сказал.

— Он был обижен. — Отец сочувствовал.

— Конечно. И конечно, он стал королем — его день настал.

— Он счастлив?

— Не знаю. Я думаю, что нет. Но, возможно, он такой же, как жаворонок по весне, я не знаю.

— Ты прекрасна, Морин… — вдруг сказал отец.

— Нет, я очень глупа, вот уже давно очень глупа. Это никому не причинило боли, если говорить, как ты, никому не причинило бы боли, если бы в двадцать один год я сказала маме, что встречаюсь с Фрэнком Квигли, не думая, есть ли у него диплом.

— Возможно, ты не хотела обижать ее, в конце концов, я ее бросил. Ты не хотела, чтобы это произошло с ней во второй раз.

— Но я же не знала, что ты ее бросил, я думала, что ты подхватил вирусную инфекцию и умер где-то далеко.

— Мне жаль.

— Я рада, ничто еще не приносило мне так много радости.

— И кто я теперь? Старик в инвалидном кресле.

— Ты приедешь жить ко мне в Дублин? — спросила она.

— Нет, Морин, нет.

— Тебе не надо находиться в доме для престарелых, ты здоров как бык. Я могу ухаживать за тобой, не обязательно в мамином доме, мы найдем место побольше, больше, чем моя квартира.

— Нет, я обещал Софи.

— Но она умерла, а ты хранил свое обещание, пока она была жива.

Его глаза были грустны.

— Нет, в таких вещах есть честь. Они будут осуждать ее, они станут думать о ней плохо. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Я понимаю, но ты был достаточно честен. Она не оставила тебе возможности видеться с дочерью, она мне не дала такой возможности, она вела с нами нечестную игру. Я до недавнего времени не знала, что ты жив.

— Но в итоге она ведь тебе сказала.

— Что?

— Но в конце она сказала тебе, что хотела бы, чтобы ты меня нашла. Я слышал это от юристов. Когда она узнала, что умирает, она попросила тебя найти меня.

Морин прикусила губу. Да, именно это она и сказала по телефону, чтобы искать отца было проще.

Она заглянула отцу в глаза.

— Я был тронут этим. Я думал, что она была непоколебима. Кевин О’Хейген сказал мне, что она заказывала по мне службу каждый год.

— Я знаю, вскоре приближается еще одна.

— Она делала то, чего делать не должна была. Я ей обязан, и я не буду ворошить ее память. В любом случае, дитя мое, я никого там не знаю после смерти Кевина, и я стану только для всех объектом для вопросов. Нет, я останусь тут, мне тут нравится, и ты иногда будешь приезжать сюда, и еще твоя сестра Кэтрин со своим парнем, когда они вернутся.

Ее глаза наполнились слезами. Она никогда не скажет ему, что мама не завещала ей разыскать его, пусть у него останется вера во что-то хорошее.

— Я найду много поводов, чтобы приезжать к тебе. Может, я открою магазин в Аскоте или в Виндзоре. Я серьезно.

— Конечно, а разве ты не поедешь на серебряную свадьбу дочери Кевина? Это будет другая причина.

— Возможно, я не поеду туда. Фрэнк Квигли был другом жениха, знаешь, это словно воссоединение для всех, кто там был тогда, копание в воспоминаниях…

— А это не причина, чтобы пойти туда? — спросил Берни Бэрри, который влюбился во время своей командировки сорок лет назад и набрался смелости последовать на край света за своей судьбой.

Загрузка...