МЫ

На поле Польши посеяна озимь.

Взойдет на Пасху зерно родимое.

Клянутся вьюги: не заморозим,

Лепечут ливни: не сгноим.

Ничего, что в глине так мало места

Ничего, что в трауре Рождество.

У одного была мать, у другого – невеста,

А у третьего не было никого.

Старый Бог захмелеет на жирных жертвах,

А в мире уже возмужал другой.

Когда крикнут в церкви «Воскресе из мертвых!»

Он придет, непреложный, простой и нагой.

И выползут те из суглинков Польши,

И сердца свои в пригоршнях нам принесут,

Потому что лежать не в силах больше,

Потому что радостен страшный суд.

Иду как будто бы один

В червонцы улицы синеватой.

Досадно сыплет нафталин

Небо, простеганное ватой.

Червонится навязчивый онер.

Как холодно после пулек.

Для одних я – резонер.

Для других – жулик.

А в общем остался рубль.

Разменять бы на фонарики сквериков!

А благословиться для купль

Зайти хоть в эту церковь.

В церкви свечи больны трахомой

И сладкий запах греха.

Через свечи смотрит знакомый

Гладкий, как оленья доха.

Электричество пляшет польку

Перед Боженькой наших детей.

Стиснуть пальцы в апельсинную дольку

И тронуть между бровей.

Вон! Вон! Это слишком!

И без того мне светло.

Стукать по глазетовым крышкам

Не мое ремесло.

В фонари! Орпеджио Брамса!

Стен домовых карт крупный крап.

Ха! Сейчас никому не дамся,

Щелкая уличный трап.

И звон трамвайный забыстрил

А из глаз сигнальный флаг.

В визге – изгородь. Это выстрел.

Шапо-кляк.

Этак так по турьим турам

Стал Ванюша штукатуром

С лестниц песни целый день

Вышел шышел телепень

Белочки сосенки белые палочки

Гоня погоня погожей Наталочки

Вылезем селезень пали дожди

Малая шалая вон выходи

В полено колено споткнулась Елена

В поле сидим

По лесу дым

Ночью свищем

Утром сыщем

Угори

Раз два три.

Солнце! Ты мне надоело.

Уходи пожалуйста спать…

Земля в одеяло.

Кошачьих глаз тысяч пять.

В сады! В сады!

Миллион лампионов.

Костюм арлекина

Сельтерской воды

И самого модного сплина.

Потому что хочу на лоно

Природы, лаковых туфель

И лавров из блестящей бумаги,

В Баре ль, в Буффе ль

Или в Праге.

Мадемуазель! Обнимите меня.

И вас прочитаю, как книжку.

Мадемуазель! Побольше огня.

Но только не мните манишку.

Мадемуазель! Вы знаете жупел?

Нет. Я тоже нет.

Смотрите, месяц потупил

За трубою монолорнет.

Висеть.

Падать в сеть.

В корсете нащупывать сердце.

Небосвод клетчат,

Калечит и лечит

С черноусой любезностью перса.

Девушка! Сколько тебе лет?

Девушка! Сколько тебе денег?

Давно билет?

Любовник-мошенник?

Девушка! А часто кричат, проказничая:

– Навзничь ее!

Ты старая, как портсигар мой,

Кожа тихая, в лоск.

Сегодня кто за казармой

Издавит девичий воск.

Прости меня мерзкого.

Я – поросший щетиною зверь!

Не верь.

Это из Достоевского!

Желтым усом шевелит

Месяц к окну прилипший.

Ну, и тип же

Полотерит паркеты плит.

Я спала в граммофонных трубах,

На проводах сушила белье.

Сколько тихих и грубых

Входило в мое жилье.

Убегали бульвары в скверы,

Проползали дома в дома.

Поблескивало начало эры

В уме, сходившем с ума.

А тоска была ментором

И солнца не принимала всерьез.

И кокетничал с черным центром

Каучук качельных колес.